Доронин Владимир Николаевич. Зов

З О В

Моему ТВОРЦУ, а также всем моим
Единомышленникам, мучавшимся и
страдавшим, сквозь Тьму и Дебри,
Скорби, Слепоту и Боль пробивавшимся к
Свету, стремившимся к НЕМУ, посвящаю
эту повесть...

Не все персонажи и события данного
повествования вымышленные, а
совпадения с реальными людьми,
событиями и местами могут быть
не случайными.

ЧАСТЬ 1

Тени прошлого. Не убий.

Другое время было,
Другие Берега.
Как Жизнь меня крутила
Не стал таким пока.

Я не погиб, не спился,
Не утонул, не сник,
Я в эту жизнь влюбился,
Шагая напрямик.

И не сверну, не брошу,
Не передам пока,
Свою большую Ношу,
Что нес издалека.

* 1 *

Я рос, как вся дворовая шпана,
Мы пили водку, пели песни ночью...

В.Высоцкий

Сергей вынул из стола "вальтер", любовно взвесил его на ладони и сунул в карман. Незачем. Просто так, на всякий случай. Случай, конечно, теоретически представиться мог. Теоретически... Сегодня они с Ритой собрались ехать на дачу, и будет. это поздно вечером, пока кончатся занятия, пока на последний сеанс в кино, посмотреть новый фильм, который "все видели", туда-сюда... "Трудно жить без пистолета", -- пропел он весело, посмотрелся на выходе в зеркало и, хлопнув дверью, вприпрыжку побежал по лестнице вниз. Настроение, в предвкушении свидания с Ритой, было такое, казалось, крылья за спиной, хотелось полететь, а не прыгать через три ступеньки. А впереди ночь. На даче! Вдвоём!

Привычка надеяться только на себя образовалась у Сергея давно. Били его сильно и неоднократно, он тоже не оставался в долгу, но с тех пор, как чуть не лишился в драке глаза, таскал с собой "перо" -- сначала охотничий нож, потом "выкидуху", а теперь вот и "шпалер". И никогда, что бы ни случилось, не привлекать в "разборки" никого, никаких друзей... Только сам, только на себя. "Мужик ломом подпоясанный, -- думал он, -- как блатные говорят". Святой этот принцип был выведен на собственном горьком опыте несколько лет назад. Тогда в Воронцовских банях двое держали его за руки, а парень, с которым он накануне повздорил, со всей силы бил его по лицу и под дых. Из рассечённой брови текла кровь, из носа текла кровь, а его всё били и били. Напоследок, поддав ещё несколько раз ногами, парни бросили его возле дощатой загородки прилепившегося к баням палисадника.

Всё тело было в синяках и болело нестерпимо, одежда разорвана и испачкана, лицо в крови. Дома, к счастью, никого не было, и, чтобы избежать сегодня разговоров, Сергей, быстро приняв душ и спрятав разорванную одежду, лёг в постель и притворился спящим. Завтра, завтра... Тело горело и ныло, саднило рассечённую бровь, но постепенно он и вправду уснул. А назавтра проснулся почти в порядке, так показалось сначала. Глаз, правда, был разбит и заплыл огромным синяком, но разве это впервой? Были ведь фонари и раньше... Однако, дело оказалось хуже, чем он думал вначале. Синяк медленно продолжал набухать, превратившись в большую твёрдую опухоль, из-под чудовищно раздутых век, сквозь которые уже ничего не было видно, сочилась кровь, начиналось, кажется, воспаление. Врач, к которому пришлось всё-таки обратиться, сказал, что, видимо, от сильного удара произошло кровоизлияние, и глаз, скорее всего, не спасти -- или будет сдавлен зрительный нерв, или он вообще вытечет, или, если начавшееся воспаление перейдёт в нагноение, -- его придётся оперировать и удалить. "Хочешь сохранить глаз? -- сказал он Сергею -- тогда не спи, сиди день и ночь, пузырь со льдом держи, может и обойдётся ещё. Ну и фурациллинчиком промывай почаще. Посмотрим... " Но сказано это было с таким явным сомнением, что... Короче, Сергей был сам не свой, перспектива остаться кривым, конечно, не радовала. Совет врача, однако, помог. Просидев несколько дней и ночей со льдом у глаза, Сергей почувствовал, что всё проходит, опухоль спадала, глаз видел. Впервые через неделю выйдя во двор, Сергей встретил тогда двоих -- Витьку и Сашку -- "друзей", вернее, просто знакомых ребят со своего двора, двора, который "держал масть" на их стороне Воронцовской улицы. Компания у них во дворе подобралась такая (и по численности тоже), что ребята с соседних дворов их боялись, против них и не думали "возникать", так как их неоднократно бивали, все девчонки были ихние, вообще, все привыкли к такому положению вещей, и теперь, увидев Сергея с разбитым глазом и жёлто-синим лицом, ребята завелись: "Это чего с тобой, Серёж? Кто тебя? Наших бить? Да мы сейчас всех ребят подымем, разберёмся пойдём, говори сразу, кому, в натуре, морду бить?"

Сергей сначала слабо сопротивлялся, мол, не надо, ребята, сам справлюсь и т.п., но потом, как-то сразу, обида захлестнула его, в глазах потемнело от гнева и злости так, как будто их снова подбили.

"А, хрен с ним! Почему бы, собственно, и не посмотреть, как этот Толик будет корчиться на асфальте, а его ногами, ногами, ногами, а я смотреть буду, смотреть и смеяться. Ах ты, сволочь! Глаза чуть не лишился!" -- злорадно думал Сергей, тоже заводясь всё больше и больше (парня, который чуть не оставил его без глаза, звали Толиком).

Пока они так стояли, к ним подошли и приняли участие в разговоре ещё несколько ребят с их двора -- дело было к вечеру и "контингент" начал потихонечку собираться. Возмущению дворовой общественности не было предела, мат стоял до крыш, ребята... ребята кипели, махали кулаками и уже готовы были ринуться в такую страшную карательную акцию, после которой от этих самых бань кирпича бы на кирпиче не осталось.

"Чего это у вас тут? Что за шум, а драки нет?" -- к ним незаметно подошёл старший брат Витьки и с ним ещё двое взрослых ребят -- все навеселе, явно скучавшие и не знавшие, куда бы и как деть силу и убить время в этот майский вечер 1964 года.

* 2 *

Только умные учатся у жизни,
остальных она учит сама.

Витькин брат, и его дружки, как потом, оказалось, успели уже кто немного посидеть, кто имел приводы, и считали себя не шпаной, как мы, остальные, а как бы слегка в "законе", во всяком случае, перед нами. А, может, так оно, в какой-то степени, и было -- бытие, конечно, накладывает свой отпечаток. Сергея коробили некоторые их поступки -- от стрельбы по кошкам из "мелкашки" до ночной охоты на девушек и женщин, но в тот вечер было на всё плевать, даже хорошо, что кроме своей дворовой кодлы в разборке примут участие такие оборзевшие ребята -- "нам солиднее, им больнее". Ладно, получается всё неожиданно удачно. "Айда! Чего стоим?" -- и вся компания двинулась по направлению к злополучным баням. По дороге продолжали шуметь, махать, орать, кто-то поддал ногою железную урну, зазвенело разбитое стекло. Как-то так само собой получилось, что общее руководство взял на себя Владик, дружок Витькиного брата. И рожа-то у него была такая... Да что теперь говорить... Немного не дойдя до места, Вадик остановил всех:

-- Тихо, дальше все не пойдём, а то этот, как его, Толик, смотается, зазря прогуляемся. Ты вот что, ты, как тебя?

-- Лёша, -- ответил один шкет, самый маленький из ребят.

-- Вот ты, подойди, вызови его на улицу. Знаешь его в рожу?

-- Нет.

-- Ну спросишь.

-- А ты скажи, что, мол, девушка его зовёт. Спросит, какая девушка, скажи -- не знаю. Девушка и всё.

Лёша побежал, а все ребята спрятались за загородкой небольшого палисадника, прилепленного к каменной стене здания, рядом с банями.

-- Вы постойте тут, не суйтесь все сразу. Мы, вот, вдвоём с ним поговорим сначала (он указал на Витькиного брата), а вы потом на подхвате будете.Они подошли вдвоем к входным дверям и стали ждать. Вскоре показался Лёша-шкет, многозначительно кивнув, прошёл мимо них и присоединился к сидевшим в засаде ребятам. Два десятка глаз жадно наблюдали из-за заборчика. " Вот сейчас, сейчас, -- думал Сергей, -- сейчас его по морде, справа, слева, справа, слева, не уйдёт, свалится, и тут все, все, ногами, ногами, ногами! Уу-у-у, гад..."Не прошло и двух минут, как из дверей вышел виновник всего торжества, пресловутый Толик, купившийся "на девушку". Удивлённо оглядываясь, он спустился по ступеням, но не увидел никого, кроме двух ребят, быстро подошедших к нему с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

-- Ты Толик?

-- Ну, я, а в чём дело? -- Толик начал пятиться спиной, очевидно, догадавшись, что сейчас его будут бить, но, не понимая ещё, кто и за что же, собственно, и потому, не веря пока в это до конца.

-- А-а-а-а-а, падла! -- заорал вдруг Вадик благим матом, и, схватив левой рукой его за ворот рубашки, вдруг резко выдернул из кармана правую, в которой, в лучах заходящего солнца, что-то блеснуло.

Сергей не успел ничего ни сообразить, ни предпринять, ничего-ничего, только ёкнуло как-то всё внутри, и он понял, что сейчас произойдёт что-то ужасное. В области желудка как бы защемило и похолодело, ноги стали ватными, как это бывало у него раньше от сильного неожиданного испуга.

Владик, тем временем, медленно (так показалось) поднёс руку с блестящим предметом к лицу побледневшего и совершенно, тоже, наверное, со страха, не сопротивлявшегося парня. Продолжая дико орать, он быстро-быстро сделал несколько крестообразных движений блестящим предметом по лицу своей жертвы. Лицо, превратившееся в красную сетку, мгновенно залилось кровью. Бритва! Безопаска! -- понял Сергей. Дальнейшее он помнил плохо. Чей-то крик -- "Атас, ноги!", бешеный бег по проходным дворам, бешено бьющееся и выскакивающее из груди сердце. Потом он, задыхаясь, стоял с кем-то в тёмном подъезде, и его трясло. "Зачем, зачем, ну, зачем он это сделал, ну, какой дурак, ну, садист, ну, идиот. Ничего даже никому не сказал, не предупредил. Вот гад! Помог, называется, ведь не было же никакой необходимости, ведь мы же его бить шли. Хотели же побить, ну!"

А потом был долгий страх, страх ожидания. Сергей вздрагивал от каждого случайного звонка в дверь и, почему-то, по телефону. Дни шли за днями, но всё было тихо, никто не приходил. Так и не пришёл.

* 3 *

Алексей медленно, из последних сил, брёл по пыльной степной дороге. Хотя солнце было ещё невысоко, жара стояла уже сильная. Во рту пересохло, на разбитых губах запеклась кровь, и так хотелось пить, что временами мутилось в голове. Избитую спину саднило, гимнастёрка, пропитанная кровью, больно прилипла к ранам на спине, а от выступившего на жаре пота, ранки щипало, как от спирта. Ноги, босые (сапоги с него давно сняли), разбитые и натёртые, с непривычки, от ходьбы босиком, опухли и тоже болели нестерпимо. "Пить... Пить как хочется!" Он немного приостановился и, подняв голову от дорожной пыли, огляделся вокруг: нет, степь голая, ни колодца, ни хутора, никакой воды. "А дали бы они? -- промелькнула мысль, -- нет, пожалуй..."

Удар приклада вернул его к действительности. "Давай, давай, сволочь, топай, нечего тут ночевать", -- раздался сзади голос одного из конвоиров. Алексей вновь медленно тронулся по дороге, но новый удар карабином чуть не свалил его с ног: "Куда прёшь, влево давай, дохлятина, с дороги". Алексей повернул влево и, с ещё большим трудом, потащился под уклон, в сторону от дороги, туда, где, саженях в ста, темнели небольшие заросли кустарника, покрывавшие то ли балку, то ли овраг.

"Вот и всё, -- понял он. Дальше не поведут". Они подошли к самому краю балки и тут, заглянув вниз, между кустов, Алексей увидел воду -- по дну бежал, извиваясь, небольшой ручеёк. "Пить, как пить хочется!" Он обернулся к тем, кто с карабинами наперевес стояли за его спиной. "Можно попить?", -- ему показалось, что он сказал это громко, но, на самом деле, из распухших губ донёсся только шёпот.

Самый молодой вопросительно обернулся на старшего, того, что держал в руке "наган". Тот как-то криво, одним углом рта, усмехнулся и, резко кивнув головой, произнёс: "Можно. Пусть пьёт досыта". Тогда молодой, видимо поняв, неожиданно изо всей силы ударил Алексея сапогом в пах, и тот, не удержавшись на краю и ломая кусты, полетел вниз. "Больно, больно, больно, ох, как же больно", -- сверлило в голове. Алексей открыл глаза и увидел, что лежит совсем рядом с ручейком. "Сейчас пристрелят, -- снова подумал он, -- вот сейчас. А как же Надюша? Неужели это вот и всё? И всё? Ничего больше не будет? А дети? Так вот, значит, как всё закончилось. А я столько раз представлял себе конец жизни. Значит, неправильно".

"Вот, оказывается, это сегодня", -- подумал он вдруг, не то, что спокойно, а как-то отрешённо, как-то сразу смирившись и смотря на эту жизнь, как бы со стороны, уже другими глазами. Наступило, вдруг, состояние покоя и безразличия, в которое боль тела вторгалась, как что-то инородное, лишнее, уже ненужное, уже не имеющее к нему никакого отношения. И, внезапно, как послед-ний луч, вдогонку, пронзило последнее желание: воды! попить и -- всё! "Нет, ни к чему уже, скорее бы начали стрелять. Ну, ребята, -- почти без злобы подумал он о тех, кто стоял наверху, в кустах, --ну, давайте же скорее -- всё уже лишнее, лишнее, ненужное, скорее..."

Но выстрелов не было.

* 4 *

В тот августовский день было душно, парило к дождю, и вечер был тоже душный. В зале кинотеатра нечем было дышать, фильм им обоим не понравился, и, когда они вышли на улицу, то были рады, что свободны, наконец, и теперь можно скорее-скорее на электричку и -- на дачу -- от московской гари, жары, пыльных деревьев -- к свежести подмосковного воздуха, настоящей зелени и воде.

"Завтра непременно пойдём на пляж", -- подумал Сергей. Из кино они вышли около одиннадцати вечера, а через полчаса добрались до вокзала и, не было ещё двенадцати, -- сидели уже в вагоне, обнявшись и тесно прижавшись, друг к другу. Только целоваться, как в кино, было нельзя, в вагоне, кроме них, сидело несколько человек. Поезд тронулся, за окном побежали огни, и Рита, положив голову ему на плечо, закрыла глаза и, кажется, задремала. "Устала, бедная девочка", -- подумал он. И только тут почувствовал, как сам устал за сегодняшний день, глаза слипались, клонило в сон. "Как бы не заснуть, а то так и станцию проехать можно", -- мелькнула мысль. Колёса стучали мерно, вагон укачивало, за окном продолжали бежать ночные огоньки, и Сергей не заметил, как провалился в забытьё.

Проснулся он внезапно, как будто его током ударило. "Проехали!"-- с испугом пронеслось в голове. В вагоне было совершенно пусто -- ни одной живой души, когда и где вышел последний пассажир он, конечно, не знал, как не знал, и где они находятся, и сколько времени он спал. Ему показалось, что только минутку, но... "Где же они сейчас едут?" Он попытался вглядеться во тьму за окнами, но разобрать что-нибудь было невозможно.

"Рита, Рита, проснись!" -- начал он легонько будить спящую девушку, но та не просыпалась. "Хоть бы спросить у кого-нибудь, где мы? Пойти что ли в другой вагон, наверняка, там есть кто-нибудь. Или мы так далеко уже уехали, что..."

Сергей не успел додумать свою мысль, как дверь в вагон с шумом откатилась, и в неё вошли трое, трое парней, и медленно пошли вдоль прохода в их сторону. Они не спеша, шли по проходу, не обращая, казалось, на них с Ритой никакого внимания. "Вот хорошо, сейчас спрошу, где мы находимся. Если проехали, придётся возвращаться, а будут ли обратные электрички? Поздно, наверное, уже?" -- он посмотрел на часы. В этот момент ребята медленно поравнялись с ними. Один из них повернул голову в сторону Сергея и спросил:

-- Закурить не будет?

-- Есть, а вы, ребят, не скажете, где мы находимся, а то мы заснули и, кажется, свою станцию проехали, -- ответил Сергей, доставая пачку "ВТ", специально сегодня купленную для Риты (она любила хорошие сигареты), и, протягивая её парню, но, вдруг, увидел у самого своего лица блестящее лезвие большого финского ножа с наборной рукояткой. Двое других молниеносно кинулись к Рите, схватив её под руки, сонную, рывком подняли и потащили через проход к соседней скамейке. Сергей рванулся было за ними, но вскочить ему не удалось -- лезвие финки острым кончиком больно впилось в горло.

--Сидеть, падла, и не дёргайся, а то глотку перережу, снимай часы, -- скороговоркой хрипло прошипел первый, одной рукой схватив его за волосы, а другой, продолжая держать нож у горла Сергея. Проснувшаяся от грубых толчков и ничего не понимающая, Рита истошно закричала, когда парни, повалив её на сиденье, попытались сорвать с неё одежду. Она отчаянно извивалась, кричала, звала Сергея, но один из двоих держал её за руки, а второй медленно, но верно продолжал раздевать.

-- А-а-а-а! Сергей! -- крик Риты разрывал уши. Сергей снова рванулся и снова кончик ножа, но ещё больнее, врезался в шею, за воротник рубашки потекла маленькая струйка крови.

-- Снимай часы, я сказал. Прирежу.

Деваться было некуда, и Сергей, расстегнув ремешок, подал часы бандиту. Тот, отпустив волосы Сергея, взял часы, не убирая ножа, но, слегка ослабив нажим, посмотрел в сторону остальных двоих и, не в силах уже отвести глаз от сцены насилия над девушкой, продолжал смотреть в их сторону, не зная, отпустить ли Сергея или не отпускать? Его тянуло туда, к своим, хотелось тоже принять участие, тянул инстинкт насилия, инстинкт хищника, тёмной волной захлестнувший всё его существо.

Воспользовавшись паузой, Сергей тоже немного повернул голову и, скосив глаза, увидел, что в то время как один заламывал Рите руки, второй уже был на ней сверху и, больно надавив ей коленом на живот, старался подавить остатки сопротивления. Задыхаясь, Рита уже не кричала.

Ничего не соображая, не думая ни о чём, кроме Риты, автоматически, Сергей нашарил в кармане брюк "вальтер", выхватил его и, уперев в грудь потерявшего бдительность противника, нажал на самовзвод. Бах! Бах! -- Выстрелы прогремели так оглушительно, что зазвенело в ушах. Тело парня отшвырнуло вперёд и, сразу обмякшее, оно медленно сползло на пол.

Дальше Сергей неотчётливо помнил, как увидел испуганные лица двух других ребят, совсем ещё молодых, как, оставив Риту и отталкивая друг друга, они бросились бежать по проходу, и как он, вдруг, как-то полузло-полуспокойно, как в тире, прицельно, в спину, двумя выстрелами свалил обоих. Потом он помнил искажённое ужасом лицо истерзанной Риты, лужу крови, быстро расплывавшуюся у его ног, и стоны парней, корчившихся на полу, в проходе.

-- Быстрее, бежим! -- он схватил за руку остолбеневшую Риту и потащил в тамбур электрички. Но, внезапно, какая-то мысль заставила его оглянуться сквозь стеклянную дверь тамбура, туда, назад, в вагон.

-- Подожди меня, я щас, -- и, оставив Риту, он бегом бросился назад.

-- Не надо, не надо, вернись, -- услышал он за спиной слабый голос Риты, но было уже поздно. Отвернувшись в угол и закрыв лицо руками, Рита услышала выстрелы: раз! два! три! Сергей вбежал обратно в тамбур, и в этот момент электричка стала сбавлять скорость, мимо побежала какая-то тускло освещённая платформа. Снова схватив Риту за руку, Сергей выпрыгнул из вагона, и они побежали по безлюдной, в этот поздний час, платформе, а поезд, набирая скорость, двинулся дальше.

Это была... их станция.

* 5 *

Сколько времени прошло в обмороке Алексей не знал, скорее всего минута-другая, но ему показалось, что долго, так как он не сразу понял, где находится, и не сразу вспомнил, что было перед этим. "Овраг -- ручеёк -- пить"-- выстроилась снова цепочка сознания. "Почему не стреляют? А Надя? Попить? Пить..." -- и он медленно пополз к ручейку. Сразу же раздался первый выстрел. "А, кость белая, держи, ваше благородие!"-- услышал он между выстрелами, и пули начали шлёпаться в землю вокруг него -- но не рядом. Видимо, стрелявшие растягивали удовольствие. "Вот она вода, вот сейчас, сейчас..." Вдруг, острая боль в ноге пронзила всё тело Алексея. Невольно закричав, он дёрнулся и сделал последнее судорожное усилие -- дотянуться до воды. Он упал лицом в кромку мелкого ручейка, и тут вторая пуля ударила в правую лопатку, изо рта потекла горячая струйка крови.

"Не успел", -- подумал Алексей, задыхаясь, захлёбываясь кровью. И, проваливаясь в темноту, вдруг, как вспышку света, увидел полуобнажённую женщину, в кружевном пеньюаре. -- "Надя!"

* 6 *

И много лет спустя Сергей не мог забыть мельчайшие подробности той ночи и следующего дня, хотя оба они были то, как в лихорадке, то, как в столбняке. Он помнил всё: и как, уже глубокой ночью, они, под начинающимся дождём, пришли на дачу, всю, будто неживую, как оглушённую, заторможенную, а потом взвинченную и плачущую Риту, её слёзы и истерику, перешедшую в какой-то обморочно-болезненый долгий сон. Сам он не мог заснуть от возбуждения, курил и курил сигарету за сигаретой, а в глазах стояло всё одно: вагон, лежащие на полу тела, дёргающийся в руке "вальтер"и струйка крови, текущая по виску последнего из тех, кого он добивал.

"Неужели он сделал это? Он! По очереди подходил к каждому, приставлял пистолет к голове и спокойно, хладнокровно нажимал на спуск. Спокойно? Хладнокровно? Нет! Нет! Нет! Но, ведь, не было другого выхода, не было! Он вынужден был это сделать, вынужден, иначе сидеть бы всю жизнь в тюрьме за этих подонков -- наверняка, пришили бы превышение пределов необходимой обороны, плюс незаконное ношение оружия "с тяжёлыми последствиями"-- один, скорее всего, труп и двое раненых -- и всё! А Рита? А свадьба? У них заявление в Загсе лежит. Да так им, в конце концов, и надо. И не он первый начал, они сами напросились на пулю, что заслужили, то и получили, такие и жить не должны на земле, расстреливать таких надо", -- уговаривал он сам себя. -- Только бы всё обошлось, а там пройдёт всё, успокоится, забудется". Но всё тело было, как ватное, и руки противно дрожали, и непрерывно хотелось курить, хотя от сигарет уже тошнило и драло в горле. "Да, всё правильно, не стрелять он не мог, выхода не было, они бы изнасиловали Риту, а его пырнули бы ножом, кто знает. А потом он ДОЛЖЕН был их добить, опять не было, не было другого выхода! Ничего! Всё обойдётся, никто их не найдёт. Скоро они поженятся, и всё будет по-прежнему, жизнь снова станет такой, какой была в последние месяцы -- полной смысла и радости. И хорошо, что он взял с собой пистолет, если бы не эта старая "пушка", не известно, что сейчас было бы с ними. Точнее известно: плохо бы было. И хорошо, что дождь начался, все следы смоет, хотя и маловероятно, что будут ездить и искать по всем станциям и платформам, но кто его знает..."

Он вспомнил, как его бывшие приятели со двора, те, с кем он когда-то подзалетел в банях, и с тех пор не виделся, переехав на новую квартиру, четыре года назад убили, втроём, на "Тухлянке"(так назывался пруд у Новоспасского монастыря) "шалаву"-- местную проститутку Анюту, с которой шилось не одно поколение местных ребят. У Сергея в голове не укладывалось, как они могли это сделать, ну, хулиганили, ну, дрались, ну, выпивали, но как они, такие же, как и он, вместе с ним росшие пацаны, могли докатиться до убийства... Говорят, накурились анаши. Но суть не в этом. Убийство произошло ночью, а утром их всех взяли, пустили собаку, и она привела прямо к дверям Витьки.

"Да, после такого дождя собаку не пустишь". И он не заметил, как забылся и, вконец вымотанный, заснул рядом с Ритой.

И приснился Сергею какой-то странный сон, совсем не связанный, как это обычно бывает, с событиями той ночи -- ведь говорят, снится только то, что было с тобой днём или же раньше в жизни. Но ничего такого с ним никогда раньше не было, если только в кино он видел что-нибудь подобное. А сон, и впрямь, был, как фильм, -- яркий, отчётливый, совсем настоящий: как будто, Сергей идёт по дороге, кругом какая-то пустынная местность, за спиной у него идут какие-то люди, и он знает, что это его враги, они больно бьют и толкают его в спину, а тело его всё болит и ноет, и горит, и ему страшно хочется пить... И ещё ему просто страшно, он знает, что люди, идущие сзади, хотят его убить, у них оружие, ему страшно, но они всё идут и идут, и этот кошмар тянется бесконечно.

Он проснулся, от страха весь в липком поту, и не сразу понял, где находится. Испуг ещё не прошёл, ночной кошмар ещё продолжал удерживать его, он был под впечатлением страшного сна. "Фу, так это сон? Слава Богу... Приснится же такое. Конечно, после вчерашнего кошмары снятся".

На часах было 6 утра. Как ни странно, но в остальном Сергей был, почти, совсем в порядке, только очень хотелось пить. Тело отдохнуло, голова была ясная. Теперь он мог рассуждать и действовать спокойно. Он посмотрел на Риту, она продолжала крепко спать и, казалось, даже не дышала. "Так, первым делом -- избавиться от пистолета, а патроны, оставшиеся в Москве, я выкину, когда вернёмся. Нужно поторопиться". Он ещё раз посмотрел на спящую девушку, залпом выпил, прямо из горлышка, полграфина воды, тихонько закрыв за собой дверь, вышел из дома и пошёл к каналу. Для субботнего утра было ещё слишком рано, и он не встретил по дороге ни одной живой души. Дачный посёлок ещё спал, а от прошедшего ночью дождя стояли лужи. Минут через десять быстрой ходьбы он уже стоял на песчаном пляже, у самой кромки воды, над которой стояла утренняя туманная дымка. Было тихо, хорошо, день обещал быть великолепным. Он вспомнил, как вчера мечтал, что сегодня они обязательно пойдут на пляж.

"Вот и пришли, -- с горечью подумал Сергей и невесело усмехнулся. -- Неужели это было только вчера? Ведь так всё было вчера хорошо, Господи..."

Он достал из кармана пистолет, снова, как вчера утром, подержал его на ладони -- в последний раз.

"Жалко, красивая игрушка".

Walther's Patent. Cal. 7.65 m/m. Mod."РРК" , -- зачем-то прочитал он надпись на блестящей поверхности затвора, потом широко размахнулся и зашвырнул пистолет далеко в воду.

* 7 *

Когда он вернулся домой, Рита всё ещё продолжала спать -- глубоким, как обморок, болезненным сном. Сергей присел на край кровати и задумался: "Что он ещё не сделал? Да нет, вроде всё нормально, разве одежду уничтожить, на ней могли остаться следы крови? Но это потом, в Москве, время, наверняка, ещё есть. Да и перестраховка всё это, просто на всякий случай. Ещё что? Да, надо как-то объяснить деду, куда делся пистолет (пистолет был дедов, после войны он привёз его из Германии) -- вот это, пожалуй, самое трудное. Ну, ничего, придумаю что-нибудь, не съест же он меня в конце концов".

За своими размышлениями он не заметил, что девушка уже открыла глаза и, медленно придя в себя, смотрит на него такими глазами, что... Как будто, она видела перед собой не любимого, с которым они ещё вчера целовались в кино, а что-то ужасное, какое-то чудовище, вампира, по меньшей мере. И когда он, выйдя из задумчивости, увидел, наконец, что Рита не спит и, улыбнувшись, протянул руку, чтобы погладить её по волосам, она, вдруг, резко шарахнулась от него к стенке.

-- Рита, ты что, что с тобой? -- удивлённо спросил Сергей и попытался обнять девушку, но та, вдруг, резко оттолкнула его и рывком вскочила с постели.

-- Не трогай меня, не подходи.
Сергей встал с кровати и снова попытался обнять её.

