Долгая Галина Альбертовна : другие произведения.

Боги Срединного мира

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:



    Роман занял третье место в МЛК "Триммера-2011"!

    Роман победил в конкурсе Open Central Asia Book Forum&Literature Festival 2012 под названием "Боги Срединного мира"!

    Роман на английском языке напечатан в издательстве "Hertforshire Press", London. В продаже на Amazon c 6 ноября 2013 года."!

    Роман напечатан в узбекском еженедельнике "Леди" в 2013 году


    Кто творит судьбу - боги или люди? Может ли один человек повлиять на равновесие сил в мире? Что скрывается за давностью времен? Наше время, кочевье степей Средней Азии времен первого тысячелетия до нашей эры, загадочный Тибет, древняя религия Бон и боги кочевников-тюрков, люди всех времен, их жизнь, их чувства, их поступки, их верования и важность каждой жизни для людей и богов.


Галина Долгая

Боги Срединного мира

Роман

История, мистика, приключения

  
  

Поистине, путь духа должен быть пройден

ногами человеческими.

Николай Рерих.

  
  

Пролог

  
   Весеннее половодье обрушилось на берег с яростью голодного зверя. Жемчужная река, бегущая с далеких Небесных гор, вышла из русла и, подминая ржавыми водами правый берег, уперлась в скалу. Река злилась и ревела, пенными гребнями бросалась на монолит, полируя его и вымывая глину из расщелин. Не утолив жажды разрушения, рыча бешеным зверем, река повернула, растерзала по пути рукотворный курган и умчалась в степь, неся воды к озеру, прозванному людьми Островным.
   В тайнике кургана, истекающего грязью, обнажились почерневшие от времени доспехи. Кисть руки древнего воина рассыпалась, и перстень с темным камнем упал в реку, мгновенно опустившись на дно. С груди воина соскользнул амулет. Он закрутился в волнах, вместе с течением поднырнул под валун, с веером брызг выпрыгнул из-под него и улетел на берег.
   Мягкое сияние, светлое пятнышко в молодой зелени трав привлекло внимание пролетающего мимо ворона. Он спустился, сел неподалеку, двумя прыжками приблизился к полупрозрачному камню, подхватил его клювом и взмыл в воздух. Круживший неподалеку другой чернокрылый охотник, приметил у сородича нечто необычное и попытался выхватить добычу. Но ворон увернулся, запрокинул голову и... проглотил камень.
   Прошло время и от ворона не осталось ни перышка, а камень вновь оказался в водах реки, когда-то освободившей его, но намного выше по течению. В том месте река не рычала, как у кургана - она шалила, весело перебирая гальку в мелководье.
   Так и ласкала бы Жемчужная река свое сокровище, если бы не пришел человек и ковшом экскаватора не зачерпнул вместе с остальными камнями и амулет древнего воина...
  
   - Кис-кис-кис!
   Чуткие белые ушки, окаймленные полоской черного бархата, тревожно шевельнулись. Над бетонным бордюром, ограждающим низкое окно подвала, появились озорные зеленые глазки, затем влажный носик.
   - Кис-кис! - позвала девочка, потянувшись ручонкой к черному лобику с белым пятном.
   Котенок вжал голову и, тихо мяукнув, исчез. Девочка поднялась с корточек, заложила руки за спину и надула губки; одернула подол ситцевого платья, похожего на перевернутую головку мака, повозила носком туфельки по сухой земле.
   - Мяу! - снова раздался тихий голосок.
   - Кис-кис! - обрадовалась девочка и, встав на коленки перед бордюром, заглянула в провал окна.
   Два зеленых глаза сияли как изумруды, маня за собой. Девочка перелезла через бордюр, неуверенно потопталась на узкой площадке за ним, но решилась и полезла в окно. Внизу под ним в тусклом свете, проникающем со двора, виднелся ящик. Развернувшись и встав на коленки, девочка осторожно сползла. Ощутив под ногами твердую поверхность, она облегченно вздохнула и пригляделась. Котенка и след простыл. Особый запах сырости, которым всегда тянуло из подвала, окутал ребенка плотным кольцом. Кожа рук покрылась мурашками. Девочка поежилась, с испугом огляделась вокруг.
   - Ма-ма... - всхлипнула она.
   Голос отразился от стен подвала эхом:
   - Ма-ма...
  
   Валя, с шумом распахнув дверь, выскочила на балкон, склонилась вниз, опершись на перила. Где-то плакала дочь, но во дворе ее не было. Только тетя Роза - соседка из другого подъезда, стояла на карачках под балконом, что-то высматривая в подвале.
   - Си-и-ма! - крикнула Валя, беспокойно оглядывая огромный двор.
   - Здесь она, здесь! - тетя Роза подняла голову на голос и снова склонилась к подвальному окну. - Не плачь, Симочка, сейчас мама придет, иди сюда... да как же ты туда влезла, господи...
   Сима, продолжая рыдать в голос, стояла на ящике под проемом окна, придерживаясь ладошками за подоконник. Вылезти оказалось не так просто, как влезть. Но вот сзади послышался голос матери, металлический лязг решетки, которая закрывала вход в подвал из подъезда.
   - Сима! Сима, где ты?
   Девочка сползла с ящика и, все еще хныкая, пошла на голос матери. Светлая дорожка от окна заканчивалась у приоткрытой двери сарая - одного из небольших помещений, расположенных по периметру подвала, - а весь пол был усыпан галькой. Оступившись, малышка упала плашмя. Снова ее рыдания зазвучали в подвале, как надрывный тенор в зале оперного театра.
   - Сима!
   Валя, протиснувшись в узкий проем двери, подхватила дочь и, спотыкаясь на камнях, костеря соседа, натащившего их в подвал неизвестно за какой надобностью, пошла к выходу. Девочка затихла, обхватив мать за шею, и, расширенными от страха глазами рассматривала из-за ее плеча большое помещение, посередине которого, едва освещенные серым светом от дальнего окна, темнели гигантские чугунные шары котлов парового отопления. Они давно не работали, но занимали почти весь подвал. Испугавшись невиданных доселе чудовищ, Сима всхлипнула и сильнее прижалась к матери.
   - Не бойся, дочка, не бойся, сейчас выберемся.
   В глубине подвала раздался тяжелый вздох, меж котлами прошелестел ветер. Валя оглянулась. Странным тягучим воздухом дохнуло в лицо, отчего женщина инстинктивно прищурилась. Сима прерывисто вздохнула. Порыв воздуха потеребил ее банты и словно завис. Валя добралась до решетчатой двери подвала, и, выбравшись на лестницу, ведущую наверх, побежала.
   В темноте, там, где едва угадывались очертания котлов, легко покачивалось белое облачко, вытягиваясь вслед за девочкой, как струйка печного дыма. А девочке слышался чей-то далекий, глухой голос:
   - Си-а, Си-а...
  

Глава 1 Сны

  
  
   Сима выбежала из подъезда и припустилась к остановке, на ходу отмечая, как троллейбус поглотил толпу пассажиров и закрыл двери. "Все! Опоздаю!" Сердце ухнуло в груди, но тут троллейбус дернулся, штанга, спрыгнув с провода и описав веселый круг, закачалась вверх-вниз, вверх-вниз. Первая дверь с шипением открылась. Из нее не спеша вышел водитель, снял толстую веревку, одним концом крепившуюся к штанге, и подтянул ее, при этом стараясь попасть кулачком на провод.
   Сима кое-как примостилась на подножке и протиснулась внутрь. Троллейбус заурчал и вскоре тронулся. Толпа качнулась в такт. Тщетно пытаясь ухватиться за поручень, Сима оставила это и замерла, зажатая со всех сторон телами пассажиров. Тонкое запястье с часиками оказалось прямо перед носом, и стрелки показывали без двадцати минут девять. Секундная стрелка неумолимо описывала круги, а надпись "семнадцать камней", словно дразнясь, изогнулась в улыбке. Сима с досады сжала губы.
   "И как я проспала?.. - переживала она. - Первая лекция ведущего археолога страны!.. А все этот сон! - яркая картинка всплыла в памяти: кони, несущиеся галопом, серебристые волны ковыля и крики "Гоп, Гоп!". - Я скакала на коне... К чему бы это?.. Вытурят меня из университета - вот к чему!"
   Но троллейбус уже подъехал к нужной остановке и, Сима, на ходу поправляя блузку, стремглав припустилась к высотному зданию исторического факультета.
   В просторном лекционном зале первокурсники с неподдельным вниманием слушали подтянутого, седовласого мужчину, который рассказывал о загадочной профессии археолога.
   - ... вы будете раскапывать старинные города, будете кропотливо, сантиметр за сантиметром, снимать пыль времен, возвращая человечеству память о давно ушедшем. Надеюсь, что молодое поколение с такими пылкими взглядами, - лектор сделал паузу, а Симе показалось, что в этот момент он улыбается, - ни в чем не уступит своим старшим товарищам.
   Закончив речь, профессор слегка склонил голову. Сима воспользовалась паузой и, извинившись, прошла к рядам скамеек, поднимающихся вверх, как в древнегреческом театре. Белая рука поднялась над головами студентов, и Сима увидела подругу: та махала, привлекая ее внимание.
   - Ты почему опоздала? - скользнув по скамье, прошептала Маринка.
   Яркая, пышнотелая, она была очень красива. Румянец на щеках, такие же алые пухлые губки и сияющие агаты черных глаз, из которых будто лился бархатный свет, просто приковывали внимание.
   - Да троллейбус, - Сима отмахнулась, тряхнув "конским хвостом" - собранными в пучок на затылке длинными волосами. - А о чем рассказывали? - устраиваясь на краешке скамьи, она кивнула в сторону археолога.
   - Это, между прочим, Александр Матвеевич Колесниченко, профессор, - брови Маринки поднялись вверх, придавая выражению лица особое почтение. - Рассказывал о раскопках какого-то древнего царства.
   - "Какое-то древнее царство!" - передразнила Сима. - Ты что, не знаешь, чем он занимается?
   Маринка виновато улыбнулась.
   - Ну, ты даешь! Древнюю Маргиану не знаешь?!
   - Да ладно тебе, знаю я, знаю. Только что рассказал.
   Симе ничего не оставалось, как покачать головой в недоумении.
   - Ты бы гуляла меньше, читала бы хоть иногда.
   - Симочка, ты же знаешь, с тобой я не только про Маргиану, я про все могу выучить! - Ага, - в Симиных глазах промелькнул вызов, - тогда сразу после лекций пойдем ко мне, и вместе будем читать о раскопках в Гонур-депе. Мне отец книгу привез, его, - Сима кивнула в сторону профессора. - Маринка, это же так интересно! Века до нашей эры, и люди тогда жили, работали, любили!
   - И любили тоже? Даже про это написано? - Маринка прыснула со смеху, но снисходительно согласилась: - Ладно, ладно, пойдем, почитаем.
   Уходя, Сима встретилась взглядом с профессором. "Какой красивый человек!" - подумала она. Копна пышных волос обрамляла загорелое лицо немолодого мужчины. На его губах, словно очерченных тонкой линией, блуждала легкая улыбка.
   - До свидания! - Сима попрощалась, намереваясь с особой тщательностью проштудировать его последнюю монографию о раскопках.
   - До свидания, и постарайтесь больше не опаздывать! - веселые смешинки играли в добрых внимательных глазах, что не вязалось со строгими нотками в голосе.
   Сима покраснела, а Маринка, дернув ее за руку, потащила в коридор.
  
   Дома пахло пирогами. Валя напекла целый таз булочек, ватрушек, и теперь девчонки, уминая всю эту вкуснотищу с чаем, по очереди читали о царском захоронении, о найденных печах для обжига керамики, о культовых помещениях, в которых нашли сосуды для хранения священного напитка жрецов сомы-хаомы.
   - Сим, - Маринка отложила книгу, - скажи, тебе правда все это так интересно?
   Сима проглотила кусок булки, плеснула себе свежего чая.
   - Интересно.
   - Нет, я не понимаю, - не сдавалась Маринка, - посмотри вокруг, все влюбляются, встречаются, а ты только с историей разве что не обнимаешься!
   - Мне нет ни до кого дела! - обрубила Сима. Но что-то в словах подруги ее задело, и она укорила: - Зато ты обнимаешься со всеми подряд.
   Но Маринка не обиделась, напротив, она склонилась над столом, стараясь заглянуть поглубже в глаза подруги.
   - И обнимаюсь, и целуюсь! Ты хоть раз целовалась? Это же просто приятно! - Маринка медленно облизнула губы, томно прикрывая глаза.
   - Вот что, дорогая моя, вижу, о Маргиане тебе говорить уже надоело.
   - Сим, ну ее, эту Маргиану! - маска скуки сменила томность на лице девушки. - Ты бы глаза раскрыла, вокруг себя посмотрела. Сашка с тебя глаз не сводит, но подойти боится, словно у тебя за спиной охрана стоит с обнаженными саблями.
   - Охрана?.. - Сима озадачилась.
   - Ну, это я так, для образности, что ж ты такая прямолинейная, как столб! - Маринка встала, мельком взглянула на свои часики. - Я пойду. Ладно? А ты подумай. Сегодня ребята с четвертого курса заходили, симпатичные. Вот ты на них даже внимания не обратила!
   - Зато ты обратила!
   - А что? Я всех разглядела, и познакомилась. Жить надо веселее, подружка! И... у меня свидание через час, успею забежать домой, стряхнуть с себя пыль истории! Я побежала, ладно?
   - Ну, ну...
   Маринка выпорхнула в коридор, сунула ноги в шлепки и, чмокнув подругу в щечку, ушла, гремя каблуками на весь подъезд.
   Сима вернулась к себе. К вечеру стало прохладнее, солнце, заливающее комнату с утра, после обеда уползало за дом, и мягкий свет лился из окна, не ослепляя и не припекая, как днем. Сима улеглась на кровать, та скрипнула и затихла. Расслабившись, девушка потянулась, запрокинула руки за голову. Слова Маринки о Сашке, о поцелуях будоражили воображение, но мысли сами собой вернулись к ночному сну, и перед глазами снова колыхалась степь и мчались кони, но теперь Сима отчетливо слышала девичий смех.
   Порой странные видения - яркие и осязаемые - закрывали от Симы реальный мир. Она погружалась в картинки, проносившиеся в ее сознании, становясь частью странных, непонятных эпизодов чужой жизни - жизни, которая преследовала ее с самого детства. Сима видела степь, далекие горы, табуны коней, она видела детей, подрастающих вместе с ней. Только она оставалась здесь, в своей комнате, в своем городе, а они там - в степи, в своих хижинах, окруженных необъятным простором. И Симу манила та жизнь. Ей хотелось остаться там и дышать пахнущим полынью воздухом, скакать на лошади без седла, стрелять из лука...
  
   - Кош, кош! - камча в детской руке взлетела ввысь и со свистом опустилась на круп коня, обжигая его кожу.
   Тоненькая девочка с летящими по ветру косами оглянулась назад, крепко сжав одной рукой богатую гриву скакуна, и с криком "Кош, кош!" снова застучала голыми пятками по его бокам, принуждая ускоряться все сильнее и сильнее.
   Всадник, следовавший за ними, не отставал, но и догнать отчаянную девчонку не мог. Такая легкость не давалась ему. То ли седло сковывало коня, то ли он сам берег его, но расстояние между скакунами не уменьшалось.
   Добравшись до кургана, девочка склонилась к шее коня и, обхватив ее руками, зашептала: "Стой, стой, Черногривый, мы победили". Конь перешел с галопа на рысь и, сделав еще несколько шагов, остановился, фыркая и косясь на хозяйку огромным глазом.
   Она, легко спрыгнув, погладила его.
   - Не обижайся, больше не буду!
   Конь фыркнул еще раз и отбежал. Девочка рассмеялась, засунула камчу за пояс и полезла на курган. На самой макушке ветер ударил в грудь, в лицо, но девочка только сощурилась и, задрав подбородок, выпрямилась, вытянулась, как стрела, словно соревнуясь с хозяином степи и демонстрируя ему свою силу.
   - Тансылу, - бархатный голос раздался рядом.
   Тансылу порывисто оглянулась.
   - А, прискакал, Рожденный Звездной Ночью! - она по слогам проговорила имя парня - Аязгул, и звонко рассмеялась. - Неужели ты думал, что Ночь может остановить Зарю? - Озорные искорки в глазах девочки превратились в бушующее пламя. От улыбки не осталось и следа. - Теперь ты мой слуга, и будешь исполнять все мои приказания!
   Плотно сжатые губы, глаза-щелки, косы змеями за прямой спиной - все показывало в этом хрупком создании хозяйку, повелительницу.
   - Слушаюсь, Тансылу! - парень почтительно склонил голову перед той, чьё имя означало "прекрасная, как утренняя заря".
   Ветер пролетел между ними, словно прочертил невидимую линию.
   - Идем вниз, за курганом тихо, я хочу послушать степь!
   Тансылу, сдержав девичью прыть, чинно спустилась. Аязгул, проводив ее взглядом, пошел следом.
   Еще совсем девочка, едва переступившая порог детства, она вызывала в сердце юноши трепетную нежность. Внешне она совсем не походила на женщину, прелести которой могли возбудить желание мужчины: мальчишеская фигура, едва проступающие под рубахой округлости девичьей груди, тонкие щиколотки крепких ног, выглядывающие из под широких штанин.
   - Тансылу, почему ты не носишь сапожки? Твои ступни огрубеют...
   - Фи, как они могут огрубеть, когда я ими ступаю по траве или глажу шелковые бока моего Черногривого?
   - Но сейчас ты идешь по земле, и вот, смотри, какие колючки, вдруг проткнут твою ногу!
   Аязгул подхватил девушку на руки, поднял высоко, так, что пояс, стягивающий ее рубаху, оказался перед его носом. Тансылу рассмеялась, забыв о серьезности госпожи, роль которой ей очень понравилась. Аязгул глаз не мог отвести от ровных белых зубов, окаймленных алыми полосками пухлых губок.
   - Не смотри на меня так, слуга! Я никогда не буду твоей! - Тансылу снова вошла в роль, но на лицо ее друга словно упала тень.
   Он поставил девушку на траву, поправил косы. Тансылу смотрела на него снизу вверх. Но в ее глазах не было ни любви, ни сожаления о сказанном. Она не понимала чувств Аязгула.
   - Разве ты не знаешь, что меня отдают в жены Ульмасу, сыну Бурангула - предводителя большого племени, род которого, как и наш, идет от Гургана - первого волка на земле?!
   Аязгул потупил взор. Не глядя на Тансылу, он тихо сказал:
   - Чему ты радуешься, глупая?
   Тансылу распалилась.
   - Я стану предводительницей всего племени! У меня будет столько коней, сколько ты и не видывал, степь загудит под их ногами, когда мы будем перегонять табуны...
   - Тансылу, предводителем останется Бурангул, потом им станет его сын, но не ты. Разве ты не понимаешь, для чего твой отец пошел на эту сделку? Он думает о союзе, о поддержке Бурангула, его воинов, если понадобиться помощь в защите. В степи развелось много разбойников...
   - Ты все врешь! Наши воины искусны в бою, им нет равных! А я... ты знаешь о пророчестве? Ты знаешь, что я родилась, чтобы править, что шаман спрашивал духов о моем предназначении еще до моего рождения? Ты знаешь, что сказали духи?
   Аязгул смотрел в стреляющие молниями глаза Тансылу и не знал, как охладить ее пыл. Потому он молчал и ждал, когда она сама успокоится. А девушка говорила, звонко выкрикивая слова, отчего даже кони, пасущиеся неподалеку, повернули головы, навострив чуткие уши.
   - "Твой сын станет властителем степи, а может быть и всего мира, он создаст новое племя, он поведет его за собой..."
   - Сын, Тансылу, не дочь, - перебил Аязгул.
   Тансылу осеклась. Она знала, что отец ждал рождения сына. И когда ему вынесли ее, то он ничего не сказал, а развернулся и ушел в степь, погруженный в свои думы. Это произошло на рассвете нового дня, когда трава только поднялась из земли, и кочевье жило еще на зимних стоянках. С тех пор пятнадцать раз повторилось время пробуждения земли, а Тансылу стала одной из лучших наездниц своего племени. Отец полюбил ее, когда она впервые дошла до него и со смехом, прозвучавшим песней жаворонка, протянула к нему ручонки.
   Старый Таргитай научил дочь всему, чему учат мальчиков - скакать на коне, как ветер, стрелять из лука, рубить мечом. Но Тансылу, несмотря на смелость воина, оставалась женщиной. Как Таргитаю не было жаль расставаться с дочерью, которая грела его сердце, как когда-то сын, первенец, погибший от стрелы гарганов - людей, ведущих свой род от ворона, но время пришло. И он нашел ей достойного мужа. Смелого воина, богатого наследника племени, с которым Таргитай не раз пересекался в поисках новых пастбищ для своих табунов.
   Тансылу развернулась и пошла к коню. Аязгул последовал за ней. Они уселись на траву рядом с конями. Когда молчали люди, говорила степь. Где-то высоко-высоко пел жаворонок - маленькая невзрачная птаха с задиристым хохолком на головке. Ветер шептался с травой, оставляя ее на время и с яростью накидываясь на вздумавшие передохнуть кусты перекати-поля. Жуки, черепахи, ящерки - все ползли по своим делам, выполняя незаменимую роль в гармонии природы, создавшей такое многообразие живых существ.
   - Мне мама рассказывала, что в той стране, откуда она родом, верят, что в каждом существе есть дух. Его называют "ла". Смотри, - Тансылу подняла камушек, - и в нем тоже есть дух, как в тебе! - она кинула камень подальше и растянулась на земле, закинув руки за голову.
   Аязгул не принял вызова девушки и улегся рядом, облокотившись на руку и с тоской вглядываясь в лицо Тансылу. Тонкая кожа ее век подрагивала, прикрывая глаза, а на щеках все еще горел румянец от быстрой езды.
   - Аязгул, расскажи сказку, ту, про Тенгри и Умай.
   - Я столько раз рассказывал ее тебе...
   - Еще расскажи, как Тенгри увидел Умай, как она поразила его в самое сердце.
   Аязгул тоже вытянулся во весь рост, положил руки под голову. Старше Тансылу на пять весен, он был стройным и быстрым, как архар. Но в отличие от девушки, его волосы были цвета спелого колоса, а глаза отражали небо. Семья Аязгула еще до его рождения примкнула к племени Таргитая. У них было всего десяток овец, три лошади и шатер. Они пришли оттуда, с той стороны, куда уходит солнце, в поисках новых пастбища для своего небольшого стада и спокойной жизни для себя. Люди Таргитая быстро оценили умение отца Аязгула стрелять без промаха, разбираться в следах диких зверей, чем он заслужил уважение к себе и достойное право называться членом племени. Сын пошел по стопам отца. Лучше него не было охотника не только в их племени, но и в соседних.
   Рассматривая плывущие облака в синем небе и, подражая акыну, Аязгул певуче начал рассказ.
   - Давным-давно, когда на Земле первые люди заселили степь, Великий Тенгри превратился в ворона и спустился с небес, чтобы посмотреть, как живут люди. Он летал с места на место, наблюдая, как они пасут овец, как готовят еду, как шьют одежду. У одной юрты Тенгри увидел прекрасную золотоволосую девушку. Ее красота поразила его и, забыв об осторожности, он подлетел так близко, что та девушка, а звали ее Умай, заметила его. Красивое оперение ворона понравилось ей и так захотелось Умай сделать ожерелье из его черных, отливающих синевой, перьев, что она достала маленький лук, натянула тетиву и пустила стрелу. Стрела пронзила Тенгри в самое сердце. Он понял, что теперь все небеса будут для него пустыми, если там с ним не будет этой девушки. Он принял образ человека, и Умай, лишь раз взглянув на прекрасного юношу, отдала ему свое сердце. Тенгри сделал ее бессмертной, но, став женой Великого Повелителя Небес, Умай не забыла о земле, и стала помогать женщинам и детям.
   Аязгул замолчал. Молчала и Тансылу. Безграничное синее небо шатром укрыло их. Солнце склонилось к горизонту, теплые краски разбавили синеву яркими полосами, которые росли на глазах, и вскоре все небо запылало желтыми и красными языками, а багровое солнце шаром село на краю степи, тоже окрасившейся в цвета вечерней зари.
   - Ты проводишь меня к мужу? - тихо спросила Тансылу.
   - Нет. Я уйду.
   - Куда?
   - Туда, где заканчивается степь и за быстрой водой поднимаются камни, по которым можно подняться в жилище Тенгри...
   Горькая тень опустилась на лицо Тансылу.
   - Будешь охотиться...
   - Да, и вернусь, когда стрела твоего мужа уже поразит тебя.
   Тансылу рассмеялась, повернулась на бок, без тени стеснения рассматривая красивое лицо Аязгула.
   - Ты перепутал! Это моя стрела поразит его сердце, как стрела Умай сердце Тенгри.
   Аязгул легко прикоснулся к волосам Тансылу. Провел по ним ладонью, отдернул руку.
   - Глупенькая ты. Что тебе сказала мать о муже?
   - Чтобы я его слушалась во всем.
   Аязгул сжал губы, отвернулся.
   - Правильно сказала. Слушайся.
   Черногривый неожиданно заржал, словно почуяв недалеко кобылу. Конь Аязгула поддержал его. Юноша поднялся.
   - Пора. Идем, не хочу бросать тень на тебя. Идем в стойбище. Пора.
  
  
   Стук в дверь и тревожный голос матери, словно принесенные ветром издалека, рассеяли сон. Сима проворно вскочила с кровати и, подбежав к двери, потянула ее на себя. Дверь легко открылась.
   - Мам, ты что? - Сима смотрела на мать сквозь пелену сна. Густеющий сумрак весенней степи еще плыл перед глазами, а в ушах сквозь свист ветра слышался голос Аязгула: "Тансылу..."
   - Ты зачем дверь закрыла? - в глазах матери трепетал страх. - Стучу, стучу, а ты даже не отвечаешь.
   - Я не закрывала дверь...
   Валя прошла в комнату, беспокойно оглядывая ее. Все как всегда. Письменный стол у окна, стопка книг на нем, одна раскрыта. Видно, дочь читала ее... Кровать примята.
   - Спала?
   - Сморило что-то. И сон такой красивый приснился... - Сима улыбнулась.
   - Опять степь, девочка?
   - Да, мам, красивая девочка и парень с ней, и кони. Степь такая, как тогда, когда мы с папой ездили в Казахстан. Ковыль, сайгаки... Так красиво было. Сайгаки курлычат, как журавли. Хотелось бы еще увидеть и услышать. У них нос такой мягкий, длинный...
   - Увидишь еще.
   Валя снова оглядела комнату. Большая печка-контрамарка в углу темнела черным боком. На стене колыхались тени от веток айланта, верхушка которого качалась перед окном. Все это тревожило. Валя никак не могла забыть облако молочного цвета, скользнувшее за ними из подвала в тот памятный день, когда Симочка еще совсем маленькой девочкой оказалась в нем. С тех пор каждый следующий день вечером, именно в такой час, оно появлялось, то из-под шифоньера, то из-за печки. Сима пугалась, плакала, бормотала что-то словно в забытьи. Тогда Валя пошла в церковь, набрала святой воды, купила свечей и, читая молитвы, которые могла вспомнить, освятила всю квартиру.
   Не сразу, но день ото дня появляясь все реже, "подвальный" призрак исчез. Валя решила, что помогли молитвы. Может быть, кто знает?! Но с тех пор дочери стали сниться красивые сны о девочке, живущей в степи.
   - Скоро отец придет, идем стол накрывать, ужинать будем.
   Валя ушла на кухню, откуда вкусно пахло жареным мясом, только что нарезанными огурцами, чесноком и укропом.
   Сима сняла джинсы, не спеша стянула майку; накинув халатик, подошла к зеркалу. В отражении за своей спиной ей показался белый призрак. Он колыхался у письменно стола, словно посматривая в раскрытую книгу. Силуэт призрака дрожал от ветерка, легкими порывами влетающего в распахнутое настежь окно.
   Сима обернулась. Но... ничего не увидела. Комнату наполняли вечерние сумерки, в такое время даже воздух становится особенным - волнующим, пробуждающим фантазии.
   - Опять привиделось...
   Застегнув халатик, Сима подошла к письменному столу. Закрыла монографию Колесниченко и только хотела положить книгу в стопку, как ее внимание привлекла брошюра, лежащая сверху. Название гласило: "Археологические памятники Казахстана". Сима взяла брошюру, повертела в руках, открыла на первой же попавшейся странице и увидела черно-белую фотографию кургана, часть которого была раскопана. Рядом с этой фотографией было еще несколько. Сима включила настольную лампу, присела на стул. На фото оказались находки, обнаруженные археологами в древнем захоронении и среди них золотые доспехи воина.
   - Интересно... что это за курган? - Сима наклонилась над брошюрой, читая надписи мелким шрифтом под фотографиями: - Древнее захоронение кочевников, первое тысячелетие до нашей эры. "Золотой человек". Реконструкция одежды погребенного вождя. - Сима еще раз внимательно рассмотрела фотографии. Иллюстрация была плохого качества, детали не разглядеть, но эта находка заинтересовала девушку. - Надо почитать...
   В коридоре хлопнула дверь, раздалось знакомое покашливание: отец пришел с работы. Мать позвала дочь.
   - Иду, мама!
   Сима закрыла брошюру; выключив лампу, окинула взглядом комнату, утонувшую во мраке, и, не заметив больше никаких призраков, вышла.
  
  

Глава 2 Тревожное эхо степи

  
   Ночь в степи черная, густая. Пламя костров выхватывает лишь несколько юрт, большой дастархан между ними, силуэты коней, пасущихся вольно. По всему кочевью тянется аромат жареного мяса. Кумыс течет рекой. Захмелевший акын поет шутливые песни, его голос переливается со звуком бубна и время от времени заглушается похожим на ржание смехом мужчин и звонким - женщин.
   Женщины племени Бурангула уже давно увели невесту в юрту жениха, расплели косы, сняв громоздкий головной убор, украшенный, кроме нитей жемчуга и коралла, звонкими колокольчиками, позвякивающими при каждом шаге. Из одежды на Тансылу осталась только рубаха из тонкой ткани, которую делают в далекой стране за горами. С песнями усадив Тансылу на кошму в центре юрты, разложив рядом мягкие подушки, пошитые из тонкой, гладкой кожи и набитые нежной шерстью овец, женщины покинули юрту. И сидит теперь Тансылу одна в этой празднично украшенной юрте, никому не нужная, всеми забытая, и ждет мужа. Через открытое отверстие наверху внутрь вползает ночь. Даже звезд, которыми богато небо степи, сегодня не видно. Нет, вот показалась одна - маленькая, но такая яркая... Тансылу нахмурилась. Если бы не свадьба, она сидела бы сейчас под звездным небом рядом с Аязгулом и слушала его рассказы. От этих мыслей что-то шелохнулось в маленьком сердечке, какое-то жалостливое чувство, от которого слезы навернулись на глаза.
   Муж... Здоровый, с лоснящимися щеками батыр, который встретил ее у стойбища, который бегающими узкими глазками все норовил заглянуть ей в лицо, который сидел рядом с ней во главе дастархана, он совсем не похож на Аязгула - стройного, светлоглазого... Но что теперь? Она ждет мужа, как послушная жена, помня наказ матери, а он сидит там со своими дружками и ржет, как конь, над шутками акына! Тансылу встала, тряхнула длинными черными волосами, рассыпавшимися по спине. Тяжелое нагрудное украшение в виде прямоугольных пластин, звякнув, отразило неяркий свет, проникающий в юрту через полуприкрытый полог входа.
   "Почему я должна сидеть здесь одна, тогда как все веселятся?" - подумала Тансылу.
   Быстрыми руками она заплела косу, откинула ее назад, поискала взглядом халат: он, аккуратно расправленный, лежал на горке подушек. Надев его, Тансылу откинула полог и высунулась наружу. Но тут же отпрянула назад: мимо прошел незнакомый мужчина. И за дастарханом веселились такие же незнакомые люди...
   Тансылу почувствовала себя совершенно чужой здесь: в чужом племени, в чужой юрте среди чужих людей. Не так она представляла себе замужество. Она видела себя госпожой, а оказалась пленницей. Ей стало страшно. В голове, как стук копыт, билась мысль: "Почему?". На смену ей пришла другая: "Что теперь делать?". И третья подсказала лишь одно решение: "Скакать!" Запрыгнуть на своего Черногривого и скакать без остановки, до тех пор, пока это ненавистное стойбище не исчезнет навсегда из ее жизни!
   Тансылу заметалась по юрте, не зная, как выйти незамеченной. На глаза попался хурджун, в который мать заботливо уложила ее вещи. Девушка открыла его и, раскидав всю новую одежду, достала свою любимую рубаху и штаны, в которых ей было просторно, и в которых она легко взлетала на спину коня, разбежавшись и оттолкнувшись от земли.
   Снаружи раздались голоса. К юрте приблизились несколько мужчин, балагуря и смеясь, напутствуя жениха не оплошать с молодой женой. Тансылу, прижав рубаху к груди, опустилась на подушки. Сердечко трепетало птицей. Все тело девушки напряглось, как натянутая тетива.
   Голоса удалились, и в юрту ввалился Ульмас.
   - Где тут моя женушка? - замурлыкал он. - Заждалась своего мужа?.. Е... - не увидев жены на приготовленном ложе, Ульмас остановился, вглядываясь в полумрак.
   Луна, одним боком выкатившись в небо, заглянула в юрту. Дорожка лунного света добежала до Тансылу, осветив ее голые ноги.
   - А, вот ты где! - обрадовался Ульмас. - Решила поиграть со мной!
   Тансылу не успела даже привстать, как Ульмас одним прыжком оказался у ее ног, вцепившись в ступни жирными от мяса руками. Вскрикнув, Тансылу попыталась вырваться, но муж с силой подтянул ее к себе, навалился всем телом. Пластины украшения впились в грудь. Тансылу отворачивалась, едва не теряя сознание от дыхания Ульмаса, наполненного парами кислого кумыса и лука. Пытаясь сбросить с себя грузное потное тело, Тансылу вцепилась в халат Ульмаса, но муж крепко прижал ее, шаря по ногам, копошась так, словно хотел зарыться в землю.
   Как ни сопротивлялась Тансылу, но ее сил не хватило, чтобы вырваться, и жгучая боль пронзила ее, как стрела, пробив нежную плоть. А в ухо сопел муж, содрогаясь всем телом в такт своему дыханию. Тансылу вертелась ужом, пытаясь освободиться, но Ульмас ухватил ее за косу и так потянул вниз, под себя, что Тансылу застонала от боли, от ужаса и страха. Но пытка прекратилась так же внезапно, как и началась. Ульмас, урча от удовольствия, застыл на мгновение и обмяк, распластавшись прямо на Тансылу.
   Столкнув с себя ненавистного мужа, она, наконец, выбралась из-под него и отползла в дальний конец юрты, туда, где на почетном месте среди красных и желтых лент, плетенных из шерсти, был повешен маленький лук со стрелой - символ богини Умай - хранительницы и помощницы женщин и детей.
   Сжавшись в комок, Тансылу дрожала, ее дыхание сбивалось от приглушаемых рыданий. А Ульмас, довольный богатым пиром, обильной едой, хмельным кумысом, спал, бесстыдно раскинувшись посередине юрты. В сердце униженной девушки разгоралась злость. Понемногу Тансылу пришла в себя, утерла нос, кулаками смахнула с глаз остатки слез, прислушалась к звукам, доносящимся снаружи: голоса поутихли, но еще звучала песня акына, еще слышался смех...
   Муж захрапел, как конь, и Тансылу приняла решение. Бесшумно передвигаясь по юрте, она достала из своего хурджуна короткий нож и, не колеблясь, вынула его из кожаных ножен. Подползла к Ульмасу, приподняла его подбородок, с брезгливостью ощутив под ладонью щетину бороды, и полоснула по горлу.
   Ульмас только дернулся, даже не проснувшись, но Тансылу все же подхватила одну из подушек и, накрыв лицо врага, налегла на подушку всем телом. Время для Тансылу остановилось. Она ничего не слышала и не видела. Она только наслаждалась своей местью, зная наверняка, что больше никогда этот противный, мерзкий Ульмас не причинит ей боль. Но ощущение реальности вернулось далеким воем волка. Тансылу услышала призыв свободного властелина степи, решительно встала; скинув халат и окровавленную рубаху, оделась джигитом и, приподняв полог юрты, осторожно выползла наружу.
   Ветер освежил лицо. Тансылу втянула в себя холодный ночной воздух степи и, замерев, прислушалась. Где-то рядом пасся ее Черногривый - ее верный друг и спаситель, самый близкий и надежный, не считая Аязгула... Аязгул! Если бы ты сейчас был рядом, Аязгул! Сердце Тансылу кричало от боли и обиды. Но Аязгул ушел, не простившись. Ушел в степь, оставив ее одну, и теперь вся надежда на Черногривого.
   Из соседней юрты кто-то вышел. Тансылу распласталась на земле. Не шевелясь, поглядывая из под мехового ворса сползшей на глаза шапки, Тансылу разглядела мужчину. Он отошел в сторону, справил нужду и, даже не посмотрев по сторонам, вернулся в юрту. Тансылу перевела дух. Не тратя больше времени, она тенью метнулась в открытую степь, укрылась за холмиком, поросшем полынью и тихонько позвала: "Хох, хох, хох..." Прислушалась. Сзади раздалось знакомое ржанье. Тансылу обернулась. Прямо к ней, выбрасывая вперед спутанные передние ноги, бежал конь. Она ринулась навстречу. Порывисто обняла Черногривого за шею, сняла путы, шепнула: "Идем!" и, отбежав подальше, вскочила ему на спину и умчалась в степь.
  
