Аннотация: коррекция трактата 18 века под современный русский язык
Жизнь Григория Сковороды, написанная в 1794 году в прежнем вкусе.
М.И. Ковалинский.
Михаил Ковалинский, ученик и друг Г.С. Сковороды, знал его лучше всех остальных совеременников.
Автограф рукописи хранится в Институте литературы имени Т.Г. Шевченко Национальной Академии Наук Украины. Впервые опубликована в журнале "Киевская старина" (1886 год, т. XVI)
Non omnis moriar (Horatius).
Во всем существующем есть нечто главное и всеобщее: в не разделяемых членами ископаемых - земля; в растительных - вода; в животных - огонь; в человеке - разум и так далее.
Каждое бытие составляет особый круг или мир с различиями, делимостями, раздроблениями до непостижимости.
Каждая главность, или всеобщность этих кругов имеет над собою и в себе главнейшее, всемирное, верховное, единое начало: все тем были.
Оно, распространяясь, разделяясь в способности, силе, свойствах, постепенности, осуществляет разнообразные невидимые бытия и, в снисхождении своем материализуясь, составляет в человеке мысленность, в животных - чувство, в растениях - движение, в бесчленных ископаемых - существование.
Человек, то есть воплощенная мыслящая способность, в сем начале живет, движется и существует..
Всеглавнейшая, всемирная, невидимая сила едина - ум, жизнь, движение, существование, - изливаясь из непроявленного в проявленное, из вечности - во всеобширность времени, из исключительного единства - до беспредельной множественности, образуя круг человечества, уделяет ему от эволюционности своей благороднейшее преимущество - свободную волю.
На этой главизне, корне, начале основывается власть правительств, держава владык, сила царей, любовь родителей, честь мудрых, слава добродетельных, память праведных.
Множественность вносит различие, что предполагает неравенство и несовершенство; свободная воля предполагает выбор; он же - нравственную способность, могущую познать добро, истину, совершенство, любить и искать его предпочтение. Отсюда происходит подвиг искания, и подвижник истины называется мудрым, а дело его - добродетелью.
Парфянин и мидянин, иудей и эллин, раб и свободный одинаково участвуют в этом преимуществе всемирного, верховного, единого начала.
Подвиг, то есть правильное употребление свободной воли, делает разделения; и этот подвиг в выборе истинного, доброго, совершенного есть правда, воздающая всякому свое: полноту - совершенным и скудость - скудным. Почему мудрый и праведный - синонимы..
Поставленный между вечностью и временем, светом и тьмою, истиною и ложью, добром и злом, имеющий преимущественное право избирать истинное, доброе, совершенное и приводящий это в исполнение на самом деле, во всяком месте, бытии, состоянии, звании, степени есть мудрый, праведный.
Таков муж, о котором здесь повествует слово.
Григорий, сын Саввы, Сковорода родился в Малой России, Киевского наместничества, Лубенского округа, в селе Чернухах, в 1722 году. Родители его были из простолюдинов: отец - казак, мать - такого же рода. Они имели состояние мещанское, по достатку посредственное, но честностью, правдивостью, странноприимством, набожеством, миролюбивым соседством отличались в своём кругу.
Сын их, Григорий, на седьмом году от рождения уже приметен был склонностью к богочтению, дарованием к музыке, интересом к наукам и твердостью духа. В церкви ходил он охотно на клирос и пел отменно, приятно. Любимое же и всегда почти твердимое им пение был стих Иоанна Дамаскина: "Образу золотому, на поле Деире служимому, три твои отроцы не брегоша безбожного веления" и проч.
По желанию его отец отдал его в Киевское училище, славившееся тогда науками. Григорий скоро превзошел сверстников своих успехами и похвалами. Митрополит Киевский Самуил Миславский, человек выдающийся остротой разума и редким способностям к наукам, будучи тогда соучеником его, оставался во всём ниже его при величайших своих усилиях.
Тогда царствовала императрица Елизавета, любительница музыки и Малороссии. Дарования Сковороды к музыке и отменно приятный голос его подали случай быть ему выбранным ко двору в певческую капеллу, куда и отправлен был он при вступлении на престол государыни.
Он не долго находился там. Императрица скоро предприняла путешествие в Киев и с нею весь круг двора. Сковорода, прибыв туда, при обратном отбытии двора в С.-Петербург, получив увольнение с чином придворного уставщика, остался в Киеве и опять начал учиться.
Круг наук, преподаваемых в Киеве, показался ему недостаточным. Он возжелал видеть чужие края. Скоро представился повод, и он охотно воспользовался им.
От двора отправлен был в Венгрию к Токайским садам генерал-майор Вишневский, который для находившейся там греко-российской церкви хотел иметь церковников, способных к службе и пению. Сковорода, известный знанием музыки, голосом, желанием быть в чужих краях, разумением некоторых языков, представлен был Вишневскому одобрительно и взят им под покровительство.
Путешествуя с генералом, имел он случай с позволения его поехать из Венгрии в Вену, Офен, Пресбург и прочие окольные места, где, любопытствуя по охоте своей, старался знакомиться наипаче с людьми, ученостью и знаниями отлично славившимися тогда. Он говорил весьма исправно и с особою чистотою на латинском и немецком языком, довольно разумел эллинский, почему и старался доставить себе знакомство и расположение ученых, а с ними новые познания, каковых не имел и не мог иметь в своем отечестве.
Возвратясь из чужих краев, наполненный ученостью, сведениями, знаниями, но с пустым карманом, в крайнем недостатке всего нужнейшего, проживал он у своих прежних приятелей и знакомых. Как и у них состояние не весьма зажиточно было, то искали они случая, как бы употребиться ему с пользою его и общественною. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславе, куда он и отправился по приглашению тамошнего епископа.
Сковорода, имея основательные и обширные знания в науках, нежели каковые тогда были в училищах провинциальных, написал рассуждение о поэзии и руководство к искусству по-новому, что епископу показалось странным и несообразным прежнему старинному обычаю. Епископ приказал переменить и преподавать по тогдашнему традиционному образу учения. Сковорода, будучи уверенным в знании своем и правильности дела, не согласился переменить и отставить написанные им правила для поэзии, которые были проще и вразумительнее для учащихся, да и совсем новое и точное понятие давали о ней. Епископ требовал от него письменного ответа судебным образом через консисторию, для чего он не выполнил повеления. Сковорода ответствовал, что он полагается на суд всех знатоков в том, что рассуждение его о поэзии и руководство, написанное им, правильное и основанное на природе этого искусства. При том в объяснении прибавил латинскую пословицу: " Alia res sceptrum, alia plectrum", то есть: иное дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель.
Епископ, обратив незнание свое в непослушание его и самомнение о учености своей в гордость и высокоумие, дал следующее личное повеление на докладе консистории: "Да не живет в доме моем творящий гордыню". Таким образом Сковорода выгнан был из училища переяславского не с честью. Это был первый опыт твердости духа его.
Недостатки стесняли его крайне, но нелюбостяжательный нрав поддерживал в нем веселость.
Он перешел из училища жить к приятелю своему, который знал цену достоинств его, но не знал стеснения нужд его. Сковорода не смел просить помощи, а приятель не вздумал спросить его о проблемах. И так переносил он нужду скромно, молчаливо, терпеливо, безропотно, не имея тогда ничего, как только две худые рубашки, один шерстяной кафтан, одни башмаки, одни черные гарусные чулки. Нужда обрабатывала его сердце полезнейшим образом и насеяла в нем семена терпения такие, плодами которых украсясь, жизнь сделала его мудрым и счастливым.
Недалеко имел жительство малороссийский знаменитый дворянин Стефан Томара, которому был нужен учитель для сына. Сковорода рекомендован был ему от знакомых и приглашен им в деревню Каврай, где и поручен был ему сын для присмотра и наук.
Старик Томара от природы имел великий разум, и по службе обращаясь с иноземцами, приобрел обширные знания, однако придерживался многих застарелых предубеждений, свойственных людям грубого воспитания, которые смотрят с презрением на все, что не одето гербами и не расписано родословиями.
Сковорода начал возделывать сердце молодого воспитанника своего и, рассматривая природные склонности его, помогать только природе в ращении направлением легким, нежным, нечувствительным, а не безвременно обременять разум его науками - и воспитанник привязался к нему внутреннею любовью.
Целый год продолжалось обращение его с сыном, но отец никогда не удостаивал учителя ни одним словом разговора, хотя всякий день за столом он с воспитанником бывал у него. Чувствительно было такое унижение человеку, имевшему в низкой простоте благородное сердце. Но Сковорода сносил всё то и, несмотря на презрение, на уничижение его, исправлял должность свою по совестной обязанности. Договор был сделан на год, и он хотел сдержать слово свое.
В одно время, разговаривая он с воспитанником своим и видя любовь его к себе, а посему и обращаясь с ним откровенно и просто, спросил его, как он мыслит о том, что говорили. Воспитанник на тот случай отвечал неприлично. Сковорода возразил ему, что он мыслит о том, как свиная голова. Служители тотчас донесли госпоже, что учитель называет шляхетского сына свиною головою. Раздосадованная мать, пожаловалась супругу, требовала мщения за таковую дерзость. Старик Томара, зная внутренне цену учителя, но уступая настоянию жены, отказал ему от дома и должности и при отпуске его, в первый раз заговоря с ним, сказал ему: "Прости, государь мой! Мне жаль тебя!"
Тогда уже судьба начинала приуготовлять сердце его к несправедливостям людским, которые приходилось ему испытать в продолжение жизни. Сковорода остался без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды.
Убогий, скудный, вынужден он приехать к приятелю своему, одному сотнику переяславскому, человеку добродушному и страннолюбивому. Тут нечаянно представился ему случай ехать в Москву с Калиграфом, отправлявшийся в Московскую академию проповедником, с которым он, как приятель его, и поехал, а оттуда в Троице-Сергиеву лавру, где был тогда наместником многоученый Кирилл, бывший после епископом черниговским. Увидя Сковороду, которого знал уже по слуху, и нашедши в нем человека отличных дарований и учёности, старался уговорить его остаться в лавре для пользы училища, но любовь его к отечественному краю отвлекала его в Малороссию. Он возвратился опять в Переяслав, оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла.
Дух его отдалял его от всяких привязанностей и, делая его пришельцем, переселенцем, странником, выделывал в нем сердце гражданина всемирного, который, не имея родства, стяжаний, угла, где главу приклонить, сторицею больше вкушает удовольствий природы, удовольствий простых, невинных, беззаботных, истинных, почерпаемых умом чистым и духом несмущённым в сокровищах вечного.
Не успел приехать он в Переяслав, как разумный Томара поручил знакомым своим уговаривать его, чтоб опять к сыну определился он учителем. Сковорода не соглашался, зная предрассудки его, а более домашних его, но приятель его, будучи упрошен от Томары, обманом привез его в деревню к нему ночью спящего.
Старик Томара не был уже тот гербовый вельможа, но ласковый дворянин, который хотел ценить людей по внутреннему достоинству их. Он обласкал его дружески, просил быть сыну его другом и руководствовать его в науках. Любовь и откровенное обхождение сильнее всего действовали всегда на Сковороду. Он остался у Томары с сердечным желанием быть полезным, без договора, без условий.