-- Успокойся, девочка, что ты?!

-- Не прикасайся ко мне! Убийца, убийца!

-- Рита, ты что, с ума сошла? Но Рита, как была, вся растрёпанная и измятая, в разорванном платье, схватила сумочку и, ничего не слыша, выбежала из дома. Сергей бросился за ней, пытаясь, удержать, сказать что-то, уговорить, объяснить, но... Ничего не слушая и не останавливаясь, та выбежала за калитку и побежала по дороге к шоссе.

-- Рита, Рита, постой, остановись! Да подожди же ты! Но в этот момент их догнала легковая машина, ехавшая по просёлку, в том же направлении, к шоссе на Москву. Рита, чуть не попав под колёса, кинулась на дорогу, прямо перед ней, что-то крича и пытаясь её остановить. Водитель резко тормознул, благо скорость на ухабах была небольшая.

-- Ты, девка, что, сумасшедшая, под колёса кидаешься? А если б я тебя щас придавил? -- закричал он в окошко.

-- Ради Бога, подвезите, очень Вас прошу, -- Рита, оттолкнув Сергея, тянувшего её за руку, рванула дверцу машины.
Водитель, видимо, поняв по-своему ситуацию, и решив, что кто-то пристаёт к девушке, кивнул головой на заднее сиденье:

-- Садись. А ты, друг, -- повысил он на Сергея голос, -- давай отсюда, пока не схлопотал.
Рита быстро села на заднее сиденье, и водитель, "дав по газам", рванул машину с места. Вскоре машина, свернув на шоссе, уже скрылась из вида, а Сергей, растерянный и убитый, остался стоять один на пыльном просёлке и ещё долго смотрел им вслед, как будто не веря во всё случившееся и надеясь, что Рита сейчас вернётся. Но она не вернулась.

Месяца три потом Сергей пытался встретить её, много раз звонил по телефону, стараясь объяснить всё, доказать свою правоту, то, что не было другого выхода, что он действовал, спасая её же, что он любит её, что они должны быть вместе, что всё это ради их будущего, но всё было бесполезно. Наконец он сдался и прекратил свои попытки, надеясь, что время всё изменит. Тщетно. Ещё через год он узнал, что она вышла замуж и переехала жить в Ленинград. Больше они никогда не виделись.

Только много лет спустя, случайно встретив одного своего старого знакомого, Сергей узнал от него, что Рита трагически погибла через год после своего замужества -- была убита в подъезде собственного дома.

* 8 *

Сергей сидел перед телевизором. На экране (шла программа "Время") плыли кадры, заснятые с воздуха во Вьетнаме: война явно шла к концу, "вьетконговцы" рвались к Сайгону, с каждым днём они продвигались с боями всё ближе и ближе, всем было ясно, что победа их -- только дело времени, причём ближайшего. Но американцы упорно продолжали эту бессмысленную войну и, последнее время, отвечали на быстрое продвижение северовьетнамских частей страшными бомбовыми ударами по Ханою и другим районам. Тяжёлые бомбардировщик В-52 шли волнами и синхронно высыпали бомбы так, что взрывами, как кустарником, покрывались сразу большие площади. Позже это назовут "ковровым" бомбометанием. Камера, с воздуха, засняла сразу десятки одновременных взрывов, медленно продвигавшихся, далеко внизу, вперёд по земле. Показали американский линкор, времён второй мировой войны, специально расконсервированный, и теперь обстреливавший вьетнамское побережье из тяжёлых орудий главного калибра. Потом показали контейнеры с шариковыми бомбами, которые тоже сбрасывали, в порядке эксперимента, на вьетнамцев, и саму кругло-ребристую шариковую бомбочку, размером с апельсин, но начинённую десятками стальных шариков, каждого из которых хватило бы, чтобы убить человека. Потом заседание в ООН, на котором разные представители всем этим возмущались. Потом возмущались другие представители, но уже по поводу Ближнего Востока. Для иллюстрации, показали ощетинившийся укреплениями Суэцкий канал, потом Палестину, бомбардировки обеих сторон, избиение арабов, расстрелянный террористами автобус, из которого вытаскивали трупы евреев. Потом снова говорильня в ООН и -- действие переместилось в Северную Ирландию. Снова вытаскивали трупы, но, на этот раз, из под обломков кафе, взорванного ИРА -- Ирландской Республиканской Армией, а протестантские террористы расстреляли, в этот раз, легковую машину с католиками. Потом Испания -- взрыв бомбы баскскими сепаратистами. Потом подробности захвата авиалайнера, угнанного террористами на Кипр, и затем очередное сообщение, уже из нашей страны, о том, что "неизвестными лицами захвачен и угнан в Турцию гражданский самолёт".

"Тьфу ты, совсем что ли все с ума посходили, смотреть нечего, одна война, терроризм и резня кругом". -- Сергей щёлкнул выключателем телевизора. -- "Прямо как дьявол их всех разбирает, хоть бы скорее всё это кончилось. Так, что у нас ещё сегодня по программе? Художественный фильм "Звезда", "Хроника пикирующего бомбардировщика"-- хорошо, но надоело, опять всё про войну. Ещё что? Так, 21.40, "Служили два товарища"-- ну, это можно посмотреть, тяжёлый опять, но там хоть Высоцкий играет. Кстати, послушать пока". Сергей нажал клавишу "Дайны", полился знакомый голос Володи:

...Дым и пепел встают, как кресты,

Гнёзд по крышам не вьют аисты.

...И любовь не для нас, верно ведь,

Что нужнее сейчас -- ненависть.

Потом:

...И в эту ночь, и в эту кровь, и в эту смуту,

Когда сбылись все предсказания на славу,

Толпа нашла бы подходящую минуту,

Чтоб учинить свою привычную расправу.

Без умолку безумная девица

Кричала: "Ясно вижу Трою, павшей в прах!"

Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев,

Во все века сжигали люди на кострах,

Во все века сжигали люди на кострах...

Сергей снова включил телевизор. "Что там ещё? А, комментатор..."

"Безработица, инфляция, преступность, загрязнение окружающей среды, расовая дискриминация -- проблемы, проблемы, проблемы..."-- донёсся знакомый медленный голос Валентина Зорина. (Речь, конечно, шла об Америке.)

"А, чтоб тебя разорвало! Надоел со своими агитками, как будто у нас в стране проблем нет", -- с раздражением подумал Сергей и, со злости, снова выключил телевизор. "Почитать что-нибудь, что ли, детективчиком отвлечься?" Он взял шведский детектив Пёр Валё "Запертая комната". Сюжет был закрученный: труп убитого, из пистолета, человека в закрытой изнутри комнате. "Так, интересно. Загадка."Он с увлечением начал читать, но, дойдя до места, где санитары уносят полностью разложившийся за два месяца труп, под которым была куча трупных червей, как-то незаметно отвлёкся, и мысли его приняли совсем другое направление. Конечно, о смерти он размышлял не в первый раз в жизни: как это страшно, что уйдёшь из жизни ты, с твоим собственным внутренним миром, со своими мыслями, желаниями, стремлениями, переживаниями и, главное, жаждой будущего. Чтобы жизнь продолжалась и продолжалась, ведь всегда кажется, что самое главное, самое лучшее ещё впереди. Но приходит это, фигурально выражаясь, "завтра"и -- ничего нет, и снова приходится надеяться на "завтра". И незаметно как-то убегает время, часы, дни, месяцы, годы, и всё нет этого самого лучшего и главного в жизни. Но надежда есть, и пока она есть, человек живёт, не думая о смерти и о неизбежном конце жизни, который кажется очень далёким, да и нереальным. Кажется, что с тобой это никогда не произойдёт, это другие умирают, а ты... И вот поэтому, казалось Сергею, самое страшное -- это внезапная насильственная смерть, именно потому, что она внезапная, от тебя не зависящая (как будто другие виды смерти, кроме самоубийства, конечно, от человека зависят. Хотя, кто его знает?). Ты живёшь, строишь планы на завтра, на год, на 10 лет вперёд, и даже не задумываешься, не подозреваешь, что этого "завтра"не будет, что ты умрёшь сегодня вечером, попросту тебя убьют, что чужая злая воля решила всё за тебя. Решила отнять у тебя жизнь. Жизнь! И для неё это пустяк, ведь тот, кто тебя убивает, остаётся жить, это ты умираешь... "Как страшно..."-- думал Сергей. "Впрочем, несчастные случаи ничем не лучше, даже хуже, -- пришло ему в голову, -- там даже и воли ничьей нет, случайно упал кирпич на голову -- и всё! Неужели это может быть со мной? А почему нет, ведь с другими случается, и они тоже не думают, что с ними это может произойти. Ужасно! Как, вот, в романе: пуля 45-го калибра, и через несколько дней или недель вместо человека клубок червей на гниющем мясе, которое когда-то было его телом, таким живым, таким его, которое человек так любит, бережёт, лечит, прислушивается к малейшей боли в нём, безразлично, зуб это или сердце. Лечит, чтобы потом всё равно умереть. Он старался не думать, не вспоминать, что в его жизни это уже было, только курок в тот раз нажимал он сам.

Сергей любил оружие с детских лет, как, наверное, любят все мальчишки. Но, и став взрослым, он не излечился от этой страсти, ему нравились эти красивые игрушки, нравилось метко стрелять по бутылкам и влёт, и, чего кривить душой, нравилось чувство безопасности и спокойной надёжности, когда идёшь с пистолетом в кармане. Научил ли его чему-нибудь печальный опыт прошлого? Точно ответить на этот вопрос он, наверное, не смог бы. Какое-то время, довольно долгое, он держал данное самому себе слово: больше никогда не брать в руки оружия. Нервный стресс и первая, потерянная любовь, казалось, навсегда удержат его от соблазна. Однако... то ли время лечит, то ли законы этого мира слишком жестоки, то ли воля слишком слаба, а скорее всего сидит что-то такое в человеческом подсознании, но когда ему предложили купить по дешёвке "ТТ", он, немного поколебавшись, купил -- якобы, "для дачи". А потом пошло уже легче, завёлся старый "наган", потом "парабеллум", за ним знакомые ребята привезли из деревни "шмайсер", потом он приобрёл "мелкашку", два дробовика и т.д. "Стволы"как-то сами шли к нему в руки, как будто дьявол, если бы он существовал, нарочно искушал его. Правда, они у него долго и не задерживались, уходя так же легко, как и пришли, как будто Бог, если бы он существовал, специально хранил его от этого.

И только один раз он вдруг, внезапно, испугался оружия. Дело было так: последним его приобретением был "браунинг", судя по номеру -- 198 824, очень старый, но прекрасно сохранившийся, блестящий, маленький, больше похожий на зажигалку, чем на оружие. Хотя теперь он был осторожнее, решив никогда не носить с собой ничего огнестрельного, держать только дома или, лучше, на даче, но в тот вечер шёл с этим "браунингом" в кармане, так как ездил к одному другу-специалисту, чтобы заказать изготовление патронов для него -- "родных"в обойме оставалось только два. Он шёл домой коротким путём, проходными дворами, и в узкой и длинной подворотне одного старинного дома ему навстречу попалась приличная "кодла" ребят -- человек семь. Было темно, разминуться негде. Многие, наверное, знают это нехорошее ощущение, когда навстречу тебе идёт компания выпивших ребят, а ты один, и не знаешь, пройдёшь ли невредимым или у тебя сейчас "попросят закурить". Сергей невольно сжал в кармане свой небольшой, но вполне боевой пистолетик, и уверенно прошёл мимо. Ребята тоже спокойно его пропустили, у них не было на уме ничего плохого. Но, миновав их, Сергей подумал, что, мол, "ваше счастье, а то я, если бы захотел, мог бы вас, дружки ситные, за шесть секунд всех уложить". И только придя домой, он ужаснулся своей мысли: как, оказывается, развращает человека оружие, дающее иллюзию силы и власти над людьми.

"Нет, так и правда до греха недалеко. Тебе, к примеру, дали по морде, просто плюнули в лицо или в душу, обида, потеря контроля над собой, секунда -- и ты нажал на курок. Нет, нельзя это с собой носить, лучше остаться с набитой мордой, ничего, это лучше". Он вспомнил, как недавно читали по Би-Би-Си "Архипелаг ГУЛАГ", и там Солженицын приводит слова старика-зека, с которым сидел вместе в лагере: "Господи, благодарю Тебя, что не привёл человека убить, а сколько случаев было!" Теперь он начал осознавать слова, которые с детства слышал от взрослых, о том, что оружие -- это средство убийства, и которые всегда пропускал мимо ушей, увлекаясь красивой стороной этой медали. Но и совсем отказаться от оружия он тоже пока не мог. И для самооправдания, с другой стороны, вспоминал слова Жуля Верна, что изобретатель револьвера не виновен в том, как используется его изобретение другими, он-то изобрёл только механизм. Потребовалось очень много лет и событий, чтобы Сергей понял совсем простую и ясную вещь: виновен. Ведь изобрёл он не молоток для забивания гвоздей, а именно инструмент смерти, не предназначенный больше ни для чего другого.

И если бы дьявол, вправду, существовал, он с удовольствием бы посмотрел ту программу "Время", которую Сергей, не выдержав, выключил сегодня.

* 9 *

История Алексея была очень простой и, наверное, похожей на судьбу тысяч и тысяч людей, родившихся в России ещё в конце девятнадцатого века и имевших несчастье жить в ней в начале двадцатого. Он родился в Москве, в этом "самом русском"городе, сердце страны, хотя родители его были родом их Харькова. Его отец, кадровый офицер, был переведён сюда по службе и до самой революции служил в одном из военных ведомств. Это, в общем-то, и определило дальнейшую судьбу мальчика, по семейной традиции избравшего военную карьеру, душа к которой, однако, у него никогда не лежала. Он с детства увлекался рисованием, "изящной словесностью" и музыкой, но очутился в кадетском корпусе, одном из, более чем двух десятков, тогда существовавших. А дальше всё покатилось само собой: с детства прилежный и старательный во всём Алексей и на нелюбимом, но "нужном и почётном", как ему, тоже с детства, твердили, поприще, постоянно добивался хороших результатов -- отличная учёба, производство, очередное повышение -- всё шло без сучка, без задоринки, без потрясений и срывов, без чего-то неординарного. Всё было буднично, достаточно серо, "как у всех". Так бы всё и продолжалось, если бы ни Надя.

Надя вошла в его жизнь неожиданно, резко и, как оказалось, навсегда. Когда они познакомились на Рождество, в гостях у его товарища по военному училищу, он сначала не обратил особого внимания на девочку-гимназистку, сидевшую за столом напротив него, и уж, конечно, подумать не мог, что это его будущая жена. Разве что запомнились большие добрые карие глаза, весь вечер пристально смотревшие на него, да лёгкая улыбка приятной девочки, и только. Но ощущение чего-то хорошего осталось у него, хотя и не было понятно, то ли это ощущение праздника вообще, частью которого была и она, то ли праздник был частью её, как он это понял позднее -- потому, что вся их недолгая жизнь потом, вместе, была праздником, праздником каждый день. Вскоре они встретились снова, опять неожиданно, но, на этот раз, более удачно, так как удалось ближе познакомиться, поговорить и подружиться. Надя пришла сразу после гимназии, с какого-то торжественного акта, и сидела за чайным столом, снова напротив него, в праздничной гимназической форме, в белом фартуке и с белым бантом в волосах. Долго потом, до самой смерти, Алексей всё вспоминал её такой, какой она была в тот день: фартук, бант и милое-милое лицо какой-то полу-бойкой, полу-застенчивой девочки. И глаза. Те, непонятно чем привлекавшие, но оторваться от которых он потом уже не мог всю жизнь.

Получилось так, что на какое-то время их оставили за столиком вдвоём, и они пили чай, и болтали о чём-то, и смотрели друг на друга. И казалось, что они знакомы очень давно, много лет, так просто и хорошо им было вместе. Но то, что влюбился, Алексей тогда не понял, да, наверное, этого сначала ещё и не было. Просто была сразу взаимная приязнь, чувство душевного комфорта и уюта и быстро нараставшая тяга к друг другу, которую они изо всех сил старались открыто не показать при последующих встречах. Впрочем, события развивались быстро, и их роман стремительно продвигался к первому этапу, который -- они поняли это позднее -- был неизбежен, как восход солнца. Потому, что Богом или Судьбой, или ещё чем-то Неведомым, но вполне реальным, могущественным и неотвратимым, они были созданы друг для друга. Была ли их встреча слепым случаем, или предопределена свыше, не известно, но противиться дальнейшему было всё равно, что не признавать Закон всемирного тяготения. Их просто притянуло друг к другу, как два магнита. Ни люди, ни ангелы не могут нарушать законы Вселенной. Так и Алексей с Надей не могли бы противиться этому Зову. Да они и не противились. К сожалению, в жизни бывают не только восходы, но и закаты.

Через месяц Алексей понял, что дело плохо, что он влюбился в Надю или, во всяком случае, увлёкся очень сильно, а через два страшно затосковал. Его тянуло к ней, влекло прямо физически, он уже не мог без неё, оживал при их свиданиях и сникал, когда её не было рядом, ничего не мог делать, механически выполняя свои обязанности. Желание дотронуться до неё, поцеловать ей руки, превратилось в навязчивую идею, но ничего такого он позволить себе, конечно, не смел. А хоть как-то намекнуть на свои чувства, мешало ему поведение Нади, вполне приветливое, очень доброжелательное, но до того строгое, что... ну, нет, ничего не могло быть между ними, решительно ничего, даже и надеяться на это было безумием, надо было выбросить это из головы, но он не мог. Как бы он ни пытался отвлечься, что бы ни придумывал, мысли его снова и снова возвращались к ней. Под конец это превратилось в заболевание, все окружающие замечали, что с ним что-то делается, что его заела хандра, пытались его образумить, развеселить или просто отругать, но ничего не помогало. И только в присутствии одной Нади, он брал себя в руки и старался ничем не выдать своё состояние, как ему казалось, очень успешно. Ему и в голову не приходило, что Надя чувствовала, как он себя сдерживает, и, что с ней самой начало происходить нечто подобное. И первой решилась она.

В тот день Алексей был совсем плох, нервы окончательно сдали, и он был почти наполовину невменяем, что, впрочем, оказалось к лучшему, иначе, возможно, ничего бы тогда и не произошло. Конечно, через два месяца, через четыре, было бы всё то же самое, это было неизбежно, но эти месяцы ещё надо было бы прожить, прострадать и не сойти с ума. А он был близок к этому: накануне они виделись с Надей, и она так прохладно с ним говорила, что он окончательно пал духом. А тут ещё приехали друзья и, почти что, насильно повезли его к себе в гости. И не до них, и пристали, отказаться нельзя, неловко, и, вроде, не одному как-то полегче. У приятеля был день рождения, ждало шампанское, собирались только свои, а у Алексея, впервые в жизни, было настроение и желание напиться по-настоящему, может быть, водки, и забыться, заснуть. Но когда они приехали, он увидел, что среди гостей была Надя. И он забыл, как обычно, в её присутствии всю свою тоску, безнадёжность, вдруг почувствовал даже какую-то уверенность, а в голове замелькали планы чего-то такого, пока не очень ясного для него, каких-то, хоть и смутных, но действий. Он представить не мог, что Надя специально пришла туда, чтобы увидеться с ним, и тоже, борясь со своей нерешительностью, чувством неловкости, думала только о нём и о том, как бы с ним... она сама не знала что. Но внутренний голос с утра твердил ей: тебе нужно сегодня пойти к нему, встретиться с ним, не бойся ничего, так надо, это Судьба, ты должна, ты нужна ему, иди, иди, ничего не бойся, иди! И вот эти-то мысли Нади и её состояние Алексею, видимо, передались, или он их почувствовал, может быть, шестнадцатым чувством. А дальше всё пошло, как по волшебной палочке, был вечер Чуда.

Их посадили за стол рядом. Не напротив, как всегда, а вместе. Ещё лучше -- кто-то пошутил, что вот, мол, какая пара, какие были бы жених с невестой, -- то, чего он и помыслить не смел, не то, что произнести вслух. И вдруг она, САМА, покраснев, сказала, что была бы не против такого жениха. Может шуткой на шутку, пусть, но СЛОВО было произнесено. Бурная волна радости захватила Алексея. Тут ему уже сделалось настолько легче, что он, не помня ничего, пил и пил шампанское бокал за бокалом, пока, не то что совсем опьянел, а не впал в состояние блаженной расслабленности, подогреваемой близостью Нади. А Чудо продолжалось дальше. Со стола убирали, чтобы накрыть к чаю. Они с Надей, вместе, оказались в другой комнате, посмотреть какую-то книгу. Дверь, правда, была приоткрыта, слышались разговоры и смех гостей. Они стояли у окна рядом, и, вдруг, он потом не помнил, как это получилось, оказались совсем близко, совсем близко он увидел её лицо и необыкновенные глаза, из-за которых всё и произошло. Как они начали целоваться, он позже, тщательно разбирая происшедшее, вспомнить не мог. Она потом говорила, что он начал первый. Может быть. Но она не только не отстранилась, а ответила на его губы своими, отвечала всё сильнее и сильнее, горячее и горячее. Он обнял её за талию и, сначала осторожно, а потом всё крепче и крепче, стал привлекать к себе. И она, тоже забыв всё, крепче и крепче прижималась к нему. Сколько это продолжалось? Минуту, две, пять? Они не помнили. Но в комнату кто-то шёл, и они, еле разлепив объятья, с трудом, оторвались друг от друга. С большим трудом. Это он почувствовал сразу, и сразу понял всю необыкновенность силы их притяжения. Не зная ещё, что ждёт их впереди, и даже не задумываясь ещё в тот вечер об этом, он понял, что сила эта непреодолима, что им всегда будет страшно тяжело отрываться друг от друга, что они снова и снова будут искать объятий, что, однажды, они не разомкнут их и навсегда останутся вместе. Всё это было ощущением подсознания, не больше, но предчувствие его не обмануло.

Потом они опять рядышком сидели за столом, пили чай, он, как ему казалось, украдкой, гладил ей руку, а через полчаса, найдя какой-то повод, они снова вместе сбежали из-за стола и снова целовались в другой комнате -- уже дольше, спокойнее, жаднее. Уже зная, что они делают, и зная, что оба хотят именно этого.

А потом были долгие месяцы редких, с перерывами, тайных свиданий, поцелуев украдкой и всё нараставших привязанности и любви. У них быстро появилось ощущение, что они уже давно-давно, много лет, знакомы друг с другом и такие одинаковые, такие похожие во всём, так понимают друг друга, даже мысли у них одинаковые. Часто бывало так, что Алексей начинал какую-то мысль, а Надя договаривала за него. А то ещё того чудеснее: Надя первой высказывала то, что было у него в голове, или наоборот -- он говорил то, что думала она. Но чаще они вообще не думали ни о чём, кроме друг друга, до такой степени, что теряли ощущение времени. Они просто отключались вместе от окружающей действительности, это были какие-то провалы, когда им казалось, что не прошло ещё того получаса, который они предполагали и должны были провести вместе, а, на самом деле, проходило 4-5 часов. Несколько раз последствия были не очень приятными: то она опаздывала и попадала под град вопросов, то он, что было ещё хуже -- время у него было строго ограничено. Обоим приходилось сочинять, выкручиваться, что-то придумывать, и это было тяжело, но в целом они были очень счастливы. По-настоящему их чувство омрачало только одно -- невозможность быть вместе сейчас, немедленно. Хотя Надя вскоре и дала Алексею твёрдое и много раз ею повторенное обещание -- стать его женой, но до этого предполагаемого события должно было пройти столько времени, что Алексей, готовый, впрочем, ждать сколько угодно, снова затосковал и впал в уныние. Напрасно Надя уговаривала его, что нужно подождать, что они будут вместе, что она и сейчас считает себя его женой (она, даже, на третье свидание сказала ему: "Теперь я твоя жена"). Алексей делал весёлый вид, брал себя в руки, но внутренне ему один день было хорошо, лучше не бывает, а другой плохо, хуже некуда. Один день он сам себе говорил: "За что мне такое счастье?", а другой день: "За что мне такое горе?" Один раз чёрные мысли так овладели им, что он не удержался, чуть только что не расплакался, как капризный ребёнок, и у них с Надей впервые состоялся очень тягостный разговор о будущем. Надя опять сказала ему, что она и сейчас его жена, сказала все ласковые слова, которые только существуют; он снова взял себя в руки и сильно пожалел о том, что напустил на Надю свое состояние, расстроил, ему стало её жалко. За что он так мучает её? Разве она виновата в том, что время ещё не пришло, обстоятельства не сложились, разве она сама не хочет? Да что он Господа гневит, ведь и этого могло не быть, Надя могла не ответить взаимностью на его чувства, он же раньше и воспринимал это, как Чудо, а теперь ему мало. Да они вообще могли не встретиться! Правда ведь -- могли! Боже! Подумать страшно. Алексею стало страшно и стыдно перед Надей, но ещё, внезапно, стало страшно, первый раз в жизни, что Бог может, за его неблагодарность, отобрать у него Надю, что, вдруг, с ней что-нибудь может случиться, и он её потеряет. Нет, нет, только не это! Он отогнал от себя эти мысли и успокоился на том, что если будет недоволен, то лишится того счастья, которое есть у него сейчас. Потом последовал короткий период полного блаженства, но разговор не прошёл бесследно. Теперь задумалась Надя. И, как всегда, первая решила предпринимать что-то практически. Она опять не знала что, но, вдруг, почувствовала: всё может быть гораздо скорее, это не так уж нереально, надо что-нибудь делать. Алексей не поверил. Когда она стала говорить ему о их не такой уж отдалённой свадьбе, он, сначала, не представлял себе, как это может быть. Производство предстояло ему вот-вот, но Наде не было 21 года, и на венчание нужно было согласие её родителей, а те, когда она в первый раз решилась с ними поговорить, и слушать даже не захотели о её замужестве: "В этом возрасте, за мальчишку, без положения? Да ты бредишь, выбрось из головы, всё -- разговора даже быть не может!
"Но Надя уже всё решила для себя, за себя и за Алексея. Когда она передала ему разговор с родителями, он опять загрустил, стал прикидывать, сколько лет должно пройти, чтобы всё устроилось -- выходило долго, Господи, не меньше шести! Он так любил Надю, что готов был ждать и шесть, и восемь лет, сколько потребуется. Но теперь не захотела ждать она сама, и если раньше она уговаривала: "Алёша, нужно подождать", то теперь вдруг ошарашила его, заявив:

-- Алёшенька, я люблю тебя, и я хочу от тебя ребёнка!

-- Как ребёнка? Мы же не венчаны ещё!

-- Ничего, обвенчаемся тайно, я согласна, поставим всех перед фактом! Да я из дома уйду, уйду к тебе, в конце концов, мы же любим друг друга, всё остальное не имеет значения.

-- Наденька, но как же мы жить будем, у меня только небольшое жалование, родители нам помогать не станут, я не смогу пока обеспечить для тебя достойной жизни, мы же будем бедны...

-- Для меня это не имеет значения, главное любовь, проживём как-нибудь...
А осенью она действительно ушла к нему. Скандал был грандиозный, но найдя сговорчивого священника, они обвенчались. С этого дня и до начала Германской войны вся их жизнь была непрерывным праздником, радостью и счастьем, счастьем, впрочем, трудным, потому что трудности, конечно же, были. Но так уж устроено в этом мире, что лёгкая жизнь -- не значит, обязательно, жизнь хорошая, а тяжёлая -- не значит плохая. Чаще бывает как раз наоборот. Так было и у Нади с Алексеем, ведь проблемы решаются не разумом -- волей. И правильное решение подсказывает сердце. А истинный путь указывает только Любовь. Потому что Любовь, во всех смыслах и ипостасях, в сущности, и есть единственный смысл Жизни.

* 10 *

Сегодня он опять встал не выспавшимся. Сергея мучили сны, мучили с детства. Содержание их с годами менялось, но эффект обычно бывал один: он просыпался от страха и нервного потрясения (иногда очень сильного) и больше не мог заснуть. Но даже если он и не просыпался, то после сна не было ощущения того, что отдохнул, выспался, так мучили его другие, не страшные, вроде бы, но странные видения. Очень редко, правда, снилось и что-то хорошее или же удивительно-любопытное, но и после таких снов, почему-то, оставалось чувство усталости -- такими яркими, цветными, настоящими, "всамделишными", и потому утомляющими, они были. Некоторые из этих снов запоминались надолго. Так, на всю жизнь Сергей запомнил сон, который он видел маленьким ребёнком. Приснилось это ему, когда он был в гостях у бабушки с дедушкой, спал вместе с ними в одной постели, посредине, и, казалось, был в полной безопасности, заснув с хорошим настроением и беззаботностью пятилетнего ребёнка, после весёлого праздничного дня.