   Новый день в стойбище, как всегда, начался с пения птиц и звонких голосов женщин, хлопочущих по хозяйству. Пастухи выгоняли овец из загона, посвистывая и покрикивая на них, изредка слышался хлесткий звук камчи и ответное ржание недовольного коня. А по степи радующей сердце музыкой разносилось блеяние овец. Стадо Таргитая выросло на целую отару и сегодня пастухи уходили с ней на дальнее пастбище, туда, где трава еще не вытоптана сотнями ног, а ручей, наполняемый талыми водами, что вытекают из-под снежников в высоких горах, шумно бежит по долине.
   Таргитай дождался, когда поднимут низ кошмы, укрывающей юрту. Вольный ветер влетел внутрь, освежив лицо и прогнав остатки дремоты. Жены уже не было рядом. В ее руках - большое хозяйство, и с самого раннего утра она, отдавая распоряжения, сама хлопотала у очага, раскладывала кошму на камнях для просушки, следила за дойкой кобылиц.
   Таргитай хрустко потянулся и сел. Из-под поднятого полога внутрь сочился белый свет. Ослепительно сияющий день окружал юрту, тогда как внутри еще витали ночные тени. Натянув сапоги, Таргитай резво поднялся, подпоясался ремнем, нахлобучил белую войлочную шапку и вышел наружу. Осмотревшись по сторонам, он увидел вдалеке отару овец и четырех всадников, не дающих им разбрестись, куда вздумается.
   - Свежее молоко, господин, - прозвучал тихий голос девочки, протянувшей вождю чашу с парным кобыльим молоком.
   Таргитай приложился к чаше и, не отрываясь, залпом осушил ее. Еще теплое, молоко тонко пахло степными травами и кобылой, которая всегда была доброй кормилицей кочевников.
   Девочка забрала пустую чашу и убежала, звеня украшениями. Таргитай посмотрел ей вслед. Черной тучей опустилась на сердце вождя тоска, закрыв собой светлую радость дня.
   Тансылу... Дочка... Как хотелось отцу сейчас услышать ее звонкий голосок, увидеть озорные глазки... Вчера он проводил дочь, насколько позволяло положение и, оставив ее с четырьмя воинами, ускакал прочь, подставляя лицо ветру, который, свистя в ушах, осушал скупые слезы на щеках.
   Ночью Таргитай плохо спал. То прислушивался к ночному голосу степи, настораживаясь при волчьем вое, то успокаивал тяжело вздыхающую жену, утешая ее лаской. Но пришел новый день, а с ним и новые хлопоты. "Ничего! - подумал Таргитай. -Моя дочь не робкого десятка, себя в обиду не даст, а со временем и хозяйкой стойбища станет. Придет срок, и мы сможем увидеться. Теперь наши племена породнились, глядишь, и очередной яйлак рядом поставим". От этих мыслей на сердце потеплело, и Таргитай пошел к загону с недавно родившимися жеребятами посмотреть, кто из них на что сгодится.
   Осмотрев все хозяйство, он вернулся к юрте. Жена Дойла как раз отдыхала в ее тени.
   - Жаркий сегодня день, - начал он разговор, присаживаясь рядом.
   Дойла подложила ему под руку подушку, что проветривалась на свежем воздухе, подала чашу с кумысом.
   - На, выпей, остынешь.
   Таргитай принял чашу, поглядывая через прищур узких глаз на жену. С виду спокойная, но он-то знает, как болит ее сердце о дочери! Только кто другой разве смог бы догадаться об этом?! Вон, даже побрякушки свои нацепить не забыла! И все-то у нее не такое, как у других женщин: крупные бусы из коралла в несколько рядов свисают с шеи до груди, в волосах, заплетенных косами и уложенных венчиком на темечке, красуются цветные нити. Не любила Дойла металлических украшений, которые носили женщины кочевья, распущенных кос. Ей, рожденной за высокими снежными горами, даже золотые пластинчатые нагрудники казались тяжелыми и холодными. Рубаха у нее и то была вышита особым орнаментом, каждый штрих которого что-то, да значил. "Сколько лет со мной, а все хранит традиции своих предков", - Таргитай одобрительно крякнул.
   Давно они стали мужем и женой, но и сейчас Дойла оставалась для него самой желанной. Он вспомнил, как отбил девушку у торговца, который вез ее пленницей в своем обозе. Уж очень тогда поразил Таргитая взгляд чужестранки из далекой страны, прячущейся за белыми гребнями гор. И не сказать, чтобы девушка была красавицей, но она притягивала к себе какой-то особенной силой до сих пор непонятой Таргитаем.
   Сама Дойла называла родину "Та пе". Позже, освоив язык племени, она рассказала мужу о своей стране, в которой много камней, песка, прекрасных озер и рек. И окружена эта страна снежными горами, никогда не меняющими своего наряда, в отличие от Черных Гор на востоке степи, куда стада Таргитая добираются почти перед самыми холодами, когда уже пора возвращаться на зимнее стойбище.
   Свое имя Дойла произносила по слогам: дойе ла. К удивлению Таргитая имя жены на его языке звучало как "душа небесного воина", что никак не вязалось с ее спокойным и кротким нравом. Но, когда родилась дочь, Таргитай озадачился. Вот уж кому подошло бы имя воина, так это Тансылу! Но девочку назвали Прекрасная Как Утренняя Заря, потому что родилась она в чудесное утро, когда небо окрасилось нежнейшими красками, словно нарядившись в самые лучшие одежды в ожидании солнца.
   - Смотри, скачет кто-то, - Дойла встала, чтобы получше разглядеть всадников, - похоже, воины Бурангула...
   И Тагритай поднялся. Сердце тревожно екнуло. Не с добром, ой, не с добром скачут! Доспехи блестят на солнце, и флажок с символом рода за спиной у предводителя!
   Мужчины в стойбище тоже увидели всадников; следуя отработанной годами привычке, их руки легли на рукояти мечей. Таргитай сделал знак, и воины поняли его: каждый встал на свое место, приготовив лук и стрелы.
   Пятеро всадников остановились на расстоянии двадцати шагов. Четверо сбросили с крупов своих коней большие мешки, а пятый подошел ближе и крикнул Таргитаю:
   - Бурангул ждет тебя у сухого ручья, за Батыр-камнем. А это, - он кивнул на мешки, - плата за содеянное твоей дочерью.
   Не дожидаясь ответа, всадник развернул играющего под ним коня и, взмахнув камчой, умчался вместе со своими спутниками. Их воинственный свист еще звенел в воздухе, когда Дойла запричитала:
   - Тансылу, доченька...
   Но Таргитай осек ее, приказав:
   - Коня!
   А у оставленных мешков раздался плач. Разрубив тугие стяжки, люди извлекли тела четырех воинов, которые сопровождали Тансылу к стойбищу мужа и остались там на пир в честь молодых. Воины были без доспехов, в одних рубахах и штанах, на горле каждого зияла черная рана, и вытекшая кровь уже запеклась на одежде, разукрасив ее бурыми пятнами.
   Таргитай сжал рукоять поясного кинжала. Лицо вождя побелело. Он стоял, широко расставив ноги, и молчал. Но молчание это походило на затишье перед бурей. Невидимые силы собирались вокруг Таргитая, внутри него уже кипел гнев - чувство, способное превратить человека в демона. Взяв с собой половину воинов, Таргитай помчался к Батыр-камню.
  
   Кто из степных кочевников не знает Батыр-камня?! Высотой в три человеческих роста, он стоит на правом берегу реки, несущей желтые воды и в жаркое время высыхающей до такыра. Камень назвали Батыром за поразительное сходство с головой воина. Старинная легенда гласит, что именно на этом месте давным-давно произошла битва обитателей двух миров за господство над человеком, и, когда демоны подземного мира, воспользовавшись хитростью, стали одолевать силы добра, Великий Тенгри послал своего воина, чтобы уравновесить добро и зло, не допустив, таким образом, хаоса. Небесный Батыр принял бой и победил демонов тьмы, но потерял в той битве все силы и так и остался стоять посреди степи, засыпаемый песками, приносимыми с пустынь, окружающих оазис между Черными горами и озером Арысь.
   Перед лицом спящего воина на широком плоском камне шаманы совершают жертвоприношения духам степи. Сколько крови жертвенных ягнят оросили этот камень! Сколько песен спели шаманы, исполняя ритуальные танцы вокруг головы Каменного Батыра!
   Неслучайно Бурангул выбрал это место для встречи. По неписаному закону степного кочевья, семья убийцы невинного человека может смыть позор со своего рода только собственной кровью. Все члены семьи должны быть принесены в жертву духам нижнего мира, чтобы успокоить их, утолив чудовищный аппетит живой кровью.
  
   Таргитай скакал к Батыр-камню, терзаемый мыслями о мщении за бесславную смерть своих лучших воинов и мучимый неизвестностью о судьбе единственной дочери. Он и представить себе не мог, что произошло в становище Бурангула, что могла сотворить хрупкая девушка, чтобы в отместку за это знающий и почитающий законы степи Бурангул умертвил четырех воинов! Но Таргитай чувствовал, что Бурангул позвал его к жертвенному камню не для объяснений. Потому он оставил в стойбище надежную охрану и послал вестников на дальние пастбища, где пасся скот племени. Чувствовал Таргитай и то, что не миновать кровавой битвы у подножия Батыр-камня, и кто останется после встречи двух воинственных вождей в живых нельзя предугадать. Таргитай был готов к смерти, но прежде он хотел знать о том, где его дочь и что с ней.
   Когда до Батыр-камня осталось совсем немного, вождь подал знак, и треть его воинов ушла в одну сторону, а вторая треть - в другую. Сбавив бег коней, они растянулись в две линии и укрылись за холмами перед Желтой рекой. Семь воинов, считая самого вождя, подошли к самому берегу. В начале лета река мелела, вода оставалась только в середине русла, дно по краям иссушалось под палящим солнцем и покрывалось тонкой коркой, под которой оставалась глиняная жижа. Ни человек, ни конь не смогли бы удержаться на ней, если бы вздумали подойти к воде.
   Не спуская глаз с конного отряда противника, расположившегося на другом берегу реки, Таргитай приметил в отдалении самого Бурангула. Он стоял перед воинами у камня, и только беспокойство его коня, то и дело переступающего с ноги на ногу, выдавало нетерпение, с каким он ожидал свояка.
   Еще день назад они обнимались, как родственники, строили планы о будущем своих племен, но теперь, став в одночасье врагами, желали друг другу смерти.
   Таргитай вывел коня на шаг вперед.
   - Я пришел, Бурангул, - крикнул он, - отвечай, где моя дочь?
   - Твоя дочь убила моего сына, - с вызовом крикнул Бурангул, - и где бы она ни была, мои воины отыщут ее и убьют.
   Таргитай опешил. Он знал о воинственном нраве своей Тансылу, но и представить себе не мог, чтобы она убила - и кого?! - мужа! Но Бурангул не знает, где она, а потому есть еще надежда! Что бы там у них не произошло, а Тансылу скрылась, она жива!
   - С чего ты взял, что моя дочь убила твоего сына? - усмиряя волнение, спокойно спросил Таргитай.
   В ответ Бурангул бросился было к нему, но тут же осадив коня, отчего тот с ржанием поднялся на задние ноги, крикнул:
   - Она перерезала ему горло, как барану!!
   Бурангул едва не задыхался от гнева. Единственное, чего он сейчас жаждал, так это смерти обидчика, того, кто влез к нему в доверие, кто убедил породниться семьями и жить бок о бок ради безопасности и процветания обоих племен. Он, старый и хитрый вождь, всегда умеющий просчитать все ходы наперед, поверил этому предводителю убийц, впустил в свой стан демоницу и лишился любимого сына.
   Бурангул махнул рукой. Тут же весь его отряд поднял луки, и зазвенели тетивы: град стрел полетел на оба берега реки. Воины Таргитая верно поняли знак предводителя чужого племени, и лучники на холмах, ответили противнику градом стрел. Сам Бурангул успел скрыться за Батыр-камнем.
   Таргитай тоже не стал медлить. Он развернул коня, поддал стременами ему под брюхо, на ходу натянул тетиву, но не успел пустить стрелу. Острая боль пронзила его шею. Таргитай обмяк и выпустил лук. От падения с коня его удержали два воина, на ходу подхватившие вождя с двух сторон. Скрывшись от разящей смерти за холмами, они опустили Таргитая на землю. Один из воинов склонился над ним, и в тишине, нарушаемой лишь фырканьем возбужденных лошадей, услышал шипящие звуки, которые сложились в одно слово: "Тансылу..."
   Таргитай последний раз взглянул в небо и застыл: с распахнутыми глазами, в погасшей черноте которых отразились легкие курчавые облака, беспечно плывущие в царство Всемогущего Тенгри.
  
  

Глава 3 Археологическая экспедиция

  
   - Витаете в облаках, барышня, а между тем история древнего мира пролетает мимо вас, - профессор остановился возле студентки, мысли которой были явно далеки от темы семинара.
   Маринка толкнула подругу в бок.
   - Что? - Сима качнулась, будто сильный порыв ветра ударил ей в грудь, и медленно повернулась.
   Внимательный, беспокойный взгляд, тишина в аудитории... Сима привстала.
   - Да-а, Симона, думаю, вы переутомились, спите на ходу. Что ж, не буду больше никого задерживать, а то еще сессию завалите, - по аудитории пронесся гул одобрения. - Тихо, тихо! У вас последняя пара? Вот и отлично! Можете идти, но не забудьте записаться на летнюю практику, кто еще не записался.
   Сима не торопясь сложила конспекты в сумку. Маринка уже ворковала с ребятами у двери. Перед самым выходом она оглянулась и позвала подругу.
   - Иду!
   - Симона, подождите, - Александр Матвеевич, остановил девушку, - вы не хотели бы отправиться на раскопки курганов, в Казахстан? Я вчера беседовал со своим старым товарищем по работе, и он сказал, что с удовольствием взял бы на летнюю практику кого-нибудь из наших студентов. Я вот подумал о вас, вы, помнится, интересовались историей кочевых племен Центральной Азии.
   Сима никак не ожидала такого предложения. Они всей группой решили ехать с профессором на раскопки Древней Маргианы, хоть и пугала работа в пустыне: даже в конце лета температура там поднималась выше пятидесяти градусов. Но Александр Матвеевич обещал, что в основном предстоит работа с находками в фондах музея, и лишь иногда придется выезжать на место раскопок. А вот в казахских степях работать на объектах можно все лето! Степь - это не пустыня! Хоть солнце и печет не меньше, зато ветер свежий, а в предгорьях даже вечера прохладные. И жить в палатках, прямо у раскопок... Сима загорелась.
   - Спасибо, Александр Матвеевич, я согласна! - в глазах девушки сверкали азартные искорки, сонливость враз пропала, и едва сдерживаемая улыбка играла на губах.
   - Рад, что оживил "спящую красавицу"! - профессор сам улыбнулся. - Ну, ступайте, ваши паспортные данные у меня есть, только транспортные расходы придется вам оплатить самой. Сможете?
   Сима кивнула.
   - Вот и хорошо! Что ж, готовьтесь.
   Новость о поездке Симы в Казахстан ошарашила Марину.
   - Как же так? А мы? - она обидчиво надула губки.
   - Кто это "мы"? - изобразив непонимание, поинтересовалась Сима.
   Марина, казалось, не заметила вызывающего тона подруги.
   - Я и Сашка... Мы же втроем хотели... А ты взяла и так просто отпочковалась...
   - Ладно тебе! Такой шанс - это удача, счастливая случайность, я не могла отказаться, извини. Да и вам с Сашкой я зачем? - хитринка, прозвучавшая в голосе подруги, не осталась незамеченной.
   - Что такое? Ревнуешь? - тем же тоном переспросила Марина.
   Сима хмыкнула.
   - Еще чего! А ты вроде как с ним шуры-муры завела, а?
   Маринка пожала плечами.
   - Да какие там шуры-муры, ну, целовались пару раз, так по-дружески. Ты ему нравишься. Я спрашивала.
   Сима повеселела.
   - Я ему нравлюсь, а целуется он с тобой! Красота!
   - Зря я тебе сказала. Ты вся такая правильная! Прям мадам из средневековья - подарила рыцарю белый платочек и бди себя всю оставшуюся жизнь! Так? Мы в другом мире живем, подруга, нравы меняются. А чтобы парень решился тебе признаться, надо хоть намекнуть ему как-то на свое расположение. Да! Подари ему белый платочек!
   Девчонки расхохотались.
   - Пойдем в парк? - позвала Сима. - Посидим у реки, люблю смотреть на воду.
   Подруга согласилась, и они не спеша вышли из здания университета и побрели к парку, среди старых деревьев которого текла река. Широкая, полноводная, неторопливо несла она зеленые воды с далеких гор, по пути насыщаясь ключами и мелкими речушками.
   Девчата сели прямо на траву. Сима, обхватив колени, уставилась на воду, снова погрузившись в себя. Маринка, не замечая ее задумчивости, начала рассказывать о своих последних любовных приключениях.
   - Смотри, Маринка, вот вода. Течет себе да течет, - не обращая внимания на рассказ подруги, отрешенно проговорила Сима. - Ты представляешь, целые народы уходят в небытие, а вода все течет и не кончается...
   - Мда... может тебе надо было на философский поступать?..
   - Философия есть во всем, а в истории ее... Знаешь, есть такие интересные легенды, прочитаешь, и думаешь, думаешь... Вот, к примеру, жители Древнего Тибета считали, что в каждом живом существе, в каждом... предмете обитает дух. Есть он и в камнях, и в деревьях, и в воде...
   - Жители Тибета, может, и считали, а индийские йоги до сих пор в этом уверены.
   - В общих чертах верования индусов и тибетцев похожи, согласна. На Тибете даже есть гора, на которой, по древнему преданию, обитал главный бог индусского пантеона Шива.
   - Я вот что не пойму, Сима, ты интересуешься Тибетом, Индией, а каким боком ко всему этому относятся кочевники Средней Азии? Чего тебя к ним так тянет?
   - Между представлениями об устройстве мира у древних кочевников Азии и у последователей древней религии тибетцев "бон" много общего. Я сама удивилась, случайно сопоставив их. Вот смотри, - Сима достала тетрадь и карандаш. Нарисовала круг, в нем квадрат, в квадрате - еще один круг. - Так кочевники Азии представляли себе мир. Внешний круг - это небожители, боги, главный у них - Тенгри. У него есть жена - Умай. Она богиня земли и воды. У тибетцев тоже есть символ "круг", обозначающий небо, мир, и главное почитаемое божество, которое там обитает - "Всеблагой", по-тибетски не выговорю. У него тоже есть жена. Ее называют Земля-мать. Улавливаешь сходство? - Маринка кивнула. - Наш мир - мир людей, у кочевников изображен квадратом, у тибетцев он тоже есть и тоже изображается квадратом! Только выделен красным цветом, а мир богов - белым. Но это детали. И у тех, и у других есть представление о подземном мире, в котором живут злобные существа - демоны. Демоны стремятся заполучить как можно больше людей, поработить их дух, тем самым ослабить богов. С демонами сражаются шаманы. Они усмиряют их с помощью заклинаний. Танцы шаманов - это не просто набор каких-то ритмичных движений - это самая настоящая схватка, бой с демонами зла. Шаман видит их, в этом ему помогает божественный напиток сома-хаома.
   - Александр Матвеевич рассказывал! В Маргиане нашли сосуды, в которых хранился этот напиток, и одна исследовательница, кажется из Германии, провела анализ и смогла восстановить состав!
   - Да, - согласилась Сима, - а ты, оказывается, не так безнадежна! Может и состав вспомнишь?
   - Ой, ой, если я не увлекаюсь историей так фанатично, как ты, это еще не значит, что она меня совсем не интересует, - парировала Марина.
   - Ладно, не обижайся. Я даже очень рада за тебя. Знаешь, меня удивило, когда Александр Матвеевич рассказал и о храмах сомы-хаомы - целый культ! Но в Маргиане обряды и верование в богов пошло несколько по иному сценарию. Они стали как бы прародителями зороастризма. Есть даже предположение, что основоположник этой религии, возводящей стихии в ранг божеств, родился и жил в Маргиане. Но вот к азиатским кочевникам, кроме священного напитка, их вера не имеет никакого отношения. Кочевые племена Средней Азии скорее пошли по пути тибетцев, следующих заповедям религии "бон". У них огонь использовался как средство против злых демонов, а у зороастров огонь нельзя было осквернять даже приготовлением пищи. Помнишь двухкамерные печки на фото у Александра Матвеевича? Но я отвлеклась. Шаманы кочевников Азии и Тибета следили за равновесием миров. И не только танцы или заклинания использовались для этого. Жертвоприношение считалось наиболее продуктивным средством для успокоения духов. Их вроде как задабривали кровью жертв. Но мне вот что еще очень интересно. Победив злого духа, демона нижнего мира, человек мог обратить его в бога! Представляешь, какая роль отводится человеку?! Потому борьба между демонами и людьми не прекращается никогда. И те, и другие могут влиять на жизнь всего мира. Сам мир не меняется, внешне он остается в одной и той же форме, а вот внутри происходит как бы перетекание зла и добра то в одну сторону, то в другую. Добра становится больше - зло уменьшается и наоборот. И люди... люди, победившие зло получали право на следующее рождение там, где они сами захотят, тогда, когда захотят и в том облике, в котором им тоже захочется. Тюрки, к примеру, называли такого человека "азат" - свободнорожденный, а тибетцы - "реализовавшееся существо".
   Сима замолчала. Марина тоже задумалась. Но в отличие от подруги, Марину больше влекла современная жизнь, с ее радостями и той свободой, которую давала молодость.
   - Ладно, пойдем, - Сима спрятала тетрадь, - мне еще кое-что обдумать надо.
   - Хочешь совет? - Марина мягко улыбнулась. - Влюбись в кого-нибудь, не хочешь в Сашку, влюбись в кого-то другого, тогда и думать будешь меньше.
   Сима рассмеялась.
   - У тебя одно лекарство от всех проблем! А Сашка... Хороший он парень, но я все же сама не могу ему сказать: "Давай дружить!" или любить, а он меня сторонится.
   Маринка вздохнула.
   - Все же жаль, что вы разъезжаетесь в разные стороны. Глядишь, как раз в экспедиции у вас все бы и сложилось.
   Сима только махнула рукой. Что там Сашка? Ее звала степь - великая обитель племен и народов!
   Сдав сессию, девчонки расстались: Маринка поехала работать в экспедицию профессора Колесниченко, а Сима - в Алма-Ату, чтобы оттуда вместе с казахскими археологами отправиться на раскопки в долину у предгорий Каратау, одного из северо-западных отрогов Великих Небесных гор, известных миру, как Тянь-Шань. А Сашка... Сашка поехал с Маринкой.
  
   ...Степь. Какая широта... И только небо и земля. И только на таком просторе, где взгляд упирается разве что в горизонт, ощущаешь свое величие, как создания природы. Нет деревьев, нет гор и скал, нет бушующих потоков воды - нет ничего, что может быть величественнее тебя, что может угрожать твоему могуществу, разве что только другой человек...
  
   Уже две недели Сима работала в отряде казахских археологов. Две недели она с неослабевающим интересом копалась в земле, дав своему воображению полную свободу. И оно уносило девушку в те давние времена, когда после битвы или после смерти вождя племени, кочевники возводили погребальные курганы.
   Археологи, как кочевники, переезжали с места на место, по пути нанося на карту новые объекты и заглядывая в те, которые уже были исследованы.
   - Наша задача - как можно полнее собрать материал о кочевье, о котором сегодня нам могут рассказать только курганы, вернее, то, что сохранилось в них. А вот в предгорьях Каратау мы встанем основательно. Пастухи сообщили, что видели новые петроглифы, так что считайте, что наша экспедиция - не столько исследовательская, сколько поисковая, - разъяснил руководитель экспедиции Хакан Ногербекович Елимов, мужчина средних лет, невысокого роста, с загорелым лицом и с сеточкой морщин в уголках глаз, что говорило о его постоянной работе "в поле".
   Сима легко влилась в коллектив - небольшой, состоящий всего из шести человек, среди которых она одна оказалась представительницей слабого пола. Сима старалась быть полезной и на раскопах, и в лагере, который археологи сменили вот уже в третий раз.
   "Газ-66" скакал по пыльным проселочным дорогам, как строптивый жеребец. Сима набила не одну шишку, не раз приложившись головой к металлическим перекладинам, за которые крепился брезентовый тент кузова. Но ее больше беспокоили находки, которые они везли в пластмассовых ящиках. При такой тряске что-то может разбиться, хотя Сима очень тщательно упаковала каждый черепок и хрупкие от ржавчины металлические предметы, найденные в последнем кургане, завернув их в ветошь и проложив опилками. Но машина так подпрыгивала на ухабах, что ящики приходилось ловить.
   - Дядя Боря! - Сима затарабанила по крыше кабинки водителя, на свой страх и риск высунув руку в небольшое окно.
   Мотор недовольно заурчал, смолк, и грузовик остановился. Дядя Боря распахнул дверь, в тишине послышался звук зажигаемой спички, запахло дымком и ядреным табаком. После минутной паузы, затянувшись и вкусив удовольствие, дядя Боря спрыгнул с подножки.
   - Ну, молодежь, как там, все живы?
   Все - а это Сима, студент-третьекурсник Жора, его друг Славка и старший научный сотрудник института археологии Вадим Петрович, - уже выбравшись из кузова, представляли собой довольно-таки комическое зрелище. Волосы, а также брови и ресницы покрылись слоем пыли, отчего археологи сами стали похожи на древних мумий, пролежавших в земле не одну сотню лет. Симу от них отличал белый платок, завязанный так, что открытым оставался разве что нос. Но, когда Сима сняла платок и встряхнула, облако пыли закрыло ее туманом.
   - Апчхи!
   - Будь здорова, Симочка!
   "Спасибо" Симы слилось с тихим хохотом, который становился все громче и громче. И Жорка, и Славка, и Вадим Петрович - спокойный мужчина неопределенного возраста, трясли головами, постукивали себя по рукам и ногам, стряхивая пыль, и вокруг них эта пыль летала москитным роем. Посмеявшись друг над другом, прочихавшись до коликов в животе, все переключились на шофера.
   - Дядя Боря! Ты же не дрова везешь, а живых людей! Мы же чуть не убились все! А раритеты! Это ж вся экспедиция будет коту под хвост, если мы так будем их транспортировать!
   - Ладно, ладно, я что ли виноват, что здесь асфальт не проложили? Сами посмотрите, дорога какая, - бросив окурок, дядя Боря махнул на серую колею за машиной. - Вообще-то подальше надо проехать, там река поглубже будет, а тут и к воде не подойти - глина.
   Узкая полоска воды поблескивала метрах в пяти от берега в самой середине высохшей до дна реки. Берег, заросший кустиками полыни, возвышался над руслом не больше, чем на полметра, и из обнаженной земли торчали корни, оказавшиеся вместо воды, в воздухе. А вокруг ручья действительно была глина - кое-где растрескавшаяся, но влажная, поблескивающая на солнце. Дорога петляла вдоль реки, а на горизонте степь вздыбилась холмами.
   - Что там? - Сима подошла к начальнику экспедиции.
   Хакан Ногербекович разложил на сиденье карту и сверялся с местностью.
   - Да, дядя Боря прав, нам еще километра два-три проехать надо, до этой возвышенности, - начальник ткнул пальцем в карту, потом глянул вперед, - вон туда, уже видно.
   - Можно, я пешком прогуляюсь? Устала в дороге, размяться бы, да и осмотреться хочется.
   Хакан Ногербекович засомневался, а дядя Боря поддержал Симу:
   - Тут не заплутаешь, недалеко, пусть погуляет девка, пары спустит, а то ругается на меня.
   Хитрющая улыбка под усами и такой же хитрющий взгляд из-под густых запыленных бровей смутили Симу.
   - Да не ругаюсь я, дядя Боря, ладно вам...
   - Шучу я, дочка, прогуляйся, парни пусть за добром присмотрят. По коням! - крикнул он, и парни, с завистью поглядывая на Симу, полезли в пыльный кузов. - Только в реку не лезь, завязнешь, на месте сходни наладим, прямо к воде, - остерег напоследок заботливый дядька.
   Сима дождалась, когда грузовик отъедет, и облако пыли, поднятое им, осядет на землю. Еще виднелся покачивающийся от тряски тент над кузовом, еще слышалось урчание мотора, но степь словно избавлялась от чуждых звуков, приглушая их своими. Застрекотали замолкшие было кузнечики, зашелестели кустики трав под напором легкого ветерка, аромат полыни приятно защекотал ноздри, к нему добавился запах мокрой глины, осторожно прозвучало кваканье лягушки. Прямо с неба полилась песня жаворонка. Сима задрала голову, стараясь рассмотреть птицу, но не увидела, зато услышала гул в степи, нарастающий с каждой минутой. Обернувшись туда, откуда они приехали, Сима увидела облако пыли, и в нем размазанные контуры большого табуна.
   - Кони...
   Кони мчались прямо на нее. Гул от десятков лошадиных ног становился все громче. Сима испугалась, инстинктивно попятилась, оступилась на берегу и упала в глину. Кажущаяся сухой, ее потрескавшаяся поверхность разломилась, как поджаренная корочка пирога, обнажив жидкую начинку, и Сима, пытаясь встать на ноги, по щиколотку увязла в густой жиже. Ладонь одной руки погрузилась до запястья. Симе удалось приподняться и выдернуть ногу, но кроссовок остался, а "чавк", с которым глиняное болото ответило на ее попытку освободиться, прозвучал издевательски. Стоя на одной ноге, Сима развела руки в стороны, примеряясь к расстоянию до берега. Балансируя и стараясь не потерять равновесие, она попыталась сделать шаг, но не удержалась и шлепнулась назад с криком "Мамочка!". Руками Сима ощутила прохладную свежесть до самых локтей, а за пояс джинсов тоненьким ручейком поползла вода или жижа - Сима этого не могла увидеть. От тихого ужаса перехватило дыхание.
   А кони уже неслись вдоль берега реки, косясь на барахтающегося в глиняной жиже человека. Когда табун умчался дальше, на берегу, освещенный с левого бока закатным солнцем, остановился всадник на черном, как вороново крыло, коне. Ветер, подувший сильнее, развевал его гриву, а сам конь, встав, как вкопанный, охаживал себя по бокам шикарным хвостом.
   "Конский хвост", - пронеслось в голове Симы, волосы которой как раз были собраны в такую прическу. Только ее "конский хвост" облепила грязь, а хвост коня колыхался шелком.
   Всадник слез, покопошился за седлом, и с толстой веревкой в руке подошел к берегу.
   - Лови! - отрывисто крикнул он, и конец веревки, просвистев в воздухе, змеей лег рядом с Симой.
   Она, откинувшись на один бок, с силой потянула руку. Глина, снова чавкнув, отпустила ее. Ухватившись за веревку, Сима вытащила вторую руку, затем приподнялась и тазом ушла в глину почти по пояс. Но веревка уже тянула пленницу коварной реки к берегу. Спаситель Симы привязал второй конец к седлу и, поддав коню по крупу, задал направление. Покрикивая на коня, он наблюдал, когда невесть откуда взявшаяся здесь девчонка выберется на расстояние вытянутой руки.
   Сима, не выпуская веревки, поддалась вперед, но не смогла выдернуть ноги из жижи и плашмя повалилась в нее. Конь оказался сильнее болота и быстро вытянул Симу к берегу, протащив ее по оставшейся до него глине.
   Выбравшись не без помощи всадника на колючую траву, Сима отфыркивалась, как лошадь. Жижа мало того, что стекала с ее лица грязными струями, она попала в нос, залепила глаза. Почувствовав под коленками твердую почву, Сима села, только хотела протереть глаза, как крепкая рука легла на ее руки, а на лицо полилась вода.
   - Я сам, у меня только фляжка воды, а твои руки и канистрой не отмоешь.
   Голос показался Симе приятным. Всадник, которого она не успела разглядеть - только очертания, - тонкой струйкой лил воду на ее лицо и, осторожно прикасаясь, пытался смыть глину, очищая ее с глаз, носа, губ. Вылив всю воду, спаситель Симы вытер ее лицо платком, и только тогда девушка, разлепив ресницы, смогла открыть глаза.
   Прямо перед собой Сима увидела улыбающееся загорелое лицо. В глазах, словно спрятанных за идеально ровными и такими же черными, как и грива коня, бровями, играли смешинки. Озорной вихор, взлетавший под напором не менее озорного ветерка, прикрывал чистый лоб, а прямой нос парня показался Симе шедевром скульптора.
   "Надо же, какой красавчик... - подумала Сима и тут же ужаснулась, - мама родная, а я..."
   Ее глаза расширились, а парень, наблюдая за изменением выражения лица девушки, расхохотался, да так откровенно и задиристо, что и Сима, осознав трагикомичность своего положения, тоже захмыкала, в смущении опустив лицо.
   - Ты кто? - спросил парень.
   - Я?
   - Нет, вон та лягушка!
   Сима обернулась. Любопытная лягушка, усевшись на берегу, поглядывала на людей.
   - Ты! Кто же еще?!
   - Я... я - Сима, а ты кто?
   - Я - Арман.
   - Очень приятно...
   Арман отвернулся, пряча улыбку.
   - Мне тоже приятно, Сима. А туда зачем полезла? А если бы я не заметил тебя, что бы ты делала?
   Сима уже собралась с мыслями. Рассказывать что-то не было смысла. Смех смехом, а надо идти, друзья уже беспокоятся, да и вымыться где-то надо... Сима встала. И только тогда поняла, что она в одних носках - кроссовки остались в глине, и не достать.
   - Если бы не кони, я бы там не оказалась, - огрызнулась она, с тоской поглядывая на свои ноги, - это твой табун?
   - Мой.
   - Угу, - Симе нечего было ответить, только от злости на саму себя, на табун, на этого красивого парня, она чуть не расплакалась. - Что теперь делать? Как я пойду? А как мне все это смыть? - она беспомощно развела руки.
   Арману стало жалко городскую. А что она городская он не сомневался. Хоть и грязная, а видно - ухоженная, нежная и стройная, как тополек...
   - Тапки вытащить надо палку. Потом вытащим, здесь палок нет. А грязь смыть можно там, - он махнул запачканной рукой в сторону холмов, окрасившихся в цвета заката, туда, куда уехал грузовик, - там за камнем есть удобное место, берега близко, река глубже и глины нет, галька.
   - А как я пойду босиком, тут везде колючки... - Сима с надеждой взглянула на коня.
   - Не-е! Об этом даже не думай! - сказал, как отрезал Арман. - Ты не только седло, ты моего Черногривого измажешь, да меня заодно. - Он демонстративно вытирал глину с рук пучком травы. - Иди пешком, на дороге нет колючек.
   Сима хмыкнула и, выбирая, куда поставить ногу, пошла к пыльной колее, благо недалеко.
   - Благодетель, блин, коня я ему испачкаю...
   Арман уже красовался на скакуне.
   - Я поеду, а то мои далеко уйдут.
   - Ага, поезжай, - Сима и головы не подняла, - хоть бы поинтересовался, откуда я здесь взялась, посреди степи, спаситель...
   - Увидимся еще, - Арман, не обращая внимание на недовольное бормотание девушки, пришпорил Черногривого и, оглядываясь на Симу, уже уверенней бредущую по пыли, помахал на прощание.
   Сима посмотрела ему вслед. Остатки глины на щеках почти высохли, и кожу стянуло, как от маски. А ночь наступала на пятки. Сима прибавила шагу и минут через двадцать добрела до лагеря, разбитого через речку напротив большого серого камня, очертаниями напомнившего профиль Армана. Только нижняя часть "лица" гигантской головы казалась прикрытой земляным шарфом по самый нос.
   - Батюшки-светы! - воскликнул дядя Боря, когда Сима пришла в лагерь. - Это кто ж к нам пожаловал? Что за чудо-юдо такое?
   Дядя Боря рассмеялся, хлопнув себя по коленям. А Сима, ничего не отвечая, прошла мимо него и мимо Жорки со Славкой, обалдело на нее глазевших, к реке, как раз к тому месту, о котором говорил Арман. Забравшись в реку в чем была, Сима начала смывать с себя глину, еле сдерживая слезы.
   Она стояла по пояс в воде и, наклонившись, полоскала в ней волосы, когда подошел Хакан Ногербекович.
   - Сима, что с вами случилось?
   У Симы не было никакого желания отвечать. Мало того, сейчас она готова была послать всех куда подальше, невзирая ни на чины, ни на звания. Ситуацию спас дядя Боря. Он притащил к берегу рюкзак Симы, поставил поближе мыльницу, рядом положил полотенце и, мягко напирая на руководителя экспедиции, увел его.
   - Дайте девчонке умыться, потом все расскажет, идемте, идемте! - оглянувшись, подмигнул Симе. - Ты быстрее, вода все ж холодная, долго не стой там.
  
   ...Ночи в степи тревожные. И не только потому, что ночные хищники выходят на охоту, ветер кружит азартнее, река становится говорливее. Ночью разговаривают духи. Они вздыхают, выползая из разогретых за день камней, витают над степью, кружат хороводами, и только утренняя заря успокаивает их, принуждая с первыми проблесками света, снова забраться в свои вечные убежища...
  
   Сима спала плохо. Прислушиваясь к ночным звукам за брезентовым пологом, она сжималась от страха. Ей чудился говор в ночи, слышался топот сотен конских ног, лязг доспехов, воинственные крики. Сима слышала чей-то шепот внутри себя, тревожное бормотание, в котором слов не разобрать, а только интонацию, порой зловещую, порой таинственную.
   Утро прокралось в кузов солнечными лучами из приоткрытого полога на переднем окне. Снаружи уже слышалось покашливание дяди Бори, шум газовой горелки, на которой закипал чайник, негромкая беседа. Сима расстегнула спальник, зевнула и, потянувшись, вылезла. Все мужчины спали под открытым небом. В другой раз Сима тоже улеглась бы на просторе и пялилась на звезды пока не сомкнулись веки, но в прошлый вечер, озябнув в мокрых джинсах, она боялась заболеть, и потому решила укрыться от прохладного ночного воздуха, да и от пугающих шумов ночи, за брезентовым тентом.
   Несмотря на тревожную ночь, Сима чувствовала себя превосходно. Лагерь оживал и голоса ребят, плескавшихся в реке, раззадорили Симу. Напялив шорты и майку, нацепив на ноги шлепки, она с полотенцем и косметичкой вылезла из кузова и... встала как вкопанная: за походным столом прямо перед ней сидели Хакан Ногербекович и вчерашний спаситель - Арман. В выгоревшей желтой майке и штанах защитного цвета, Арман ничем не отличался от Жорки и Славки, разве что взглядом. Солнце светило ему в глаза, когда он посмотрел на Симу, но от его взгляда мурашки побежали по коже.
   - Доброе утро! - все еще смущаясь, Сима мухой пролетела мимо, но Хакан Ногербекович крикнул ей вслед:
   - Сима, поторопитесь, через полчаса выходим на объект.
   - Это куда?
   - К тому камню. Вот Арман нам кое-что покажет.
   Сима перевела взгляд на "каменную голову" за рекой и, кивнув начальнику, пошла умываться.
   - "Выходим"! В поход идем! Тут всего-то речку перейти...
   Жорка со Славкой, проходя мимо, подмигнули.
   - Давай, давай, чудо-юдо, наш босс в поход собрался!
   Сима хлопнула Жорку полотенцем, и побежала к воде, чувствуя, как взгляд Армана буравит спину.
  
   Камень, который все вслед за Симой стали называть "каменной головой", на ощупь оказался теплым. Сима прислонила к его шершавой поверхности ладони и закрыла глаза. Голос Армана, рассказывавшего историю камня, который по преданию в давние времена служил местом исполнения культа шаманов, отдалялся, звучал все тише и тише. Сима перестала различать слова, она слышала только звуки - глухие, проходившие к ней словно через слой ваты. Симе казалось, что камень дышит. Вокруг него образовалась пустота, какая бывает в оттепель между камнями и снежным покровом. И из этой пустоты веяло теплом. Но то тепло пугало, настораживало, как появление "подвального" призрака в сумерках, которое казалось далеким и забытым. Снова всплыли в памяти его бестелесные очертания - то расплывающиеся, то принимающие облик монаха в просторном одеянии. В голове отчетливо зазвучали незнакомые слова. Сима не могла понять, то ли это слова призрака, то ли красивого казаха, голос которого очаровывал и волновал.
   - Сима... - бархатный голос прорвался сквозь ватный барьер и нарушил очарование, в которое она погрузилась. - Что с тобой? Ты побледнела.
   Сима опустила руки и покачнулась. Арман бережно придержал ее за талию. Сима решительно убрала его руку.
   - Не надо, я в порядке. Просто солнце голову напекло. Надо было шляпу надеть.
   - Идем, я покажу тебе, что мы откопали, - Арман сделал вид, что не заметил резкости девушки, взял ее за руку и повел к "носу" каменной головы.
   Спящий воин смотрел на восток, и перед ним Сима увидела широкую яму глубиной метра полтора. Хакан Ногербекович уже спустился вниз и, расчищая поверхность камня от сухой земли, внимательно рассматривал ее.
   - Да, все эти черточки и кружочки рукотворны. Похоже на надпись или ряд символов, возможно, охранных или имеющих отношение к исполняемому ритуалу жертвоприношения. А глубже копать пробовали? - начальник поискал взглядом Армана.
   - Пробовали, там камень, вы разгребите землю, сами увидите.
   - Да, совершенно точно - камень! - подтвердил Хакан Ногербекович, отрясая землю с рук. - А знаки уходят дальше. Видимо, они выбиты по кругу, по всей поверхности камня. Но здесь много работы, мы и за месяц не управимся. Знаете что, давайте пока зафиксируем то, что есть, а вечером подумаем, как быть дальше, - он протянул руку. - Помогите мне выбраться, ступени оплыли, рыли, видимо еще в прошлом году?
   Арман кивнул.
   - А с чего вдруг решили копать?
   - Старики сказали, надо откопать, - Арман был немногословен.
   - А-а! - Хакан Ногербекович понимающе поджал губы.
   Работа вокруг камня закипела. Дядя Боря притащил лестницу - попросту доску с набитыми на нее поперечными дощечками, Вадим Петрович взялся за фотоаппарат, Жора и Слава - за щеточки, а Сима пошла к машине за бумагой и карандашами, чтобы зарисовать символы. Арман попрощался со всеми до вечера и пошел вместе с ней.
   Его Черногривый пасся рядом с лагерем археологов.
   - Красивый конь, - Сима с восхищением смотрела на коня, - можно погладить?
   - Можно.
   Арман подвел вороного к девушке. Длинная челка легла на глаза Черногривого, чуткие ноздри коня трепетали, втягивая воздух. Сима протянула руку, но Черногривый фыркнул, испугав ее.
   - Тихо, тихо, - Арман обхватил морду коня руками, - от тебя пахнет духами, ему не понравилось, извини.
   - Я не душилась... но не понравилось и ладно, мне работать пора, - Сима снова почувствовала раздражение.
   - Сима, подожди, я вечером приведу другого коня, спокойного, можем вместе прогуляться.
   Сердечко Симы зачастило. После вчерашней встречи она только и думала, что об этом парне. Это ее злило. А сейчас вот как-то радостно стало...
   - Ладно, тогда до вечера, - смущаясь, ответила она.
   Лицо Армана засветилось. От его улыбки горячая волна обожгла лицо, Сима затаила дыхание, чтобы не выдать волнение. А Арман достал из расшитого цветными нитями мешка, что лежал поперек коня, Симины кроссовки.
   - Вот, поставь на солнце, еще мокрые.
   - Ой, спасибо! Как ты достал?
   - Палкой, - Арман вскочил на коня. - До свидания, Сима!
   - До свидания...
   Дядя Боря, наблюдая за ними с другого берега, толкнул в бок Жору.
   - Смотри, этот казах нашу Симу обхаживает. Уведет девку, останешься с носом.
   Жора посмотрел в след удаляющемуся всаднику и отмахнулся.
   - Не уведет - абориген.
   - Абориген, говоришь, ну, ну, а взгляд его видел? Симку от него разве что в жар не бросает!
   Жора пожал плечами, но побежал к берегу на помощь девушке, которая переходила реку вброд, одной рукой прижимая к груди папку с бумагой, в другой держа шлепки.
  