Уединение руководствует к размышлениям. Сковорода, поселясь в деревне, подчиня докуку нужд необходимых попечению любимого и возлюбившего его господина, обеспеча себя искренностью его, предался любомудрию, то есть исканию истины.
Часто в свободные часы от должности своей удалялся в поля, рощи, сады для размышления. Рано поутру заря спутница ему бывала в прогулках и дубравы - радостными собеседники его. Лета, дарования душевные, склонности природные, нужды житейские звали его попеременно к принятию какого-либо состояния жизни. Суетность и многозаботливость светская представлялась ему морем, обуреваемыми беспрестанно волнами житейскими и никогда плывущему к пристани душевного спокойствия не доставляющими. В монашестве, удалившемся от начала своего, видел он мрачное гнездо спершихся страстей, за неимением выхода задушающих бытие смертоносно и жалостно. Брачное состояние, сколько ни одобрительно природою, но не приятствовало беспечному его нраву.
Не предрешив себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, трудолюбием, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества. Такое самоотвержение сближало его благоуспешно с любомудрием.
Душа человеческая, повергаясь в состояния низших себя степеней, погружаясь в зверские страсти, предаваясь чувственности, свойственной скотам, принимает на себя свойства и качества их: злобу, ярость, несытость, зависть, хитрость, гордость и проч.; возвышаясь же подвигом доброй воли выше скотских влечений, зверских побуждений и бессловесных стремлений, восходит на высоту чистоты умов, которых стихия есть свет, разум, мир, гармония, любовь, блаженство, и от них заимствует силу величественности, светлости, разумения высшего, пространнейшего, далечайшего, яснейшего и превосходнейшей святости в чувствия, которыми, преисполняясь внутренне, являет в воображении состояние бытия человеческого иногда одобрительно, иногда наказательно, увещательно, предварительно и указательно.
Сковорода видел опыт такого порядка и силы природы в себе самом и описывает в оставшихся после него записях своих так:
"В полночь, ноября 24 числа, 1758 года, в селе Каврай казалось во сне, будто я рассматриваю различные охоты жития человеческого по разным местам. В одном месте я был, где царские чертоги, наряды, музыки, плясания; где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели и проч. Оттуда повела меня сила к простому народу, где такие же действия, но особенным образом и порядком производились. Люди шли по улице со скляницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, как обыкновенно в черном народе бывает; так же и любовные дела сродным себе образом происходили у них. Тут, поставя в один ряд мужской, а в другой женский пол, рассматривали, кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть парою. Отсюда вошел я в постоялые дома, где лошади, упряжь, сено, расплаты, споры и проч. слышал. Наконец, сила ввела меня в храм некий обширный и прекрасный: тут якобы в день сошествия Святого Духа служил я литургию с дьяконом и помню точно, что возглашал громко: "Ибо свят ты, Боже наш" и проч. до конца. При этом по обоим хорам пето было протяжно: "Святый Боже..." Сам же я, с дьяконом пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутренне сладчайшее удовольствие, которого изобразить не могу. Однако и тут человеческими пороками осквернено. Сребролюбие с кошельком таскается и, самого священника не минуя, делает отметину. От мясных обедов, которые в соседних храму комнатах отправляемы были, в которых из алтаря многие двери находились, во время литургии дух шибал до самой святой трапезы. Тут я видел следующее ужасное зрелище. Как некоторым не доставало к еде птичьих и звериных мяс, то они одетого в черную ризу человека, имевшего голые колена и убогие сандалии, убитого, в руках держа при огне, колена и икры жарили и мясо с истекающим жиром отрезая и отгрызая, жрали; и это делали как бы некие служители. Я, не стерпя смрада и свирепства сего, отвратил очи и вышел. Этот сон не меньше усладил меня, как и устрашил".
Я пишу жизнь человека сего в христианском веке, стране, народе и исповедании. Да прочтут книгу христианства - Святое Писание и увидят, что человек столько же способен быть прозорливцем, во плоти ангелом, богочеловеком, как и зверем, неразумный да не разумеет!
Сковорода начал чувствовать вкус в свободе от суетностей и пристрастий житейских в убогом, но беспечальном состоянии, в уединении, в гармонии с самим собою. Лжемудрствующее самолюбие, приукрашенная дочь внешнего разума, не могло обаять сердце его. Величественное свойство мыслящего бытия - волю углубил он со всем умствованием её и желаниями в ничтожность свою и поверг себя в волю Творца, предавшись всецело жизни и любви Божией, дабы промысел Его располагал им, как орудием своим, куда хочет и как хочет.
Когда человек исходит из круга самомнения, самопроизволения, самолюбия своего, почитая всё то землею пустою, непроходимою и безводною, тогда чистый Дух Святой занимает все чувства его и восстановляет царские истины, то есть возжигает в нём способности внутреннего чувства огнём любви своей. Тогда высокое познание и разумение по мере расположения внутреннего и внешнего возникает из средоточия всех вещей, как тончайший, проницательнейший огонь, с неизъясняемым удовольствием поглощаясь бездною света. В таком состоянии чувства человека взирают на дух Вседержителя с радостью и поклонением, и таким-то образом смиренное самоотвержение человеческое может созерцать то, что есть в вечности и во времени, ибо все близ его, все окрест его, все в нем есть.
Григорий, наполняясь живыми чувствами истины, изображал то пером в сочинениях простых, но сильных. Между прочими написал он стихи: "Оставь, о дух мой вскоре!.." Старик Томара, прочтя их и узнав от него, что то была забава его, сказал ему: "Друг мой! Бог благословил тебя дарованием Духа и слова".
Все время бытности его у Томары проходило в обучении сына его словесным наукам и языку, а себя - благочестию и самодовольству.
Наконец молодому воспитаннику его надлежало поступить в другой круг упражнений, пристойных по свету и по роду, а Сковороде судьба предуготовила звание издалече.
В Белгород прибыл на епископский престол Иоасаф Миткевич - муж, исполненный благосердия, добродетелей, учения. Этому архиерею был известен по законоискусству и по старой приязни игумен Гервасий Якубович, находившийся тогда в Переяславе. Иоасаф пригласил Гервасия разделить с ним епархиальные труды и дружественную жизнь. Гервасий приехал в Белгород и, видя ревность Иоасафа к наукам, рассказал ему о Сковороде. Епископ вызвал его к себе через Гервасия. Сковорода немедленно прибыл и по воле Иоасафа принял должность учителя поэзии в Харьковском училище в 1759 году.
Отличный образ его мыслей, учения, жизни скоро обратил к нему внимание всего тамошнего общества. Он одевался пристойно, но просто; пищу имел, состоящую из зелий, плодов и молочных приправ, употреблял её вечером, по захождении солнца; мяса и рыбы не вкушал не по суеверию, но по внутреннему своему расположению; для сна отделял он времени не более четырех часов в сутки; вставал до зари и, когда позволяла погода, всегда ходил пешком за город прогуливаться на чистый воздух и в сады; всегда веселый, бодрый, легкий, подвиженый, воздержанный, целомудренный, всем довольный, благодушественный, кроткий пред всеми, словоохотливый, где бы не пришлось говорить, из всего выводящий нравоучение, почтительный ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожество без суеверия, ученость без кичливости, обхождение без лести.
Год протек, и он, оконча срочное время, приехал к Иоасафу для препровождения обыкновенного в училищах времени отдохновения. Епископ, желая удержать его более при училище, поручил Гервасию, как приятелю его, уговаривать его, чтоб принял он монашеское состояние, обещая довести его скоро до сана высокого духовенства. Гервасий начал советовать Сковороде, предлагая желание архиерея, благовидность польз его, предстоящую ему в этом поприще честь, славу, изобилие всего, почтение и, по его мнению, счастливую жизнь.
Не таковы долженствовали быть предложены побуждения для сердца Сковороды. Он, выслушав, возревновал по истине и сказал Гервасию: "Разве вы хотите, чтобы и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода полагает монашество в жизни нестяжательной, малодовольстве, воздержности, в лишении всего ненужного, дабы приобрести всенужнейшее, в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самого в целости, во обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы Божией, а не славы человеческой". Гервасий убеждал его милостью архиерея, дружбою своею, пользою церкви, но Сковорода, твердый духом и правилами, возразил ему в ответ: "Благодарствую за милость, за дружбу, за похвалу; я не заслуживаю ничего за непослушание мое к вам при таком случае". Гервасий, зная недостатки его и думая, что он, нуждаясь содержанием и знакомством в чужой стороне, должен будет согласиться на предложение его, охладел к нему. Григорий, приметив это, решился скоро. На третий же день, дождавшись в передней выхода его, подошел сказать ему всесмиреннейше: "Прошу вашего высокопреподобия на путь мне благословения". Гервасий, не глядя на него, благословил его с досадою, а Сковорода, с миром отойдя, тотчас отправился к новому приятелю своему в деревню Старицу, в окрестности Белгорода.
Старица было место, изобильное лесами, водотечами, долинами, благоприятствующими глубокому уединению. Сковорода, поселившись там, более всего прилежал к познанию себя и упражнялся в сочинениях, относительных к тому. В лишениях своих, призывая в помощь веру, не полагал её в наружных обрядах одних, но во умерщвлении самопроизволения духа, то есть побуждений, от себялюбия происходящих; в заключение всех желаний своих в волю всеблагого и всемогущего Творца по всем предприятиям, намерениям и делам. Он единственно занимался повелевать чувству своему и поучать сердце свое не дерзать господствовать над порядком промысла Божия, но повиноваться ему во всей смиренности.
Отец Гервасий донес епископу об отзыве Сковороды на предложения его и об отбытии его. Добродушный Иоасаф не подосадовал, но только пожалел о нем. Между тем Григорий продолжал пустынножительство в Старице.
Нигде столь не обозревает себя человек, как в уединении, и не напрасно сказано древним мудрецом: уединенный должен быть или царь, или зверь. Перебороть скуку, проклятое исчадие недовольства, занять ум и сердце упражнениями достаточными, ублажить их есть дело не иначе, как мудрого, обладающего собою царя уединенного, священника Божиего, понимающего вездесущее и всеисполнение Духа Господнего и поклоняющегося Ему духом.
Сковорода, провожая там дни свои в бодрости духа, весёлости, беспечальности, благонадежности, часто говаривал при посещающих его: "О свобода! О наука!"
Слух о необыкновенной жизни его и назидательном собеседовании привлек многих искателей знакомства с ним. Он, посещая некоторых по деревням, вздумал посетить Харьков. Некто из познакомившихся с ним, сделавшись приятелем его, просил, чтоб, будучи в Харькове, познакомился он с племянником его, молодым человеком, находившимся там для наук, и не оставил бы его добрым словом.
Сковорода приехал в Харьков, жил у знакомых своих несколько уже недель. В одно время, пришедши посетить училище и видя тут некоторых незнаемых им, спросил, не находится ли тут такой-то, племянник NN. Молодой тот человек случился в это время быть там, и знакомые Сковороде сказали, что он самый тот. Сковорода, посмотря на него, возлюбил его и возлюбил до самой смерти. После понял этот молодой человек, что случай таковой был устроен для него перстом Божиим издалече.