Он увидел себя среди тропической растительности, где-то в джунглях (хотя то, что это джунгли, он понял, только став взрослее, узнав, что это такое, и вспомнив свой детский сон). Совсем рядом, в нескольких шагах от него, бродили два тигра -- огромных-преогромных, страшных, настоящих. Сергей хорошо запомнил яркий цвет их шерсти, полосы на шкуре, мощные лапы и длинные клыки. И ощущение своеобразной красоты, опасной, страшной красоты этих животных. Никогда в своей коротенькой детской жизни он тигров не видел, даже на картинке, но тут, во сне, он мгновенно понял, что это такое, как называются эти звери и как они ужасны. Он дёрнулся, рванулся бежать и... проснулся. Он лежал между бабушкой и дедушкой, в комнате была светлая ночь, тишина и неожиданная безопасность. Всё маленькое тельце Сергея дрожало, он ещё не мог успокоиться, но почувствовал сразу такое сильное облегчение, как будто ему, на самом деле, удалось спастись от смерти, открыв дверь в другой мир, и мгновенно перепрыгнуть из влажных тропиков, с тиграми-людоедами, в мирную спальню, в тихой ночной Москве. Контраст между той и этой действительностью был так велик, обе реальности были такими несомненными, что сознание Серёжи, как бы, раздвоилось, и он долго ещё не мог придти в себя.

Позднее мальчику начали сниться какие-то кошмары, связанные с людьми. То в дверь квартиры ломились бандиты, а он от них отбивался (это снилось чаще всего), то они ловили его или его близких на улице, и опять были стычки, перестрелки, погони и драки. То, наоборот, он сам вооружался и шёл кого-то ловить, преследовать, уничтожать. Всё это часто перемежалось приятными, но тревожными картинами полётов во сне и страшными снами, связанными с боязнью высоты, когда он был вынужден, по сюжету сна, ходить по крышам, падать вниз или цепляться за рушащийся балкон.

Ещё позднее ему снились квартиры. Разные. В которых он жил когда-то раньше, и которых прежде в глаза не видел, ностальгия по этому старому и потерянному теперь жилью и умершим людям, в нём жившим, переезды, мелкие подробности, предметы, посуда, книги -- и всё это грустно, больно, печально, угнетающе.

Когда Сергей стал взрослее, в его снах начало появляться что-то новое: всё в них происходило в больших городах, тревожных, опасных, неспокойных и бурлящих. Какая-то атмосфера всеобщего подъёма-протеста, борьбы и больших бурных событий царила в них. Сначала Сергей сам участвовал в этих событиях, в какой-то борьбе, направленной, как он это смутно ощущал, против власти, конечно, той, которая была там, в его снах. Он даже участвовал в каких-то демонстрациях, против чего-то протестовал, был пропитан возмущением от несправедливости той, ночной, жизни. Но и, проснувшись, он не мог отделаться от ощущения-состояния протеста и недовольства режимом, хотя уже был день и режим был, вроде бы не тот, против которого он боролся во сне.

Неприятие власти, вообще, и нелюбовь к коммунистам, в частности, были у Сергея с детства в крови, хотя никто его этому не учил. С годами, это инстинктивное чувство перешло в стойкие убеждения, а получаемое образование только укрепляло Сергея в его взглядах, так как читал он не то, что вдалбливала в головы миллионов людей государственная пропаганда, а совсем другие, добрые и умные книги, читал часто не по возрасту. Когда его сверстники читали "Тимур и его команда" или "что-нибудь про войну", он уже плакал над рассказами О'Генри, Чехова и Мопассана, а когда, повзрослев, другие читали одни детективы, пили пиво с воблой и не отрывались от "ящика", он начал уже всерьёз задумываться над смыслом жизни и целенаправленно читать книги, надеясь найти в них ответы на мучившие его вопросы о Добре и Зле, Правде и Лжи, Жизни и Смерти, о Смысле всего. Так через его руки прошли книги по истории, философии, психологии и политике, часто запрещённые или полузапрещённые. Он прочитал Тарле и Бердяева, Фрейда и Достоевского, Толстого и Солженицына, Бакунина, Ленина и Маркса, Бориса Пильняка и Стругацких, Станислава Лема и Сталина. Часто ему казалось, что он нашёл, наконец, правду; новая прочитанная теория или идея ненадолго захватывала его, но следующая книга опровергала предыдущую, и, в конце концов, он понял, что запутался. Оставалась только непреодолимая потребность узнать истину, убеждение, что нужно что-то делать, что нельзя жить просто так, как все, досада на своё бессилие, на то, что жизнь проходит, вот-вот кончится, а он так и не понял, зачем жил, ничего не успел, не достиг самого главного.

Отвращение к режиму и окружающей действительности вообще привело сначала к отказу от чтения газет (ну, что время на враньё тратить!), а затем и от смотрения телевизора. Передачи стали казаться ему примитивными, пошлыми, а то и, просто, вредными. Исключение он делал для документальных фильмов, немногочисленных образовательных или остроумных программ, да для выпусков новостей. Но по мере ухудшения экономической и политической обстановки в стране и ужесточения цензуры, талантливые, интеллектуальные и остроумные передачи стали закрываться или выхолащиваться одна за другой, а выпуски новостей стали сначала раздражать, потом удручать всё больше и больше.

И не только в их стране -- во всём мире царили хаос, бессмыслица, тупость. Войны и конфликты, репрессии и несправедливости, на экране, перемежались серостью, пьянством, вещизмом, гнусностью, потрясающей темнотой и примитивностью людей, окружавших его. Никто из окружающих, с которыми он пытался заводить серьёзные разговоры, не понимали его, даже и не интересовались ничем, кроме колбасы, водки и новых штанов. Ни поговорить, ни поделиться было не с кем. Где-то, наверное, даже наверняка, существовали другие люди, умные, добрые, талантливые -- ведь написал же кто-то все эти книги, музыку, картины? Но в окружавшей Сергея жизни никого такого не было, и чувство одиночества, ощущение духовного вакуума и безысходности всё росло. Постепенно Сергей замкнулся, чтобы не выглядеть белой вороной.

А в стране становилось всё хуже и хуже. Не то что умные и хорошие, а книги, вообще, сделались дефицитом. Чтобы подписаться на приличный журнал, надо было с рассвета отстоять в очереди на почте несколько часов -- и, часто, безрезультатно, так как тиражи были мизерными, и на всех не хватало. Талантливые и правдивые фильмы, спектакли, картины и книги цензура запрещала. Те самые, умные и талантливые люди, с которыми так хотелось бы пообщаться, стали один за другим уезжать в эмиграцию, или умирать скоропостижно, или их отправляли в ссылки, Владимирскую тюрьму, лагеря и психушки. Каким-то эрзацем свободной жизни, глотком воздуха, оставались "самиздат" ("...Их имён с эстрад не рассиропили, в супер их не тискают облаточный, "Эрика" берёт четыре копии, вот и всё, и этого достаточно"), плёнки с песнями Галича, Высоцкого, Окуджавы да передачи иностранного радио, которые немилосердно глушили. В то время и возникла горькая поговорка-шутка: "Есть обычай на Руси -- ночью слушать Би-Би-Си". К сожалению, наслушались...

Всё тошнее и тошнее становилось Сергею жить, сами собой стали приходить мысли о смерти и самоубийстве. Видимо, всё усугублялось ещё отсутствием личной жизни. Так сложилось, что после Риты никак не ладилось у него ни с девушками, ни с женщинами. Может быть, потому, что он невольно и среди них искал себе единомышленницу, а таких и близко не было. А без духовной близости влюбиться он не мог. Подавленность стала обычным его состоянием. И вот тогда-то ему и приснились три сна. Два из них никогда больше не повторялись, а третий, в разных вариантах, он потом видел много раз.

В этом третьем сне он ходил по знакомым, вроде бы, улицам или у знакомых станций метро, но всё там было заставлено чередой каких-то киосков, палаток, забитых непривычным пёстрым товаром, в основном сигаретами, шоколадками, жевательной резинкой и т.д. Сергей в то время курил и обращал внимание (во сне, конечно), в первую очередь, на диковинные пачки сигарет, такие, которых в продаже наяву никогда не было. Были среди них и знакомые иностранные марки -- американские и английские, которые он знал, но они, конечно, кроме закрытых буфетов, нигде не продавались. Сны были забавными, но непонятными. Сергей спрашивал себя, что это к нему привязались во сне эти киоски и сигареты? Снятся и снятся. Чудно, странно! Сергей вспомнил эти сны, когда в 90-е годы была разрешена свободная торговля, и, как грибы, выросли повсюду коммерческие палатки.

Потом Сергей заболел, заболел тяжело и надолго -- неожиданно поднялась высокая температура, начались боли в пояснице, сильнее и сильнее. Приехала "скорая", врач поставил диагноз "почечная колика", сделал морфий с атропином и велел лежать, соблюдать диету, а потом серьёзно провериться и полечиться в стационаре. От больницы он отказался, отлёживался дома, однако, болезнь затянулась. И вот тут-то ему и приснились два сна. Впервые он увидел во сне, что-то радостное, оптимистичное, после чего почувствовал себя хорошо, а не как обычно.

Первый сон был такой: он увидел себя за рулём автомобиля, с большой скоростью ехавшего по пустынному загородному шоссе. Ощущение было непередаваемое. Машина слушалась руля, слушалась малейшего движения его руки, скорость всё возрастала и возрастала -- это было до того здорово и радостно! Необыкновенная лёгкость и счастье охватили его. Сон длился долго, он успел прочувствовать все нюансы управления, все подробности бегущего мимо ландшафта. Проснувшись, он никак не мог сразу освоиться с действительностью, ему всё казалось, что перед ним лобовое стекло, руль и бегущее серое полотно дороги. Однако, ни разу в жизни машину он не водил, никаких навыков, связанных с этим, у него не было, они ему были попросту неведомы. И этот сон он запомнил надолго, вернее, вспомнил внезапно через много лет, когда ранним утром на большой скорости, действительно, вёл машину из Москвы на дачу.

Второй сон был ещё интереснее, страннее, живее и реальнее. Но, самое удивительное, что через несколько лет, правда, по-своему, сбылся и он. Он почувствовал себя, во сне, особенно несчастным и одиноким, в полной депрессии, из-за того, что у него никого нет. И, вот, приснилось ему, что, в самый острый момент его страданий, пришла к нему девушка, которую он знал несколько лет назад, и которая ему раньше нравилась, но потом вышла замуж, чтобы её не распределили после окончания института далеко на Восток. Вышла она сначала фиктивно, но, как обычно в таких случаях бывает, фикция перешла в реальность, что Сергей и предвидел, и даже расстроился тогда, в первый раз в жизни по такому поводу. Звали её Ира, она хорошо относилась к Сергею, даже была между ними какая-то симпатия, но была и разница в возрасте, Ира была старше Сергея, в молодости это имеет значение, может, поэтому у них ничего и не получилось. Ира нравилась ему потому, что была умным и нестандартным в поведении человеком. Она и профессию себе выбрала нестандартную -- преподавать глухонемым детям. А один раз приятно удивила Сергея рассказом о том, как встретила Новый год вдвоём с бутылкой шампанского, хотя у неё не было недостатка в приглашениях в разные компании. "Ну и что же ты никуда не пошла, -- спросил Сергей, -- с друзьями встречать веселее?" "Да какие это друзья, -- ответила тогда ему Ира, -- весь год не общаются, интересов взаимных нет, а как 31 декабря, так пожар, давай скорее друг другу названивать, чтобы в последний момент сколотить компанию чужих людей, напиться вместе с кем попало, лишь бы не остаться в одиночестве на праздник. Нет, это не по мне, я лучше одна, чем так". Да, жаль, что у них с Ирой ничего не получилось, но... как говорится, не Судьба.

И вот, во сне, эта-та Ира пришла к нему, резко отчитала его за слабость, малодушие и эгоизм, а потом у них была такая замечательная, такая волшебная близость, Сергей был так счастлив, в таком состоянии бурной радости, как это бывает только во сне. Но, как это тоже бывает только во сне, черты её внезапно изменились и она превратилась в какую-то другую женщину, незнакомую и чужую, и знакомую одновременно.

Когда Сергей проснулся, он был совершенно спокоен и уверен, что ещё не всё кончено, что очень даже может быть у него ещё и Любовь, и Любимая, и близость.

А кроме того, Сергей вдруг начал во сне сочинять стихи. Получалось у него здорово, он даже сам удивлялся этому во сне, как складно, умно, красиво, но... когда просыпался, не мог вспомнить ни строчки, только один раз записал несколько четверостиший, да и те куда-то затерялись.

* 11 *

К 1914 году, то есть к началу войны с Германией, у Алексея и Нади было уже двое детей -- мальчик и девочка. Семья была счастливой, благополучной, и знакомые им по-хорошему завидовали. Родные, с обеих сторон, не только давно примирились с их браком, но были настолько довольны их союзом, что как-то, даже, и забыли своё решительное несогласие, сопротивление и те трудности, которые они сами же создавали молодой чете. А родители Нади просто не представляли на месте своего зятя кого-нибудь другого. Они так расхваливали его достоинства знакомым, так превозносили за безупречное отношение и любовь к дочери, так полюбили внуков, а дочерью так гордились, что у тех, кто знал всю историю с самого начала, это не могло не вызвать улыбку. Теперь у них были и дом, и достаток, и любовь, и безумно обожаемые дети. Алексей быстро продвигался по службе, делал карьеру, хотя и не без помощи отца, но вполне заслуженно, так как прилежанием, дисциплиной, образованием и талантами Бог его действительно не обидел. Он служил исправно, смирившись с Судьбой. Раз так надо -- что ж, Армия так Армия! Кто-то же должен и там служить "Царю и Отечеству". Но про себя, в тайне, он решил, что его сын военным не будет, если, конечно, сам этого не захочет, пусть семейная традиция на нём и закончится. Алексей никому бы в этом не признался, но военная служба тяготила его. Угнетал распорядок дня, при котором он не был себе хозяином, иногда не мог выкроить полчаса, почитать что-нибудь, не говоря уже о том, чтобы написать что-то самому, к чему его тянуло с детства, а в последнее время всё больше и больше. Иногда, урывками, он писал стихи, так, "для себя", читал их Наде, но это было и всё. Для большего времени не оставалось. Алексею же всё нужно было знать, жить спокойно, "как все", он просто не мог. В обществе в то время процветало увлечение хиромантией, спиритизмом и астрологией. По астрологическому знаку Алексей был "Водолеем", и этим, шутя, объяснял своё жадное любопытство ко всем явлениям жизни и Мира Божьего, неравнодушие к любым людям и стремление во всём разобраться: "Водолеи -- они такие, им всё надобно. А по руке у меня жизнь короткая, значит, торопиться приходится, чтобы успеть всё..." Ему не приходило в голову, что даже и шутить так нельзя.

Он не раз мечтал о том, как бы выйти в отставку, и заняться литературой всерьёз. А сказать ему было что. События последних десяти лет, война с Японией, волнения 1905 -- 1907 годов, непрерывные разговоры в среде интеллигенции, в которой они с Надей вращались, о несправедливости государственного устройства, народе, реформах; споры о революции, о Боге, о Добре и Зле, поиски Смысла жизни -- всё это бурлило в нём, искало выхода, выхода в форме художественного слова. Способности к этому у Алексея несомненно были, не было возможности. Один раз он начал было писать что-то такое, вроде философского эссе, где анализировал самые простые факты окружающего мира, но под своим углом зрения, пытаясь сделать из всем известных явлений непривычные выводы. Отталкиваясь от фразы Достоевского о том, что "красота мир спасёт", он решил разобраться и объяснить смысл этого, как он сердцем чувствовал, правильного утверждения, близкого всему его духу. Он хотел понять, хоть для себя самого, царит ли в мире хаос, в чём были уверены многие, или же всё действительно подчинено закону Божественного Провидения, который люди не понимают, но который, тем не менее, есть и действует помимо их воли. Так как его работа была основана на обыденных, всем известных вещах, он, про себя, с улыбкой, назвал её "Открыть Америку". Но дописать ему было так и не суждено.

В этих условиях семья, Надя и дети, были для Алексея единственной отдушиной, он любил их страстно. В отличие от своих сослуживцев, не слишком-то торопившихся домой после службы, он ещё утром, не успев уйти из дома, уже мечтал, как вечером вернётся, обнимет детей; представлял, зная, что Надя непременно выбежит в прихожую, чтобы поцеловать его, ещё один счастливый вечер в кругу семьи, за столом с самоваром. Предвкушал свидание с Надей, ещё не уйдя из дома. Он скучал по ней, даже когда она была в соседней комнате, полчаса, проведённые не вместе, казались долгим сроком, а целый день разлуки, день, проведённый на службе, -- просто вечностью. Но, главное, он знал, что Надя поймёт его во всём, ей можно будет рассказать, поделиться с ней всем, что случилось за день, всеми мыслями, впечатлениями и переживаниями. Она была не только его женой, но и полной единомышленницей, Другом, посланным ему Богом. Только одна она знала, как переживает Алексей из-за своей вынужденной службы, считала, что у него есть литературный талант, и что, вообще, его призвание -- быть писателем, а не кадровым офицером. Они не раз, вдвоём, обсуждали возможность его отставки, она согласна была на новые трудности и даже жертвы, связанные с изменением их образа жизни, приводила в пример Куприна. Никто, ни отец, ни родственники, ни знакомые не поняли бы такого шага. Только Надя. И за это он любил её ещё сто крат сильнее. Но из-за этой же любви не решался, и ещё, конечно, из-за детей. Пришлось бы уехать в деревню, там и писалось бы лучше, и жизнь дешевле. Но детям нужно получать образование, как же гимназия, на что жить? Нет, надо было ещё сто раз подумать. И Алексей всё откладывал, всё тянул, боясь подвергнуть семью новым лишениям, сломать уже устоявшийся и налаженный быт.

И вот тут-то и грянул Август 1914.

* 12 *

Деньги - это навоз, а навоз ничего не стоит,
если не идёт на удобрение и не помогает
молодому взрасти.

Бернард Шоу

Деньги. Конечно, денег Сергею никогда не хватало, как, впрочем, не хватало и всем окружавшим его людям. Жизнь была бедной и не могла быть иной, так как бедной была вся страна, доведённая за 60 лет, якобы коммунистического режима, до ручки. Подавляющее большинство населения жило от получки до получки, и не всегда до получки дотягивало. С продуктами и товарами было плохо, часто, чтобы достать нужную вещь приходилось переплачивать спекулянтам. И всё же верна старая истина: кому на что не хватает? Одному не хватает на водку, а другому на книгу. Сергею не хватало на книги. На жизнь не хватало тоже, но по сравнению с другими людьми он это переносил спокойнее, хотя аскетом вовсе не был. А вот отсутствие книг он переживал тяжело. Хороших книг в свободной продаже почти не было, и он часто, как на работу, ходил в букинистический магазин, где его уже знали в лицо. В магазине он мог простаивать у прилавков часами, листая и рассматривая книги. Интересных изданий там было море, но и цены были такие, что не подступишься. Относительно доступны были только словари да справочники, и изредка попадавшаяся фантастика. А многих книг не было в продаже и там, так как они были в "чёрном списке", и их просто не принимали в букинистические магазины. Не то что Бердяева или Оксфордский словарь нельзя было купить, но доходило до смешного: к приёму были запрещены труды товарища Сталина и даже 1-е издание Большой Советской Энциклопедии. Дореволюционные энциклопедии "Брокгаузъ и Ефронъ" или "Гранатъ" можно, а первую советскую -- нельзя! Почему это так, Сергей понял, внимательно почитав несколько томов БСЭ-1, оставшихся случайно от деда. В статьях на общественно-политические темы первой "советской революционной" энциклопедии писалось такое, за что сегодня по головке точно бы не погладили. Например, что "паспорт есть средство угнетения трудящихся", что "гомосексуализм -- болезнь, лицемерное буржуазное правосудие сажает больных людей в тюрьму, а прогрессивное советское -- нет" и т.д.

Весь книжный, как и любой, дефицит можно было достать "с рук", то есть на нелегальном "чёрном" рынке. Там было всё: и современные малотиражные издания Булгакова или Стругацких, и дореволюционные историки и философы -- Ключевский, Соловьёв и др., и лучшие поэты и писатели -- Ахматова и Цветаева, Саша Чёрный и Андрей Белый, Гумилёв и Пастернак. Была полу и полная нелегальщина, вроде "Коней" Бориса Савинкова или "Дней" Шульгина, "Апокалипсиса нашего времени" Розанова и т.д. Но цены были ещё круче, чем в "Букинисте". Спекулянты, с нахальной рожей, просили за "Мастера и Маргариту" 100 рублей, а Бердяев был альтернативой покупки американских джинсов, что в то время на "черном" рынке одинаково равнялось, примерно, месячной зарплате.

Сергей не был материалистом, помешанным на деньгах, шмотках и комфорте, но такая серая была кругом жизнь, и так хотелось отдушины, что он стал прикидывать, как бы заработать побольше денег на книги, хороший магнитофон и высокочувствительный радиоприёмник -- слушать заграницу. Немецкий "Грундиг" стоил очень дорого, зато 13 диапазонов -- весь мир на ладони! Тогда он ещё не знал, что отдушину за деньги не купишь. Но сказано -- сделано. Ещё учась в институте он подрабатывал уроками английского языка, а позднее переводами. Однако больших денег это не давало, а других честных способов, заработать сверх зарплаты, режим не допускал. Значит, оставались только нелегальные. Вскоре случай подвернулся. Сергею предложили работать в подпольном цеху по производству ширпотреба, заниматься упаковкой продукции. На первый взгляд простое, дело это оказалось, в действительности, сложным, требующим хорошего вкуса, образования, и в частности, знания иностранных языков, так как вся продукция подделывалась под иностранных производителей. То есть, нужно было не только красиво упаковать товар, но и снабдить соответствующими надписями, преимущественно по-английски, тогда товар хорошо брали.

Тут-то вот, Сергей и пережил второе серьёзное испытание в своей жизни, такое испытание, которое большинство людей не выдерживало во все времена -- испытание деньгами. Одно дело слышать абстрактное, что "деньги людей портят", а другое пройти через это самому. Конечно, он не мог поверить, что деньги и его испортят, ведь руководствовался-то он благородными целями. Но то, что благими намерениями вымощена дорога в ад, было для него тогда тоже голой абстрактной фразой, как и то, что третье испытание -- испытание властью, не выдерживает вообще никто.

Много позднее он вспомнил один мультфильм, который видел по телевизору, когда ему было лет 10-12:

"В долине, на высокой горе, жил Дракон, он обложил тяжёлой данью всю страну, люди боялись его и отдавали последнее -- и урожай, и деньги, и всё. Народ страшно страдал, но никто не смел восстать против этого чудовища, так как Дракон убивал всех смельчаков и героев, которые в прошлом брали меч и шли в его замок на горе, чтобы победить змея и освободить свой народ от мучений. В конце концов, уже не осталось ни богатырей, ни просто здоровых взрослых мужчин, и тогда в замок пошёл подросток, взяв меч, который еле мог поднять. Его отговаривали, убеждали, что смешно ему идти против Дракона, он убьёт его, как муху. Но мальчик отвечал, что не может иначе, да и выхода другого нет, так жить дальше всё равно не возможно, Дракон всех разорит до смерти. Ну вот, он пришёл во дворец, дракон набросился на него, короткая схватка, удар меча и -- дракон убит, к удивлению мальчика, так легко! Тогда мальчик идет осматривать дворец и заходит в сокровищницу. Пересыпает там золотые монеты, драгоценные камни, смотрит на необыкновенные золотые сосуды. Один из этих сосудов отполирован как зеркало, мальчик видит в нём своё отражение. Но, о ужас! Лицо его вдруг начинает вытягиваться, изо рта вырастают клыки, глаза становятся страшными глазами змея, а сзади появляется хвост. В ужасе мальчик выбегает из дворца и становится опять нормальным человеком, он, к счастью, ещё не успел окончательно превратиться в чудовище. Секрет, оказывается, был прост: каждый, кто ходил сражаться с Драконом, легко побеждал его, но, войдя в его сокровищницу, превращался в Дракона сам".

Сергей, может, и не превратился в чудовище, но деньги его подпортили сильно, а главное, абсолютно незаметно. Он не понимал, что на любое дело нужно время, и одно какое-нибудь занятие, которому это время отдаёшь, забирает время и силы у других. Короче, как он полюбит говорить много позже: "Смешение жанров -- приём недопустимый".

Деньги потекли к Сергею сначала каплями, потом струйками, потом ручейками. Он давно оставил привычку к экономии, покупал всё, что хорошего попадалось на глаза, благо в то время бедных витрин и магазинов, купить хорошую вещь было непросто. Сначала он честно покупал книги и... складывал на полки. Читать времени уже не оставалось, и так часто приходилось работать по ночам. "Ничего, -- успокаивал он себя, -- прочту потом, когда будет время, главное, сейчас заработать и купить, потом, потом..." Однако, как-то незаметно, доля интеллектуальных покупок всё сокращалась и сокращалась, некогда стало слушать и новый магнитофон, и новый хороший приёмник, о котором он раньше столько мечтал. А среди покупок, тоже незаметно, стали преобладать одежда, обувь, мебель. Захотелось сделать в квартире хороший ремонт (ну что тут плохого?), и время на это нашлось, а книги опять лежали непрочитанными. Потом, потом... Он стал сильно уставать, работа по ночам изматывала, болела голова, и врач, померив несколько раз давление, сказал, что оно повышенное, и что для его возраста гипертония -- это рановато. А жажда духовного общения с людьми оставалась, куда она денется? Но если раньше он не мог найти подходящего собеседника, то теперь (опять как-то незаметно) в гости зачастили прежние приятели (не друзья!), и время на это тоже находилось. Он как-то быстро втянулся в многочасовые застолья, полюбил хорошее сухое вино, стал пить и пиво, которое не выносил с детства, потом попробовал бренди, дорогое виски, наконец просто водку под солёные огурчики, селёдку, икру и острые закуски. Блоками покупал дорогие сигареты, оправдываясь тем, что они помогают ему, вместе с крепким чаем, много работать. Это ещё нельзя было назвать пьяными компаниями и бардаками, но... они с ребятами явно "зачастили". Появились и девочки, почти всё время новые и новые. Сергей узнал, что всю его застенчивость и неконтактность запросто можно снять несколькими рюмками водки, что он неоднократно и проделывал. Дым стоял коромыслом, всё казалось легко, всё возможно, казалось, вот сегодня, сейчас, он наконец встретит ту самую девушку, которую так давно ждал, так долго искал, и он не осознавал, что девушки, которые его окружали тоже пили водку, только раза в три больше его, и что в трезвом виде разговаривать бы он с ними не стал, просто было бы не о чем, во всяком случае, от его идеала это было за 100 световых лет. Но когда выпьешь, накуришься до одурения, врубишь какую-нибудь дрянь погромче, нацепишь на себя новые шмотки, купленные только вчера -- временные допинги действуют, одурманивают тебя. Иллюзия веселья, отдыха от работы, тяжёлых мыслей и переживаний, заполняющих голову -- расслабление, как они тогда говорили. И так сойдёт, думали они, потом всё ещё будет -- и умные книги, и настоящие женщины, и настоящая, не эта, жизнь. Потом, потом... Сейчас, пока, так, временно... Всё ещё будет впереди, времени вагон, жизнь такая длинная, ещё нет тридцати, до тридцати ещё очень далеко, всё ещё будет.

А потом наступало похмелье, нет не алкогольное, Сергей помногу никогда и не пил, кроме одного раза. Похмелье моральное. Он понимал, что что-то, нет -- всё! -- не так, опять нужно что-нибудь делать, что ему сейчас хуже, чем тогда, когда он был беден, что он не решил никаких проблем, наоборот -- запутался ещё сильнее, большими деньгами отгородил себя от цели жизни, ещё дальше, ещё... он уже не знал, что.

"Когда вы богаты, вы держите дьявола за хвост, когда вы бедны, он держит вас за горло". -- так гласит китайская пословица. Да, дьявол ох как силён! Человеку нужно иметь большую духовную силу, чтобы не обращать никакого внимания на среду, в которой он существует, особенно на мнение женщин, не прибегать к покупке вещей, как к отдушине, средству отдыха от жизни. Кажется, ещё Пушкин сказал, что "Сладостное внимание женщин -- есть почти единственная причина наших усилий". Пушкин! А об обычных людях что тогда говорить... "Человек всерьёз зависит только от женщин и от начальства". -- это уже поговорка нашего времени. Однако и у сладкой жизни есть свой недостаток - она быстро приедается.

Сергей чувствовал, что вещизм и плотские удовольствия всё больше засасывают его. Он страдал, но ничего не мог поделать.

