Как все перепутано, как все странно на белом свете!
А.И.Герцен
Разбирая мамины вещи, я достала из шифоньера ридикюль. Даже слово "ридикюль" словно не из нашего мира. От него веет тайной, связанной с прошлым. Скорее всего, ридикюль остался от бабушки Анны. Я не помню, чтобы мама носила его как сумочку, которой он по сути и являлся; он всегда лежал в шифоньере, в дальнем конце верхней полки. В ридикюле мама хранила документы.
Я села за стол, положила ридикюль перед собой. Гладкая черная кожа местами потрескалась, но все также крепко стянута металлическим полоскам, в центре которых находится застежка: два шарика. Щелк пальцами - и ридикюль открыт. Он распахивается, открывая взору несколько отделений, огражденных друг от друга матерчатыми перегородками. В каждом отделении лежит то, что было для мамы важным: маленькая бумажная иконка с образом Владимирской богоматери, свидетельство о смерти отца, трудовые книжки, пенсионное удостоверение, несколько старых писем, фотографии для документов... Отдельно лежат завернутые в клочки бумаги прядки наших с братом младенческих волос. В сердце щемит от прикосновения к этим реликвиям. Мама срезала их - мягкие, еще светлые - когда нам исполнилось по году, положила на клочок бумаги и завернула. И потом, на протяжении всей жизни, она доставала эти свои сокровища, гладила осторожно, вспоминала нас младенцами, улыбалась; снова заворачивала в те же клочки бумаги, которые желтели с каждым годом все больше, и убирала в ридикюль.
Между нашим с братом рождением шесть лет. Я старшая. Но всю жизнь, как те прядки в ридикюле мамы, мы рядом.
Я завернула мамины сокровища и вернула назад, в ридикюль.
- Саш, я заберу документы?
Брат соглашается, что теперь ридикюль со всем его содержимым будет храниться у меня. Я добавлю в него свидетельство о смерти мамы. А иконку бабушки Анны, которой она благословила моих родителей на брак, поставлю в рамочку и повешу на стену в своей спальне.
- Это наш дед?
Сашка выудил из ридикюля маленькую фотографию маминого отца. На ней он в буденовке, в шинели. Какой год? Трудно сказать. Наверное, тридцатые. Тогда дед служил на Дальнем Востоке. Там родилась мама.
- Да, - подтвердила я. - Ты что никогда не видел эту фотографию?
Сашка пожал плечами.
- Видел. Мама показывала...
- Ладно, все понятно.
- Да... - брат вроде как извинялся.
- Саш, и я не все помню. Да и не так много мама рассказывала. Все, что связано с ее родителями, покрыто толстым слоем тайны! Дед был танкистом, а еще он был начальником лагеря поселенцев в Уссурийском крае, в то время как его отца арестовали в Николаеве и сослали в Среднюю Азию, где он в конце концов бесследно исчез. Был наш дед и художником! И все это почти в одно время.
- А за что арестовали его отца?
- За то, что был поляком! Абсурдно звучит, но это так, - предвосхищая следующий вопрос брата, я подтвердила: - Да, в наших жилах течет и польская кровь. Жена нашего прадеда тоже полячка. Но о ней почти ничего неизвестно. Была актрисой, вроде, из Кракова. Был ее портрет. Кто-то из родственников вспоминал, что он стоял на тумбочке в доме прадеда в Николаеве. Умерла она рано. Вот и все сведения!
Мы сели пить чай.
О родителях вспоминалось и с улыбкой, и со слезами. Мы любили их. А они любили своих родителей, и оба с горечью вспоминали отцов, без вести пропавших в Великой Отечественной, жалели овдовевших матерей.
- Пойдем на завод восьмого? - Саша спросил, наперед зная, что пойдем.