   Дядя Боря не ошибся. Каждый вечер Сима уезжала с Арманом, все увереннее сидя на коне, и возвращалась, искрясь от счастья. Они вместе провожали солнце, любуясь закатами, вместе, бок о бок, скакали по степи, настораживая ее обитателей звонкими голосами и смехом. Днем Арман уходил в степь с табуном, а Сима работала у камня.
   Археологам помогали два парня из местных, они прорыли вокруг всего камня ров, углубившись в землю настолько, чтобы можно было рассмотреть символы. Хакан Ногербекович все же предположил, что это именно символы, а не буквы, и каждый знак может служить "печатью", не позволяющей какому-то духу покинуть свое убежище. Сима слушала опытного археолога, стараясь не только запомнить, но и записать в свой дневник его рассказы.
   - Смотрите, Симочка, вот эти треугольники, скорее всего, обозначают четыре стихии. Вот огонь, вода, земля, а это - воздух. Причем, обратите внимание, что вода и земля имеют "женское" отображение - треугольники острой вершиной направлены вниз, а огонь и воздух - "мужское", вершина смотрит вверх. Вот знак созидания и порождающего начала. Видите? Два треугольника наложены друг на друга.
   - На звезду похоже.
   - А звезды здесь тоже есть! - Хакан Ногербекович перешел подальше и, как ребенок, рассматривающий букашку на цветке, улегся на землю, показывая Симе на едва обозначенные звезды на поверхности камня.
   - А что, у здешних кочевников тоже есть духи звезд?
   Хакан Ногербекович сел. Сима пристроилась рядом с ним.
   - Понимаете, Сима, древние кочевники считали, что духи есть во всем - в камне, в земле, а небо, и все, что с ним связано, вообще обожествляли. Вы слышали о Тенгри, о духах земли, воды? Так вот, звезда была символом бога подземного мира Эрлига. Да и люди, кочевники, считали, что на небе у каждого есть своя звезда. Пока она светит, человек жив, а когда упала, то... сами понимаете. Потому на падающие звезды смотрели с грустью, не так как мы сейчас.
   - У древних тибетцев были злые духи звезд. Даже не духи, а демоны. Считалось, что они причиняют болезни.
   - Увлекаетесь древней религией "бон"? - глаза археолога сощурились в улыбке, и морщинки веером побежали к вискам.
   - Не то, чтобы увлекаюсь, но интересно. Я заметила, что между представлениями о мире у наших кочевников и у тибетцев много общего.
   - Что ж вы хотите?! Тибетцы - тоже кочевники! Разница лишь в том, что природа у них более суровая, потому и представление о мире своеобразное, более яркое, да и пасут они не коней, а яков!
   - Хакан Ногербекович, можно вас спросить? - Сима решила воспользоваться темой беседы и задать волнующий ее вопрос. - Вы верите в духов?
   Археолог, к удивлению Симы, ожидающей, по крайней мере, улыбки, посерьезнел.
   - Думаю, неспроста вы это спрашиваете. Потому отвечу так: в нашей работе мы частенько тревожим прах давно умерших: и воинов, и шаманов, и царей, и убийц. Ведь, по сути, копаемся в могилах. Вы знаете, что, когда вскрыли могилу Тимура, началась война? А старики предупреждали: не тревожьте прах Великого Воина! Вот и подумайте, верить в духов или нет! Да, что там, порой я и сам ночами слышу топот конницы...
   - Правда?! И я...
   Хакан Ногербекович похлопал Симу по руке.
   - Это значит, что вы настоящий археолог! Скажу вам по секрету, Сима, все стоящие археологи и слышат, и видят... Так что не пугайтесь! Кстати, открою вам еще один секрет: бабушка вашего друга - шаманка. И, думается мне, внук перенимает ее мастерство. Так что будьте осторожны, не теряйте головы. Простите, что вмешиваюсь, но... но, вы девушка взрослая, самостоятельная, извините...
   - Не за что извинять, Хакан Ногербекович, спасибо вам за заботу, вы правы - голову терять никогда не надо.
   "Как легко об этом говорить, и как трудно сохранять стойкость духа по жизни, - подумала Сима. Не терять голову... мда, если бы люди умели контролировать чувства, скольких бед можно было бы избежать!"
   - А вот этот знак затерт. То ли кто-то специально его сбил, то ли время постаралось... мда, ведь этим петроглифам порядка трех тысяч лет...
   - Какой символ? - Сима наклонилась ниже, чтобы получше рассмотреть углубления на гранитной поверхности камня. Наиболее четко вырисовывались две наклонные линии, выбитые параллельно друг другу, крест ниже этих линий, а остальное больше походило на кляксу. - Да, Хакан Ногербекович, я уже пыталась собрать в символ эти палочки и крестик, но пока ни с каким известным нам знаком связать не могу, разве что крест. Он может отображать слияние всех стихий... А верхняя часть рисунка могла быть ромбом или двумя равносторонними треугольниками, соприкасающимися основаниями.
   - Вряд ли. Один треугольник означает огонь, судя по направленности его вершин, второй - воду. Да и есть эти изображения отдельно, мы с вами только что их разбирали. А огонь и вода - не сочетаемые стихии в природе. Древние относились к символике очень серьезно. В эти значки вложен огромный смысл. Представляете, на священном камне, в месте, где разговаривают с духами, и нарисовать какую-нибудь белиберду, вроде современных надписей на заборах типа "Здесь был Вася"?! Нет, такого никто не посмел бы сделать. Значит, надо искать в этих знаках, скорее всего, сакральный смысл, и собирать изображения, дополняя отсутствующие части до такого, которое будет нести особое значение и не противоречить гармонии, здравому смыслу. Что ж, нам есть, над чем работать, Симона! - Он промокнул взмокший лоб платком. - А не пора ли нам пообедать?
   Сима так увлеклась, так погрузилась в мир загадочных знаков, что совершенно забыла о себе и только сейчас почувствовала, что голодна.
   - Пора! Идемте, дядя Боря сегодня обещался национальное казахское блюдо нам приготовить - бешбармак!
   - А! Он мастер, вы не смотрите, что русский, он хорошо знает местные обычаи и кухню. Мы с ним уже столько лет колесим по степи вместе.
   Сима вылезла из ямы, потянулась, с удовольствием прочувствовав свое тело, задержала взгляд на небе. Оно сияло первозданной чистотой. Недалеко кругами летала стая воронов.
   - Смотрите, Хакан Ногербекович, вроде вороны...
   Археолог стряхнул землю с колен, поднял свои инструменты и посмотрел на небо.
   - Вороны. Падаль нашли, вот и кружат.
   "Не к добру это, - подумала Сима, - тревожно как-то", - но отвлеклась на друзей, уже собравшихся за столом, на который дядя Боря поставил блюдо с дымящимися кусочками мяса, обложенными вареными квадратиками теста.
  

Глава 4 Завещание матери

  
   Аязгул возвращался в яйлак после удачной охоты: крупная козочка, крепко привязанная к седлу, лежала на крупе коня.
   Над головой раздалось карканье.
   "Не к добру! - подумал Аязгул, провожая взглядом стаю воронов. - Что-то случилось в степи..."
   Он пришпорил коня и, обогнув холм, выскочил к Желтой реке. Спящий Батыр на другом берегу встретил его безразличным взглядом. Аязгул спрыгнул с коня и, повел, взяв в поводу. Но Белолобый встал на дыбы, отфыркиваясь, и кося бешеным глазом. Охотник усмирил коня и пригляделся. Трава вытоптана, бурое пятно, похожее на кровь... Так и есть! И там, и здесь... Барана резали? А почему не у Батыр-камня? И не одного... Битва? Но кто? Кто с кем сражался и что случилось?..
   Не находя ответов, Аязгул с тревожными мыслями поспешил в родное стойбище. Издали он услышал плач женщин. Зорким глазом приметил воинов, охранявших яйлак. Увидев всадника, те подняли луки, но узнав охотника, опустили их.
   - Что случилось? - Аязгул спешился.
   - Бурангул убил наших людей. И Таргитая.
   - Как убил? За что? Ведь только вчера они породнились... А Тансылу? - холодок прокрался к самому сердцу.
   - Она убила мужа. Бурангул отомстил за сына, - воин был краток.
   Аязгул передал поводья Белолобого мальчишке, выбежавшему навстречу и, отвечая поклоном головы на скорбные взгляды соплеменников, пошел к центральной части стойбища, где рядком лежали на кошме восемь убитых и среди них Таргитай.
   Женщины оплакивали своих мужей, сыновей, братьев, сидя рядом с ними. Аязгул сразу заметил Дойлу у изголовья Таргитая. Ее косы не были уложены на голове как всегда, а рассыпались по плечам. Дойла оделась как все кочевницы, которых объединила скорбь: высокий головной убор, тяжелые бронзовые нагрудники с бирюзой и сердоликами поверх просторного шерстяного платья. Время от времени Дойла отгоняла мух от лица мужа, а потом снова застывала над ним, как каменная, вглядываясь в каждую морщинку на его лице, словно стараясь запомнить.
   Таргитая нарядили в самые лучшие доспехи: новую кольчугу, еще не испытавшую на себе ни удара топора, ни острия стрелы; любимый шлем вождя, который сиял золотом в лучах склонившегося к закату солнца; штаны из светлой кожи, заправленные в сапоги. А рука его крепко сжимала на груди обнаженный меч. Погибшие воины- и те, которых привезли люди Бурангула, и те, которые пали в битве у Батыр-камня, - как и при жизни, находились с двух сторон от своего вождя, готовые кинуться на врага в решительный момент со своим оружием: кто с мечом, кто с луком, кто с боевым топором.
   Поклонившись павшим, Аязгул отошел к своему шалашу, где сидела мать.
   - Сынок, родной, такая у нас беда... - еще не старая женщина с удивительными голубыми глазами, которые сын унаследовал от нее, вытерла слезы.
   Аязгул сел рядом с ней. Взял в руки чашу с кумысом, поднесенную ему сестрой. Выпил. Помолчал. Потом спросил:
   - А что Тансылу? Говорят, она убила Ульмаса...
   - Говорят. Кудайберды слышал, как Бурангул сказал, что она его сына зарезала.
   - Зарезала?.. - Аязгул не мог понять, как такое случилось, а потому не поверил. - Не может быть. Она - слабая девчонка. Ульмас - сильный воин. И зачем ей было резать своего мужа?..
   - Не знаю, сын. Так люди говорят. Молва по всей степи разошлась. Шаман готовится слушать духов.
   В ритуальном балахоне, обвешанный амулетами, с разукрашенным черными полосами лицом, шаман, сидя особняком, покачивался из стороны в сторону, постукивая в бубен. Изредка отрываясь от своего занятия, он прихлебывал напиток, который освобождал разум от восприятия реального мира, открывая путь к духам, волю которых он потом перескажет людям.
   - Говорят, нарушен закон. Виновных надо покарать.
   - Покарали уже... - брови охотника сомкнулись, глаза сузились. - А Дойла? - Аязгул взглянул на жену вождя.
   - Дойла готовится уйти с мужем. Как велит древний закон.
   Аязгул вскочил на ноги.
   - Как уйти? Те законы уже давно никто не исполняет! А как же Тансылу? Как она оставит Тансылу?
   Многие услышали охотника. Все знали, как он привязан к дочери вождя. Все помнили Тансылу веселой, красивой девочкой, любимой отцом и матерью, да и всеми, кто жил с ними рядом одной семьей.
   - Успокойся сын. Ее право принять такое решение. А о Тансылу никто ничего не знает. Бурангул сказал, что убьет ее. Найдет и убьет.
   "Значит, она сбежала, - обрадовался Аязгул. - Жива. Сюда не вернулась. Умница. Здесь ее бы забрали вожди с юга и отдали на расправу Бурангулу. Где она? Где?.. Надо искать! В горах! Там легче укрыться", - Аязгул сжал кулаки, вытянулся струной, словно уже скакал на своем Белолобом, выглядывая в степи Тансылу.
   Тем временем Дойла оставила тело мужа и пошла в свою юрту. Несмотря на горе, она все еще следила за стойбищем, как хозяйка. И приезд охотника не остался незамеченным ею. К Аязгулу подошла девочка, дернула его за край рубахи.
   - Чего тебе?
   Девочка поманила охотника пальчиком, он наклонился к ее лицу.
   - Тебя зовет госпожа, - шепнула она и убежала.
   Аязгул оглянулся. Дойлы не было видно, а девочка остановилась у открытого входа в юрту, маня пальчиком. Аязгул понял и, пройдясь по яйлаку, не привлекая к себе особого внимания, обошел юрту, приподнял ее полог и скользнул внутрь.
   Свет сочился в юрту сверху. Красные, желтые ленты, сплетенные из шерсти, свисали с потолка, соединенные меж собой одной длинной лентой так, что все вместе напоминало яркий шар с длинными кистями, похожими на конские хвосты. Войлочные стены юрты вождя тоже были украшены и лентами, и оружием, и талисманами. Дальний от входа край, где раньше спала Тансылу, был обособлен от остальной части, отделен от ложа ее родителей тонким слоем кошмы без подушек и одеял. Чуть в стороне от центра юрты, Аязгул увидел Дойлу и двух женщин, готовивших ее к переходу в другой мир. В дополнение к шейным украшениям, они надевали на руки жены вождя браслеты, кольца.
   Отослав их, Дойла подозвала Аязгула. Он склонился перед ней, встав на колени.
   - Аязгул, ты в нашем племени такой же чужой, как и я, - охотник хотел было возразить, но Дойла остановила его. - Да, я знаю, что мы все стали одной семьей, но я о другом. Обычаи степи тебе так же чужды, как и мне, как и я, ты следовал им, согласно закону, но не порыву души. Потому ты поймешь меня. Надо сделать все так, чтобы смыть с моей дочери вину. Я уйду, взяв на себя ее грех, и заставлю всех поклясться перед духами мертвых, что моя жизнь будет принята, как жертва, вместо жизни моей дочери. Ты же, не дожидаясь погребения, скачи прямо сейчас. Вот, возьми, - Дойла подтащила к себе два тяжелых кожаных мешка, связанных между собой, чтобы их можно было перекинуть через спину коня, - здесь еда, одежда, все необходимое для Тансылу и для тебя. Найди мою дочь, Аязгул! Скачите к нашим дальним стойбищам. Мою волю передадут, все узнают, что я благословила вас, и что, ты, став мужем Тансылу, будешь с ней вместе беспокоиться о наших людях, оберегать их, заботится. Без твоей поддержки ее могут не принять, мала она еще, а тебя уважают, тебе доверятся. Спаси мою дочь, Аязгул, - в последних словах Дойлы прозвучала мольба. В тех словах выразилась вся боль матери и ее надежда.
   - Я найду Тансылу, госпожа. Пока я жив, волос не упадет с ее головы. Обещаю тебе!
   Дойла прижала голову Аязгула к своей груди. Потом порывисто отодвинула, заглянув в его глаза.
   - Да будет так! Скачи!
   Аязгул встал.
   - Нет, постой! - Дойла сняла с себя нитку крупных коралловых бус, которые она всегда носила, не снимая. - Вот, это защита от злых духов. Это сделано в моей стране. Там, где синее небо отдыхает в объятиях белых гор, там, где текут священные реки, а птицы уносят души умерших в царство вечности... Отдай Тансылу. Они защитят ее от демонов. - Дойла положила бусы в руку Аязгула, сжала ее своими руками, словно вместе с бусами, отдавала тепло своего сердца, которое вот-вот остынет в ее груди. - Теперь ступай, и хранит тебя Всеблагой!
   Аязгул в последний раз взглянул в лицо госпожи, приложился губами к ее руке и, скользнув змеей, покинул юрту, так же тихо, как и вошел.
   Он скакал во весь опор, подгоняя Белолобого, когда была выкопана погребальная яма, когда в нее уложили отдельно Таргитая, оставив рядом с ним место для жены, и отдельно семерых воинов, когда Дойла осушила чашу с напитком вечного сна и обратилась ко всем с последними словами. Никто не посмел возразить уходящей в вечность по своей воле, отдающей свою жизнь взамен за жизнь дочери. Смерть жены вождя приняли, как жертву, старейшины согласились признать ее дочь, как ее саму. Если кто и не согласился, то промолчал. Шаман, погрузившись в мир духов, услышал одобрение воли уходящей. И, когда реальный мир поплыл в ее глазах, когда она, закрыв их, переступила грань между видимым и невидимым, шаман закружился в ритуальном танце, и Дойла, воссоединившись с Таргитаем, вошла в царство Тенгри...
  
   Аязгул скакал всю ночь, изредка останавливаясь, чтобы напоить коня и определить путь к тому месту в предгорьях Черных гор, где, как он думал, могла укрыться Тансылу. Белолобый был так стремителен, что еще до рассвета они вышли на тропу, ведущую к заветной пещере, которую Аязгул как-то показал Тансылу, когда они вместе охотились.
   Тропа пошла вверх над скалистым берегом ручья, шумно бегущего с горы. Чем выше поднимался охотник, тем круче становились берега. Солнце не торопилось осветить этот дикий край, но тьма понемногу расползалась, прячась за валунами, разбросанными по холму то здесь, то там. Звук ручья исчез, его берега превратились в глубокий каньон.
   Камешек, выскочив из-под копыт Белолобого, улетел вниз, разорвав тишину тревожным стуком.
   Поднявшись выше середины холма, Аязгул свернул на едва приметную тропку. Она уходила в каньон и была настолько узка, что не всякий всадник решится провести по ней коня. Белолобый фыркнул, опасливо поглядывая в каньон, но охотник, взяв его в поводу, смело пошел вперед, и преданному коню ничего не оставалось, как последовать за ним.
   Вскоре тропа стала шире: стена каньона начала выполаживаться книзу, но пришлось пробираться сквозь заросли тонкоствольных деревьев вишни и разросшихся кустов шиповника. Аязгул приметил сломанные веточки, свежие отпечатки лошадиных копыт.
   "Тансылу! Это она! Черногривый запомнил дорогу, это его след!" - обрадовался Аязгул.
   Пробравшись через колючие заросли, он вышел на небольшую поляну, над которой виднелся черный проем в скалах. Солнце уже осветило верхушки гор, птицы с шумом оставили свои гнезда, воспарив к светилу, но в каньоне по-прежнему властвовала тьма. Еле-еле через ее густое покрывало пробивался дневной свет. Аязгул пошел к гроту, и тут ржание коня многократно отозвалось эхом - это Черногривый учуял единокровного брата и приветствовал его. Белолобый ответил, а охотник, разглядев верного спутника Тансылу, заметил чуть поодаль от него качнувшийся пучок конских волос, украшавших шапочку девушки. Она притаилась между камнями в стороне от грота, прячась за разросшимися кустиками пахучих желтых цветов.
   - Тансылу, это я - Аязгул! - опасаясь стрелы, охотник остановился.
   Эхо, играя со словами, прокатилось по всему каньону: "Лу-лу-лу, гул-гул-гул...". Где-то скатился камешек, где-то вспорхнула птица. Тансылу встала из-за укрытия. В ее руках не было ни лука, ни стрел. Она смотрела вниз, и парню показалось, что он слышит шепот: "Аязгул...".
   - Я с тобой, девочка, не бойся, - он быстро и ловко, взобрался к гроту, прошел по узкой тропке до желтых цветов и обнял Тансылу.
   Она прильнула к нему, уткнулась в грудь лицом, обхватила руками. Ее плечики вздрагивали под ладонями Аязгула, но в тишине каньона слышалось только прерывистое дыхание девушки, похожее на плач без слез. Шапочка упала с ее головы, растрепанная коса скатилась по спине. Аязгул погладил Тансылу по волосам, по плечам. В его груди смешались все чувства: и радость, и жалость, и страх.
   Тансылу первая нарушила молчание.
   - Я зарезала Ульмаса.
   - Я знаю.
   - Знаешь? Откуда? - Тансылу испугалась, отпрянула.
   Аязгул снова привлек ее к себе.
   - Не бойся. Никто тебя не обидит.
   - Отпусти, - Тансылу вырвалась, - ты... ты... почему ты ушел? Почему ты оставил меня? Он, он... этот вонючий козел, он...
   Аязгул не знал, что ответить. Он молчал, но в его глазах светилось сочувствие. Тансылу заметила это, ее голос стал мягче.
   - Что? Что ты молчишь? Ты знал, что так будет? Ты говорил мне о кинжале...
   - Нет, ты не так поняла мои слова, Тансылу. Я... я не знал... Ульмас был груб с тобой, но... но, Тансылу, так бывает со всеми женщинами...
   - Ха! Со всеми?! - в голосе Тансылу зазвучали угрожающие нотки. Со мной больше ТАК никогда не случится. Слышишь? Никогда и никто больше не прикоснется ко мне!
   - Тансылу...
   Она стояла, сжав кулаки, да и сама вся сжавшись, готовая прыгнуть на любого, кто посягнет на ее честь.
   Белолобый напомнил о себе ржанием. Аязгул и Тансылу оглянулись. Конь стоял перед гротом и бил копытом землю.
   - Идем, там еда, одежда, мать передала тебе, идем, Тансылу, - Аязгул взял вдруг обмякшую девушку за руку и увлек за собой.
  
   Устроившись в пещере, где охотник застелил широкий камень охапками травы и сложил очаг из крупных камней, Тансылу и Аязгул провели там весь день и всю ночь. Беспокойство и страх беглянки улетели, как дымок костра, когда она снова почувствовала надежное плечо верного друга. Тансылу не заметила, как уснула, а Аязгул принялся варить суп из сушеного мяса, оказавшегося в припасах, заботливо приготовленных Дойлой.
   Аязгул еще не сказал Тансылу о смерти ее родителей. Девушка и раньше отличалась быстрой сменой настроения, порой, странными поступками, которые Аязгул старался не замечать. Но сейчас, после всего пережитого, он боялся, что известие о гибели Таргитая и Дойлы сломят их дочь, и она не сможет противостоять еще не законченным испытаниям, которые продолжатся там, в долине, куда им уже надо отправляться, и поскорее. Аязгул помнил наказ мудрой Дойлы идти к дальним пастбищам, туда, где половина воинов племени охраняет стада, и эти воины встанут на защиту Тансылу, приняв последнюю волю ушедшей по своей воле жены вождя, как приказ. Да и друзей Аязгула там немало. Но надо торопиться. Старейшины племени и особенно брат Таргитая - Ишбулат, который, скорее всего, захочет стать вождем по праву единокровного родства, вряд ли примут еще совсем молоденькую девочку предводителем. Да и Аязгул, даже став ее мужем, останется чужаком. Хотя... Именно этот факт им на руку, ведь браки в кочевье старались совершать, объединяя мужчин и женщин из разных племен...
   Аппетитный аромат мясной похлебки пощекотал ноздри. Тансылу проснулась и, опершись на руку, наблюдала за другом, задумавшимся у костра.
   - Аязгул.
   Он повернулся на голос. Улыбнулся. Подбросил дров в костер; сняв чашу с очага, подошел к Тансылу. Она села. Язычки огня отражались в ее глазах, в них не было и тени страха. Казалось, что ничего не произошло, что они, как и раньше, просто охотились и, застигнутые ночью, остались в пещере до утра.
   - Тансылу, нам надо принять решение, - Аязгул смотрел в сияющие глаза и боялся, что его слова поднимут в душе девушки бурю, - нам надо ехать к дальним пастбищам и надо торопиться, чтобы успеть раньше Ишбулата.
   - А что Ишбулат?
   Аязгул опустил глаза.
   - Давай покушаем, похлебка готова.
   Он достал из хурджуна глубокие миски, горсть сушенных творожных шариков; прихватив чашу с похлебкой краями рукавов халата, налил горячий суп в миски. Распаренные куски мяса, дымясь, остались на дне.
   - Ешь, Тансылу, суп восстанавливает силы, ешь, - он подхватил длинный кусок мяса и протянул девушке.
   - Так что Ишбулат? - прихлебывая из миски, Тансылу разглядывала друга, - что-то ты не договариваешь. - Она прожевала мясо, закусила кислым куртом. - Ты боишься, что я буду плакать? Не бойся. Говори. Что было после того, как я уехала? Как ты узнал об Ульмасе? Бурангул к отцу приезжал? Что сказал?
   Аязгул отставил свою миску, промокнул губы рукавом халата.
   - Бурангул убил всех воинов, которые сопровождали тебя к мужу, его люди убили Таргитая, и с ним еще троих воинов, когда они сражались у Батыр-камня. Дойла ушла с Таргитаем, взяв на себя твой грех. Смерть Ульмаса отомщена - из жизни ушли девять человек нашего племени, двое из твоей семьи. Ты знаешь, Тансылу, законы кочевья, - он взглянул в лицо девушки. На нем застыла маска гнева. Даже Аязгул не мог наверняка сказать, о чем она сейчас думает, что скажет или сделает в следующий момент, но он продолжил:
   - Бурангул не успокоится. Он ищет тебя, чтобы убить. Наше племя защитит тебя, как просила Дойла. Но надолго ли? Если Ишбулат станет вождем, он сделает все, чтобы умять это дело и жить в мире с Бурангулом. Потому нам надо опередить его и убедить наших воинов, что ты наследуешь власть, как единственная дочь Таргитая, и по последней воле твоей матери. Понимаешь, Тансылу?
   Она кивнула. Аязгул ожидал, что, узнав о смерти родителей, девушка расплачется, но из ее глаз, превратившихся в щелочки, не упало ни слезинки.
   - Тансылу, - Аязгул взял ее руку. Она разжала кулак и чуть дрожащие пальчики легли на широкую ладонь, - ради твоей безопасности и по воле твоей матери, мы должны объявить, что стали мужем и женой.
   Тансылу отдернула руку, словно обожглась, в глазах засверкали искры.
   - Нет, слышишь, нет! Мне не нужен муж!
   Она встала, дерзко глядя в глаза тоже поднявшемуся охотнику. Но он резко взял ее за плечи и медленно, но твердо сказал:
   - Обещаю тебе, что никогда не прикоснусь к тебе, как мужчина. И каждому, кто только подумает об этом, перережу глотку. Но для того, чтобы ты могла встать во главе племени, мы должны стать мужем и женой. Одна ты - всего лишь женщина, а я - никто. Вдвоем мы - сила. Тем более, что твоя мать благословила нас перед уходом. Вот, - он достал бусы, - вот, это тебе передала мать. Она сказала, что они будут хранить тебя от демонов. Это сделано в ее стране...
   - Я знаю, - перебила Тансылу.
   Гнев ее растворился в новом выражении, в котором смешались и скорбь, и детский страх, и жалость. Тансылу взяла бусы, прижала ладони с ними к лицу, вдохнула запах матери, который еще витал между бусинами, собранными на тонкий кожаный ремешок.
   Аязгул обнял девушку. Он понимал ее без слов, и восхищался ее стойкостью. В свои пятнадцать лет, Тансылу уже познала кровь и горе, унижение и страх, но это не сломило ее, и воинственный дух, живший в ее сердечке, зажигал глаза гневным огнем.
   - Я согласна стать твоей женой, но помни свое обещание, Аязгул!
   Они смотрели друг другу в глаза, и это была молчаливая клятва.
   - Седлай коней, муж, мы выходим.
   Утро всадники встретили верхом. Солнечный свет торопливо бежал за ними вслед, спускаясь по пологому боку холма в долину. Когда солнце ослепительно засияло в белесом небе, Тансылу и Аязгул уже мчались во весь опор по степи, обгоняя время и ветер.
  
  

Глава 5 Любовь и заклинание

  
  
   Серебристые нити ковыля стелились по земле, до самого горизонта степь колыхалась волнами, теплый воздух трепетал над пахучим травяным морем, и два всадника летели в нем, как миражи ...
   - Арман!
   Игривый ветер подхватил звонкие нотки и понес их вперед, как добычу, но рассыпал по пути и, не успев огорчиться, снова вернулся к девушке, влетел в распущенные волосы, растрепал, шутя подкидывая русые пряди. Не угомонившись, перебрался в гриву лошади, но та, почувствовав натянувшийся повод, остановилась, и ветер, потеряв интерес и к лошади, и к всаднице, улетел в степь.
   Арман, будучи чуть впереди, услышал голос Симы, оглянулся, осадив коня. Тоненькая, грациозно выгнув спину, девушка в живом облаке волос походила на сказочную фею. Сердце юноши обожгло огнем. Он остановился. Сима помахала ему и пришпорила кобылу.
   - Давай поедем медленно, а то я едва не задохнулась от такой скачки, - в глазах Симы отражалось возбуждение, шальная улыбка блуждала на губах.
   Арман, поддавшись порыву, приблизился так, что бока лошадей соприкоснулись, привлек девушку к себе и поцеловал. Пегая кобыла под Симой взбрыкнула и отошла на шаг, всадница едва не потеряла равновесие. В выражении лица радость сменилась недоумением. Некстати вспомнились слова подруги: "Это так приятно!". "Да, - Сима облизнула губы, приятно... но... что это я?.."
   - Что на тебя нашло? - от чувства неловкости появилось раздражение.
   Сима отвернулась. Волосы упали на лицо. Достав заколку, она собрала их на затылке. Арман тем временем слез с коня, сорвал несколько цветочков, что прятались под ковылем. Когда он появился перед Симой - улыбающийся во весь рот, с цветами, - она совсем растерялась. А он рассмеялся и протянул к ней обе руки. Сима сама не поняла, как она вынула ногу из стремени, положила ладони на горячие плечи Армана и оказалась в его объятиях.
   Осторожные шаги любви... Первый - самый трогательный. Прикосновения рук, будто бы случайные, говорящие взгляды, словно зовущие, близкое дыхание - горячее и волнующее, и первый поцелуй - нежный и мягкий. И вдруг взрыв чувств, понимание обретения родственной души, доверие, страсть и снова осторожность...
   - Не бойся, любимая, я не обижу тебя.
   Шепот, как ласка, нежность губ у ушка, пульсирующая жилка на шее. И вокруг колышущееся серебристое море.
   - Арман, мне кажется, что наша встреча неспроста. Нас будто бы кто-то вел друг к другу.
   - Все предопределено в этом мире, случай - это тщательно сплетенные нити судьбы - так моя бабушка говорит. Все, что должно случиться, случится.
   Арман сорвал травинку ковыля; нежная, пушистая, словно нить пряжи, она поникла. Арман дунул и ниточка встрепенулась, поднялась, легко коснувшись щеки Симы. Девушка сомкнула веки, ее ноздри чуть приподнялись от глубокого вдоха, но совсем некстати из глубины памяти всплыл туманный образ белого призрака, последний разговор с Хаканом Ногербековичем.
   - Твоя бабушка шаманка? - лукаво улыбнувшись, неожиданно спросила Сима.
   - Да, - Арман не удивился осведомленности подруги, улегся на спину, запрокинув руки и рассматривая облака в небе, - она шаманка, из древнего рода.
   - Как интересно! - Симу вдруг осенило: - Это она сказала, что на Каменной голове есть надписи?
   - Она. У Батыр-камня издревле собираются наши старики, это место считается священным. А бабушка, она знает много тайн, у нее особый дар - она умеет разговаривать с духами.
   - А ты? Ты умеешь?..
   Арман приподнялся на локте, сорвал несколько лиловых цветочков, подал Симе. Вместо ответа, он сам спросил:
   - А ты веришь в духов?
   Сима задумалась. Что ответить? Верит ли она в духов? И рада бы не верить, но, если тот белый призрак всю жизнь напоминает о себе, что тут думать?
   - Не знаю, Арман, - она подняла перед собой лиловые цветы, - вот, смотри, я читала, что дух есть во всем, и в этих цветах. И что? Ты сорвал их, убил, можно сказать... в мертвом теле, даже в цветочном, дух не живет, он уходит. Но мы ничего не видим и не слышим. Это что-то такое, что не поддается объяснению. Цветок есть, духа нет, - Сима разволновалась, - но, скажи, что же думать, если все наоборот - дух есть, а тела нет? И этот дух всю твою жизнь рядом? Куда должен уйти дух, когда оставляет тело? Почему не уходит? Что говорит твоя бабушка?
   - Успокойся, любимая, - Арман обнял Симу, - мы вместе спросим. Я отведу тебя к ней, попрошу, чтобы она с тобой поговорила. Только она не знает русского языка, я буду переводить, если ты разрешишь.
   Сима разволновалась. На глаза навернулись слезы.
   - Спасибо, Арман, - Сима почувствовала себя защищенной, будто высокая стена выросла между ней и ее тревогами, и стена эта - Арман. Арман... странное имя... Сима усмехнулась. Арман заметил.
   - Что? Что тебя развеселило?
   - Да, подумалось, что имя у тебя странное, и вспомнила свое.
   От растерянности на лице Симы не осталось и следа. В глазах играли озорные зайчики, губы расплылись в улыбке.
   - А что означает твое имя? - Арман с нежностью провел пальцами по щеке девушки, любуясь сиянием ее сапфировых глаз.
   - О! Мое имя означает "нежная, трогательная".
   - Так и есть, - он привлек ее к себе.
   Поцелуй перевернул реальный мир вверх тормашками. Сима растекалась нежностью в крепких объятиях. В этот миг вся степь превратилась в сказку, и только две души владели ее просторами, как Тенгри и Умай небом.
   - А мое имя переводится "мечта", - прошептал Арман Симе на ушко, когда она пальчиками ласково перебирала его кудри.
   - Мечта?! Мечта! Ты - моя мечта! Мечта по имени Мечта! Арман, мне так хорошо с тобой!
  
   Каждый день превратился в сказку. По утрам Арман всегда приезжал в лагерь археологов, иногда оставался, и тогда счастью Симы не было предела. Когда же возлюбленный уходил с табуном в степь, Сима замирала, превратившись в ожидание. Солнце не спеша переползало с востока на запад, и когда в его еще ярких лучах появлялся Арман - черноголовый, на вороном коне, похожий на посланника богов, Сима ликовала: "Мечта! Моя мечта!" Сердце купалось в нежности, лицо светилось, а взгляды, встретившись, обволакивали туманом любви.
   Этот вечер был таким же счастливым, как все, но какая-то смутная тревога нет-нет да всплывала в душе Симы, но ласки Армана прогоняли ее и девушка, забыв обо всем, снова погружалась в мир любви.
   Они долго смотрели в глаза друг другу, целовались, а время летело, как птица, и скоро белоснежные облака зарозовели, как щечки стыдливой барышни, а потом и вовсе стали пунцовыми. Солнце село, а Арман с Симой этого даже не заметили, и опомнились лишь тогда, когда первая звезда засияла в еще светлом небе, а кони, что паслись неподалеку, позвали хозяев громким ржанием.
   - Мне влетит от наших, - Сима прикусила губу.
   - Ты боишься молвы?
   Вопрос насторожил Симу. Арман словно испытывал ее.
   - Я волнуюсь за людей, которые ко мне очень хорошо относятся, а они волнуются за меня.
   - Но они знают, что я с тобой.
   - Потому и волнуются. Пошли. Надо торопиться, темнеет уже, - Сима решительно встала.
   Арман свистнул, и Черногривый, подняв голову, заржал и затрусил к хозяину. Пегая кобыла не двинулась с места. Только ее бока подрагивали, и густой серый хвост охаживал их.
   - Ишь, какая гордая! - Сима сама подошла к лошади, погладила ее, угостила яблоком и, дождавшись, пока она с хрустом его разжевала, взобралась в седло.
   Покрывало ночи все плотнее укутывало степь. В небе одна за другой вспыхивали звезды. И вот над небесной рекой воспарил Лебедь, чуть ниже воссиял Альтаир, словно указывая путь хищнику к добыче. Но вечно лететь Орлу, и никогда он не сможет настигнуть звездного красавца, чьи крылья распластались над миром, как распятие.
   - Как красиво, правда? - глаза Симы горели в темноте, как звезды.
   - Правда, - Арман любовался ею и боялся продолжить разговор, окончившийся неловкой паузой. Но эта пауза тяготила его. Он чувствовал, как в его сердце все сильнее разгорается огонь любви, и боялся лишним словом испортить то, что так хорошо началось. Пока только началось. - Завтра я пораньше приеду за тобой, хорошо?
   Сима молчала. Клубок чувств сплетался в ее сердце, но она чего-то боялась. Боялась и осуждения, и недоброй молвы. Арман прав, да, она не хочет, чтобы о ней думали, как о легкомысленной девушке. Она не Маринка, о которой чего только не говорят и оглядываются вслед, похотливо облизываясь. Но Арман! Как бы она хотела не расставаться с ним сейчас, а так и ехать рядом, всю ночь. Молчать, смотреть на звезды и чувствовать его дыхание...
   - Смотри, кажется, мы уже дошли, - Сима заметила впереди огни.
   - Нет, это машина. Слышишь, как она шумит?
   Сима прислушалась. Да! И она даже знает, что это за машина!
   - Это за мной, дядя Боря... говорила же, волнуются наши, ой, как нехорошо! - Сима ударила лошадь стременами по бокам. - Давай, давай, вперед! Арман надо поторопиться!
   Дядя Боря заметил всадников только, когда они появились в свете фар. Он затормозил и клубы пыли, поднятые машиной, накрыли ее, словно только того и ждали. Арман придержал лошадей, ухватив за повод и пегую. Дядя Боря вылез из кабинки, матерно ругаясь и на пыль, и на девчонку, из-за которой пришлось ночью ехать по бездорожью.
   - Ну, чего встали там? Идите сюда, это чего ж вы творите? Всех на уши подняли!
   - Мы далеко уехали и не заметили, - пыталась оправдаться Сима, слезая с лошади прямо перед шофером.
   - Не заметили! - передразнил дядя Боря. - Знаем мы, почему вы не заметили!
   - Дядь Борь, - Сима чуть не плакала.
   - Чего "дядь борь"? Залазь в кабинку! А ты за нами езжай, твои там всем табором у нас, вокруг камня сидят, и ты им, и Симка наша нужна.
   Он хлопнул дверцей.
   - А зачем мы оба понадобились? - Сима не на шутку встревожилась. Ладно свои, хоть и стыдно, но что местные подумают?
   - Хакан сказал, что ты в знаках, что на камне, разбираешься, вроде как какие-то черточки, кружочки распознала. Вот местные аксакалы и хотят с тобой поговорить. Ну и бабка этого, - он мотнул назад, где подальше от машины, в стороне от пыльного хвоста, ехал Арман, - внука ищет. Как сказала, что вас не было у них в стойбище, так мы и заволновались все. Начальник меня отправил искать. А где искать? В степи? Ночью? - дядя Боря перекрикивал урчащий мотор, спускал пары, дав волю напряженным нервам. - Ты, Симка, не обижайся, но испугались мы за тебя. Степь ночью - это тебе не городской парк с фонарями! И волки водятся, и всякой другой живности полно, да и парня этого ты же совсем не знаешь, мало ли что!..
   - Все нормально, дядя Боря, он хороший парень, а перед вами я виновата, простите, а? - Сима лисой заглянула в лицо шофера, улыбнулась виновато.
   Он перевел скорость, усмехнулся.
   - Лиса! Лиса и есть! Ладно уж, и ты прости, набросился на тебя. Это я от волнения. Эмоции обуяли.
   - Дядь Боречка! Как я вас люблю! - Сима обняла его за шею.
   - Тихо ты! Чего накинулась, я ж за рулем! Потерпи, приедем, тогда и будем обниматься.
   Сима расхохоталась. Напряжение, как рукой, сняло.
  