Перелом наступил резко и внезапно. Дело было в субботу утром, Сергей решил сегодня не работать, хватит, всего не заработаешь, да и устал за неделю. Он взял с полки книгу Камила Ланье "Психология обыденной жизни". Хотелось не только почитать, наконец, что-то содержательное. Он надеялся, как раз, вычитать что-нибудь для своей сегодняшней ситуации, пролистывал книгу и вдруг наткнулся на фразу, которая его резанула: "Человек, который бывает тягостно потрясён, узрев себя со стороны, не есть конченный человек. Но, именно, поэтому подобное потрясение приближает его конец".
Сергей надолго задумался. Он и не подозревал, насколько, правда, близок к концу. Он попробовал посмотреть на себя отстранённо, как бы, действительно, со стороны. Чем он занимается, зачем и что ему, в самом деле, нужно? Деньги? Но он всё время повторял, что деньги это не цель, а средство. Средство чего? Или к чему? К интеллектуальному росту, к поиску правильного пути в жизни, к ответу на "вечные"вопросы? Какой, к лешему, рост, раньше он читал в десять раз больше, слушал музыку, образовательные программы Би-Би-Си. Он покупает много книг, но не читает их -- парадокс. Да разве это правильный путь в жизни? Затыкать тоску новыми тряпками, заливать Токайским? Не зальёшь... На какие вопросы он ответил за последнее время? Да их, наоборот, только прибавилось. Чего он достиг? Чего ему хочется?

Сергей думал, думал долго, но, наконец, со страхом осознал, что ему не хочется ни-че-го! Не хочется даже ничего купить! Правда, ведь у него всё есть, всё куплено, квартира отремонтирована, обставлена, аппаратура вся стоит, гардероб забит вещами. Даже пожелать-то нечего. Можно, конечно, менять одно на другое, так, кажется, делают миллионеры? Но это даже не дурость. Это, это ... Сергей не мог подобрать слова. Тупик! Он зашёл в тупик. Положил столько усилий, труда, бессонных ночей, чтобы зайти в тупик.

Только теперь, Сергей, вдруг, отчётливо, ясно-ясно, осознал древнюю истину, что счастье не в деньгах. Ему стало так тошно, как не было никогда в жизни.

-- А в чём же счастье, в чём?! -- мысленно закричал он. Он лежал и думал до вечера, не обедал, не ужинал, но не придумал ничего, кроме одного -- в Любви! Тогда в любви. Но этого-то у него, как раз, и не было, а за деньги Любовь не купишь, хоть это он понимал, хоть это единственное. Ни хрена ничего не надо! Всё зря. Он внезапно вспомнил слова Максимилиана Волошина: "Ступени каждой области познания соответствует такая же ступень самоотказа". Самоотказа! Вот! Но ведь он знал эти слова раньше, знал, знал, знал, но забыл. Нет, не забыл, а не осознавал.

-- У меня всё есть, но разве это мне нужно? Господи, какая же тоска... И хотя пистолет у Сергея был, ему вдруг остро захотелось повеситься.

* 13 *

Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселия.

Екклесиаст. 7, 4.

Звонок звонил и звонил, не переставая. "Ну кого ещё несёт? -- подумал Сергей, -- вот не кстати", но пошёл открывать.

На пороге стояла тёплая компания, уже слегка навеселе, и с сумками, полными бутылок и закусок -- двое его знакомых ребят и шесть девушек.

-- Ты что такой помятый, спал что ли?

-- Да, спал, -- соврал Сергей.

-- Давай, просыпайся, праздник сегодня, а ты спишь.

-- Какой праздник?

-- Какой, какой -- День Конституции, -- засмеялись ребята, -- ну, можно к тебе или нет? Девочки, знакомьтесь -- Сергей, а это Таня, Катя, ну, остальных знаешь, не знаешь, потом познакомитесь, сейчас стол побыстрее накрыть, мы замёрзли зверски.

Сергей, наконец, подключился к реальности: да, действительно, сегодня 5 декабря -- день "Сталинской" конституции, но поскольку суббота -- он это совсем забыл. С Таней они не были близко знакомы, но он её немного знал, она работала продавщицей в магазине на углу, недалеко от их дома, Катю он видел впервые -- и обалдел. Такой потрясающей красоты женщин он не видел никогда в жизни, ни до, ни после, ни в кино, ни на картинках, нигде. Вероятно, в её жилах текла сложная смесь, в которой, наверняка, присутствовала греческая кровь, а, может быть, немного еврейской.

Стол был накрыт мгновенно, ребята сами расставили посуду, пока Сергей, извинившись, ходил переодеваться (он открыл дверь в махровом халате, в котором пролежал весь день, поэтому было похоже, что он, действительно, спал). Он переоделся в ванной комнате, но не торопился идти к гостям, а сел на край ванны и задумался. Настроение было похоронное, его оторвали от мыслей не вовремя.

--А, может, как раз вовремя? -- подумал он, -- а то голова лопнет, или, действительно, повесишься. А девочки ничего -- целых шесть, правда, наверное, две пришли с ребятами, но четыре-то, всё равно, свободны, есть из чего выбирать. Нет, под лежачий камень вода не течёт, терять нечего, вот возьму и попробую сегодня, наконец, завести роман. Выпью для храбрости, выберу кого-нибудь (ну, не Катю, конечно!) и попробую. А не выйдет -- напьюсь! В первый раз в жизни напьюсь.

Но напиться, в первый и последний раз в жизни, Сергею было суждено только много лет спустя, но тогда он этого, конечно, не знал, а если бы знал события последующих 15 лет, то в тот же вечер сошёл бы с ума.

Сергей вошёл в комнату. Было уже тяжело дышать от сигаретного дыма, орал магнитофон и -- зверски хотелось есть. Он только сейчас вспомнил, что у него весь день крошки во рту не было.

Ему плеснули граммов сто водки, он, не думая, проглотил на одном дыхании. По горлу, потом по телу побежала горячая волна. Сергей поспешно закусил. "Надо поесть, -- подумал он, -- а то опьянею". Но опьянеть в тот вечер ему так и не удалось, хотя, как он потом подсчитал, выпил больше литра водки на тощий желудок -- количество для него невероятное. Взвинченная нервная система блокировала алкоголь. Получилось так, что с одной стороны от него сидела Таня, а с другой красавица Катя. Закурив душистую индийскую сигарету, Сергей прикинул, что к чему. Решив, что Катя не для него, он нацелился попробовать поухаживать за Таней, и они быстро разговорились, благо это оказалось совсем не трудно, она сама охотно шла на контакт. Но, к его удивлению, и Катя, не менее охотно, болтала с ним, буквально оттягивая всё его внимание на себя. Невольно, ему пришлось ухаживать за обеими, нервы окончательно разошлись, так как он понимал, что за двумя зайцами не угонишься, но ничего не получалось, как он хотел. Сергею и невдомёк было, что Таня с Катей давние подруги-соперницы, всегда перебивавшие друг у друга "кадры", иногда просто из вредности. Но в этот раз, дело было хуже: ему в голову не могло придти, что он понравился сразу обеим, и, что они уже, украдкой, успели поспорить, кто же из них останется у него ночевать. Порешили они на том, что пусть всё будет так, как решит сам Сергей -- которая ему больше понравится, та с ним и останется. Катя, конечно, надеялась на свою красоту, которой она не раз пользовалась весьма успешно, в подобных ситуациях, отбивая парней у Тани. Та её за это часто ненавидела, завидовала ей, но... чем и как она могла бороться? И она решила выбрать тактику, которая называется "произвести впечатление", приняв имидж девушки культурной, начитанной, и, конечно, весьма порядочной, даже близко не способной остаться ночевать у него в первый же раз. Она решила провести очень тонкую игру, позволив Сергею "с большим трудом" "соблазнить" себя в течение вечера. Этот план, при полной наивности и неопытности Сергея, раньше никогда не игравшего в такие игры, ей, конечно, блестяще бы удался. Удался бы, если бы ни зорко следившая за событиями красавица-Катя.

Пока Сергей, ничуть не подозревавший, что "его без него женили", танцевал с Татьяной, Катя сидела и весело-внимательно наблюдала за ними, думая: "Ну, Танька, ну хитра, под порядочную решила работать. И ведь если бы не я, у неё этот номер прошёл бы. И ведь какого парня хорошего присмотрела, ещё, чего доброго, женит его на себе. Ну, уж это дудки! Танцуй, танцуй, я ему покажу, какая ты порядочная. Думает, промолчу, нет не промолчу. А там посмотрим, кого он выберет, меня или её. В крайнем случае -- ни мне, ни ей, пусть никому не достанется. Потом, всё равно, мой будет".

К этому моменту всё спиртное кончилось, и была отправлена делегация в дежурный "Гастроном", работавший до 23, за подкреплением. Воспользовавшись моментом, Татьяна предложила Сергею пойти пока покурить на кухне. А дальше было дело техники. Не прошло и пяти минут, как Танечка уже "позволила себя поцеловать", невзначай обронив замечание, что ей очень сложно (на электричке) и далеко (в Ногинск) добираться домой, что уже так поздно, она так устала, так не хочется никуда ехать, и, вообще, её (против воли) напоили водкой, которую она никогда раньше не пила, и вот, теперь, она совсем пьяна, ничего не понимает и хочет только одного: где-нибудь прилечь и уснуть. По её плану, она решила, притворившись опьяневшей, заснуть на кухне, на кушетке, и, таким образом, остаться под благовидным предлогом у Сергея, может быть, навсегда. Сергею, однако, отсутствие опыта заменяли интуиция и наблюдательность. От него не укрылось умение Тани пить водку, как профессиональный разведчик. Ведь пили они наравне, вернее, он пил столько, сколько она ему подливала, и понимал, что давно бы лежал под столом, если бы пьянел, как обычно. Поэтому на Танин монолог он ответил предложением остаться ночевать у него, тем более, что она в этот момент прижималась к нему всё сильнее и сильнее. Таня, конечно, с негодованием отказалась, "мол, как он мог ей такое предложить, как он мог о ней так подумать, что она останется у парня, с которым только сегодня познакомилась, пусть он ей даже очень, очень нравится". Про себя она чертыхнулась, события пошли не по её сценарию. Вместо того, чтобы "тихонько заснуть"на диване, ей пришлось отказывать Сергею, теперь как-то из этого надо было выкручиваться. Да ещё, чего доброго, он мог обидеться... Она решила подсластить пилюлю:

-- Сергей, ты на меня не обиделся?

-- Нет.

-- Не обижайся, ты мне очень, правда, очень, очень нравишься, но я не могу, пойми. Может быть, в следующий раз, когда мы будем одни, я останусь, но не сейчас. Нам нужно получше узнать друг друга, хотя бы несколько раз встретиться, может быть тогда... Хочешь, встретимся на той неделе?

-- Не знаю, может быть, у меня много работы...
Ответ Татьяне не понравился, кажется, она переборщила -- на лице Сергея видно было явное разочарование.

А Сергей как-то сразу погас, на него навалилась, как бы, страшная усталость. Месяцы трудной работы, тяжёлых раздумий, весь предыдущий трудный день, лошадиная доза алкоголя и последняя капля, в виде Таниного отказа, очередной неудачи, притупили восприятие. Он устал. Стало сразу всё -- всё равно.

Но в этот момент вернулись из магазина ребята с новыми бутылками, и началось "второе действие". Снова выпили. Таня, чтобы исправить неудачный ход, сама пригласила Сергея танцевать и снова завела разговор о том, "как бы ей хотелось остаться, но..." Сергей зачем-то снова стал её упрашивать, она вяло сопротивлялась, но так мягко и нежно, что было видно, нажми ещё чуть-чуть и она позволит себя уговорить. В голове у Тани созрел новый вариант, как добиться своего без "потери лица".

Музыка играла громко, ребятам было не до них, они обсуждали свои проблемы, да и пьяны были все уже довольно сильно, поэтому Сергей с Таней разговаривали тоже не шёпотом, уверенные, что их никто не слышит. Никто, но не Катя! Она наблюдала за ними, стараясь поймать момент, чтобы вклиниться в разговор и перехватить инициативу, так как вдруг поняла, что если сейчас не вмешается, то, на этот раз, проиграла. Опытным взором она видела, что ещё малость, и Таня даст себя уговорить, а она просто опоздает. Уловив очередное Танино "нет", впрочем, уже похожее на "да", Катя мгновенно вмешалась:

-- Ну, что, Тань, ты не остаёшься? Серёж, она что, тебе динамо крутит?

-- А ты чего лезешь, твоё какое дело? -- сразу захлебнулась от возмущения Татьяна, и тон у неё с мягко-ангельского сразу повысился и перешёл на скандально-базарный. Завелась она с пол-оборота: ещё бы, в кои-то веки на её улице праздник, а эта нахалка, у которой и так пруд пруди ухажёров, и тут хочет у неё отбить. Договорились же по-честному -- кто первая сумеет.

Но Катю смутить было трудно, скорее всего и невозможно. Спокойнейшим, обыденно-прозаическим голосом она сказала Тане:

-- Чего ты тут из себя девочку-то строишь? Ну не хочешь ты, давай я у него останусь.
Фраза была заранее хорошо продумана, отрепетирована и попала точно в цель -- весь благообразный Танин имидж сразу рассыпался, как карточный домик. Самое умное, что Таня могла бы сделать, это не продолжать спор дальше, тогда бы ещё можно было как-то спасти положение и выйти из этой затруднительной ситуации, ей надо было просто проигнорировать выпад, но её уже понесло. Посыпался град взаимных упрёков и обвинений, причём, Татьяна заводилась всё сильнее и сильнее, а Катя получала всё большее и большее удовольствие. При этом, все интимные подробности их, видимо, бурных биографий обе стороны выкладывали с быстротой пулемётной очереди, уже забыв, что они не одни.

Оглянувшись на Сергея, и внезапно поняв, что она по уши в дерьме, Таня уже громко завизжала на Катю:

-- Ах ты, шлюха!
На что Катя радостно-спокойно и с видом полной победы заявила:

-- Ага, шлюха, как и ты, только я не отказываюсь, а ты под порядочную работаешь. Ну ладно, так ты остаёшься или я?

Скандал, к счастью, уже привлёк внимание остальной компании. Ребята быстро растащили обеих скандалисток в разные стороны, одновременно уговаривая и успокаивая их, и вовремя, иначе они, наверное, вцепились бы друг другу в волосы.

-- Ничего себе, -- сказал про себя Сергей, никогда не присутствовавший при подобных сценах, и немного, с непривычки, шокированный. Но не успел он придти в себя, как нахальная Катя, воспользовавшись моментом, его и общим замешательством, подхватила его и потащила танцевать. Три минуты спустя она уже вовсю прижималась к Сергею и тихонько целовала его в губы.

Вынужденная признать своё поражение Татьяна, всё ещё красная и возбуждённая, танцевала с другим парнем, пригласившим её с целью успокоения и умиротворения. А через полчаса все сидели за столом и снова выпивали и болтали, как будто ничего и не было. Стрелки часов подошли к 12, когда все начали собираться по домам, надо было успеть, пока ходил ещё транспорт, метро закрывалось в час ночи.

Обеих скандальных девиц ребята прихватили с собой мягко, но решительно:

-- Пошли, пошли, девочки, поздно уже.

Сергей остался сидеть один за растерзанным столом, совершенно опустошённый. Ну, вот и всё, вот и всё, -- подумал он неизвестно о чём. Квартира была прокурена, на столе груда грязной посуды и окурков, бедлам куда ни посмотришь, но ничего не хотелось ни убирать, ни делать. Не хотелось сегодня и заниматься английским, а это было у него неукоснительным и ежедневным правилом, несмотря ни на какие обстоятельства, праздники, недомогания или гостей. Гостей он, обычно, выпроваживал в 12, мыл посуду и, хотя бы до часа ночи, оттачивал мастерство, через силу долбя English. Сергей закурил ещё одну сигарету, хотя во рту от них уже щипало, и сидел в какой-то прострации, тупо разглядывая фужер. Потом налил себе из единственной, никем не тронутой, бутылки портвейна и машинально выпил.

И в этот момент раздался звонок в дверь. Сергей посмотрел на часы: полпервого. Это ещё кто?

-- Кто там?

На пороге стояла Татьяна.

-- Извини, я на электричку опоздала, а мне завтра к семи на работу. -- Ну... проходи, оставайся, -- абсолютно спокойно ответил Сергей. Они сели за стол, выпили ещё по две рюмки красного, которое уже не лезло, но ложиться сразу в постель было как-то неудобно.

-- Может я на кухне переночую, мне в шесть вставать? -- ещё раз слабо попыталась сгладить ситуацию Таня.

И тут в дверь снова позвонили! Татьяна сразу встрепенулась:

-- Не открывай, это Катька. Вот, подлая!

Сергей не открыл. Он только посмотрел Тане в глаза и ничего не сказал.

* 14 *

Отправке на фронт Алексей не подлежал, так как служил в Москве, в одном из военных учреждений. Но пришёл он туда (по протекции отца) из строевой части, и теперь перед ним в полный рост стояла дилемма, оставаться ли служить там (за что его никто бы не осудил) или же подать прошение о переводе в строевую часть, на фронт.

В начале войны никто не думал, что она продлится долго и обойдётся в миллионы человеческих жизней, царила эйфория скорой и лёгкой победы. Все уже, как будто, успели забыть совсем недавний горький урок войны с Японией. Позднее Алексей совершенно не мог понять, почему же все надеялись на скорую победу? Германская империя в коалиции с Австро-Венгрией была намного сильнее Японии. А ведь Японии они войну фактически проиграли, заплатив Сахалином и, что было неизмеримо хуже, национальным позором. На Францию надеялись? Но Францию ещё Пруссия бивала, превосходя её и организационно, и технически. Но сути дела это не меняло.

Алексей всегда привык поступать по совести, а её голос говорил, что ему нужно подавать рапорт о переводе в действующую армию. И по мере ожесточения военных действий, это убеждение только крепло. Трусом он, конечно, никогда не был. Он не хотел идти на фронт не из-за боязни смерти, а из-за боязни оставить семью, останавливала его только разлука с Надей и детьми. Этого он боялся больше смерти. Хотя он мог не идти, но долг чести, требовавший своего, и призвание бороться со Злом, как он его понимал, гнали на фронт. С Надей он не осмеливался поговорить и решил посоветоваться с отцом, уважая его, как человека, безусловно, порядочного.

Конечно, отцу было нелегко сказать ему, "ступай, иди на войну", но военный до мозга костей, с детства воспитанный на чувстве Долга по отношению к Отечеству, он не мог сказать "нет".

-- Ну что же, -- сказал он, я тебя понимаю, иди, если не можешь иначе. Я бы и сам пошёл, будь я помоложе, да не служил бы по интендантскому ведомству. Пиши рапорт, я помогу с переводом. А о семье не беспокойся. Хочешь я поговорю с Надеждой?

-- Нет, я сам.

-- Ну, храни тебя Господь. Он перекрестил Алексея.

Алексей какое-то время откладывал этот разговор, страшился объявить Наде своё решение, воображал, что она может подумать, будто он не любит её, вообще не мог найти слов, но далее оттягивать было уже нельзя, и однажды, придя вечером со службы, он решился.

-- Наденька, я хотел поговорить с тобой, мой ангел...

-- Ты хочешь ехать на войну? Да?
Алексей был поражён.

-- Откуда ты узнала?

-- Я давно ждала этого...

-- Почему?

-- Господи, ведь мы с тобой так хорошо друг друга знаем, ты забыл, мы же две половинки. Езжай, раз так нужно.

-- И ты меня отпускаешь?

-- Я знаю, что ты по-другому не можешь. Я люблю тебя, Алёша.
Они крепко обнялись, и Надя тихонько заплакала. Больше не было сказано ни слова. А назавтра Алексей подал рапорт. Через полтора месяца родственники и кое-кто из друзей провожали Алексея на вокзале. Надя подарила ему на прощание золотые часы фирмы "Мозер", а отец маленький бельгийский "браунинг". Всё прощанье произошло накануне вечером, дома, и они с Надей договорились не устраивать сцен на перроне, не лить слёз и, вообще, не показывать виду перед остальными провожавшими.

Алексей по очереди обнял всех, потом поцеловал Надю и крепко-крепко прижал её, как будто хотел унести частичку её с собой. Поезд тронулся. Алексей с усилием оторвался от Нади и успел вскочить на подножку двинувшегося вагона. Горло сдавил спазм, на глазах навернулись слёзы. Он и сам не знал почему, но тяжёлое предчувствие сжало сердце.

Поезд медленно набирал скорость, Алексей махал с подножки рукой и до конца всматривался в удаляющуюся фигурку Нади, с ребёнком на руках бегущую по перрону.

Алексей не знал, что никогда больше в этой жизни ему не суждено увидеть ни Москву, ни Надю, ни детей...

* 15 *

Читай не за тем, чтобы противоречить и отвергать,
не затем, чтобы принимать на веру, и не за тем
чтобы найти предмет для беседы, но затем, чтобы
мыслить и рассуждать.

Френсис Бэкон.

Рано утром Сергей, напоив Татьяну крепким кофе, проводил её на работу. Чувствовал он себя мерзко, как никогда. Голова гудела и трещала, тошнило и знобило, а, главное, внутри него болело что-то, чего он и сам не мог ни понять, ни определить. Это болела Душа, и мучила Совесть. Ничего не принесла ему минувшая ночь, ни наслаждения, ни радости, ничего. Вместо подъёма -- упадок, вместо веселья -- тоска.

Он пошёл в ванную и долго-долго мылся под душем, как будто стараясь смыть с себя все воспоминания и ощущения прошлой ночи. Но это не удалось, ему казалось, что он весь в грязи, физическое ощущение грязи не проходило. Он чувствовал себя как вор, с той лишь разницей, что не знал, у кого и что он украл, но его мучило это чувство.

"У себя украл". -- вдруг пришла мысль. Сергей впал в состояние полнейшей апатии. Всё ему было сейчас безразлично. И ещё было невыносимо скучно. Он и не слышал в этом состоянии, что звонок опять звенит -- раз, потом второй. Только на третий звонок он, наконец, очнулся и пошёл открывать. Пришёл его старый школьный товарищ, Саша. Свежий, раскрасневшийся с мороза, весёлый.

"Хорошо, что он зашёл", -- подумал Сергей. Саша принёс ему Солженицына, "Один день Ивана Денисовича", книгу в то время запрещённую и изъятую из библиотек.

-- Вот, на недельку дали, хочешь почитать?

-- А ты?

-- Я уже, вот тебе принёс. А что это у тебя, гости были? Гляжу, хорошо посидели... Весело было? -- проницательно спросил Саша.

-- Да, вчера малость с девочками расслабились, одну, вот, только что проводил, -- нарочито спокойно сказал Сергей. -- Классно погуляли, -- соврал он, но ему казалось, Саша видит, что он врёт.

Сели пить чай. Сергей немного отвлёкся и отошёл.

-- Чего ты грустный такой? -- спросил Саша.

-- Да нет, не грустный, просто устал.

-- Дурак не тот, кто не умный, а тот, кто поступает глупо, -- опять проницательно заметил Саша, как бы ни к кому не обращаясь.

После его ухода Сергей начал читать "Ивана Денисовича"-- книгу нужно было отдать через три дня. Сюжет быстро, с первых строчек увлёк его. Сцены лагерной жизни невольно заставили задуматься, провести параллели.

"Эх, а мы-то сегодня с жиру бесимся. А может, нет? Не с жиру? Вот, ведь, и в лагере -- интеллигенция подыхает с голода, а в столовой мировые проблемы решает..."-- подумал он. -- Нет, всё, хватит, что это я, в самом деле? Ничего ещё не потеряно. Читать, читать, читать, как раньше, учиться. Я ещё слишком мало знаю, чтобы впадать в пессимизм. Две вещи повторять всё время: Я знаю только то, что я ничего не знаю. И: Ступени каждой области познания соответствует такая же ступень самоотказа. Самоотказа! Вот! Все гулянки побоку, халтуры побоку! Иначе, и вправду, повесишься. Завтра же берусь за ум".

Поздно ночью он дочитал Солженицына. А назавтра, после обеда, уже сидел в библиотеке и читал... Маркса.

* 16 *

Со дня ухода Алексея на фронт прошло три года. За всё это время он ни разу не был дома, были только письма, десятки писем. Судьба складывалась так, что вырваться домой хоть на день, хоть на час он так и не смог. Другим как-то везло, они ездили в отпуска, хотя бы по ранению, или попадали домой проездом, но Алексея все возможности обходили стороной, как будто злой Рок начал преследовать его с того момента, когда они попрощались с Надей на перроне. Ему и везло и не везло. Пули обходили его стороной, но письма из дома ранили иногда сильнее пуль и осколков. Надя старалась, писала длинные письма, полные тепла и любви, писала, что всё хорошо, пусть он не тревожится за них, дети растут, всё у них нормально, только скучают по нему, но... Он понимал, не мог не понимать, потому, что знал это по себе, как тяжело было Наде. Сказать, что он скучал по ним --значило не сказать ничего. Он тосковал до такой степени, что иногда заболевал от тоски. Три года ничего не стёрли в памяти, не приглушили, не притупили. Не играли роли ни время, ни пространство. Почти постоянно, дневные дела, обстоятельства, тяжёлая обстановка фронтов, да и тыла тоже, мешали думать о Наде и детях. Но стоило Алексею хотя бы ненадолго забыться во сне, и они, почти всегда, снились ему. Снились такими, какими были тогда, три года назад, как будто время остановилось. Дети, наверняка, подросли за этот срок, Надя, наверное, изменилась, но он видел во сне всё так, как было давно.

Теперь Алексей всё чаще жалел, что добровольно ушёл на фронт, тем более, весь ход войны, все события последних трёх лет, масонская февральская революция, предательство генералов, начиная с Алексеева и кончая даже Брусиловым, вынудивших Государя оставить престол, октябрьский переворот --всё это давно разочаровало его. Да и не только его одного. Давно уже улетучился ура-патриотизм 1914-- 1915 годов, давно уже устали все, и солдаты, и офицеры, устали от затяжной войны, от бездарного командования, от бессмыслицы самой сути войны. Насмотревшись за три года на огромное количество смертей, человеческих страданий и разрушений, Алексей не мог понять, зачем же всё это делается, а главное, почему же он сам, добровольно, принимает в этом участие? Но насколько бы это ни было дико и бессмысленно, самое страшное было то, что всё это было зря. Напрасна гибель тысяч и тысяч людей, разорение, слёзы и бедствия. Фронт развалился. Большевики, вступив в сепаратные переговоры с немцами в Брест-Литовске, получили только Германский ультиматум. Лев Троцкий объявил об одностороннем прекра-щении войны и демобилизации армии. Измученные солдаты хлынули с фронта, а те части, что остались, брошенные на произвол судьбы, не могли сопротивляться начавшемуся в феврале 1918 года наступлению Германских войск и отступали почти без боя. Все усилия трёх с половиной лет войны, справедливой или несправедливой, нужной или ненужной, все усилия, оплаченные реками крови, пошли прахом. Тогда это казалось концом, да и кто мог себе в то время представить, что это далеко ещё не конец, а только начало новой войны, войны куда более страшной и кровавой, потому что имя ей -- Гражданская.

* 17 *

Алексею и в голову не приходило изменить Наде, хоть раз за три года. На фронте они крепко сдружились со штабс-капитаном Иваном Олсуфьевым, очень хорошим товарищем и человеком, но большим любителем выпить, и умудрявшимся находить женщин в любой обстановке, где, казалось бы, их и нет, и быть не может. Олсуфьев неоднократно пытался уговорить Алексея принять участие в каком-нибудь приключении или в вечеринке, но Алексей неизменно отказывался. Штабс-капитан по-доброму подсмеивался над ним за его чрезмерную "верность супруге", но, в конце концов, отстал. Тут компанию ему часто составлял тёзка Алексея, тоже Алексей, поручик Синицын, очень добрый молодой человек, с которым Алексей, несмотря на некоторую разницу в возрасте, тоже близко сошёлся.

С января или февраля 1915 года и до декабря 1917 они, все трое, прошли вместе по всем дорогам, терниям, перипетиям, мытарствам и мукам Юго-Западного, Австрийского и Румынского фронтов, прошли относительно удачно, если не считать мелких ранений. Но с ноября-декабря их дороги разошлись, и они не думали, что снова встретятся до окончания войны или же подавления большевистского переворота.

Первым покинул их штабс-капитан Олсуфьев. Он был родом из Ростова, все корни у него были на юге, и когда пошли слухи, что генерал Корнилов собирает там силы для подавления большевистского мятежа, он, не раздумывая, решил пробираться на Дон, к Каледину.

-- Господа, неужели вы не видите, что мы не можем продолжать войну с Германией, пока не укрепим тыл? Фронт рушится, необходимо восстановить порядок в России, иначе нам в спину вонзят нож. И делать это нужно немедленно, не откладывая ни секунды. В противном случае мы очутимся между немцами и большевиками.

-- Но кто же будет фронт держать?

-- Нет фронта, вы же видите, поэтому и спешить надо. Айда вместе! Мы же три года вместе воевали.

