ЙОВ

 JOB

Luís de Macedo

Sinto na minha alma o frio
Das pedras que me atiraram
Tenho coração vazio
E as próprias veias secaram

Sinto em meus dentos o travo
De fruta verde colhida
Tenho o coração amargo
De tanta esperança perdida

Напротив меня через стойку бара сидит существо. Изящное, как хрустальная безделица, тонкое как резной каменный бокал. Существо пришло вскоре после меня и, оповестив о себе грохотом двигаемой высокой табуретки, пригласило к наблюдению за собой. Тонкие длинные палцы сжимают стакан с чем-то прозрачным. На бледном лице пухлые губы застыли в странном движении, как если-бы легкое удивление тронуло их и забыло отпустить. Брови в изумленном изломе сливаются с дужками очков. Большие, удивленные глаза застыли на некой точке, очевидно где-то далеко за горизонтом событий. Цвета их не видно, заметно только что они губокие, как омуты и темные, как вишни. На существе надеты вьетнамки - те что ни шагу назад, драные джинсы, безразмерная футболка и полное отсутствие половой принадлежности. Глаза и некая плавность движений склоняют меня, однако, ко мнению, что это, все же, представитель прекрасной половины вида homo. И вдруг это лицо показалось мне уже неоднократно виденным и настолько знакомым, что от неожиданности у меня занялось дыхание и воспоминания повлекли меня прочь, в другое время и в другой город...

 Звонким летним днем мы с моим приятелем Зуриком Габуния сидели на крыше соседнего корпуса и взахлеб читали рассказы о Шерлоке Холмсе. Так получилось, что мы одновременно появились в городе между сменами в разных пионерских лагерях. Мы любили эту крышу - было светло, знойно и спокойно - мало кто в те времена шатался по крышам. Дворовая шпана курила на другой, а мы облюбовали эту для чтения и бесед. Погода для Питера стояла роскошная. У нас было полное собрание сочинений Конана Дойля и жизнь была прекрасна в наши пятнадцать лет. До вечера еще часа четыре и о грядущих нотациях унылых Предков можно было пока забыть.

 На фоне залитой солнцем желтой трубы нарисовалась темная тень. Незнакомая хрупкая девченочья фигурка выросла перед нами. Солнечные лучи заставили короткую растрепанную стрижку светиться в знойном мареве. Темные брови удивленно застыли на золотистом лице. 'Простите', - раздался звонкий голос - 'обычно здесь никого не бывает.' Потом после секундного колебания - 'из парней'. 'Мы не кусаемся'. - непередаваемым своим легким акцентом Зурик легко располагал к себе. 'Угощайтесь', - короткий кивок на стопку книжек - 'я - Зураб, а это - Фима'. 'Спасибо, я Женя', - ответила  пришедшая несколько смущенным голосом, но к книгам потянулась с интересом. Пластичная, застыла на секунду над стопкою, стремительно присела на корточки, выбрала том. Легкая и изящная, она вся была, казалось, вырезанной из алебастра, так невесомы были ее кисти рук и стройные ноги. Обычный дворовый наряд - футболка, шорты и сандалии только подчеркивали стремительную легкость ее фигуры. 'Спасибо', - уже без смущения - 'Тогда я тут с вами почитаю немножко'... Зурик проследил за ее движеньем широко открытыми глазами. Он не вернулся к странице, а как-то странно напрягшись зачарованно уставился на девченочье лицо. Мне все-таки книга была интереснее, и я опять утонул в переживании напряженной дуэли Холмса и Мориарти. Когда вдали замер последний крик, и никаких сомнений в том, что Холмс разбился не осталось, я вынырнул назад, под питерское небо и обнаружил, что Зураб читал стихи. По грузински. Напевная речь звучала как ручей. Брызги звуков отражали заходящее уже сонце. Женя зачарованно смотрела на моего друга, я же с удивлением отметил, что таким вижу его в первый раз. Книга соскользнула с моих коленей и гулко стукнулась о жесть. Мгновенное очарование пропало. Лицо девочки внезапно выразило такой испуг и такую тоску, что голос Зурика осекся. Стремительная как вихрь, Женя вскочила и пулей понеслась к проходу с крыши. Сандалии отшлепали по ступенькам и все затихло. Мой друг, медленно поднялся на затекшие ноги - 'что это она?', шепотом спросил он. 'Напугал твой неистовый Бараташвилли барышню', - с легкой издевкой прокомментировал я - 'Но ничего, завтра ты напор уменьшишь и все будет в порядке'.

