Доронин Алексей Алексеевич : другие произведения.

Черный день (начало)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.15*38  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Несколько дней из жизни обычного человека во время ядерной зимы. Завязка одноименного романа. Финалист КЛФ-2006
  
  
  

Черный день
  
  
  
  

На дороге снег заносит трупы,

  

Сдохли под обоями клопы,

  

Догорая, крыса скалит зубы,

  

Так и не добравшись до крупы.

  

А мы сидим в заваленном сарае,

  

Есть у нас два ящика вина,

  

Ах, она такая растакая,

  

Ядерная зимушка-зима.

  

Все сгорело: книги и картины,

  

Детсады, больницы, психдома,

  

Винные сгорели магазины,

  

Развалилась прочная тюрьма.

  

А все одно, сидим себе, бухаем,

  

Есть еще два ящика вина,

  

Ах она такая растакая,

  

Ядерная зимушка-зима.

  
  

"Полковник и однополчане", 'Зимушка-зима'

  
  *****
  
  Как и когда это началось?
  Для абсолютного большинства переживших - 23-го августа, приблизительно в десять часов по московскому времени. Началось с низкого басовитого гула за окном, с дребезжания стекол, тревожного рева сирен ГО и короткого сообщения по радио, так похожего на первоапрельский розыгрыш. Вспышку никто из уцелевших не видел, иначе бы среди них не числился.
  Один лишь Саша упрямо предпочитал вести отсчет событий с того дня, когда он проснулся в холодном поту за час до рассвета.
  Раньше ему казалось, что само выражение 'проснуться в холодном поту' - просто красивая метафора, изобретенная бездарными графоманами, а в жизни так-де не бывает. Разве может пот быть холодным? Оказалось, может.
  Лежа на жесткой неудобной кровати, в пятистах километрах от дома, Александр Данилевский не мог унять дрожи. Его зубы отбивали дробь, а руки покрылись 'гусиной кожей', хотя на улице были все тридцать градусов жары в тени. Как будто внутри у него был лед, нетающий лед Антарктиды, и он холодил его изнутри, несмотря на теплый летний день за окном...
  Сердце стучало, как паровой молот, каждый удар отдавался в ушах адским грохотом.
  И только одна мысль гнездилась в его воспаленном сознании: что-то страшное грядет.
  Вероятно, увиденный им во сне кошмар был настолько невыносимым, что сознание стерло его из памяти в тот самый миг, когда вступило в свои права. Инстинкт самосохранения не хотел допустить, чтобы это вырвалось на свободу, запер его в подвал бессознательного, отделил непреодолимым барьером от обычных, рутинных мыслей. И, кроме того, что весь мир рушился, а потом кто-то плохой, непохожий на человека, гнался за ним по темным улицам, настигал и убивал, он не мог восстановить ни одной детали.
  Саша не был настолько наивен, чтобы считать себя новым Нострадамусом. Вероятно, такие 'пророческие', апокалиптические сны снились ему не реже одного раза в неделю, но все благополучно стирались из памяти до того, как он успевал их рассказать кому-либо. И этот бы забылся... Так же произошло с романом Моргана Робертсона 'Крушение 'Титана' (в оригинале - 'Тщетность'). Если бы через несколько лет после его издания огромный корабль не отправился ко дну вместе с двумя тысячами пассажиров, кто бы запомнил и книгу, и ее автора?
  
  *****
  
  Это было ровно две недели назад. Всего две недели. Или целых две недели?
  Для обычной жизни этот период времени ничтожен - нельзя ни как следует отдохнуть, ни втянуться в работу. Но сейчас это был гигантский срок - вечность, отделяющая его от более-менее нормальной жизни. Хотя он давно не знал, что такое норма, и где ее границы.
  То, что случилось две недели назад, нормой явно не было. Наоборот, оно было чем-то из ряда вон выходящим. Такие события происходят раз в несколько миллионов лет, и очень мала для живого существа вероятность стать их свидетелем.
  Но он стал.
  Он не увидел сам взрыв (иначе его бы просто не было в живых), а услышал. Как далекий гул, заполнивший вдруг все мироздание и поглотивший его как бурный поток - песчинку.
  Так с грохотом переворачивалась страница истории человечества, а заодно начиналась новая глава в его жизни, жизни скромного учителя родом из сибирского подбрюшья огромной империи, которая вступила в последнюю в своей жизни войну.
  