Но впервые за всё время мнения у них разошлись. Два Алексея остались "держать фронт", они не могли решиться, просто так взять и уйти с позиций, даже если в тылу творится Бог знает что. Правда говорили, что сам главком Корнилов призвал добровольцев ехать на юг, что там сформировано ещё одно "временное"правительство и сколачиваются надёжные, главным образом офицерские, части, для восстановления порядка. Но точно никто ничего не знал, надо было разобраться, выждать. Олсуфьев уехал один и надолго, до конца 1919 года, пропал в водовороте гражданской войны.

Вторым принял решение ехать на Юг поручик Синицын. Обстановка к тому времени была уже невыносимой, вполне можно было получить пулю в спину от своих же, такие случаи были. Говорили, что опасно уже ехать по железным дорогам офицеру в погонах... Надо было что-то предпринимать, и Синицын, молодой и решительный, тоже пришёл к выводу, что нужно следовать призыву Главкома, ехать в Добровольческую армию. Держала его только тоска по дому, семье и невесте. После почти двух лет, проведённых на фронтах без отпуска, такая "слабость" была вполне понятна и простительна. Синицын долго колебался, но всё-таки решил сделать себе маленькую поблажку, то есть дать самому себе отпуск, пусть хоть на один день. Он решил сначала добраться до Москвы, откуда был родом, побыть дома "один день", а потом, сразу же, ехать на Дон. Поскольку и Алексей тоже был из Москвы, Синицын уговаривал его ехать вместе, но тот отказался. Обострённое понимание чувства долга удерживало его, и ошибку эту уже невозможно было исправить. Сколько раз потом он проклинал себя за это: ведь он мог тоже, как и Синицын, хоть на один день, приехать домой, в Москву, к Наде, к детям. Почему он тогда этого не сделал, почему? Потому, что ему казалось преступным потратить на себя даже неделю. Долг перевесил Любовь. Как бы то ни было, но Синицын, захватив с собою письма Алексея домой, уехал. Встретились они, случайно, только в августе 1918 года,на Юге, в Добровольческой Армии.

Алексей продержался на фронте ещё несколько месяцев, до середины марта 1918 года. Он не боялся, что его убьют свои же, солдаты любили его. Но потом и их не стало, дезертировали или отошли в тыл почти все. Но Алексей, со свойственным ему от природы упрямством, оставался на фронте до последнего, успел даже месяц послужить в "красной" армии. Ему казалось, что нельзя бросать позиции, пусть даже он останется один и погибнет. Плевать на все политические хитросплетения и разногласия, не так важно, кто будет продолжать войну -- Керенский, Корнилов или Троцкий. С большевиками разберёмся потом, сейчас главное -- не допустить немецкой оккупации. Но он заблуждался. Пережив позор сначала Брест-Литовских переговоров, а потом и Брестского "мира", осознав ошибочность своих действий, он решил тоже пробираться на Юг и искать силы, борющиеся против большевистского режима. Он понял, что, неверно оценив ситуацию, как дурак, затянул такое очевидное и простое решение, что к этому моменту его уже могли арестовать, а то и расстрелять, не долго думая. Но опять он не дал себе поблажки, опять не поехал сначала в Москву, к Наде, а сразу отправился на Кубань, в Добровольческую Армию, которую, по слухам, собирал там генерал-лейтенант Деникин.

В стране царил уже полный хаос, анархия гуляла везде, куда ни глянь. Поезда почти не ходили, ЧК уже начала свирепствовать повсюду, поэтому добирался Алексей на Юг вместо двух-трёх дней почти два месяца. Только к середине мая, окольными путями, грязный, голодный, оборванный, но с офицерскими документами, он попал, наконец, в Армию генерала Деникиина.

Сохранились у него только две вещи, два предмета: маленький "браунинг", подаренный отцом, и золотой "Мозер", подаренный Надей при прощании.

* 18 *

Сколько книг! - воскликнула она. - И вы их все прочли,
господин Бонар? - К сожалению, да, отвечал я . -
Потому-то я ровно ничего не знаю, ибо здесь нет книги,
которая не опровергала бы другую, и, ознакомившись со
всеми, не знаешь, что же думать.

Анатоль Франс. "Преступление Сильвестра Бонара"

Сергей лежал на диване, была ночь, темнота, пустота какого-то страшного одиночества. Да, именно одиноко и тревожно было ему. Внезапно он вздрогнул от скрипа медленно открывающейся двери. Что-то нехорошее, неестественное, нечеловечески-жуткое находилось за нею. Что, он пока не видел, но знал это наверняка. Сергей схватился за ручку, пытаясь удержать дверь, но ничто не помогало, неведомая ужасная сила надвигалась на него. Он увидел сквозь щель приоткрытой двери какое-то чудовище --не то страшную женщину, не то... Ведьма! Это ведьма --понял он. Дверь продолжала открываться с неумолимой неотвратимостью. Он чувствовал своё бессилие и леденящий мистический ужас. Нечистая сила! --понял он. Вот сейчас, сейчас он погибнет --а-аа! --закричал Сергей и... проснулся.

Господи! Опять кошмар! И опять какая-то нечисть! Облегчение, что это сон, боролось с только что пережитым ужасом, он никак не мог окончательно придти в себя.

Страшен сон, да милостив Бог! -- вспомнил он старую пословицу и начал понемногу успокаиваться.

Кошмары нового, мистического, характера, последнее время, начали мучить его, не переставая. Днём он забывал о них, но приходила ночь, и он опять просыпался в холодном поту от страха видений, в которых действовали не люди, а какая-то страшная, неведомая тёмная сила, будто сошедшая со страниц Гоголя. А иногда это были, даже, не чудовищные создания, а нечто бесплотное, невидимое, но вполне реальное, и от того ещё более страшное. Это Невидимое открывало со скрипом двери или поджидало его за поворотами длинных тёмных коридоров и в углах анфилад чёрных комнат, сквозь которые он шёл, преодолевая страх, неведомо куда и зачем. Чаще ему, однако, снились человекоподобные существа, но почему они так пугали его --ведь это были ни змеи, ни тигры, ни драконы? Страшные искажённые лица и руки с когтями --почему они внушали ему такой ужас? Сергей думал, что страшное и ужасное --это искажение до предела, но не до неузнаваемости. Страшная маска человеческого лица или уродливое подобие конечностей.

Но это был не карнавал и не кинофильм, это были сны. И пугала в них не столько внешность, сколько невидимая сила, неотвратимая и безжалостная, готовая и старающаяся погубить его... если бы он вовремя не просыпался.

Сергей не верил в Бога, во всяком случае, наяву никогда не молился. Но во сне он однажды подумал, что нужно перекрестить очередного монстра, что это сильное оружие, что это поможет. Он даже пробормотал какую-то молитву и перекрестил адское создание. И всё исчезло, видение отступило, а он проснулся, но уже не с таким ужасом, а с мыслью, что можно бороться, бороться успешно, во всяком случае, разойтись вничью с... этим.
И странное дело: он не верил в Бога, но верил в дьявола, страшился его, верил в силы Тьмы, некое чудовищное её порождение. Если он ночью просыпался от кошмара, то не мог заснуть и боялся темноты в комнате, как в детстве, когда был маленьким мальчиком.

Однажды, давным-давно, Серёже было лет пять, он проснулся от чего-то ночью. Родители спали, в комнате было темно, хотя в окно пробивался свет от полной луны. Ему стало страшно, он ждал, что сейчас из этой темноты появится кто-то и схватит его. Серёжа весь напрягся от страха, и в этот момент его схватили за ноги. Как распрямившаяся пружина он подскочил к потолку, одеяло полетело на пол, но крик, от ужаса замер в нём. Всё продолжалось секунду. Ногами он брыкнул "это"и... понял, что их кошка всего лишь прыгнула к нему в постель, чтобы пристроиться поспать. Мурка спрыгнула обратно на пол, но успокоиться он уже не мог и не заснул до рассвета, хотя чувство облегчения и пришло на смену страху. Так было и теперь, хотя ему уже не пять, а двадцать пять лет. "...да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением..."--так, кажется, он сказал во сне. Он припомнил, что, во сне, крестил и крестился, и теперь, после того, как просыпался от кошмара, стал креститься тоже, уже наяву, и быстро успокаивался.

Вот и сейчас, Сергей перекрестился, полежал ещё немного и, окончательно успокаиваясь, встал с постели.

Была суббота, свободный день. Сегодня он собирался снова пойти в библиотеку, позаниматься, почитать снова что-нибудь серьёзное. За последние месяцы он бывал там часто, его уже знали в лицо, и девушка-библиотекарь встречала его, как хорошего знакомого. Он успел одолеть первый том "Капитала"Маркса, с интересом читал дальше и стал понимать слова одного из персонажей романа Горького "Жизнь Клима Самгина", который говорил, что "...экономическую теорию Маркса он принимает..." Почему тот не принимал всего остального --дошло до Сергея только к середине этого труда. Скучное, поначалу, чтение местами даже захватывало, во всяком случае, давало богатую пищу для размышлений. Увидев своими глазами главную теоретическую работу прошлого века, положившую начало практическим действиям огромных масс людей, приведшую к таким неисчислимым жертвам, страданиям и морям крови, Сергей никак не мог понять, как человек, сделавший на таком огромном фактическом материале столь блестящий анализ экономических и социальных отношений, мог придти к таким утопическим выводам? Маркс совершенно не учитывал человеческий фактор, противореча этим самому себе. Ведь если "злая буржуазия", "капитал", пользуясь своим положением, обогащается за счёт народа без зазрения совести, то почему не произойдёт то же самое с людьми, получившими власть, и занявшими её место? Как он мог не понимать, что под какими бы лозунгами ни осуществлялась диктатура (пусть это будет "Диктатура пролетариата"или Теократическая диктатура "во имя Божие", неважно), она, всё равно, неизбежно вырождается в просто диктатуру людей, которые будут хапать и жить для самих себя, а остальных, тех, для кого они этот рай на земле, якобы, строят, будут кормить пулями вместо хлеба, если те только вздумают протестовать. Обманывался ли Маркс сам или обманывал других специально? Сергей опять вспомнил сказку о Мальчике и Драконе. Для построения совершенного общества нужен и совершенный человек. Почитав Ленина, Сергей понял и, что такое "Марксизм-Ленинизм". Ленин тоже знал, что Маркс утопист, а не практик. Поэтому большевики и начали "воспитывать нового совершенного человека", но кроме террора никакого инструмента для этого не придумали. И опять всё свелось к насилию и угнетению. Только много лет спустя Сергей узнал, что Маркс был членом сатанинской организации, Епископом церкви сатаны, и прочитал его написанные по-немецки стихи: "Адские испарения поднимаются в мой мозг, пока не сойду с ума. Видишь сей меч? Сатана продал мне его!" Выходит, обманывал он специально... А Ленин, кем был он?

Сергею постепенно становились ясны две вещи:

1. Всякое государство, власть вообще, по своей природе не могут быть совершенны, ибо власть происходит от насилия в древние времена (скажем, княжеской дружины, а по существу банды, над окружающими мирными людьми) и продолжается насилием в "цивилизованных"формах в наше время. А иногда и в совсем древних, бандитских, так как человеческая природа не меняется со временем, никак не реагируя на научно-технический прогресс, философские доктрины и политические лозунги.

2. Совершенствование человека возможно только индивидуальным, и очень-очень длительным, путём. Может, и тысяч лет будет мало. Ведь за две тысячи лет христианства мало что изменилось. Правда, справедливости ради, тут нужно сказать, что только раннее христианство было истинным, а позднейшие "христианские" государства, Ватикан, являли собой не более чем красивую декорацию. Ведь и в Америке президент, принося присягу, кладёт руку на Библию, а сам не только не христианин, а напротив -- масон. И только Россию, Сербию и другие православные страны и били во все века за то, что в них сохранился ещё древний дух истинного христианства. Сохранилась истинная вера.

Первый вывод постепенно привёл его к увлечению анархизмом, а второй к чтению 90-томного собрания сочинений Льва Толстого. Чтение же это помогло понять, почему такого, казалось бы, безобидного человека не принимала официальная власть, отлучили от церкви: люди, ищущие индивидуального совершенствования, опасны для любого государства, для любой власти, а его отрицание и даже глумление над таинствами православной церкви, такими, например, как причастие, конечно, не могли не привести к его анафематствованию, что, впрочем, по обычаю русской Православной церкви, в отличие от католической, не является проклятием, а только объявлением того факта, что человек от церкви отпал, что он "не наш". Толстой об этом сожалел, жена его возмущалась, но они не понимали, что на двух стульях сидеть одновременно не возможно, а без Веры тщетны и все, казалось бы, благие идеи и добрые дела Графа. Впрочем перед смертью он понял, что написал много вредного, но было уже поздно. "Человек, который бывает тягостно потрясён, узрев себя со стороны, не есть конченный человек. Но, именно, поэтому подобное потрясение приближает его конец." Воистину, это определение Камила Ланье подходит к Толстому, как ни к кому. Знал бы он, что стало с Россией без религии потом...

Итак, Сергей сегодня снова сидел в "читалке" и, обложившись книгами, делал выписки. Все эти книги, Маркс, Энгельс, Ленин -- свободно продавались в магазинах, ими всё было забито, их никто не читал и не покупал, но Сергею было жалко тратить на них деньги, он предпочитал сэкономить их для приобретения книг в "Букинисте"и на "толкучке", "с рук", но ходил в библиотеку не только поэтому. Кроме того здесь как-то особенно хорошо работалось, материал усваивался легче, сама атмосфера (не то, что дома) способствовала этому. Напротив Сергея сидел какой-то мужчина, тоже обложившись книгами, и тоже писал. Больше в зале никого не было. Минуты бежали в тишине незаметно. Через какое-то время мужчина встал и подошёл к стеллажам за новыми книгами. Возвращаясь на своё место, он проходил мимо Сергея и случайно увидел, что тот читает. Такое количество "заумной" литературы, к тому же, конспектируемой молодым парнем, видимо, его удивило.

-- Извините, что мешаю, -- сказал он, -- но вы, я гляжу, основательно обложились. Скучно, наверное, читать такую литературу?

-- Да нет, -- ответил Сергей, -- наоборот, интересно. Мужчина был приятный, интеллигентный, общительный, и Сергей решил поддержать разговор.

-- Шутите, что же здесь интересного? А, знаю, вы, наверное, к каким-нибудь экзаменам готовитесь? Аспирантура, да? Если не секрет, вы где учитесь?

-- Да нет, -- опять возразил Сергей, -- я так, для себя... Своё я уже отучился.

-- Для себя? Интересно... Неужели охота этой мурой голову ломать? И что же вы надеетесь тут вычитать? Вы ведь это всё, наверное, в институте проходили?

-- Ну, вы же знаете, в институте так полно не проходят, а насчёт вычитать... Не знаю, я всё понемножку читаю, для общего развития, -- уклончиво ответил Сергей.

Мужчина задумчиво как-то посмотрел на него, может, принял за чокнутого?

-- Ну, ладно, не буду мешать.

Он прошёл на своё место, посидел ещё минут двадцать, а потом, собрав и поставив на полки книги, направился к выходу.

-- До свидания, успешных вам занятий, -- улыбнулся он Сергею.

-- До свидания, -- кивнул Сергей. Но больше он этого человека в библиотеке не видел и скоро забыл об этой мимолётной встрече.

Прошло ещё несколько месяцев, "марксизм-ленинизм"стал пройденным этапом, миновали и некоторые другие книги. Сергей теперь знал, что это ему не нужно, но не знал, а что же дальше, что нужно? Пришёл черёд Бакунина и Кропоткина, потом Бердяева и Розанова.
И если Кропоткин, с его обращением к уголовному миру, которому последовали сначала боевики-подпольщики, Свердлов, Сталин и др., а потом все большевики и при захвате, и при удержании власти, разочаровал его, то Бакунин привёл Сергея в восторг. Его полемика с Марксом, относительно Диктатуры пролетариата и замены частной собственности на собственность государственную, била не в бровь, а в глаз. Ещё до всех социалистических экспериментов Бакунин сразу увидел порочность обоих положений Маркса -- и о диктатуре, и о гос. собственности. Он понимал, что люди -- не ангелы, а государство понятие абстрактное, и от имени этого государства собственностью будет распоряжаться, всё равно, один человек или узкая группа лиц, и диктатура будет только способствовать тому, что себя-то они не обидят. То есть, произойдёт невиданная в истории концентрация власти и собственности в одних руках, что приведёт, в конечном итоге, к такому ущемлению интересов трудящихся, к такой несвободе, которые и не снились ни при каком капитализме или любом диктаторском режиме. Потому что ни при одной диктатуре, ни у какого диктатора не было ещё всей собственности страны в одних руках.

Кстати, Маркс вынужден был частично согласиться с этим и внёс поправку насчёт диктатуры --ненадолго, "на неделю". Но кто же добровольно отдаст через неделю захваченную власть? Да и кому? Обратно? Рабочим? Утопия.

Всё это было хорошо, но опять ничего не давало. Сергею хотелось найти в книгах какую-нибудь теорию, какое-нибудь философское учение, которое увлекло бы его, что-то настоящее, "истинное", ради чего стоило жить, и которое объясняло бы, как жить дальше. Но ничего такого не попадалось. Впрочем, он ещё так мало знал, так мало прочитал, и сноски, упоминания о других авторах и книгах разжигали его интерес, но и только. Всё это было недоступно. Он перестал ходить в библиотеку и снова начал посещать "толкучку". Круг замкнулся. Ему снова понадобились деньги для покупки философов, правдивых историков и, конечно, поэтов. Потому что он уже знал: в споре поэта с государством прав всегда поэт, а государство неправо. Сергей интуитивно чувствовал, что скорее сможет познать истину у поэтов и писателей, чем у философов и политиков. Большое впечатление на него произвёл в то время Борис Пильняк, писатель совершенно в Советском Союзе неизвестный, точнее забытый, расстрелянный в 1937г. Два тома его произведений достались Сергею по наследству. Сохранились они совершенно случайно. Когда в 1947г. цензурировали библиотеку и сжигали по списку запрещённых авторов, к которым принадлежал и Пильняк, отец Сергея, по службе обязанный жечь книги, не жёг их, а приносил домой. Благодаря этому счастливому случаю, Сергей имел возможность прочитать многие недоступные в то время вещи. Но и этого ему было мало.

* 19 *

Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой
судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего
перед общим политическим, экономическим и
моральным крахом.

Ярослав Гашек. "Похождения бравого солдата Швейка".

Однажды, подкопив денег, Сергей стоял на книжной "толкучке", около "Букиниста". Был хороший тёплый, солнечный воскресный день, и народу было довольно много. Сегодня Сергею крупно повезло, он купил, наконец, то, за чем давно охотился: кое-что из Бердяева и "Апокалипсис нашего времени" Розанова, эмигрантское издание "Посев". Довольный и счастливый он стоял и рассматривал желанные пожелтевшие страницы, как вдруг, чей-то голос вывел его из задумчивости:

-- Что это вы такое купили, молодой человек, можно полюбопытствовать?Сергей поднял голову от книги. Перед ним стоял какой-то мужчина, вроде бы, знакомый, но где он его видел, Сергей вспомнить никак не мог. Уловив замешательство на лице Сергея, мужчина с готовностью пришёл ему на помощь:

-- Не помните меня, мы с вами в библиотеке познакомились?
Тут Сергей вспомнил, это был тот самый человек, с которым он разговаривал несколько месяцев назад, когда штудировал в "читалке" Маркса.

-- А, здравствуйте.

-- Здравствуйте, здравствуйте. Книгами интересуетесь, я вижу? Я вот тоже хожу, высматриваю что-нибудь интересненькое, -- приятным голосом, улыбаясь, произнёс незнакомец. -- А что вы приобрели, можно посмотреть, завлекательное что-нибудь или опять скучное-научное?
Сергей нехотя показал книги, ему сейчас было не до этого случайного приставалы, человека, видимо, приятного, но недалёкого.

-- Бердяев, Розанов? Редкое издание... да ещё и в Советском Союзе запрещённое. Вы не боитесь такое собирать, могут быть неприятности? -- так же мило улыбаясь, вкрадчиво спросил мужчина.

Вот прилип, как банный лист", подумал Сергей, но промолчал. Тон мужчины был мягкий, но какой-то фальшивый, притворный, и это раздражало. Видя, что Сергей никак не реагирует, мужчина продолжал:

-- Ну зачем вам это нужно, покупаете всякую ерунду, забиваете и себе, и другим голову. Читали бы лучше Агату Кристи или Сименона. Или вон погода какая хорошая, взяли бы пивка, бутылочек несколько, девицу какую-нибудь и двинули бы на природу. Ваше дело молодое, в вашем возрасте нужно погулять от души, чтобы было потом, что вспомнить, а то годы быстро пробегут, назад не воротишь. А вы их тратите, Бог знает на что, сами нарываетесь на неприятности. Вы меня послушайте, я вам добра желаю, я вас постарше, по-отечески вам советую: бросьте!

-- Вам-то какое дело до меня, -- не выдержал Сергей, --вам детективы нравятся, ну и читайте их на здоровье, с пивом, а мне нравятся умные вещи и кефир!

-- Какое дело? Мне есть дело... Отойдём-ка в сторонку, поговорим серьёзно. -- тон мужчины резко изменился. Из ласково-доброжелательного он стал вдруг жёстким и приказным.

-- Мне некогда, -- сказал Сергей и хотел развернуться и уйти, но не тут-то было.

-- Пойдёмте, вам говорят, а то придётся поговорить с вами в другом месте -- и он сунул в лицо Сергею развёрнутое удостоверение.

"Комитет Государственной Безопасности..."-- с изумлением прочитал Сергей. Нет, страха он не испытал, хотя в то время КГБ боялись, и уж, во всяком случае, никто не хотел бы с ним связываться. "Что б ты провалился!"-- с досадой подумал Сергей, но, делать нечего, пошёл за гебешником в ближайшую подворотню.

-- Молодой человек, -- начал чекист, когда они отошли, -- поверьте мне, вы встали на скользкий путь. Вот мы с вами встречаемся уже во второй раз и, отнюдь, не случайно. Думаете тогда, в библиотеке, я оказался просто так? Вы очень ещё молоды и наивны. Думаете, что в нашем государстве можно сколь угодно долго заниматься антигосударственной деятельностью и не попасть рано или поздно в поле зрения органов госбезопасности?

-- Антигосударственной???

-- А вы что думали? Вот вы сидите в библиотеке, вычитываете там что-то такое "для себя", заметьте, не для учёбы в ВУЗе, не для научной работы, не для диссертации --"для себя". Неужели вы серьёзно думаете, что вы умнее других, умнее правительства, учёных, мудрее всего государственного устройства? Что другие, десятки лет назад построившие наше государство и поддерживающие его устои сегодня, -- это глупые, неграмотные люди, ничего не читающие, ничего не понимающие, -- дураки? Они не знают, как лучше? А вот вы пришли, прочли, озарились и -- бац! --знаете теперь истину? А вам не пришло в голову, что совсем не дураки эти книги давно прочитали, проштудировали и -- да! -- запретили, именно, для вашей же пользы, для вашего же спокойствия, потому что спокойствие государства, которое эти книжонки подрывают, -- оно для вас же, для народа. Вы не понимаете, что, пусти сейчас эти сочинения на волю, и начнётся страшное -- невинное, казалось бы, чтение приведёт к брожению умов и, в конечном счёте, опять к кровопролитию, которое с таким трудом удалось приостановить в нашей истории.

-- А вы сами-то их читали?

-- Представьте себе, не только читал, но по службе даже обязан, и многое перечитал, чего вы даже и не слышали, у меня допуск в Спецхран. Вижу, вижу, что вы сейчас думаете: вот, мол, передо мной тупой, необразованный дурак -- солдафон, пошедший из-за своей темноты на полицейскую службу, эдакая разновидность дореволюционного жандарма, только намного хуже?

-- Ничего я не думаю... (Про себя Сергей подумал, что жандармы-то были как раз лучше)

-- Думаете, думаете, по глазам вижу. А я, к вашему сведению, прежде чем пойти на службу в органы госбезопасности, окончил философский факультет МГУ, а потом ещё Военнополитическую Академию, и свободно владею тремя иностранными языками. И всё, что вы с таким усердием здесь выискиваете, я прочитал ещё в детском саду.

-- А как же вы... ?

-- Как я попал в Комитет? Пошёл служить по убеждению. Ведь мы, если хотите, такие же врачи, только исцеляем и отдельного человека, и общество в целом. И совсем не хирургическим методом, как это принято думать. Для нас тоже профилактика -- главное. Главное, не дать погибнуть таким вот хорошим ребятам, как вы.

-- А вы считаете, что я гибну?

-- Пока нет. Но, несомненно, погибните, если не сойдёте с этого пути, поэтому я с вами и разговариваю. Это сегодня я вас случайно встретил. А в первый раз к нам поступил сигнал, что какой-то гражданин усиленно читает классиков марксизма -- ленинизма. Поскольку это не совсем обычно, то, конечно, привлекло наше внимание, и я этот сигнал по службе проверял.

-- Сигнал? На меня?

-- Конечно! Я же говорю, что вы очень ещё молоды и неопытны. Вы себе представляете, что в государстве всё идёт само собой, что каждый может делать бесконтрольно любую вещь? Нет. Иначе бы оно давно рухнуло. Я тогда решил, что вы просто чудак, которому скоро надоест, но я ошибся. Вы начали действовать уже последовательно -- пришли искать идеологическую заразу вот сюда. Я сказал, что встретил вас сегодня случайно, а выходит нет. Опять наши пути пересеклись. Я здесь по службе, я охраняю покой нашей страны. И вы здесь. Значит, выходит, что вы этот покой подрываете. Вы напрасно улыбаетесь! Я вам предскажу, что будет дальше, если вы сегодня не остановитесь! Сегодня вы прочитаете Соловьёва или Розанова, завтра доберётесь до Солженицына, Сахарова и прочих отщепенцев, а потом и сами не заметите, как очутитесь среди кучки, которая называет себя громко диссидентами. Потом арест, тюрьма, лагерь, ссылка и, может быть, гибель, в конце концов. И всё это ради чего? Ложных, неверных, заблуждающихся книг, вредных идей и домыслов, играющих на руку врагам нашей страны. Вот вы, наверное, и вражеское радио слушаете, "голоса" всякие? Бросьте вы всё это, пока не поздно, от души советую. Живите, как все, и вам будет лучше, и вашей Родине. Потому что начинается с районной "читалки", а кончается всё это... Очень плохо всё это кончается. Я же вижу: вы человек умный, образованный, со способностями выше среднего. Таким людям действительно трудно жить, как всем, я сам такой. Так направьте свои способности на дальнейшую учёбу, работу, делайте карьеру, в хорошем смысле этого слова. И я уверен -- вы многого достигните, как достиг, например, я. Я очень бы хотел, чтобы мы с вами не встретились в третий раз, когда на вас заведут уголовное дело. Подумайте над моими словами, я вам искренне желаю добра. И мой вам добрый совет: выбросьте вы эту заразу вон в ту урну, вам же будет лучше. Прощайте. И постарайтесь больше не попадать в поле нашего зрения.

"Ни хрена себе, -- подумал Сергей, когда остался один, -- прямо по Грибоедову, "собрать все книги бы, да сжечь". Я думал раньше, что философский факультет существует в МГУ, а, оказывается, он есть и в КГБ". Сергея передёрнуло, и он невольно перекрестился.

С этого дня Сергей возненавидел существующий режим ещё сильнее, чем прежде. Одновременно ему было страшно и противно, но не так, как это бывает в жизни, а так, как это бывало в его кошмарных снах, в которых действовала неведомая неотвратимая и безжалостная сила, готовая и старающаяся погубить его, такая же невидимая, но реальная, как КГБ.