На заводе стоит мемориал памяти рабочих, не вернувшихся с фронта. Есть на нем и фамилия нашего деда по линии отца - Яцышин А. Но с Авторемонтным заводом связаны судьбы всех наших родных - и по линии матери, и по линии отца. Накануне Дня Победы мы с братом ходим к мемориалу, вспоминаем наших дедов, бабушек, ходим по территории завода, заглядываем в старые корпуса цехов, пытаясь представить, как бабушка Мария - мама нашего отца, и десятилетний брат моей мамы во время войны стояли у токарных станков, делая снаряды для фронта. Именно там, на заводе, который уже не нужен современному городу, но все еще существует, доживая последние дни, вспоминаются рассказы родителей, всплывают в памяти слова, сказанные ими вскользь, но, дополняя общую картину их жизни, делают ее понятней.
Мы прошли в приоткрытые ворота завода. Охранник, увидев в моих руках цветы, спросил:
- К мемориалу?
Я кивнула.
Дорожка к мемориалу проходит через скверик, в центре которого на высоком постаменте стоит миниатюрный грузовик - на таком работал наш отец, такие ремонтировали на заводе в былые времена. За грузовиком сквозь зелень деревьев виднеется старый корпус завода. Его верхняя часть когда-то была застеклена, но вместо многих стекол теперь зияют темные дыры пустых окон. Перед этим корпусом и поставили мемориал - бронзовые солдаты на барельефе идут в бой: суровые лица; руки, сжимающие винтовку, гранату, знамя... Сбоку памятная доска с фамилиями заводчан, не вернувшихся с фронта. Двадцать восемь фамилий, среди которых и наша.
- Смотри, художник, кажется, - брат первым заметил пожилого мужчину перед мольбертом.
- Мемориал рисует? - я пожала плечами. Порой, в вопросах содержится ответ. Их задаешь, чтобы что-то сказать, когда и так все ясно.
Проходя мимо, мы поздоровались и подошли к памятной доске. Я чувствовала себя неловко. С одной стороны, мы мешали художнику - так мне казалось. С другой - он мешал нашему уединению.
Положили цветы. Постояли.
- Пойдем что ли? - по вопросу брата я поняла, что ему тоже неловко.
Мне не хотелось уходить так сразу. Хотелось поговорить, вспомнить что-то. Я присела на край постамента, достала из сумочки фотографии наших родных.
- Посидим немножко?
Брат постоял в нерешительности и подошел к художнику.
Мужчины всегда найдут, что сказать друг другу. Я смотрела на них, пожимающих руки, и представляла рядом с братом отца. Художник оказался более преклонного возраста, чем показалось сначала. Ему было явно за восемьдесят: седые волосы из-под кепки, по-старчески сухопарый.
Брат вернулся повеселевшим.
- Он даже попросил нас посидеть тут! - доложил мне и сел рядом. - Говорит, нарисует нас. Так получится картина со смыслом!
Я улыбнулась. Что ж, посидим!
Мы смотрели фотографии, разговаривали. Бронзовые воины за нашими спинами были ровесниками тех, кого мы вспоминали, и казалось, будто в тишине заводского двора, нарушаемой лишь птичьей возней, витает дух заводчан, давно ушедших из этих старых цехов, с этого старого завода. Они застыли в вечных позах солдат, идущих на смерть за правое дело, и навсегда останутся такими для своих потомков.
Спустя некоторое время художник сложил кисти и подошел к нам. Он снял кепку, протер платком лоб - день выдался жарким! В это время я держала в руках портрет деда. Молодой, не по годам серьезный, он смотрел на нас с фотографии, словно вглядывался, изучал.
- Ваш дед? Как фамилия?
Я ответила: "Да. Яцышин". Сашка показал на предпоследнюю строчку списка на мемориале. Художник понимающе кивнул.
- А мой отец выше.
Мы переглянулись. Сколько лет прошло. Уже нет той страны, за которую погибли наши родные, уже и завод дышит на ладан, и вдруг, здесь, в этом памятном месте встречаются люди, связанные судьбой отцов и дедов. Мы молчали. Эмоции словно запечатали рот, не давая словам вырваться наружу. Справившись с волнением, я спросила:
- А наш без вести пропал. И другой дед тоже без вести, - помолчали. - Как вас зовут? - спросила я.