  Его глаза не видели взметнувшегося к небесам столба пламени, но опыт десятков книг и фильмов не прошел даром. Он услужливо подсказал Саше, как это должно выглядеть.
  Ракета, начавшая свой полет где-то в Шайенских горах, пошла на снижение, и ровно двадцать минут назад в пятнадцати километрах к северу родилось новое светило. В том месте, в эпицентре вспышки, воздух за доли секунды раскалился до температуры солнечной короны, давление сравнялось с давлением в земном ядре. Там горело все, что могло и не могло гореть. Плавился бетон и кирпич, испарялось железо и сталь, миллионы литров воды из великой сибирской реки превращались даже не в пар - в раскаленную плазму... От органической материи не оставалось даже пепла - чудовищная энергия взрыва рвала молекулярные связи и разметывала по кирпичику клетки, белки, аминокислоты. Вспышка оборачивала эволюцию вспять, возвращала жизнь в ее исходное состояние, в котором та находилась два миллиарда лет назад. В ничто.
  А там, где вспышка брала свое начало, поднимался к небесам чудовищный белесый гриб-шампиньон: памятник всем бесплодным усилиям и благим намерениям. Его величие поражало и могло бы вызвать гордость в сердцах людских - вот оно, достижение нашего гения. Самое, пожалуй, значительное из всех. Если бы на видимой стороне Луны нашлись заинтересованные наблюдатели, они могли бы в простой бинокль заметить яркие вспышки на всех континентах обоих полушарий Земли, кроме самого южного, покрытого льдом. Эти вспышки возникали с неравными интервалами на протяжении восьми часов, всего их было около трех тысяч. Наверняка, гуманоиды долго ломали бы головы над причиной этого странного атмосферного явления, и все впустую. Их воображения не хватило бы на то, чтобы представить себе адскую бездну, которую человек разумный распахнул одним нажатием кнопки.
  За вспышкой с интервалом в пару секунд последовала ударная волна, которая разметывала железобетонные здания как карточные домики. Попавший под нее человек или другая живая тварь был бы разорван в клочья. Земля вздыбилась, задрожала, потеряв опору, как море при шквальном ветре. Образовавшийся 'гриб' и представлял собой поднятые в воздух силой ударной волны тучи пыли. Радиоактивной пыли.
  Но как ни велика была ее мощь, постепенно напор ослабевал: в пригородах только посрывало крыши и повалило деревья, как при сильном урагане, а в расположенных в двадцати пяти-тридцати километрах от эпицентра поселках задрожали стекла, да зазвенела посуда в сервантах. Были и такие, кто просто не заметили катастрофы - или приняли ее за небольшое землетрясение силой в три-четыре балла, не способное вырвать их из обычной рутины дольше, чем на десять минут.
  Но никого она не обойдет стороной. Те, кому посчастливилось пережить первые полчаса, еще не знали, что судьба приготовила им самое худшее.
  
  Город горел.
  Огненная смерть бушевала на пространстве в сотню квадратных километров.
  Пламя поглощало все новые и новые кварталы, добираясь уже до тех, которые выдержали ударную волну. Его аппетит не иссякал. Ему было безразлично: спальные районы, университеты и НИИ с мировым именем, дровяные сараи, школы и детсады. Он был всеяден. Там, где к городу примыкали лесные массивы, пламя охватывало и их, быстро распространяясь по кронам деревьев, подгоняемое усиливающимся ветром.
  ...И запылает тайга, и все пространство от Уральских гор до Тихого океана превратится в гигантский костер, подожженный с нескольких сторон, подпитываемый новыми взрывами. Патриота мог бы утешить тот факт, что то же самое творилось на Североамериканском континенте. Если бы пошел дождь, он мог бы остановить катаклизм и спасти то, что осталось от биосферы и от цивилизации. Но небо не проронило ни слезинки - ему было все равно.
  И огонь разгорался, и в нем горело все то, что природа и человек создавали на протяжении своей долгой и жестокой истории. Все оно становилось дымом и пеплом и поднималось к низкому серому небу. И небо становилось все темнее и темнее, словно вбирало в себя всю последнюю боль и скорбь невинных, которым было суждено сгореть в адском пламени за чужие грехи. И все зло тех, кто даже в этот последний час проклинал и ненавидел.
  Судилище свершилось. И хорошие, и плохие, и виновные и не виноватые ни в чем, кроме того, что родились не вовремя - все понесли одинаковое наказание. И никогда уже им не узнать, кто выступил в роли судьи, а кто - палача. Пламя поглотило все следы.
  Потом все стихло. Пепел быстро остывало. Ветер кружил вихри невесомого праха, завывая в пустых залах и коридорах.
  Не всех поглотил огонь. Кое-кто остался. Среди мертвых развалин серыми тенями то тут, то там крались немногие уцелевшие, словно стыдясь того, что выжили, когда другие стали дымом. Они были живы, но от смерти их отделял лишь невидимая нить, которую в любое мгновение мог оборвать висящий над ними меч. Кроме огненной вспышки и ударной волны у ядерного взрыва существовала еще третья ипостась - самая коварная.
  Смерть следовала за ними по пятам: невидимая, но такая же реальная как опустошающее пламя. Ее невозможно было почувствовать до тех пор, пока не становилось слишком поздно. Убивала она медленнее, чем огонь, но гораздо мучительнее.
  
  Налетевший северо-западный ветер гнал тяжелые антрацитовые тучи в сторону невольного свидетеля катастрофы. Он был одинок и напуган. На его глазах рушился мир.
  
  *****
  
  Человек шел по железнодорожной насыпи, шел уже целые сутки, без сна и отдыха, ни на секунду не прерывая свой поход. Нетвердой походкой, шатаясь, как пьяный, спотыкаясь и падая, он шел и шел, сам не зная, есть ли в этом хоть малая толика смысла.
  Один раз, запнувшись о шпалу, человек упал и ободрал себе в кровь руку об острый щебень. Но он словно не заметил этого - он стал почти нечувствителен к боли, потому что боль была тем, что преследовало его по пятам все эти две недели.
  Лицо идущего было ужасно. Так может выглядеть только тот, кто только что заглянул в разверстую пасть собственной могилы и теперь стоит, не в силах оторвать взгляда от ее содержимого. Взгляд его поражал отсутствием концентрации - он смотрел словно в никуда, сквозь привычный остальным людям мир. Словно он не видел того, что видят другие, и наоборот - видел то, чего другим видеть не дано.
  Откровение застало Александра далеко от родных мест - и теперь он возвращался. Говорят, что дорогу осилит идущий. Но в этом случае пока все происходило наоборот. Дорога медленно, но верно осиливала человека.
  Его губы почти беззвучно шевелились, произнося не то молитву, не то проклятие. Если бы кто-нибудь, умеющий читать по губам, приблизился к нему в этот момент, он разобрал бы странные, дикие слова стихотворения Осипа Мандельштама, звучащие как мрачное пророчество из тьмы века минувшего, из страшного 37-го года:
  
  Будут люди холодные, хилые
  Убивать, холодать, голодать.
  И в своей знаменитой могиле
  Неизвестный положен солдат.
  