* 20 *

Было раннее утро. Вента хотела, чтобы её никто не увидел во время молитвы и решила пойти к Храму с восходом. В это время там, конечно, будет безлюдно, вероятность встретить кого-нибудь крайне мала. Если только случайно, и ей очень не повезёт. Но если повезёт и ей никто не помешает, то она... о, она вложит в молитву всю свою силу, всю страсть, весь дар убеждения. Она скажет все слова, какие только могут быть, она обратится к Божеству с молитвой такой силы, так будет просить его, как никто ещё не просил и не молил его на этом свете. Она знала, что Бог добр, он услышит её и поможет. Поможет обязательно, надо только не пропустить рассвет, восходящее Солнце даст ей силы, и её молитва дойдёт, так уже бывало в её жизни. Она была уверена. Она знала. Она сможет. Потому что если не поможет Бог, тогда не поможет никто. На Венте были сандалии с высокой шнуровкой, чтобы не скользили и не ранились ступни о камни дороги, ведущей к Храму, и белая туника, та самая, в которой она впервые встретила Кириона. Сегодня Вента специально надела её, она должна была принести ей счастье. В левой руке у неё был свёрток с благовониями, а в правой сосуд с маслом для жертвенника. Вента подошла к пандусу, ведущему на верх, к Храму. Храм стоял высоко на холме, но подъём был плавным. Пандус, мощённый камнями, серпантином поднимался до самых ступеней Храма. Дорога была прорезана в известняке холма и имела невысокие боковое уступы. С трёх сторон стен у Храма не было, крыша поддерживалась многочисленными колоннами, а с четвёртой, обращённой на восход, была стена с узкими прорезями-окнами. Перед ней возвышалась большая бело-золотая Статуя Бога, а в жертвеннике едва теплился небольшой огонёк. Пока Венте везло: огонь не погас за ночь, в Храме не было ни единой души, а Солнце ещё не взошло в полную силу. И хотя уже достаточно рассвело, под крышей Храма и за множеством белых колонн царил полумрак. Вента подлила масла в жертвенник, поправила фитиль, и пламя разгорелось сильнее, осветив складки одежды Статуи. Вента торопилась -- Солнце уже пробивалась сквозь прорези в стене, за спиной Бога. Она быстро развернула свёрток, достала палочки благовонных смол и, поджигая одну за другой от священного огня жертвенника, разложила их у ног Статуи. По Храму пополз ароматный синий дымок. Теперь всё было готово. Вента встала на колени перед Статуей Бога, а потом, будучи уже не в силах сдерживать себя, упала на холодные мраморные плиты. Мысли бежали в её голове с невероятной быстротой. Она рассказывала Богу всё, что произошло с Кирионом, как будто Высшие Силы и так не знали этого Сами. Она убеждала Бога в том, какой хороший и добрый человек Кирион, как много добрых дел совершил он, за то короткое время, что прожил в их городе, скольким людям помог. Рассказывала, как не выдержал и вступился за этих несчастных. И вот теперь он сидит в темнице, а завтра, по традиции на рассвете, его должны казнить. Вента знала, что виновата перед Высшим Божеством. Она, посвящённая, с детства призванная служить Ему, не должна была любить никого кроме Него. Но она полюбила человека, мужчину, полюбила внезапно, всей душой, навсегда, и теперь просила Бога не карать её за это и не отнимать у неё Кириона. Просила простить её грех и спасти его. Ей казалось, что она вся растворилась в этой мольбе и немом крике, крике её Души. Во внезапном порыве она поднялась с пола и, стоя во весь рост, протянула руки к Богу. Солнце уже взошло и нестерпимо било в узкие окна Храма, и от этого казалось, что Статуя горит в ослепительном ореоле яркого света, что это священный ореол самого Бога, как это и подобает Божеству. Вента зажмурила глаза, перед ней поплыли яркие цветные пятна, и, вдруг, она увидела спокойное улыбающееся лицо Кириона. Одновременно в голове её как бы прозвучал голос: "Я не сержусь на тебя, Вента. Иди домой, всё будет хорошо".

* 21 *

Штабс-капитана Олсуфьева Алексей случайно встретил в поезде в декабре 1919 года. Тот был так худ, измождён, и так ужасно выглядел, что Алексей с большим трудом узнал его. Узнал, собственно, только по знакомой улыбке и полному неистощимого оптимизма взгляду.

-- Иван, ты?! Боже мой, какими судьбами, откуда?

-- Алексей! Алёшка! Ну, Судьба, как же я рад тебя видеть!
Они обнялись.

-- Да ты как здесь, Алёша?

-- Да я-то служу в армии, вот к себе в часть еду. А ты такой откуда, тебя узнать нельзя. Где тебя носило-то, прямо на Смерть похож?

-- А прямым ходом из "чрезвычайки".

-- Ты шутишь?

-- Какие, брат, шутки, до сих пор не верю, что жив остался.

-- Бедный, это там тебя так отделали?

-- Пустяки. Кости целы, а мясо нарастёт. Мне сейчас, главное, на фронт. Я, Алёша, сейчас такой злой, такой злой, мне только бы винтовку в руки, уж я бы посчитался с комиссарами, я бы им всё припомнил. Я бы их... я бы им...
На глазах Олсуфьева навернулись слёзы, горло перехватил спазм, он закашлялся и некоторое время не мог говорить.

-- Алёш, милый, у тебя закурить не найдётся, а то я чего-то того...

-- Есть. Алексей протянул ему портсигар.
Некоторое время Олсуфьев с жадностью курил, видимо, никак не мог успокоиться.

-- Спасибо тебе, сколько дней уже не куривши.

-- Ты куда теперь?

-- В Ростов, хочу своих найти, и там, в штабах, определиться куда-нибудь.

-- Ну, своих ты сейчас, скорее всего, не найдёшь, да и делать там тебе нечего, красные уже под городом. Боюсь, удержим ли мы Ростов...

-- Ты что, Алексей!

-- Да, к сожалению, положение угрожающее. А насчёт определиться, так я тебя теперь больше никуда не отпущу, поедешь со мной. Через полчаса наша станция, сойдём вместе, устрою тебя к нам, будешь пока взводом командовать. Ну как, согласен?

-- Спасибо тебе, Алёша, я с радостью.

-- Кстати, Алексей Синицын тоже у нас. Я его встретил в Августе 18-го, с тех пор, вот, вместе воюем.

-- Алёшка? Да что ты? Вот здорово!

-- Да, теперь опять все соберёмся. Но тебе сначала отдохнуть нужно, в себя прийти.

-- Ерунда! Теперь должно всё хорошо пойти. Как же я рад, что вас встретил. Снова мы все трое вместе. Ну, теперь покажем совдепам! Ты мне только винтовку дай!

А вечером они уже пили втроём водку, и Олсуфьев, с трудом, рассказывал свою эпопею, как жил всё это время, как попал в ЧК и как случайно избежал расстрела.

Попав сначала на Дон, к Краснову, а потом к Деникину, он первое время воевал довольно удачно, но потом, участвуя в конном рейде по тылам красных, попал в окружение. Их отряд был разбит, а он с несколькими товарищами сумел прорваться сквозь кольцо, долго скрывался, пытаясь пробиться к своим, но, в конце концов, попав в облаву на вокзале в каком-то городишке, был схвачен чекистами. Ивана посадили в битком набитый полуподвал местной гимназии, превращённой в штаб-квартиру тамошней "чрезвычайки". Документов при нём не было, но в карманах чекисты обнаружили новый "браунинг"с двумя последними патронами в обойме, а главное, именные часы, которыми он был награждён ещё до войны. Заключив по этому, что он бывший, а может, и не бывший, офицер, его сразу не расстреляли, начали сначала бить, а потом, так как он молчал, пытать, с каждым днём всё более и более изощрённо. Чекисты хотели узнать, кто он такой, зачем приехал в город, с кем связан и не причастен ли к какому-нибудь заговору.

Допрашивал его рыжий чекист по имени Пётр. Типичный приспособленец, жестокий и неумный, он даже не скрывал, что ему безразличны и революция, и советская власть, но очень нравится власть вообще, нравится издеваться над беззащитными людьми. Время, когда вся жизнь перевернулась с ног на голову, дало таким, как он, ленивым и ограниченным людям, возможность пролезть из грязи в князи. Подобные субъекты, до революции не сделавшие бы по своим способностям даже карьеры дворника, теперь жили в реквизированных особняках, получали в голодное время "комиссарские" пайки, прикапливали фунтиками золотишко, а главное, были безраздельными и полновластными владыками над жизнью и смертью своих ближних. Их боялись, в буквальном смысле, смертельно, здание ЧК обходили от страха за версту. Но всего этого им было мало. Сознавая в глубине души свою ущербность, то, что они, как были быдло, так быдлом и останутся, что не купишь ни за деньги, ни за паёк ни образования, ни благородства и аристократизма, воспитываемых поколениями, они лютой ненавистью возненавидели представителей того самого мира, вход в который был для них наглухо закрыт, попросту невозможен. Поэтому Пётр, и такие, как он, пользовались каждым удобным случаем, чтобы показать этим "бывшим", "интеллигентам", а заодно и стоявшим поперёк горла попам, что время их кончилось, что теперь они, те, кого раньше и в прихожую не пускали в приличном доме, теперь они хозяева жизни. Прежде чем уничтожить дворянство и буржуазию, "как класс", им хотелось досыта удовлетворить, насытить свою ненависть. И они со сладострастием издевались, измывались и оскорбляли, но это, странным образом, не приносило облегчения. Вместо унижения и страха смерти, которые они, судившие по себе, ожидали увидеть, они получали только презрение, слово "мразь" да предсмертные плевки в лицо. И им, принадлежавшим теперь, как им казалось, к высшей касте избранных, хотелось ухватить и этого, недоступного для них ореола, умиравшего с достоинством класса. Вот тут-то, как особый шик, и пошла мода жениться на "благородных", "чтобы имели породу", лучше, конечно, на какой-нибудь графине или княжне. Вместе с особняками и квартирами, вместе с серебряными канделябрами и саксонским фарфором, вместе с персидскими коврами и Беккеровскими роялями, они хотели получить и тех, кто на "этой рояле" умел музицировать, -- непременно, говорящих по-французски дворяночек, одновременно и желая, и ненавидя их.

Вот к такому-то типу, пытавшему в подвале людей, и попал Иван Олсуфьев. Его, к счастью, допрашивали и пытали "всего"семь дней, но эти семь дней показались ему за семь лет. Он запомнил их навсегда, как навсегда запомнил и это лицо с рыжими волосами. Когда он рассказывал, его трясло, и чем больше водки он пил, чтобы успокоиться, тем больше трезвел.

-- Ах, встретить бы мне этого рыжего, только бы встретить, я бы его из миллиона узнал, из миллиона бы узнал, -- всё повторял и повторял он между стопками водки.
На восьмой день внезапно началась стрельба. В подвале находилось больше ста потерявших всякую надежду, обречённых, и знавших это мужчин и женщин --никаких отдельных камер не предусматривалось. Все постепенно поняли, что в городе идёт бой, но, вслед за мелькнувшей было надеждой, поняли также, что их вполне успеют расстрелять. Однако, изредка чудеса бывают. Как они узнали потом, в город ворвалась казачья конница, и красные вынуждены были бежать с такой поспешностью, что бросили всё, кроме оружия.

-- Так никого и не расстреляли? --спросил Синицын?

-- Нет, не успели, -- ответил Олсуфьев, наливая ещё стопку, -- только вбежал тот рыжий чекист, схватил одну женщину, она рядом со мной лежала, её со мной вместе в облаве на вокзале взяли, и вытащил из подвала.

-- А что за женщина?

-- Да хорошая такая женщина, добрая, ухаживала за мной после пыток, помогала. Мы познакомились потом немного, она дворянка оказалась, из Москвы, между прочим, ехала на юг, спасаться от голода, а попала в ЧК. Ну, рыжий-то на неё глаз положил, она мне после допросов рассказывала. Я только и успел спросить, как её зовут, а она: "Молитесь за рабу Божию, Надежду".

* 22 *

Любовь чем-то напоминает окружную тюрьму.
Хотя нет. Там отсидел своё и вышел.
А это пожизненная каторга,
к которой приговорено всё человечество.

О'Генри.

А Сергей снова переживал отлив. Что-то с ним опять делалось такое, что он был в состоянии "и не болен, и не здоров". Снова тяжёлая хандра овладела им. Книги, с таким увлечением читавшиеся ещё недавно, и на которые было потрачено столько сил и времени, снова пылились на полках, почти забытые. Ни музыка, ни друзья, ни дела --ничто не радовало, не веселило. Всё либо раздражало, либо только навевало грусть. Он полюбил в то время читать грустную прозу, грустные стихи, вроде Блока, Есенина. Потом начал писать сам, одно другого грустнее и похороннее:

С О Н

Капают, капают капельки,
Тает снег за окном.
Снится мне, будто я маленький,
В детстве минувшем, былом.
Снятся цветов охапки,
Снится запах травы,
И облаков белых шапки,
В небе такой синевы!
Снится мне берег речки,
Рыжий под боком пёс,
Снятся на ёлке свечки,
Снится, что не было слёз.
Снится мне рожь золотая,
Снится, что рядом друзья,
Чаек проворная стая,
Снятся другие края.
Снятся весёлые книжки,
Снятся те, кого нет,
Снятся девчонки-мальчишки,
Снится заветный портрет.
Снятся мне чьи-то руки,
Снится мне губ тепло,
Сладкие-сладкие муки,
Снится, что мне повезло.
Снится мне дождик и лужи,
Снится, что быстро бегу,
И, что кому-то я нужен,
Пусть хоть не другу -врагу.
Снится в лугах деревушка,
Снится широкая даль,
Рощи соседней опушка.
Снится холодная сталь...
Капают, капают капельки,
Тает снег за окном.
Снится мне, что я маленький,
В детстве минувшем, былом.
Снится в пыли дорога,
Солнцем пронизанный лес.
Что впереди очень много
Времени -не в обрез.
Вижу далёкие горы,
Будто совсем наяву.
Снится, что нету горя,
Снится, что я живу...

* * *

Видно стал я стареть, неужели стареть?
Сознавая конец, сознавая,
Я попробую душу сегодня согреть
Дымной кружкой горячего чая.
Что ж мне снится сегодня опять и опять,
Как звезда, образ чудный и дивный,
Но не могут лучи её тьму разорвать,
Одиночества круг неразрывный.
А за окнами вьётся позёмка, кружа:
'Я покой твой тревожить не стану', -
Будто шепчет на ухо мне, еле дыша,
Бередя незажившую рану.
И мне снятся всю ночь напролёт, до зари,
Через память мою, как наследство,
В ту метельную ночь - фонари, фонари,
Новогодняя сказка из детства.
Ну а, может, я грежу опять наяву -
То рассвет занимается синий.
В синеву не зелёную эту траву
И на сердце спускается иней.
И снежинок холодная та красота
В ледяную вонзается душу.
Позади пустота, впереди пустота -
Твой покой я уже не нарушу.
Как тиски или обруч, сжимает виски,
Вьюга стонет, как будто на тризне,
Словно плач, той до боли щемящей тоски,
Навсегда утекающей жизни.
Будто в бездну проносятся мимо года,
Время скорби, печали, разлуки.
И бежит-убегает оно, как вода,
Как вода протекает сквозь руки.
Ночь пройдёт, а назавтра найдутся дела,
Закружат, завертят спозаранок:
Так и жизнь незаметно когда-то прошла,
Проскочив, как вагон полустанок.
И ничем этот холод не выгонишь прочь,
Не горит рядом сердце, ни где-то.
Фонари, фонари, в ту метельную ночь,
В эту страшную ночь, без рассвета.
Неужель этот круг разорвать не дано,
И остался лишь холод и иней...
Не вино, чтоб согреться мне пить суждено,
В эту жуткую ночь, как в пустыне.
Отчего же мне снится опять и опять
Милый образ, запомненный где-то,
Будто снова надеяться можно и ждать,
Будто снова вернулось Лето.
Неужель это сердце не будет гореть,
И о смерти, как будто, не зная?
Что ж, попробую душу сегодня согреть
Дымной кружкой горячего чая...

Сергей опять стал много курить, был малоразговорчив, мог подолгу смотреть в одну точку, о чём-то думая, и начисто отключаясь от окружающего мира. А ночью снова снились кошмары, вперемежку с какими-то Блоковскими образами женщин-незнакомок.

Чего ему не хватало? Много лет спустя он ответит на этот вопрос: "Родной Души". Не хватало того, кого он никогда не встречал в этой жизни.

"Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет."

Тоска, ощущение бессмысленности существования всецело овладели им.

"Живи ещё хоть четверть века --
Всё будет так. Исхода нет."

Он не понимал тогда смысл этих стихов Блока: "Умрёшь --начнёшь опять сначала...", думал, что это относится к новым поколениям. Материалистическое воспитание не оставляло места для мыслей о бессмертии Души. Но что имел в виду Блок на самом деле? Загробный Мир, "теорию" перевоплощения или что-то другое? Теперь у него не спросишь, как и у Булгакова... Да и неважно это, главное, что Исход (Выход) есть. Есть для того, кто его ищет, и находит не в самоубийстве или пьянстве, не в трусливом и слабовольном уходе из жизни или от жизни, для того, кто не поддаётся унынию. "И Я скажу вам: просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят."*(Мат.7,7;Лук.11,9). Снова начали приходить мысли о смерти, причём о смерти скорой, хотя причин для неё пока, вроде, бы и не было.

...Жалко и грустно, но что ж?
Всё унеслось безвозвратно,
Прошлое вновь не вернёшь,
Ты не вернёшься обратно...
Не долюбив, уходить,
Жизни совсем не увидеть...
Наша тянулась нить
Не для того, чтоб обидеть.
Плохо прожили, не так,
Тратили время напрасно.
Ясно теперь, что дурак,
Ну, а как вышло, не ясно.
Да, от Судьбы не уйдёшь:
С прелой листвою и гнилью
Будет сентябрьский дождь.
Капать на холмик могильный.
А за зимою весна -
Снова надежды, улыбки,
Может, прошепчет сосна
Людям про наши ошибки...

Короче, Сергей на себя "напустил". Такое душевное и моральное состояние не могло, в конце концов, не повлечь за собой и ухудшение состояния физического. Сергей начал болеть, сначала по мелочам, но часто. То грипп привяжется, то зуб заболит, флюс, сильный ожог кипятком, жестокая простуда в летнюю жару. Мелкие болезни складывались, плюсовались и, наконец, он заболел тяжело. Поправляться ему и не хотелось, он был уверен, что скоро умрёт. И хорошо... туда и дорога. Жить не хотелось совсем. Он отказался лечь в больницу, отказался наотрез. Единственное, чего ему хотелось -- умереть дома, в своих стенах. И это уже были не шутки, так как не опасная, поначалу, ситуация с каждым днём становилась всё хуже и хуже. Он не знал тогда, что до смерти ему ещё очень далеко, что он не только не умрёт, но стоит на пороге самого длительного тёмного и тяжёлого периода своей жизни. Но человека нужно сильно дестабилизировать, чтобы он попался в ловушку.

Начиналось всё, однако, волшебно, не даром говорят, что дьявол не дремлет...

Лет за восемь до описываемых событий Сергей случайно познакомился в поликлинике с девушкой, жившей на соседней улице. Та рассказала ему, что замужем за человеком, который сильно пьёт, мало того, хулиганит, устраивает дикие сцены, а во время одного из скандалов даже выбросил в окно телевизор. Девушка была такая несчастная, измученная горем, и чем-то очень симпатичная, что Сергею стало её нестерпимо жалко, но чем помочь, он не знал. И уж, тем более, представить не мог, что она всё врёт. На его вопрос: "Зачем же ты живёшь с таким человеком?", Алёна, так звали девушку, грустно отвечала, что "нужно терпеть, может, ещё как-то наладится, ведь она его когда-то любила..."

"Вот ведь придуркам и алкоголикам счастье, -- подумал тогда Сергей, -- достаются им всегда хорошие женщины, а таким, как я, никогда не везёт". Но смелости поухаживать за ней тогда не хватило, хотя случай был благоприятный -- Алёна сказала, что домой идти и не хочет, и боится. Да и совести не хватало у Сергея, воспользоваться чужой бедой, чтобы построить на ней своё счастье. Он только дал Алёне номер своего телефона, и она стала иногда звонить, но это нельзя было назвать телефонным романом, Сергей просто выступал в роли жилетки для слёз. Так продолжалось года два, а потом Алёна куда-то пропала. Ещё через год-два Сергей случайно встретил её в кино. Довольная, нарядная, весёлая. На вопрос, как она живёт, почему не звонит, Алёна рассказала, что повторно вышла замуж за хорошего человека, переехала к нему на Юго-запад, телефона дать не может, так как новый муж мог бы неправильно всё понять, но звонить по старой памяти иногда будет.

-- А ты как, не женился?

-- Нет.

-- А почему? Пора тебе уже, парень-то ты хороший.

-- Никто замуж не берёт, -- грустно отшутился Сергей.

-- Понятно, не везёт... Хочешь я тебя познакомлю с какой-нибудь своей подругой?

-- Да нет, спасибо.

-- Зря. Ну ладно, ты подумай, а я как-нибудь тебе позвоню.

Во второй раз в жизни, после Иры, Сергей испытал какое-то неприятное чувство, укол в сердце, что ли... Нет, это не была ревность, ведь у них ничего не было, а своим предложением Алёна дала понять, что и быть не могло. Пожалуй, грусть, досада, разочарование -- он не знал -- что, но на душе было плохо.

Как и обещала, Алёна позвонила через некоторое время и весело предложила, на выбор, несколько своих знакомых девушек и женщин, долго описывала каждую, рассказывала о их достоинствах, предложила даже устроить встречу у них с мужем на квартире, в непринуждённой обстановке, якобы случайно, за чашкой чая или бокалом вина, чтобы снять неловкость. Этим она только подлила масла в огонь. Сергей, конечно, снова отказался, даже немного резко. На этом тогда всё и кончилось. Алёна продолжала иногда звонить, редко, два-три раза в год, в основном по праздникам. Но старый идеализированный образ доброй и милой девушки засел у него в сознании надолго.

Итак, Сергей лежал тяжело больной, с высокой температурой, переходившей по ночам в бредовые видения. Силы с каждым днём покидали его всё больше и больше --отказали почки. Регулярно приходившая из поликлиники врач уговаривала его немедленно лечь в больницу, взывала к рассудку, грозилась сама вызвать "скорую" и отправить его насильно, но всё было тщетно. Мать Сергея не знала, что делать, понимая: насильственные меры ничего не дадут -- у Сергея пропала воля к жизни. И тут раздался телефонный звонок. Мама Сергея взяла трубку.

-- Попросите Сергея, пожалуйста...

-- Он болен, не может подойти, а кто его спрашивает?

-- Алёна. А что с ним?

-- Да очень тяжёлое состояние.

-- А что же, в больницу не кладут?

-- Он не хочет.

-- Как не хочет?

-- Не хочет -- и всё! Апатия у него какая-то. Уговаривали его всей семьёй -- никого не слушает. Не ест, не пьёт, лекарства принимать не желает. Температура под 40, уже боюсь за него. Не знаю, что делать, не знаю...

-- Ну, нужно его как-то уговорить. Хотите, я с ним поговорю?

-- Да он уже и к телефону не может подойти. И не хочет.

-- Вот что... Я сейчас приеду, и мы его отправим в больницу. Не волнуйтесь, я уговорю. Пока я буду ехать, собирайте вещи.

-- Я не знаю...

-- И знать нечего. Я всё беру на себя, ну надо же его как-то спасать. Ладно? Я буду через час, давайте адрес.
Через час с небольшим она приехала, и ей действительно удалось уговорить Сергея, никому не удавалось, а она смогла очень легко. Решающей стала её фраза: "Я к тебе буду приходить. Хочешь, каждый день?" Что это значило? Скорее всего, ничего, но на него подействовало очень сильно. Он, почему-то, воспринял это, как обещание, и захотелось снова жить, поправиться, встать с постели и... Не известно что, но впереди что-то замаячило, как свет в конце туннеля. Но это не был выход, это был вход в тёмный туннель, длиной во многие годы. Как бы то ни было, но вечером он уже лежал в больничной палате.

Провёл он тогда в клинике месяца полтора-два. Алёна не обманула и действительно часто его навещала, всегда с цветами, относилась очень тепло, очень его морально поддерживала, а придя в первый раз, даже поцеловала. Постепенно он привязывался к ней всё больше и больше, ждал с нетерпением её приходов. Между ними явно что-то завязывалось, но что? Эта мысль не давала Сергею покоя, ведь Алёна была замужем... Что заставляло её ездить к нему в больницу, почти, каждый день, носить такие красивые букеты, просиживать у него по нескольку часов? Он даже не понимал, как она находит для этого время. Ответов тогда у него не было, но поправляться он стал не по дням, а по часам, хотелось скорее выписаться. Стоял апрель, скоро 1-е мая, праздник, весна. Так хотелось домой, к друзьям, на воздух, снова к книгам, к зелени, к жизни. И, что греха таить, хотелось встретиться с Алёной не в палате или больничном холле, а в нормальной обстановке, дома, наедине...

Это произошло 1-го мая. Сергей, наконец, был дома, был уже целую неделю, но встретиться всё не получалось. Видеть её часто, почти ежедневно, уже вошло у него в привычку, стало потребностью, и за эту неделю он почувствовал, как ему её не хватает. Но Алёна всё не ехала, извиняясь, что сейчас никак не может вырваться из дома, они получили новую квартиру, и сейчас у неё идёт ремонт. Первого мая Сергей позвонил ей, чтобы поздравить с праздником. Набирая номер, он весь напрягся: вдруг трубку снимет не она? Он раньше никогда ещё не был в такой ситуации и сильно нервничал. Да и настроение было паршивое -- праздник, весна, солнце, а он сегодня будет один. Понятно, что с Алёной им встретиться невозможно, как она уйдёт из дома в такой день? А родители тоже уезжают в гости, друзей он не приглашал. Но к телефону подошла сама Алёна:

-- А, привет! С праздником! Как у тебя дела, как настроение?

-- Да, так... скучаю понемножку, жаль, что нам сегодня не удастся встретиться. Я что-то по тебе соскучился...

-- Я тоже, может, и удастся.

Сергей так и замер.

-- Ты шутишь?

-- Мы сегодня идём в лес большой компанией, родственники, там, наши купили полбарана и приглашают нас на шашлыки. Ну, я пойду, нельзя отказаться, а после, может быть, под шумок оторвусь, когда все уже пьяные будут, к вечеру. Но приехала она не к вечеру, а часа через два, на такси. Просто, никому ничего не объяснив, взяла и ушла, сказав только, "извините, мне срочно нужно по важному делу!"

-- А что же ты потом скажешь, как всё объяснишь? -- спросил Сергей.

-- Не знаю. Теперь это неважно.

И они остались вместе. Остались, к несчастью, на долгие годы.

* 23 *

Военное счастье было не на стороне войск генерала Деникина. В январе 1920 года, как и предсказывал Алексей, Ростов пал. Фронт был прорван, их часть, сражавшаяся за Новочеркасском, чуть не попала в окружение, так как конница красных обошла их с флангов. Приказа отступать не было, и это едва не кончилось трагически. Кто-то в последний момент успел отойти в тыл и соединиться с основными силами армии, но той, уже отрезанной, группе, в которой находились Алексей и его товарищи, чтобы не быть уничтоженной, пришлось, наоборот, пробиваться вперёд. Выдержав встречный бой с негустыми на этом участке цепями красных, они вышли к ним в тыл, надеясь потом опять прорваться к своим. Но этого им долго не удавалось. Зима, холод и голод, заснеженные степи и непрестанные стычки с разъездами и патрулями противника вконец вымотали их. И без того небольшой, отряд таял на глазах. Почти кончились патроны, силы тоже были на исходе. Зимой спрятаться, чтобы переждать и отдохнуть, негде, красные были повсюду, прокормиться по хуторам невозможно.

После долгих споров и раздумий было решено, достав гражданскую одежду, просачиваться на юг мелкими группами. Положение усугублялось тем, что никто не знал, где свои и куда идти. Да и идти уже не было сил. По степям и балкам, в обход застав красных, им было пешком не добраться, а лошадей тоже взять неоткуда. Алексей предложил пойти на риск: бросить винтовки и единственный оставшийся у них ручной пулемёт "льюис" (патронов всё равно оставалось только два десятка), добраться до железной дороги, попытаться сесть на какой-нибудь поезд и проехать, хотя бы, большую часть пути. На хуторе один мужик сказал им, что, по слухам, Новочеркасск и Ростов захвачены красными, но Тихорецкая, говорят, ещё у белых, так что есть надежда пробраться по железной дороге. Так это или нет -- никто не знал, но другого выхода не было, несколько десятков вёрст они бы всё равно пешком не осилили. Переодевшись во всякое собранное по хуторам рваньё и снятые с убитых красноармейцев шинели и полушубки, с их же документами, оставив при себе только револьверы, они вышли к железной дороге. Поначалу всё шло гладко. Ночью они дошли до какой-то станции и спрятались до утра в пустом пакгаузе. Мороз был чувствительный, но, к счастью, ждать долго им не пришлось. Ни воинский, ни товарный воинский эшелон им не годились, их бы тут же заметили. Ходили ли сейчас какие-либо иные поезда, они не знали. Однако, часов в восемь утра, уже было светло, какой-то поезд к станции подошёл. Вокруг затолпились люди, кто-то вылезал из вагонов, кто-то садился в них, на тендер начали грузить топливо, в паровоз долили воды. Вместе с Алексеем было ещё семь человек: поручик Синицын, штабс-капитан Олсуфьев, унтер-офицер Смирнов и ежё четверо офицеров и солдат. Смирнов вызвался пойти на разведку. Минут через двадцать он вернулся и рассказал, что на него никто не обратил внимания, один какой-то часовой на станции стоит, но документов не проверяют, и всё тихо-спокойно. Едут всякие-разные люди, большинство, кажется, мешочники, и можно попробовать сесть. Они поодиночке подошли к эшелону и залезли в разные вагоны, так как всё было переполнено. Вместе с Алексеем в вагон втиснулись Смирнов и Олсуфьев. Не прошло и часа, как поезд тронулся. План их удавался. И хотя поезд еле тащился, но они всё же двигались к фронту. Уже миновали несколько станций, на некоторых стояли по многу часов, народ в вагоне постепенно менялся, одни вылезали, другие садились, но до них никому не было дела. На следующее утро они решили, что уже приближаются к цели, и перебрались в другой вагон, чтобы соединиться с остальными товарищами и обсудить, как действовать дальше. В соседнем вагоне, где ехали Синицын и другие, народа было заметно меньше, можно было спокойно пройти по проходу. Первым шёл Олсуфьев, за ним Алексей, потом унтер Смирнов.