   В эту ночь, когда звезды поблекли, не смея соперничать в яркости с Небесным Оком, Каменная Голова, освещенная девятью кострами, была видна издалека. Языки пламени с особым остервенением лизали сухие дрова, как особый деликатес, редко попадающий в жерло костра. Когда же кто-нибудь из сидящих вокруг камня подбрасывал дров, искры фейерверком устремлялись в черное небо, лишь на короткий миг освещая заостренную верхушку камня, похожую на шлем воина. Почтенные люди со всей округи собрались на совет, узнав, что археологи открыли все символы, начертанные у подножья камня и, что некоторые из них расшифрованы.
   Хакан Ногербекович сидел рядом с гостями, и, заметив Симу в лагере, помахал ей.
   - Иди, начальник зовет, - дядя Боря присел на ступеньку кабинки, достал курево.
   Сима застыла в нерешительности.
   - Чего я там забыла? Там одни мужчины, у них не принято, чтобы женщины сидели рядом.
   - А тебя сидеть никто и не приглашает! - дядя Боря затянулся, выпустил дым из уголков губ. - Начальник хочет, чтобы ты свои предположения о каком-то символе рассказала. Важно это для них. Иди, не робей. Если что, я рядом!
   Сима не могла не улыбнуться. Этот дядька, как отец, опекал ее и даже чем-то похож был на него. Любил шутить, умел раскрутить неприятную ситуацию так, что о ней все забывали, переключаясь на его балагурство.
   Направляясь к аксакалам, Сима краешком глаза заметила, как Арман, оставив коней рядом с лагерем, перебрался к камню и, вежливо поздоровавшись со всеми, подошел к сидевшей особняком женщине с высоким головным убором. "Бабушка Армана?.." - подумала Сима, дальше разглядывая всех. Мужчины, кроме разве что Армана и Хакана Ногербековича, были одеты в отороченные яркими узорчатыми полосами халаты и высокие войлочные шапки - кто в белые, кто - в черные.
   "Прям, этническое представление!" Сима еще более неловко почувствовала себя, но делать нечего. Она перешла перекидной мостик и подошла к начальнику.
   - Здравствуйте, - она чуть склонилась, здороваясь со всеми, и спряталась за начальником от любопытных взглядов, но он решительно подтолкнул ее вперед.
   - Вот, наша практикантка, ее зовут Симона, она из Ташкента.
   Действо походило на смотрины. Сима почувствовала огромное желание убежать. Старики молча разглядывали ее, а женщина, просто сверлила ее взглядом, и этот взгляд двумя змеями вползал в сердце, сковывая его. Сима почувствовала, как стало тяжело дышать. Она попятилась, и тут же знакомый голос прозвучал у самого уха:
   - Я с тобой, Сима, ничего не бойся, на выпей.
   Арман оказался рядом и протянул пиалушку. Не спрашивая, что там, Сима залпом осушила ее, только почувствовав знакомый запах эфедры и вкус кислого молока, смешанного с какими-то незнакомыми травами. Через пару минут Сима словно сбросила оковы, вздохнула всей грудью, открытым ртом ловя воздух.
   Она хотела сказать, что знаки надо смотреть днем, что сейчас ничего не видно, и она не может рассказать о том, что думает об их значении. Но не успела и звука издать, как раздался глухой удар сильной ладони в бубен. Еще один, еще. Удары поглощались чернеющей за Батыр-камнем степью, но ритм ускорялся, а у Симы подкосились ноги. Арман осторожно подхватил ее за талию, все шепча слова ободрения. Костры вспыхнули ярче, разродившись целыми снопами искр, старики, что-то причитая, синхронно закачались в стороны. Бабушка Армана, вдруг прекратив стучать в бубен, возвысила голос, то ли призывая кого-то, то ли предостерегая о чем-то. Сима расширила глаза. Перед ней, прямо над плоским камнем, на котором совершали жертвоприношения, поднялась высокая, почти с голову Батыр-камня, фигура воина. Ее очертания колыхались вместе с огнем костров, но с каждым мигом фигура становилась все более четкой, хотя цвет ее оставался белым, местами разбавленным серыми тенями.
   Шаманка выкрикнула несколько отрывистых слов, и Сима поняла ее. В голове сложилась фраза: "Проснись, Рожденный Свободным!". Бабушка Армана выкрикивала следующие слова и Сима перестала ощущать свое тело, она словно выросла из него и поднялась на уровень бело-серого призрака.
   Когда шаманка крикнула: "Говори!", все звуки внизу оборвались. Все взоры устремились на Симу и того воина, что гневным взглядом буравил ее. Но девушка уже не боялась, она подняла правую руку, вытянула ее вперед ладонью и вместе с поднявшимся ветром в степь полетели магические фразы. Сима произносила доселе неизвестные ей слова, которые объединили значения символов в заклятие: "Луч божественного света, посланный на землю оком Великого Тенгри, да осветит мир, да раскрутит несокрушимое оружие Великих Духов Света, дабы поразить Духов Тьмы и разрушить чары зла, ниспосланные на Великого Воина Неба, закрывшие от него кровью и плачем невинных его истинное предназначение. Силой, данной мне Тенгри, волей, ниспосланной Умай, я, Рожденный Свободным, приказываю тебе, мятежный дух, покинуть земли и воды мира людей и отправиться к Отцу Небесному! Я дарую тебе свое прощение! Да будет так во имя любви и созидания во всем мире!"
   Сима подняла руку выше головы, и бессильно уронила ее. По степи пронесся гул. Призрак воина, скованный веками цепями заклятия, почувствовал себя свободным и выпрямился во весь рост, став еще выше Каменной головы. Он посмотрел вдаль, словно пытаясь охватить взглядом простор степи. Его грудь вздыбилась. От сильного выдоха люди сжались, непроизвольно вскрикнув. Воин опустил глаза и увидел маленькую фигурку женщины. Призрак опустился перед ней на колено, пытливо вглядываясь в лицо.
   - Ты прощаешь меня, дитя? - в голосе похожем на барабанный гул прозвучало сомнение.
   - Я прощаю тебя, Великий воин.
   Он, вздохнув с облегчением, так, словно сбросил с себя пудовые цепи, склонил перед Симой голову и невнятно промолвил:
   - Спасибо...
   Встала шаманка, взяла бубен и запела грозную песню Воителей Света. Призрак обратил тяжелый взор к ней, поднялся, положив руку на меч. Шаманка завершила песню, и призрак Великого Воина растаял.
   Сима упала без чувств. А через мост бежал дядя Боря с монтировкой в руке, кроя матом на чем свет стоит и всех казахов, и своего начальника, и бог знает кого еще. Он встал рядом с Симой, повисшей на руках Армана; потрясая монтировкой, забрал девушку от "ирода", который затуманил ей голову. Славка с Жоркой прибежали следом на помощь и все вместе отнесли Симу в лагерь.
   Облака закрыли Луну. Пошел дождь. Люди разошлись. В лагере археологов в наркотическом сне бредила Сима. Друзья по-очереди дежурили возле нее, а Хакан Ногербекович плакал, не стесняясь слез, то и дело повторяя:
   - Не знал я, что они задумали, не знал, старый дурак, просили только о знаках рассказать!..
  
   В юрте было темно. Только хилый свет луны, прорвавшийся сквозь нагромождение облаков, просачивался в круглое отверстие наверху. Арман оставил дверь приоткрытой и остановился на пороге, вглядываясь в темноту.
   - Подойди, Арман, - властно позвала бабушка; ее голос оставался сильным, хоть и чувствовалась в нем усталость после нелегкого ритуала.
   - Как вы, аже?
   - Уже лучше, сынок, сядь рядом.
   - Свет включить?
   - Не надо, у кого есть глаза, тот всегда видит.
   Арману показалось, что бабушка улыбнулась. В другой раз он бы тоже улыбнулся, сказал что-то ласковое, в другой раз, но не сейчас. Сейчас в его груди кипели чувства: обида, гнев, растерянность, любовь...
   - Аже...
   - Я понимаю, Арман, - бабушка положила свою руку на его. Сухая теплая ладонь успокоила. Умела мудрая Батима расплетать клубок чувств и прогонять гневных духов. - Ты не сердись на меня, сынок, знаю я, что ты думаешь! Думаешь, старая бабка посмеялась над тобой, растоптала твои чувства... Нет, Арман! Поверь мне, так было надо!
   - Но, аже! - Арман вспыхнул, как соломинка в язычке огня.
   - Тихо, тихо, - Батима сжала его руку, - не давай демонам поселиться в твоей душе, успокойся, выслушай меня, - она перевела дух, помолчала. - Помнишь, я рассказывала тебе сказки о Великом Тенгри, о его смелом воине, голова которого, как страж, так и стоит в степи уже много веков? - Арман кивнул. Бабушка приподнялась. - Помоги мне сесть, дай подушки. Вот так. Хорошо. Теперь слушай.
   Каждый человек живет для того, чтобы выполнить свое предназначение. Ведет его дух, посланный Тенгри. Когда только новая жизнь появляется в женщине, Умай поселяет тот дух в ее чреве и он терпеливо ожидает часа своего нового рождения. С того момента судьба человека на всю жизнь связана с духом. Боги завещали нам терпение, смирение, веру в свое предназначение. И, если, человек уходит с дороги, по которой его ведет бог, случаются беды. Демоны Эрлига только и ждут, когда человек откажется от бога, и его дух станет уязвим. А каждый дух - это великая добыча! Вот и борются силы Света с силами Тьмы за каждого человека.
   Давным-давно, на землю сошел Великий дух, которому суждено было родиться свободным. Но человек изменил предназначение. Им овладели демоны Тьмы, и Рожденному Свободным пришлось вести борьбу за равновесие всего мира. Когда Великий Воин был убит, его душа не нашла себе покоя, а мятежный дух, получивший большую силу от демонов зла, воспарил над Землей. Тогда собрались шаманы со всей степи и сотворили заклятие, начертав на камне особые знаки, каждый из которых был известен только одному из них. Но все заклятие было ведомо Рожденному Свободным.
   - Аже, вы хотите сказать, что Сима и есть тот дух?
   - Не торопись, Арман, слушай. Прошли века, и заклятие начало ослабевать. Демоны зла не теряли время, они делали все, чтобы заполучить дух Великого Воина! И время пришло. Я услышала голос Тенгри, который возвестил, что придет та, в которой воплотится дух Рожденного Свободным, - бабушка откинулась на подушки. Арман слышал ее тяжелое дыхание. И не осмеливался просить рассказывать дальше. Но она сама продолжила:
   - Я тебя не обманула, сынок. Ей нельзя было говорить заранее о ритуале. Дух Рожденного Свободным еще слаб в ее теле, и она не смогла бы сама его пробудить, а вот демоны зла, сразу бы поняли наши намерения и, кто знает, что могло бы случиться потом, - бабушка тяжело вздохнула, зевнула. - Ступай, Арман, я устала.
   Арман встал. Тихо скользнул к выходу.
   - Сынок, постой... Ты можешь рассказать все девушке. Надеюсь, она простит тебя. Но помни: вы с ней как две стихии - огонь и вода. Сам подумай, сможете ли быть вместе, хотя... кто знает... в жизни людей все предопределено, но они умеют поворачивать колесо судьбы.
   Сердце Армана замерло. Он не решился спросить о Симе. Но бабушка каким-то чутьем узнала, что беспокоит его больше всего. Сима думает, что он обманул ее, заманил в свои сети только ради того, чтобы вовлечь в ритуал. Как убедить ее, что он тоже не знал обо всем, что будет. Он только делал то, что говорила ему бабушка - встал рядом с ней, чтобы поддержать, дал кумыс... Снова в нем поднялась буря гнева - как трудно смириться с тем, что тебя использовали! Предопределено... все предопределено... А как же быть с чувствами?! Он полюбил Симу и теперь... Что теперь делать?
  
   Сима проснулась рано. Запах свежести от земли, умытой дождем, влетал в распахнутую палатку. Сима села. Голова закружилась. Во рту ощущалась горечь. Отчего?.. И тут перед глазами заиграли огни пламени костров, послышался шепот Армана, и Сима вспомнила странный вкус кумыса, поданного им.
   "Что было дальше?.." Сима не могла вспомнить. Только отрывистые эпизоды мелькали в сознании, не связанные ни с Арманом, ни с ней. Но почему тогда сердце обжигает мысль о предательстве? Что случилось? Сима тряхнула головой. Кровь застучала в темечке, причиняя боль.
   За палаткой посветлело. Симе ужасно захотелось плеснуть в лицо холодной водой из реки. Она расстегнула спальник, поежилась от холода, но, прихватив полотенце, вылезла наружу. К ее удивлению прямо перед палаткой, укрывшись поверх спальника куском брезента, спал дядя Боря. Сима постояла немного и, решив не беспокоить доброго к ней дядьку, пошла к реке.
   Вода оказалась не такой прозрачной, как всегда. И текла она шумно, поднявшись почти вровень с мостиком, так, что мокрые лапки то и дело выплескивались на его дощатые перекладины. Сима разделась донага и залезла в воду. Мурашки побежали по коже. Погрузившись в воду лицом вниз, Сима вытянулась, расправила руки. Течение подхватило расслабленное тело и... Сима быстро вскочила, испугавшись, что кто-то может увидеть ее нагой. Но лагерь мирно спал, а заря чуть тронула небо на горизонте, подкрасив его пурпуром.
   Поспешно одевшись, девушка пошла к лагерю, но остановилась в полшага и оглянулась на Каменную Голову. Ее верхушку едва тронул розовый свет, и Симе показалось, что Воин проснулся и скосил гневные глаза в ее сторону. Сима вздрогнула. В голове снова запульсировала кровь. Привиделось злобное лицо с ухмылкой. Сима сосредоточилась, силясь узнать, кто это, и, когда лицо обрело ясность черт, она ужаснулась - это был Арман!
   "Не может быть!.." Но мысль, что именно Арман заманил ее в ловушку, воспользовавшись доверием, пульсировала в висках. И стало так больно. А как же слова о любви? Как же говорящие взгляды? Неужели она ошиблась, поверила и теперь обманута?..
   - Идем, дочка, нечего туда пялиться, что было, то прошло, идем, холодная совсем, - дядя Боря обнял ее и настойчиво повел к лагерю.
   Симу прорвало, слезы потекли, разбредаясь по щекам, как струйки дождя по стеклу.
   - Дядь Борь, как же так? Я ведь люблю его...
   - Ничего, моя хорошая, ничего, все пройдет, давай я тебе сейчас чайку сварганю...
   Симу трясло в ознобе. Зубы стучали, оголенные плечи тряслись. Дядя Боря достал спальник, укутал девушку, все приговаривая что-то ласковое, веселое, но Сима не слышала его. Она вспоминала вчерашний день, ласковые руки Армана, его горячее дыхание, мягкие губы и последнюю злую ухмылку.
   - Как же так, как же такое может быть...
   Дядя Боря подал кружку с чаем. Тонкий аромат мяты поднялся вместе с паром и заструился у лица. Сима вдохнула его, закрыла глаза. Горячая кружка обжигала руки.
   - Дай сюда, горе луковое, обожжешься.
   Дядя Боря перелил чай в пиалушку, снова подал.
   - Очнись, спящая красавица, пей! - приказал он, и Сима послушно пригубила обжигающий губы чай.
   Вскоре поднялось солнце. Сразу стало тепло. И Сима отошла. Боль спряталась и тепло - больше от человеческого сердца, чем от горячего светила, - согрело ее. Оглянувшись на камень за рекой, на еще спящий лагерь, Сима вдруг поняла, что ей здесь больше нечего делать. А как только она представила, что вот-вот, как обычно бывало по утрам, приедет Арман, то вскочила и побежала в палатку.
   - Какая муха тебя укусила? - дядя Боря едва не выронил кружку от неожиданности.
   Сима, складывая рюкзак, выглянула, ища полотенце и косметичку.
   - Дядь Борь, кинь, пожалуйста, - попросила она, кивнув на свои вещи, лежавшие на столе, - и мотор заводи, сейчас поедем!
   - Ишь, раскомандовалась! Куда ты собралась?
   Сима выволокла из палатки свой рюкзак, засунула в боковой карман косметичку и, упав на колени перед шофером, запричитала:
   - Дядь Борь, миленький, давай поедем быстрее, я не знаю, куда провалюсь, если он сейчас прискачет, дядь Борь, прошу тебя, золотой, родненький, отвези меня куда-нибудь подальше, я не могу больше здесь оставаться, дядь Боренька, пожалуйста!
   - Да успокойся, Симушка, что ж это такое, господи, куда ж тебя отвезти? - дядя Боря шарил взглядом по лагерю, словно ища где-то потерявшийся ответ на свой вопрос.
   Из палатки вылез Хакан Ногербекович. Увидев своего шофера и Симу у его ног, он поначалу опешил, но потом чувство вины снова засосало под ложечкой и он с видом побитой собаки подошел к Симе.
   - Симона, я виноват перед вами, простите старика, я не знал, что так все получится, понимаете, Сима, они так интересовались нашей работой, у нас всегда тесный контакт с местным населением, все всегда на доверии, а тут такое, понимаете...
   - Хакан Ногербекович! - Сима решительно встала перед ним и твердо сказала:
   - Мне надо в Ташкент, немедленно. Пожалуйста, рассчитайте меня и скажите дяде Боре, чтобы он отвез меня до ближайшей станции, - она сделала паузу и тихо добавила, опустив глаза: - А то я пешком уйду.
   Мужчины недоуменно переглянулись. Дядя Боря только хотел что-то возразить, как Сима нервно подняла рюкзак, закинула его за плечо и, пытаясь засунуть вторую руку в лямку, почти побежала на дорогу.
   - Стой, шальная! Да отвезу я тебя, только куда - до станции километров двести, у меня и бензина не хватит.
   Сима остановилась.
   - А до поселка, что мы проезжали, когда сюда ехали, сколько километров?
   Дядя Боря пожал плечами.
   - Шестьдесят будет.
   - Бензина хватит?
   - Хватит. А дальше как? В поселке что ли сидеть будешь?
   Сима закинула рюкзак в кузов машины, оттуда раздался крик. Сонная голова Жорки высунулась наружу.
   - Вы чего?
   Но Сима не удосужилась ответить на его вопрос и парировала дяде Боре:
   - А там автобусы ходят. Как-то же люди ездят на станцию, а?
   Хакан Ногербекович понял, что хотела девушка и, разложив карту на столе, подозвал шофера.
   - Смотри, Борис, от того поселка к югу уходит хорошая дорога. Думаю, Симона права. Должен там ходить какой-нибудь транспорт. Отвези ее, только помоги сесть на что-нибудь, одну не оставляй. А деньги я сейчас дам.
   Когда "Газ-66", заклубив пыль за собой, успел отъехать на пару километров, с другой стороны показался всадник. Арман ехал в лагерь, не торопя коня. Он обдумывал, что скажет Симе, да и всем остальным о вчерашнем происшествии.
   - Здравствуйте, Хакан-ака! - спешившись у лагеря, Арман отпустил Черногривого пастись, и подошел к начальнику экспедиции. - Куда это дядя Боря ни свет, ни заря поехал?
   Хакан Ногербекович сложил карту.
   - За продуктами, хлеб у нас кончился, сахар, а ты чего в такую рань?
   - Почему "рань", семь часов уже. Скоро жара начнется.
   - А-а... ну садись, чай попей.
   - Спасибо, - Арман отхлебнул из пиалушки, из которой недавно пила Сима, - с мятой... А Сима спит еще?
   - Спит, - Хакан Ногербекович плеснул себе чаю.
   Жорка, недобро посматривая на раннего гостя, сворачивал спальник. Вадим Петрович и Славка тоже выползли из палаток и еще сонные подошли к столу.
   Арман поставил пиалу на стол, напрягся.
   - Ты о Симке забудь, понял, - Славка толкнул его в плечо.
   Арман встал.
   - Ребята, ребята, никаких разборок, этого еще нам не хватало! - Хакан Ногербекович встал между парнями. - А вы, Арман, - он покачал головой, - нехорошо вы поступили, нехорошо! И вы, и ваши старики! Не ожидал я такого.
   - Хакан-ака, я все объясню...
   - Нечего тут объяснять! - встрянул Вадим Петрович. - Уходи и не появляйся тут больше.
   Арман набычился.
   - Я хочу поговорить с Симой. Перед вами я не виноват. Что плохого я сделал?
   - Что плохого?! - Славка набросился на Армана, но Хакан Ногербекович, несмотря на маленький рост и кажущуюся тщедушность, оттолкнул его.
   - Не сметь руки распускать! Он прав! Он ничего плохого нам не сделал. И нам еще работать вместе, и не в последний раз!
   Начальник кричал, и это так удивило его подчиненных, что они вытаращились на него, будто впервые видели.
   - Всем сесть! А вы, Арман, уж постарайтесь, объясните нам, как так получилось, что вы опоили нашу сотрудницу напитком шаманов и без ее и без моего ведома использовали ее в своих целях, надо сказать, нам тоже неизвестных.
   Пока Арман сбивчиво пересказывал слова своей бабушки, Сима уезжала все дальше и дальше. И чем больше становилось расстояние между ними, тем тяжелее было на сердце Симы, и тем беспокойнее становилось Арману.
   Не закончив рассказ, он посмотрел на палатку и спросил, глядя в упор на Хакана Ногербековича:
   - Где Сима?
   Тот не смог солгать еще раз и сказал, что она уехала. Арман немедля вскочил на коня и поскакал следом. Но, хоть Черногривый и был одним из самых быстрых коней кочевья, догнать машину он смог только тогда, когда она возвращалась назад. А дядя Боря, затормозив перед конем, вставшим на дыбы перед самым носом грузовика, и не обратил внимания на вопрос парня, а погрозил кулаком и так далеко послал, что Арману нечего было возразить в ответ.
  
  

Глава 6 Борьба за жизнь

  
   Быстро разносится молва по степи. Даже случайно оброненное слово подхватывают ветра и мчатся с добычей в разные стороны, шепча по дороге травам и птицам то, что услышали. А если вдруг ветра сталкиваются друг с другом, то слова смешиваются, и весть обрастает домыслами. И наполняется степь и красивыми легендами, и мудрыми притчами, и задумчивыми песнями...
   Когда Тансылу и Аязгул прискакали в одно из дальних стойбищ своего племени, их встретили настороженно. Обменявшись взглядами друг с другом, они спешились, вместе вышли к косо поглядывающим воинам.
   - Прибыл ли гонец от госпожи Дойлы? - спросил Аязгул.
   - Прибыл, - ответил бывалый воин, старший над всеми в этом стойбище.
   - А раз так, почему встречаете ее дочь недобрыми взглядами? - Аязгул и сам пускал молнии из глаз, ставшими в прищуре темно-синими.
   - Так и второй гонец прибыл за ним, - ответил старший, - и передал, что, если дочь Таргитая прибудет к нам раньше его брата, то связать ее до его приезда.
   Тансылу сжала рукоять клинка так, что ее пальцы побелели. Зорким взглядом она прикинула, сколько человек стоит по бокам от них, сколько подошло сзади. Аязгул сможет отбиться от тех, кто впереди, а ей придется взять на себя задних. Спина к спине, они защитят друг друга, но смогут ли выбраться? Ведь воины окружили их кольцом. Но Аязгул не собирался драться. Он подошел вплотную к старшему воину и громко, чтобы все слышали, процедил:
   - Кто такой брат Таргитая? Он вождь, чтобы вы его слушали? Что, последняя воля жены вождя, отдавшей свою жизнь за жизнь дочери, уже ничего не значит для вас? А гибель Таргитая? Где был Ишбулат, когда его брат сражался с Бурангулом, бежавшим, как трусливая собака? Или воинская честь тоже для вас ничто?
   Воины согласно закивали, одобряя слова Аязгула.
   - Воля жены вождя - для нас закон. Не можем мы нарушить его. Это навлечет на наши семьи гнев духов.
   - Хорошо, Аязгул, мы поддержим Тансылу и тебя, - согласился и старший, - но есть другие стойбища, как быть с ними? Что, если они встанут на сторону Ишбулата? Мы не хотим воевать со своими братьями, проливать родную кровь.
   - Верно говоришь, - Аязгул вышел из кольца, присел у большого шатра. Тансылу последовала за ним под пристальными взглядами тех, с кем еще недавно носилась по степи, соревнуясь в быстроте коней и меткости стрельбы. - Еще два стойбища, кроме вашего, и те, кто идет с самозванцем Ишбулатом. Сейчас пошлем гонцов в стойбища. Ты дашь свою камчу, чтобы им поверили, что ты на стороне дочери законного вождя. А Ишбулата встретим в каньоне. Дадим воинам, охраняющим его, самим выбрать, с кем они.
   - А Ишбулат? - воин встревожился.
   - А Ишбулата отпустим вместе с семьей. Пусть идет, куда хочет, хоть к Бурангулу.
   - Ладно говоришь, Аязгул, а что если воины Ишбулата станут защищать его? Что тогда?
   Аязгул встал, вынул клинок из ножен. Сталь блеснула, поймав солнечный блик.
   - Тогда, воин, мы будем сражаться! Если ты еще помнишь, как это - махать мечом.
   Старший окинул тяжелым взглядом соплеменников. Медленно вытащил меч, все остальные сжали рукояти своих мечей, готовые одним движением дать разящей стали свободу.
   - Обещаю тебе, дочь Таргитая, служить, как и твоему отцу, почитать твоего мужа, как вождя, и защищать наших людей и скот от всех, кто осмелится пойти на нас войной.
   - Обещаю, клянусь, клянусь, - повторили воины.
   Тансылу облегченно вздохнула.
  
   Каньон бурым шрамом разрезал степь, разделив два широких холма друг от друга. В тени отвесных стен спокойно проходило любое стадо или табун. Летом ложе каньона было сухим. Но земля, пропитанная водой бурной реки, бегущей здесь весной, щедро украсила себя кустами юткуна и джиды, деревцами тала и вишни. Долго держалась вода в ответвлении каньона, в конце которого из стен чудным образом росли каменные, серого цвета, шары, похожие формой на полные груди женщины. Чабаны приводили туда овец на водопой, отдыхали в прохладе, сочиняя сказки о гигантских грешницах, замурованных в скалах, от которых остались на виду только их соблазнительные части тела.
   Недалеко от этого места каньон сужался. Именно там решил Аязгул встретить Ишбулата. Прикинув, сколько времени понадобится ему, чтобы со всем скарбом яйлака дойти сюда, Аязгул успел собрать воинов других стойбищ и, разделив их на три части, распределил по двум сторонам - на верху каньона и на выходе, если вдруг Ишбулат решит вырваться вперед вместо того, чтобы повернуть назад.
   Тансылу залегла за небольшим камнем, нависшим над пропастью. Аязгул пристроился неподалеку, слившись с корявым стволом сухого дерева.
   Ждать пришлось недолго. Аязгул точно рассчитал, когда Ишбулат будет подходить к каньону. Если бы брат Таргитая знал, что его ждет, то, наверное, решил бы обойти каньон стороной. Но кони хотели пить, как и люди, впрочем, а Ишбулат был уверен в том, что малолетняя девчонка, хоть и воинственная, но глупая, раз решилась убить сына великого вождя Бурангула, уже связана воинами и ожидает его, Ишбулата, решения о своей судьбе. Так и вошел Ишбулат в каньон, представляя, как он отвезет ее в яйлак Бурангула, как выпьет с ним чашу примирения и подарит славному вождю отару овец и трех самых быстрых скакунов из своего табуна.
   В каньоне дул свежий ветер, чувствовалась близость воды. Конь под Ишбулатом встрепенулся, люди тоже оживились, предвкушая долгожданный отдых в прохладе. И тут сверху посыпались мелкие камешки, и раздался звонкий голос.
   - Ишбулат, остановись!
   Ишбулат натянул повод и, как и его конь, недовольно задрал голову, осматривая верх каньона. Тансылу стояла у самого края пропасти. Ее фигурка закрывала собой солнце, но лучи огибали тоненькую девушку, создавая вокруг нее сияющий ореол и слепя глаза смотрящим снизу.
   - Ты предал меня, Ишбулат! Ты предал своего брата, моего отца и вождя нашего племени! Ты нарушил обещание выполнить последнюю волю моей матери! Ты должен покинуть племя, если хочешь жить!
   Ишбулат, не шевелясь, просмотрел края стен каньона. Никого не заметив, он приосанился и приказал воинам:
   - Подстрелите ее!
   Не успел один из них поднять лук, как упал замертво: стрела Аязгула со свистом вонзилась в его грудь.
   Конь под Ишбулатом заплясал. Все воины заметались, растерявшись. Женщины запричитали, прижимая к себе малолетних детей.
   - Воины! - снова раздался голос Тансылу. - Вы можете присоединиться к моему войску и жить в своем племени, как и раньше, и служить мне и моему мужу Аязгулу, как раньше служили моему отцу Таргитаю и его жене.
   Тревожный шепот прокатился в рядах воинов, следующих с Ишбулатом. А на краю каньона с двух сторон выстроились воины Тансылу.
   - Не слушайте ее! Я - ваш вождь! - Ишбулат пытался перекричать девчонку.
   - Самозванец ты, Ишбулат, а не вождь, - раздался сверху спокойный мужской голос. Старший воин, первым присягнувший Тансылу, обратился к своим собратьям: - Воины, слушайте! Я, Кудайберды, говорю вам - оставьте предателя и идите к нам. Идите вместе с семьями и добром. А ты, Ишбулат, уходи назад. Тебе нет места среди нас! А не уйдешь, погибнешь! Тебе из каньона не выйти, есть только одна дорога - назад!
   - Прошу вас, муж, поверните коня! - взмолилась женщина, припав к ноге Ишбулата. - Подумайте о своих детях!
   Ишбулат бросил на жену полный презрения взгляд, который смягчился, скользнув по трем малышам, что стояли за матерью. Воины отошли от своего предводителя, уводя за собой свои семьи. Ишбулат понял, что проиграл. Его щека нервно дернулась, и он процедил сквозь зубы, разворачивая коня:
   - Ничего, еще пожалеете...
   Забрав нехитрый скарб, уместившийся на двух лошадях, семья Ишбулата покинула племя, подчинившись воле той, жизнь которой еще день назад висела на волоске.
  
   Отблески костра проникали в шатер - не такой широкий, как юрта, но достаточно просторный для того, чтобы два человека могли спать в нем, не касаясь друг друга. Аязгул лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к дыханию Тансылу.
   "Нет, она не спит". Мужчину тяготило такое близкое соседство с любимой женщиной, но он помнил свою клятву и боролся с желанием, отгоняя мысли о ласках и нежности. Но на то они и мысли - как избавиться от того, о чем мечтаешь каждую ночь?!
   - Тансылу... ты спишь?
   - Нет.
   - Почему?
   - Я думаю.
   Тансылу приподнялась с кошмы. Ее косы расплелись и накрыли спину, как крылья ворона. Аязгул сглотнул, потянулся рукой к светлеющей рубахе Тансылу, под которой дышало свежестью молодое красивое тело. Но острие кинжала легло на горло.
   - Аязгул, вот, что я хочу сказать: я перережу тебе горло, как Ульмасу, если ты еще раз осмелишься встать передо мной. Я - вождь! Не ты. Запомни это, Аязгул.
   Он не сразу понял, о чем она сказала. Но явно не о его намерениях сейчас. Но на всякий случай согласился. А Тансылу, спрятав кинжал, спросила:
   - Как ты думаешь, куда поехал Ишбулат?
   Аязгул тоже сел.
   - К Бурагнулу. Их теперь объединяет одно - злоба и жажда мести.
   - Вот и я думаю о том же. Ишбулат хорошо знает путь к нашим стойбищам. День-два и сюда может прийти войско.
   - Наши воины не спят.
   - Этого мало. Нам надо уходить, уводить стада, людей. А здесь устроить засаду. Если мы не покончим с Бурангулом, он покончит со мной!
   Аязгул натянул сапоги, встал, накинул халат.
   - Ты куда? - Тансылу насторожилась.
   - Скажу, чтобы с рассветом отправились за старшинами всех отрядов. Соберем совет. Будем решать. За горами есть хорошая долина, никем не занята. Я сам видел, когда поднимался на хребет Черных гор, с бродячими людьми разговаривал. Говорят, травы много, места много, отдельные семьи живут, племен нет.
   - Пошли туда охотников, пусть сами все разузнают. Назад в старый кишлак возвращаться нельзя. Если в той долине, о которой ты говоришь, можно зимовать, то туда и пойдем. И надо торопиться: до холодов осталось мало времени, ветер уже сильный дует, дожди зачастили.
   Аязгул наклонился, отдернул войлочный полог, задержался на миг.
   - Спи, Тансылу, до рассвета еще есть время, спи. Ни о чем не беспокойся.
   Тансылу свернулась клубочком, обхватив ноги. Как хорошо, что у нее есть Аязгул, подумала она и улыбнулась. Да, за его спиной было безопасно. Но Тансылу не хотела стать слабой, зависимой во всем даже от преданного друга. Не такой вождь нужен племени! Пусть Аязгул охраняет ее с тылу, а воины смотрят ей в глаза и слушают ее приказания, а не ее мужа! Мужа... Что-то странное ощущала Тансылу, когда произносила это слово теперь. Не то, что раньше, когда за ним всплывал отвратительный образ Ульмаса, или еще раньше, когда оно в ее воображении было сродни слову "вождь". А лежа рядом с Аязгулом каждую ночь, она слышала его прерывистое дыхание и необычное сосущее ощущение, томление во всем теле, и это не давало ей сомкнуть глаза. Не было рядом матери, не было у Тансылу и подруг, и никого из женщин не могла она расспросить о том, что с ней происходит. Так и боролась с собой, делая вид, что только дела племени заботят ее. Хотя, да, так оно и есть, сейчас решается судьба не только ее самой, но и всего племени. Останутся ли они свободными и вольными делать то, что хотят, или подчинятся Бурангулу, станут его рабами, познают месть Ишбулата, который не простит никого, кто его предал?..
   "Убить! Говорила, надо было убить Ишбулата и дело с концом! - Тансылу сжала кулаки, повернулась на спину. - Что ж, убью, убью обоих - и его, и Бурангула. Не будь я рождена воином!"
   Тансылу уснула перед самым рассветом. И привиделся ей во сне волк. Он смотрел на нее раскосыми желтыми глазами, смотрел до тех пор, пока она не провалилась во тьму.
   А посыльные выехали до рассвета и уже к полудню в лагере собрались старшины отрядов, а на следующий день к перевалу, через который пролегал путь в дикую долину, двинулись стада и табуны племени.
  