- Владимир Ильич, - художник ответил торжественно и улыбнулся.
Наверное, всю жизнь его переспрашивали: "Как Ленина?"
- Меня - Галина, брата - Александр, - ответила я, не задавая этого вопроса.
Я неловко шевельнулась, и фотографии упали с колен. Одна, с портретом бабушки Анны, легла у ног Владимира Ильича. Он поднял ее, отряхнул, пригляделся.
- Бабушка? Его жена? - он кивнул на памятную доску.
- Бабушка, - подтвердила я, - только другая, жена другого деда - маминого отца. Анна Семеновна Войтковская.
Художник так взглянул на меня, словно я марсианка. Он присел рядом, поднес портрет ближе к глазам. Долго смотрел, потом оторвался и стал рассматривать меня.
- Что-то не так? - я смутилась.
- Глаза! Такие же грустные, как у тети Нюры.
Сашка достал сигарету. Мы оба догадались, что художник узнал на фото нашу бабушку. Он знал ее! Это казалось невероятным. Слишком много ошеломляющих событий для одного дня, даже для одного часа.
- Да вы не волнуйтесь так, - Владимир Ильич тепло посмотрел на Сашку, - я и сам волнуюсь. - Надо же! Вот как так бывает, а?! Я видел тетю Нюру в последний раз, когда мне было лет десять. А помню! - он был явно рад этому факту. - И дядю Сашу помню, хоть его видел лет в пять! Он мне краски подарил. Мы как-то с Валей рисовали во дворе. Слюнявили карандаши, чтобы было ярче. Он как раз вернулся с работы, сел с нами, похвалил, что-то поправил в том рисунке. А потом подарил мне коробку акварельных красок и две кисточки! Я всю жизнь ему благодарен. Ведь я и художником стал, потому что хотел как он - писать картины. Понимаете - картины!
Владимир Ильич поднялся. Я испугалась, что он уйдет, и мы не узнаем чего-то самого важного, что может рассказать только он, и поспешно поднялась за ним следом.
- Владимир Ильич...
- Да, да, дочка, мы жили в одном дворе, - он пребывал в своих воспоминаниях, - тут недалеко, - махнул неопределенно за мемориал, - вместе с вашими играли, носились по дворам, немцев "бомбили" яблоками! - он хохотнул, вспоминая, как они бегали к дороге, по которой каждый день из тюрьмы водили пленных немцев на работы, и, набрав заранее зеленых яблок, "бомбили" их с забора.
- Мама тоже это рассказывала, - тихо проговорила я. Потом быстро добавила: - Маму звали Валей. А дядь Вову, то есть, Вовку, старшего их брата Сашу помните?
- Ну так с Вовкой и бомбили! А Сашу вашего я боялся. Строгий был! Доставалось младшим от него. Я-то убегу! А он их воспитывает.
Солнце запуталось в листве деревьев, играющие тени оживили бронзовых солдат мемориала. Казалось, полотнище знамени в руках командира бьется на ветру, слышится его хриплый голос, и сквозь грохот орудий пробивается стон солдата, сраженного пулей.
Бодрый голос художника разорвал пелену наваждения:
- Знаете что, ребятки, помогите мне мольберт донести до дома, а я вам расскажу, что еще вспомню. Да и мне интересно, как сложилась жизнь друзей детства.
Мы шли по улице 8 марта мимо домов, за стенами которых вершилась судьба многих заводчан. Мы с братом и раньше ходили здесь, заглядывали во дворы, объединяющие несколько домов общей колонкой, общим туалетом, общим столом, за которым по вечерам соседи играли в домино. А теперь мы шли точно по адресу - в тот самый двор, в котором прошло детство нашей матери, откуда ее отец ушел на фронт, где в съемной комнате после ареста бабушки Анны осталось все, что было дорого, но не сохранилось, не сбереглось до ее возвращения в пятьдесят втором.