-- Алёш, где наши-то? Что-то их не видно, -- сказал Олсуфьев, но внезапно остановился, как вкопанный.

-- Ты чего? -- спросил Алексей.

-- Вот он, вот он, сволочь рыжая! -- вдруг заорал на весь вагон Олсуфьев, выхватывая "наган", -- ну что, попался, комиссар? Помнишь, как меня пытал в подвале?
Перед ними, с краю у окна, сидел одетый во всё кожаное человек --кожаная куртка, кожаная фуражка со звездой, из-под которой выбивались рыжие волосы, синее галифе с кантом, новые хромовые сапоги, а на боку деревянная кобура с "маузером".

Алексей не успел ничего понять, как грохнуло, и в ушах зазвенело от характерного резкого звука выстрела из "браунинга". Бах! Бах! -- ещё два раза выстрелил рыжий, и Олсуфьев, повалившись спиной на Алексея, стал сползать на пол. Инстинктивно Алексей выхватил из кармана свой револьвер и пять раз нажал на спуск. Рыжий дёрнулся и упал в проход, лицом вниз. Пассажиры испуганно прижались к своим местам, вскрикнула от страха какая-то женщина, а по проходу, из другого конца вагона, к ним уже бежали поручик Синицын и ещё один их товарищ.

Первым опомнился унтер Смирнов. Выхватив из карманов два "нагана", он закричал страшным голосом:

-- Никому не двигаться, молчать, кто шевельнётся -- получит пулю!Но в вагоне и так все замерли. Наученные горьким опытом военного времени, никто и не помышлял вмешиваться. Алексей с Алёшей Синицыным склонились над Олсуфьевым. Он был жив, очевидно, дамский пистолетик чекиста оказался слабоват, хотя все три пули попали в левый бок.

-- Иван, что с тобой, как ты? -- торопливо расстёгивая шинель Олсуфьева, закричал Алексей.

-- Алёш, это он, рыжий чекист, помнишь я тебе говорил? -- еле слышно, задыхаясь, прошептал Олсуфьев.

-- Да, да, я его застрелил, успокойся, скажи, что с тобой?

-- Застрелил? Хорошо. Хорошо... А всё же он меня убил. Там не удалось, так сейчас. Прощай, Алёша. Все прощайте. Помолитесь за меня...

-- Нет, Ваня, ты не умрёшь, мы тебя спасём, вынесем, наши близко, -- сам не понимая, что говорит, скороговоркой зачастил Алексей.

Но Иван Олсуфьев закрыл глаза и, казалось, уже не дышал.

-- Господи, да что же это такое? Господи, спаси раба Твоего Ивана! И уже совсем не понимая ничего, помня только, что в таких случаях нужно молиться, Алексей начал читать первую пришедшую ему в голову молитву:

"Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы благоверным людям твоим, православным христианам, на супротивное даруя..."

Внезапно из груди Олсуфьева раздалось не то хрип, не то шипение. Алексей знал этот звук ещё с Германской: из лёгких выходил воздух. Это был последний выдох, штабс-капитан Олсуфьев умер.

-- Ваше благородие, уходить надо, -- сказал практичный Смирнов, -- мы ему уже не поможем.

Он деловито снял с убитого чекиста "маузер", подобрал второй его пистолет, расстегнув куртку, вытащил кожаный бумажник и три обоймы с патронами. Но Алексей стоял, не в силах сдвинуться с места. Смирнов и Синицын силой взяли его под руки и потащили в тамбур. Скорость была совсем небольшая, и они спрыгнули с поезда. Алексей никак не мог придти в себя. Всего несколько минут и -- нет его друга, нет Ивана.

"Как глупо, какая глупая смерть", -- всё твердил он про себя, опять забыв, что умной смерти и не бывает.

Но и это было ещё не всё, главное потрясение ждало Алексея впереди. Когда они через два часа нашли какой-то хутор и почти силой зашли погреться, унтер Смирнов стал рассматривать "маузер"и бумажник убитого чекиста.

-- Эх, жаль патронов мало, -- сказал он, прикидывая в руке тяжёлый пистолет. -- Посмотрим, что тут...

Он открыл бумажник, извлёк из него пачку всяких бумаг и денег и стал их рассматривать одну за другой.

-- Смотри, правда комиссар, чтоб ему на том свете черти пятки поджарили. Во, мандат: "Губернская чрезвычайная комиссия..."О, а это чего? -- он извлёк из пачки документов среднего размера фотографию.

-- Посмотрите, ваше благородие, какая баба красивая у комиссара.
Алексей машинально взглянул и обмер: с фотографии на него смотрела его жена, Надя.

* 24 *

Русский человек без Бога - дрянь.

Ф.М.Достоевский

Революции делают умные мерзавцы
при содействии честных дураков.

Карл Маркс.

А Сергей снова попал в больницу и снова, против своей воли, окунулся в политику и философию. В стране уже заметны были черты будущего хаоса, начался кризис в Польше, умы бурлили, вместо покоя в палате -- сплошные политические дискуссии и философские споры. Лежал он в шестиместной палате, и контингент подобрался интересный: профессор-историк, врач-психиатр, председатель профсоюза судостроителей, начальник лесного порта на Чёрном море и дипломат, первый секретарь посольства в Риме, попавший в Боткинскую больницу случайно. Сергей был самым молодым и больше прислушивался к тому, что говорят другие. Заводил разговор, как правило, лежавший рядом с Сергеем профессор.

-- Вот вы знаете, молодой человек, в Библии сказано: "Вначале было слово". (Сергей этого, абсолютно, не знал, Библия в те времена была недоступна). Мистика: назови вещь и -- станет! Вот, многое после революции переименовали, да и сейчас всё время продолжают -- и города, и улицы, да и саму страну. И вот всё по-другому и стало. Вообще, топонимика очень много значит. Изменилось название -- и всё изменилось. Вот попробуйте, при старом названии сделайте то-то и то-то. Нет-с... не выйдет, ничего не получится. И вообще -- названия... Вот сейчас "Правда", "Известия"... Ну, и содержание соответственное может или не может в них быть. А раньше какие названия были, до революции? А? Например: "Русское богатство", или: "Мир Божий"... Я не знаю, я их не читал, но... Кажется мне, что если бы сегодня назывался журнал "Мир Божий", то разве бы в нём писали такое, как в "Правде"? То же самое, например, "Русское Богатство". Хотя нет! Сюда, с таким названием, у нас, пожалуй, додумались бы всунуть что угодно. Про достижения народного хозяйства СССР, могли бы, а? Как вы думаете? -- спросил он очень серьёзно и замолчал, задумавшись.

-- О чём я говорю-то, -- продолжал он после некоторого молчания, -- не всякая форма вмещает в себя всякое содержание. Вывод: поэтому нельзя ломать древних сложившихся форм. Они века, плохо ли, хорошо ли, но удерживали содержание, которое служило людям.

-- Ну и какое же содержание?

-- Кто-то сказал: все люди, материалисты они или идеалисты, хотят любить. Это главное содержание всех эпох. А если серьёзно, то это определённая гарантия была, да, форма -- это гарантия.

-- Гарантия? -- переспросил его другой сосед по палате.

-- Да, гарантия стабильности. А стабильность -- гарантия медленной эволюции, постепенной. Эволюция и есть прогресс, а революция -- катастрофа. Природа не знает революций, она знает только эволюцию. Эквивалентом революций для неё служат разные природные катаклизмы, сопровождающиеся гибелью всего живого. Поэтому и в социальной жизни возможна только эволюция, а революции всегда неизбежно сопровождаются Великим Террором. Конечно, только количество неизбежно переходит в новое качество -- это и есть эволюция. А насилие бесплодно, оно порождает только новое насилие и больше ничего.

-- А как же Маркс сказал, что насилие -- "повивальная бабка истории"?

-- Ну, вот я сам историк, профессор истории, и не могу вам привести ни одного примера, когда бы насилие помогло родиться чему-нибудь хорошему. Я бы сказал, что насилие, скорее, могильщик истории, да-с.

-- А разве стабильность это не то же самое, что и застой?

-- Нетушки... Застои, они бывают, как раз, после революций, когда неблагополучно всё, плохо, лишь бы выжить. А когда благополучно, хотя бы относительно, и это стабильно, то тогда прогресс потихоньку идёт. Люди сыты, крыша над головой есть, а у части общества есть и излишек -- в том числе у интеллектуалов -- вот тогда головы начинают варить, как бы ещё лучше сделать. Коммерция развивается, промышленность процветает, а значит и наука. А за ними и искусства разные, литература, культурная жизнь, наконец. Правда есть латинская поговорка: "Сытое брюхо к учению глухо", а по-русски -- "проголодаешься -- догадаешься".

-- А как насчёт равноправия? Вы же проповедуете сословное общество. Без революции и насилия не было бы социализма. Ведь большинство всегда право.

-- Социализм, социализация, это же МИЛОСЕРДИЕ, возведённое в государственный принцип, так я понимаю. Поэтому то, что делается насилием, жестокостью, это не социализм, это противоположная по сути формация! Так просто. Это надо понять. И кто вам сказал, что большинство всегда право, а равноправие достижимо?

-- Как так?

-- А очень просто. Если большинство состоит из умных и хороших людей, то и преобразовывать ничего не нужно, потому, что всё и так будет делаться правильно, и так всё в стране будет, как в раю. Даже правительство не нужно. А если большинство состоит из дураков или негодяев, то как оно может быть право? Нет, умных и талантливых всегда меньшинство, потому-то они и не могут ничего сделать. Ведь даже если умный и компетентный человек имеет власть, руководит чем-нибудь, то совершенно не обязательно, что он может что-то сделать, наоборот -- его-то распоряжения и идеи выполняют некомпетентные и глупые помощники, проводники его идей и распоряжений. А идея равноправия и привела к тому, что страной стали руководить неучи, дураки, а то и хуже. Посмотрите на Хрущёва, Брежнева -- вот вам и большинство. Кстати, ещё в Библии было сказано: "не следуй множеству, чтобы не делать зла". Из этих слов видно, что опасно следовать за большинством, это порождает зло и извращает справедливость. А в порядке юмора скажу вам старую шутку: "Бесклассовое общество - это комод без ящиков, а комод без ящиков - это сундук, а сундук - это уже не мебель".

-- Хорошо, я согласен с вашим тезисом о неправости большинства, но революцию-то делали, как раз, люди высокообразованные, умные -- Ленин, Луначарский, Бухарин, наконец. Как раз, меньшинство, по-вашему?

-- Но образованное меньшинство, даже если оно право, не должно силою навязывать свою правоту. Потому что само оно силой не располагает, а использует, в качестве своего орудия, тёмное большинство, которое не владеет знаниями, образованием, воспитанием, всё уничтожает. "Сила есть, ума не надо..." Для выполнения хороших решений нужны хорошие исполнители, и они же нужны для блокирования плохих. Поэтому и диктатура пролетариата ложь. Она тогда будет, когда сам пролетариат будет диктовать, а не правительство интеллектуалов или неучей от его имени и его руками, а значит вопреки его интересам, да и своим собственным идеям прогресса -- ведь практика тут никогда не соответствует теории. Впрочем, тогда и диктатура не нужна будет, если пролетариат сможет сам управлять. А насчёт Ленина... Думаю Ленин крупно и трагически ошибся. Все ему говорили, что революция, то есть социализм, по крайней мере, преждевременны. Он остался один, сломался, ушёл в себя. Если он и был морально чистым человеком, в чём я сомневаюсь (ведь он говорил, что мораль носит классовый, а не абсолютный характер), то таких было единицы, и они вымерли, заварив кашу. Нет, я читал документы, он был жестоким, немилосердным человеком, не христианином, прав Солженицын. Есть такая старая китайская поговорка: "Великий человек - несчастье для страны". Или вот, хотите процитирую вам из книги Хука "Герой в истории": "Великие люди могут быть хорошими людьми, но демократия должна относиться к ним с подозрением! Более того, от них нужно защищаться, а место великим только в "Пантеоне мысли, идей, социальной деятельности, научных достижений и изобразительного искусства".

-- Причина революции в России и неслыханного разгула насилия, как я думаю, в том, что идеи, выработанные в более организованных, культурных и развитых странах (и в этих странах, кстати, не прижившиеся), попали на нашу дикую, неподготовленную почву, как вирус гриппа, не опасной, в общем-то, болезни, попадает в организм, лишённый иммунитета. Другие страны, как другие люди, поболели этим слегка, да и выздоровели, а наша страна умерла, в каком-то смысле. Революция -- это СПИД. А иммунитет -- это Духовность. Поэтому-то торжество, так называемой, социальной справедливости -- это начало конца Духовной жизни человечества, не помню, кто это сказал.

-- И войны тоже сродни революциям. Со времён фараонов ещё известно: как хотят не медленным трудом разбогатеть, а хапнуть у соседей всё сразу и без труда -- силой -- так сами потом хуже обеднеют и сгинут, не идёт впрок краденое. А революции -- это что? Войны и войны! Только против своего же собственного народа. Или, вернее, против той его части, у которой есть, что отнять... Вот почему бессословное, или же бесклассовое, общество нельзя построить путём насилия. Ведь весь смысл любой революции в переделе собственности, то есть, в переходе её от одного узкого круга людей -- вместе с властью -- к другому, но ещё более узкому, кругу, а не ко всему народу. Ну, отнимут, страну, по ходу дела, разорят, стабильность нарушат, людей поубивают, а в итоге -- самим же потом и плохо. Ну, всё, как в простой жизни! Украл воришка, а ему руку потом и отрубили. Короче -- Бог наказал. Вот и Россию Бог наказал.

Профсоюзный деятель, Борис Иванович, засмеялся.

-- Да вы не смейтесь, не смейтесь, так всё и есть. Я старше вас, я знаю, я жизнь прожил, всё повидал. Так и есть!

Но его сосед по койке продолжал улыбаться.

-- Хотя, что жизнь прожил и старше -- это, конечно, не аргумент, -- добавил профессор самокритично. -- Но вы посмотрите: ведь, действительно, мы от бездуховности гибнем, от безверия. Раньше-то Бога боялись, а теперь кого бояться, во что верить?

-- Да, сегодня нас призывают к Вере, -- снова откликнулся Борис Иванович, -- в социализм, революцию, Ленина, нужна вера. Слышали песню? -- "Я верю, я верю, я верю". А то ещё лучше: "...Вся жизнь впереди, надейся и жди..." Но тогда, действительно, можно дойти до веры в Бога. Нет, надо или "верить" бездумно, или знать правду. Как же быть? От правды жить тошно, а вера -- это уход от знания.

-- Слепая -- да! Но Истинная вера -- это знание сердцем. Сердцем-то мы всегда чувствуем, где правда, только мало кто к нему прислушивается.

-- А что такое "Истинная"вера?

-- Вера в Бога.

-- Ну, это вы уже того... Вы что же, в Бога верите?

-- Дак, давно сказано, кажется, Вольтером, и, кстати, безбожником, что если бы Бога не было, его следовало бы выдумать. А если серьёзно, то настоящий историк не может не верить в Бога, или в Провидение, назовите это, как хотите. Ведь сколько стоит мир, всегда люди творили зло, действовали, за редким исключением, сообразно своекорыстным интересам. И всё равно: делается одно, а получается другое, творят зло, а из него потом выходит добро, делают эгоистично только для себя, а получается, участвуют в общественном прогрессе. И прогресс идёт, пусть очень медленно, но историку, да и любому человеку это заметно. Нравы всё-таки смягчаются, и законы становятся гуманнее, и милосердия больше, чем даже в средние века -- я весь мир имею в виду, а не только нашу страну. Ведь когда подводишь итоги всех учений, верований, а главное, политических течений и направлений вплоть до наших дней, то нетрудно убедиться, что в итоге, по конечному результату, они все, в обшем-то, обернулись крахом. Особенно последние из них, требовали полного подчинения личного общественному; это возводилось в доблесть, в абсолютную истину и прочно въелось в сознание. Если люди так и не поступают, то это кажется им чем-то постыдным. Но ведь и это обернулось полнейшим крахом -- даже большим крахом, чем всё остальное. Вывод: надо действовать вопреки и диаметрально противоположно всему, что было, может, тогда что-нибудь и получится. А было только одно: насилие, насилие и войны. Войны, войны и насилие. И противоположно всему этому в мировой истории, хотим мы этого или нет, было тоже только одно единственное -- Христианство.

-- Ну и чего оно добилось, ваше христианство, за две тысячи лет? Какой мир был, такой и остался. А инквизиция? Людей на кострах сжигали, это что, добро? Да если бы у нас социализм не извращали, мы давно бы уже в раю жили.

-- Ну, если уж на то пошло, все социалистические лозунги взяты из Евангелия. Только кто эту социальную справедливость должен блюсти? Ведь от самих людей всё зависит. Вот вы говорите: социализм извратили. А кто? Сами же мы и попускаем властям всё это делать. И единственная гарантия от любых извращений -- это индивидуальное совершенствование человека, ведь извратить можно что угодно -- не только понятие "сложного"социализма, но и "простого"христианства. В самом принципе христианства заложено милосердие вопреки всему, а все государства, объявлявшие себя христиан-скими, держались насилием и жестокостью, да и не могли по-другому, иначе они бы развалились. Да и богатство... Сказал же Христос, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божие. А правящая верхушка всех "христианских" государств всегда была богата. В глазах видно, что не совпадает, а никто не сомневается. Кстати, чтобы это оправдать, всякие ереси, вроде протестантизма, и придумали, что если человек богат или беден, то это изначально предопределено самим Богом. Отсюда следует, что богатые угодны Богу и, следовательно, во всём правы, а бедные -- нет, им даже и помогать нельзя, грех. Это стратегия лжи. От лжи и обмана всё и происходит. Ведь и наше государство, и другие -- все на лжи стоят. Вот почему Солженицын лозунг и выдвинул: "Жить не по лжи!" Потому, что если каждый начнёт говорить правду и перестанет промалчивать, потакая своим молчанием злу, то тогда все извращения сразу прекратятся. А все такие режимы, как наш, рухнут, как карточный домик. Но для этого нужно, чтобы каждый стал истинным христианином, то есть совершенствовался индивидуально, но, конечно, и с общественной помощью, или как раньше говорили -- соборно. Вот вы только посмотрите: очевидна логическая и историческая связь между учениями, требующими от человека совершенства в виде слепого приношения себя в жертву государству, и идеологией и практикой тоталитарных систем. То есть такие учения им на руку, пусть дураки изменяют себя в рамках их режимов и страдают для их блага. Но индивидуальное совершенствование такие режимы не поощряют, а наказывают, потому, что оно для них опасно. Тех людей или те группы, которые выпадают из государственного устройства, из официальной идеологии, всегда репрессировали. И первых христиан казнили, и толстовцев преследовали при советской власти, и сейчас, вот, диссидентов. Хотя, конечно, толстовцы не так безобидны, как кажется. С одной стороны, они противники христианства, а с другой, "непротивлением" своим и государство подрывают. Не связывается тут что-то...

-- Ну и что же вы конкретно предлагаете?

-- Не знаю, -- сказал профессор, -- не знаю. Одно ясно, так жить, как раньше, нельзя... Это тупик.

-- Я знаю, -- сказал Валерий Иванович, врач-психиатр, -- Конкретно: предлагаю спать. Поздно уже.

* 25 *

- Вот она жизнь, - сказал Макдан. - Вечно всё то же,
один ждёт другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь
любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда
тебе хочется уничтожить то, что ты любишь,
чтобы оно тебя больше не мучило.

Рэй Бредбери. 'Ревун'.

Демон пришёл сторожить его тогда, когда он молил послать ему Любовь. Потому что, если бы он не явился вовремя, мог бы придти Ангел, которого он просил.

Первая размолвка между Сергеем и Алёной произошла, когда он ещё лежал в больнице во второй раз. Совершенно с ничего, с пустяка. Алёна вдруг завелась и ни с того, ни с сего устроила ему бурную сцену ревности. Кончилось тем, что она убежала обиженная, а Сергей остался в больничном холле один, сам не свой, страшно переживая. Он винил во всём себя одного, не подозревая ещё тогда, с кем он имеет дело и, что это "только цветочки". Ещё с прежних времён Алёна казалась Сергею доброй и милой. Лет пять ушло у него, чтобы понять, что она не милая, и ещё столько же, чтобы убедиться, что недобрая. Всё относительно спокойно и хорошо было только в первый год, в самом начале их романа. Вот именно -- относительно, так как второй скандал едва не обернулся для Сергея трагически.

Алёна обладала какой-то роковой способностью заводиться сполоборота, из-за ничего, или из-за какого-нибудь пустяка. Успокаивать или убеждать её, как потом убедился Сергей, было делом абсолютно бесполезным, это только, казалось, подливало масла в огонь, нужно было просто никак не реагировать и уж, конечно, не принимать всё всерьёз. Но Сергей принимал, он не знал, с каким ужасным явлением столкнулся.

Дело было под Новый год. Они только что отметили её день рождения, Сергей преподнес ей красивые подарки, написал стихи, всё было хорошо, и ничего не предвещало беды. Ссора, как обычно, возникла на пустом месте, Сергей потом даже не мог вспомнить, по какому поводу, из-за чего. Но за несколько минут Алёна превратилась из тихой, милой и доброй женщины в какое-то яростное, растрёпанное и дикое существо. Кончилось всё тем, что, выплеснув на Сергея поток обид, обвинений и досадных слов, она сказала, что уходит от него навсегда, и чтобы он ей больше никогда не звонил, и никогда её не искал.

"Между нами всё кончено!"-- и хлопнула дверью.
Сергей продержался дней пять. Он добросовестно старался взять себя в руки, заставлял себя заниматься делами, поддерживать обычный распорядок дня. Утром он вставал, умывался, завтракал, потом весь день работал, обедал, ужинал без аппетита, и поздно ложился в постель, но... заснуть не мог. Все эти дни он только и думал о том, что произошло. Рухнула неожиданно вся его жизнь. С таким трудом найденная и выстраданная любимая, как тогда казалось, женщина, заполнившая всё его существо и наполнившая смыслом его существование, вдруг сразу исчезла, как будто бы умерла для него, ушла из его жизни навсегда. Ему и в голову не приходило, что он может встретить, найти другую, конечно же, это невозможно, другой такой нет! А без неё невозможно жить. Невозможно жить без любви. Сергей вспомнил слова Высоцкого:

"...Я дышу, и значит -- я люблю,
Я люблю, и значит -- я живу".

Это его и доконало. На пятый день он почувствовал такой внутренний вакуум, такую бессмысленность своего существования, что не мог уже бороться с собой. Он вдруг ясно и чётко представил свою жизнь, прокрутив её на несколько месяцев вперёд. Послезавтра Новый год, он встретит его один. Потом январь, февраль, его день рождения, ненавистный теперь для него, потом 8-е марта, когда некому будет подарить букетик мимозы и духи, потом апрель и 1-е мая. А он один-одинёшенек, никому ненужный, делающий никому ненужную работу, съедающий один бесконечную череду завтраков, обедов и ужинов, и один ложащийся в постель, ворочающийся в бессоннице или забывающийся кратким нездоровым сном с кошмарами. А 1-го мая мог бы быть их юбилей. Теперь, конечно, не будет. И вот так каждый день, до пенсии, до самой смерти. Вот именно -- бессмысленность существования. Зачем нужна такая жизнь?

Осознав и представив себе всё это, Сергей, совершенно спокойно, выдвинул ящик письменного стола и достал то, что первое подвернулось ему под руку -- маленький бельгийский "браунинг". Как и в тот раз, когда выбросил свой пистолет в воду, он зачем-то прочитал надпись на затворе: FABRIQUE NATIONALE D'ARMES de GUERRE HERSTAL BELGIQUE. BRAUNING'S PATENT. DEPOSE. 198 824.

Он машинально сложил цифры номера, получилось 32. "Не дожил я до тридцати двух", -- подумал Сергей. Он передёрнул затвор, загнал патрон в ствол и приставил пистолет к левому боку, напротив сердца.

"Вот, вот сейчас нажму и -- отмучаюсь, как легко будет"-- сверлила мысль. И тут же ему сделалось страшно. Лёгкое нажатие на спуск и его жизнь, за которую он цеплялся, которую иногда так любил, прервётся. Нет, страшно. Сергей отложил оружие и, подойдя к бару, открыл дверцу. Там стояло несколько бутылок, купленных к Новому году: шампанское, портвейн, коньяк и вермут. "Что же выпить, -- думал Сергей -- шампанское мне сейчас не поможет, коньяк противно, и так воротит с души". Он взял литровую бутылку своего любимого югославского вермута, приятного и достаточно крепкого напитка. Впрочем, так он считал раньше. Теперь это не имеет ни значения, ни смысла. Сергей налил целый стакан и залпом выпил. Пищевод обожгла приятная тёплая волна, и он, конечно, не закусывая, налил и выпил второй стакан. В первый раз в жизни он старался напиться, как свинья, чтобы преодолеть страх и -- нажать!

В голове зашумело, мысли заплясали, но доза ещё не была достаточной. Он подумал: "Наверное надо что-то написать, записку какую-нибудь, объяснить... все так делают". Он выпил ещё немного, взял лист бумаги и задумался. Что писать? И вдруг, вместо предсмертной записки, он начал писать стихи, глупые, пьяные, но это его и спасло. Наверное, ангел-хранитель двигал его рукой. Он писал и пил снова, пил и снова писал. Бутылка постепенно опустела и, уже совсем пьяный, он принялся за коньяк, налил снова полный стакан, но выпить уже не успел. Всё поплыло перед глазами, и Сергей погрузился в тяжёлое пьяное забытьё. На столе, поверх исписанного листа, остался лежать его пистолет, рядом в хрустале выдыхался трёхзвёздочный "Арарат", а на листе, дрожащим, пьяным почерком, было написано:

Семьдесятдевятый на пороге
Но я знаю всё что он готовит,
И писать мне грустно эти строки,
Может быть и вовсе жить не стоит
Вот и снова я один остался,
Снова никого со мною рядом
Этот год счастливым мне казался
Под любимым сероглазым взглядом
Как я мог поверить в эту сказку?
Как я мог растаять так, забыться?
Надо было ждать давно развязку
Небывалое не может сбыться
Семьдесятвосьмой уже уходит
Да, конечно, больше жить не стоит.
Раз любовь с ним вместе не проходит,
Только пуля сердце успокоит

И ниже:

Острый зрачок пистолета
Смотрит в упор на меня
Нет не дожить мне до лета,
Нет не прожить мне и дня.
Выстрел - и вот облегченье,
И уже нет ничего
И прекратилось мученье
Смерть начала торжество
Но есть ведь другое лекарство
Это -другая любовь
И несмотря на коварство
Может попробовать вновь
Хватит! Не стоит влюбляться
Чтобы не мучиться вновь
Чтобы потом не стреляться
Ту проклиная любовь
Ну же, нажми на курок
Водки хватив стакан
Кончился жизни срок
Да и вся эта жизнь - обман

Знаков препинания почти не было, но что у пьяного на языке...

Во сне, в кошмарном сне, длившемся, казалось, бесконечно, он видел страшные оскаленные смеющиеся и радующиеся пасти. Они ликовали, что он решил застрелиться.

Очнулся Сергей от телефонного звонка. Телефон разрывался, звенел не переставая. В комнате уже стоял день, на часах было 12. Ничего не соображая, машинально, Сергей взял трубку.

-- Алло!

-- Привет, -- раздался в трубке голос Алёны, -- ты чего не подходишь к телефону? Разговаривать со мной не хочешь? Шестой день уже не звонишь, -- произнесла она, как ни в чём не бывало, хотя и несколько обиженным тоном, но вполне спокойно, -- а завтра, между прочим, Новый год, мы вместе будем встречать, или как? Ну что ты молчишь? --сказала она совсем примирительно-заискивающе. -- Ну, хочешь, я сейчас к тебе приеду?

-- Да, конечно... -- ответил Сергей, ещё не до конца соображая, что происходит. Он посмотрел на пистолет, стакан, бутылки, свои пьяные дурацкие стихи и -- всё вспомнил. Спустя долгое время, он вспоминал всё это с горькой улыбкой: потом было столько ссор, скандалов и они столько раз расходились, что, если бы он каждый раз стрелялся из-за этого, то не хватило бы и ящика патронов. Как не хватило, в конце концов, у него и нервов, когда лет через десять его, совсем ещё молодого человека, хватил из-за этой женщины удар.