   - Бурангул собрал свое войско на пути к зимним стойбищам. Ишбулат с ним, - доложил охотник, которого Аязгул посылал разведать, что делается в степи, - стада идут туда, куда уходит солнце, много овец, много лошадей. Воины стоят лагерем в трех местах, там, где всегда идем мы.
   Аязгул кивнул и подумал: "Посмотрим, сколько он будет там ждать! Лишь бы молва раньше времени не достигла его ушей".
   - Что наши стада? Перевалили хребет?
   Другой охотник приблизился к Аязгулу.
   - Не все. Отары Кальтакула только снялись с места, идут. В горах снег выпал, как бы не померзли.
   - Не померзнут. Пусть поторопятся! В долине еще тепло, отогреются! Кишлак ставят уже?
   - Ставят! У реки ставят, на другом берегу. Переправу сделали. Овцы пройдут, люди пройдут, снимем. Женщины спрашивают, где муку брать будем? В старый кишлак обозы приходили. Как сейчас быть? В той долине никого нет.
   Аязгул задумался. Верно женщины беспокоятся. И кузнец нужен, и гончар, и мука нужна, и просо надо. Охотнику ответил:
   - Передай, чтобы не беспокоились. Переправим стада, подумаем обо всем остальном. Да Бурангула дождемся, а там видно будет. Еще вот что: сказал всем, чтобы оставили людей огонь жечь, когда стада уйдут?
   - Сказал. Уже жгут.
   - Хорошо. Люди Бурангула огонь видят, думают, что все еще там. Пусть так думают. Вряд ли его охотники осмелятся ближе подойти. Тут места наши, побоятся.
   Аязгул поискал глазами Тансылу. Она сидела в стороне у старого раскидистого дерева, что выросло у подножия холма, и наблюдала за воинами, готовившимися к битве.
   Поблескивали на солнце начищенные шлемы, позвякивали пластины кольчуг, скрежетали о камень точимые мечи и кинжалы. Женщины готовили обед, дети подносили всем желающим кумыс. Жизнь в стойбище не останавливалась. Только не слышно было ни блеяния овец, ни ржания лошадей, ни покрикивания пастухов - обычных звуков для кочевья. Ушли стада, и теперь стойбище превратилось в военный лагерь, готовя засаду для Бурангула.
   Воины беседовали меж собой, поглядывая то на Тансылу, то на ее мужа.
   - Как думаешь, кто из них главный?
   - Аязгул, она ж девчонка совсем!
   - Девчонка-то девчонка, а смотри, как очами сверкает, да и рука у нее твердая, крови к тому же не боится.
   - Вот в бою и поглядим, кто из них вождь, а пока они парой ходят. И чего Таргитай сразу не отдал дочь Аязгулу? Жили бы себе, как раньше, а теперь вот, к войне готовимся.
   - Как думаешь, Бурангул придет?
   - Придет! Месть - это одно, а кто, скажи, от такой добычи откажется, как наши табуны да отары? То-то же! Придет! Скоро придет! Все кочевья уже вернулись на зимние стойбища, Бурагнул ждет не дождется, когда мы пойдем, а нас нет, он и подумает, что испугались, решили в горах зимовать. И поведет своих сюда.
   - Слышь, - прошептал молодой воин, - Азамат вчера с дозора вернулся, я слышал, как говорил Аязгулу, мол, охотников чужих видел, не иначе, как терпение у Бурангула кончилось, так что недолго нам тут уже без дела сидеть...
   Аязгул отпустил охотников, подошел к Тансылу. Она встретила его, кивнув на воинов.
   - Шепчутся, с опаской поглядывают, не нравится мне это.
   - Пусть шепчутся, главное, чтобы к бою хорошо готовились. Тансылу, слушай. Не сегодня-завтра, думаю, Бурангул дойдет до красных камней, охотники говорят, ожила степь, слышен топот копыт, эхо до нас докатилось. С утра отправляй всех женщин в долину, пусть догонят последнюю отару и идут вместе. Дай проводника, нескольких воинов.
   - Не надо воинов, сами справятся. Воины здесь нужны.
   - Хорошо. Я тоже уйду, ко второму отряду, Кудайберды уже предупрежден, они прикроют тебя с юга. Тебе недолго придется ждать. Как только Бурангул пройдет холмы с Каньоном Грешниц, так мы сзади подтянемся.
   - Да, жаль, в каньон они не сунутся, Ишбулат предупредит, а то бы там и прикончили.
   - Бурангул - опытный воин, он и без советов Ишбулата в каньон не пойдет. Но так даже лучше. Им больше времени понадобится на обход. Мы подождем в засаде. Главное, чтобы они наш план раньше времени не поняли. Ты для них приманка. Не прячься, будь на виду, пусть и видят тебя, и слышат.
   Тансылу смерила мужа презрительным взглядом.
   - Не прячься? Ты думаешь, я боюсь?
   - Не кипятись, Тансылу. Это я боюсь за тебя, - Аязгул прикоснулся к ее руке, заглянул в глаза, - береги себя, не лезь на рожон.
   Тансылу отдернула руку. Ее словно обожгло от прикосновения Аязгула. Слезы навернулись на глаза. Она сжала зубы, чтобы не расплакаться, сама не понимая от чего. А Аязгул понял ее жест по-своему. Как бы ему сейчас хотелось увидеть нежный, зовущий взгляд любимой, уйти с ней в шатер и не выходить до самого утра, но, видно, не судьба! Нет у Тансылу к нему чувств, нет и никогда не было! Но есть у него! И он даже думать боится о том, что шальная стрела может отнять у него пусть холодную, пусть гордую, но такую беззащитную и любимую женщину.
   Утром Аязгул ушел. Еще день Тансылу провела в томительном ожидании, и только следующей ночью воин заглянул к ней в шатер, сообщив о том, что передовой отряд Бурангула разбил лагерь на расстоянии видимости от них.
   Тансылу спала готовой к бою - в кольчуге, сапожках, с туго заплетенными косами. Быстро убрав их под шлем, она подтянула пояс, что стягивал ее короткий халат, проверила на месте ли кинжал, пристегнула меч, а колчан, тесно заполненный стрелами, и лук Тансылу перекинула на спину. В лагере никто не спал, и, несмотря на холодную ночь, не горел ни один костер. Воины заняли заранее намеченные позиции и приготовились к бою. До рассвета оставалось немного времени. Тансылу прижалась к Черногривому, который, чуя напряжение людей, фыркал в нетерпении.
   - Понимаешь! - Тансылу погладила коня, пряча озябшие пальцы в его гриве. Конь закивал головой. Тансылу сжала двумя руками его морду. - Тихо, тихо, рано еще. Потерпи чуть, скоро, совсем скоро мы с тобой первыми выйдем к врагу.
   Словно поняв хозяйку, Черногривый ткнулся мягкими губами в ее щеку. Тансылу тихонько рассмеялась.
   - Какой ты у меня нежный, только ты - мой настоящий друг, только ты, Черногривый...
   Небо посветлело, хоть тучи еще с вечера заволокли его, но пока не было дождя, только воздух стал холоднее, сильнее подул ветер с гор.
   - Пора! - решила Тансылу и запрыгнула на спину Черногривого, покрытого теплой войлочной кошмой.
   Ноги привычно уперлись в крутые бока, одной рукой Тансылу ухватила повод, в другую взяла лук. Воины уже ждали, сидя на играющих под ними конях. Тансылу подняла лук над головой и, издав воинственный клич, помчалась вперед. Выскочив на возвышенность, за которой стоял передовой лагерь Бурангула, она остановилась. Дозор противника увидел вражеский отряд и поднял тревогу, но стрелы воинов Тансылу уже полетели и крики первых сраженных огласили степь вместо приветственной песни птиц восходящему солнцу.
   Молниеносно взяв лагерь в кольцо, не останавливаясь, на ходу лучшие лучники племени Таргитая разили врага, не давая ему вырваться. К тому моменту, когда солнце, прорвавшись сквозь тяжелые тучи, выкатилось на небо, бой закончился. Ни одни воин Тансылу не был даже ранен. Но едва они успели подобрать стрелы с поля боя, как с двух сторон на них обрушились основные силы Бурангула. Во главе одного отряда Тансылу разглядела вождя. Волчий хвост мотылялся на его шлеме, надвинутом на глаза, но и из-под него Тансылу чувствовала огонь пылающего ненавистью взгляда.
   - Назад! - крикнула воительница, и, развернув Черногривого, что есть мочи, помчалась на возвышенность, с которой пустила первую стрелу.
   А всадники Бурангула, уже объединившись, скакали вслед за ее отрядом, вдохновленные быстрым бегством противника, пуская на ходу стрелы и издавая устрашающие вопли.
   Почти у самого лагеря воины Тансылу развернули коней и, выпустив столько стрел, сколько удалось, выхватили мечи и ринулись вперед, рассекая звенящей сталью воздух.
   Тансылу, оттесненная своими воинами, искала взглядом волчий хвост на шлеме, и вот она увидела его, и взгляды двух противников встретились. Тансылу крепко сжала меч в руке и, пригнувшись к шее коня, помчалась навстречу судьбе.
   Бурангул жаждал мести. Он не сомневался, что его войско победит, но он сам, только сам хотел отрубить девчонке голову и потому еще накануне сказал своим воинам об этом. И вот она - эта бестия, одержимая демонами, забывшая закон предков, осквернившая брачное ложе кровью своего мужа - его любимого сына! И сейчас свершится возмездие, и смерть Ульмаса - Бессмертного, как он сам назвал сына, не спрашивая шаманов, - будет отомщена.
   Бурангул пришпорил коня и, воздев руку с разящим клинком, подался вперед. Когда Тансылу приблизилась на расстояние вытянутой руки, он резко опустил меч, но девчонка спряталась за коня, свесившись за него и удерживаясь, крепко зажав его спину длинными ногами. Она метнулась в сторону, извернулась змеей и, обойдя Бурангула, полоснула его мечом ниже талии. Сталь проскрежетала по стали. Кольчуга Бурангула удержала удар, а он успел развернуться и помчался за дочерью Таргитая, чтобы раз и навсегда покончить с ней.
   Тансылу, оглянувшись через плечо, увидела настигающего ее врага. Отбросила меч, на ходу сняла лук и, выхватив стрелу из колчана, пустила ее, развернувшись так, будто и не летящий конь был под ней, а твердая земля. Бурангул тоже пустил стрелу, но Тансылу и на этот раз увернулась, а ее стрела вонзилась в шею коня Бурангула.
   Вождь кубарем слетел с осевшей лошади, и, несмотря на потемнение в глазах, встал сначала на колени, а потом еле поднялся, чувствуя, как земля плывет под ногами, но тут же был сбит копытами Черногривого на спину, а на грудь камнем упала Тансылу. Короткий взмах, и под злобное шипение: "Сдохни!" кинжал рассек горло Бурангула, окропившись кровью отца, так и не сумевшего отомстить за сына, убитого той же рукой.
   Тем временем подошли отряды Аязгула и Кудайберды. Они окружили все войско Бурангула и звон клинков смешался с криками и стонами раненных и умирающих. Тансылу сняла шлем с Бурангула, подхватила его меч, вскочила на Черногривого и, разя каждого, кто попадался на ее пути, ворвалась в самое сердце битвы и пронзительно закричала:
   - Бурангул убит! Остановитесь, воины!
   Кто-то услышал и опустил меч, провожая взглядом смелую воительницу с высокоподнятой рукой, в которой она держала всем знакомый шлем вождя, кто-то, опьяненный кровью, не видел и не слышал ничего, кроме лязга мечей, и продолжал махать клинком. Но когда дочь Таргитая взобралась выше всех на небольшой холм, почти все опустили мечи и смотрели на нее. Зорким взглядом Тансылу отметила среди всех Аязгула. Он не смотрел на нее, он следил за воинами, натянув тетиву своего лука.
   - Бурангул убит! - повторила Тансылу, потрясая его шлемом над головой. - Я, дочь Таргитая, убила его. Теперь вам, воины Бурангула, не за кого сражаться. А потому остановитесь! Хватит проливать кровь, забирайте своих раненых и идите в кишлак. И скажите всем, кого встретите, что Тансылу сама завоевала право называться вождем своего племени - племени, созданного ее отцом Таргитаем. Я все сказала.
   В тишине зазвучала тетива и стрела, распарывая воздух свистом, вонзилась подмышку Ишбулата, так и не успевшего отправить свою стрелу в Тансылу. Больше никто не помышлял о мести, и Аязгул пробрался к жене и встал за ней.
  
   Битва закончилась. Впереди была зима. И борьба за выживание всего племени в высокогорной долине за Черными Горами. А по степи полетел слух, что сбылось древнее пророчество, и миру явился во плоти дух Великого Воина. Шаманы поклонились ему у Батыр-камня, принеся в жертву не одного барана. Но воинственный дух жаждал другой крови. Уже вкусив ее, он плотоядно облизывал губы, а из ненасытной пасти демонов, поднявшихся над землей, растекалось по степи смрадное дыхание смерти.
   Тансылу сверкала очами, опьяненная победой. Возгордившись, она вознеслась духом над всеми воинами, чувствуя свою силу и власть над ними. Да и Аязгул теперь никогда не встанет перед ней. Только она будет впереди всего племени, всего войска, только она!..
  
   Копыта Черногривого проваливались в пушистый снег по самые колени. А с неба все летели белые мухи, кружились над головой и падали на шапку, на плечи, покрытые толстой медвежьей шкурой поверх войлочного халата. Конь то и дело тряс головой и с его челки звездочками осыпались снежинки. До перевала оставалось рукой подать, когда Тансылу услышала у самого уха такой родной голос:
   - Госпожа...
   Она оглянулась. С ней поравнялся Аязгул. С его остроконечной шапки снег скатывался к густому меху лисьего хвоста, которым шапка была оторочена. Длинный рыжий ворс закрывал лоб Аязгула и нависал над глазами, так что их почти не было видно, но Тансылу поймала вопрошающий взгляд, в котором уловила, как и в голосе, нотки почтения и обиды. И то, и другое резануло по сердцу. Куда делась дружеская непосредственность, с которой они бесцеремонно общались друг с другом еще совсем недавно?! После битвы, когда Тансылу торжествовала, между ней и Аязгулом встала плотная завеса отчуждения и от этого радость победы померкла.
   Тансылу придержала коня, поравнялась с Аязгулом и, наклонившись к нему, прошептала:
   - Ты - мой муж, Аязгул. Разве так обращается муж к жене: "Госпожа"?
   - Прости, Тансылу, - Аязгул отвел взгляд, - давай отъедем, надо поговорить.
   Черногривый недовольно скосил глаза, когда хозяйка свернула в сторону почти у перевала. В снежной пелене уже виднелась поляна, за которой исчезали головы впередиидущих лошадей и всадников.
   - Тансылу, нам надо достать ячмень, просо, перевалы через день-два закроются, не пройти. Сейчас еще есть шанс. Я возьму отряд воинов и пойду туда, где проходит караванный путь. Еще не все торговцы прошли, есть надежда, что мы встретим кого запоздавшего. Если не встретим, то пойдем в ближайший кишлак, там возьмем все, что надо. Иначе зиму нам не прожить. В долине опасности нет, тех воинов, что останутся, достаточно для защиты, если что.
   - Ты хочешь идти без меня?
   Тансылу вдруг почувствовала себя такой беззащитной. Ей, как раньше, захотелось сесть на одного коня с Аязгулом, прижаться сзади к его спине, обхватить за пояс и ни о чем не думать, а только мчаться вперед и знать, что эта надежная спина всегда защитит...
   - Тебе нужен отдых, Тансылу, там внизу тебя ждет теплая юрта, хорошая еда, там ты отдохнешь и согреешься...
   - Нет! Я иду с тобой!
   Звонкий голос утонул в снежной пелене и никто кроме Аязгула не услышал того отчаяния, которое вырвалось из самого сердца девочки-вождя. Аязгул, не возражая больше, остановил десяток воинов и, дождавшись, когда все пройдут перевал, увел их на тропу, что шла южнее, петляя по склону и уходя за понижающийся гребень, туда, где проходил караванный путь.
   Снег вскоре прекратился, хотя небо так и висело над головой тяжелым серым одеялом. День угасал и Аязгул предложил встать лагерем в одном тихом месте, защищенном от хоженых дорог грядой скал. Шатров не ставили. У каждого воина была войлочная кошма, в которую он и заворачивался прямо на земле. Поужинали кровяной колбасой. Размочив сухие кишки в ручье, что вытекал из-под валуна, обрастая по берегам причудливыми наростами льда, заполнили тонкие оболочки кровью своих коней, сделав надрез на шее, и поджарили колбасу на костре. Тансылу достала из хурджуна горсть кислых творожных шариков и с удовольствием сосала их, изредка запивая студеной водой. Ни о чем не разговаривали. Люди устали после длительного перехода, и нуждались в отдыхе.
   Оставив стража для охраны, Аязгул улегся рядом с Тансылу и мгновенно уснул. Только кони, получив, наконец, свободу, паслись рядом, раскапывая мерзлую траву копытами и с хрустом поедая ее.
   На рассвете Аязгул оседлал Белолобого и, пока лагерь оживал после холодной ночевки, умчался на разведку. Пробравшись по узкой тропе между отвесных каменных стен, он свернул в небольшое ущелье и, оставив там коня, забрался на скалу, откуда хорошо просматривалась равнина. В сером свете начинающегося дня Аязгул разглядел на горизонте огни костров.
   "Караван! - не сомневался опытный охотник. - Пока соберутся, успею поднять отряд. Тут пройдут, - он прикинул путь, - тут!" - ящеркой сполз с камня и тихонько свистнув, подозвал коня.
   Груженые лошади с сонными погонщиками еще не спеша только приближались к скалам, а отряд кочевников уже поджидал их, заняв удобные позиции для нападения. Лошадей было одиннадцать, людей восемь. Издали Аязгул прикинул, что среди поклажи есть мешки с провиантом, а в двух сундуках, возможно, жемчуг, красивые камни, которые он когда-то видел у одного чужестранца из далекой восточной страны. А может быть, там лежит та самая ткань - легкая и прочная, из которой шьют и добротные халаты, и невесомые рубахи и штаны, в которых и в жару прохладно, и в холод тепло.
   Как только караван поравнялся с сидевшими в засаде, Аязгул громко свистнул, и все погонщики, не успев даже понять, что произошло, замертво упали, сраженные стрелами, кто на землю, кто на спины своих коней. Тансылу выскочила из засады и ухватила за повод последнего коня. Он заржал, приподнялся на задние ноги, но Тансылу притянула его к себе.
   - Спокойно, спокойно, - она погладила жеребца, при этом не отводя взгляда от его испуганных глаз.
   С его спины на бок скатился старый погонщик. Стрела, пущенная Тансылу, торчала в его шее, пронзив ее насквозь, меховая шапка слетела с головы, а с седой косички, заплетенной сзади, на землю стекал кровавый ручеек. Тансылу попыталась сбросить старика с коня, но его нога застряла в стремени. Конь же, почуяв смерть, испугался и, резко мотнув головой, вырвал повод из рук Тансылу. Он бы так и ускакал с болтающимся на боку мертвым телом, но вовремя подоспел Аязгул. Он остановил коня, срезал кожаные постромки, освободив ногу убитого, и тот мешком скатился на землю. Тансылу заметила, как блеснул камень на пальце его правой руки и, оставив коня Аязгулу, наклонилась над стариком.
   Крупный перстень из блестящего серого металла, был украшен красным, как застывшая капля крови, камнем. Тансылу попыталась снять кольцо, но оно словно вросло в палец мертвеца и не поддавалось. А камень играл светом, будто подмигивая и дразня девушку. Тансылу, недолго думая, вынула кинжал и, приподняв руку старика за палец, отрезала его. Кольцо скатилось с окровавленного обрубка, который Тансылу презрительно отбросила. Она подняла кольцо, оттерла его о халат старика и, зажав добычу в кулаке, поднялась на ноги. Тугая волна, поднявшись вместе с ней, ударила в голову. В глазах потемнело, скалы, люди, кони - все поплыло перед Тансылу, и черный морок утащил потерявшую сознание девушку в царство беспамятности.
   - Тансылу, Тансылу! - Аязгул ощупывал вдруг упавшую жену, пытаясь понять, куда ее ранили. Но не нашел ни стрелы, ни раны, да и вокруг не было никого, кто бы мог напасть.
   - Кольцо, - приходя в себя, прошептала Тансылу и раскрыла ладонь.
   Аязгул взял перстень.
   - Оно здесь. Что с тобой случилось?
   - Кольцо. Это старик хотел забрать меня с собой. Забери это кольцо, оно наполнено кровью.
   Аязгул посмотрел на камень, ставший темным, как запекшаяся кровь, и засунул его за пазуху. Тансылу тем временем села. В голове еще витал туман, сердце ухало в груди, как сова, но мысли обрели ясность. С помощью Аязгула, воительница поднялась, взобралась на коня. Муж уселся за ее спиной, перехватил повод. Она расслабилась, откинулась на его грудь, как и раньше.
   - Вместе поедем, что-то тревожно мне за тебя, - Аязгул словно оправдывался, а Тансылу блаженно улыбалась, ощущая спиной надежную стену, за которой она, как прежде, чувствовала себя в безопасности.
   Через два дня отряд привез в кишлак и просо, и шелк, и сушеные фрукты, и удивительно пахнущие порошки, и мерцающий перламутром жемчуг, от взгляда на который в глазах женщин загорался восторг.
   Аязгул наблюдал за Тансылу и замечал, что после всего, что произошло, она стала задумчивее, все чаще сидела одна, в стороне, воротя нос и от еды, и от людей. А сама она расцвела: хоть лицо ее побледнело, глаза сияли, и даже в полутьме юрты, когда Тансылу снимала верхнюю одежду, Аязгул заметил, насколько женственной стала ее фигура, как поднялась грудь, как округлились бедра.
   Не в силах больше бороться с собой, он все чаще уезжал в долину, не появляясь в кишлаке по несколько дней. Тансылу беспокоилась, ведь холодные ветра и быстро наступающая ночь могли принести беду, но Аязгул не отвечал на ее вопросы, возвращаясь то с козлом, то с зайцем, и снова уходя после бессонной ночи, проведенной в юрте с женой. Тансылу украдкой плакала, а люди уже шептались меж собой, поглядывая на нее и отводя взгляды от Аязгула.
   Странные сны снились Тансылу. Она пыталась поделиться с мужем, но он, казалось, не слушал ее, строгая новые стрелы, или натачивая нож.
   - Я почти каждую ночь вижу Ульмаса. Он смеется надо мной. Но его смех утихает, когда появляется белое облако. Оно несется на меня и, остановившись прямо передо мной, вдруг превращается в девочку. Она молчит и смотрит на меня, улыбаясь. Это дух? - вопрошала Тансылу, а Аязгул безразлично подергивал плечами и снова уходил.
   Встревоженная и снами, и частыми отлучками мужа, Тансылу попросила шамана поговорить с духами. Она не могла больше жить в неведении и хотела узнать свое будущее. Безделье в кишлаке тяготило ее, а воинственный нрав звал в поход. Но куда? Тансылу казалось, что ее жизнь остановилась, заснула крепким сном вместе с природой, и только надежда на весну еще придавала силы.
   В кишлаке все шло своим чередом. Женщины катали войлок, готовили еду, шили одежду. Мужчины возились со скотом, чинили кольчуги, сбрую, украшая шлемы и рукояти своих мечей добытыми камнями и полосками золота. Дети играли, собираясь в самом просторном шатре, или учились стрелять из лука, держать в руке меч, пусть пока и не такой острый и тяжелый, как у воинов. А Тансылу завидовала им, вспоминая свое, так внезапно ушедшее детство.
   В хорошую погоду Тансылу брала Черногривого и уезжала из кишлака, позволяя коню размять ноги, почувствовать ветер, хоть и холодный, но зовущий вперед. Но без Аязгула ей самой было скучно, да и с ней что-то происходило странное. То она так хотела есть, что аж в животе все шевелилось и руки тряслись, то от еды ее воротило, да так, что выворачивало все внутренности наружу. Только любимые кислые шарики из свернувшегося молока кобылиц Тансылу могла сосать всегда и всегда носила их горстями в маленьком кожаном мешочке у пояса.
   - Госпожа, шаман прислал сказать, что готов и начнет ритуал, как только стемнеет, - мальчик, подросток, так напомнивший Тансылу Аязгула в детстве, разбудил ее от дремы, заглянув в юрту.
   - Я приду, - твердо ответила Тансылу, и лохматая головка, кивнув, исчезла за закрывшимся пологом.
   Тансылу почувствовала тошноту, достала курт, положила его в рот. От кислого вкуса стало легче. Она откинула теплое одеяло, нехотя встала, потянувшись. Горячие уголья в железном коробе еще мерцали, отдавая тепло и прогревая юрту. Тансылу прикрыла их крышкой, положила сверху кошму. Оделась и, открыв полог, почувствовала ядреную свежесть зимнего воздуха. В голове прояснилось, и дышать стало легче.
   "Нет, больше я не могу сидеть тут. Приедет Аязгул, так и скажу - с ним буду на охоту ходить, и пусть попробует остановить меня!"
   От таких мыслей настроение сразу поднялось. Тансылу осмотрела кишлак. Повсюду горели костры, светились лица в их отблесках, слышался смех, привычный говор у шатров. Бабушка Хадия махнула, подзывая, и Тансылу, как и раньше, пошла на ее зов, чувствуя, как тает лед в груди, как жизнь возвращается к ней, как любовь к своему племени согревает душу.
   - Здравствуйте, бабушка, все ли у вас хорошо, ничего не надо? - Тансылу присела рядом, сложив ноги калачиком, подоткнула под себя одеяло.
   - Здравствуй, дочка, - бабушка обняла ее, поцеловала, - как хорошо, что ты вышла, а то сидишь там одна, тоскуешь. К людям надо идти, когда на душе плохо, а не прятаться от них.
   Тансылу еле сдержала слезы.
   "Все они знают, все видят!"
   - Ты так похорошела, Тансылу, - почти беззубый рот бабушки расплылся в улыбке, и, наклонившись к девушке, она шепнула: - Никак дитя ждешь, а от нас таишься. Не дело это, людям радость будет, вашего с Аязгулом малыша понянчить, да и его родителям радость особая, что ты все от них бегаешь, а?
   Тансылу замерла, потеряв дар речи: бабушка не хуже шамана все ей раскрыла, рассказала, только глянув на нее.
   - Ну, что молчишь, словно воды в рот набрала? К концу зимы разродишься, думаю, надо готовиться. Зима нам дана, чтобы потомством обзаводиться. Посмотри, вон и у овец наших приплод уже есть, да еще будет, они на это дело скорые. И у кобыл бока округлились. Твой Черногривый не одну покрыл!
   Бабушка все говорила, а в груди Тансылу вскипала злость. Благое расположение духа улетучилось, на его место змеей вползла ненависть - к Ульмасу, к его поганому роду, к себе самой, к ребенку, копошащемуся в ее животе.
   "Как я не догадалась раньше? - злилась Тансылу. - Надо вытравить Это, убить, пока не родилось, но как?"
   Тансылу не могла больше чинно сидеть, вскочила, как ошпаренная, одержимая одной мыслью и вдруг песня шамана, глухие удары в бубен отрезвили ее.
   "Шаман! Он все может!"
   Тансылу побежала к камню, у которого было устроено святилище, где приносили жертву духам, где просили каждый о своем, где шаман выпивал чудодейственный напиток из кислого молока, сухих веточек и плодов горных трав, входил в экстаз и слушал духов, задавая им вопросы и прося помощи и совета.
   - Что это с ней? - бабушка Хадия сошла с лица, предчувствуя что-то недоброе.
   Но рядом никого не было, кто бы ответил на этот вопрос. И, тревожась все больше, старуха поднялась и, переступая, как утка, с ноги на ногу, пошла за Тансылу.
   Шаман окропил кровью жертвенного ягненка камень, который с самого начала ритуала был полит священным напитком сомы-хаомы, так любимого богами и дающего человеку, принявшего его, дар видения того, что в обычной жизни не доступно никому из людей.
   - Прими, о Великий Тенгри жертву от того, кто хочет спросить тебя о сокровенном! Воздай просителю по его щедрости, открой ему тайну пути его. Испей священной сомы и будь весел и добр к вопрошающему, - пел шаман, пританцовывая перед алтарем, вокруг которого горели костры, вспыхивающие сонмом искр, когда шаман ветром проносился рядом.
   Тансылу, очарованая магическим действом, сидела поодаль и качалась в такт ритму. Бабушка Хадия присела в отдалении среди соплеменников, с интересом наблюдающих за ритуалом.
   Шаман, воздев руки к небу, еще и еще призвал Тенгри, и вдруг замер. Бубен выпал из его рук, длинные уши войлочного клобука приподнялись от порыва налетевшего ветра. Пламя костров затрещало, добравшись до крупных сухих поленьев, спрятанных под ворохом веток и соломы. Тансылу закатила глаза и застыла изваянием. Ее мысль через шамана воспарила к небу, и небо возмутилось. Сверху обрушился на шамана вихрь, сорвал его ритуальную шапку, ударил в лицо, да так, что тот упал на колени, закрывая голову руками. Люди поднялись со своих мест и в страхе разбежались, только старая Хадия на коленях доползла до Тансылу и протянула к ней руки.
   - Не надо, дочка, остановись! - кричала она, но ее голос был подобен шепоту листвы, заглушаемому рыком бегущей с гор воды.
   Шаман, повинуясь воле того, кого он вопрошал, поднялся на ноги, повернулся к Тансылу и запел песнь, слова которой зазвучали магическим заклинанием:
   - Велика щедрость прославленной людьми и любимой богами Умай, дарующей душу семени, вдыхающей в него чистый дух. Страшны козни демонов, поджидающие добычу, заманивающие в свои сети слабых духом и одержимых страстями. Во имя победы добра над злом, не искушай, женщина, богов, выбравших тебя вместилищем для возрождения Свободного Духа, не впускай в свое сердце демонов, береги дарованное тебе, ибо ответственна ты перед небом и землей, перед настоящим и будущим.
   Костры угасли. Только уголья еще мерцали красным огнем, готовые при малейшем порыве ветра вновь вспыхнуть. Шаман осел, уронил голову на грудь. Его сознание еще металось в иных мирах, о чем говорили бессвязные бормотания, редкие взмахи руками, словно посвященный в великие тайны мироздания отгонял кого-то, кому не было места в мире людей.
   Тансылу не мигая смотрела на лежащую у ее ног бабушку. Казалось, девушка никак не может понять, почему старуха здесь, почему она лежит и к тому же вцепилась в ее ноги. Но в ушах все еще звучал голос шамана и постепенно до Тансылу начало доходить то, что передали через него духи - она должна смириться и стать матерью, матерью ребенка, который ей не нужен, более того, который уже ненавистен ей. Тансылу не умела принимать удары судьбы с поникшей головой. Чем труднее ей было, тем большая злость вскипала в ее сердце. И сейчас она, раздираемая гневом, искала виновных в том, что вышло не по ее воле, на кого она могла бы направить весь свой неуправляемый гнев. Только два человека оказались перед ней - бабушка Хадия и шаман, - и оба поникшие. Тансылу вскочила, отпихнула от себя старуху, одним прыжком, как убегающая лань, она оказалась рядом с шаманом. Не владея собой, Тансылу пнула его, отчего тот завалился на бок. Реальность только начала возвращаться к нему, но сил на то, чтобы действовать, еще не было. И шаман косился на обезумевшую девушку, пытаясь неловкими жестами защититься от ее гнева.
   - Или ты вытравишь Это из меня, хоть с помощью духов, хоть без них, или я убью тебя, как клопа, от которого нет никакого толка, одно беспокойство!
   Шаман не промолвил ни слова, только закрыл глаза, шепча что-то несвязное и непонятное. Тансылу зарычала, как зверь, и выхватила кинжал. Сильная рука ухватила ее за запястье, сжала его так больно, что Тансылу вскрикнула и выронила кинжал. Она не успела понять, кто и как осмелился встать на ее пути, как смельчак загреб ее в охапку, поднял на руках, крепко сжимая в объятиях.
   - Аязгул?..
   Она узнала друга, повернувшись к нему лицом, и слезы ручьем покатились из только что пылавших огнем глаз.
   - Успокойся, Тансылу, все будет хорошо, я с тобой.
   Он отнес девушку в юрту, уложил там на кошме, укрыл потеплее, убаюкал, как ребенка, утешая и шепча ласковые слова. Когда Тансылу уснула, он вышел. Несмотря на ночь, в стойбище никто не спал. Морозный ветер обжигал лица, но люди лишь плотнее укутывались в халаты. Перед шатром бабушки Хадии сидели старейшины племени. Они переговаривались меж собой и, когда Аязгул подошел к ним, самый старший обратился к нему:
   - Аязгул, сынок, мы знаем тебя с детства. Твои родители - уважаемые люди в нашем племени. Мы приняли тебя, как вождя, хотя ты поставил впереди себя дочь Таргитая. Да, мы помним последний наказ матери Тансылу, и она сама в бою доказала свое право на то, чтобы заботиться о нашей безопасности, но, - старик покачал головой, - ты же видишь, сынок, что Тансылу одержима демонами и ее умение сражаться в бою не может перевесить чашу страданий, которые она принесла всем нам.
   Все старики согласно закивали.
   - Что вы хотите? - Аязгул смотрел с почтением, но в его голосе звучали стальные нотки.
   Старики помолчали. Переглянулись. Аязгул понял, что они еще до его прихода приняли решение. Тот же старик продолжил:
   - Ты должен стать настоящим вождем, Аязгул, а не выполнять приказания Тансылу. А она... из нее надо выгонять демонов зла. И ты можешь помочь шаману сделать это.
   - Нет! - решительно возразил Аязгул.
   Он понимал, что значат слова "помочь шаману". Придется связать Тансылу, подавить ее волю, как после этого он сможет смотреть ей в глаза? К тому же она... беременна!
   Старики, недовольно скривив губы, закачали головами. Аязгул унял гнев и добавил:
   - Вам незачем беспокоится. Я ручаюсь за свою жену. Дайте срок - и она изменится. Сама изменится, безо всяких ритуалов. А я буду рядом. Обещаю вам, старейшины, что больше в нашем племени не будет никаких несчастий, пройдет зима, и мы вернемся на наши законные пастбища, а потом и на Йенчуогуз, если совет племени так решит.
   Старики переглянулись, согласно кивая. Из шатра выглянула женщина - невестка Хадии.
   - Аязгул, зайди, бабушка хочет тебя видеть.
   Поклонившись старейшинам, охотник, согнувшись, вошел в шалаш. Хадия полулежала на подушках, укрытая добротным войлочным одеялом. Старая женщина поманила парня. Он подошел ближе, сел на колени, положив на них ладони.
   - Аязгул, - голос старухи был тихим, чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом, - Аязгул, сынок, я видела мысли Тансылу. Сбереги ребенка, посланного ей богами, - бабушка перевела дух, помолчала и добавила: - Тансылу опомнится, верь. Не оставляй ее.
   К утру бабушка умерла. Люди посплетничали, пошушукались да и занялись своими делами. Тансылу затаилась, скорее чувствуя, чем понимая, что любое резкое слово, сказанное ею, обернется против нее самой. И только Аязгул видел в ее глазах все тот же огонь, которому она не давала распаляться.
   Но беременность смягчила ее нрав. Как не хотела Тансылу становиться матерью, как не сопротивлялась женскому естеству, а все же прислушивалась к себе, замирала, когда ребенок толкал ее, гладила живот, улыбаясь. А то снова металась в ярости, ощущая беспомощность своего положения, когда хотела, как обычно, сесть на Черногривого и умчаться на простор подальше от любопытных взглядов.
  
   Ко дню весеннего равноденствия ребенок, наконец, попросился на волю. Стойбище пришло в оживление. В большом чане грели воду, женщины суетились в юрте, оставив мужчинам бездеятельное ожидание.
   Аязгул сидел задумавшись у загона с кобылицами. Рядом с некоторыми стояли еще совсем маленькие жеребята. Тонкие ножки, чуткие уши, детский любопытный взгляд малышей вызывал радость в сердце мужчины. Он наблюдал за лошадьми и думал о своей жизни. Как все непросто сложилось, как трудно оказалось жить. Совсем не так представлял он свое будущее в детстве. Мечтал, что женится на Тансылу, что будут у них дети: мальчики - зоркие и сметливые, как он, девочки - нежные и умные, как она. Но... Да, они вместе, они - муж и жена, но нет того счастья, о котором мечтал мальчик Аязгул, и сейчас он, как и положено мужчине, сидит и ожидает, когда его жена родит, но он-то знает, что ребенок - не его, что это семя Ульмаса дало жизнь этому ребенку. Да, об этом знают только он и Тансылу. Что ж, он будет считать ребенка своим, но ведь люди все видят, ничего не укроется от их пытливого взгляда. Сможет ли он, не будучи отцом, порадоваться рождению малыша? А если нет, то, что скажут люди?
   - Аязгул! - голос женщины отвлек от размышлений.
   Он метнулся к юрте, и отчего-то сердце в его груди екнуло. Из юрты послышались крики Тансылу:
   - Уберите Это от меня, уберите! Аязгул! Убей Это, я не хочу его видеть, убей!
   Все в кишлаке онемели. Аязгулу стоило немалых усилий, чтобы взять себя в руки. Он вошел в юрту. Тансылу лежала, разметавшись на кошме, женщины прибирали, унося чан с окровавленной водой. Одна из них сидела на коленях неподалеку от Тансылу и покачивалась, держа в руках меховой сверток. Аязгул подошел к ней, положил руку на плечо. Женщина повернула к нему заплаканное лицо. Узнав мужа Тансылу, протянула ему сверток.
   - Девочка... она была жива, когда родилась, но... я не знаю, что случилось, господин, я хотела дать ее матери, но...
   - Ничего, не плачьте, вы же знаете, что так бывает, что женщины при родах одержимы демонами...
   Женщина сжала губы, закачалась из стороны в сторону.
   - Ее демоны убили ребенка, посмотрите, девочка вся посинела и перестала дышать...
   Аязгул пошатнулся. Но совладал с собой, взял сверток в руки, присел, приоткрыл кусок меха, в который был завернут ребенок, и увидел лицо малыша. Его глазки были закрыты, кожа посинела, ребенок не дышал, не тянул губки в поисках соска. Раскрыв его чуть больше, Аязгул заметил на маленьком плечике родимое пятно, погладил его пальцем, провел по тонкой шейке. Ребенок был еще теплым.
   - Выбрось, убей, - прошипела Тансылу, приподнявшись на локте и сверкая безумными глазами.
   Не в силах даже смотреть на нее, он закрыл лицо ребенка и, прижав его к себе, порывисто встал и вышел.
  
   Белолобый скакал галопом, а его хозяин все понукал его и понукал, не замечая ничего вокруг, не разбирая дороги, не думая, куда несет его конь. Меховой сверток жег грудь, слезы не успевали высыхать на щеках.
   Аязгул скакал до темна. Когда конь, сбавив темп, вдруг сам остановился, Аязгул опустил повод. Недвижно посидел, приходя в себя, и слез с коня. В темноте только различались очертания гор, за которыми всходил тонкий месяц.
   "Рождается", - подумал Аязгул, почему-то вспомнил жеребят, жмущихся к бокам кобылиц. И так горько стало ему, так жалко стало крепенькую на вид девочку, оставившую жизнь, едва сделав первый вдох!
   "Как же так... Что же за чудовище эта женщина?.." Аязгул не находил ответов на свои вопросы. Он вынул из-за пазухи ребенка, развернул его, разглядывая при тусклом свете молодого месяца. В нем девочка уже не выглядела синей, напротив, ее кожа отражала матовый свет лунного ободка, и личико казалось спящим. Аязгул заплакал, склоняясь над ребенком. Вдруг совсем рядом раздался волчий вой. Белолобый заржал. Аязгул завернул ребенка и кинулся к коню. Не успел он и шага сделать, как крепкий удар в спину сбил его с ног и он оказался под конем. Сверток выпал из рук. В темноте сверкнули два желтых глаза.
   Аязгул вытащил кинжал, махая им перед собой наугад, раз чиркнул по чьей-то плоти, перекатился на спину. Белолобый шарахнулся было со страха, но встал на дыбы, отгоняя волков передними ногами. Аязгул поймал повод, запрыгнул на мощную спину своего любимца и, придерживая его от бегства, склонился ниже, пытаясь рассмотреть землю под собой. Но не было там ни свертка, ни волков. Только беспокойство коня, да ощущения от удара сильных волчьих лап на спине подтверждало, что они были, что это не привиделось.
   Успокоив Белолобого, Аязгул слез с него и, не выпуская повода из рук, еще раз все внимательно осмотрел вокруг, пошарил по земле руками, не доверяя глазам, но так и не нашел ни девочки, ни куска меха, в который она была завернута.
  
  

Глава 7 Тайна символов

  
   Глаза волка сияли желтыми топазами. Они были так близко, что отлично различались все оттенки радужки, в которой тонула черная точка зрачка.
   "Что ты хочешь?" - мысль - тягучая, как расплавленная карамель, - потекла от Симы к волку.
   Он попятился, не отводя пытливых глаз, и Сима увидела под ним ребенка. Голенький, крепенький, он беспомощно дергал ручками и ножками. Его личико сморщилось в гримасе плача, но Сима не слышала ни одного звука. А волк все пятился, и его морда начала приобретать геометрические очертания. Сначала лоб волка превратился в ромб, потом, ниже носа появились линии, которые собрались в перевернутую букву "м".
   Волк вместе с ребенком растворился в тумане сна, а на их месте появился знакомый белый призрак, очертаниями напоминающий китайского монаха.
   Сима проснулась. Утро гуляло в комнате солнечными бликами и еще свежим ветерком. С кухни доносились запахи молочной каши и поджаренного хлеба, слышался негромкий разговор отца с матерью. Сима облегченно вздохнула, но вспомнила символ и, быстро встав, зарисовала его, набросав вокруг получившейся фигуры морду волка.
   "Да! Это именно тот символ, и он обозначает волка!" - довольная своей догадкой, Сима улыбнулась и, положив карандаш, пошла умываться.
   Сима вернулась домой в начале августа, когда самое жаркое время года закончилось, дни стали короче, а ночи прохладнее, но все же лето не торопилось уступать свои права приближающейся осени. Сима переживала свою первую и такую красивую историю любви. Красивую... если бы... если бы не тот страшный вечер у Каменной головы. Еще в поезде Сима думала, как могло так случиться, что она приняла вероломство за любовь, что не распознала обмана, заглядывая в глаза, в которых читала восхищение и признание.
   Образ Армана преследовал ее днем и ночью. Сима оглядывалась, чувствуя его взгляд, вздрагивала, слыша его голос, просыпалась ночами и бессмысленно смотрела в потолок, вспоминая степь, вольный ветер, нежные ласки. Мать заметила ее грусть, но расспрашивать не стала, уж слишком отчужденно смотрела дочь, сказав только, что все хорошо, что она уехала раньше, чтобы разобраться с собранным материалом до начала занятий.
   Нарушила уединение Симы Маринка, влетевшая к ней ураганом, разорвавшим тишину дома.
   - Симка, как я соскучилась! - Марина повисла на шее подруги.
   На душе у Симы сразу потеплело от того заряда оптимизма, который буквально растекался во все стороны от загорелой, сияющей, улыбчивой девушки, смачно поцеловавшей ее в губы.
   - Ну, налетела, как смерч, - отшутилась Сима.
   - А что такое? Почему ты такая понурая, что-то случилось, а, тетя Валя, что с ней? - Маринка тараторила, поглядывая то на маму Симы, то на подругу.
   Валя отмахнулась.
   - Не знаю. Приехала смурная вся, молчит, может тебе расскажет что...
   - И расскажет! - Маринка не унималась. - Как экспедиция? Понравилось? Что откопали?
   - Да ты хоть в комнату зайди, так и будем в коридоре стоять?
   Симе вдруг захотелось уткнуться носом в Маринку грудь и от души поплакать. Она даже испугалась этого странного желания, почувствовав, как на глаза навернулись слезы.
   Марина скинула босоножки, и прошлепала босая по чистому полу вслед за Симой, успев одним залпом осушить бокал холодного компота, который ей дала тетя Валя.
   - Ох и жара... - не заметив настроения подруги, Марина плюхнулась на ее кровать, раскинув руки. - Но в Туркмении еще хуже! У нас хоть фонтанчики вдоль дорог, тени валом, а там... жуть! Но зато как интересно!.. Я в руках держала украшения, которые женщины носили четыре тысячи лет тому назад, представляешь?
   - Сами откопали? - позавидовала Сима.
   - Да нет, в музее с ними работали, описывали, зарисовывали, а сами находили горшки всякие, так, ничего особенного. А вы?
   Маринка села
   - И мы ничего особенного, - Сима улыбнулась.
   - Понятно... А знаешь, мы с Сашкой все время тебя вспоминали.
   - Да? И что Сашка?
   - Да так, ничего. Он одержим историей Востока. Учит языки, в которых черт ногу сломит - сплошные черточки, закорючки...
   Марина взяла со стола листок с нарисованной мордой волка.
   - А это что? Волк? Ты рисовала? А такой ромбик с палочками я тоже у Сашки видела...
   - Что? - Сима заинтересовалась. - Где видела?
   - Вот странная ты, Симка, просто Сашка тебя не волнует, а Сашка вкупе с ромбиками - это уже другое дело!
   - Не переворачивай все с ног на голову, - Сима посерьезнела, - я все лето бьюсь над расшифровкой одной загадочной надписи, а этот символ вообще во сне увидела, а ты - Сашка!..
   - Что ж, хоть какие-то общие интересы у вас намечаются! Знаешь, давайте вечерком все вместе в "Буратино" посидим, мороженое поедим, поговорим, а?
   Сима обрадовалась предложению Марины. Пора возвращаться в свою настоящую жизнь! А то, что случилось на практике, уже - прошлое. Да и вспомнив Сашку, Сима почувствовала радость. Не сошелся же свет клином на Армане! Что было, то было...
  