 Через неделю мы разъехались по дачам, а еще через месяц начался новый учебный год. Зураб вернулся, по собственному своему выражению, загорелый как баклажан. Я провалялся с книжкой на лужайке под яблоней. У Зураба была масса впечатлений о родине далеких предков, где где-то под Згудиди находилась та благословенная сакля под крышей которой, далее следовала длинная цепочка предметов, законченная веским 'появился на свет мой Отец'. Именно так, с большой буквы. Полковника медицинской службы Габуния забросило на север, где под унылым блеклым небом он преподавал общую хирургию в Военно-Медицинской академии. Вдали от кипарисов, вина, кинзы и баклажанов.

 У нас в классе появился новенький. Неприметный тощий парнишка, Женя Котик. Такая вот была у него фамилия. Очень робкий и застенчивый,  всегда вдали от шумных забав козлистых переростков, которыми кишел наш класс, он производил впечатление забитого и загнанного существа, тянущего свою лямку, как рекрут службу. На нем часто отыгрывались наши парни покрепче, а бедняга только бледно улыбался и втягивал голову в плечи. Им играли в волейбол, пихая его в центре круга. Любили его толкать под ноги девченкам. Тогда его лупили и девицы и парни. Хлюпая разбитым носом он мочил потерявший цвет носовой платок в фонтанчике для воды и утирая кровь ковылял в класс на урок, где упорно делал вид, что ничего не происходило. Учителя им не интересовались, поэтому ничего и впрямь не происходило.

 Мы с Зурабом тоже не принимали участия в плебейских забавах одноклассников. Сыну знойного юга все происходящее было в диковинку. После знакомства с железными кулаками все посягательства отождествить потомка горских князей с топливным материалом нерусского происхождения прекратились как-то сами собою, а постоянная пятерка по математике в сочетании с умением объяснить простые истины пролетарским детям возвели его в авторитеты. Меня жЫда и очкарика народ не любил, но из-за приступов неконролируемой моей ярости обходил стороною, как психа, от которого никогда не знаешь, чего ожидать. Так как нам с Зуриком всегда было о чем поговорить мы откололись от коллектива и проводили время за карманными шахматами, беседой или уткнувшись в книги.

 Новенький нас упорно избегал. На вопросы Зураба о том, нет ли у него сестры, Котик только напряженно улыбался. А на вопросе не живет ли он дескать а корпусах - всем известное определение нашего квартала - просто убежал. С тех пор он жался в стороне и был предоставлен самому себе. Зураба волновало сходство паренька с девченкою, которая повстречалась нам на крыше, но он мужественно молчал. Мне было известно, что он пытался ее найти, расспрашивал всех подряд, но все было напрасно.

 К весне наши однокласники от скуки озверели окончательно. Постоянные драки никого не удивляли, однако весенние прявления полового влечения принимали особенно извращенные формы. Надо было куражиться. Даже самым слабым необходимо было демонстрировать молодецкую удаль. У новенького не оставалось к концу дня ни одной пришитой пуговицы. Когда его за ноги волокли с лестницы, Зураб не выдержал и вступился. Сурово поколоченный гигемон отступил, правда недалеко, а между Котиком и Габуния установились подобия отношений. Теперь несчастный пытался быть постоянно в поле зрения Зураба, а переростки не решались попросить по физиономии в очередной раз. Несчастный Котик все также избегал нас, также не смотрел в глаза и, сломленный, жался к стене ожидая, когда пройдут эти ненавистные десять минут перемены.

 Лето разлучило нас насовсем. Закончился восьмой класс и мы разбрелись по району - кто в другие школы, кто во взрослую жизнь. Не имея привязанности в классе и не имея иных друзей кроме Зураба, я, без всякого сожаления расстался с потомками пролетариев. Дворовая шпана наша имела тот же состав, что и соученики в минувшей школе - дети рабочих питерских заводов. Те же нравы и тот же напор. Те же драки и те же пьянки. И те же причины - крепкие кулаки Зураба и мой бешенный нрав обеспечивали нам островок безопасности, где мы проводили свое время, в основном на крыше нашего дома - и книгами, нардами или беседой отвлекали себя от повседневной обыденности. Так и сидели мы в тот не по-питерски душный сентябрьский вечер, обсуждая новую школу и новых друзей. Нас приятно удивила новая физматшкола, куда мы попали в один и тот же класс. Гигемон отсутствовал абсолютно. И учителя и ученики говорили правильным русским языком. Знания уважались, любознательность приветствовалась. Все это было естественно, но нам в диковинку.