Добрый пастырь Иоасаф, не теряя из виду Сковороды, желал всячески привлечь его опять в Харьковское училище и извлечь из дарований его пользу, которую он чувствовал во всей цене её. Зная, что он не любит принуждения, пригласил его дружески и предложил ему должность учителя, какую хочет. Довольно было убедить Сковороду, чтоб дать только ему на выбор дело - то или другое. Он, имея в виду пользу, намереваемую для молодого нового друга своего, которого в сердце почитал уже таковым, как после сам об этом изъяснялся, рад был призыву епископа и принял предложение его охотно, с тем чтоб преподавать ему класс, ниже прежнего, синтаксический. Сверх того, взялся обучать эллинскому языку.
Прибыв из Белгорода в Харьков и вступя в должность, нашел он любимого своего молодого человека, который, однако, не знал и не смел мыслить, чтоб мог быть достойным дружбы его, хотя любил и удивлялся философской жизни его и внутренне почитал его.
Григорий часто начал посещать его и, по склонности молодого человека, занимать его музыкой и чтением книг, служивших поводом к разговорам и нравоучению. Открыв в молодом человеке сердце, какового желал он, и способности природные, каковые любил он, обратил внимание свое на удобрение разума его и духа.
Молодой человек, будучи воспитываем до того полуучеными школьными учителями, частью монахами, в руках которых тогда святилища наук находились, которые и положили ему в голову мнения о вещах странные, часто слыша от Сковороды противное тому и не могши согласить в понятии своём новых правил со старыми, видя же на самом деле жизнь его добродетельную, целомудренную, примерную, сомневался сам в себе и сожалел душевно, что такой добродетельный муж имел несогласные с учеными мнения и правила, особливо же до нравоучения и духовных знаний относительно, а потому и в заблуждениях находился.
Все книгочии-наставники его, да и весь свет, словом и делом внушали ему, что счастье человеческое состоит в том, чтобы иметь всего много: много чего есть, много чего пить, много во что одеваться и в утехах праздно веселиться. Сковорода один начал говорить ему: чтоб быть истинно счастливым, то всё это не нужно; что ограничение желаний, отвержение излишеств, обуздание прихотей, трудолюбие, исправное несение должности, в которую промысел Божий поставил кого, не за страх, но за совесть, есть пути к счастью. Сковорода говорил это и жил так.
Многомудрые учили его, что добродетель гражданская одна есть ничто пред верховным существом, что Марк Аврелий, Тит, Сократ, Платон и прочие прославленные в древности великими делами и сердцем люди должны быть несчастливы, потому что не имели исторического знания о вещах, случившихся после них. Сковорода утверждал, что во всех этих мужах действовал дух вышний, а посему и недостойны они осуждения, но почтения и подражания в любви к истине. И если Бог есть истина, то они были верные служители его.
Философы, учившие молодого человека, толковали ему, что к такому, например, жизни состоянию больше и особенно привязано благословение Божие, а к иному меньше или же и проклятие, что ведение таинств и выполнение обрядов тайноводства есть совершенство и высокость человека. Сковорода учил, что все состояния добры и Бог, разделяя членов общества, никого не обидел; проклятия же налагает он только на сынов противления, которые, не вняв себе и не последуя призванию природы, вступают в состояния по страстям, по обманчивым видам, по прихотям. И поскольку не испытали они в себе склонности врожденной, то и предал их верховный раздаятель дарований в неискусный ум, да творят неподобное и будут прокляты, то есть несчастливы. Сковорода учил, что совершенство человека состоит в делании истинной пользы ближнему и что таинства и обряды тайноводства относительны к слову, а царствие Божие есть в силе или в деле.
Молодой человек, напоенный измлада стереотипами, слушая Сковороду, восчувствовал в себе возбужденную борьбу мыслей и не знал, чем разрешить их. Прочие учителя его внушали ему отвращение к Сковороде, запрещали иметь знакомство с ним, слушать разговоров его и даже видеться с ним. Он любил сердце его, но дичился разума его; почитал жизнь, но не вмещал в ум рассуждений его; уважал добродетели, но устранялся мнений его; видел чистоту нравов, но не узнавал истины разума его; желал бы быть другом, но не учеником его.
Трудно изгладить первые впечатления.
Сковорода продолжал преподавать синтаксис и эллинский язык общественно, а любимого своего молодого человека обучал особенно греческому языку и чтению древних книг, из которых любимейшие им были следующие писатели: Плутарх, Филон Иудеянин, Цицерон, Гораций, Лукиан, Климент Александрийский, Ориген, Нил, Дионисий Ареопагитский, Максим Исповедник, а из новых относительные к ним; глава же всем - Библия. Сила, содержание и конец учебного их упражнения было сердце, то есть основание блаженной жизни.
Предприняв перевоспитывать его и желая больше и больше дать ему впечатлений истины, писал он к нему письма почти ежедневно, дабы, побуждая его к ответу на них, хотя бы краткому, приучить его мыслить, рассуждать, изъясняться справедливо, точно, прилично.
Предрассудки, возбуждаемые различием мнений, не позволяли сомнениям в юноше искорениться. Странное происшествие истребило их до основания, и это так описано в дневниковых записях молодого человека:
"1763 года, я будучи занят размышлениями о правилах, внушаемых мне Сковородою и находя в уме моем их несогласными с образом мыслей прочиих, желал сердечно, чтоб кто-либо просветил меня в истине.
В таком расположении находясь и поставя себя в возможную чистоту сердца, видел я следующий сон.
Казалось, что на небе, от одного края до другого, по всему пространству его, были написаны золотыми великими буквами слова. Все небо было голубого цвета, и золотые слова казались не столько снаружи блестящими, но больше внутри сияли прозрачно светом и не совокупно написаны по лицу небесного пространства, но складами, по слогам и содержали следующее и точно таким образом: па-мять - свя-тых - му-че-ник - А-на-ни-я - А-за-ри-я - Ми-са-и-ла. Из сих золотых слов сыпались огненные искры, подобно как в кузнице из раздуваемых сильно мехами угольев, и падали стремительно на Григория С. Сковороду. Он стоял на земле, подняв вверх прямо правую руку и левую ногу, в виде проповедующего Иоанна Крестителя, которого живописцы некоторые в изображениях представляют в таком расположении тела и каковым Сковорода тут же мне вообразился. Я стоял близ его, и некоторые искры из падающих на него, отскакивая, падали на меня и производили во мне некую легкость, развязанность, свободу, бодрость, охоту, веселость, ясность, сие и неизъясняемое удовольствие духа. Я, преисполненный сладчайшего чувства, проснулся.
Поутру, встав рано, пересказал я это видение странное почтенному и добродетельному старику троицкому священнику Борису, у которого я снимал жильё. Старик, подумав, сказал мне с умилением: "Ах, молодой человек! Слушайтесь вы этого мужа: он послан вам от Бога быть ангелом-руководителем и наставником". С того часа молодой человек предался вседушно дружбе Григория, и с этого времени я в продолжение писания буду называть его другом по превосходству.
Представившиеся в великолепном виде написанные на небесах имена трех отроков были тех самых, которых история изображена в том любимом Сковородою Дамаскиновом стихе, который певал он при всяком случае в молодости своей по некоему машинальному побуждению, как об этом упомянуто в начале. Ни Сковорода о любимом стихе, ни друг его о виденном им никогда друг другу не рассказывали и не знали. По прошествии тридцати одного года, за два месяца до кончины своей, Сковорода, будучи у друга сего в деревне и пересказывая ему всю жизнь свою, упомянул о том стихе Дамаскиновом, что он всегда почти имел в устах его и, сам не зная почему, любил его больше прочиих пений. Друг, это услышав тогда и приведя на память виденное им во сне тридцать один год назад, в молчании удивлялся гармонии чудесной, которая в различные лета, в разных местах то одному в уста, что другому после в воображение полагала, в возбуждение сердец их к выполнению и явлению разума и силы истории на самом деле, в жизни их. Впрочем, друг его никогда ему о виденном не говорил и после.
Если по духовному разуму истории образ золотой, служимый на поле Деире, мир сей, поле Деирово - время, печь огненная - плоть наша, разжигаемая желаниями, похотениями, суестрастиями, пламенем, жгущим дух наш; если трое отроков, не послужившие твари, пренебрегшие поклониться идолу золотому, это три главнейшие способности человеческие: ум, воля и деяние, не покоряющиеся духу мира сего, во зле лежащего, и не повреждённые огнем любострастной плоти, но, прохлаждаясь свыше Духом Святым, песнословно изображают деву-богоматерь, девственное сердце, непорочность души человеческой; то огонь, падающий изобильными струями на Григория Сковороду из златовидных имен, трех отроков израильских, написанных на небесах, есть тайнообразовательное свидетельство почивающего на нём Духа Божиего.
Друг его начал давать место в мыслях и в сердце своем мнениям и правилам его и нечувствительно увидел себя на пути светлом чистого ума и несмущённого духа.
Сковорода, захотев возбудить мыслящую силу друга своего поучаться не в книгах одних, но более в самом себе, откуда все книги родятся, часто в собеседованиях с ним разделял человека надвое: на внутреннего и внешнего, называя одного вечным, а другого - временным; того - небесным, этого - земным; того - духовным, этого - душевным; того - творческим, этого - тварным. По такому разделению в одном и том же человеке усматривал он два ума, две воли, два закона, две жизни. Первого по божественному роду его именовал он царем, господином, началом; другого же по земному бытию его - рабом, орудием, подножием, тварью. И как первому по преимуществу его принадлежало управлять, начальствовать, господствовать, другой же должен повиноваться, служить, последовать воле первого, то в надлежащее соблюдение порядка святейшей природы приучал он себя во всех деяниях жизни придерживаться тайного внутреннего голоса, невидимого и неизъясняемого мановения Духа, которое есть глас воли Божией и которое люди, чувствуя втайне и последуя движению его, ублажаются, когда же не повинуются побудителю этому и забывают о нём, окаиваются. Он, испытав на самом деле святость тайного руководительства, возбуждал внимание в друге своём и в прочиих к святилищу внутренней силы Божией и часто приглашал прислушиваться к изречениям прорицалища нетленного духа, которого голос раздается в сердцах непорочных, как друга, в развращенных, как судьи, в непокорных, как мстителя. Он называл его тем первобытным законом человеков, о котором говорит Святое Писание: "Нетленный Дух Твой есть во всех; им же заблуждающих обличаешь, и согрешивших учишь, да переменившись от злобы, веруют в тебя, Господа!" Он утверждал, что это был тот самый гений, которому, последуя во всем, как наставнику своему, добродушный Сократ достиг степени мудрого, то есть счастливого.
