Луконе для забавы что-нибудь смастерить - хлебом не корми. Взялся за клетку - к полудню и готова. Роскошная получилась клетка: большой купол и четыре башенки по углам, да дно выдвижное, да жёрдочки-качели. За проволоку "оцинковку" пришлось одному ханыге на бутылку дать. Зато Володька теперь с чижика восхищённых глаз не сводит. Ишь, как тот скачет, простору не нарадуется. Ти-ли! Ти-ли! Звонко выговаривает, чисто.
- А научим мы его, Володя, двенадцать колен высвистывать, да чтоб без продыху. Всех пацанов завидки брать будут.
- Да разве его можно учить? - удивляется Володька.
- Всё можно, всё можно, - торопливо отвечает Луконя и привлекает к себе Володьку. - Я, внучек, ого-го сколько знаю и умею. Все секреты тебе открою...
Он почувствовал, как напружинилось тело мальчика, и осёкся.
- Ты чего? - тихо спросил он.
Володька осторожно, но решительно высвободился.
- Не надо мне твоих секретов, - насупясь, бурчит он.
- Аль обидел тебя чем? - обеспокоился Луконя.
- Не надо, и всё. И чижика не надо. Не дед ты мне вовсе.
Володька вылез из-за стола и отвернулся.
- Я ж тебя даже пальцем... - глухо выдавил из себя Луконя.
- А мой дедушка только раз побил меня. Вот! - закричал Володька дрожащим от слёз голоском и добавил осуждающе: - А зачем я ему чубуки виноградные повыдернул? - он схватил пальтишко и хлопнул дверью.
Луконя поник головой. Нет у него своих внучат. Нет, а хочется. Ох, как хочется! Передать бы кому то, что сам познал, а некому. Неужто с собой на тот свет забирать?
Он вышел во двор. Порывистый ветер сердито тряхнул оголённую вишню, сорвал уцелевший листочек и умчался, погромыхав отставшим железом на соседской крыше, поскрипев повисшей на одной петле дверью сараюшки, будто напоминал: готовьтесь. Время подошло. Вишнёвый листочек покружился в воздухе прощально, да и лёг подле дерева. Тут он отзеленел своё, тут и успокоился.
Серое небо отряхивает с себя редкие холодные капли Луконе за шиворот. Он ёжится и оглядывает двор. Калитка вот покосилась. Луконя, кряхтя и охая, обухом топора вогнал в землю прихваченную со стройки арматурину и старательно притянул к ней проволокой подгнивший столбик.
Сельская улочка пустынна. С дальнего конца её динамики доносят весёлую музыку. Свадьба. Веруха Потапова дочь замуж отдаёт.
Луконя прикрывает глаза. В уголках его губ таится улыбка. Он крутит головой, стряхивает улыбку и идёт к музыке.
Свадьба новомодная, с чаепитием. Но старые обычаи крепки ещё - кое-кто навеселе. "Старообрядцы" шумливо топчутся на свежем воздухе среди празднолюбопытствующих, выдавая себя запахом "потаённовыгнанной".
Луконя протиснулся к окошку и вытянул шею, силясь заглянуть через высокий подоконник. За столом тесно. Невеста пунцова от смущения, но виду не подаёт, глядеть старается смело. Вся в мать, лицом и статью похожа. Луконя ищет в лице её тайну и находит. Но то, что он тщательно пытался долгие годы скрывать от самого себя, давно уж для всех не тайна. Неспроста бабы за его спиной перешёптываются.
Рядом с невестой отец посажённый, дядя её. Ишь, голову-то задрал, грудь выпятил. А ты своё семя посей, им и гордись. Ан нетути! На том месте ему бы, Луконе, сидеть. Ему бы сидеть, гостей потчевать. Ай-ей, гости дорогие! Садитесь-размещайтесь, чем бог послал угощайтесь! На хозяина с хозяюшкой обиду не таите, все за стол проходите! Луконя даже рукой широко повёл, но спохватился, огляделся конфузливо. Бабка Ульяна насмешливо сверлит его взглядом. Неужто, ведьма старая, мысли читать можешь?