 Дробный топот по кровельной жести отвлек наше внимание. Кто-то быстро пробежал по крыше и все затихло. Ненадолго. Топот многих ног сменил быструю перебежку одиночки. Площадная брань и улюлюканье придавали этому топоту однозначность погони, травли. 'Гигемон опять гонит кого-то' - проговорил Зураб. Топот перемещался по крыше назад и вперед несколько раз. И каждый раз, судя по звуку, расстояние между преследуемым и преследователями сокращалось. Потом одинокий бег начал метаться из стороны в сторону, а улюлюканье усилилось. Потом шаги пробежали поперек крыши и раздался сдавленный крик. Внизу под домом раздплся звук как-бы автомобиля полдпрыгнувшего на колдобине. Толпа преследователей замолкла на секунду, а потом дробный топот во всех направлениях указал на поспешное бегство. И наступила звенящая тишина. 'Не нравится мне все это' - сказал Зураб. Мы встали и вышли из-за труб. На крыше никого - только порваный чей-то сандаль лежал у бортика справа. Мы подошли к краю и выглянули за парапет. Внизу на асфальте в солнечном пятне на животе лежала разметанная фигурка. Шорты и футболка без всякой формы, пушистые волосы сияющим ореолом разбросаны вокруг головы. Рядом виднелась пара найденного нами сандаля. Из под головы по асфальту расплывались черные языки. В далеке бежал прочь кто-то из наших бывших однокласников. Воздух был прозрачен и тих. Солнце светило так нежно. Пахло смертью.

 Глаза Зураба застыли на побелевшем лице. 'Женя' - прошептал он и бросился к лестнице. Я примерно представлял, что найдет внизу мой неистовый друг и не смог заставить себя спуститься вниз. Волна теплого застоявшегося воздухи накрыла меня и мои колени подогнулись от страха. Четыре часа я просидел на крыше. Внизу выла сирена, ходили какие-то люди. Плакала какая-то женщина. Кто-то распоряжался, кто-то деловитым матерком отгонял любопытных - мне не было дела. Я превратился в кусок стекла. Звуки доходили до меня урывками как через вату. Как стемнело я не видел - перед моими глазами стояла изящная девичья фигурка на фоне желтой освещенной солнцем стены. Дымка легких пушистых волос и полные любопытства глаза. Когда стало холодно я вернулся домой. Мне не надо было спускаться вниз - четыре пролета и я дома. Все уже легли спать и я, избежав разговоров, нырнул в кровать и забылся до утра.

 Прошла неделя - мы ни обмолвились ни словом. Габуния тихо скис. Посреди беседы тихо уходил в себя, да там и оставался в течении долгих последующих минут. В 'корпусах' происшествие обходили молчанием. Родители наши или ничего о случившемся не знали, или очень умело делали вид ничего не знающих. Через месяц Зураб начал улыбаться и шутить. А потом рассказал мне совершенно нереальную историю.

 Оказывается с девочкой, посетившей нас в прошлом году на крыше Зурик еще несколько раз пересекался на той же крыше в том же году, ранней осенью. И очарование им испытанное увеличивалось по мере этих встреч. Девушка была достойным собеседником, но минут через сорок, когда беседа становилась непринужденной и открытой, вдруг стремительно убегала со странным смятением в глазах, поспешно выбивая сандалиями дробь по жести. Бегала она легко и другу моему догнать ее не получалось. Ей нравились литература и искуство. Ее влекло к науке. Она свободно разбиралась во многих предметах и не полохо говорила по-английски. Их общение закончилось, когда Зураб предложил смотаться с уроков и рвануть в Эрмитаж. Она посмотрела на него затравленным зверем и убежала - на всегда. Он искал ее по дворам, выспращивал знакомых - по тщетно. Он написал несколько стихов по-грузински, пытался нарисовать ее портрет и провел несколько месяцев в поистине Байроновской меланхолии.

 Непосредственный характер и природная легкость души не дали ему долго мариноваться в разного рода рефлксиях. Он отошел и нет, не забыл, а пересмотрев с юмором ситуацию и посмеявшись про нерусского чурку, занялся учебой. Когда же он сбежал вниз по лестнице и подошел к несчастному телу, готовый оказать первую помощь - он понял что помощь не нужна а просто просидел рядом до приезда кареты. А потом, чтобы не видеть разбитого лица - ушел - хотел оставить ее в памяти навсегда живой и ясной как, 'Осени первоначальной прекрасная и нежная пора'. А потом к нему подошел (ох некстати) Паша Гаврюшин и сообщил, что Женя Котик - 'пидар', что он его не раз встречали на улице в 'девченачьем прикиде'. Что ему пригрозили если еще раз увидят на улице и однажды поймали на крыше. Хотели снять с него штаны и 'покатать его на швабре' но он кинулся через парапет. Паша лишился зуба. Только и всего. Зураб задумался надолго, но опять отошел и все вернулось ка круги своя.

 Однако мне до сих пор, по прошествии мнгих лет мерешится в солнечном свете стройная фигурка ребенка (я вырос, а Женя - нет), который не понимает происходящего с ним, пытается жить сообразно своим внутренним мотивам, натыкается на чедовищную жестокость, упрямо цепляется за жизнь и погибает. В шестнадцать неполных лет.