Он говаривал с сильным убеждением истины: "Посмотри на человека и познай его! Кому подобен истинный человек, господствующий во плоти? Подобен доброму и полному колосу пшеничному. Рассуди же: не стебель с ветвями есть колос, не солома его, не полова, не наружная кожица, одевающая зерно, и не тело зерна, но колос есть самая сила, образующая стебель, солому, тело зерна и проч., в которой силе всё заключается невидимо. Она производит всё весною, когда вся внешность на зерне сгнила, дабы не причтено было плододейство мертвой земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому Богу, тайною своею десницею вседействующему, дабы Он един был во всём глава, вся же внешность прочая - пята. От колоса приступи к человеку. В колосе видел ты солому, полову, кожицу, но не там Бог. Где же? В невидимой силе растительной Господь Бог произрастил нам колос невидимою силою. Посмотри же на телесность человека: не там сила Божия! Она в невидимости Его закрылась. Подними же от земной плоти мысли твои и уразумей человека в себе, от Бога рождённого, не сотворенного в последнее время! Сила растительная зерна - глава тела всего, тайная действительность невидимого Бога: познай в себе силу разумную, глагол Божий, слово вечное, десницу Божию, закон, власть, царство, невидимость, образ Отца небесного! Раскрой сердце твое для принятия веры и для обнятия того человека, который Отцу небесному вместо силы его и вместо десницы Его есть во веки веков. Семя твое, зерно твое пространее небес и земных кругов, видимое небо и земля в нём сокрываются и тебе ли это семя сохранить не сможет? Ах! Будь уверен, что и самый бесчувственный волос головы твоей, потеряв наличность свою, в Нём без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится! О семя благословенное, человек истинный, Божий! Вся видимость - подножие его. Сам он в себе носит царство, онебесяя всякого просвещаемого им и восполняя своим всеисполнением, воссев на месте Отца небесного вовеки".
Таким известным правилом водясь, он принимал на себя должности, строил упражнения свои и увлечения, переменял нечаянно местопребывания, делал знакомства, вступал в общение, принимал в дружбу свою и не прежде решался делать что-либо зависящее от единственного выбора воли Его, как посоветуясь с внутренним Духом, которого он называл иногда Минервою, Ибо, как Минерва, по баснословию, рождена из мозга Юпитерового, так Дух наш происходит от Бога.
Как Бог дает дарования Духа не в одну меру, но различно, по различию отраслей всецелого, то людей, вступающих в состояние жизни не по врожденной способности, называл Сковорода людьми без Минервы. Так часто, видя робкого военачальника, грабителя судью, гордого богослова и проч., с досадою говаривал: "Вот люди без Минервы!" Взглянув на изображение царствующей в веке его Екатерины II, находившееся у друга его в гостином покое, сказал он с движением: "Вот голова с Минервою!".
Он мыслил, что счастье человека состоит в том, чтоб, узнав собственную способность, по ней употребить себя в жизни. Так, многие богословы были бы, может быть, лучшими стряпчими по делам, многие ученые - разносчиками, многие судьи - пахарями, военачальники - пастухами, монахи - целовальниками и проч.
Отсюда, заключал он, происходит, что одно и то же самое состояние жизни одного ублажает, а другого окаянствует; одного воинский сан прославляет, а другого посрамляет; одного царский венец приукрашает благословением, славою, бессмертием, а другого низвергает во тьму кромешную с проклятием имени его; одного богословие делает светильником мира, обладателем над сердцами, славным без славы, почетным без почестей, а другого - обманщиком, лицемером, высокомудрствующим лжецом; одного учение возвысило до небес, а другого низвело до ада; одному судейство доставило имя благодетеля, а другому - разбойника; одному начальство в похвалу и честь, а другому - в хулу и поношение; одного монашество осветило, а другого очернило и погубило вовеки...
Такое правдивое, но для многих колкое изъяснение скоро навлекло на него брань. Ложь и порок вооружили на него орудия свои в многих лицах. Но рука Господня была с ним, и он превозмогал ею все наветы глупых и злых людей.
Много занимаясь другом своим, возводя ум его выше обыкновенных познаний, наведывался он искоренить в нем предубеждения, напечатленные от невежд и бабьих басней. Приметив, что страх смерти и боязнь мертвых обладали мучительно воображением его, предлагал он ему важные чтения, разрушающие ужасное мнение; беседовал часто о начале и расснащении существ каждого в своё основание, говоря, что венцу подобен век: начало и конец в единой точке заключаются. От зерна колос в зерно возвращается, в семя яблоня закрывается, земля в путь земли идет и дух к духу. "Какое, - так рассуждал он, - первоначальное основание тварей?" Ничто. Воля вечная, возжелав облечь совершенства свои в явление видимости, из ничего произвела всё, что существует мысленно и телесно. Эти желания воли вечной оделись в мысленности, и мысленности - в виды, виды - в вещественные образы. Назначено поприще или круг каждому существу по образу вечного явить силы свои, то есть излияние невидимого во временной видимости, и опять вступить в свое начало, то есть в своё ничто. Край первый и край последний есть одно, и это единое - Бог. Все твари, вся природа - временное прибежище, риза, орудие; всё это обветшает, совьётся, изменится; один Дух Божий, исполняющий Вселенную, пребывает вовеки. Богочеловек наш, говорил он, есть венец наш: не умираем, но изменяемся от смерти в жизнь, от тления в нетление. Умирают и умерли уже, им же бог - чрево их, и слава их - в стыде их. Грядет час и ныне есть, когда мертвые услышат голос Сына Божиего и, услышав, оживут. Если же и ныне час настал, то зачем на утро, на тысячу лет, на несколько веков и кругообращений планет откладываем жизнь, смерть, воскресение, суд, голос Сына Божиего. Нося уже в себе огонь неугасаемый мучительных желаний и чувствований и червь неусыпаемый угрызений совести, можем ли сказать, что мы еще не осуждены, что голос Сына Божиего не слышится в нас еще, что труба Божия не извела еще к нам Судию страшного, праведного, судящего и ещё не слышит Он сердце наше?
Не ограничиваясь беседою, приглашал он друга своего в летнее время прогуливаться поздно вечером за город и незаметно доводил его до городскогокладбища. Тут, прохаживаясь в полночь между могил и видимых на песчаном месте от ветра разрытых гробов, разговаривал о безрассудной страшливости людской, возбуждаемой в воображении их от усопших тел. Иногда пел там что-либо приличное благодушеству; иногда же, удалясь в близлежащую рощу, играл на флейте, оставив друга молодого между гробов одного, якобы для того, чтоб издали ему приятнее было слушать музыку. Он, постепенно освобождаясь от пустых впечатлений, мечтательных страхов, в спокойствии сердечном внутренне воссылал благодарение промыслу Божию за ниспослание ему мудрого друга и наставника.
В 1764 году друг его вознамерился поехать в Киев ради любопытства. Сковорода решился сопутствовать ему, куда и отправились они в августе месяце.
По приезде туда, при обозревании древностей тамошних, Сковорода был ему истолкователем истории места, нравов и древних обычаев и побудителем к подражанию духовного благочестия почивающих там усопших святых, но только не жизни живого монашества.
Многие из соучеников его бывших, из знакомых, из родственников, будучи тогда монахами в Печорской лавре, напали на него неотступно, говоря кругом:
- Полно бродить по свету! Пора пристать к гавани, нам известны твои таланты, святая лавра примет тебя, как мать свое дитя, ты будешь столб церкви и украшение обители.
- Ах, преподобные! - возразил он с горячностью. - Я столботворения умножать собою не хочу, довольно и вас, столбов неотесанных, во храме Божием.
За таким приветствием старцы замолчали, а Сковорода, глядя на них, продолжал: "Риза, риза! Сколь немногих ты опреподобила! Сколь многих окаянствовала, очаровала. Мир ловит людей разными сетями, прельщая их богатствами, почестями, славою, друзьями, знакомствами, покровительством, выгодами, утехами и святынею, но всех несчастнее последняя. Блажен, кто святость сердца, то есть счастье своё, не сокрыл в ризу, но в волю Господню!"
Монахи-старцы переменялись в лице, слушая это; но звон позвал их, и они поспешили на молитву. Один из них просил Сковороду с другом его на завтра прогуляться за обитель. Согласясь, пошли все трое и сели на горе над Днепром. Отец Каллистрат (так назывался он), обняв тут Сковороду, сказал: "О мудрый муж! Я и сам так мыслю, как ты вчера говорил пред нашею братиею, но не смел никогда следовать мыслям моим. Я чувствую, что я не рожден к этому черному наряду и введен в него одним видом благочестия, и мучу жизнь мою. Могу ли я?.." Сковорода ответствовал: "От человека не возможно, от Бога же все возможно".
По прошествии нескольких дней надлежало другу его возвращаться восвояси. Сковорода, будучи упрошен родственником своим, соборным печерским типографом Иустином, остался в Киеве.
Не прошло двух месяцев, как он приехал из Киева опять в Харьков. Украину предпочитал он Малороссии за воздух и воды. Реки почти все цветут в Малороссии, отчего и воздух имеет гнилость. Он обыкновенно называл Малороссию матерью потому, что родился там, а Украину - теткою по жительству и по любви к ней.
В Харькове был губернатором Евдоким Алексеевич Щербинин - человек, не имевший учебного воспитания, но одаренный природным здравым разумом, любитель наук, талантов, музыки, в которой и сам он был весьма искусен и знающ. Наслышась о Сковороде, призвал он его к себе и в разговоре сказал ему:
- Честный человек! Для чего не возьмешь ты себе никакого известного состояния?
- Милостивый государь, - ответствовал Сковорода. - Свет подобен театру: чтоб представить на сцене игру с успехом и похвалою, берут роли по способностям. Действующее лицо на театре не знатностью роли, но за искусную игру похваляется. Я долго рассуждал об этом и при разном испытании себя видел, что не могу представить в театре света никакого лица удачно, кроме низкого, простого, беспечного, уединенного: я сию роль выбрал, взял и доволен.
Губернатор, посмотря на него с удовольствием, полюбил его и сказал окружающим:
- Вот умный человек! Он прямо счастлив; меньше было бы на свете дурачеств и неудовольствий, если бы люди так мыслили.
- Но, друг мой! - продолжал Щербинин, отведя его из круга для разговора с глазу на глаз. - Может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, в общежитии полезным, да привычка, мнение, предуверение...
- Если бы я почувствовал сегодня, - прервал речь Сковорода, - что могу без робости рубить турков, то в этот же день привязал гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. Труд при врожденной склонности - удовольствие. Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности, несмотря на то, что и сам подвергается опасности быть растерзанным хищниками. Ни конь, ни свинья не сделают этого, поскольку не имеют природы к тому. Склонность, охота, удовольствие, природа, сила Божия, Бог есть то же. Есть склонности, есть природы злые - явление гнева Божиего. Человек есть орудие, свободно и вольно подчиняющее себя действию или любви Божией, то есть жизни, или гнева Божиего, то есть суда, добра или зла, света или тьмы. Это запечатлено явственно в кругообращении дня и ночи, лета и зимы, жизни и смерти, вечности и времени. Бог есть Бог жизни, или любви, и Бог суда, или гнева. Все твари - грубые служебные органы свойств верховного существа; человек - благороднейшее орудие Его, имеющее преимущество свободы и полную волю избрания, а потому и цену и отчет за употребление права этого в себе держащее. Отсюда, естественно, происходит понятие о правосудии, милосердии и благости в Творце. А когда в Творце, то и в тварях, наиболее же приближенных к Нему даром разума. Отсюда власти, правительства, державы, семейства, общества, состояния, отсюда родители, цари, начальники, воины, судьи, господа, рабы; но один Бог во всех и всё в Нём.