И тем не менее они продолжали жить вместе, у Сергея всё не хватало решимости разорвать эти давно изжившие себя и только причинявшие боль отношения, а её тянуло к нему, как будто магнитом. У Сергея всегда было ощущение, что существует что-то мистическое, что удерживает их вместе, какая-то необъяснимая причина или сила, совершенно непонятная, но страшная и роковая. Смутное ощущение этого приходило к нему из снов. Если бы не сны, он не боялся бы её глаз. Глаза у неё во время скандалов превращались из нормальных человеческих в какие-то... нет, не как у бешеной собаки, или как у какого-нибудь разъярённого зверя, нет -- они делались такими страшными, каких он не видел ни у одного живого существа. Этому просто не было аналогии в жизни, но было, почему-то, очень жутко. В то время он не мог подобрать нужного эпитета, и только много лет спустя, посмотрев впервые фильмы ужасов, понял: такие глаза бывают только у оборотней, вампиров или демонов -- словом, у чего-то потустороннего. Но в той череде кошмарных снов, которые он снова стал видеть, именно такие страшные глаза были привычны и узнаваемы. Они преследовали его, когда ему снилась всякая нечисть, ведьмы, чудовища. А проснувшись и увидев такие глаза наяву, Сергей вспоминал, наполовину подсознательно, свои ночные видения, и это, наверное, гипнотизировало его, завораживало и ... держало, не позволяя уйти, хотя он много раз и пытался. Несколько раз он даже знакомился с хорошими женщинами и девушками, начиналась в его жизни новая светлая полоса, но каждый раз всё непостижимым образом заканчивалось ничем, либо просто крахом. Как будто вмешивалась какая-то невидимая рука, какой-то Злой Рок или колдовство, но, по истечении, самое большее, шести месяцев, они снова оказывались с Алёной вместе, и все муки и страдания начинались снова.

* 26 *

Человек переходил улицу, чтобы
на той стороне продать душу
дьяволу, но кто-то толкнул его
под машину.
Это был его ангел- хранитель

Старый анекдот

Впрочем, Алёна, как и Сергей, тоже видела странные сны, точнее сон был один и тот же, но в разных вариантах, и снился он ей годами. Бывали, конечно, промежутки, небольшие или значительные, она успокаивалась и забывала об этом сне, но он возвращался снова и снова, необычным образом действуя на неё, иногда мучая, а иногда, наоборот, повергая в состояние какой-то блаженной ностальгии. Алёна, имевшая сложный, шебутной характер, Фома-неверующая, ни к чему не относившаяся ни с уважением, ни с удивлением, ни, тем более, с любовью, после этого сна на весь день становилась другим человеком. Пересказывая очередной вариант своего повторяющегося сна, она всегда была тихой и задумчиво-грустной, какой-то пришибленной, что, вообще-то, не было ей свойственно, и только напрягалась, чтобы вспомнить всё новые и новые подробности этого бесконечного сна-фильма. А когда рассказывала их, то не так, как рассказывают сны, как причудливое ночное видение, а как про явь, как про место, где побывал на самом деле. Грустным-грустным голосом, почти убитым тоном, она перечисляла мелкие и мельчайшие подробности, часто даже закрывала глаза, чтобы лучше всё вспомнить. И постепенно, раз за разом, она вспомнила почти всё...

Сон был такой: одна и та же тихая улочка какого-то, видимо, небольшого города, вернее, даже не улочка, а спуск, так как она круто шла вниз, небольшой садик и большие деревья за железной невысокой оградой, примыкавшей к старинному угловому дому. Видела она эту картину обычно именно с угла, с перекрёстка, а вход в дом был уже с другой стороны, с находившейся ниже и пересекавшейся с первой улицы. Иногда сон на этом и заканчивался, иногда же она входила (во сне, конечно) в этот дом, а иногда уже сразу находилась внутри его, бродила по комнатам, смотрела на мебель, картины, предметы. Была в этом доме и её собственная комната, в которой она жила, не очень большая, но довольно уютная: деревянная кровать, зеркало, лампа, умывальник и старинное резное бюро, с множеством ящичков. Но странное дело. Все предметы были тоже старинные, какими давно уже никто не пользуется -- умывальник с кувшином и тазиком, лампа, хотя и очень красивая, но керосиновая, книги давно забытых каких-то авторов. И всё это пусть и сквозь какую-то тёмную пелену (или мрачное освещение), но совершенно подробно, ясно, определённо. Дошло до того, что, открывая во сне многочисленные ящички бюро, она могла уверенно перечислять потом находившиеся там мелкие предметы. Или же платье и бельё, лежавшие в ящиках комода. Исключением было только одно -- она никогда не видела там людей, дом был как бы пуст, но не как нежилой, а как бывает, когда все ушли, или, скорее, когда идёшь по ночному, но освещённому уже слегка предутренним светом помещению, где все ещё спят. Правда, она, вроде бы, видела иногда обрывки каких-то сцен с людьми, большой круглый стол с самоваром, под висящей низко лампой, сидевших за этим столом людей, к которым её сильно тянуло, но видение не давалось, смазывалось и быстро исчезало, или она не могла вспомнить. И это её убивало больше всего. Её влекло туда, но доступа не было, мгновение и -- она либо просыпалась, либо... происходило что-то непонятное.

Тут надо пояснить, что всё это происходило в те времена, хотя и совсем, вроде, недавние, когда никто в Москве, в смысле широкая публика, ни в Бога, ни во что не верил, о переселении душ можно было услышать только в шуточной песенке Высоцкого. Общепринятая идеология того времени не позволяла существовать таким распространённым за рубежом теориям, как множество жизней, словом, инкарнация или реинкарнация, книги типа "Жизнь после жизни" и т.п. не были тогда доступны, а слово "карма", слава Богу, было совсем никому неведомо.

И вот, на этом фоне, Алёна рассказывала всё новые и новые подробности своего годами продолжавшегося сна, совершенно не заботясь о том, что кто скажет или подумает; уверенно начала говорить, что это ей снится её прошлая жизнь, что в этом доме она когда-то жила, но не может пока вспомнить, когда, а под конец даже вспомнила, что дом это не её собственный, хотя её туда почему-то и тянуло, и заявила, что служила там, в какой-то состоятельной семье, гувернанткой, и это её волновало. Впрочем, рассказывала она, с такими подробностями, только Сергею. При этом она никогда не смотрела на него и, казалось, готова была заплакать. После такого сна она несколько дней была тише воды, ниже травы. Сергея это тоже как-то трогало. Он представлял себе этот угловой дом на спуске, сад за решёткой, комнату гувернантки с резным секретером, но людей представить не мог. И почему-то было грустно.

Как объяснить эти сны, Сергей не знал. Что это было? Генетическая память, неведомыми путями и способами передающаяся из поколения в поколение? Тёмная и загадочная игра человеческого подсознания? Или, как говаривали в старину --"прелесть бесовская"? Бог весть... Он и со своими то снами, которые его мучили, разобраться не мог.

Как раз в то время ему достали ксерокопию недоступной тогда книги Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита". Прочитал её Сергей одним духом и был под большим впечатлением от неё. Он подумал тогда, что это, конечно, сказка, но как было бы здорово, если бы так оно всё и было. Вот тогда у него и возникло в первый раз ощущение, что душа есть, миры множественны, а жизнь не конечна и смерть не существует. Прочла и Алёна, причём за одну ночь, до утра, и тоже была под воздействием этой странной, удивительной вещи. Кажется, первый раз у них было единодушие, но, наверное, и в последний. Не то что находить взаимопонимание, а просто сосуществовать вместе становилось всё более невозможно, и Сергей старался отвлечься другими делами, читал запоем хорошие книги, сам пытался писать стихи и рассказы, а иногда, по старой памяти, старался подзаработать денег. Один его приятель купил автомобиль, они вместе катались, совершили несколько больших поездок по Подмосковью, и Сергею понравилось. Он поставил себе цель -- накопить денег и тоже купить собственную машину. Через два года ему это удалось. Покупка, изучение нового предмета, сдача экзаменов на водительские права, первые поездки -- всё это на какое-то время отвлекло его от не сложившейся личной жизни, но потом стало ещё хуже. Водить автомобиль после скандалов, с расстроенными, взвинченными нервами, было попросту опасно, но Сергей водил, хотя уже несколько раз и "шлёпал" его в небольших авариях.

Однажды, был воскресный день, Сергею сделалось что-то особенно тоскливо и тошно, и он решил съездить на дачу -- проветриться и отвлечься. Было раннее утро, ночью прошёл дождь, на шоссе пусто, машин не было, и он всё прибавлял и прибавлял скорость. Спидометр показывал далеко за сто, перед глазами бежала мокрая серая лента, и тут Сергей неожиданно вспомнил свой давний сон, который видел много лет назад: он за рулём автомобиля, с большой скоростью несущегося по пустынному загородному шоссе. Как произошло всё дальнейшее, он помнил плохо. Скорее всего он отвлёкся от управления, думая опять о последней безобразной сцене, которую устроила ему Алёна, а может, как он думал потом, закружилась на секунду голова, но вдруг страшный удар потряс корпус автомобиля. Сергей, никогда не пристёгивавшийся ремнями безопасности, почувствовал резкую боль, ударившись о руль. Ещё не потерявший сознания, он с недоумением смотрел на треснувшее миллионами маленьких паутинок безосколочное лобовое стекло, но сквозь него ничего не было видно.

* 27 *

Алексей сходил с ума от неизвестности и тревоги за семью. С тех пор, как унтер Смирнов случайно обнаружил у убитого чекиста фотографию Нади, он не находил себе места, не спал и не ел. Как, как могло фото Нади попасть сюда, за две тысячи вёрст от Москвы, и оказаться -- у кого? -- у комиссара из чрезвычайки? Что между ними общего, что произошло, где Надя, где дети? Как могла фотография Нади храниться в бумажнике у чекиста? Почему? В голову Алексея лезли предположения одно мрачнее другого. Как всё это объяснить? Неужели с Надей случилось что-то страшное? Ответов не было, и Алексей мучался ещё больше, мучался от невозможности предпринять что-нибудь, узнать, помочь. Всего за три дня он превратился из спокойного и рассудительного, хотя и уставшего, и измотанного, как и все они, войной, человека, в доходягу с почерневшим и осунувшимся лицом и лихорадочно блуждавшими глазами. Добрый Алёша Синицын пытался хоть как-нибудь его успокоить и поддержать, но всё было бесполезно. Роковая фотография не давала Алексею покоя.

-- Да ты пойми, Алёш, ты же все равно ничего не можешь сделать, -- уговаривал его Синицын. -- А может всё и не так страшно, зачем себя преждевременно взвинчивать? Ты же ещё ничего точно не знаешь.

-- Это-то меня и гложет, что я ничего не знаю. Ах, зачем я не поехал тогда с тобой в Москву, всё бы было сейчас по-другому. Ох, Господи!

-- Не казни ты себя так, ничего бы это не изменило. Ведь я тут же из Москвы поехал на Кубань, к Деникину, несколько дней только дома и побыл. И ты бы тоже уехал. Нам сейчас нужно собраться с мыслями и решить, как действовать дальше, как пробиться к своим.

-- Как действовать дальше? Не знаю, как действовать. А дальше... Вот что, Алёш, мне надо ехать в Москву.

-- Ты что, с ума сошёл? Как в Москву, зачем?

-- Искать свою семью.

-- Да с чего ты взял, что они в Москве? Фотография-то тут... -- сказал Синицын и осёкся, сообразив, что этого-то говорить и не следовало.

-- А где, где мне их искать? С чего начать? И имею ли я право?

-- Ты говоришь ерунду. Если они в Москве и с ними всё в порядке, то и ехать туда нет никакого смысла, а если их там нет... то тем более. Ну представь себе: ты с большим трудом, с риском для жизни, пробираешься в Москву, а там их нет. Где ты их будешь искать? Двинешься дальше, по всей России?

-- Ну, может, сведения какие-то о них получу. Родные, знакомые, друзья -- кто-то должен знать, где они? Отца, хоть, повидаю.

-- Ты совсем сбрендил. Твой отец полковник, ты что думаешь, он в Москве будет сидеть, ареста дожидаться? И никого ты там можешь не найти, сам ты это прекрасно знаешь. Вся Россия с места сдвинулась, а многие сейчас вообще за границей, кто успел. Да и пустой это разговор. Нам надо к своим пробиваться. Ты правильно спросил: "Имею ли я право?" И сам знаешь ответ на свой вопрос: не имеешь! Ты что же, в дезертиры записаться хочешь? Мы ведь с тобой добровольно пошли. Долг свой должны выполнить перед Богом и Россией. Ведь тебя потом самого же совесть замучает, как ты после этого своим товарищам, и людям вообще, в глаза посмотришь? После войны? Нет, нам теперь одно дело -- большевиков добить или погибнуть.

-- Долг, говоришь, перед Богом, совесть замучит? Да она меня давно мучает, мучает, что убивал людей. Убивал людей, я -- христианин! А перед Богом главный долг -- не убий! Ты это забыл? И я, вроде бы, забыл. Сначала с немцами война -- Долг! Я пошёл на фронт, ты пошёл, все пошли! Долг перед Царём и Отечеством, присяга, совесть. С 15-го года я убивал. А ради чего, чем всё обернулось? Фронт рухнул, союзникам на нас наплевать, и народ не с нами. Не нужен ему ни Царь, ни Родина, ни Бог, ни Вера. Выходит, все жертвы этой войны -- зря! Ладно! Далее -- Переворот, Большевики. Опять война, опять убивать. Только теперь своих же, русских. Брат на брата! И опять ради чего? Царя нет, народу мы не нужны, вон в Крым нас загнали, а скоро и там всё кончится, разве ты не видишь? Опять все жертвы, все страдания напрасны... Я так ясно сейчас всё это вижу и понимаю. Ничего насилием не достигнешь, ничего! Всякая война бессмысленна, порочна по самой своей природе. Что же остаётся? Бог? Богу эта война угодна? Людей убивать, неважно во имя чего -- это угодно Богу? Нет, не может этого быть. Не христианское это дело. В Евангелии-то помнишь что сказано, у Матфея? Сам Христос сказал: кто меч обнажил, от меча и погибнет. Я этот грех совершил и знаю, что ещё его совершу, и не могу найти выхода из этой круговерти. Нет, гори оно всё ясным огнём, с меня хватит. Раз всё рушится, пусть хоть одно остаётся свято. Алёша, всё бросаю и иду искать детей своих и жену, а если нет их уже, то и мне жить незачем.

-- Ты не в себе сейчас, не понимаешь, что говоришь. Это от горя, Алёша, это пройдёт. Успокойся, всё хорошо будет, живы они, найдутся, война кончится, будем все вместе. Будет всё, как раньше.

-- Нет, ничего как раньше не будет. У нас, у всех, руки по локоть в крови. Не простит нам этого Бог. Не будет нам счастья, всех нас убьют. И решение моё неизменно. Пока жив, пойду в Москву. Хватит на Юг, довольно, теперь только на Север! Да и не пробиться нам никуда, мы в тылу у красных, нас только чудом ещё не переловили и не перебили. Впрочем, многих уже и нет. Ни сил, ни патронов, ни духа. Ну, даже пробьёмся мы в Крым или на Кавказ, дальше-то что? Конец войны -- дело нескольких месяцев, не больше. А потом куда? За границу? Ещё дальше от своих? Или застрелиться?

-- Пусть нас всех убьют, если всё так, как ты говоришь, лучше почётная смерть.

-- Нет, ты прав был, когда с фронта в Москву поехал, а я не прав. Если уж нам и суждено погибнуть, то пусть это будет дома. Хочу хоть последний раз Надю обнять и детей, а там -- будь что будет. Так я решаю: пока держимся все вместе, а дальше -- как Бог даст. Я вас не принуждаю, хотите, продолжайте воевать, а я больше не могу.

-- Алексей, я-то тебя понимаю, а другие не поймут. Тебя все осудят.

-- Может быть. Но я уже решил: всё, хватит! Мне теперь всё -- всё равно, кроме моей семьи. Хватит по степям мотаться, домой пора. Да и не имеет всё это теперь значения, кто меня сегодня осудит, тот завтра сам погибнет. Кончено всё, ты же видишь...

Они оказались правы оба: в их малочисленном отряде Алексея осудили все. Одни считали это слабостью и жалели его, а другие, не выбирая выражений, высказывались резко: дезертир, предатель, трус. Все, конечно, знали, что их командир не трус, и на вопрос Алексея: "Я трус, я?", -- отвечали, что "погорячились, извини, но дезертир и предатель Белого Дела -- остаётся в силе". Но и Алексей был прав. Их драма подходила к финалу. Самой Судьбе было не угодно, чтобы они снова вышли к своим. Много месяцев, до самого лета, они продолжали скитаться по степи, хуторам, перелескам, оврагам и железным дорогам. В непрерывных стычках с красными погибли почти все, кто бросал в лицо Алексею самые резкие слова. Ирония была в том, что командиром он продолжал оставаться и его все слушались, так как знали, что в трудную минуту он не подведёт, а каждая минута, час, день были для них трудны, и не потому, что это была война, а потому, что все ощущали тоску и безысходность. Все постепенно поняли, что Алексей был прав -- будущего у них не было, как не было его и у всей России.

В составе их группы за это время произошли большие изменения. Если вначале это было военным отрядом и Алексей, как старший по званию, командовал им, то потом, чем дальше, тем больше, они переставали быть подобием военной части, хотя и малочисленной, но со строгой дисциплиной, и состоявшей из людей идейных. Потом многих убили, кто-то не выдержал и сам убежал. К их отряду прибивались новые люди -- и скрывавшиеся офицеры, и беженцы, и дезертиры, и просто всякая шпана. Несмотря на все усилия Алексея и немногочисленного костяка, оставшегося от старого отряда, поддерживать порядок и дисциплину -- удержать такое разношерстное воинство в подчинении было трудно, они всё больше и больше напоминали просто скопление вооружённых людей. Красные называли такие мелкие отряды бандами. Были ли они действительно бандитами? Если смотреть правде в глаза, да, пожалуй... Есть было нечего, одеваться не во что, приходилось от нужды и просить, и воровать, и отнимать силой. Хотя большинство людей было порядочных и воровало от голода, были среди них и самые настоящие бандиты. В мирное время свои инстинкты им приходилось сдерживать, а во время войны они распоясались. Да и цена человеческой жизни понизилась до предела.

Один из их "банды", как доложил Алексею унтер Смирнов, убил хозяина хутора из-за золотых карманных часов.

-- Как быть, ваше благородие, мы всё-таки не разбойники какие? -- спросил он.

-- Повесить мерзавца! -- в вгорячах крикнул Алексей, --выстроить отряд!Через четверть часа, перед выстроившимся отрядом, Смирнов и ещё двое солдат повесили убийцу на одиноком дереве. Он не сопротивлялся, не просил помиловать его, а молча дал связать себе руки и ноги, как будто наблюдая процедуру казни со стороны. И от этого его равнодушия было страшно. Наверняка убивший не одного человека, он и к своей собственной смерти относился, как к чему-то будничному, обыкновенному. "Ну что же, убивайте, так, значит, надо, сегодня моя очередь подошла, завтра будет ваша"-- как будто говорили его глаза.

"Люди перестали ценить не только чужую жизнь, но и свою собственную, -- подумал Алексей. -- Вот ещё два новых трупа. Господи, зачем это всё, какой в этом смысл?" Но ответа опять не было.

А через два дня их отряд вышел к железной дороге, с целью остановить какой-нибудь поезд и разжиться чем-нибудь съестным, а может, одеждой и, если повезёт, патронами.

Накануне, ночью, Алексею приснился страшный сон, страшный в своей жуткой отчётливости и реальности: он увидел Надю, совсем молодую, почти такую, как когда они только познакомились, красивую, одетую в нарядное какое-то платье, которого он у неё никогда раньше не видел, длинное, до пят, тёмно-красное с тусклым золотым шитьём. Надя стояла и улыбалась ему, но как-то грустно, печально, сдержанно, что ли, и не подходила.

-- Надя, как ты здесь? Как я рад, я так тебя долго искал, -- сказал ей Алексей во сне.

-- Я тоже рада, я тебя тоже искала, только нам теперь долго увидеться не придётся, милый, очень долго. Но ты не грусти, мы обязательно когда-нибудь встретимся.

-- Почему встретимся? Мы с тобой больше никогда не расстанемся, я теперь с тобой навсегда останусь.

-- Нельзя, милый. Ведь меня больше нет, я умерла. А ты поживёшь ещё немножко, но ко мне не придёшь. Долго ещё не придёшь... Скучно мне тут без тебя, плохо. Ты найди меня, пожалуйста, найди, слышишь? Когда время придёт, хорошо? Я тебя ждать буду, столько, сколько нужно, только ты найди.

-- Что ты говоришь, Надя, -- закричал Алексей и бросился к ней, чтобы обнять, но натолкнулся как бы на невидимую стеклянную стену. -- Надя!

И Алексей проснулся, но никак не мог придти в себя. Ощущение живой настоящей Нади, с которой он вот только что разговаривал, не покидало его, а страшная тоска вдруг захватила всё его существо. Он успокаивал себя, что это только сон, но какой-то внутренний голос, какое-то неведомое чувство говорили ему, что это правда --- НАДИ БОЛЬШЕ НЕТ.

Как будто в тумане Алексей в то утро командовал отрядом. Чисто механически он отдавал приказания, и они вышли к железной дороге, и залегли в засаду в овраге, рядом с полотном. Рельсы они разобрали, так что поезд не смог бы уйти вперёд, а сзади него, когда он остановится, двое из их отряда взорвут рельсы пироксилином. Лежали и ждали они довольно долго, или Алексею только так показалось, потому что он повторял всё время про себя: "Убили. Убили Надю, красные убили, не уберёг". Почему он уверен был, что, именно, убили, и, что, именно, красные, он не знал, но тоска не оставляла его. Предчувствие, так, кажется, это называется. Как тогда, когда он уезжал на фронт. Погрузившись в свои мысли и переживания, Алексей не видел и не слышал, что к ним медленно ползёт поезд, очнуться его заставили только сильный взрыв и частая беспорядочная стрельба. Их люди уже вовсю атаковали вагоны, короткими очередями бил из оврага "максим", а из вагонов вяло отвечало несколько винтовок и револьверов. Силы были явно неравные, и скоро эшелон был захвачен. Из него стали выпрыгивать люди -- гражданские и в красноармейской форме. С поднятыми руками красноармейцы стояли у насыпи. Рядом с ними стоял, видимо, комиссар -- Алексей определил это по кожаной куртке. Опомнившись, Алексей, сжимая "наган" побежал вперёд. Из вагонов летели узлы, чемоданы, корзины, свёртки, ящики, братва уже потрошила барахло вовсю. Хлопали одиночные, редкие выстрелы. Но Алексея теперь всё это не интересовало. Он, окликнув Синицына, побежал к группе пленных красных, возле которой с "маузером" в одной и "наганом" в другой руке стоял унтер Смирнов.

-- А с этими что делать, ваше благородие? -- спросил он.Чувствуя, что звереет, что не контролируемые ярость и злость захлёстывают его, Алексей ткнул "наганом" в кожанку красного.

-- Комиссар?

-- Ну, комиссар, сволочь бандитская!

"Комиссар! Комиссар!" -- беззвучно повторял про себя Алексей, вид кожаной куртки, ненавистной "кожанки", униформы комиссаров и чекистов, привёл его в бешенство. Он вспомнил смерть Олсуфьева, такую же, вот, кожаную куртку убившего его чекиста.

Вокруг них стояла уже толпа людей из их отряда -- это были самые разные люди, военные и гражданские, старые и молодые, идеалисты и бандиты. Но объединяло их всех только одно: ненависть. Ненависть к красным!

-- Да чего тут, в расход их всех! Шлёпнуть! Сволочь красная! -- раздавались голоса.

-- Так как, господин подполковник, -- спросил опять Смирнов, -- как прикажете?

-- В расход! -- вскрикнул Алексей, и всю группу пленных погнали тычками и штыками к небольшой группе деревьев, стоявших рядом с полотном. Один из низ попытался было бежать, но его тут же срезали выстрелом.

Раньше бы у Алексея никогда не поднялась рука, чтобы расстрелять пленного, но теперь он стал другим, злым и жестоким, существом, да и не военнопленные были перед ним, а враги, его личные враги, ибо это ОНИ убили Надю, Олсуфьева, украли его детей, его семью, украли счастье, Родину, всю светлую прошлую жизнь. Да и не война это вовсе, где соблюдаются хоть какие-то законы и правила, а гражданская война -- кровавый кошмарный спектакль, где нет ни законов, ни правил, и только идёт последний страшный акт, эпилог, после которого опустится занавес, опустится навсегда, и свет в зале погаснет.

Пленных выстроили под деревьями, и Алексей скомандовал "Пли!". Сам он, не целясь, поднял "наган" и разрядил его в блестящее пятно кожанки -- в злобном ажиотаже пленных перед расстрелом даже не раздели.

-- Пора уходить, "ваш бродь", -- хлопотал за спиной Смирнов, -- а то неровён час... И так хорошо взяли.

-- Отходим! -- скомандовал Алексей. -- Где Синицын?

Но Синицына нигде не было, его искали, но не находили. Алексей вспомнил, что перед атакой Алёша Синицын лежал в овраге рядом с ним. Вместе со Смирновым они подошли к оврагу. Поручик Синицын лежал там, где и лежал перед боем. Во время перестрелки он просто затих, никто и не заметил, что он мёртв -- пуля пробила голову. "Вот и всё, -- подумал Алексей, -- последний мой друг. Больше меня ничто не держит".

Вечером, сидя у костра, он сказал Смирнову:

-- Завтра я ухожу в Москву, хочешь со мной?

-- Как скажете, Алексей Николаевич, куда же я без вас? Да оно и правда, нечего больше нам тут делать, в этой банде.

-- Ну, давай спать, а завтра уйдём потихоньку, вдвоём.Они ещё выпили самогона за помин души Синицына и легли спать у костра.

Утром Алексей с трудом проснулся с тяжёлой головой. Спал он провальным пьяным сном, как убитый. Ночью из их отряда ушло человек десять, а с ними у многих пропали и лучшие вещи. С руки Алексея исчезли золотые часы "Мозер", подарок Нади. Пропал и подаренный отцом "браунинг", пять с половиной лет неразлучно носимый им в кармане кителя товарищ. Он даже навсегда запомнил номер -- 198 824. Но теперь его уже действительно ничто не удерживало. Тем же днём они со Смирновым ушли в степь.

Он шёл, свободный теперь, как бы стряхнув с себя всё, весь груз прошлых лет и событий, шёл в Москву -- искать детей, искать Надю. Отталкивая сомнения, он убедил себя, что найдёт их, хотя бы детей. И только муки совести за вчерашний расстрел красноармейцев не оставляли его.

"Эх, не надо бы этого делать, ничего это, в сущности, не меняет. Ведь никогда я этот грех не замолю, не простит мне Бог. Даже на Том Свете не встретимся мы с Надей..." -- думал он, сам себе противореча.

Для начала они со Смирновым решили пробраться в Ростов, к родственникам Олсуфьева, адрес которых он им на всякий случай дал. Рассказать о его смерти и, может быть, разжиться там гражданской одеждой и документами. Но, конечно, это была утопия, недалеко от Ростова их взял конный разъезд красных. Оружия и документов при них не было, они всё спрятали, перед тем, как идти в город, в овраге. Но Смирнов решил бежать, его догнали и зарубили шашкой. Алексея же, у которого и на лбу было написано, что он офицер, заперли в какой-то сарай и три дня мучили, били и пытали, не давая пить. А на четвёртый день, утром, повели в степь. Он понимал, куда его ведут, и жить ему хотелось только ради одного: увидеть ещё хоть раз Надю, хоть на миг, а потом пусть смерть.

"Почему, почему я тогда не поехал с Синицыным в Москву?" -- повторял он снова и снова.

Алексей не знал, что Надя уехала из Москвы, как и многие тогда, чтобы спастись от голода, скиталась с двумя детьми, и была зверски убита дружками рыжего чекиста, которых он не смог сдержать -- брошена в колодец.

Перед смертью он увидел свою Надю, такою, как раньше, в его любимом кружевном пеньюаре.

"Господи! Господи, помилуй!" -- успел произнести он в самый последний миг.

Комментарии: 5, последний от 04/08/2013. © Copyright Доронин Владимир Николаевич (voloddor@yandex.ru) Размещен: 06/01/2008, изменен: 17/02/2009. 236k. Статистика. Роман: Проза		Ваша оценка:

Доронин Владимир Николаевич : другие произведения.

Зов