  И если произносивший эти строки еще не сошел с ума, то явно находился на той тонкой грани, что отделяет здравый смысл от безумия.
  Странен он был, этот чудной человек, бредущий своей дорогой среди вселенского хаоса и разрушения. Странное время он выбрал для прогулки. Странен был и его вид, но страннее и страшнее всего были мысли, которые роились в темной, лишенной солнца глубине его разума.
  На землисто-сером лице щеки горели неестественным и нездоровым румянцем, вызывая мысли о чахотке. Следы бессонных ночей - черные, похожие на гематомы мешки под глазами - выделялись так ярко, словно были накрашены углем.
  Сказать, что человек был худ, значило не сказать ничего. Узник Освенцима, и тот показался бы рядом с ним довольно упитанным. Казалось, во всем его теле не было ни одной окружности - как персонажи компьютерных игр на заре трехмерной графики, он состоял из одних только острых углов, о которые можно было порезать руку, возникни у кого-нибудь безумное желание дотронуться.
  Он был голоден. Он не ел уже давно.
  Его одежда была словно позаимствована у какого-то особенно неопрятного огородного пугала. На нем были какие-то невообразимые лохмотья, в каких не станет ходить уважающий себя бездомный - явно с чужого плеча, потому что рукава порванной фуфайки были ему коротки, так же как и штанины затрапезных брюк. Худые осенние ботинки, которые при каждом шаге по голень скрывались в рыхлом снегу, разлезлись по шву, 'просили каши', и из них торчали грязные вязаные носки. Он, должно быть, сильно мерз, так как то и дело шмыгал носом и зябко ежился.
  Если бы кто-нибудь взглянул на его руки, которые он старательно прятал в карманы, то увидел бы - они почти белые, с яркими зелеными сплетениями вен, просвечивающими сквозь тонкую кожу. Кровь стыла у него в жилах, причем в самом прямом смысле слова. Может быть, дело было в строении его тела, абсолютно не приспособленного для сибирских условий, а может в нарушенном кровообращении. Саша чувствовал себя холоднокровной ящерицей, застигнутой неожиданным заморозком. Ему надо было срочно раздобыть нормальную одежду, соответствующую погоде, иначе он долго не протянет.
  А с погодой творилось что-то неладное в эти дни...
  Данилевский знал, чем это вызвано. Сначала догадывался, а теперь был просто уверен. Его выводы были основаны на короткой заметке из журнала 'Наука и жизнь', прочитанной еще в школе; и на том, что он увидел собственными глазами за последнюю неделю.
  Полмесяца назад, когда человечество совершило свою последнюю ошибку, выпустив ядерного джина из бутылки, никто и подумать не мог, что худшее еще впереди. Что испепелившее города пламя - это цветочки. Казалось невозможным, что может быть хуже. Нет, разумеется, про эффект 'ядерной зимы' знали давно. С ним спорили, его пытались опровергнуть и так и не смогли убедительно доказать. Но почему-то никто, кроме горстки ученых, не предполагал, что из теоретических выкладок он может превратиться в объективную реальность. Ни одна военная доктрина не предусматривала возможность подобного развития событий. Видимо, все были убеждены, что этого не может быть, потому что не может быть никогда.
  Ну... а потом был черный рассвет. Черный рассвет черного дня.
  Поднятая взрывами пыль, пепел сгоревших городов и лесов, дым от горящей нефти, резины и пластика поднимался в тропосферу, накапливаясь там в виде гигантских вихрей. А потом из-за циркуляции воздушных масс черное облако накрыло все Северное полушарие густой пеленой, вполне достаточной для того, чтобы ни один солнечный луч не достиг опустошенной поверхности. Кажется, от чего-то подобного погибли динозавры. Все повторялось, не зря древние считали, что история совершает полный круг. Только тогда всему виной был астероид, а на это раз люди справились без посторонней помощи.
  Разумеется, это произошло не в мгновение ока. Но однажды запущенный, процесс было уже не остановить. Всего через одиннадцать дней после Армагеддона, на третье сентября, годовщину всеми давно забытой бойни, выжженную землю саваном укрыл серый снег. И он уже не растаял. Напротив, становилось все холоднее и холоднее. У Саши не было с собой термометра, но по ощущениям ему казалось, что уже начало ноября. Минус пять, минус десять градусов. Днем, ночью - все равно, между ними уже почти нельзя было увидеть разницы. Одновременно с морозом наступала Тьма. На самом деле, именно она была первична, холод был лишь ее следствием.
   Только изредка непостижимо далекие звезды проглядывали сквозь прорехи в наброшенном на мир покрывале. Их свет был слаб, но он напоминал Данилевскому о том, что мир еще существует. Если исчезнут и они... Если эта зима и эта ночь продлится еще не один год, то...
  Яркой вспышкой, предостерегающим сигналом в сознание ворвалась мысль: 'Прекрати!' Саша бы рад запретить себе думать, но не мог. Его мысли никогда не подчинялись ему.
  Итак, если тьма не рассеется в ближайшие несколько месяцев, это означает... что все кончено. Все биологические виды планеты, кроме, быть может, самых стойких микробов и бактерий, исчезнут. Но даже если кто-то из людей и сможет пересидеть катастрофу в безопасном месте, имея запас воды и продовольствия... выйдя из своего убежища, они обнаружат себя стоящими посреди настоящего кладбища. И это гораздо страшнее, чем ледниковый период. Земля будет напоминать Марс - мертвый, холодный мир, непригодный для какой бы то ни было жизни. Абсолютно чужой. Зачем полеты к мирам других звезд? Другой мир сам идет к нам в гости - встречайте. И выжившие позавидуют мертвым черной завистью.
  Но не ему. Он умрет очень скоро. Если холод станет арктическим, или, тем более, марсианским, его не спасет даже теплая шуба, даже десять шуб - он не сможет дышать, его легкие заледенеют, как и его кровь.
  