Щербинин с удовольствием послушал его и убеждал его ходить к нему чаще.
Сковорода, держась приличия того лица, которое избрал он представлять на сцене жизни, всегда удалялся от знатных особ, великих обществ и чиновных знакомств: любил быть в малом кругу непринужденного обращения с людьми откровенными; предпочитал чистосердечное обхождение лучше всяких ласкательных приемов, в собраниях занимал всегда последнее место, ниже всех и неохотно входил в беседу с незнакомыми, кроме простолюдинов.
Любимое, но не главное упражнение его была музыка, которою он занимался для удовольствия и препровождал праздное время. Он сочинил духовные концерты, положил некоторые псалмы на музыку, так же и стихи, распеваемые во время литургии, которых музыка преисполнена гармонии простой, но важной, проницающей, пленяющей, умиляющей. Он имел особую склонность и вкус к акроматическому роду музыки. Сверх церковной, он сочинил многие песни в стихах и сам играл на скрипке, флейте, бандуре и гуслях приятно и со вкусом.
В 1766 году по повелению благополучно царствующей Екатерины II к харьковским училищам по предстательству Щербинина прибавлены некоторые науки под названием прибавочных классов. Между прочими назначено было преподавать благородному юношеству правила благонравия. Начальство признало способнейшим к этому Сковороду и пригласило его. Он охотно принял предложение и не захотел брать определенного за класс по окладу жалованья, почитая, что удовольствие, которое находит он в таком случае полезным по склонности своей, заменяет ему всякую мзду. По этому поводу написал он в то время сочинение, известное под именем: "Начальная дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии".
Сочинение содержало в себе простые истины, краткие коренные познания должностей, относительных до общежития. Все просвещенные люди признавали в нём чистые понятия, справедливые мысли, основательные рассуждения, чувствительные побуждения, благородные правила, движущие сердце к высокому финалу.
Но поскольку всё основывалось на познании Бога и достойном Его почтении, то епископ белгородский, бывший тогда епархиальным, почитая такое рассуждение в устах светского человека за похищение власти и своего превосходства, вознегодовал на него с гонением; требовал книжицу на рассмотрение; нашел некоторые неясности для него и сомнения в речах и образ учения, не соответствующий обыкновенному правилу, почему и препоручил своим спросить Сковороду, для чего он преподавал наставления христианского благонравия отличным образом от традиционного. Сковорода ответствовал: "Дворянство различествует одеянием от черни народной и монахов. Для чего же не иметь ему и понятий различных о том, что нужно знать ему в жизни? Так ли, - продолжал он в ответ, - государя разумеет и почитает пастух и земледелец, как министр его, военачальник, градоначальник? Подобно и дворянству такие ли прилично иметь мысли о верховном существе, какие в монастырских уставах и школьных уроках?" При таком ответе всё замолчало.
Сковорода, побуждаясь духом, удалился в глубокое уединение. Близ Харькова есть место, называемое Гужвинское, принадлежащее помещикам Земборским, которых любил он за добродушие их. Оно покрыто угрюмым лесом, в средине которого находился пчельник с одною хижиною. Тут поселился Григорий, укрываясь от молвы житейской и злословия духовенства.
Предавшись на свободе размышлениям и оградив спокойствие духа безмолвием, бесстрастием, бессуетностью, написал он тут первое сочинение свое в образе книги, названное им "Нарцисс, или о том: познай себя". Прежние его, до того написанные малые сочинения были только отрывочные, в стихах и прозе.
Продолжая там же свое пустынножительство, написал он другое сочинение, под именем: "Книга Асхань, о познании себя самого", которое посвятил другу своему.
Лжемудрое высокоумие, не в силах будучи вредить ему злословием, употребило другое орудие - клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода охуждает употребление мяса и вина и сам от этого воздерживается . А как известно, что такое учение есть ересь манихейская, проклята от святых соборов, то законоучители и дали ему прилагательное имя манихейского ученика. Помимо того, доказывали, что он называет вредными сами по себе золото, серебро, драгоценные вещи, одежды и проч. Как же Бог ничего вредного не сотворил, а все те вещи Им созданы, то и заключали, что он богохульник.
Притом поскольку Сковорода удаляется от людей, чуждается обществ и избегает состояния в общежитии, скрывается в леса, то и выводили естественным последствием, что он не имеет любви к ближнему, а потому и назвали его мизантропом, то есть человеконенавистником.
Сковорода, узнав об этом и не желая, чтоб добрые и простодушные сердца соблазнились о нём разглашением клеветы, явился в город и, найдя в одном собрании приличный случай к объяснению правил своих, говорил так:
- Было время и теперь бывает, что для внутренней моей экономии воздерживаюсь я от мяса и вина. Но потому ли лекарь охуждает, например, чеснок, когда велит поудержаться от употребления его тому, у кого вредный жар вступил в глаза? Все благосотворено от всещедрого Творца, но не всем всегда бывает полезно. Правда, что я советовал некоторым, дабы они осторожно поступали с вином и мясом, а иногда и совсем от того отводил их, имея в виду горячую молодость их. Но когда отец малолетнему сыну вырывает из рук нож и не дает ему употребления оружейного пороху, сам, однако же, пользуясь ими, то не ясно ли видно, что сын еще не может владеть правильно теми вещами и обращать их в пользу, ради которой они изобретены? Вот почему приняли меня за манихейского ученика. Не ложно то, что всякий род пищи и пития полезен и добр; но надлежит брать в рассуждение время, место, меру, особу. Не бедственно ли было бы сосущему грудь младенцу дать крепкой водки? Или не смешно ли работавшему в поте лица весь день на стуже дровосеку подать стакан молока в подкрепление сил его? Как же несправедливо почли меня за манихея, так и недостойно за человеконенавистника и ругателя даров Божиих.
Когда Бог определил мне в низком лице быть в театре света сего, то должно уже мне и в наряде, в одеянии, в поступках и в обращении со степенными, сановными, знаменитыми и почтенными людьми соблюдать благопристойность, уважение и всегда помнить мою ничтожность пред ними. Это сам я стараясь сохранить и прочим советовал делать так же, отчего и попал я в оклеветание. Критики мои, если бы приписывали мне обыкновенные слабости или пороки, то терпимо было бы мне; но эти языковредные, представляя меня развращающим нравы, делают меня еще душегубителем, то есть еретиком, и под таким видом запрещают, отговаривают, отсоветывают вступать со мною в знакомство, в беседу, в обращение. Я говаривал молодым людям советоваться со своею природою, чтоб они на зрелище жизни могли сохранить благопристойность, приличную искусным действующим лицам; а если кто взял роль, не совсем сродную ему, то старайся как можно удачнее её представить и поступать без соблазнов, дабы хотя несколько жалобы между людьми и роптания пред Богом на состояния свои уменьшились.
Слушавшие тут друг на друга взглядывали, и никто ни слова не сказал ему на это. Сковорода, поклонясь всем, отправился тогда же в уединение.
В Изюмском округе, Харьковской губернии, имели жительство дворяне Сошальские, которых брат меньший просил тут же Сковороду пожить у него, предлагая ему спокойное пребывание в деревне его, где всё по вкусу и желанию он мог найти, как и самого хозяина, ищущего любви его. Сковорода поехал с ним в деревню его Гусинку, полюбил место и хозяев и поселился в недалеком расстоянии от деревни, в пасеке их. Тишина, безмятежно, свобода возбудили в нем все чувства тех драгоценных удовольствий, которые опытом известны одним мудрым и целомудренным. "Многие говорят (так писал он к другу своему): что делает в жизни Сковорода? Чем забавляется? Я же во Господе радуюсь, веселюсь о Боге, Спасе моем! Радость - цвет человеческой жизни, - продолжал он, - она главная точка всех подвигов; все дела каждой жизни сюда текут. Есть некие, как бы без главной точки живущие, без цели, без пристани плывущие. Но о развращенных я не говорю: всякому своя радость мила. Я же повеселюсь, порадуюсьь в заповедях Вечного. Всё исходит в скуку и омерзение, кроме этого утешения, и пути его - пути вечные.
Между тем круг жизни друга его подходил до той точки, на которой означается двупутие Геркулесово. Он вознамерился ехать в столицу для службы: в 1769 году отправился туда и прибыл в ноябре.
Свет представился ему во всей великости своих прелестей. Потоп мыслей покрыл разум его, и бездна желаний отверзлась пред сердцем его. Но, приучась от наставника своего - Сковороды относиться во всех своих предприятиях к мановению внутреннего духа, силою его пробудился от обаятельного удивления и, три года проживая в столице, всегда хранился под державою его, соблюдая душевное спокойствие. Блажен, если бы неуклонно во все текущие лета последовал этому ангелу великого совета!
В1770 году Сковорода, согласясь, с Сошальским поехал в Киев. Родственник его, Иустин, был начальником Китаевской пустыни, что подле Киева. Сковорода поселился у него в монастыре и три месяца провел тут с удовольствием. Но вдруг приметил в себе непонятное внутреннее движение духа, побуждающее его ехать из Киева: следуя этому по своему обыкновению, просит он Иустина, чтоб отпустил его в Харьков. Он уговаривает его остаться. Григорий непреклонно настаивает, чтоб отправить его. Иустин заклинает его всею святынею не оставлять его. Григорий, видя нерасположение Иустина к отпуску его, пошел в Киев к приятелям попросить, чтоб отправили его в Украину. Те удерживают его, он отговаривается, что ему дух настоятельно велит удалиться из Киева. Между тем пошел он на Подол, нижний город в Киеве. Прийдя на гору, откуда сходят на Подол, вдруг, остановившись, почувствовал он обонянием такой сильный запах мертвых трупов, что перенесть не мог, и тотчас поворотился домой. Дух убедительнее погнал его из города, и он с неудовольствием отца Иустина, но с благоволением духа отправился в путь на другой же день.
Приехав через две недели в Ахтырку-город, остановился он в монастыре у приятеля своего - архимандрита Венедикта. Прекрасное местоположение и симпатия добродушного монаха успокоили его. Тут вдруг получили известие, что в Киеве оказалась моровая язва, о которой в бытность его и не слышно было, и что город заперт уже.
Сердце его дотоле почитало Бога, как раб; оттоле возлюбило Его, как друг. И об этом он рассказывал другу своему так: "Имея разожженные мысли и чувства души моей благоговением и благодарностию к Богу, встав рано, пошел я в сад прогуляться. Первое ощущение, которое осязал я сердцем моим, была некая развязанность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в это расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутри себя чрезвычайное движение, которое преисполняло меня силы непонятной. Мгновенно сладчайшее излияние наполнило душу мою, от которого всё внутреннее мое возгорелось огнем, и, казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, но бегать, как бы носим некиим восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого в пространстве кругобытия. Весь мир исчез предо мною; одно чувство любви, благонадежности, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и разлили некую умилённую гармонию во весь мой состав. Я проник в себя, ощутил это как сыновнее любви уверение и с того часа посвятил себя на сыновнее повиновение духу Божиему".