- Пришли! - Владимир Ильич отворил калитку в глухих воротах.
Мы вошли во двор. Слева стоял новый дом с крыльцом под навесом, с перилами по бокам ступеней. На фоне розовых стен выделялись белизной три стеклопакета. А напротив в контраст ему оказался старый дом с дверью, обитой покоцанным дерматином, со старыми деревянными рамами окон, за которыми виднелись алые соцветия герани.
- Вот и мои хоромы! - раскрытой ладонью художник указал на старый дом. - А здесь жили ваши. Конечно, дом был другой. Это недавно новый хозяин снес все до основания и заново отстроил. Меня все уговаривал продать ему мою хибару, да я отказался: всю жизнь здесь прожил. Вот когда вынесут вперед ногами, тогда пусть и забирает! - за напускной бравадой в голосе Владимира Ильича слышалась горечь одиночества.
Я не стала ничего спрашивать - у каждого в жизни есть что-то, что может напомнить боль или обиду. Не хотелось теребить раны старика. И так наша встреча разволновала его. Мы уйдем, а он один на один останется со своими воспоминаниями.
Владимир Ильич пригласил нас в дом. Узкая прихожая; сразу за ней кухня, проход в которую прикрыт занавеской; справа дверь в комнату. Мы вошли. Щелкнул выключатель - и свет от шестирожковой люстры залил комнату радостным светом. Дом словно скучал по хозяину и обрадовался, когда он вернулся.
Я осмотрелась: круглый стол посередине застелен темно-красной бархатной скатертью с ажурной салфеткой посередине; кожаный диван напротив окна; два кресла в разных концах комнаты; вполне современный телевизор в углу и картины, украшающие все стены.
- А там моя мастерская! - художник повел нас в следующую за залом комнату, в которой в отличие от предыдущей царил творческий беспорядок, но было светло и без искусственного света: два окна пропускали его, одно - с улицы, другое - со двора. - Сюда никого не пускаю махать тряпкой! Здесь мое личное пространство! - Владимир Ильич пристроил мольберт и краски на нужное место.
- Вам кто-то помогает по хозяйству? - осторожно спросила я, выходя в зал.
- Приходит одна женщина. И приберется, и обед сварит. А как же? Я уже пожилой, если вы заметили, - в его голосе послышались игривые нотки, что порадовало меня.
Саша стоял у окна и смотрел на соседский дом. Наверное, так же стоял у окна мальчик Вова, выглядывая, не выходят ли гулять его друзья - Валя и Вовка.
- Там была веранда. Когда шел дождь, мы играли на ней. Во дворе росло большое дерево, под ним стоял стол и скамейки с двух сторон. Тут, - он показал на дорожку ближе к воротам, - была колонка, а там, дальше, за деревом - сараи. Так и жили...
В воспоминаниях моего дяди - Александра Александровича, я читала описание этого двора. Все так и было!
Я прошлась по залу, разглядывая картины Владимира Ильича. Он наблюдал за мной. Были здесь красивые натюрморты с цветами, городские пейзажи, портреты.
- А можно посмотреть ваш этюд с мемориалом? - спросила я. - Вы правда нас тоже изобразили?
Владимир Ильич подошел ко мне.
- В следующий раз посмотришь. Не люблю незаконченное показывать. Лучше я тебе покажу другой этюд.
Он подвел меня к стене у входа в зал. Слева, ближе к окну, висел небольшой пейзаж. Свет от окна освещал его почти полностью. В центре пейзажа было дерево с густой кроной. За деревом виднелись желтые холмы, на ближайшем - глинобитная кибитка торцом. Под деревом - айван. Часть его нависала над саем; ножки уходили под воду. Вода бежала быстро, вздымаясь над камнями белой пеной. На айване был расстелен дастархан, но людей вокруг него не было. Они словно отошли на минутку, а художник воспользовался этим временем и запечатлел то, что видел с другого берега сая.