Луконя независимо передёрнул плечом и вновь в окно уставился. Высоковаты они у Верухи. Да так-то, пожалуй, лучше, лишний раз никто не заглянет. "Хоть и баба, а с понятием", - одобрительно подумал Луконя. Сама дом ставила, сама дочь растила. Всё сама. А он бы, Луконя, не так бы строил. Он бы крышу четырёхскатную отгрохал. Наличники чтоб обязательно резные. Кому только он их не делал!
Ой, что-то не по себе стало, в переносье будто гвоздь вбили. С чего бы это? Да ведь глядит на него хозяйка сама, глазищами душу, словно наизнанку, выворачивает. Гордо глядит, сверху вниз, к земле так и прижимает. Бровь дугой, крылом орлиным вздыбилась. Вот-вот молнию выплеснет.
Лишний он здесь.
Брёл назад, не спеша, и не замечал, что в сердцах мнёт ни в чём не повинную кепку, что холодный ветер путает седые кудри, густые когда-то. Болтливая сорока неотступно сопровождала его по палисадникам, трещала без умолку, разнося окрест на своём языке бабьи сплетни. Глупая, привык он к ним за долгие годы, не проймёшь уж ничем. Лёгкая грязючка липла к каблукам, и тут же отставала, обозначая путь его небольшими лепёшками с чёткими отпечатками.
У калитки Андрей, отец Володьки, вздумал менять негодный столбик. Год уж почти так стоял, а сейчас, поди ж ты, приспичило. Забитую накануне Луконей арматурину Андрей с силой зашвырнул на середину улицы.
- Тоже мне, хозяин нашёлся! - рассерженным гусаком зашипел он, будто не замечая стоящего рядом Луконю, и добавил пару солёных словечек, выражая в них своё к нему отношение.
Смолчал Луконя, хотел было бочком протиснуться, да стоял Андрей крепко, не шелохнулся.
- Куда? - спросил он сквозь зубы.
- Как куда? - удивился Луконя. - В дом.
- А он у тебя есть?
Луконя вспыхнул, сжал кулаки, шагнул широко, да опомнился, сник. Андрей глыбой навис над ним, улыбается недобро. Забыл Луконя о годах своих, а помнить бы надо. Ушло то времечко, укатилось безвозвратно, когда все девки его, все парни за него.
- Могу и обидеться, - мрачно пообещал Луконя.
- А ложил я на твою обиду. И вообще, катись-ка ты... - Андрей метнулся в дом и вернулся с небогатым Лукониным скарбом. - Будь здоров! - весело напутствовал он и с облегчением затворил перед опешившим Луконей перекошенную калитку.
Всполошённая Полина выскочила следом, в чём была, простоволосая, и запричитала-заохала:
- Да ты что, Андрюшенька? Что надумал-то?
- Успокойся, мать, - жёстко остановил тот её. - Хватит для дома и одного хозяина. Пусть обузой этой кто-нибудь другой взамен тебя старость свою скрасит.
- Не слушай его, Луконя, погоди, - Полина пыталась оттолкнуть сына, но как в стену глухую упёрлась.
- Был Луконя, да от него одна плешь, что на чужих подушках вытер, осталась, - усмехнулся Андрей. - И на себя посмотри. Сохли вы, бабы, по нём, да все высохли.
- Да как ты с матерью... - задохнулась она от гнева.
В довершение всего Володька, перегнувшись через штакетник, выставил клетку с чижиком на улицу. Полина охнула, схватилась за сердце и, поддерживаемая под руки, скрылась в доме. На шум явилась, будто утицей вынырнула, вездесущая соседка, вмиг оценила обстановку и поинтересовалась ехидненько:
- И куда же это вы, Лукьян Демьяныч, с вещичками-то?
Стиснул зубы Луконя, втянул сквозь них воздух и выдохнул ожесточённо первое, что на ум пришло:
- В химчистку!