По прошествии двадцати четырех лет пересказывал он это другу своему с особенным чувством, давая знать, сколь близко нас Бог, сколько промышляет о нас, хранит нас, как наседка птенцов своих, под крылья свои собрав, если мы только не удаляемся от Него во мрачные желания воли нашей растленной.
Поживя несколько у отца Венедикта, отправился он опять в Гусинку к Сошальским, где и занялся упражнениями сочинений.
В 1772 году, в феврале месяце, друг его поехал в чужие края, и, побывав во Франции в разных городах, прибыл в 1773 году в Швейцарию, в город Лозанну.
Между многими умными и учеными людьми, каковых в Лозанне нашел он, находился там некто Даниил Мейнгард, человек отменного разума природного, имевший дар слова, ученость редкую, обширные познания, благонравие философское. Он столько похож был чертами лица, обращением, образом мыслей, даром слова на Сковороду, что можно бы почесть его ближайшим родственником его. Друг Сковороды познакомился с ним, и они друг друга столько полюбили, что Мейнгард, имея у себя подле Лозанны прекрасный загородный дом, сад и величайшую библиотеку, просил его располагать всем в свое удовольствие, и он пользовался всегда, как и многими сведениями от него.
Возвратясь из чужих краев и увидясь со Сковородою в 1775 году, рассказал ему друг про ту удивительную встречу, по которой он нашел в Лозанне похожего человека на него чертами лица, свойствами, образом мыслей и дружбою к нему. Сковорода возлюбил его заочно и с того времени начал подписывать на письмах и сочинениях своих имя свое так: Григорий вар (евр.сын)Савва Сковорода, Даниил Мейнгард.
И добрая и худая слава распространилась о нем во всей Украине, Малороссии и далее. Многие хулили его, некоторые хвалили, все хотели видеть его, может быть, за одну странность и необыкновенный образ жизни его, немногие же знали его таковым, каков он в самой точности был внутренне.
По разным обстоятельствам живал он у многих: иногда местоположение по вкусу его, иногда же люди по Минерве его привлекали его проживать некоторое время; непременного же жилища не имел он нигде, почитая себя пришельцем на земле во всем разуме слова сего.
Полюбя Тевяшова, воронежского помещика, жил у него в деревне и написал у него сочинение "Икона Алкивиадская", которое и приписал ему в память признательности своей к его дому. Потом имел пребывание в Бурлуках у Захаржевского, ради приятных положений природы жительствовал у Щербинина в Бабаях, в Ивановке у Ковалевского, у друга своего в Хотетове, в монастырях Старо-Харьковском, Харьковском училищном, Ахтырском, Сумском, Святогорском, Сеннянском и проч. по несколько времени. Иногда жил у кого-либо из них и у других, совершенно не любя их пороков, но для того только, дабы чрез продолжение времени, обращаясь с ними, беседуя, рассуждая, ненавязчиво привлечь их в познание себя, в любовь к истине, в отвращение от зла и примером жизни заставить любить добродетель. Впрочем, во всех местах, где жил он, избирал всегда уединенный угол, жил просто, один, без услуги.
Харьков любил он и часто посещал его. Новый тамошний начальник, услышав о нем, желал видеть его. Сковорода пришел к нему по приглашению его. Губернатор, увидя его в первый раз и смотря на него пристально, спросил его:
- Господин Сковорода! О чем учит Библия?
- О человеческом сердце, - ответствовал он. - Поваренные ваши книги учат, как удовольствовать желудок; псовые - как зверей давить; модные - как наряжаться; Библия учит, как облагородить человеческое сердце.
Некто из ученых спросил его тут же, что есть философия.
- Главная цель жизни человеческой, - отвечал Сковорода. - Глава дел человеческих есть дух его, мысли, сердце. Всякий имеет цель в жизни, но не всякий главную цель, то есть не всякий занимается главою жизни. Иной занимается чревом жизни, то есть все дела свои направляет, чтобы дать жизнь чреву; иной - очам, иной - волосам, иной - ногам и другим членам тела; иной же - одеждам и прочим бездушным вещам; философия, или любомудрие, устремляет весь круг дел своих на тот конец, чтоб дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, светлость мыслям, как главе всего. Когда дух в человеке весел, мысли спокойны, сердце мирно, то все светло, счастливо, блаженно. Это и есть философия.
Из Харькова опять отправился он в Гусинку, любимое свое пустынножительство.
Любомудрие, поселясь в сердце Сковороды, доставляло ему благосостояние, возможное земнородному. Свободен от уз всякого принуждения, суетности, искательств, попечений, находил он все свои желания исполненными по ничтожеству их. Занимаясь сокращением нужд естественных, а не распространением, вкушал он удовольствия, не сравненные ни с какими счастливцами. Когда солнце, возжегши бесчисленные свечи на смарагдо-тканной плащанице, предлагало щедрою рукою чувствам его трапезу, тогда он, принимая чашу забав, не растворенных никакими печалями житейскими, никакими воздыханиями страстными, никакими рассеянностями суетными, и вкушая радость высоким умом, в полном упокоении благодушества говаривал: "Благодарение всеблаженному Богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным!"
Когда усталость в размышлениях заставляла его переменить упражнения свои, тогда он приходил к престарелому пчельнику, недалеко жительствовавшему в пчельнике, брал с собою в сотоварищество любимого пса своего, и трое, составив общество, разделяли между собою вечерю.
Ночь была ему местом упокоения от напряжений мысленных, незаметно изнуряющих силы телесные, а легкий и тихий сон для воображения его был зрелищем зрелищ, гармониею природы представляемых. Полуночное время имел он обычай всегда посвящать на молитву, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего земного человека, так воззывал к началу Божиему: "Восстаньте, ленивые и всегда книзу поникшие помыслы моего ума! Поднимитеся и возвыситеся на гору вечности!" Тут мгновенно брань открывалась, и сердце его делалось полем рати: самолюбие, вооружась с миродержителем века, светским разумом, собственными слабостями бренности человеческой и всеми тварями, нападало сильнейше на волю его, дабы пленить её, воссесть на престоле свободы ее и быть подобным Вышнему. Богомыслие, напротив, приглашало волю его к вечному, единому, истинному благу, вездесущему, всеисполняющему, и заставляло его облачиться во всеоружие Божие, дабы возмог стать против козней лжемудрия. Какое борение! Сколько подвигов! Восшумели и смутились: надлежало бодрствовать, стоять, мужаться. Небо и ад борется в сердце мудрого, и может ли он быть празден, без дела, без подвига, без пользы человечеству? Так за полуночные часы проводил он в бранном ополчении против сил мрачного мира.
Воссиявшее утро облекало его во свет победы, и в торжестве духа выходил он в поле разделять славословие свое со всею природою.
Такой был образ жизни его! "Не пашу, не сею, не покупаю, не воинствую, - так писал он к другу своему из пустыни, - отвергаю же всякую житейскую печаль. Что же делаю? Вот что, всегда благословляя Господа, поём воскресение Его. Учусь, друг мой, благодарности: вот моё дело! Учусь быть довольным о всём, что от промысла Божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений; благодарное же сердце есть рай сладостей. Ах, друг мой! Поучайся в благодарности, сидя в доме, идя путем, засыпая и просыпаясь; приемли и обращай все во благо: доволен сущими; о всём приключающемся тебе не воздавай безумия Богу; всегда радуясь, о всём благодаря, молись".
Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было тогда состояние друга его.
Обращение в великом свете, удалив его мало-помалу от его самого, заведя в лестные внешности, усыпив в нем доверие ко внутреннему голосу духа, простудив жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные такому кругу бытия.
Свет облагоприятствовал его своими дарами, наложив на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары эти напоены были соком корня и свойствами начала. Он увидел в счастьи превращение, в друзьях - измену, в надеждах - обман, в утехах - пустоту, в союзах - самовидность, в ближних - остуду, в своих - лицеприятие.
Таковы были последствия светского круга, в который впал он, оставив самого себя.
Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключив их в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь там найти берег и пристань житейскому своему обуреванию.
Свет и там исказил всё. В глубоком уединении остался он один, без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякого участия, совета, помощи, соболезнования. Тогда он, возведя очи свои на зрелище света, на круг обстоятельств своих, на заблуждения свои, которых он сделался жертвою, и видя, что не на камне основан был храм житейского счастья, в сердечном чувстве сожаления, ободрясь добродушием своим, воспел преисполненную истины песнь:
"О Иерихон проклятый, как ты меня обманул!" и проч.
Промысел Божий воззрел на него в развалинах бытия, воздвигнул дух мудрого, сердце друга, и Сковорода семидесятитрехлетний, после девятнадцатилетней разлуки, одержимый болезнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайную ненастную погоду и на всегдашнее отвращение к данному краю, приехал в деревню к другу своему, село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, один разделить с ним ничтожество его.
Бодрость духа, веселость нрава, мудрая беседа, свободное сердце от всякого рабства света, суетности, пристрастия, торжество благодушия, утвержденное на семидесятилетних столбах жизни и увенчиваемое при исходах века спокойствием вечности, возбудили в друге его усыпленные силы разума, восперили чувства его, возвысили желания, устроили волю к воле Вседержителя.
Сковорода привез к нему сочинения свои, из которых многие приписал ему; читал их сам с ним ежедневно и между чтением занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, каковых ожидать должно от человека, искавшего истины во всю жизнь не умствованием, но делом и возлюбившего добродетель ради собственной красоты её.
Речь доходила тут до разных толков или сект. Всякая секта, говорил он, пахнет собственностью, а где собственномудрие, тут нет главной цели или главной мудрости. Я не знаю мартынистов, продолжал он, ни разума, ни учения их; ежели они особничествуют в правилах и обрядах, чтобы казаться мудрыми, то я не хочу знать их; если же они мудрствуют в простоте сердца, чтоб быть полезными гражданами обществу, то я почитаю их; но ради этого не для чего бы им особничествовать. Любовь к ближнему не имеет никакой секты: на ней весь закон и пороки висят. Закон природы, как самонужнейший для блага человеческого, есть всеобщий и напечатлен на сердце каждого, дан всякому существу, даже последней песчинке. Благодарение всеблаженному Богу, что труднее сделал ненужным, а нужное нетрудным!
Искание философского камня или превращение всех вещей в золото и соделание состава из него, дабы продлить человеческую жизнь до нескольких тысяч лет, есть остаток египетского плотолюбия, которое, не могши продлить жизни телесной, при всех мудрованиях своих нашло способ продолжать существование трупов человеческих, известных у нас под именем мумий. Секта, говорил он, меряя жизнь аршином лет, а не дел, несообразна правилам мудрого, о котором пишется: "Пожив мало, исполнил лета долгие". Сверх того, она льстит суетности человеческой, похотоугодиям, гордости, зависти, любостяжанию; дает в мыслях перевес тленности, в сердце повод к саддукейству.