- Саш... - я чуть не задохнулась от волнения, поднявшегося откуда-то изнутри. - Такой этюд описал дядя Саша в своих воспоминаниях...
Владимир Ильич снял этюд со стены и, положив его на стол, позвал нас.
- Это было после войны. Мы с мамкой уже спать улеглись, а тут стук в дверь. Тетя Нюра пришла. Они в прихожей разговаривали, а я... ну, подслушал их разговор, думал, может, на меня жалуется. Мы хулиганили с Вовкой. Бывало такое. - Владимир Ильич потер подбородок и, то ли вспоминая события того вечера, то ли подбирая нужные слова, медленно продолжил. - Тетя Нюра сказала, что уезжают они, так надо, мол, и просила сохранить до ее возвращения картины мужа. Я помню, как мама потом занесла в комнату и поставила у стены несколько картин в рамках. Это были портреты - и Вали, и Вовки, и Саши, и тети Нюры, и дяди Саши. А этот этюд был свернут в трубочку. Видимо, не успел дядя Саша его поставить в рамку. Так и остался он скрученным. Уже потом, когда я вернулся из армии, когда отстоял свой дом - без меня сюда заселили одних, они все картины и вынесли. Куда - не знаю. Пропали - и все тут. А этот этюд лежал с нашими вещами в коробке. Вот и сохранился.
Я слушала Владимира Ильича, а в голове проносились отрывки из воспоминаний мамы. После ухода мужа на фронт Анна Семеновна работала на заводе экспедитором. В один из дней сорок шестого года привезли машину угля. Бабушка и оформить его не успела, отвлеклась на что-то, а уголь украли - вывезли с завода на той же машине. Время было суровое. Долго не разбирались, кто виноват. Понимая, что ее посадят, а детей отдадут в детдома, Анна Семеновна в этот же вечер каким-то чудом отправила всех троих поездом в Москву, наказав старшему сыну добираться до Николаева. Там жили ее братья и сестры. Не дадут пропасть детям! Видимо, после, уже ночью, она и принесла картины соседям - самое дорогое, что осталось от мужа!
- В пятьдесят втором бабушка с мамой вернулись сюда. Им сказали, что ничего из их имущества не сохранилось... - я прервала рассказ художника.
Владимир Ильич тяжело вздохнул.
- В пятьдесят втором моей матери уже не было - она умерла в пятидесятом. Меня устроили на завод, кто-то взял на поруки. Мне тогда еще шестнадцати не исполнилось. А потом я ушел в армию. Дом закрыл и ушел. Но без меня заселились одни. Я уже говорил. Вот они, наверное, и сказали, что ничего нет. Да и в том доме, - он кивнул в сторону двора, - тогда тоже хозяева сменились. Баба Клава, которая сдавала комнату вашим, умерла еще раньше моей матери.
Сашка вышел во двор. Закурил. Я сидела за столом и поглаживала пальцами потускневшие краски. Слезы текли из глаз. Я прикасалась к семейной реликвии, которая невообразимым чудом вернулась к нам спустя десятилетия, и словно наяву видела как на этом айване в последнее мирное воскресенье накануне войны сидят молодые и красивые бабушка с дедушкой, как их дети - Саша, Валя, Вова - уплетают мамины пироги, смеются, шутят, делятся с отцом и матерью своими детскими восторгами.
- Смотри, вот здесь, - Владимир Ильич ткнул в правый угол этюда. Снизу стоял росчерк деда: буква "А", похожая на звезду и рядом "В", нижним полукружьем продолжающаяся под "А". - Хватит слезы лить, пойдем, поможешь мне с чаем управиться. - Он переложил этюд на край стола.
За чаем мы проговорили до глубокого вечера. Этюд деда Владимир Ильич отдал мне, а в качестве благодарности я обещала купить у него натюрморт с сиренью.