   Вечерний город обнимал жителей прохладой. Ташкент словно извинялся перед горожанами за жаркий день и обвевал каждого прохожего свежим ветерком, закручивая его над каналами и фонтанами и гоняя по улицам.
   Сима повыше подняла волосы, обнажив шею, надела короткую расклешенную юбку, фалды которой игриво приподнимались при ходьбе, и влезла в босоножки на длинных каблуках. Прохожие улыбались красивой девушке, парни присвистывали вслед, а Сима шла - гордая и неприступная, - высоко задрав подбородок, придерживая на бедре изящную сумочку, висевшую на тонкой лямке через плечо.
   На открытой террасе кафе за столиком у самого края Сима издали увидела Сашку. Он тоже заметил ее и, опершись на кисть руки, смотрел, не спуская глаз. Чем ближе подходила Сима, тем шире расплывалась улыбка на загорелом лице Сашки. Сима тоже разглядывала однокурсника. Короткая стрижка обнажила светлый ободок незагоревшей кожи у лба и ушей. Просторная белая майка с непонятным рисунком на груди свободно лежала на плечах, лишь обозначив округлые контуры хорошо тренированных мышц.
   - Привет! - Сима опустила глаза, почувствовав какую-то неловкость.
   Саша встал, отодвинул красный пластмассовый стул.
   - Привет! Садись!
   - Маринки еще нет?..
   - Я пораньше пришел, чтобы столик занять...
   - А!..
   - Что будешь пить? Сок?
   - Нет, лучше воду, с газом.
   - А мороженое? Какое тебе взять?
   - Мороженое... м-м-м, давай сливочное с малиновым сиропом.
   Сима улыбнулась, осмелившись, наконец, взглянуть на Сашку. Она увидела, что у него зеленые глаза, курносый нос. "Надо же, и как я раньше этого не замечала?.. А Арман, Арман совсем другой..." По сердцу снова резануло, Сима прикусила губы. Вовремя подошла Маринка. Она умела своей непосредственной болтовней отвлечь от самых навязчивых дум.
   - Всем привет! Ух, какая сумочка! Саш, мне то же самое, что и ей, - Марина ткнула пальцем в подругу.
   Саша пошел к стойке, у которой выстроилась приличная очередь, а Маринка наклонилась к Симе через стол, шепча:
   - Ну, как вы встретились?
   - Отстань, ладно? А то уйду!
   - Ничего себе приветик!.. С тобой явно что-то не так.
   Сима хотела встать, но Марина задержала ее за руку.
   - Тихо, тихо, не порть вечер хотя бы мне. Все, обещаю, слова больше тебе не скажу, остынь. Посмотри на людей - у всех есть какие-то проблемы, но нельзя же с ними, как с полной торбой везде носиться.
   Сима застыдилась.
   - Прости, мне, правда, муторно на душе. Сюда шла такая счастливая, и вдруг ни с того, ни с сего, хорошее настроение, как корова языком слизала.
   - Бывает. Давай попробуем провести хороший вечер, втроем, как раньше, когда мы отмечали поступление, помнишь? Сашка еще шампанским парочку за соседним столиком облил...
   Сима улыбнулась.
   - Да, смешно было.
  
   Они проговорили весь вечер, вспоминая лето, смешные случаи, которые с ними произошли, рассказывая друг другу об интересных находках. Им было весело втроем, легко и просто общаться. Но все же грусть не оставляла Симу. Рассказывая друзьям, как она завязла в глине у реки, как, случайно оказавшийся рядом пастух, вытаскивал ее, она вспоминала Армана, их первую встречу. Друзья смеялись, не подозревая о том, кем стал для Симы тот пастух, сколько радости она испытала рядом с ним и как неожиданно они расстались.
   "Прошлое, это уже прошлое", - убеждала себя Сима и, прощаясь с Сашкой, предложила:
   - Приходи ко мне завтра, я хотела бы показать тебе кое-что интересное - символы, которые пытаюсь расшифровать, собрать в нечто, имеющее какой-то смысл. Сегодня как-то не до того было...
   - Марина говорила, - глаза Сашки сияли от радости, - я приду.
   Лед тронулся. Оставалось только надеяться, что половодье захлестнет их с головой, но не настолько, чтобы в круговороте льдин снова уплыть к разным берегам.
   В эту ночь Сима снова видела волка, но теперь к ней пришла уверенность, что это не волк, а волчица, и ребенок с ней... ребенок - это явь, новость, что-то, что может изменить жизнь. Так сказала мама. А она умела разгадывать сны. И еще мама умела понимать настроение дочери и ждать, не надоедая вопросами, когда та сама расскажет о своих проблемах.
   Приход однокурсника обрадовал Валю. К Симе даже в школьные годы мало кто из ребят приходил. А тут такой симпатичный парень, только ростом маловат, но все же чуть выше дочери, зато такой улыбчивый! Вместе с ним, казалось, в квартиру влетел свежий ветер, она вся наполнилась воздухом. "Надо же, какой легкий человек! Симке с ее тяжелым характером такой очень бы подошел".
   Саша принес с собой толстую книгу. В ней они сразу нашли знак волка, который авторы отнесли к символам кочевников Азии. Чуть вытянутый по вертикали ромб, нижние стороны, которого продолжены вниз и образуют крест, а потом поднимаются вверх под острым углом, так, что получается английская "W".
   - Я так и увидела...
   - Где?
   - Представляешь, во сне!
   Сашка не удивился.
   - В нашей жизни много символики. Мы редко обращаем внимание на случайные картинки, на форму листа на дереве, на другие знаки, которые даются нам, чтобы помочь разобраться в своей жизни, иногда оберегают, как крест, например, иногда остерегают или позволяют заглянуть в будущее.
   - А откуда у тебя такая книга?
   - От прадеда, он один из авторов. Прадед увлекался такими вещами, у нас много фотографий, рисунков, заметок, которые он делал в разных странах. Он был историком, еще в царские времена. А ты не знала?
   - Нет, - Сима даже опешила, - поэтому ты поступил на исторический?
   - Да, теперь вот разбираюсь в его наследии. Кстати, набор символов, который вы обнаружили, как бы это сказать... странный, наверное. Словно автор этой надписи собрал со всего мира, во всяком случае, азиатского, разные символы и объединил их. Смотри, вот это похоже на дордже.
   - Свастика?
   - Да, тибетская свастика, в движении созвездия Большая Медведица. Вот квадрат, вверх от него отходит линия - ручка ковша, тут затерто, но у другого угла квадрата хорошо видно линию, как луч левосторонней свастики.
   - И от остальных углов квадрата тоже отходят такие же линии и все крутятся в одну сторону! - Сима взяла чистый лист бумаги и крупно нарисовала фигуру, пунктиром отметив то, чего не было видно на фотографии камня. - А что этот символ обозначает? Смену времен года, союз всех стихий?
   - У тибетцев - алмаз, несокрушимое оружие.
   - Несокрушимое оружие?.. "... раскрутит несокрушимое оружие Великих Духов Света..."
   - Что? - Саша заметил, как Сима вдруг словно застыла и голос ее изменился. - Что ты сейчас сказала? Откуда это?
   - Что "это"? - Сима очнулась.
   - Ты только что сказала: "раскрутит несокрушимое оружие Великих Духов Света..."
   - Не знаю...
   Сима включила вентилятор. Встала напротив него, чувствуя, как холод проникает в грудь, закрыла глаза. Перед ней снова Арман, пиала в его руке, костры и голова Каменного воина...
   - Сима...
   Саша подхватил девушку под локоть.
   - Голова закружилась... душно...
   - А давай все двери откроем, сделаем сквозняк? - Сашка говорил, как пацан лет десяти. Симу это рассмешило.
   - Давай!
   Прохладный ветер гулял по всей квартире, залетая из подъезда в распахнутые двери и сквозняком гоняя воздух, а Сима с Сашкой разложив на полу листки с символами и придавив их чем попало, чтобы не улетели, пытались собрать воедино смысл каждого, составить текст, опираясь на значение символов, дошедшее до людей через тысячелетия.
   - Если читать от этого знака, - Саша ткнул пальцем в круг, перечеркнутый вертикальной линией, - а мне кажется, что именно с него и надо начинать! - то получается так: Луч света, идущий с неба или из глаза бога, освещает весь мир, - Сима написала "весь мир" на картинке, изображающей вложенные один в другой круг, квадрат и еще один круг, а Сашка положил рядом с ним знак дордже, - раскручивает несокрушимое оружие...
   - Дальше символ волка...
   - И как его вставить? - Саша потер переносицу, - ладно, оставим пока...
   - А если этот символ указывает на кого-то конкретного, кто был из рода волка? - осенило Симу.
   - И что? Несокрушимое оружие против человека?.. Сомнительно как-то. Может быть, род волка, как несокрушимое оружие... Белиберда! Давай пока оставим волков, пошли дальше: четыре правильных треугольника. Один - вершиной вверх, второй - такой же, но перечеркнут горизонтальной линией, два перевернуты вверх основанием, и один из них тоже перечеркнут. Что получается?
   - Огонь, воздух, вода, земля!
   - Правильно - все стихии. Можно сказать так: Глаз бога видит все - людей, духов, демонов, - обитающих в огне, в небе, в воде, в земле, ничто от него не скроется, так?
   - Так!
   - И, как закрепляющая печать, защита от злых сил - символ объединения созидания и порождения, как знак взаимной любви бога и людей - звезда Давида, - Саша придвинул листок с двумя нарисованными треугольниками, наложенными друг на друга так, что в центре получился шестигранник.
   - И что получается в общем? - Сима взяла чистый лист, крупно написала: "Луч света, идущий из глаза бога...". Нет, лучше так: "Луч света, посланный Тенгри, осветит мир, раскрутит несокрушимое оружие воинов Света, которое поразит злых духов и демонов и кого-то из клана волка, во всех стихиях: в огне, в небе, на земле, в воде. Да будет так во имя созидания и порождения!" - Сима закончила фразу пафосно, и даже выпрямилась, подняв голову. - Все?
   - Еще остаются звезды.
   - Демоны верхнего и нижнего мира!
   - Ну, это сомнительно, пятиконечная звезда - это пентаграмма.
   - Это позже, в западных учениях, а восток может трактовать этот знак иначе.
   - Может, - согласился Саша, - и здесь подходит хоть и западная трактовка, но вполне применимая к востоку - ведьма, друид, жрец. Можно предположить, что жрецы, или шаманы, смысл тот же, как бы охраняют это место, эту надпись... Слушай, а может это заклятие, вроде охранной молитвы?
   Сима вспомнила ритуал вокруг Каменной головы, рассказ Армана о жертвоприношениях под ним, и предположение Саши показалось вполне логичным. Сима решила рассказать ему о том вечере, что касается ритуала, опустив личные переживания.
   - Саш, дело в том, что я была участницей какого-то шаманского действа.
   Саша откровенно изумился.
   - Не по своей воле, не хочу вдаваться в подробности, да я и помню мало, меня опоили чем-то, наверное, что-то вроде сомы-хаомы.
   Сашка присвистнул.
   - Будешь издеваться, ничего не расскажу! - пригрозила Сима.
   - Ты что?! Я вообще в трансе! И шаманский обряд, и шаманский напиток, ты вообще кто? С чего это местные шаманы тебя привлекли к какому-то ритуалу, да еще тайно?
   - Не знаю, я о другом думала, ладно, не отвлекай, так вот, я что-то говорила там, еще и не своим голосом. Это мне потом рассказал наш шофер дядя Боря, он был далеко, прибежал в самом конце, а вот наш руководитель стоял неподалеку, он должен был все слышать. Может мне его спросить? Я все равно буду ему отчет отсылать о практике, чтобы подписал, оценку поставил, ну и спрошу, а?
   - Спросить можно, но я в толк не возьму, ты говорила заклинание?
   Сима пожала плечами.
   - Не знаю, вот и хочу спросить.
   - Но, если это так, и ты ничего не помнишь... ты уверена, что заклинание ты говорила на русском языке?
   Сима озадачилась.
   - Не знаю... даже предположить не могу. Вряд ли... но я другого языка не знаю, на казахском что ли? - она хмыкнула, - я только пару слов помню на казахском, но... Саш, я не знаю.
   - Вряд ли древнее заклинание могло звучать на современном казахском. Тем более, записано оно символами, если это заклинание, конечно.
   - Не знаю...
   - Это о несокрушимом оружии воинов света, - пояснил Саша.
   - И что?
   - Ты это сказала на русском.
   - Да... напишу я все-таки Хакану Ногербековичу. Может он понял тогда, что я говорила, - Сима уставилась на Сашку. - Это тебе надо было ехать с ним, вон, сколько ты всего знаешь, а от меня никакого толку, только проблемы.
   - На следующий год и поедем. Вместе. И никаких проблем.
   Саша посмотрел на нее таким откровенным взглядом, что не понять его было невозможно. Сима смутилась. Но перспектива встречи с Арманом, да еще в присутствии Сашки, ее испугала.
   - Поживем - увидим! Еще год учиться. Кстати, через три дня уже начнется - лекции, семинары...
   - И хорошо, будем встречаться каждый день.
   Сашка не скрывал радости. Но и Симе было приятно, хотя смутная тревога, предчувствие чего-то недоброго словно отодвигали от нее Сашку, не позволяя им перейти черту дружбы. Не давал покоя и сон про волчицу, особенно с того момента, как Саша рассказал, что волк - не только знак рода древних кочевников, но и символ высшего духа, обличие, в котором он являлся к достойным и общался с ними. Такие предания есть в истории кочевников. И даже имена. Например, Аланкува - праматерь рода Чингизхана. "Но я не праматерь", - думала Сима, а сердце замирало. Что-то происходило с ней, что-то необычное: и обморок, и какое-то появившееся отвращение к запахам с кухни. Она боялась напугать мать вопросами, боялась откровенничать с Маринкой. Но теперь жила в напряжении, ожидая того дня, когда ее сомнения могут быть рассеяны или подтверждены.
   Но дни проходили за днями, и ничего не менялось, а Сима чувствовала себя отвратительно. Вполне уместная мысль теперь не оставляла ее: "Беременна!"
   "Но как же так?! Какая же я дура, дура... что же теперь делать? Что будет с учебой? А мама с папой?.." - Сима даже представить себе не могла, как скажет им, что ждет ребенка. И от кого?! И вдруг ее осенило: "Они же сразу на Сашку подумают! Вот впутала парня, что же теперь делать?"
   Но эмоции улеглись, а разум подсказал единственно верное решение - пойти к врачу! И Сима пошла.
   - Беременность пять недель, - врач смотрела с издевкой, как казалось Симе, а вместо лица под белоснежным накрахмаленном колпаком она увидела волчью морду с внимательными желтыми глазами, смотревшими прямо в душу.
   Сима силилась держать себя в руках, но руки тряслись, в самом прямом смысле, а ноги едва держали. Она опустилась на стул, глядя в пол и ничего не видя, кроме расплывающейся картинки зашарканного линолеума.
   - Одна пришла?
   Сима кивнула, пряча глаза.
   - Замужем? Понятно... Ты не реви, так тоже бывает. Может, еще все образуется.
   Сима повела головой.
   - Не образуется.
   Все пути назад были отрезаны - приговор прозвучал. Теперь она думала, как все это случилось, и как сказать маме, и когда... А еще ей страшно хотелось увидеть Армана, спрятаться в его объятиях и быть счастливой... вместе с ним. Но последние слова врача смутили ее не меньше, чем известие о беременности:
   - Ты бы сейчас замуж вышла, муж и не догадается, что ты беременна - срок пока маленький, родишь, так и будет думать, что ребенок его.
   Сразу вспомнился Сашка и стыд перед ним, и перед всем курсом запылал на щеках.
   - Спасибо, мне не за кого замуж выходить.
   - А-а... так на учет ставить или аборт делать будешь?
   Вопрос больно ударил по сердцу. Но Сима уже пережила самое страшное и теперь, именно с этой минуты, начала думать по другому. Она ответила:
   - Ставьте на учет. Ребенок не виноват, что мать - дура. Как суждено, так пусть и будет.
   Сказала и словно сбросила с плеч тяжелый груз, слилась с новой жизнью, уже развивающейся в ней, и почувствовала себя сильной. "Я со всем справлюсь!" А волчица улыбнулась, сверкнув желтыми глазами.
  
   Справиться со всем оказалось не так просто. Если мать, узнав о беременности дочери, растерялась и только и сказала в ответ: "Не ожидала я от тебя такого, дочка", то отец заметался по комнате, нервно закурил и выдал сразу, как Сима и опасалась: "Это пацан тот, что к тебе приходил?"
   Сима старалась быть твердой и сразу заявила, что будет рожать, а Сашка здесь ни при чем, но родители не поверили. Тогда Сима сказала Сашке, предупреждая его:
   - Не ходи за мной больше! - так и заявила.
   - Вот те раз! - Сашка не ожидал и растерялся. - Что случилось-то?
   - Случилось! - Сима почувствовала, как запылали щеки, но она решила не отступать, а обрубить все концы одним махом. - Саш, ты не обижайся, ты хороший парень и все такое, но я, - она набрала в грудь побольше воздуха и выдохнула: - Я беременна! А мои родители думают на тебя.
   Сашка в прямом смысле слова лишился дара речи. Он так и остался стоять в коридоре университета, как столб, пока Сима уходила.
   - Ничего не понял... беременна... так ничего же не было...
   В тот же вечер прибежала Маринка. Позже, вспоминая все, Сима сама удивлялась своему спокойствию - она без утайки рассказала подруге об Армане. Зачем врать? От этого только лишние домыслы рождаются, а с ними и лишние вопросы.
   - И как теперь быть? Ты что рожать будешь? А учеба? - Маринка сыпала вопросами, которые казались естественными, но так больно ударяли.
   Сима не только об учебе, она вообще о своей дальнейшей жизни не знала. В сердце теплилась надежда на встречу с Арманом, копошился клубок из чувств: обида, боль, любовь, страх - все это мучило ее и Сима не находила выхода. Она прислушивалась к шагам в подъезде, дергалась на каждый звонок в дверь, представляла, как Арман узнает ее адрес у начальника экспедиции, как приедет... И вместе с тем терялась, лишь на мгновение представив Армана на пороге своего дома.
   Но проходили месяц за месяцем, а от Армана не было ни слуху, ни духу. Сима не спала ночами: то плакала, то мечтала, тайком от родителей смотрела фотографии, где на фоне Каменной головы она запечатлела молодого казаха, показывающего археологам таинственные знаки.
   Пока срок был маленький, Сима ходила на занятия, но перед зимней сессией она поняла, что дальше скрывать от всех свое положение не может, и решила бросить учебу.
   Во время сессии тишина в коридорах университета редко нарушалась смехом или топотом студентов, бегущих из аудитории в аудиторию. Это вполне устраивало Симу. Она сторонилась любопытных глаз. Чувство стыда не оставляло ее, но движение новой жизни внутри придавало сил, и Сима в который раз поднимала голову и улыбалась, излучая обаяние мадонны.
   В неизменных джинсах, в широком коротком пальто и длинном пушистом шарфе, концы которого болтались по животу, уже изрядно выпирающему, она спокойно шла из деканата с наконец-то оформленным академотпуском.
   - Симона!
   От резкого оклика Сима чуть не упала, споткнувшись о торчащую половицу.
   - Симона, что случилось? Почему вас не было на экзамене? - искренне удивление в глазах профессора, внезапно появившегося на пороге одной из аудиторий, смутило беременную студентку больше, чем понимающие взгляды сокурсников.
   - Здравствуйте, Александр Матвеевич, - она вздохнула и без лишних объяснений сунула профессору подписанное деканом заявление.
   - Что? Что такое? Почему академотпуск?.. Ничего не понимаю... - профессор растерялся, перечитал заявление и уставился на живот Симы. - Вы беременны?..
   - Да, Александр Матвеевич, через три месяца буду рожать, так что не до учебы, извините, - Сима забрала свое заявление и хотела уйти, но профессор осторожно, как древний артефакт, который может рассыпаться от самого легкого прикосновения, взял ее за рукав пальто.
   - Симона, не могли бы вы уделить мне несколько минут, давайте пройдем в аудиторию, - и он, уже улыбаясь, указал на открытую дверь.
   Сима пожала плечами и согласилась.
   Домой она вернулась вдохновленная и с последним выпуском журнала "Вестник археологии и истории", в котором была напечатана монография казахского ученого Елимова Хакана Ногербековича, посвященная теме расшифровки петроглифов кочевых племен, обитающих на территории современного Казахстана. В статье был упомянут вклад в эту работу Симы, и ее имя. Как сказал на прощание профессор Колесниченко: "Будет очень жаль потерять подающего надежды молодого археолога. Так что решайте свои личные дела и возвращайтесь к науке!"
   - Ты что такая радостная? Сияешь, как медный таз, - Валя давно не видела дочь такой счастливой.
   Сима разделась, достала журнал.
   - Вот, смотри, - открыв нужную страницу, показала матери, - тут и обо мне написано.
   - Да-а?!
   - И Александр Матвеевич сказал, что я - подающая надежды!
   Валя расстроилась, посмотрев на живот дочери.
   - Подающая надежды... а год учебы теряешь!
   - Ничего, мам, зато спокойно рожу и покормить успею, не торопясь, а учиться пока и дома можно, никто не мешает. Уф... - Сима сняла ботинки и вытянула ноги, сидя на стуле, который мать специально для нее поставила в коридор, - устала. Мам, сделай чайку, я посижу немного.
   Валя засуетилась, побежала на кухню, вернулась.
   - Иди, приляг, давай помогу...
   - Да что ты, мам, я в порядке, просто устала, - Сима потерла поясницу, - я, правда, полежу. Как чай готов будет, позови.
   В комнате приятно шумела печка. Сима прислонила к ней руки, согрев их, повернулась спиной. Комната, с ее привычной обстановкой, почти неизменной с самого детства, казалась островком тепла и уюта в большом мире ненастья, то ветром стучащегося в окно, то потоками дождя загоняющего людей в дома. В своей комнате Сима всегда чувствовала себя защищенной от любых невзгод. Все здесь дышало добром и любовью: и стены с шепчущимися тенями по ночам, и кровать с белоснежными простынями, и стол, всегда зовущий к работе стопкой тетрадей и книг и аккуратно очиненными карандашами, стоящими в обыкновенном граненом стакане.
   Сима растянулась на кровати, с удовольствием прочувствовав, как расправились мышцы на спине, отпустило поясницу. Ребенок перевернулся. Сима точно знала, что он перевернулся! "Плавает, куда вздумается!" - с нежностью подумала она и представила своего малыша, свернувшегося клубочком внутри нее.
   - Сима, - мама поставила на стол вазу с мандаринами и бокал с чаем, - пей, я с лимоном сделала.
   Пока дочь, шумно втягивая в себя горячий чай, наслаждалась его особым цитрусовым ароматом, Валя разглядывала ее, в душе все еще переживая за так неожиданно изменившуюся судьбу своей девочки.
   - Саша приходил, мандарины принес, - Валя словно оправдывалась.
   - Мам, ты опять? Зачем взяла мандарины? - Сима скосила глаза на вазу с небольшими оранжевыми плодами. - Ты же его этим самым одобряешь, и будет он ходить, ну, зачем это надо? Лишние разговоры, лишние переживания. А ему учиться надо, свою жизнь устраивать, а не рядом со мной околачиваться.
   "Рядом со мной... вот именно - рядом!" - это снова разозлило Симу. Всю благость будто ветром разогнало.
   А мать отмахнулась:
   - Не знаю, сами разбирайтесь. Тоже нашли миротворца. Вот придет, ты ему сама все и скажи!
   - Да говорила уже! И не раз! Сколько можно? Хорошо папа не видит его!
   - Видел, разговаривали...
   - И что?..
   - Сашка сказал, что он готов жениться хоть сейчас, но ты не соглашаешься.
   Сима сглотнула.
   - Я не соглашаюсь... - она не нашлась что возразить, - я не соглашаюсь, значит, а он прям герой! Мам, ну что делать?
   - Не знаю, - Валя теребила уголок салфетки, не решаясь сказать давно вертевшуюся мысль, и все же осмелилась: - А может, правда, за Сашку замуж выйдешь?
   Сима подавилась, закашлялась до слез, и прохрипела:
   - Мам, ты что? А? Ну, с какого перепугу я за него замуж пойду? А вдруг Арман приедет? Я же люблю его!
   - Ой-е-ей, - Валя покачала головой, - как знаешь, ладно, пойду я - дел полно, а Сашка парень хороший, не отталкивала бы ты его.
   Валя оставила дочь размышлять одну. Ей и самой порыв парня казался странным. Единственно, что объясняло его настойчивость - это любовь. А может дочь все же любит Сашку? Просто стыдится, или от гордости нос воротит? Нет, она сама говорила, что любит того, казаха. Вот встретился же, окрутил девку, и нет его! А тут судьба решается! Всегда так в молодости - голова горячая, а скольких бед можно было бы избежать, будь в это время мудрости побольше, но... мудрость, она с годами приходит! Вот вышла же она замуж за отца Симы, не задумываясь, любит ли, нет, и живут душа в душу сколько лет! А любовь? Была ли у них любовь? Валя не могла ответить на этот вопрос и боялась, что дочь задаст его. Одно она знала наверняка, что без своего мужа она не мыслит жизни. Они просто вместе, как две половинки одного целого. Она для него - оазис среди всех невзгод и проблем, он для нее - стена, за которой спокойно и надежно. Может быть, это и есть любовь, когда двум людям просто хорошо друг с другом?..
   А Сашка... хороший парень... Когда Валя спросила его: "Зачем тебе все это нужно? Симка скоро родит, а ты так и будешь ходить за ней?", он ответил: "Буду!". И потом добавил:
   - Тетя Валя, я знаю, что выгляжу смешным. Да мне это неважно. Я просто хочу рассказать вам. Знаете, когда я первый раз увидел Симу, то внутри что-то щелкнуло, словно включился какой-то механизм, пошел отсчет... нашей с ней совместной жизни. Просто тогда я не сразу осознал это. Ну, понравилась девушка, влюбился, да мало ли. Но, когда я узнал, что она ждет ребенка, когда я увидел ее - растерянную, брошенную кем-то, но гордую, независимую, даже еще более независимую, чем прежде, тогда мне ее стало так жалко. И я решил, что теперь уж точно ее не брошу, будь, что будет.
   - А если тот объявится?
   - Кто? Отец ее ребенка? - Саша пожал плечами. - Не знаю. Когда объявится, тогда и посмотрим. А пока я ей нужен, хоть она и сторонится. Я точно знаю, что нужен. Когда человек в беде, ему становится легче даже от одной мысли, что он кому-то нужен.
   - Как у классиков, - Валя широко улыбнулась. - А это ты о ком сейчас сказал: о Симе или о себе?
   - Что именно? Что нужен? - Сашка удивился тому, что мама Симы не поняла, о ком. - Конечно, о Симке. Она знает, что нужна мне.
   Валя посоветовала Сашке еще раз поговорить с Симой и обязательно сказать, что он просто хочет быть ее другом, чтобы она хотя бы пока не думала, что он навязывается в мужья, что он жалеет ее. Ведь они и так друзья, столько много у них общих интересов, так зачем все рвать? Только из-за беременности? Глупо.
   Сима каждый день ходила в парк недалеко от дома, минутах в двадцати обычным шагом. Весной там было особенно хорошо! Молодая зелень радовала глаз: трава, листики на старых вековых дубах, недавно высаженные анютины глазки и маргаритки с разноцветными яркими головками - все это говорило о начале нового цикла жизни.
   "И мой малыш родится весной, как этот цветок", - Сима сорвала розовую маргаритку, понюхала. Ничего особенного, просто свежесть, но такая трогательность в этом весеннем цветке!
   Сима присела на скамейку. Малыш толкнул ее в бок. "Хочешь гулять?" - Сима положила руку на живот: пяточка ребенка выпирала бугорком под шерстяной кофтой. Сима погладила живот, сказала вслух:
   - Подожди, отдохну чуть и пойдем.
   - Привет!
   Сашка плюхнулся рядом. От неожиданности Сима вздрогнула.
   - С ума сошел? Чего пугаешь? Вот рожу здесь, что делать будешь?
   Сашка скорчил удивительно-извиняющуюся гримасу. Сима покатилась со смеху.
   - С тобой не соскучишься!
   - Хочешь, каждый день буду плюхаться рядом, чтобы тебе не было скучно? - Сашка говорил серьезно, а в глазах корячились чертики.
   - Нет уж, не надо! И вообще, я так далеко больше гулять не пойду. Тяжело стало как-то.
   - Еще бы! Такой чемодан с собой таскать!
   Сима уставилась на Сашку: вроде смешно, но и обидно как-то...
   - Ну, тебя, надоел! - она встала и пошла по дорожке.
   - Сим, прости, я что-то не то сморозил, Сим, я больше не буду, Сима давай дружить, а?
   Симе пришлось подхватить свой живот, чтобы ненароком не растрясти. Она смеялась, переводя дух, и еле дошла до следующей скамейки, причем Сашка бегал вокруг нее, боясь прикоснуться, чтобы помочь и в то же время бормоча какую-то околесицу о дружбе между женщиной и мужчиной, об общих интересах и детях - сынах полка.
   - Все, замолчи, полководец, все, а то, правда, рожу...
   Сима отдышалась, ребенок вроде молчал. Посидев немного для надежности, Сима поднялась.
   - Дай, под руку возьму, проводишь до дома, - она оперлась о галантно поданную руку Сашки и они не спеша пошли по аллее парка, расцвеченной веселыми клумбами, солнечными бликами, мокрыми пятнами карминного цвета песка.
  
   Вскоре, в один из последних вечеров апреля, боль, - еще осторожная, легко скользнула по пояснице, и Сима испугалась.
   - Что? - мать уставилась в ее расширившиеся глаза.
   - Кажется, началось...
   Сима родила утром. Ранним утром, когда птицы, проснувшись, приветствовали солнце, и малыш - крепкий, черноволосый мальчик, впервые глотнул сладкий воздух земли, и звонкий детский голос влился в птичий хор, прославляющий начало дня и новой жизни.
   Родители Симы всю ночь прождали в роддоме, боясь оставить дочь одну. Медсестры пытались отправить их домой, но безуспешно.
   - Как уйти? А если она родит без нас?
   - А она и так родит без вас, у нас врачи есть, акушерки, что толку от того, что вы здесь сидите? - увещевала медсестра, дежурившая в приемном отделении.
   - Как это, что толку? - возражал Петр, отец Симы. - Мы группа поддержки, слыхала про такую?
   - А! Ну, ну, поддерживайте, - отмахнулась дежурная, пробурчав себе под нос: - Не спится людям...
   Когда из родзала пришло сообщение о рождении ребенка, женщина позвала:
   - Эй, там, группа поддержки, все, родила ваша дочь, внук у вас!
   - Внук?! Валька, слышишь, у нас внук! - Петр прослезился.
   Валя почувствовала усталость. Напряжение спало, и от слабости подкосились ноги.
   - Ты чего, Валь? - муж обнял ее. - Нашла когда слезы лить! Все хорошо, все позади. Будем теперь пацана растить, а?
   - Будем, - Валя утерла нос платком, спохватилась, - надо им что-то поесть приготовить, после родов, знаешь как есть охота, ой, я побегу.
   Медсестра вышла к ним.
   - Все хорошо у вашей Симоны, ишь, имечко какое вы ей дали! Мальчик большой, крепкий, голосистый. Они еще пару часиков там полежат, потом в палату отправят, успеете все приготовить. Хотите, записочку передам?
   - А? Написать что ли можно? - Петр похлопал себя по карманам.
   - Иди сюда, - позвала дежурная, - на тебе листок, ручку, пиши.
   Он взял ручку, повертел, оглянулся на жену.
   - Валь, что писать-то?
   Она пожала плечами.
   - Спроси, что ей принести.
   Муж понимающе кивнул и, чуть помедлив, написал: "Как дела?", потом с новой строчки: "Спасибо за внука", и в конце: "Что тебе принести? Напиши, мы подождем".
   Сима, развернув записку, прочитала в ней намного больше написанного. За скупыми словами, выведенными неровными буквами, она ощутила волнение отца, сердцем почувствовала его любовь. И от этого стало как-то особенно радостно. А еще рядом лежал ее сынишка - Алешка, спеленатый заботливыми руками улыбчивой сестрички, то и дело подходившей к малышу и повторяющей: "Надо же, какой красивый мальчик!"
   Новорожденный шевелил губками, причмокивал, будто проверял воздух на вкус. Открытые глазки не выражали никакого интереса к внешнему миру. Малыш был погружен в себя. Душа, вновь обретя тело, снова привыкала к нему.
   Сима разглядывала своего мальчика, изучая каждою черточку, умиляясь каждому движению губ, бровей. Она сразу увидела в сыне Армана: черноголовый, чернобровый, хоть и пухленький, но скуластый. "Что ж, это мне подарок от степи, - подумалось как-то некстати. Вспомнился последний вечер в экспедиции, шаманы. Сима отогнала от себя навязчивую картинку. - Сплошные загадки... и ты - главная из них!" Она осторожно, пальчиком, прикоснулась к маленькому носику.
   - И разгадаем! Да? Красота моя ненаглядная!
   - Любуешься? - сестричка из детского отделения ловко взяла малыша на руки. - Пора вам по палатам.
   - А кормить? Разве его еще не надо кормить? - Сима встревожилась.
   - Сами покормим, тебе отдыхать положено. Завтра принесем, не волнуйся.
  
   - Папаша, что стоишь, как столб, бери сына! - пока Валя благодарила работников роддома, а ее муж забирал вещи дочери, медсестра без церемоний вручила ребенка Сашке.
   Он так и застыл с зажатым в кулаке букетом тюльпанов и вытянутыми руками, боясь пошевелиться. Сима кошкой скользнула к нему, осторожно забрала ребенка.
   - Лицо попроще сделай, папаша.
   Сашка изобразил серьезность. Протянул букет.
   - Это тебе!
   - Спасибо, да опусти ты их, у меня же ребенок на руках. Дома заберу.
   Сашка ойкнул и отступил к Маринке, которая, не спрашивая разрешения, приподняла уголок голубого детского конверта и заглянула в личико Симиного сына.
   - Ути-пути, какие мы пухленькие... на кого похож? М-м-м... потом разберемся.
   - Отстань, любопытная Варвара! - Сима прижала ребенка. - Разберется она... на меня похож, ясно?
   - Ясно! А я думаю, что это личико такое знакомое...
   Друзья проводили Симу до дома и ушли. Теперь ее жизнь изменилась еще больше, просто так в гостях не посидишь. Сама Сима хоть и отвечала на шутки, а все ее внимание сосредоточилось только на ребенке. Да и выглядела она очень уставшей: бледная, осунувшаяся, а глаза - такие глубокие и словно подведенные широким слоем темно-синей краски.
   Дома Сима положила ребенка на свою кровать, присела рядом, раскрыла конверт, осторожно ослабила тонкое одеяло. Алешка закряхтел.
   - Тсс, тихо-тихо-тихо... спи, маленький мой, спи... Мам, надо воды нагреть, проснется - искупаем.
   - Да вроде нельзя сразу...
   - Можно, пять дней не купаный! А пока спит, посиди с ним, я душ приму.
   - Иди, иди, - Валя пододвинула стул и села, не сводя глаз с внука.
   Оказавшись одна в ванной комнате, Сима разделась, и, разглядывая себя в зеркало, ужаснулась: "Ну и фигура!.." Хотелось плакать. Сима включила воду. Вода всегда успокаивала. Шумя, переливаясь звуками, она создавала музыку, от которой Сима ощущала особую благость, забывала тревоги. Теплые струи, падая на лицо, стекали на грудь, скользили по всему телу и, казалось, нет им конца, и так не хотелось останавливать поток своей собственной рукой...
   - Сима, проснулся, давай скорей, плачет, - мама позвала.
   Сима выключила воду, посмотрела на душ: одна капля застыла, не желая падать, но вот и она набухла до предела и сорвалась. А в тишине все громче звучал призывный плач ребенка. Он не желал ничего знать, он требовал внимания, как заложено природой. Он кричал, звал мать, которая должна была утолить его голод, согреть своим теплом, успокоить.
   Сима наскоро вытерлась, накинула халатик и, завернув мокрые волосы в полотенце, вышла. Усевшись поудобней, она дала ребенку грудь. Валя подложила дочери подушку под спину и на цыпочках вышла, оставив дверь приоткрытой. Отец заглянул в комнату и замер, не в силах оторвать взгляд от увиденного: Сима - как мадонна на картине - склонилась над ребенком, сосущем грудь. Блаженная улыбка играла на губах дочери, а лицо словно светилось изнутри. Петр так и стоял бы и смотрел на чудо, преобразившее жизнь всей семьи, но жена оттащила его и закрыла дверь.
   - Ты чего?
   - Ничего, - отмахнулся он, - красиво...
   Валя сама засветилась. В дом пришло счастье. А все остальное, что вокруг, не имеет никакого значения. Все стало таким естественным, что даже казалось странным. И пусть не как у всех, лишь бы Сима оттаяла, и жизнь снова раскрылась перед ней, как бутон розы.
  