  Миллионы убитых задешево
  Протоптали тропу в пустоте,-
  Доброй ночи! Всего им хорошего
  От лица земляных крепостей!
  
  'Господи, узнать бы, кто за это в ответе...' - думал Александр, заходясь в приступах сухого, лающего кашляя. Какая-то странная слабость во всем теле. Синдром хронической усталости? Может быть. Но все вместе больше походило на воспаление легких. А то, что его немного поташнивало, говорило в пользу лучевой болезни.
  Почему-то парень не подумал, что у него вполне могло быть и первое, и второе, и третье.
  Он шел и размышлял об истории, конец которой ему довелось застать. Это было окончательное решение всех вопросов мировой политики: разрешение всех межнациональных конфликтов, всех территориальных споров. Радикальное и окончательное, как эвтаназия.
  
  *****
  
  В день он проходил едва ли километров пятнадцать.
  У его выносливости имелись четкие пределы, установленные самой его природой, но они не шли ни в какое сравнение с теми барьерами, которые воздвигала перед ним взбесившаяся погода.
  'Бабье лето' в этом году не порадовало ни одним теплым деньком.
  К концу сентября температура упала настолько, что никакая одежда уже не могла защитить от ледяного дыхания Зимы. Похоже, к ядерной присоединилась зима обычная - и вместе они решили расправиться с остатком людей быстро и безжалостно.
  После одного часа ходьбы в этом антарктическом аду Саша чувствовал себя так, будто отмахал три смены кузнечным молотом (естественно, он мог знать об этом лишь приблизительно). Все кости ломило, все мышцы горели. Хотелось одного - лечь и не вставать хотя бы целые сутки.
  Но самым страшным испытанием был даже не холод, а невиданной силы ветер, стихавший всего на несколько часов в сутки.
  Повинуясь вселенскому закону подлости, его направление почти всегда было противоположно Сашиному. То есть дул он тому исключительно в лицо и хлестал парня, как плеть жестокого надсмотрщика, словно задавшись целью сорвать и без того почти невесомую плоть с его костей. Саше оставалось лишь стиснуть зубы и закрыться колючим шарфом, оставив небольшую 'смотровую щель' для глаз. Защитить глаза помогли лыжные очки, которыми он разжился в магазине спорттоваров. Они прилегали к лицу не очень плотно, видимо, из-за особенностей строения черепа, поэтому поток ледяного воздуха всегда достигал своей цели.
  
  *****
  
  Луч фонаря скользнул по покатым крышам, наполовину занесенным снегом. Данилевский замер на месте и тут же потерял интерес к этому селу.
  Над ближайшей к железной дороге избой - той самой сакраментальной хатой с краю - струился слабенький дымок. Едва заметный, это был сигнал, который нельзя спутать ни с чем. Люди.
  Выключив фонарик и осторожно выглянув из-за сугроба, в который превратился занесенный снегом трактор, Саша сделал второе открытие: в нескольких окнах мерцали тусклые огоньки - не иначе, свечи жгут, если не лучину.
  Значит, живы еще деревенские. Или городские, выбившие деревенских, что тоже не могло радовать. В любом случае, здесь ему делать нечего. Кто бы там ни находился, они наверняка встретят одинокого путника хорошей порцией свинца. Такие нынче законы гостеприимства. Саша сам на их месте поступил бы так же, если бы к нему в дом начал ломиться небритый бродяга с большим рюкзаком за спиной.
  Такое сейчас время. Жаль, дома у него не было, как не было запасов еды и близких людей, которых надо было бы защищать. Поэтому он был свободен как ветер и так же одинок. Все его имущество умещалось в том самом туристском рюкзаке, вся его нынешняя жизнь - на страницах потрепанного дневника, а все его прошлое - в паре фотографий, которые он носил с собой скорее по инерции, чем от реальной потребности часто вспоминать о тех днях. Да что говорить...
  Он мог бы обойти село по периметру, зайти со стороны лесопосадок и там заглянуть в пару домов, но решил не искушать судьбу. Пока у него оставалась еда, так что не было смысла рисковать. Своя голова дороже.
  Километрах в пяти райцентр. Там можно будет и переночевать, если это слово теперь что-нибудь да значит.
  