Судьба моих родных не оставляла меня. Я рассматривала этюд деда, перечитывала воспоминания дяди Саши, записанные мной отрывочные воспоминания мамы и дяди Вовы. Постепенно известные факты биографии их родителей как мозаика складывались в зримую картину, хотя белых пятен в ней оставалось немало. Те, кто пережил тридцатые годы, умели не только хранить тайны, но и запутывать следы, чтобы никакое лихо не коснулось самого дорого, что у них было - семьи. А мне больше всего хотелось побывать в том месте у сая, которое запечатлел дед на своем этюде. Разглядывая его, я заметила едва различимый крестик на земле под деревом, за ножкой айвана. Случайный штрих? Нет, крестики случайными не бывают! Кто поставил его? Дед? Еще одна семейная тайна заняла мои мысли.
Документы из ридикюля мамы я переложила в коробку, в которой хранила все документы родных. Старый ридикюль стал ненужным. Я никак не могла решиться выбросить его и в который раз открывала и закрывала, щелкая металлическими шариками. Случайно я заметила на внутренней боковой стенке ридикюля маленький карманчик, на который раньше не обратила внимания. Карманчик был настолько мал, что в него помещались только два пальца. Я пошарила в нем и почувствовала что-то бумажное. Подцепив это что-то, я вытащила клочок пожелтевшего тетрадного листа в линейку. Он был неаккуратно оторван и сложен. Я осторожно развернула его. Судя по обрывкам слов, написанных на нем, это был обрывок письма, самый его нижний край. Хорошо читались буквы "АВ" - такие же, как на этюде. И я сразу поняла, что это был отрывок письма деда. А окончания двух слов в двух строчках - "юде" и "ст" - навели на мысль об этюде и том самом кресте на нем.
Я поделилась своим открытием с братом.
- Саш, я хочу найти место, изображенное на этюде деда.
В ответ он с вопросом посмотрел на меня. Его взгляд говорил: "Ты это серьезно? Ты знаешь, сколько таких мест в горах?"
- Но попробовать можно! - возразила я на молчаливый вопрос. - Там точно что-то спрятано! Что-то важное! И вряд ли бабушка достала это. Не знаю, интуиция говорит мне, что нет, не была она там после ухода мужа на фронт. Не до того ей было. Поэтому он ей и пишет о кладе в письме с фронта. Боялся, что не вернется, и его тайна уйдет вместе с ним.
- Клад? Золото, драгоценности? - брат не скрывал иронии.
Я отмахнулась.
- Ты как хочешь, а я попробую найти этот сай и дерево. Найду клад - с тобой делиться не буду! - пригрозила я.
Мы посмеялись, но я всерьез занялась поиском мест в ближайших к Ташкенту горах, куда в начале сороковых, на автобусе, с тремя детьми могли поехать мои бабка с дедом.
Мы с сыном рассматривали этюд, пытаясь найти хоть какие-то отличительные знаки, по которым можно было понять, где это место.
- Смотри, глина на берегах сая красная, - обратил внимание сын.
- Не факт, что она красная на самом деле. Художники видят по-своему, - возразила я.
- В районе Чарвака есть речка Кызылсу.
- Тогда Чарвака и в помине не было.
- Но Чирчик был! Кызылсу в него впадает, - настаивал сын. - Кишлаки там разные были. Автобус наверняка ходил. И вот еще, смотри, слева на картине часть скалы. Даже если пейзаж вокруг изменился, скала должна остаться на месте.
Мой азарт передался сыну. Тайны будоражат воображение, а поиск клада, вполне реального, увлекает как никогда!
Я сфотографировала этюд, распечатала фото, чтобы не возить с собой оригинал, и мы отправились на поиски клада деда. Сашка поехал с нами. Как ни казалась ему абсурдной моя идея, оставаться в стороне он не мог.
В начале осени все горные реки мелеют. Вода опускается на самое дно русла, а берега становятся шире. Воды Кызылсу ласково журчали в глубине оврага, обтекая камни разной величины. По ним я легко перешла на другой берег и поднялась на холм, на верху которого был яблоневый сад. Сорвав пару яблок, я прошла вдоль сада и уселась на краю скалы, круто уходящей заглаженным боком вниз, к саю.