  

Глава 8 Волчица

  
   Волчица вползла в нору. Осторожно опустив добычу, она улеглась на бок. Почуяв мать, проснулись волчата. Зашевелились, запыхтели, подбираясь к материнскому брюху, от которого маняще пахло молоком. Поскуливая, они перебрались через кусок чужого меха, преграждавшего путь, и уткнулись носами в холодную шерсть матери, довольно заурчав и заработав лапками. Волчица принюхивалась к детям, кого-то подталкивая, кого-то облизывая, и между делом поглядывая на свою добычу. Чутким ухом она уловила дыхание, слабую возню, писк и потянулась носом к свертку. Толкнула его, мех развернулся, обнажив голенькое тельце ребенка. Шершавым мокрым языком волчица принялась вылизывать его личико. Ребенок дернулся, еще раз, запыхтел, как ее волчата, и оглушил их громким, требовательным плачем. Материнское сердце дрогнуло. Встав на полусогнутых, забыв о своих детях, на миг повисших на сосках, волчица улеглась ближе к ребенку. Он продолжал кричать, и не думая поворачиваться к ней. Тогда волчица подтолкнула его к себе носом, потом лапой. Она была усердна, и ребенок, наконец, повернулся на бок. Соски - мягкие, теплые - распространяли запах молока по всей норе. Почувствовав его, ребенок успокоился и потянулся открытым ртом. Попав губками на один из сосков, он затянул его, прижимая язычком, и живительная влага потекла в рот. Волчица от удовольствия зажмурилась. Ее волчата, недовольно поскуливая, снова потопали за едой. Мать рыкнула, но, повинуясь инстинкту, облизала каждого и позволила им продолжить трапезу.
  
   Аязгул вернулся в стойбище темнее ночи. Не заходя в свою юрту, он поднял шамана и сказал ему готовиться к ритуалу изгнания демонов. Самолично выбрал двух толстых баранов, связал их и отнес к жертвеннику, потом вернулся и поймал еще одного. "Пусть духи будут благосклонны к Тансылу, и Великий Тенгри освободит ее от злых чар!"
   Близилось утро. Небо было еще темным, как тишину разорвали гулкие удары в бубен. Шаман - в защитных амулетах, в ушастой шапке и со шкурой барса на спине - начал свой магический танец. Люди проснулись от его протяжных криков, выскочили из шатров, сонно переглядываясь. Аязгул вошел в свою юрту, растормошил Тансылу. Не обращая внимания на сопротивление, одел ее и силком привел к открытому месту, по которому в головокружительном танце скакал шаман, методично стуча в бубен.
   - Что ты задумал? - зарычала Тансылу, пуская молнии из глаз.
   - Я хочу освободить тебя от демонов, очернивших твою душу настолько, что ты убила своего ребенка... ненавистью, злостью. Ты убила его еще до того, как он родился, ты убивала его все время, пока носила. Даже кобылы, даже безмозглые овцы любят своих детей, но не ты! Это противно сущности женщины, это говорит о том, что тобой управляют демоны, и сейчас шаман будет изгонять их.
   Аязгул говорил так громко и пылко, что соплеменники слушали, замерев и внимая его словам. Тансылу еще сопротивлялась, тогда Аязгул связал ее и завернул в кошму. А шаман, то, воздевая руки к светлеющему небу, то водя ими над барахтающейся девушкой, приняв в себя Великий Дух, его силу и мощь - в руки, его глас и волю - в разум, одного за другим вытаскивал из Тансылу демонов гнева, злости, раздражения, ненависти, обиды, лишал их силы и разрушал их дух.
   К концу ритуала Тансылу обмякла. Ее глаза закатились, изо рта пошла пена. Шаман, обессилев, упал на колени и качался взад-вперед, продолжая шептать заклинания.
   - Освободи ее, - едва слышно произнес он.
   Аязгул не понял, к кому обращается жрец Тенгри, наклонился к его лицу и увидел в глазах, обведенных толстой черной подводкой вселенскую усталость.
   - Освободи ее, она будет долго спать...
   Аязгул кивнул. Раскрутил кошму. Тансылу лежала, словно мертвая. Он развязал ее, бережно поднял на руки и понес в юрту перед всеми соплеменниками, смотревшими им вслед и тихо переговаривающимися друг с другом.
   Тансылу очнулась лишь на следующий день. Женщины дежурили около нее, прислушиваясь к дыханию, напрягаясь на каждое ее движение, будь то подергивание пальца или подрагивание век. Аязгул провел все это время со старейшинами и военачальниками, обсуждая как жить дальше, как вернуться ко всему сообществу племен на свои законные пастбища. Как снова влиться в мирную жизнь кочевья: пасти стада бок о бок с другими племенами, сеять просо вместе со всеми, там, где укажет совет племен.
   - Господин, ваша жена проснулась.
   Улетев мыслями в степные просторы, туда, где с наслаждением гуляла его душа, Аязгул не сразу сообразил, почему так тревожен голос женщины и почему о пробуждении жены ему вообще сообщают. Но образ Тансылу - злобной, шипящей, как змея, - молнией пронзил его, и степь растаяла в тумане его мыслей, как молодое облако.
   Он резко встал и широкими шагами отмерил путь до юрты, спросив только:
   - Как она?
   - Тиха, господин.
   Тансылу сидела, бережно укрытая меховой накидкой. От ее подавленного вида по сердцу Аязгула резануло болью, он покачнулся и присел напротив, жадно хватая ртом воздух. Тансылу смотрела в одну точку перед собой, казалось, не заметив мужа. Он, вздохнув глубоко, окликнул ее:
   - Тансылу...
   Она подняла на него глаза. В них блуждало безмыслие, но вот на лице отразилось напряжение, осмысление, глаза наполнились слезами. Влага задрожала и, как роса с наклоненного листа, выпала гроздьями слезинок на щеки.
   - Тансылу! - Аязгул бросился к ней, сжал в объятиях. - Родная моя, не плачь, все уже позади, все будет хорошо...
   - Я ничего не помню, Аязгул, что со мной?..
   Он молчал, гладя ее по спутанным волосам, по мягкой пятнистой шкуре на ее спине.
   - Почему ты молчишь? - Тансылу отстранилась.
   В ее вопрошающем взгляде было столько наивного непонимания, что вспомнилось детство, их игры в переглядки, когда он погружался в глаза любимой, как в реку, меняющуюся каждое мгновение.
   - Ты болела, сейчас ты здорова, шаман вылечил тебя, вот наберешься сил, и мы пойдем в степь, туда, где жили раньше, где мы были счастливы...
   - Пойдем назад... Я хочу к маме...
   Аязгул сглотнул. В словах жены было столько боли.
   - Многое уже не вернешь, Тансылу, но мы сделаем так, что наша жизнь будет счастливой. Мы с тобой вместе, наши люди верят нам, у нас есть все, чтобы быть счастливыми.
   Тансылу долго глядела на мужа. Он не мог понять, то ли она вспоминает что-то, то ли задумалась над его словами. Но вдруг она встрепенулась, потрогала свой живот.
   - А мой ребенок? Он родился?
   - Родился. Его нет. Он умер.
   - Умер... Жалко, - Тансылу произнесла это так, словно пожалела потерянную камчу, которую ей только что подарили. - Умер... его забрал Бурангул!
   - Почему Бурангул?
   - Это его наследник. Ребенок его сына. Бурангул не мог допустить, чтобы его растила я, чтобы он сосал молоко из моей груди.
   Помолчали.
   - Куда ты дел ребенка?
   - Я увез его, далеко...
   - Далеко... А я успела привыкнуть к нему, до сих пор кажется, что он шевелится во мне. Может быть, он жив? А ты врешь мне? Отдал его людям Бурангула... - Тансылу прислонила руки к горящим щекам мужа, сжала его лицо, заглядывая в глаза. - А? Куда ты дел его?
   - Это была девочка, Тансылу. Она умерла сразу после того, как родилась. Я увез ее далеко и похоронил. Ее нет. Ты должна забыть о ней. У тебя будут еще дети, наши дети, Тансылу...
   Она отпрянула.
   - Нет! Никто и никогда больше не будет пинать меня изнутри! - она подползла к Аязгулу. - А ты обещал никогда не прикасаться ко мне, помнишь?
   Надежда Аязгула на счастье рухнула вместе с последними словами Тансылу. Но он попытался еще раз:
   - Я помню. Но мое сердце плачет по тебе. Я хочу тебя, Тансылу, я хочу, чтобы мы были счастливы, чтобы ложились спать вместе под одной кошмой, чтобы ласкали друг друга, чтобы наше дыхание сливалось в одно...
   - Хватит!
   Тансылу встала. Шкура слетела с ее плеч. Длинная рубаха из тончайшего шелка опустилась до полу, но через нее были видны все изгибы тела женщины - желанной для мужчины женщины... Аязгул отвел взгляд. Тоже встал. В просторной юрте они стояли рядом, но как далеки были их сердца друг от друга.
   - Отдыхай, Тансылу. Тебе надо беречь силы. Я не буду беспокоить тебя, и больше мы не будем обманывать ни себя, ни людей. Я поставлю свой шатер. Если тебе будет что-то нужно, позови меня.
   Аязгул ушел. Тансылу села. Почувствовав слабость, легла. Закрыла глаза и уснула. Ей приснилась девочка в белой рубашке. Девочка бегала в траве и собирала цветы - большие, красные, много красных цветов...
  
   Волчата крепли с каждым днем. Их движения стали увереннее, глазки любопытнее, шерстка жестче. Волчица начала приносить им мясо. Не сразу, но, следуя инстинкту и примеру матери, они вкусили кровавую плоть и почувствовали себя хищниками. Игры волчат все больше походили на борьбу, а щенячий визг перерос в рык, хоть пока и слабый. Только голый детеныш по-прежнему лежал в норе, оживляясь лишь тогда, когда рядом появлялась мать. Он сосал молоко, оставляя каждую грудь волчицы пустой и все чаще требуя еще. Ребенок вырос так, что занимал почти всю нору, но так и лежал на спине, только поворачивая голову на шум и плача, когда хотел есть.
   В один из теплых весенних дней, когда волчата резвились в траве, волчица, бросив им убитого зайца, вползла в нору. Детеныш оживился, задергал ручками и ножками, загулькал, как птица. Но вместо того, чтобы, как обычно, лечь рядом с ним, мать подхватила его за ножку и вытащила на свет. Малыш так громко кричал, не обращая никакого внимания на сочную заячью лапку, отобранную для него у волчат, что раздосадованная волчица улеглась рядом с ним. Терпеливо ожидая, когда он насытится, она вылизывала его тельце. Почувствовав запах свежей крови - более тонкий и сладкий, чем у зайца, - она потянулась к ножке малыша. На припухшей покрасневшей плоти остался отпечаток ее зубов. Из ранки текла красная струйка. Волчица насторожилась, лизнула, еще и еще. Негромко зарычала. Звериный инстинкт шептал ей: "Пища, вкусная, рядом", а томление в животе от распирающего чувства материнства толкало на защиту. Волчата тоже почуяли кровь и, уже покончив с зайцем, осторожно ступая и вздыбив шерсть на загривке, потянулись на манящий запах. Мать оскалилась и зарычала громче. Они отпрянули, но продолжали ходить кругами.
   Ребенок тем временем наелся, отпустил сосок и рассматривал клок шерсти, который между делом выдернул из брюха волчицы. Она встала, толкнула увальня носом, побуждая его подняться на конечности. Не удержавшись, он откатился от норы, остановившись на боку у бугорка, поросшего травой, засмеялся, перевернулся на живот, приподнял голову. Его ручки и ножки еще были слабы, поэтому встать на них он не мог, но держать головку сил хватало.
   Вокруг отрывался необычный мир красок: среди зеленых стебельков трав голубели маленькие цветочные головки, собранные в пушистые корзинки, ярко-красная букашка с черными пятнышками на спинке перебирала лапками по веточке... В лицо дунул ветерок. Малыш зажмурился, потом часто заморгал и вдруг, распахнув глаза, с любопытством первооткрывателя уставился на голубые цветы, качающиеся перед самым носом. Ребенок потянулся к ним ручонкой, ухватил, сорвал и засунул в рот. Но его шейка, не привычная держать тяжелую голову, устала, мышцы расслабились, и малыш, уткнувшись лбом в траву, заплакал. Волчица засуетилась, лизнула его в макушку, толкнула, попыталась ухватить за загривок, чтобы оттащить в нору, но ребенок еще сильнее заплакал, став от напряжения красным. От бессилия мать завыла. Ее вой и плач ребенка услышали люди: два старика - женщина и мужчина. Они бродили у подножия гор, собирая травы, как, совсем близко, за поваленной стихией арчой раздался сначала плач ребенка, а потом волчий вой.
   Старик снял лук со спины, достал стрелу и, пригнувшись, ступая мягко и осторожно, обошел заросший травой земляной ком с торчащими корнями. Увидев голого ребенка и нависшего над ним волка, он поднял лук, но испугался, что попадет в дитя и опустил руки, достав кинжал.
   Волчица, почуяв человека, развернулась к нему и оскалилась. Волчата убежали в нору и затаились там, а ребенок затих, испугавшись рычания матери или уже понимая, что оно означает "опасность", когда надо молчать.
   Человек не уходил, напротив, он принял враждебную позу, разящая сталь мелькнула в его руке. Волчица приготовилась к бою. Скалясь, она пригнулась, ее глаза сверкали огнем. Осторожно ступая, она пошла на человека, оставляя за собой ребенка. Старик попятился. Он уходил все дальше, держа расстояние между собой и готовым к прыжку волком. Сосредоточив все внимание на человеке впереди, волчица упустила приближение другого сзади.
   Когда она отошла от норы на расстояние прыжка, женщина порывисто бросилась к ребенку, схватила его и побежала. Волчица, услышав шум, отскочила вбок, так, что люди оказались от нее с двух сторон. С одной стороны человек уносил дитя, с другой - угрожал клинком, с которым она познакомилась, когда нашла ребенка. Но тогда человек махал им наугад, в темноте, и лишь слегка задел ее, а сейчас он смотрел в упор и в любой момент мог наброситься.
   За спиной, чуть в стороне, была нора, в ней сидели волчата. От человека пахло страхом. Волчица это чувствовала, как чувствовала и то, что запах ее голого детеныша становится все тише. И чем меньше он ощущался, тем дальше отходил человек с клинком. Волчица встала у входа в нору. Дальше пятиться было некуда. Человек, поняв, что она защищает свое потомство и сама нападать не будет, ушел. Вместе с людьми исчез и ребенок. Волчица завыла. Ее дети, любопытствуя, высунули носы из норы. Мать рявкнула и, дождавшись, когда они снова спрячутся и затихнут, понюхала воздух. Тонкий, сладкий запах младенца еще висел в нем. Волчица, оглянувшись на нору, решилась и пошла по следу.
   Чем быстрее бежала волчица, тем сильнее становился запах, но к нему прибавился запах человеческого жилья, овец и собак. Вот показалась хижина, и загон, притулившийся к скале. Две собаки, охранявшие овец и козу с козленком, учуяв хищника, выбежали навстречу с громким лаем. Но они не смели отходить дальше помеченной территории: закон природы соблюдался всегда. Волчица залегла, тоже не приближаясь. Она смотрела на хижину и временами втягивала воздух, словно хотела убедиться, что ее дитя еще там. Из хижины вышел один из людей - тот, который угрожал клинком. Волчица тихонько зарычала, но не двинулась с места. Человек долго смотрел в ее сторону, потом, усадив собак перед входом в хижину, исчез в ней.
   Женщина все рассматривала ребенка, удивляясь превратностям судьбы. Они с мужем давно жили уединенно. Почти всю жизнь, разве что в далекой молодости, когда были совсем детьми, у них было племя, из которого они ушли вдвоем с Иреком - тогда еще не мужем и женой, а просто испуганными детьми, спасаясь от смерти, которую сулило нападение воинов чужого племени. Что уж сетовать, законы степи жестоки. Жизнью людей правит сила. У кого больше воинов, тот и силен. В их племени воинов было мало, да и все племя, а вернее - община, в которую объединились несколько семей, состояло из пастухов и женщин. Скот, стойбище, несколько хижин, да малые дети - вот все богатство общины! Мда... не уйди они тогда, кто знает, что с ними стало бы... Они ушли далеко в горы, спрятались в пещере. Вот она, здесь, над хижиной, которую они с мужем ставили весной, а на зиму по-прежнему поднимались в пещеру. Так надежнее и людям, и скоту. Один вход, одна опасность, что от зверья, что от человека.
   Девочка завозилась, скуксилась, намереваясь заплакать. Женщина покачала ее, потолкав по попке. Малышка успокоилась. "Какая красивая, - подумала женщина, - как наша Айгуль..."
   Не так давно старики потеряли дочь. Боги поздно подарили отшельникам ребенка, но какая это была радость! Весь мир оказался для них сосредоточенным в дочке. Они растили ее в гармонии с природой, в любви и ласке. Айгуль выросла красивой девушкой. Но не было никого рядом, кто бы сосватал ее. А жизнь не ждала, она бежала вперед, как горная река, даже студеной зимой не останавливаясь ни на мгновение! И случилось чудо - в долину пришло большое племя! Тогда старик пошел разведать, что за люди, откуда и надолго ли к ним. Но потаенной мыслью стареющего отца была мысль о судьбе дочери. В большом племени много молодых парней, кто-то, станется, и захочет взять в жены его красавицу-дочь. По дороге встретил Ирек статного всадника - молодого, богато одетого, приветливого в словах. Он навестил семью старика, от которого не ускользнул живой интерес, промелькнувший в глазах гостя, принявшего от Айгуль чашу со студеной водой. И отец не ошибся. Красивый юноша стал частым гостем у них. Да только не торопился он свататься. А все ходил вокруг да около, пока не отдала ему Айгуль свое сердце и свою честь.
   Аязгул - так звали того красавца! - всегда приезжал с подарками. Овец привез, козу подарил, а дочери перстень с красным камнем, вспыхивающем на солнце, как огонь. Мать с отцом ждали, ждали, когда же Аязгул попросит у них разрешения взять их дочь в свою хижину, но, парень, проведя с ней ночь, рано утром уезжал, потупив взгляд, торопясь и ничего не говоря.
   - Как бы наша Айгуль забеременела, может тогда он заберет ее, - размышляла мать, а отец утирал непрошенную слезу, тая в сердце обиду.
   Но Айгуль боги не давали дитя, и кто знает, как все сложилось бы дальше, если бы не тот случай... Девушка полезла на скалу за яйцами голубей, но сорвалась и умерла от ран вот в этой самой хижине, в которой сейчас лежала еще совсем маленькая девочка, чудом выжившая среди волков.
   Когда Аязгул приехал после смерти Айгуль, то вместо сияющих глаз возлюбленной его встретил невысокий курган, под камнями которого спала вечным сном так и не дождавшаяся своего счастья девушка. А, может быть, и дождавшаяся... Ведь она любила и была любима! Каждую ночь, когда Аязгул оставался с их дочерью, старики слышали и страстный шепот, и волнующие стоны, и радостный смех своей красавицы...
   Полоска света пробежала от входа в хижину до ее середины и исчезла так же быстро, как и появилась.
   - Как она? - присаживаясь рядом, шепотом спросил муж, приглядываясь в полумраке.
   - Поела, еле приспособилась, - жена махнула рукой и облегченно вздохнула, - уснула...
   Женщина счастливо улыбалась. Она всегда была такой. Не зря ее звали Амина - Счастливая. Муж порой удивлялся: и дочь потеряла, и столько трудностей выпало на ее голову - жить одним в горах нелегко! - но его Амина только твердила: "Ничего, Тенгри милостив, выживем!"
   - Как звать-то будем? - муж смотрел на спящего ребенка и вспоминал свою дочь, по которой так болело его сердце. - Айгуль? - с надеждой в голосе спросил он.
   - Нет, Айгуль ушла, а эту малышку мы нашли под небом, не иначе как сам Тенгри послал ее нам в утешение и тогда, когда в горах проснулись цветы и травы, когда... - Амина помолчала, задумавшись. - Бахтигуль назовем! Рожденная весной!
   Девочка шевельнулась во сне, почмокала. Амина дернула мужа за рукав, сдерживая радость, зашептала:
   - Видишь, видишь?! Ей понравилось имя! Точно Бахтигуль!
   - Ну, Бахтигуль, так Бахтигуль, - он встал, - там волчица пришла. Надо укрепить загон, спать буду с овцами, а то... сама знаешь, порежут всех, чем тогда дочку кормить будем?..
   Амина прикрыла девочку своим халатом, вышла вслед за мужем.
   - Пойду козу подою, а то у малышки от кислого молока с непривычки животик заболит. Да воды согреть надо, пахнет от нее волком...
   Волчица наблюдала за людьми, так и не осмелившись подойти ближе. Когда стемнело, и на небо еще неполным шаром выкатилась желтобокая луна, волчица села, задрала нос и завела грустную песню. Собаки подхватили мелодию сначала громким тявканьем, потом тоже завыли. Человек приструнил их. Вышел вперед и крикнул:
   - Уходи! Не твой это ребенок! Уходи! - и для устрашения потряс луком.
   Волчица снова легла. Услышав плач ребенка, вскочила, бросилась к хижине, но угрожающий лай собак, кинувшихся навстречу, охладил ее пыл. Вернувшись назад к тому месту, откуда она наблюдала за людьми, волчица оглянулась: ее ждали волчата, она беспокоилась о них, но и голого детеныша оставить не могла. Сердце разрывалось. Повыв еще немного, волчица обошла жилье человека широким кругом и, не найдя способа забрать детеныша, затрусила назад к своей норе.
   - Ушла? - Амина качая малышку на руках, вышла к мужу.
   - Ушла. Надолго ли...
   Ночь прошла тревожно. Девочка всхлипывала, Амина не сомкнула глаз, сидя около нее. Муж жег огонь и с факелом обходил и загон с овцами, и хижину. Собаки, чувствуя беспокойство хозяев, вскидывались на каждый шорох, оглашая долину громким лаем.
   Утром, как только посветлело, Амина вышла из хижины и едва не упала, споткнувшись о ляжку архара, лежавшую у порога.
   - Глянь, Ирек, а ты и проспал! Волчица нам мясо принесла!
   Ирек глазам своим не поверил. Осмотрел все вокруг хижины, нашел цепочку следов.
   - И как прошмыгнула... - он поднял запыленную ляжку, когда-то принадлежавшую быстроногому архару, понюхал. - Из старых запасов... ишь, выкопала... ну, жена, теперь она нам каждый день будет мясо носить!
   Собаки, нюхая воздух, подкрались к хозяину, прижимаясь брюхом к земле. Старик цыкнул на них, замахнувшись ляжкой:
   - Проворонили, сторожа! А ну, пошли отсюда, волчьи пособники!
   Старуха рассмеялась, покачав косматой головой; развела потухший огонь в очаге, налила воды в котел. Не так часто им выдавалось поесть мяса, пусть и не первой свежести! С тех самых пор, как умерла дочка, только раз заехал Аязгул и привез им тушу целого козла. Сказал тогда, что уходит из долины и когда вернется, не знает. Звал с собой, беспокоился за них - старые уже, как сами себя прокормят! - но Амина отказалась. "Как судьбе угодно будет, так и случится! Да и могила дочери здесь, куда ж нам от нее идти?.."
   Из хижины раздался громкий плач. Старуха встрепенулась.
   - Иду, доченька, иду, цветочек мой, - заворковала она. - Последи за огнем! - приказала мужу и нырнула в хижину.
   Девочка успокоилась, как только ее губ коснулась тряпица, напитанная свежим козьим молоком. Бахтигуль обхватила ее губками, потянула в себя, как сосок, зачмокала, и молоко потекло в ротик. А Амина то и дело осторожно подливала на тряпицу молока, и, хоть и мимо лилось, но малышке хватило.
   - Ничего, радость моя ненаглядная, скоро ты у нас и есть будешь сама, и бегать, как козочка. День долго идет, а жизнь проходит быстро, и не заметишь...
  
  

Глава 9 Бусина "Дзи"

  
   Стояли теплые октябрьские дни. Сима возвращалась домой из университета. Ей бы поторопиться, но так хотелось не спеша пройтись по улице, усыпанной шуршащими под ногами листьями, подышать воздухом, вобравшим в себя ароматы осени, полюбоваться солнечным светом, льющимся с неба пучками лучей.
   Полтора года после рождения сына пролетели в заботах и волнениях. Теперь, оглядываясь назад, Сима недоумевала, как она смогла выдержать все испытания, как преодолела депрессию, сковавшую ее сразу после возвращения из роддома, как подняла сына и вернулась к учебе.
   Алешка рос на глазах, поражая необычайно скорым развитием и смышленостью. В пять месяцев он уверенно сидел, в семь вылез из манежа, в восемь сделал первые шаги, а в год настырно повторял все услышанные слова, до смешного коверкая их.
   Первое слово, которое Сима услышала от него, показалось странным. "А-ва" - проговорил Алешка в два месяца, и хоть мать утверждала, что это и не слово вовсе, а так - набор звуков, Сима запомнила его и потом не раз слышала похожие звуки в ворковании малыша. Ее он называл Си-а, а то удлинял, добавляя слог "ва" и повторял нараспев: "Сиава, Сиава!"
   - О чем ты поешь? - спрашивала Сима, любуясь лучезарными глазками сына, а он смеялся в ответ и обхватывал ручонками за шею, отчего сердце матери таяло, растекаясь воском.
   Сима дошла до станции метро, спустилась и, сев в поезд, снова задумалась. Все чаще она размышляла о своей жизни, выстраивая из прошедших лет и значимых событий, логическую цепочку. Так ли она живет, то ли делает, что должна? Эти вопросы не давали покоя.
   Она не хотела возвращаться в университет. Но прошел один учебный год, потом второй, ребенок подрос, дома все успокоилось, и Сима вдруг поняла, что жизнь проходит где-то рядом с ней, а она - только наблюдатель.
   Все реже к ней заходила Марина. Казалось, что подругу вертит в круговороте событий, и лишь каким-то чудом она успевает выпрыгнуть из него, окатить с головой рассказами о своей бушующей жизни и снова убежать, оставив Симу на обочине.
   Саша приходил часто. Алешка радовался "Сясе", ворковал с ним, они вместе ходили гулять. Но Симе трудно было общаться с Сашкой, как с другом. Она ловила его грустные взгляды, но ответить взаимностью не могла. Слава богу, что у Сашки хватало ума не говорить о своих чувствах.
   Сима вдруг поймала себя на мысли: "А есть ли те чувства, о которых я думаю?" Ведь он же сам сказал ей, что они просто друзья. Почему его взгляды кажутся ей какими-то особенными?.. Да и стал бы влюбленный парень ждать ответных чувств так долго? Нет, скорее всего, нет. Тем более, что Сашка возмужал, и хоть в общении он все еще казался Симе мальчишкой, другие девчонки так не считали. Когда Сима восстановилась и пришла в новую группу второкурсников, Сашка заглянул к ней на первой же перемене. Тогда Сима и заметила восхищенные взгляды девчонок, не без интереса посматривающих на старшекурсника, да и на нее тоже.
   "Может быть, мама была права, и мне надо было воспользоваться моментом и выйти за Сашку замуж?" - думала Сима. Но тогда Сашка был для нее просто однокурсником, а надежда на встречу с Арманом не оставляла, как Сима не пыталась ее заглушить. Это сейчас она вспоминает ту стремительную любовь, как мимолетный эпизод своей жизни и уже смирилась с тем, что она так и останется лишь воспоминанием. А тогда... Сима взгрустнула.
   Шум летящего под землей поезда ворвался в замороженную тишину ее сознания. Сима даже качнулась от резкого перехода от грез к действительности.
   - Станция Сабира Рахимова, конечная, - услышала Сима и поняла, что проехала свою станцию.
   На другой стороне перрона люди заполняли вагоны поезда, готовящегося к отправке, и Сима направилась к нему.
   - Привет, подруга, - знакомый голос раздался у самого уха.
   Сима обернулась: на нее, улыбаясь во весь рот, смотрела Маринка.
   - Привет! Ты как здесь? Я тебя уже два дня в универе не вижу...
   - Я сачкую, - откровенно призналась Маринка и, расширив глаза, скосила их в сторону, показывая на высокого парня в кожанке, что недвусмысленно держал ее за руку.
   - А-а! - с пониманием протянула Сима, - А как потом пропуски будешь отрабатывать? - поинтересовалась она, но вопрос утонул в голосе диктора, сообщающего об отправлении поезда.
   Пока они ехали, Маринка, несмотря на шум и грохот, успела доложить подруге, что она выходит замуж и они с ее женихом - тем самым парнем в кожанке! - ездили на рынок за тканью для свадебного платья и всякими мелочами. Сима обиделась было, что Маринка сказала ей об этом только что, но, глядя на счастливую подругу, не стала укорять ее, а еще раз подумала, с какой легкостью живет Марина. "Может быть, моя проблема как раз в том, что я все усложняю?" Снова вспомнился Сашка. Его Сима, как и Маринку, не видела два дня.
   - А Сашка? Тоже жениться собрался? - шутливо спросила она, перекрикивая шум поезда.
   - Сашка? Не знаю. - Марина не совсем поняла "тоже" в вопросе Симы, но, зная о друге чуть больше, решила успокоить.
   - Да у них так - несерьезно все. Смазливая девочка, сама к нему липнет.
   Ответ Марины прозвучал в тот момент, когда поезд остановился. Сима, говоря о женитьбе Сашки шутя, услышав о его "несерьезных отношениях с какой-то смазливой и липнущей девочкой", растерялась, не зная даже как реагировать. Маринка сразу сообразила, что ляпнула не то.
   - Не бери в голову, Сима! Он же мужик, как ни как! Ты лучше скажи, пойдешь ко мне в свидетельницы? - перевела она тему, но Сима ее не услышала.
   С натянутой улыбкой она кивнула в ответ и пошла к выходу, сказав, что ей надо бежать.
   - Так это не твоя станция... - Марина хотела было задержать подругу, но не успела. Сима вышла, двери захлопнулись.
   "Все. Дождалась! Ни мужа, ни друга, никого!" Хотелось плакать. И светлый день уже не радовал, и сама себе Сима казалась безнадежно устаревшей: и своим мировоззрением, и немодной одеждой, и даже учебой среди однокурсников, моложе ее на два-три года.
   Дома мать встретила, ворча, и с Алешкой на руках.
   - Что так долго? Он мне уже все руки оттянул - что-то куксится сегодня, посмотри, как бы ни заболел. Говорила тебе вчера - закрой окно, продует ребенка! А тебе все воздуха мало!
   Сима молча забрала Алешку. Он снова потянулся к бабушке, захныкал. Сима потрогала лоб сына.
   - Вроде не горячий... Ты что, Лешка-картошка, а? Бабушку замучил сегодня, ая-яй, - она попыталась пошутить, но получилось совсем грустно.
   Валя заметила, что дочь какая-то сама не своя.
   - Устала?
   - Немного. Знаешь, Маринка замуж выходит... и у Сашки... любовь...
   Валя все поняла.
   - Это тебе кто сказал?
   Плечи Симы приподнялись и опустились.
   - О чем? О Маринке или о Сашке? - она ехидно рассмеялась. - Впрочем, какая разница. И о том, и о другом мне сказала Маринка.
   Валя всплеснула руками.
   - Вот балаболка!
   Сима не стала дальше слушать мать и, прижав к себе сына, ушла в свою комнату. Завалившись с ним на кровать, она взяла резинового зайца с большими желтыми ушами и выразительными нарисованными глазами, пощекотала Алешку. Заяц пискнул. Алешка гыкнул от удовольствия, сжал игрушку обоими ручонками. Заяц протяжно засопел.
   - Играетесь? - Валя заглянула в комнату. - Играйтесь, я сейчас, кашу сварю.
   Со двора послышался крик: "Валя!" Это соседка позвала мать.
   Валя снова заглянула к Симе.
   - Присмотри за кашей, я на минутку выйду, попросила она.
   Сима оставила Алешку в комнате и пошла следить за кашей.
   Пока молоко закипало в кастрюльке, Сима смотрела в окно. Все старые постройки в некогда огромном дворе, где она играла еще девчонкой, давно снесли, и всю территорию забрали под строительство нового здания. "Теперь и гулять детям негде! - думала Сима. - Так все изменилось в жизни. Даже государство, в котором я родилась, исчезло. А я живу в том же доме, в той же комнате и ничего у меня не меняется вот уже... Запах горелого молока заполнил кухню.
   - Убежало! - опомнившись, Сима выключила газ, с досадой посмотрела на кастрюльку, в которой медленно оседала молочная пена.
   "Мама расстроится за плиту, ну надо же так, балда!" Сима не успела собрать тряпкой растекшуюся коричневую жижу, как из комнаты послышался грохот. Рванув с места, Сима влетела в свою комнату и так и встала, как конь с натянутым поводом. Одна створка шифоньера оказалась открытой, все вещи валялись на полу и среди них Алешка. Не замечая мать, он снимал с себя и отбрасывал в сторону трусы, колготки, а рядом валялась упавшая полка. Сима охнула, только представив, что эта полка могла свалиться на голову ее сына.
   - Алеша, сынок, ты не ушибся? - Сима подняла ребенка на руки, сняла с его головы газовый шарфик. - Нигде не больно? А? Алеша...
   Алешка покачал кудрявой головой и протянул матери ручонку, в которой зажал старый носовой платок. "Папин", - мелькнула мысль. Алешка разжал кулачок, и Сима взяла находку сына. Почувствовав в платке что-то твердое, она села с ребенком на кровать и развернула. Черная длинная бусина из агата со светлыми, почти белыми рисунками, блестела матовой поверхностью. Сима сжала бусину двумя пальцами и подняла к свету. Цвет камня изменился: на просвет он оказался темно-коричневым. Длиной сантиметров пять, бусина была хорошо отполирована и рисунки на ней выглядели симметрично. По краям - полосы по всему ободу, от одной до другой, змеей огибая весь камень, прошла такая же светлая лента, а с двух сторон от нее - одинаковые кружки, напоминающие круглую луну. И не только формой, но и цветом.
   - Что это?..
   - Си-а-ва! - чеканя звуки, произнес Алешка.
   - Сиава... понятно... Это ты за этой авой полез в шифоньер?
   Алешка улыбался во весь рот и смотрел на мать так радостно, что она рассмеялась в ответ.
   - Чудо мое, и чего только от тебя не дождешься?! Сиава...
   Дверь хлопнула, вся испуганная в квартиру вбежала Валя.
   - Господи! Что тут у вас происходит?..
   Сима с Алешкой по-черепашьи вжали головы в плечи.
   Когда все страсти улеглись, Сима показала матери Алешкину находку.
   - Откуда это у нас?
   - Тебе было года три-четыре, - вспомнила Валя, - ты забралась в подвал. Когда я тебя вытащила оттуда и принесла домой, то из кармашка твоего платья выпала эта бусина. Я сначала хотела ее выкинуть, а потом пожалела, а чтоб глаза не мозолила, спрятала. Да, видишь, так хорошо, что за все эти годы ни разу на нее не наткнулась, перебирая вещи. А Алешка, гляди, нашел!
   Сима смутно помнила ту историю. Больше всего запомнилась галька под ногами, боль от ссадин и белый призрак, зависший между ржавыми котлами.
   - Я призрак помню, такой белый, он потом здесь появлялся, очертаниями похож на монаха...
   Валя ахнула.
   - Что ж ты ничего не говорила?
   - Да, собственно, и говорить было нечего... я его не боялась. Повисит в воздухе и испарится, потом совсем исчез. Последний раз, помнится, я его видела, когда в университет поступила, и все.
   Валя вздохнула, странно посмотрела на дочь.
   - Что, мам? - этот взгляд насторожил Симу.
   - Не знаю, вспомнилось все, как тогда тревожно было, боялась за тебя. Я ведь тоже то привидение видела, в подвале, потом дома, пока комнату твою не освятила. Подумала тогда, что нечистая сила, что испугалась святой воды, молитв, ушла, а он притаился... Слушай, Сим, давай эту бусину выкинем? Связаны они как-то: и бусина эта, и привидение...
   Сима поднесла агат к свету, повертела. По кругу на всей поверхности она разглядела небольшие вмятины, черточки - сглаженные то ли временем, то ли стихией, они походили на рукотворные символы или надпись.
   - Здесь что-то написано!
   - Да ты что?! Не читай, Сима, вдруг заклятие какое, не читай! - Валя не на шутку испугалась.
   - Мам, да не волнуйся ты так, я и не смогу прочесть... Может, Сашка разберется! - обрадовалась Сима, вспомнив, как они вдвоем докопались до сути символов Каменной головы. Вспомнила и тут же загрустила вновь.
   - Выбрось, говорю, о мальчишке подумай! - Валя посмотрела на Алешку, занятого печеньем.
   - Ты что, мам, - Сима обняла мать, - лица на тебе нет... Не переживай, глупости все это.
   Ложась спать, Сима снова взяла бусину в руки. Она не рассматривала ее, она просто зажала старинный амулет в ладони. Какое-то волшебное чувство вместе с теплом пробежало по руке и растаяло в груди. Вспомнилось странное слово Алешки "сиава". Сима повторила его шепотом: - Си-а-ва...
   Она посмотрела на спящего сына. Он улыбался, раскинувшись во всю длину кроватки. Почувствовав чужое присутствие, Сима подняла глаза к потолку. В свете ночника над ними парил белый монах...
  
   Встреч с Сашкой Сима старалась избегать, но высматривала его в коридоре во время перемен, искала, шаря взглядом по головам парней, стоявших у входа в здание факультета. Но как только находила, сразу отворачивалась.
   Как-то Сашка поймал ее за руку.
   - Сима, ты что от меня бегаешь? Дома тебя нет, тетя Валя смотрит на меня волком...
   - Волком? Да ты что?! - Сима наигранно удивилась. - Ладно, скажу ей, чтобы к твоему приходу очки надевала.
   - Ничего не понял... Что случилось?
   Сима отдернула руку и ушла. В груди кипела злость. А может быть ревность? Сима отогнала шальную мысль. Какая ревность? Кто он мне? Но беспокойства от этих вопросов не убавилось.
   К Маринкиной свадьбе Сима сшила себе новое платье. Отец дал денег на туфли. Просмотрев не один модный журнал, Сима нарядилась соответственно случаю, подкрасилась с особой тщательностью и предстала перед многочисленной мужской компанией, которая составила большую половину приглашенных со стороны жениха, прекрасной нимфой.
   В платье кремового цвета - с расклешенной юбкой и утянутой широким поясом талией - Сима выглядела совсем девчонкой. Через полупрозрачную ткань присборенных у запястья рукавов просвечивали ее изящные руки. Юбка чуть прикрывала колени, и туфли в тон платью подчеркивали красоту ног Симы. Она, поглядывая на себя во все зеркала, улыбалась, чувствуя свою неотразимость.
   Когда в зал вошел Сашка - в костюме, с ярким галстуком - Сима гордо вскинула голову и склонилась над Маринкой, спрашивая, не надо ли ей чего. Длинные распущенные волосы, локонами рассыпались по спине, играя на свету бликами. Сима говорила с Маринкой, но не выпускала Сашку из поля зрения. "Ну, где твоя прилипала?" - оглядывая всех девчонок в зале, Сима искала пассию друга, но никто не подошел на ее роль, просто потому, что не удосужился внимания Сашки. "Ладно, подождем, опаздывает, значит".
   Сима веселилась, отвечала туманными взглядами на комплименты свидетеля жениха, танцевала со всеми, кто приглашал, стараясь изо всех сил не замечать Сашку. А он в одиночестве сидел в дальнем углу стола и не спускал с нее глаз. Сима опустошала один бокал шампанского за другим и к концу вечера плыла в танце, как лебедь по волнам. Мужские руки, крепко державшие ее за талию, казались самыми надежными, хотя Сима и не различала лиц тех, кому эти руки принадлежали.
   Сашка не выдержал, когда Сима, прижимаясь, чтобы не упасть, к одному из своих ухажеров, пошла с ним к машине. Маринка, чувствуя неладное, подхватив длинную белую юбку, и решительно потащив за собой мужа, выбежала за Сашкой. И как раз вовремя! Сима уже сидела в такси, а Сашка за грудки удерживал однокурсника Маринкиного мужа, не давая ему уехать вместе с ничего уже не соображающей подругой. Пока Маринка пыталась с мужем что-то объяснить этому ухажеру, Сашка захлопнул дверь машины, быстро сел рядом с водителем и приказал: "Поехали!".
   - А Вадик? Эй, подождите, Вадик отстал, - промямлила Сима, но слова давались ей с трудом, и она умолкла, откинувшись на спинку сидения.
   Валя, открыв дверь на странный и громкий для позднего вечера стук, ахнула. В дверь - бочком, с Симой на руках - протиснулся Саша.
   - Все в порядке, тетя Валя, она просто выпила много, - он понес ее в комнату, сказав по пути: - Там туфля упала, в подъезде...
   Отец Симы побежал за туфлей, мать быстро расправила кровать. Саша уложил Симу, которая скатилась с его рук, как рыбка, и, уткнувшись носом в подушку, что-то проворчала.
   От шума проснулся было Алешка. Бабушка покачала его, успокоила. Облегченно вздохнув, Сашка поправил галстук, отдернул пиджак и, тихо сказав "дура", вышел.
  