  *****
  
  'Утро' застало его в дороге.
  Это был еще один обычный день. Такой же черный, как и двадцать предыдущих.
  
  А ведь как хорошо все начиналось...
  Саша перебрался в эту глушь с окраин Н-ска, когда жить так близко к городу стало совсем невмоготу. Там на большой помойке он обитал почти две недели, с молчаливого согласия нескольких местных старожилов - которые просто ничего не смогли противопоставить новоприбывшим - да трех десятков таких же сообразительных беженцев из бывших горожан. Соперничества еще не было, ведь еды хватало на всех и с избытком, однако всего через несколько дней после Сашиного прихода община вдруг закрылась наглухо и перестала принимать новичков. Возможно, сработал групповой инстинкт или что-то вроде коллективного разума, подсказавший стае, что ни одного нового члена она прокормить не сможет. Но между теми, кто уже успел стать 'своими', возникло даже что-то вроде солидарности. Помоечное сообщество, хоть и не успело оформиться в коллектив с общими целями, вместе прогоняло со своей территории непрошенных гостей. Их в первые недели было совсем немного.
  Вместе они занимались тем, что выкапывали из-под метрового слоя снега довоенный мусор. Никакого первобытного коммунизма не было - кто успел, тот и съел. Зато был рынок - если один находил десять банок сладкой кукурузы, он легко мог поменяться с другим, нашедшим столько же пачек сублимированной лапши и взаимно разнообразить меню. Продукты были просроченные, частью испорченные, но в основном вполне съедобные. И их было много. Завались.
  Им досаждали лишь стаи бродячих, лучше сказать: 'одичавших', собак, которые с каждым днем становились все многочисленнее, пополняясь новыми животными из сожженного города. Слава Богу, среди них больше не было здоровенных псов бойцовских пород, которые чуть не разорвали Сашу в первую неделю после взрыва - эти уже давно подохли от холода, уступив место лохматым овчаркам, лайкам, сенбернарам и обычным дворовым 'бастардам'. Но и они могли попортить основательно нервы изгоям. Температура уже упала до минус тридцати, а твари, легче переносившие наступивший мороз, обнаглели настолько, что боялись ни огня, ни скоплений людей, ни даже ружей, и порывались напасть даже на сбившихся у огромного костра часовых. Впрочем, поняв, что люди не теряют бдительности, животные, порычав и поскалив зубы, отступали. На следующий день одного бедолагу, отправившегося в одиночку на другой конец свалки, окружили и разорвали на части. Хватились его нескоро, наткнувшись на уже дочиста обглоданные останки. Кровавый снег вокруг был истоптан десятками лап.
  Караулы было решено удвоить, за едой ходить только сообща. А на следующий день 'мусорщики' взяли безотказные 'Калаши', завели снегоходы, и сами отправились на охоту. Никакой мести, никакого стремления восстановить справедливость - обычный трезвый расчет. Несколько псин им удалось подстрелить, обеспечив приятное разнообразие своему столу. Как бы то ни было, у остальных животных на время пропало желание соваться на территорию свалки.
  Целую неделю отшельникам никто не досаждал - в целом это была почти идиллия: сытая, беспроблемная жизнь. Саша никого не трогал, и его не трогали - здешние обитатели не стремились лезть кому-то в душу, предоставляя каждому возможность жить своей памятью. Счастливое время. Потом-то до него дошло, что небо предоставило ему краткую передышку перед очередным испытанием.
  
  Все изменилось, когда пришли новые люди. Не какие-то отбросы общества. Нормальные, добропорядочные граждане из одного из самых культурных городов России. Сотни, тысячи, может даже десятки тысяч бывших жителей спальных районов Новосибирска. Те из них, кто не умер от ожогов и облучения, счастливчики сумевшие пережить первую неделю... Их оказалось гораздо больше, чем могло найтись пищи в несгоревших кварталах.
  И ВСЕМ ИМ БЫЛА НУЖНА ЕДА.
  Все-таки при самой бомбардировке погибло сравнительно мало людей. Даже если каждому пятому удалось дотянуть до наступления темноты, их оставалось слишком много. Саше так и хотелось добавить: 'к сожалению'. Поневоле станешь мизантропом, когда тебя сгоняют с насиженного места и отбирают последний кусок.
  То, что они явились сюда, говорило об одном - супермаркеты и рынки города выметены подчистую, как и продовольственные склады. Саша побывал в черте города в самом начале и уже тогда натыкался лишь на жалкие остатки пиршества мародеров. Теперь, выходит, не осталось и этого. Наверняка съели собак, кошек, крыс и голубей. Некоторые могли приняться и за людей. А другие подались сюда...
  Можно было только гадать, откуда до голодающих толп дошел слух, что на свалке еще есть, чем поживиться. Как бы то ни было, они потянулись туда, и вскоре тоненький ручеек превратился в полноводную реку. Группами по десять человек и огромными колоннами, растянувшимися на сотни метров - они держали путь к свалке.
  ВСЕ.
  Они походили на фанатичных паломников, идущих в Мекку. Ничто не могло сбить их с путь. Их не остановили даже собаки. Саша не знал, кто выйдет победителем в борьбе за то, чтобы прожить в этом холодном аду один лишний день, но готов был поставить на людей. Даже если не брать во внимание огнестрельное оружие, двуногие задавят числом. И лютостью.
  Для него это не имело значения - он уносил ноги. И звери, и люди были одинаково враждебны, но если от зверей еще можно было как-то отбиться, голодная орда не оставила бы ему никаких шансов. В первый же день 'новенькие' забили до смерти троих и искалечили еще семерых из 'местных', хотя те и не думали сопротивляться. И дело было даже не в том, что они чужаки. Здесь своих просто не было, здесь из-за банки тушенки убивали родного брата. К тому же такое количество эмигрантов должно истощить 'запасы' свалки за пару дней. Что они будут делать тогда?
  Их проблемы. Данилевский не стал ждать, пока ему проломят голову, и решил поискать новые 'хлебные' места.
  