Мы уже не один час ползали по крутым берегам сая, обходя заборы и загородки, ограждающие частные владения. Вряд ли во времена моего деда такие здесь были. Тогда люди жили открыто, не пряча от взора соседа ни огород, ни дом.
Брат решил идти вдоль сая, по тропе, петляющей то на одном его берегу, то на другом. А мне казалось, что смотреть надо с одного берега на другой и искать вид как на этюде. Я развернула распечатку фото и сравнила с противоположным берегом. Нет, не то...
- Мам, - сын помахал оттуда, привлекая мое внимание.
- Что?
Я поняла, что он зовет меня к себе, и как не хотелось снова спускаться и подниматься, я пошла. Сашка тоже стоял на том берегу, но внизу, у воды, и вглядывался в пейзаж с садом. Что они видят? Неужели что-то похожее? Я забыла об усталости и ускорила шаг.
- Смотри, - сын ткнул в скалу на этюде и потом указал на ту, на которой я отдыхала, - похоже?
Сглаженный край скалы очертаниями походил на изображенный дедом. Берег справа от нее был пологим. И только дальше круто уходил вверх, к саду. Я бы сама выбрала это место для отдыха с детьми.
- Но нет и намека на дерево, - сомнения не оставляли меня, - тем более, айван. А кибитка вполне могла стоять там, где сад...
Сын уже перебрался на другой берег и, как следопыт, шаг за шагом, обследовал его.
- Дерево росло здесь, вода размыла землю, корни обнажились так, что не выдержали, и оно обвалилось, - вслух рассуждал он.
Сашка подошел ко мне. Мы вместе уставились на фото этюда. Айван стоит прям впритык к дереву. Ровное место под ним не больше двух метров. Холм за деревом желтый, значит, тоже была осень или конец лета, когда трава на холмах выгорает. А весной вода текла под всем айваном, у самого дерева. Когда айван убрали или, к примеру, сель снес его, не стало преграды для потока, и он в конце концов размыл почву. Сын прав, дерево могло упасть. А вода вместе с землей унесла и клад деда.
Я расстроилась.
- Мам, дядь Саш, идите сюда, - сын ковырял землю на небольшом крутом участке напротив нас, - вот тут дерево было, здесь земля без камней, мягкая, а тут тоже скальный участок, дерево перед ним и выросло...
Может, и так. Я прислонилась спиной к тому месту, где могло быть дерево, и закрыла глаза. Шум бегущей воды разбился на несколько мелодий, и они зазвучали на разные лады, играя симфонию жизни - вечную, но не повторяющую ни единое мгновение. Давным-давно, в начале сороковых, она тоже звучала в этом месте - разноголосая, кроме мелодий струй, вобравшая в себя голоса моих родных - бабушки Анны, деда Саши, мамы, дяди Вовы, дяди Саши. Никого из них уже нет. Но есть мы - их потомки! И теперь в песне Кызылсу зазвучали наши голоса. Хоть все вилами по воде писано, как говорится, но я поверила, что мы нашли то самое место - одной тайной стало меньше. Но тайна клада, похоже, навсегда таковой и останется.
Мы вернулись к машине. Несколько зевак стояли неподалеку. Заинтересовали их ташкентские приезжие, полдня гуляющие вдоль ничем не примечательного сая.
- Что ищешь, брат? - мужчина средних лет подошел к Сашке.
- Да, одно место искали, - пожимая протянутую руку, неопределенно ответил он.
- Нашли?
Сашка кивнул.
- Нашли.
Металлический стук закрываемой калитки разбудил дедушку, задремавшего на айване. По-старчески кряхтя, он приподнялся, опираясь на подушки. Подошел внук. Да не внук даже - правнук! Деду шел сотый десяток. Сколько их у него - внуков, правнуков - давно не считал. А этот всегда рядом, заботится о нем, слушает внимательно.