Друг его доводил беседу до истории Святого Писания. "Многие, - сказал Сковорода, - не разумея меня или не хотя разуметь, клевещут, якобы я отвергаю историю Ветхого и Нового завета, потому что признаю и исповедаю духовный разум, чувствую богописаный закон и усматриваю сущее сквозь буквальный смысл. Я пополняю историю, а не разоряю, ибо, как тело без духа мертво, так и Святое Писание без веры; вера же есть невидимых извещение. Когда я хвалю доблесть воина, неустрашимость, мужество, храбрость, то не уничтожаю нарядов его, ни оружия его. Наряд, убранство, оружие воина - история, а разум и слава истории есть дух воина, дело его. Когда я, созерцая прекрасный храм, превозношу похвалами симметрию, пропорцию, великолепие, то, относя это к искусству создателя, к красоте целого, отвергаю ли, исключаю ли кирпич, известь, железо, песок, воду, каменщиков, ваятелей и проч., как будто бы ничего того не бывало? Я удивляюсь разуму храма, но тем не отметаю наружности его.
Читая святое Писание в намерении научиться в нем богопочитанию, богобоязливости, любви ближнего, повиновению начальству, покорности ко властям предлежащим, усовершению сердца во всех отношениях, когда я найду, например, историю, что Аарон-первосвященник золотого тельца иудейского, сделанного ими в небытность его и поклоняемого от них, бросил в огонь и растопил, то я не останавливаюсь тут на химической работе, помня всегда, что Библия не есть наука химии, но книга священная, поучающая святости нравов человека, способного внимать учению её. Я научаюсь из этой истории, что сердце человеческое не может быть без упражнения и что когда удаляется священная мысль, понятие истины, дух разума, то оно мгновенно повергается в занятия подлые, неприличные высокому роду, и чтит, величает, боготворит презренное, ничтожное, суетное. Этот разум истории назидает меня много больше и споспешествует внутреннему моему усовершению, нежели как если бы я, узнав, как золото переделывать мгновенно изо всего и всё превращать в него, занялся желанием или упражнением обогощаться или алхимствовать. Я верю и знаю, что всё, что существует в великом мире, существует и в малом и, что возможно в малом мире, то возможно и в великом по соответствии их и всеисполнение по единству исполняющего Духа. Но для того не добиваюсь я знать, как и когда Моисей разделил море жезлом в великом этом мире, в истории, а поучаюсь, как бы мне в малом моем мире, в сердце, разделить смесь склонностей, природы непорочной и растленной, и провести волю мою непотопленно по пути житейского бытия, дабы доставить себе в свое время свободу мыслей, то есть радость духа, или так называемое счастье в жизни.
Не туда ли взывают нас слова, часто провозглашаемые в храмах наших: "Премудрость прости"? Ибо что есть простое, если не дух? Что сложное, что смесь, состав, соткание, если не плоть, история, обряд, наружность? Этими словами высокими побуждаемся к возвышению мыслей наших выше видимого обряда служения, выше буквального смысла, выше исторического богопочитания. Распространи разумение слов этих по всему кругу Вселенной, по всему лицу бытия твоего и увидишь невидимого, силу Божию, Дух Господень, воскресение. Ибо что такое воскресение, если не простота, очищенная от тленного состава, от множественности, от разделимостей.
Но эти исторические христиане, обрядные мудрецы, буквальные богословы, человеки, Духа не имея, хулят то, чего не разумеют".
Иногда разговор его с другом касался смерти. Страх смерти, говорил он, нападает на человека всего сильнее в старости его. Нужно заблаговременно приготовить себя вооружением против врага, не умствованиями - они суть не действительны, - но мирным расположением воли своей к воле Творца. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо в тайне сердца растет и усиливается чувством сделанного добра по способностям и отношениям бытия нашего к кругу, занимаемому нами. Это чувство как венец жизни и дверь бессмертия. Впрочем, преходит, образ мира сего и, как сон пробуждающегося, уничтожается.
Имел ли ты когда, продолжал он, приятные или страшные сновидения? Чувствования мечтательных удовольствий или страха не продолжались ли только до пробуждения твоего? Со сном всё кончилось. Пробуждение уничтожило все радости и страхи сонной грёзы. Так всякий человек по смерти. Жизнь временная - сон мыслящей силы нашей. В продолжение сна радости и печали, надежды и страхи касаются в мечтании чувства нашего. Придет час, сон кончится, мыслящая сила пробудится, и все временные радости, удовольствия, печали и страхи временности исчезнут. В иной круг бытия поступит дух наш, и всё временное, как сон встающего, уничтожится. Жена когда родит, младенец вступает в новый порядок вещей, новое поприще бытия, новую связь существ вместо той, в какой находился он в бытность свою во чреве матери. И какое тут различие? Чрево матери - и великий мир сей! По вступлении младенца из того в сей всё прошедшее, теснота, мрак, нечистоты отрешаются от бытия и уничтожаются.
Знаю, что многих умы ищут равновесия в награждениях и наказаниях, полагая на весы меру и число дел человеческих и суд Божий. Друг мой! Величайшее наказание за зло есть делать зло, как и величайшее воздаяние за добро есть делать добро. Любовь добродетели подобна свету огня. Зажги огонь - тотчас свет осияет глаза твои; возлюби, почувствуй охоту к добродетели - тотчас сердце твое осветится радостью. Исполни, произведи в дело добродетели любовь, то корень сердца твоего напоишь туком блаженства. И каких благословенных плодов можешь ожидать от этого! Любовь к порокам подобна потушенному огню: погаси огонь, тотчас тьма покрыла очи твои; не знаешь, куда идешь, нет тебе различия вещей; мир не существует для тебя лучшею и величайшею частью: вот наказание уже постигло тебя вместе с делом. Да не соблазняют тебя изощрённые удовольствия развратных! Загляни внутрь их: тут огонь мучений не угасает и червь угрызений не усыпает. Если Бог везде, то может ли беззаконник быть без Него? Нет! Ах, нет! Бог есть в нём, судия его, мститель, терние его, огонь и жупел, дух бурный, часть чаши их. Дух и вечность есть одно. Поэтому разумей жизнь вечную и муку вечную.
Говорили иногда о превратностях света. Они то, чем быть должны, сказал он: тут весна, лето, осень, зима суть свойства, не отделяемые от круга света, подобно как утро и вечер от круга дневного. Все во времени содержимое должно быть коловратно, конечно, переменно: не разумен, не счастлив, кто ищет, кто требует постоянства и вечности в нём! Когда же нет постоянства в нем, то и любовь к нему должна иметь конец; отсюда печали, воздыхания, слезы отчаяния. Не говори мне о высоких чувствительных душах! Слезы их - излияние природы, а не пристрастий и есть некое утешение плакать в свой час.
Вечность, ах вечность единая, есть беспечалие, постоянство, надежда. Положим сердца наши в силу её и уделим себе от сокровищ её в бренной временности телесного бытия. Вечность и время единый состав имеют, но не едины: одно - свет, другое - тьма; одно - добро, другое - зло; одно - глава, другое - хвост.
Услыша в округе о прибытии Сковороды к другу своему, многие желали видеть его, и для того некоторые приехали туда в село Хотетово.
Молодой человек из начальства орловского правления, подойдя к нему, приветственно сказал:
- Г. С.! Прошу полюбить меня.
- Могу ли полюбить вас, - отвечал Сковорода, - я еще не знаю. Другой из числа таковых же, желая свести с ним знакомство, говорил ему:
- Я давно знаю вас по сочинениям вашим; прошу доставить мне и
личное знакомство ваше. Сковорода спросил его:
- Как зовут вас?
- Я называюсь так, именем и прозванием NN, - отвечал он. Сковорода, остановись и подумав, сказал ему:
- Имя ваше не скоро ложится на моём сердце.
Простота жизни, возвышенность познаний, величайший долголетний подвиг Сковороды в опытном любомудрии раздирали ризу лицемерия высокомудрствующих и обнажали пустоту их. Они, прикрывая зависть свою и наготу сердца листвием сожаления, говорили другим: "Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находит её!" В то время, когда он увенчиваем уже был знаменами истины, они, обвешаны знамениями соблазнов, гордо и бесстыдно являлись в личине истины.
Старость, осеннее время, беспрерывная мокрая погода умножили расстройство в здоровье его, усилили кашель и расслабление. Он, проживя у друга своего около трех недель, просил отпустить его в любимую Украину, где он жил до того и желал умереть, что и сбылось. Друг упрашивал остаться у него, зиму провести и век свой закончить со временем у него в доме. Но он сказал, что дух его велит ему ехать, и друг отправил его немедленно.
Напутствуя его всем необходимым, дав ему полную волю по нраву выбрать, как хочет он, куда, с кем, в чем ехать, представил ему для дороги в случае надобности нужный запас, говоря:
- Возьмите это; может быть, в пути болезнь усилится и заставит где остановиться, то нужно будет заплатить...
- Ах, друг мой! - сказал он. - Неужели я не приобрел еще доверия к Богу, что промысел Его верно печется о нас и дает всё потребное во благовременность?
Друг его замолчал с приношением своим.
26 августа 1794 года отправился он в путь из села Хотетова в Украину. При расставании, обнимая друга, сказал: "Может быть, больше я уже не увижу тебя. Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время. Дух мой признал тебя способнейшим принять истину и любить её".
Приехав в Курск, пристал он к тамошнему архимандриту Амвросию, мужу благочестивому. Проживя несколько тут из-за беспрерывных дождей и дождавшись хорошей погоды, отправился он далее, но не туда, куда намеревался. В конце пути своего почувствовал он побуждение ехать в то же место, откуда поехал к другу, хотя совершенно не расположен был. Слобода Ивановка помещика Ковалевского было то местопребывание, где несколько времени жил он прежде и куда прибыл закончить течение свое.
Болезни старостью, погодою, усталостью от пути приблизили его к концу. Проживя тут больше месяца, всегда почти на ногах еще, часто говаривал с благодушием:
"Дух бодр, но тело немощно". Помещик, видя изнеможение его крайнее, предложил ему некоторые обряды для приуготовления к смерти. Он, как Павел-апостол, почитая обряды обрезания ненужными для истинно верующих, ответствовал, подобно как Павел же иудеям обрядствующим. Но, представя себе совесть слабых, немощь верующих и любовь христианскую, исполнил все но уставу обрядному и скончался 29 октября, поутру, на рассвете, 1794 года. Перед кончиною завещал предать его погребению на возвышенном месте близ рощи и гумна и следующую сделанную им себе надпись написать:
Мир ловил меня, но не поймал1.
Имеются многие сочинения его, из которых лучшие доставил он, написанные рукою своею, другу своему и о всех приложил список личный при письме к другу следующего содержания:
Число творений моих:
1. Наркисс, узнай себя.
2. Симфония: рек - сохраню пути моя.
3. Симфония: аще не увеси.
4. Неграмотный Марко.
5. Алфавит мира: о природе.
6. Разговор "Кольцо".
7. Древний мир.
8. Жена Лотова.
9. Брань архангела Михаила с Сатаною.