  А еще он зарекся присоединяться к компаниям. Меньше народу, больше кислороду. Не нужно ни с кем делиться, никто тобой не командует, и не надо бояться, что ночью тебя прирежет гад, которому приглянулось содержимое твоего рюкзака.
  Хотя и одному, конечно, не сахар.
  Парадокс.
  Каждый теперь сам за себя, но по одному выжить почти невозможно. Данилевский давненько не встречал таких, как он, волков-одиночек, из чего можно было заключить, что они долго не живут.
  Конечно, проще всего держаться небольшими группками - не больше десяти человек.
  Можно на время прибиться и к большой, но это чревато. Потому что срок жизни неорганизованной толпы недолог - она существует до тех пор, пока не наткнется на корм. Каким бы он ни был обильным, его никогда не хватает на всех, таковы уж реалии ядерной зимы. И рано или поздно дележка еды превратится в побоище - сильные захотят урвать кусок побольше, кто-то нанесет первый удар, и вскоре кровь польется рекой. По-другому не бывает.
  Саша пару раз наблюдал подобные свары с безопасного расстояния. Они никогда обходились без жертв, хотя и до полного истребления, конечно, не доходило.
  Представляете себе Ходынку? Примерно то же случалось, когда три сотни человек понимали, что разделить ящик соевой тушенки по-братски не получится.
  Сначала в ход шли кулаки, потом кого-то, обыкновенно самого слабого, сбивали с ног и начинали избивать ногами. Сильных, правда, если они перли на рожон, тоже вырубали первыми всем скопом. Зато никогда не оставались без добычи проворные и хитрые. Кончалось всегда тем, что чья-нибудь рука тянулась к топору, ножу или ломику. А дальше начиналась бойня: один на всех и все на одного. Со стороны осатанелая толпа напоминала ощетинившегося черного зверя - голодного, лютого, бешенного... В непроглядной тьме их гротескные силуэты плясали в свете костра, бросая дикие извивающиеся тени.
  Когда победители и побежденные удалялись, оставляя догорающий огонь да десяток изувеченных трупов на сером снегу, наступало его время. Данилевский обыскивал такие места с особой тщательностью.
  Иногда на поле бойни можно было найти кое-что интересное - забытые в пылу драки консервы, зажатые в окоченевших руках или придавленные распростертыми, буквально втоптанными в снег телами разноцветные упаковки: печенье, шоколад, колбасы... Чудеса порой случались.
  
  В толпе плохо, но одиночка обречен вдвойне. Казалось бы, самые высокие шансы у компактной группы. Как в метро, когда в вагоне взрывается подозрительный предмет, в действие вступает правило: 'Лучшая защита от осколков - ваш сосед'. Если стоишь в окружении двух десятков пассажиров, гвозди и прочие поражающие элементы равномерно примут на себя все, то есть шансы уцелеть для каждого конкретного человека возрастают. Особенно для того, кто стоит в середке. Но если ты стоишь один - пиши пропало, нашпигует свинцом, и пикнуть не успеешь.
  Один в поле - не воин. Он корм, добыча, мясо. Был бы Саша умнее, давно прибился бы к какой-нибудь стае. Но... вожаком ему никогда не сделаться, характер не тот. Это вам не студентов за опоздания отчитывать. Быть ему даже не на вторых, а на третьих ролях. А делиться своим куском с какими-то уродами взамен на иллюзию 'один-за-всех'... Благодарим покорно.
  К тому же и дураку понятно, что раненого, больного или просто слабого 'друзья' непременно бросят, а то и схарчат, если с едой напряженка. Обуза теперь никому не нужна. Да разве только теперь?
  Нет уж. 'И лучше будь один, чем вместе с кем попало...'
  Одиночкой не мог быть даже очень сильный. На силу всегда найдется другая, а умение задавят числом и напором. Одиночкой мог быть только тот, кто не считает для себя зазорным убегать при виде каждой тени.
  Саша не считал. Поэтому до сих пор коптил небо, когда других, таких из себя героев и мачо, уже давно пустили в расход. Лучше быть живой крысой, чем дохлым львом, над тушей которого будут виться коршуны, и хохотать, набивая брюхо, гиены.
  
  *****
  
  Любое животное давно околело бы от той дряни, которой он набивал свой пустой желудок в плохие дни.
  Кошачий корм, который оставлял после себя мерзкий привкус протухшей рыбы, был не самым плохим вариантом. Саше случалось есть и не такое - спрессованные очистки из мусорных контейнеров, рыбные головы, гнилые овощи с полей, оставшиеся так с прошлогодней уборки урожая. Он давно избавился от брезгливости и предрассудков, и когда живот сводило голодной судорогой, мог бы сожрать даже крысу. И жрал.
  Но на той, первой, помойке можно было найти не только гниющие отбросы. Когда-то туда свозили просроченные продукты из половины городских супермаркетов. В хорошие дни Данилевский питался как король - колбасы, копчености, шоколад, сыры, разнообразные сладости... даже кисломолочные продукты вроде йогуртов не всегда оказывались прокисшими - если в них много химии, они вполне могли 'прожить' месяц под снегом.
  Эх, больно вспоминать о тех золотых денечках...
  