- Как дела, сынок? Как там жизнь? - спросил дед, кивая в сторону ворот.
- Все нормально, дедушка, - ответил парень, утолив жажду холодным чаем. - Только опять ташкентские приезжали, что-то высматривали на сае.
Дед недовольно повел головой. Ездят, ищут места, где дачи строить. Все неймется им. Вот раньше приезжали отдыхать: посидят у сая, искупаются, чаю попьют с костра и уедут. А нынешним удобства нужны. Какие удобства в горах?..
- Двое мужчин и женщина, - парень продолжал рассказ. - Глаза у них как небо - синие, синие!
Услышав это, дед напрягся.
- Синие, говоришь?
Он всю жизнь помнил одного человека с синими как небо глазами. В памятный день сорок второго года он пришел к саю освежиться и увидел, как мужчина что-то прячет за деревом. Мужчина был знаком ему: не раз он со своей семьей приезжал сюда отдыхать. А в этот раз был один. Когда мужчина ушел, он раскопал его клад и вытащил сверток. Толстый кусок брезента был перетянут веревкой. Он еле развязал ее и, развернув брезент, увидел металлическую коробку и открыл ее. Сверху лежала пачка писем, стянутая красным шнурком, под письмами была коробка из-под сигарет "Памир", под коробкой - завернутый в газету портрет молодой красивой женщины. Она сидела на стуле: длинное платье, украшенное брошью у ворота и стянутое на талии широким поясом; на голове шляпа с бантом; руки сложены одна на другую на коленях и взгляд - задумчивый, отрешенный. Он отложил портрет и открыл коробку. В ней на куске ваты лежала брошь в виде букета цветов. Как только свет попал на букет, разноцветные камни на золотых стебельках заиграли всеми гранями - глаз не отвести! Он обрадовался: какой красивый подарок будет маме! Он любил и жалел свою мать, с которой они остались вдвоем, когда отец и старшие братья ушли на фронт. Ему хотелось порадовать ее. Но вышло все наоборот: мать отругала его и велела вернуть все на место. И наказала следить за этим местом, чтобы никто, кроме мужчины с синими глазами, не забрал его сокровища.
Проходили годы, а мужчина не появлялся. Уже и мамы давно не было, а он все следил за деревом, все охранял тот клад.
- Дедушка?.. - правнук забеспокоился, заметив, что старик погрузился в свои думы.
- Отец, вам плохо? - тревожась, спросила она, а сама уже послала сына за мужем.
Старик не слышал ее. Его мысли улетели в далекое прошлое, когда он тайком от матери, движимый любопытством, читал чужие письма из тайника. Те письма были от отца сыну. Отец называл сына Сашей, беспокоился о нем, о его семье, просил не приезжать к нему и сохранить портрет матери и ее брошь - единственное, что осталось от нее на память.
Скучая по своему отцу, тогда старик проникся историей чужой семьи, случайным свидетелем которой он стал, и сам себе обещал выполнить наказ матери.
Он часто приходил к саю, сидел на айване, размышляя о жизни.
Однажды после долгого, проливного дождя сай взбунтовался. Грязный поток с ревом заполнил овраг. Вода выворачивала камни со склонов холмов и несла их вниз, сокрушая все, что попадалось на ее пути. После стихии они нашли покореженный остов айвана далеко внизу, почти у впадения Кызылсу в Чирчик. Старая орешина упала, перегородив стволом течение. К счастью, старик нашел брезентовый сверток застрявшим среди корней, торчащих над поверхностью земли. С тех пор он хранил его в своем доме.
- Дедушка, - внук тронул его за плечо.
Приглядевшись, старик увидел перед собой родные встревоженные глаза, положил ладонь на руку внука, взволнованно попросил:
- Сынок, найди того мужчину с синими глазами. Я хочу поговорить с ним. Его Саша зовут.
Правнук с удивлением уставился на отца и, наклонившись к нему, шепнул:
- Приезжего, того, с синими глазами, называли Сашей, но я не говорил деду об этом...