10. Икона Алкивиадская.
11. Беседа I. Сион.
12. Беседа II. Сион.
13. Беседа III. Двое.
14. Диалог: Душа и Нетленный Дух.
15. Благодарный Еродий.
15а. Убогий Жаворонок.
16. О христианском добронравии, или катехизис.
17. Асхань, о познании себя.
Переводы:
1. О старости (Цицерона),
2. О божием правосудии.
3. О смерти.
4. О хранении от долгов. (Плутарховы сочинения)
5. О спокойствии душевном.
6. О вожделении богатств.
7. О уединении... (Сидрония).
Кроме сочинений и переводов, многие на российском, латинском, эллинском языке, находятся письма его весьма поучительные, писанные к другу и прочим; многие стихословия и другие сочинения, которых собрание частью хранится у друга его.
Как он писал для своей стороны, то и употреблял иногда малороссийские наречия и правописание, употребляемое в произношении малороссийском: он любил всегда природный язык свой и редко принуждал себя изъясняться на иностранном; эллинский предпочитал всем иностранным.
Друг его написал на память добродетелей его, в благодарность сердцу его, в честь отечества, в славу Бога.
9 февраля 1795 г., в селе Хотетове.
Надгробная надпись:
Григорию Саввичу Сковороде, в Боге скончавшемуся 1794 года, октября 29-го дня.
Ревнитель истины, духовный богочтец, И словом, и умом, и жизнию мудрец; Любитель простоты и от сует свободы, Без лести друг прямой, доволен всем всегда, Достиг на верх наук, познавши дух природы, Достойный для сердец пример, Сковорода.
Высокомудрствующие не оставили преследовать его злословием даже и во гроб, проповедуя в сонмищах и везде, что Сковорода оставил надпись по себе из гордости и кичения. Много потребно иметь дерзости, чтобы осмелиться уверять об этом! Чтобы более сказать о нём и ввести его в презрение и возвышение себя, то они стараются важно утверждать и изыскивают способы уверять, что Сковорода был способен к порокам. Дабы пред очами людей заменить добродетельную жизнь мнимовысокими своими знаниями таинств и правил, то они разгласили, якобы Сковорода при кончине своей увидел заблуждения свои, состоявшие в непоследовании толку их, признал их, просил прощения через одного из братства и раскаивался. Но как известная святость жизни Сковороды и честные правила его, имеющие целью любовь истины и добродетели, а концом красоту и совершенство духа, были, так сказать, спицею в око лицемерам, то и неудивительно, что они пускают всякого рода ядовитые стрелы в память его; однако тем самым в чувствах простых и правдолюбивых сердец душа его приобретает вящую красоту страждущей невинности и, сквозь мрак смерти и клевету злобных душ сияя внутренним спокойствием, представляется в умах богорожденных достигающим совершенства мудрого мужем.
Послесловие
Я, большой любитель природы, и часто выбираюсь за город побродить по балкам, оврагам, лесомелиоративным посадкам, - в полупустынной местности они словно оазисы жизни... Жаль, что городские окрестности засоряются мусором, его просто не довозят до свалки, вываливают где попало. Однажды я наткнулся на огромную кучу домашнего скарба. Эти пожитки выбросили, видимо, после смерти инвалида по зрению, я нашёл его удостоверение и некоторые зачитанные скорбные псалмы Давида, очевидно, хозяин их был слепой не на сто процентов. На куче старого хлама, выброшенного из жилья бегали тараканы, домашние насекомые... Трагический конец. Но разве в самой жизни мало если не трагического, то драматического? Несоответствие мечты реалиям, негармоничные семейные отношения, слишком частая смена идиологем, соперники, враги, войны, очарования и разочарования, даже просто палки в колёсах... Не все понимают, что весна, лето, осень, зима - не только сезоны года, но эти эпохальные фазы пронизывают все жизненные отношения, события, жизненные силы и душевный настрой... Все плоды гниют, и кажется, что гниёт, болезнует сердце. О изменчивое, ненадёжное время! Вот почему мне дорог певец вечности, всегда радостный, спокойный, ни к чему не привязанный, неунывающий Григорий Саввич Сковорода!
Радостно констатировать, что у Григория Саввича был друг, Михаил Ковалинский, который сохранил сочинения Сковороды и доставил нам его жизнеописание. Если бы не друг, верность которого и пользу Григорий Саввич провидел, то, может быть скарб философа-вольнодумца тоже мог быть выброшен на мусорку. Хотя у Сковороды не могло быть частной и даже личной собственности, но тараканы, я имею в виду мысли, которые он культивировал в своей вольнодумной голове, тоже могли оказаться беспризорными. Ну а кому они нужны, вредные еретические соблазны! Разве не в наших правилах расправляться с сорняками, если это даже лекарственные растения! Полдела, если ты создал производство какой-то продукции, важно, чтобы и реализация была поставлена на должную высоту. То есть нужна позитивная оценка сути твоей жизни. И всё же несмотря на то, что у Сковороды был друг и понимающий ценитель его жизни и творчества, жизнеописание странствующего мудреца и его сочинения были опубликованы только через много лет после его смерти. Ныне бывшая помещичья усадьба, в которой завершил свой жизненный путь Григорий Сковорода находится под охраной ЮНЕСКО, - здесь музей-заповедник малороссийского странствующего философа. У практичных крестьян, жителей обновлённой деревни Сковородиновка Харьковской области бытует благодарственная поговорка: "Спасибо Грише за асфальт и крыши!". Но фундаменталисты, рьяно борющиеся за каждую букву Писания - не за дух! - и по сей день замалчивают мудреца. Конечно, Михаил Ковалинский в жизнеописании постарался пригладить ершистое мировоззрение христианского философа. Бабьи библейские басни, которые и апостол Павел, умоляет читать в переносном, притчевом, смысле, как дидактические образы, Ковалинский вкладывает в уста Сковороды чуть ли не за бесспорную историю еврейского народа. Получается, законы природы противоречат с Законодателем их. В сочинениях Сковороды просматриваются коррекивы и в Новый завет. Так Троицу он представляет по-пифагоровски, в виде треугольника со всевидящим оком внутри, Христа, как новое имя Бога, как одно из ранее уже именуемых: разум, свет, воля, любовь, жертвенность. И роженицу отказывается считать девственной. Его сомнения через двести лет развивает великий русский мыслитель Лев Толстой. Он обличает невежественное обрядовое христианство, постепенно превратившееся в языческий магизм, в тормоз науки и нравственного совершенствования. И хотя у Толстого тоже был активный ученик и проводник его учения Владимир Григорьевич Чертков, и несмотря на мировую славу Толстого, русский пророк предаётся анафеме, - что ж, так написано в Евангелии: не принимается пророк в отечестве. В Евангелии написано, что худое дерево приносит плохие плоды, а хорошее - добрые. Русская православная церковь оценивает Толстого двойственно, неоднозначно: как классика великой русской литературы, но человека глупого, заблуждающегося. Я читаю и слышу уже неоднократно протодиакона профессора Московской Духовной академии Андрея Кураева: он пытается с лекторской трибуны докричаться до краёв вселенной о бутафорской сущности Благодатного огня, возжигаемого на православную Пасху в кувуклии гроба Господня, ссылаясь, на иерусалимского партиарха Феофила, возжигающего этот символический огонь, что сам Феофил не настаивает на чудесном его генезисе. Андрей Кураев даёт фору инославным религиям, отнимая у православной церкви, может быть, единственный аргумент истинности православной религии, на пасхальном празднике которой возникает такое феноменальное торжество, но никто не предаёт Андрея Кураева анафеме, фактически, проклятию. Может, с той же "благородной" целью распространялись в советское атеистическое время "святые письма", чтобы возжечь веру таким наивным неподобающим образом? Впрочем, в русской церкви много других кликушеств и невежеств, на которые закрывают глаза, чтобы не раскалывать церковь. Толстой же - отмежевавшийся, отщепенец, вольнодумец, ему не грех воздать по заслугам. Католическая церковь, несмотря на незыблемый тезис о непогрешимости папы, признала кощунственным факт сожжения Джорджано Бруно и извинилась перед всем миром. Извинится ли Русская православная церковь за проклятие Толстого?
Вовсе не факт, что я пытюсь заявить, что в русской церкви утвердилось юродство, что людям образованным, пытливым, думающим, туда неловко заходить. Да, в советское атеистическое время была установка принимать в духовные семинарии только троечников. Но сегодня клир православной церкви наиболее просвещённый, эрудированный, как с научной точки зрения, так и с духовной: теперь в семинарию принимают только с высшим светским образованием. И тем более удивительно, что жрец, облекающий себя в рясу, проповедует, что мир сотворён в шесть дней, что человека вылепили из глины, что мы живём в 7521 году от сотворения мира и прочее и прочее. Канонизированный русский святой Феофан Затворник утверждает, что эволюция - я назову по-русски это слово: развитие, совершенствование - это геологические бредни. Так же пренебрежительно из лекции в лекцию о науке отзывается профессор Московской Духовной академии Алексей Ильич Осипов, - от истины, мол, она далека. Но кто, скажите, Алексей Ильич, смог объять Истину, обручиться с Ней и поспорить? Иисус Христос, наш образец, не посчитал успехом себе где-то приклонить голову и воскликнуть: эврика! Так же и апостол Павел, следуя за Христом, не почитал себя достигшим Истины. Разве потешаться над наукой не всё равно, что потешаться над апостолом Павлом? Впрочем, я уважаю Алексея Ильича, и задаю этот риторический вопрос как человеку здравомыслящему и адекватному. Таких людей достаточно в церкви. Вот, допустим, публичный и на телевидении, и в интернете, протоирей Димитрий Смирнов. Это величественный и по облику и по уму человек: ум у него природный, не какой-то там книжный, начётнический. Он уже давно при патриархате: то в армию внедряет церковь, то в иститут семьи. Ему даже вопросы от имени паствы задаёт тоже священник, и не просто ассистент, но въедливый, дотошный почемучка, сам заинтересованный в ответах. Ответы и советы Димитрия Смирнова, как неожиданный в пустыне колодец Учкудук, жажду удовлетворяет спасительно. Причём протоирей после каждого исчерпывающего ответа многозначительно надувает щёки и утвердительно кивает: точка поставлена на всю жизнь. Но мне стало грустно, когда из эфира недоумевающий мужской голос задал ему вопрос о Троице, и священник спрятал голову в песок: я мол, ничтожный человек, на такие вопросы надо искать ответы у отцов церкви. Но кому же как не священнику достучаться до Боговедения и Богопознания: ПРОСИТЕ И ДАНО БУДЕТ; ИЩИТЕ И НАЙДЁТЕ; СТУЧИТЕ И ОТВОРЯТ(Матфей 7:7). То есть, видимо, обременённый суетой, детьми, внуками, заботами о хлебе насущном, хороший, но не слишком любознательный человек ненастойчиво просил, искал, стучал... Но зачем же тогда ругать Сковороду и Льва Толстого, которые духовные вопросы сделали целью своей жизни? Что-то им удалось, что-то - нет, зачем же поносить жажду, которая больше твоей?