  Сказать, что он голодал, значило ничего не сказать.
  Но существовало табу, которое Саша не нарушил, и нарушать пока не собирался. Саша не пробовал 'постной свинины'.
  Правда, никаких внутренних мотивов соблюдать этот запрет у него давно не оставалось, одни лишь внешние. Запрещено. Нехорошо. Грех.
  Конечно, в уголовном кодексе нет статьи за людоедство. И в Библии на этот счет вроде бы тоже ничего не сказано. А все, что не запрещено, то, как известно, разрешено...
  Но обществом такое поведение не поощрялось. Нельзя.
  У него бежали слюнки, когда он представлял себе мясо. Любое. И он ничего не мог с собой поделать.
  Почему нельзя? Да потому.
  Что ж, остается потуже затянуть пояс. Потуже... Не смешите мои тапочки. Туже просто некуда - и так талия как у манекенщицы. Что поделаешь? Се ля ви.
  Но с каждым днем напор на плотину, имя которой: 'культура', становился все сильнее. В мире есть царь, это царь беспощаден, Голод названье ему...
  
  *****
  
  До Н-ска 30 с лишним километров. Облако сюда дотянуться не могло, городок был 'чистый' но, похоже, абсолютно заброшенный.
  Саша шел, не особенно таясь. Довольно смело с его стороны, но он хорошо знал, что опасность заплутать впотьмах и упасть в какую-нибудь яму или канаву гораздо выше, чем вероятность быть обнаруженным. Луч его фонаря пробивал стену мрака и прогонял его почти на пятьдесят метров вперед. В полной темноте он должен был быть заметен, как маяк. Плутать сейчас нельзя - надо побыстрее найти топливо, батарейки и по возможности проверить городок на предмет оставленной еды. Шансы, что несколько десятков тысяч беженцев пропустили хоть что-то, минимальны, но они, как показывал предыдущий опыт, имеются.
  Саша внимательно смотрел по сторонам и еще внимательнее - под ноги. Хорошо еще, если, упав, он сломает себе шею. А если ногу?
  
  Все, вроде, как обычно.
  Мертвый город без единого трупа на улицах. Все словно испарились.
  Такую картину Саша наблюдал уже не в первый раз. Все города-призраки, избежавшие ядерного 'возмездия', выглядели до боли одинаково, и могли бы рассказать одну и ту же историю паники и запустения. Когда в местных магазинах заканчивались продукты, погреба пустели, а запасы истощались, люди поступали шаблонно и глупо - отправлялись искать спасения в сельской местности. Как будто там их кто-то ждал.
  Слепой инстинкт самосохранения гнал их прочь с насиженных мест, но не к спасению, а навстречу верной гибели.
  Не эвакуация, а Исход.
  Великий поход леммингов. Когда-нибудь историки - если в мире они снова будут - должны именно так назвать этот безумный зимний марафон.
  
  Он свернул к ближайшей панельной пятиэтажке. Отсюда и начнем. Весь городок, даром, что в нем было всего 15 тысяч жителей, он проверить не успеет, но в паре-тройке домов пошерстит.
  Первый подъезд, железная дверь с домофоном распахнута настежь. Гостей ждем... Саша поднялся по занесенной снегом лестнице - все стекла уже давно повыбивало ветром, и теперь только он один гулял по вымершим пролетам, завывая в вентиляционных трубах и хлопая навсегда распахнутыми окнами.
  Тем лучше.
  
  На первом этаже ему не повезло - все три двери были закрыты. Лезть в окна в зимней одежде ему не улыбалось, поэтому он, не задумываясь, поднялся на второй.
  Там ему повезло больше: сразу две на выбор.
  Увидев на лестничной площадке телевизоры, компьютеры и другую ценную бытовую технику, парень лишь хмыкнул. Значит, и здесь некоторые горожане бежали вместе со всем домашним скарбом. Что-то вытащили за дверь, часть успели спустить вниз, а самые расторопные и скидать в грузовики. Но таких было мало - большинство удирало налегке, взяв с собой лишь деньги и паспорта. Такие же бесполезные, как весь этот высокотехнологичный металлолом...
  Остовы этих 'Газелей', 'Рено' и 'Тойот' ржавели теперь где-то на трассе, намертво застрявшие в бесконечных сугробах. В кабинах порой попадались дочиста обглоданные скелеты водителей, а в кузовах - потрескавшиеся и покоробившиеся от мороза предметы их обихода, спасенные с таким трудом. Данилевскому попадались даже кухонные гарнитуры эпохи застоя и хрустальные сервизы. Саша видел в этом такой же смысл, какой вкладывали древние в свой ритуал погребения, когда в могилу клали оружие, амфоры с вином и зерном, украшения и даже рабов и коней - все чтобы усопшему было не скучно в Стране вечной охоты.
  Да кто бы говорил. Сам был таким же дураком всю жизнь. Жмот несчастный. Не мог поверить, что в гробу карманы не предусмотрены. Трясся из-за каждой копейки, на себе экономил. Копил. И чем стали эти деньги 23-го августа? Если посмотреть на Армагеддон с позиции финансиста - он представляет собой лишь обвал на бирже. До нуля. И гиперинфляцию - когда мешок денег не стоит самого мешка.
  Суета сует. Прав был Македонский, завещав похоронить себя с раскинутыми руками - мол, ни с чем пришел в этот мир, ничего и не забираю с собой...
  
