Я постучался и сразу же вошел. Вот он - твой новый кабинет. Стол завален счетами и письмами. Непрерывные звонки. Ты очень занят, ты просто весь в делах и новых планах. Я снова жутко рад этому, но боюсь признаться, а ты улыбаешься и киваешь. Я подхожу ближе, а ты протягиваешь мне руку. Как вдруг - страшный крик казалось бы мертвого телефона. Я вздрогнул и резко поднялся с постели. Или мне показалось? Уже за полночь, и коченеющие ветви замерли за окнами под свежим грузом щедрой зимней манны.
Дай, и они уверуют. Возьми и они оставят твою веру. Кто-то шепнет: "Позволь мне прежде пойти и похоронить." Уши готовы слышать, но дыхание замерло. Уши готовы слышать, но я молчу. Я не отвечу звонящему из вашего мира.
Гаражи, зачем так воют твои собаки? Гаражи, зачем они опять подняли свой чертов лай? Здесь на окраине безпросветного города, в сумраке спальных территорий. Ничего кроме враждебного воя. Хотя бы одну слезу, один поцелуй, один шанс. А снежный хрустящий лес совсем рядом. Помнишь, как мы бродили там все вместе? Тогда было лишь солнце и горячие мои ладони плавили снежинки и снежки. Предназначенные только для тебя. Летящие, только в твою спину.
Собаки, с которых я содрал бы шкуру. Собаки, которых я давил бы колесами, которые они стерегут. Крепкие цепи, тяжелые замки. Вой эриний в злосчатных Микенах. Ржавые преступные паршивые, зачем? Тесные вонючие коварные. Все как один под январским фонарем. Все как один под его пожелтевшим уже цветом. Старые плешивые изрыгающие проклятья. И эхо белой горячкой о стены ледяного квартала. И эхо будто Господь шумный от вина - скользит по замерзшему собачьему дерьму, бредит в трагичное неприступное небо, без пощады бьет себя об углы многоэтажных. Собаки ночью с гнилым паром из пасти, собаки серые полуглухие стражи. Кого вы боитесь, кого вы хотите испугать?
Кто-то в белых одеждах встречал Рождество, но даже сюда проник запах черной смерти. Боже! Даже тут воспаленными белками, дрожащими пальцами, вспотевшим затылком, Всем Своим Сдавленным Сердцем, я несомненно слышу шепот тления. Я вижу всесокрушающий победный мор. Один за другим. Кошмар, который возможен только наяву. Тот самый привкус во рту. И пляски. Да, и пляски на костях. Крик моего страха сдивинет гору. Мое отчаяние не знает рубежей. Гоню мысли и жажду сам ползти за ними прочь, готовый взреветь. Будто зверь плестись до своего высокого Вифлеема. Но мне все не уйти. Мой час пробил.
Я не успел оглянуться, я смотрю вниз и пытаюсь вспомнить всю нашу историю, но сегодня утром мокрый снег несется так больно и так скоро, а в груди саднящее чувство действительной и ужасной несправедливости. Снег падает точно в свежую яму, холод сковывает ноги, и где-то там шумное некогда Макондо пустеет с каждым глотком, с каждым домом, с каждым новорожденным. И мне уже не придется пройти на цыпочках мимо твоей двери, задержав дыхание, собрав пальцы в кулак. Не возненавидеть твой голос, не солгать тебе, не оспорить. Не бойся, я больше не стану поднимать руку, не ударю тебя, я понимаю. Но искаженное плачем лицо, но стыдливые вопросы, сырой ветер и эти годы смирения и ожидания. Остановленное сердце, тяжелый лом разбивает комья промерзшей землицы. Тебя отпустили. Ты счастлив - улыбка и воздетые ладони. Опускайте. Как ты там, под твоим солнцем?
Я помню руки. Назойливо, надоедливо руки, руки, постоянные руки. От них никуда не денешься, они мешают, когда спишь. Худые ловкие всевозможные. Руки учителя руки недостойного его ученика. Обросшие блестящие никудышные. Режущие ежегодный пирог режущие ежедневные вены. Себе и другим. Бьющие мастурбирующие благославляющие. Мокрые мужские вороватые. Хватают нас скользят по нам обнимают. Руки рабов руки властьимущих. Распятые отрубленные сожранные. И твои руки. И твои руки. МДП-эшные руки жены, фасующие гнилые плоды в ночном гастрономе. Хмельные руки дочери, второпях швыряющие в окно недопитое, под гул приближающихся шагов. Сожженные руки матери, высыпанные в деревянную банку, брошенную в бездну осеннего кладбища. Стальные, бетонные, глазастые. Жилистые руки Ангелов, что пришли за тобой. В полупрозрачных перчатках, их черные вены, черные волоски, с черными впадинами под голубыми очами. Ангелы, обвязавшие твоей заблеванной простыней твою непорочную душу. Всю целиком, с застывшей гадостью у рта, со сморщенным желтым пенисом, с окоченевшей приподнятой правой. Отец, прими ее такой. Отец, я не ведал сомнения, я ожидал именно это. Отец, ты ли казнил своего Сына или Сын пошел войной на царство Отца? Отец, род Атридов будет уничтожен.
Целый вечер, целую ночь ты валялся так, на полу, безобразно голый, это было божественно. С головой в мягком пепле окурков, как в ладонях родителя. С ногами, попирающими пустые литры, как снопы сена в тесном вертепе. Над теплыми пятнами мочи, как в слезах новорожденного. Над неизбежно звездным потолком, треснувшим под стуком Спасителя. И не было Хама, чтобы улыбнуться тебе, лишь я видел твое успение твою победу и твое счастье. Лишь я сумел подойти лишь я одеждою покрыл наготу твою лишь я вижу стихи свои рядом с обгаженным ложем твоим. Такие белые, такие тонкие, тонкие-тонкие, совсем рядом. Открой Окно, Отец! Мне нестерпим этот воздух!
Со жгучим per aspera на дрожащих устах, вдоль всех этих ваших улиц, сокращая свой путь какими-то парками, скверами, соскальзывая под колеса, я все таки вырвался, все таки сорвался. Потеряв все. Расточив все. Хуй с ним. Заблудившись в своем собственном, родном еще днем, но вот ставшим вражьим и смертельным. Неуклонно стремясь, кругами и кругами, поглощая все, что встретится. Шумное и суетливое. Надоевшее и глупое. Святое и съестное. Яркое, хоть кричи. Громкое, хоть слепни. Быстрое, смелое. Сильное, сильнее меня. Не помню откуда я вышел, не помню сколько прошло времени. Ночь, третий день, седьмой... Андрей, кто так искушал тебя?
Задыхаясь от долгого бега, беспомощный и заблудший я упал прямо на тротуар. Перед всеми. Еще слышал равнодушный шум проезжавших. Черт, я рассадил колени! В ботинках стынет январская грязь. В груди ревет северный Бог. Еще помнил, что надо. Что надо идти дальше, идти, чтобы добраться, жить, чтобы жили другие. Дома светили в вышине прокуренными форточками. Проспекты выпускали пар, истерично мигая рекламой. Еще пытался подняться, но ладони растеряно скользили, будто плавники в генисаретской бездне, пытался подняться, но стопы растеряно скользили, будто плавники. Силы оставили, и я больше не смог. Андрей, кто так распял тебя?
Меня не отпустят. Отсюда просто некуда деться. Молча наблюдать, все иное потеряло смысл. Пойманный в сети, жалкий, неуклюжий. А сети крепкие, а сети прочные. Безпроигрышные и, кажется, вечные.
Вязкая слюна стекала из трещины моего рта на серый-серый снег. Снег таял.