И легче стало от шутки, и оправдался будто перед самим собой.
Эх ты, улица деревенская! Никого будто бы не встречал, никому ничего не сказал, а уж занавеси на окнах подёргиваются, любопытные глаза за ними поблёскивают. Ну, да не впервой! Духом-то Луконя не падает. Какой волк без логова запасного, какой сердцеед без преданной поклонницы? Вот и колодец с журавлём перед домом заветным.
Помедлил Луконя, надо бы передохнуть, сердечко-то пошаливать стало. Ох, годы, годы! Шагаешь - не считаешь. Даже вон колодец опустел, иссякла, видать, жила водяная. Не придут уж сюда молодки с коромыслом, словцом о секретном не перебросятся. Отскрипел-откланялся журавель колодезный. По иссохшему телу его морщинами трещинки чернеют. Нет уж ничего на земле для него, в небо уставился.
А любовь-то старая дома. Дверь распахнула, будто тем и жила, что не ела, не пила, лишь Луконюшку ждала.
- Скучала, небось? - спросил Луконя ласково и зубы в улыбке обнажил.
А они уж не те. Не те зубы-то. Поистёрлись они, повыщербились. Не сахарная улыбка теперь у тебя, Луконя. Неужто не поймёшь никак? Всё уж не то. Вот стоит перед тобой женщина увядшая, смотрит отрешённо.
- Устала, - говорит, - я ждать тебя. Надоело. Вся жизнь впустую прошла. Не хочу я ничего. Поздно.
Сказала, как водой окатила, и дверь заперла.
Огляделся Луконя беспомощно, журавлём, что у колодца пустого, увидел себя. Черпал от жизни, не задумывался, а всему конец есть. И вот оно, дно, показалось, с мутной жижей взамен влаги прозрачной. Вздумал он жизнь обыграть, да судьба фору давала-завлекала, а козыри напоследок приберегла.
На край села вышел Луконя и стал. Степь перед ним разлеглась, насколько глаз хватает. "И ты не бесконечна, - думает о степи Луконя. - Только у подножия жизни нет конца, да не сразу в том радость свою усмотришь".
Неподалёку стайка чижей бодылья цикория накрыла. Ти-ли! Ти-ли! Приятны чистые голоса. Небо будто раздвинулось, на душе потеплело. Эк забился-затрепетал невольник пернатый, о прутья бьётся, на волю рвётся!
- Понимаю тебя, - шепчет Луконя. - Стосковался, видать, по своим чижикам.
Открыл клетку и долго смотрел, задумавшись, в ту сторону, где скрылась пичуга. Даже не сразу треск пересохшего буркуна услышал. Вскинулся - прёт на него человек с мешком на спине. Наткнулся и в сторону шарахнулся, глаза с перепугу выпучил. Никак Жорка! Опять в подпитии, морда-то красная. А мешок, видать, комбикормом набит, с фермы тянет.
- Не каешься, Жорка, - укоризненно сказал Луконя. - Посадят ведь.
Жорка рассмотрелся, дух перевёл.
- Не поучай, не родственник. Посадят, так есть кому передачи носить. А на твою могилку и собака не прибежит, ногу не подымет, - крякнул, взваливая на себя мешок и торопливо зашагал дальше.
Смотрит Луконя вслед, грудь ему тоска нежданная тисками сжала. Эх, Жорка, Жорка! Чьи кудри у тебя на плечи свисают, не догадываешься?
Сырой ветер задувает под одежку, гонит по степи перекати-поле. Приляжет оно, задержится на одном месте ненадолго, и опять скачет вприпрыжку, вдаль гонимое, рассевая повсюду семена свои, покуда в овражке где-нибудь не утихомирится. И не возрастут рядом шарами зелёными молодые кустики, не порадуют.
Идёт Луконя на дальнюю ферму, что уж вечерние фонари зажгла. На ночь-то приютят там, небось. Мелкий дождь моросит. Не прячет лицо Луконя. Катятся по щекам его капли тяжёлые, дождевые, должно быть.