  Не собираясь, как Буриданов осел, долго выбирать из двух альтернатив, Саша зашел в левую дверь. Бедненькая обстановка, совковый интерьер. Но это еще ни о чем не говорит. Наоборот, люди пожилые, старой закалки, ответственнее подходят к устройству запасов. У этих нюх на катаклизмы - мало, что ли на их долю выпало?
  В прихожей мутное зеркало, разделенное на десяток секций, как фасеточный глаз мухи. Разбитое, оно обещало семь лет несчастий. Нет, столько ему при любом раскладе не протянуть, даже семь недель будут чудом.
  Саша взглянул в самый крупный из осколков и вздохнул: на него смотрел уже даже не бомж - дикарь. Любой бездомный несет на себе печать утраченной цивилизованности, и, глядя на него, можно смутно догадаться, кем он был в прошлой жизни: рабочим, селянином, инженером, учителем...
  А с Сашей это не проходило. Черта с два, да он со своей бородищей выглядел натуральным Робинзоном Крузо после тридцати лет на острове. Хотя скитался всего тридцать дней с хвостиком. Правда, вместо тропического острова судьба, казалось, забросила его в самое сердце Антарктиды. Будто он Амундсен, блин.
  Он стал настолько 'бывшим', что распознать в нем без пяти минут кандидата филологических наук не смог бы никто. Все нити, которые связывали его прошлым, были разорваны, причем лишь часть из них оборвали обрушившиеся на него невзгоды. С остальными он это сделал с успехом сам. Оборвал, чтобы облегчить себе задачу выживания в мире, где лингвистика была без надобности, и где котировался только один язык - язык звериного рыка и сжатых кулаков.
  Бороду он отпустил не из небрежения своей внешностью, хотя последняя никогда не была в списке его приоритетов. Во-первых, не очень-то приятно бриться на морозе, а во-вторых... теплее с ней как-то.
  
  Равнодушным взглядом пробежался по фотографиям на стене. Мужик, по виду простой работяга, жена - домашняя курица, двое ребятишек-погодок младшего школьного возраста. А вот и сами пенсионеры. Что с ними сталось? Да черт их знает. Сашу сейчас волновало только то, что осталось после них. Надо проверить шкафчики. В спешке запросто могли что-нибудь забыть.
  
  *****
  
  Улов был невелик - но он все же был. Литровая банка засахаренного варенья (малина, лучше не придумаешь), немного сухарей и початая коробочка сахара-рафинада.
  Во второй квартире - не в пример более обеспеченной, носившей следы евроремонта и даже кое-каких дизайнерских решений, не нашлось и того. Как корова языком слизнула.
  Больше во всем подъезде не оказалось ничего стоящего.
  Данилевский не стал тратить время и силы на то, чтобы проникнуть в закрытые помещения, хотя жизнь уже худо-бедно научила его управляться с ломиком. До заправского домушника ему было далеко, да и не стоит игра свеч. Вокруг полно открытых, надо только зайти в соседний подъезд.
  
  Так вот увлекшись мародерством, он совсем забыл о первоначальной цели своего прихода в город. И теперь, когда он разложил на кухонном столе свою скудную добычу, усталость вдруг нахлынула на него с удвоенной силой.
  Господи, как же он вымотался за этот день... Уму непостижимо. Это ж почище, чем шесть пар подряд высидеть.
  Наскоро перекусив и выпив чая с вареньем (ему ли не знать, что пакетики можно использовать до десяти раз?) под таинственное мерцание оплывавшей свечки, Саша залез прямо в одежде под одеяло и вскоре забылся здоровым сном человека физического труда.
  Еще один черный день был позади.
  
  Ему приснился Новосибирск.
  Не новый - со скрученными в спираль фонарными столбами, перевернутыми автобусами, домами, превратившимися в нагромождения из бетонного крошева и битых кирпичей, и идущим отовсюду удушливым смрадом - смесью запахов гари и гниющей плоти. С горами обугленных трупов. С обгоревшими детскими колясками. С двумя парами ног, торчащими из под тяжелой плиты.
  Старый. С целыми витринами (заставленными едой!), застекленными окнами и новенькими машинами, аккуратно припаркованными у сверкающих недавним ремонтом зданий.
  Но без людей. В абсолютной звенящей тишине он шел один по вымершим улицам, звал кого-то по имени, но даже эхо не отвечало на его отчаянный призыв.
  Но вот что странно - ему было страшно только в самом начале. Потом, по мере того, как он шел через пустые районы к центру, ужас постепенно съеживался. А потом перешел через десяток полутонов в удивительное чувство покоя и тихой отрешенной радости. Ему и одному было хорошо.
  Он никогда не любил этот город, так и не ставший ему родным. Но от мысли, что никто больше не потревожит, никто не обидит его, и все это изобилие принадлежит ЕМУ одному, Саше сделалось тепло и приятно.
  
Оценка: 6.15*38  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"