  
   Весь следующий день Сима молча провалялась в постели. Отец утром лишь заглянул к ней, не сказал ничего и ушел на работу. Мать тоже не досаждала вопросами, только подала чай и занялась внуком. А Сима лежала бледная, как наволочка, и только отворачивалась, когда мать смотрела на нее.
   Сначала Сима просто не могла оторвать голову от подушки - перед глазами все плыло, а тошнота подкатывала к горлу. Алешка залазил на кровать, пытаясь поиграть, но от его бесконечных вопросов у Симы трещала голова. Когда немного полегчало, Сима попыталась вспомнить, что она делала на свадьбе подруги. Дальше сурового Сашкиного взгляда мысль не могла пробраться. Сима понимала, что она выпила столько, что ее разум просто отказал, и все, что было потом, она делала на бессознательном уровне. Но от этого легче не стало. Смутно Сима помнила танцы, мужские руки, свой глупый смех и метание взгляда по гостям в поисках тайной Сашкиной зазнобы. "Дура, дура, совсем ополоумела со своей навязчивой идеей! Да пропади пропадом и Сашка, и его "рыба"! Как стыдно, перед Маринкой стыдно, перед мамой... Всем испортила вечер... А что люди подумали?!" От этого самобичевания становилось еще хуже.
   К вечеру Сима нашла в себе силы и пошла в душ. Каждая капля, ударяясь о дно ванны, эхом отзывалась в голове. Несколько таблеток цитрамона, выпитых за день, лишь слегка приглушили боль. И все же после душа стало легче, словно вместе с водой с тела смылся пласт вековой грязи, заодно прочистив и больной мозг. "Что б я еще раз хоть когда-нибудь в жизни!.." Сима дала себе зарок и даже вспоминать о шампанском не могла.
   Родители молчали весь вечер. Сима вышла, как обычно попить с ними чай, посмотреть новости, но мать и отец даже не взглянули на нее.
   - Ну ладно вам, виновата я, дура, с ума сошла, стыдно мне, я даже не знаю, как теперь людям на глаза показаться, и вы тут тоже, - Сима не сделала ни одного глотка и со слезами ушла, оставив родителей шептаться друг с другом. Валя все рвалась утешать дочь, а Петр останавливал ее, увещевая, что она сама должна в себе разобраться.
   Но Сима больше не могла разбираться в себе. Ей было так плохо, что впору в петлю лезть. Только Алешка удерживал ее, отвлекая от тяжких дум. В конце концов, Сима сгребла его в охапку и разрыдалась. Сын, услышав плач матери, тоже скуксился.
   - Что ты, сынок, что ты, это мама так шутит, - Сима через силу улыбнулась, вытерла слезы, которые никак не хотели останавливаться. - Вот, смотри, твой зайка как улыбается, если будешь плакать, он тоже заплачет... заплачет... - слезы текли и текли.
   Уснула Сима с тяжелым сердцем, ощущая себя одинокой, словно высокогорное озеро, затерявшееся в диких горах, куда не ступала нога человека. Как ни плескалась она волнами, как ни прихорашивалась весной, наполняясь свежей водой, никто не мог полюбоваться ею, никто не приходил к ее берегам посмотреться в хрустально чистые воды, отражающие небо...
   Сашка пришел через два дня после занятий. Сима пропустила день учебы и второй, и это насторожило ее верного друга.
   Он застал Симу одну. Родители ушли с внуком в гости и Сима, открыв Сашке дверь, не сказала ничего на его "привет!", а просто ушла к себе. Она облокотилась на подоконник и смотрела в окно на темнеющую улицу. Сашка прошел следом и встал посередине комнаты, не зная, что сказать. Его поразили глаза Симы. Никогда он не видел таких грустных, потухших глаз, некогда сияющих, как сапфиры.
   - Сима...
   Она молчала, только сжалась вся, словно готовясь к нападению.
   - Забудь, всякое в жизни бывает...
   Сима хмыкнула.
   - Хорошо, забуду. Что еще? - она так и не повернулась.
   Сашка уставился в пол, мучительно борясь со своей нежностью, жалостью, любовью, перешедшей с годами в опеку. И вдруг он понял, что именно сейчас настал тот самый момент, когда их отношения должны сдвинуться с мертвой точки - или в одну сторону, или в другую.
   - Сима...
   Она не успела ответить, как Саша обвил ее руками, укутал словно крыльями, сжав ее плечи и закопавшись лицом в ее волосы.
   Сима напряглась, дыхание в груди остановилось на вдохе. Симе казалось, что она сейчас умрет от удушья, а Сашка еле слышно шептал на ухо: "Тихо, тихо, успокойся, все будет хорошо".
   Наконец, Сима смогла выдохнуть.
   - Ты, ты, ты... как ты мог?!
   Она дернулась, пытаясь выскользнуть, но Сашка еще сильнее сжал руки.
   - Я тебя люблю. А ты, дурочка, все пытаешься закрыть на это глаза.
   Симу обдало жаром. Она не знала, как реагировать, что ответить. Все перепуталось в голове, но по телу потекла жизнь, согревая разгоряченной кровью каждую клеточку, пробуждая от спячки душу.
   - Я... я... я не знаю... - сдалась Сима и расслабилась, опустив голову на Сашкино плечо.
   Нежно, словно боясь причинить боль, Саша развернул Симу, покрыл поцелуями ее лицо, подрагивающие веки, раскрывшиеся губы, холодный кончик носа. Сима застонала, обхватила Сашкину голову ладонями, припала к его горячим губам, как к живому источнику, и пила, как странник пустыни, измученный жаждой, не в силах ни оторваться, ни насытиться.
  
   Шумную свадьбу решили не играть. Отметили долгожданное всеми знаменательное событие в узком кругу на даче Сашкиных родителей. Два человека соединили свои судьбы, но счастливых оказалось больше - и родители, и близкие друзья, и Алешка.
   Душа Симы ликовала. Саша вместе с семьей обрел покой. Теперь он на полном праве учил Алешку называть Симу мамой, а себя - папой. Алешка старательно повторял за ним "мама, папа", но бежал к матери с криком "Си-а", а его привычно звал "Сяся". Сима смеялась. Она заметила, что сын стал проговаривать ее имя иначе. "Сива" - так оно звучало в его устах.
   - Знаешь, - поделилась она с мужем, - Алешка все время как-то по-своему называет меня. Вот недавно, когда мы нашли агатовую бусину...
   - Где нашли? - удивился Саша.
   - В шифоньере, - отмахнулась было Сима, - так он тогда назвал эту бусину "сиава".
   - Подожди, подожди, давай подробнее. Нашли какую-то бусину в шифоньере... А где сами бусы?
   - Какие бусы? - Сима не поняла.
   - Ну, бусина - это же от бус?
   - Нет, есть только одна бусина. Она необычная, Саш, я тогда сразу хотела тебе ее показать, но ты увлекся рыбой и...
   - Ты когда-нибудь успокоишься со своими рыбами? Сима, я же тебе уже все объяснил: не было вообще никаких отношений, Маринка просто не так выразилась, а ты поняла, как хотела.
   - Я как хотела?! - Сима снова взбеленилась.
   Саша поймал ее в объятия.
   - Все. Все. Спокойно. Давай о бусах.
   Сима прижалась к нему. "А ведь, если бы я тогда не заревновала, так и ходили бы рядом, а не вместе", - подумала она и, довольная, облегченно вздохнула.
   - Что?
   - Ничего, - Сима улыбалась, - хорошо...
   - А! Так что там с бусиной? Ты мне расскажешь или у Алешки спросить?
   - Слушай! Алешка залез в шкаф, перевернул там все вещи, упал с полкой и нашел эту бусину. - Сашка только головой покачал, уже не удивляясь проделкам сына, да и жены тоже. - Но самое интересное, что бусина эта древняя, а у нас лежит почти двадцать лет. И я об этом не знала. Я тебе сейчас расскажу с самого начала, а то так ничего не поймешь...
   Сима решила все разложить по полочкам. Уж слишком много загадок для нее одной. И начала она с детства, с того момента, как полезла в окно подвала за котенком.
   Саша слушал очень внимательно, даже о привидении, и Сима увлеклась, она не просто рассказывала, она сама анализировала, строила предположения. И все больше ей казалось, что и шаманский обряд, и рождение сына - это звенья одной цепи, главное звено в котором она сама.
   Саша слушал внимательно и, когда Сима достала из ящика письменного стола находку Алешки, с интересом рассмотрел ее.
   - Ну, как? Тебе эта вещь о чем-нибудь говорит? Там, посмотри, что-то выгравировано...
   - Нет, ничего там не выгравировано, эта бусина побывала в разных переделках, только и всего. А вот белые рисунки - это да! Это определенно символы! И они что-то значат. Такие бусы носят в Тибете, - заключил Саша.
   - А вот это уже интересно! - Сима взяла бусину из Сашкиных рук, проверила на вес. - Могу себе представить, сколько весят бусы...
   - Ну, на что только не пойдешь, чтобы защититься от демонов!
   - Поясни, не поняла...
   - Сима, ты же увлекалась историей Тибета! Пошевели мозгами, ты не могла не читать о защитных амулетах.
   Сима начинала злиться.
   - Не умничай. Предположим, я все забыла. Рассказывай!
   Алешка оторвался от своей игры и подошел к матери. Они забрались на кровать и в четыре глаза уставились на Сашку.
   - Ладно, аудитория, слушайте! - он, сцепив руки за спиной, медленно шагнул, изображая Александра Матвеевича. - Тибет - суровая страна кочевников. Суровая из-за климата и географического положения. Не будем вдаваться в подробности, но именно благодаря стихиям, угрожающим жизни человека, последним был придуман сонм богов и демонов, которые вроде как управляли этими стихиями. Боги, само собой, спасали, демоны убивали. Боги жили на небе, демоны - в воде и под землей. А еще, помнится, кто-то утверждал когда-то, что и на звездах, - Сашка, изобразив взгляд из-под очков, сурово посмотрел на Симу.
   - Кончай кривляться. Устройство мира в представлении древних тибетцев я помню: белый, красный, синий и дерево, объединяющее все области. При чем тут бусина?
   - Бусина - это защитный амулет от демонов. Каждый знак на ней имеет магическое значение. Обычно, такие знаки имеют отношение к определенным духам-хранителям. Так как демонов много, то и хранителей тоже, потому тибетцы носят большие тяжелые связки бус, состоящих из множества бусин. Но самыми драгоценными и магическими считаются такие, как эта - агатовые и с рисунками. А называют эти бусины... дай вспомнить... Ага! Дзи! Их называют "дзи"!
   - Дзи... - Сима хмыкнула, - и эта тибетская "дзи" оказалась в нашем подвале... вот теперь я окончательно запуталась. Получается, что все началось с этой бусины... А, Саш?
   - Выходит, что так, - Саша заметил волнение Симы. - Давай попробуем выстроить логическую цепочку. - Он перехватил инициативу. - Начнем с бусины. Она древняя - это и без экспертизы видно! - к нашим краям практически не имеет никакого отношения. Так? - Сима кивнула, соглашаясь. - Вопрос: "Как этот амулет попадает в ваш подвал?".
   - Мама сказала, что тогда ремонтировали дорогу и привозили целые машины камней. А сосед дядя Паша потихоньку таскал для себя, перед гаражом хотел площадку себе забетонировать, чтобы в дождь не раскисала. Камни носил ведрами и ссыпал в сарай в подвале. Вот в тот сарай я и попала! Он и сейчас есть! Могу показать.
   - Хорошо, покажешь, потом, а пока давай дальше. Откуда привозили камни?
   - С реки, с Чирчика, может быть, а может быть с Сыр-Дарьи...
   - Так. В бассейнах этих рек существовали древние поселения. Это факт. Русла их меняются - это тоже факт. Где раньше было поселение, позже, вполне возможно, текла река. К тому же, через Ташкент проходил Великий Шелковый Путь. Это тоже вариант. Можно предположить, что наша бусина каким-то образом оказалась там, где уже в наше время копали камни, песок для строительства. Дальше. Теперь ты. Ты попадаешь в подвал. Там падаешь, и эта самая бусина каким-то образом оказывается у тебя в кармане. Возможно? Возможно!
   - Возможно-то возможно, но странно это, Саш, ты не находишь?
   - Не спорю. Но не более странно, чем белый монах!
   - Галлюцинации? - с надеждой в голосе спросила Сима.
   - И у тебя, и у тети Вали?
   - Мда... Нет, я этот призрак часто видела, не галлюцинации. Сначала пугалась, не спала, но он вел себя спокойно, мне даже казалось в детстве, что он убаюкивает меня. Саш, я его и недавно видела, после Маринкиной свадьбы...
   - А! Тогда ты могла увидеть не только призрак!
   - Я серьезно. Он вот тут висел, - Сима подняла глаза к потолку.
   - Висел?
   - Угу.
   - Ладно. Подведем итог: будем считать, что бусина попала сюда не случайно! Идем дальше. Ты едешь в степь и оказываешься вовлеченной в шаманский ритуал. И практически одновременно...
   - Нет, раньше! - перебила Сима, догадавшись, с чем Саша связал ее поездку в ту судьбоносную экспедицию.
   - Хорошо. Пусть будет так: сначала исчезает призрак, потом ты становишься участницей какого-то магического ритуала. Совпадение?
   - Не знаю, но все как-то за уши притянуто, тебе не кажется?
   - Нет, не кажется, - парировал Сашка, - жаль, что никто не смог сказать, что же ты тогда говорила. Это могло бы нам подсказать верный путь в рассуждениях, но ладно... идем дальше.
   - Саш, а дальше... дальше Алешка! - Сима мягко улыбнулась. - Все, что предшествует его рождению, тоже по полочкам будем раскладывать?
   Саша опустил глаза.
   - Не будем. Интереснее, как Алешка назвал бусину.
   - Си-а-ва. Почти, как меня.
   Алешка повис на шее матери и прыгая повторил:
   - Си-ми-ва!
   - Задушишь, озорник! - Сима расцепила руки сына и, перетащив его на колени, пощекотала. Алешка захихикал, скорчившись. - Что такое "симива", а? Ну-ка говори, а то я тебя съем! - она наклонилась к сыну и потеребила за грудку. Мальчик заливисто рассмеялся и, снова повторив "симива", ткнул пальчиком в мать.
   - Связь бусины и мамы для Алешки очевидна! - заключил Саша. - А, как известно, устами младенца глаголет истина! Я попробую разобраться с символами на ней. А там посмотрим.
  

Глава 10 Испытания

  
  
   Вьюга с остервенением кидалась на шкуры, закрывающие вход в пещеру. Горсти снега влетали внутрь при каждом порыве ветра, но вскоре стало тихо. Бахтигуль вылезла из-под теплой кошмы и, ежась от холода, прошла к выходу, ориентируясь только по слабому свечению, окаймляющему его. Девочка толкнула шкуру. Послышался шум ссыпающегося сверху снега, но шкура оказалась намертво засыпанной внизу.
   - Гули... - тихо позвала мама.
   Бахтигуль обернулась и радостно побежала назад, неловко переставляя озябшие ноги. Она снова забралась под кошму между своими стариками и прижалась к груди матери, пытаясь сказать ей что-то. Но вместо слов из ее горла вылетали несвязные звуки, походившие на мычание. Но старуха понимала ее.
   - Снег, да, снег, дочка, сейчас подниму старика, он очистит вход.
   Амина приподнялась на локте, перевалившись через дочь, наклонилась к лежащему неподвижно мужу.
   - Ирек, слышь, Ирек, вставай, снег вход засыпал, надо расчистить, а то не выйдем, - старуха закашлялась.
   Бахтигуль, толкая мать в грудь, попыталась уложить ее назад. Амина откашлялась и опрокинулась на спину. Девочка села и, мыча, начала тормошить отца. На его лице, застывшем напряженной маской, отразилось недовольство. Веки дрогнули, губы скривились. Старик облизнул их и приоткрыл глаза. Бахтигуль издала радостный крик.
   - Очнулся? Ну и хорошо, - выдохнула Амина.
   Но старик не встал. Он только моргал и шевелил губами, пытаясь что-то сказать. Бахтигуль наклонилась ухом к его рту.
   - Пить, - расслышала она и оживленно показала матери на отца, на свои губы, изобразила рукой чашку.
   Амина поняла ее. Снова приподнялась, пытаясь разглядеть лицо мужа.
   - Совсем сдал... что же делать? Надо снег убрать, надо огонь разжечь...
   Бахтигуль хлопнула себя по груди, с вопросом глядя на мать.
   - Да, да, дочка, понимаю, но ты не сможешь, мала еще...
   Девочка вскочила на ноги, выпрямилась, показывая, какая она большая, и протянула к матери руки, стуча кулачками друг о друга.
   - Ладно, попробуй, может и получится, а то у меня совсем сил не осталось.
   Старуха достала из-под изголовья два камня, протянула дочке.
   Не сразу, но все же Бахтигуль разожгла костер в углублении посередине пещеры, собрав в него последние дрова. Водрузила сверху котел, и горстями засыпала в него снег, лежавший горкой у входа. Воды вышло мало, но девочка положила в нее пучок травы, который дала мать, и вскоре от котла потянулся ароматный шлейф летних запахов.
   Бахтигуль согрелась у огня. Она сидела около котла на корточках, протягивая к ярким языкам пламени ручки, а потом прижимая их то к ушам, то к щекам. Старуха наблюдала за девочкой, и щемящая боль сжимала ее уставшее сердце. Еще совсем малышка, пяти весен от роду, разве сможет она одна выжить в горах, если они оба умрут?! Амина, превозмогая слабость, встала. Бахтигуль подбежала к ней, обняла за колени, подняла на мать глазки, сияющие радостью. Амина погладила дочку по головке. Ощутив ладонью спутавшиеся пряди, подумала: "Надо бы причесать". Но гребень куда-то подевался, а искать его не было сил.
   - Шапку надень, где твоя шапка?
   Бахтигуль недоуменно подняла плечи, отмахнулась, показала на огонь.
   - Согрелась? Хорошо.
   Но костер уже не играл лепестками огня. Его свет угасал. А дров больше не было.
   Тяжелая зима выдалась. Столько снега намело, такие морозы трещали, что людям пришлось очень туго. Старик давно перестал охотиться, выходил за дровами, да тоже давно. Всех своих животных люди съели. Не осталось и запасов сырных шариков, которые и просто пососать можно было, и суп сварить. Амина страдала, не находя выхода. И страдала она, переживая за дочку. "Что мы? Старики! А как же ей выжить?.. Цветочек мой..."
   Бахтигуль протянула матери чашку отвара. Девочка всегда улыбалась. А вот говорить не научилась. И подросла уже, а все ни одного слова не сказала, только мычит, да поет что-то свое, не разобрать.
   Горячий отвар согрел грудь, Амина прокашлялась, сама налила отвара для старика, напоила его. Он, хоть и ожил немного, но подняться не мог, а дочка со всей силы теребила шкуру у входа, стараясь столкнуть снег, подпирающий ее снаружи. Как-то удалось ей очистить один угол, и она радостно заверещала.
   - Молодец, иди погрейся, я сама схожу за дровами.
   Амина надела меховой халат мужа поверх своего, натянула рукавицы и попыталась протиснуться в щель между камнем и шкурой. Не получилось. Узка оказалась щель. Да и сумрачно было за ней. "Вечер ли, утро?.." - думала Амина и боялась выходить. Мало ли какой хищный зверь притаился снаружи, только того и ожидая?! Пока старуха размышляла, Бахтигуль, подражая матери, натянула на себя все, что смогла и мышкой выскользнула из пещеры. Амина только ахнула, как дочки и след простыл.
   Прильнув к щели, старуха вглядывалась в серую мглу, прислушивалась к звукам. Вот она услышала возглас Бахтигуль. Трудно понять - радостный ли, испуганный, - и Амина закричала:
   - Бахтигуль, дочка, вернись! Вернись...
   Старик завозился под кошмой, попытался встать. Но только уронил меховое одеяло.
   А Бахтигуль вернулась, прижав к груди свежую ляжку горного козла. Амина сама замычала, показывая рукой на мясо, не веря своим глазам.
   Девочка положила ляжку между горячими угольями и потом жестами рассказала, как она вышла и увидела перед собой зверя - она изобразила уши, порычала, показав какой длинный нос у зверя, какого он роста, и старуха поняла, что это был волк.
   - Ирек, слышишь, Ирек, волчица мясо принесла, ай-я-яй, как же она помнит, как знает... Ой, спасибо тебе, мать-волчица, ой, спасибо! - причитала Амина, а пещера наполнялась аппетитным запахом.
   Долго жевали старики почти сырое мясо, но и того, что они смогли проглотить, хватило восстановить силы. Наказав дочери сидеть в пещере и носа за ее пределы не высовывать, они вдвоем, дождавшись светлого дня, ушли за дровами.
   Бахтигуль прибрала постель, встряхнув, как могла, тяжелые меха и кошмы, красиво поставила котел с чашками и села у входа, приоткрыв уголок полога, чтобы было видно жизнь снаружи.
   Кругом, сколько хватало глаз, землю устилало белое покрывало. Арча склонила к земле тяжелую голову с толстой снеговой шапкой. Изредка в белесом небе пролетал ворон, нарушая карканьем тишину в царстве зимы. Даже говор реки не был слышен. Бахтигуль замерзла, но уходить внутрь пещеры не хотела. Она подоткнула под ноги кусок меха, которым укуталась, засунула руки подмышки и, вжав голову в плечи, чтобы меньше дуло, вглядывалась вдаль, ища взглядом что-нибудь интересное.
   Вдруг прямо перед ней появилась волчья морда. Девочка вздрогнула от неожиданности. Волчица стояла перед пещерой и смотрела на ребенка, поводя ушами, словно стараясь услышать то, что она могла бы сказать ей. "Ты пришла ко мне?" - мысленно спросила Бахтигуль. Волчица села, свернула хвост колечком. "Еще мяса принесешь?" Зверь поднялся, намереваясь уйти. "Подожди! - остановила Бахтигуль, протянув к волчице руку. Та подошла, ткнулась холодным носом в раскрытую ладошку. "Спасибо!" Девочка погладила ее по широкому лбу. Волчица вильнула хвостом и, лизнув Бахтигуль в нос, убежала. Звонкий, задорный смех проводил ее.
   Бахтигуль снова сосредоточилась на белом пейзаже. Вот вдали показались два темных силуэта. Ее старики возвращались. Бахтигуль откинула шкуру и, соскользнув с покатого камня перед входом в пещеру, пошла к ним навстречу, по пояс проваливаясь в снег.
   - Сказала же, не выходи! И куда тебя понесло?! - ругалась Амина, растирая холодные ноги дочери.
   - М-м-м, - оправдывалась Бахтигуль, дрожа от холода.
   - Эх, - старуха махнула рукой, укутала девочку, как кулему, и накинулась на старика: - Разжигай уже быстрее, озябла она совсем, заболеет еще!
   Пещера наполнилась дымом. Дрова, оттаяв, никак не хотели разгораться. Но вскоре просохли и затрещали, радуя сердца людей.
   У входа послышалась возня. Старуха, прихватив горящую палку, подошла ближе и замахала, отгоняя невидимого зверя:
   - Кыш отсюда, уходи!
   Бахтигуль выбралась из-под одеяла и подбежала к пологу. Амина даже не успела ничего сказать, как девочка распахнула его и, наклонившись, с радостным воплем подняла над головой тушку зайца.
   Старик со старухой переглянулись.
   - Чувствуют они друг друга.
   - Молоком волчицы пропиталась наша девочка, вот она ее и чует, как своих волчат.
   - Так, сколько лет прошло... Те волчата уже волки матерые, а она все Бахтигуль кормит. Нет, здесь что-то другое! - Ирек многозначительно поднял палец. - Непростая у нас девочка, непростая, это я тебе говорю!
   - Тю, - огрызнулась Амина, - он мне говорит! Я и сама знаю!
   Бахтигуль слушала своих стариков и улыбалась. Потом подняла небольшой камень, отошла к дальней стене пещеры, по которой в бешеном танце скакали тени, подгоняемые пламенем костра, и чиркнула по гладкой поверхности. Остался неглубокий, но видимый след. Тогда девочка влезла на приступок и принялась рисовать. Старики затихли, наблюдая за ней. Дочка, закончив работу, засунула камень за торчащий у стены зуб и позвала родителей. Они, осветив пещеру факелом, увидели три фигуры людей: две большие и одну маленькую между ними, а ниже - на четырех лапах, с большими треугольными ушами и длинным носом - стояла волчица.
  
   Когда снега сошли с земли, и она изошла паром под горячими лучами солнца, старик умер. Он умер во сне, на лежанке, ничуть не побеспокоив сон своей старухи и дочери.
   Амина тихонько причитала, сидя рядом с ним в последний раз. Бахтигуль стояла в сторонке, впервые глядя на смерть, представшую перед ней в образе сухонького старика, сердце которого так устало в борьбе за жизнь, что смерть показалась желаннее.
   - Что ж нам теперь делать, дочка? Как мы без него, а? Такую зиму пережили... ушел мой Ирек, ушел, без меня...
   Бахтигуль присела рядом с матерью, положила голову на ее колени. Запела тихонько, завыла по-своему.
   - Жалеешь... а как же, он любил тебя...
   Погоревав, Амина собрала пожитки и, оставив старика в его последнем прибежище, ушла вместе с дочерью, заложив вход в пещеру камнями, чтобы зверье не растащило останки мужа по косточкам.
   - К людям нам надо, дочка, к людям пойдем, одним не выжить, - решила Амина и повела дочь туда, где летом проходил караван - за перевал, к которому вела тропа, не раз хоженая ими со стариком.
   Земля просыпалась на глазах. То тут, то там белели первые цветы, молодые травы украшали почву, насыщенную влагой.
   Амина и Бахтигуль шли тяжело. Старухе было нелегко перебираться по камням, с трудом она взбиралась на холмы, скользя по крутым глинистым тропам. Бахтигуль помогала, как могла: и за руку тянула, и сзади под ноги ставила камешки, чтобы мать не падала. Ночевали они, где придется. Найдут ложбинку посуше, завернутся в кошму и уснут, прижавшись друг к другу. Утром, озябшие и голодные, разведут костер, сварят суп из сушеного мяса, добром вспоминая волчицу-кормилицу, поедят горячего и снова в путь.
   А весна тем временем поднималась все выше. Добралась, усердная, и до высокогорных снежников, растопила льды, и понеслась вода вниз, наполняя притихшие зимой реки. Встала такая река на пути у странниц: кипит вода в ней, грохочут камни по дну. Где сузится русло, там река сильным течением пробивает себе путь среди скал и крутых берегов. Где растечется она на несколько рукавов, там послабее сила воды, да холодна она. Так холодна, что и руки не удержать, не то, чтобы вброд перейти.
   - Как же нам перебраться на ту сторону? - размышляла Амина, поглядывая из-под ладони на дальний хребет за рекой, за которым уже и караванная тропа.
   Бахтигуль смотрит вдаль, как мать, ищет путь, но нет нигде ни переправы, ни такого места, где бы они могли вброд пройти. Разве что у тех скал... Бахтигуль запрыгала, показывая матери на две скалы, между которыми река неслась юркой змеей и дальше падала с высоты, разбиваясь на мириады брызг. Водяной туман и с долины видно: висит он над скалами, играют в его жемчужных каплях радужные блики.
   - Что ты, дочка?! Мы не козы с тобой, чтобы по скалам скакать, - возразила Амина, а Бахтигуль тянет ее за собой, показывает на что-то.
   Амина прикинула расстояние до водопада, вздохнула тяжело, поправила куль за спиной и уступила напору дочери.
   - Идем, посмотрим, что ты там увидела.
   Забравшись на скалу, старуха еле отдышалась. А Бахтигуль тянет ее дальше.
   - Подожди, коза, дай воздуха глотнуть, - еле промолвила старуха, держась за грудь, из которой вот-вот, кажется, и сердце выпрыгнет.
   Бахтигуль присела рядом, погладила мать по руке, заглядывая в глаза. Амина не выдержала, всплакнула. Дочка вытерла ее щеку, улыбнулась, покачала головой, не надо, мол, плакать.
   - Не буду, ласковая ты моя... - вздохнула, глубоко, во всю силу легких, и встала, - ну, идем, показывай, что там.
   Старая корявая арча, цепляющаяся узловатыми корнями за все расщелины в скале, скорее всего, не выдержав толстого снежного покрова, упала зимой на другой берег. Длинные ветви, опустившись до воды, подергивались под ее напором. Верхушка арчи, хоть и тонкая, но лежала далеко от края другого берега. Бахтигуль встала на ствол, попрыгала, показывая матери, что он крепкий.
   - Осторожно, дочка! Подожди, давай я тебя обвяжу чем-нибудь, мало ли что, а так надежнее будет.
   Амина достала халат мужа, сшитый ею из тонкой овечьей кожи. Она взяла его с собой, подумав, что пригодится. И пригодился! Связав рукава на груди дочери, она ухватилась за длинные полы, свернув их жгутом, примерилась к стволу, поняла - коротка веревка. И на треть перехода не хватит. Бахтигуль развязала рукава, сложила их вместе и, накрутив на руку, потянула мать за собой.
   - Вместе идти? - испугалась Амина.
   Бахтигуль кивнула и снова натянула "веревку". Старухе ничего не оставалось, как последовать за дочерью. Но, глядя на темную воду и на покрытый сучьями арчовый ствол, Амина испугалась. А Бахтигуль уже встала на ствол бочком, посмотрела на мать, показывая ей, как лучше идти, и пошла, приставляя одну ногу к другой, ловко переходя сучки и тонкие ветви, хватаясь свободной рукой за более крепкие. Амина сжала полы халата и тоже встала на бревно. Старуха была так худа, что весила не много больше своей дочери. Ствол даже не качнулся под ними. Бахтигуль уверенно двигалась по нему, тоже крепко сжимая маленькой ручонкой рукава халата. И не опора вроде, а все же связь с матерью и уверенности побольше.
   Когда Бахтигуль дошла до середины переправы, шум водопада оглушил ее. Внизу маслянисто перетекала толща воды, готовясь всей массой обрушиться вниз. Холодом повеяло от воды, пальцы рук онемели, но Бахтигуль упорно двигалась, приставляя одну ногу к другой и смотря только на свои носки. "Веревка" натянулась. Девочка дернулась, подняла голову и увидела, как мать покачнулась. Ножка Бахтигуль зацепилась за сучок, и девочка опрокинулась вперед, не удержав равновесия. Амина присела, закричав и уцепившись за халат обоими руками. Бахтигуль перекувыркнулась через голову и повисла, держась за рукава халата, который зацепился за один из сучков ближе к ней. Девочка болтала в воздухе ногами. Одна нога ударилась о толстую изогнутую ветку. Бахтигуль нащупала опору, встала на ней, отпустила халат и, ухватившись за мелкие ветки арчи, вползла на ствол и прижалась к нему, обхватив и руками, и ногами. Амина дернула халат, пытаясь вытянуть, чтобы Бахтигуль сподручнее было достать его, но не удержала равновесия, покачнулась, ухватилась за ветви арчи. Ладони соскользнули по влажной хвое, и Амина упала в воду. На мгновение взгляды матери и дочери встретились: ужас в глазах ребенка и смирение в глазах старой женщины.
   Темная вода мягко приняла тело и в мгновение ока сбросила его вниз. Бахтигуль закричала. Она висела над чудовищным потоком и кричала. Слезы лились из глаз ручьем, но девочка не замечала их.
   - Ма, ма, ма, - звала она, всхлипывая, до тех пор, пока горло не перекрыло спазмом.
   Едва очухавшись от потрясения, Бахтигуль кое-как развернулась, поползла, двигаясь всем телом, цепляясь руками за ветки, прижимая коленки к стволу. Ее кожаные штаны порвались, халат распахнулся и цеплялся за сучья. Но Бахтигуль выбралась на другой берег и сразу же помчалась вниз, туда, куда вода унесла ее мать.
   Еще с высоты скалы девочка увидела в воде у самого берега тело Амины. Женщина лежала ничком, упираясь боком в большой камень, который удерживал ее в стремнине. Водопад грохотал, плевался брызгами, взбивал воду в созданном им водоеме в пену. Бахтигуль сползла по крутому склону к самой кромке воды, попыталась взять мать за руку и вытянуть на берег, но ее сил на это не хватило. Девочка плакала навзрыд, тянула и тянула, пока совсем не выбилась из сил. Она упала на землю и отключилась от внешнего мира, то ли уснув, то ли погрузившись в бессознательный мрак.
   Когда Бахтигуль очнулась, солнце уже ушло. Амина так и лежала в реке. Ее тело содрогалось под напором воды. Бахтигуль присела у головы матери, погладила по мокрым седым волосам, поплакала и встала. Всхлипывая, она постояла, тоскливо глядя на последнего родного человека, любившего ее всей душой, потопталась в нерешительности и все же пошла, оставив Амину в холодной колыбели.
   Ночь спустилась в ущелье. Стало еще холоднее. Бахтигуль шла вверх, туда, куда еще днем показывала мать. Когда девочка вышла на гребень, холодный ветер ударил в нее и едва не сбил с ног. Наклонившись вперед, сжавшись воробышком, Бахтигуль шла и шла, не разбирая дороги. И лишь когда небо снова посветлело и первые лучи солнца коснулись лица девочки, она остановилась.
   Впереди у подножия холма, с которого она спускалась, Бахтигуль увидела ленту дороги, протоптанную сотнями ног людей и животных. Оглянувшись назад, девочка опустила голову, всхлипнула, вытерла нос и глаза рукавом халата и, собрав последние силы, побрела вниз. Маленькое сердечко гулко стучало в груди от страха перед неизвестностью.
   Добравшись до дороги, Бахтигуль легла и, свернувшись клубочком, уснула. Солнце, особо щедрое в тот день, согревало ее горячими лучами. Даже ветер, гуляющий там, где ему вздумается, обошел девочку стороной, не тревожа ее сон.
   Бахтигуль спала крепко. Так крепко, что не услышала ни топота копыт, ни покрякивающего звона колокольчика, возвещающего округе о том, что идет караван. Ее издали почуяли собаки. Ощерившись, они настороженно подошли, зарычали, обнюхали и, не учуяв опасности, вернулись к каравану.
   - Смотри, кто-то лежит, - сидящий на первой лошади, рассматривал грязный комок одежек, который привлек внимание собак.
   Второй сопровождающий пригляделся, пришпорил коня и, подъехав ближе, наклонился, чтобы получше рассмотреть.
   - Ребенок, вроде девочка... жива или нет...
   Он лихо спрыгнул с коня и, присев рядом, осторожно толкнул Бахтигуль. Она, медленно выплывая из сна, застонала, заморгала, силясь открыть тяжелые веки.
   - Ты что тут лежишь? Кто ты? - суровый бородач испугал ее.
   Бахтигуль уставилась на незнакомца полными ужаса глазами и попятилась, отползая назад.
   Сидящий на коне, наблюдая за ней, сплюнул, позвал своего товарища:
   - Оставь ее, она не в себе. Поехали, время до темна мало, надо успеть лагерь поставить.
   Мужчины вернулись к каравану, а Бахтигуль, приходя в себя, вдруг опомнилась, поднялась на ноги и, протянув руку, бессвязно мыча, побежала за ними.
   - Смотри, за нами увязалась, откуда она тут взялась?.. Мычит что-то, не иначе больная.
   - Гнать ее надо, мало ли что... Наведет еще беду на нас, вон как смотрит, глаза, как у демона...
   - Да брось, девчонка и девчонка. Оборванная вся, есть, небось, хочет.
   - Ты как знаешь, а я ее к своему добру близко не подпущу. Пусть идет своей дорогой...
   Но Бахтигуль не знала, где ее дорога. Она боялась чужаков. Да и не видела она раньше никого, кроме своих стариков. Они рассказывали ей о других людях. Она представляла их, но страшными показались люди, злыми, не такими, как ее мать и отец. Но еще страшнее было оставаться одной. Вот и шла девочка, еле-еле переставляя дрожавшие от слабости ноги.
   Бородач, оглядываясь, посматривал на нее. Девочка, не старше его младшей дочери, вызывала жалость. Но настороженные взгляды других караванщиков, их опасения, удерживали его от проявления сострадания. Молодой статный мужчина примкнул к каравану, оставив свою семью в далеком селении, притулившемся у леса, за могучей рекой, левый берег которой уходил к горизонту степными просторами. Отправившись в загадочную восточную страну со своим товаром - мехами, железными орудиями, выкованными им самим, льняными отрезами, сотканными женой, - северянин, как стали называть его торговцы, намеревался обменять все на красивые тонкие ткани, на украшения и бронзовую посуду с изысканными формами и чеканкой.
   Караван шел южной дорогой, раньше других освобождающейся от снегов. Хоть путь и был длиннее, зато надежнее. Бывалые торговцы приняли новенького доброжелательно. потому он не хотел выделяться среди них, зная, что верный товарищ в пути лучше, чем затаившийся недруг. Но девочка была такой несчастной и слабой, что сердце северянина сжималось, когда она спотыкалась и падала, но тут же поднималась и бежала за ними, лишь бы не отстать.
   Когда караван встал, и люди начали обустраиваться на ночлег, Бахтигуль села невдалеке и тоскливыми глазами наблюдала за тем, как ставят шатры, как разводят огонь и варят суп. Девочка принюхивалась к запахам еды, как голодный волк, который ходит вокруг охраняемого гурта, и знает, что не утащить ему овцу, не утолить голод. Голова Бахтигуль закружилась, и снова пришло спасительное беспамятство. Девочка завалилась на бок, ничего не слыша и не видя.
   Стемнело. На небе засияли звезды. У костров слышался смех, где-то рядом хрустели кони, пережевывая молодые кустики трав. Бахтигуль очнулась от холода, студеными ручейками пробравшегося через разодранную одежду к худенькому тельцу. Девочка встала и, пошатываясь, несмело побрела к костру, хоть погреться, хоть чуточку поближе...
   Ее заметили. Кто-то подозвал, кто-то гыкнул, отгоняя, как дикого зверя. Но все же жалость победила страх, и Бахтигуль не только разрешили погреться, но и дали чашку супа.
   Обжигаясь, держа чашку двумя трясущимися ладошками, девочка пила суп под дружный хохот людей, которым она казалась смешным пугалом, которые нашли для себя развлечение, наблюдая за оборванкой, глупо улыбающейся и мычащей в ответ на вопросы и шутки. Северянин не выдержал издевательства над ребенком. Он сел рядом с ней, прикрыл полой своего халата и в ответ на непонимающие взгляды, сказал, будто про себя:
   - Да какой она демон, просто ребенок!
   Бахтигуль обвела всех вопрошающим взглядом. В нем было столько откровенности, столько просьбы о милости, что видавшие виды караванщики опустили глаза, стыдясь своего веселья.
   - Ладно, пусть идет с нами до ближайшего селения. Там оставишь ее, - разрешил старший.
   - Добро! - прижимая к себе девочку, беспокойно вертевшую головой от одного человека к другому, одобрил его решение бородач.
   - Ну, что сжалась вся? - с нежностью спросил он. - Эх, дитя... натерпелась ты... ничего, найдем тебе жилье, забудешь свою боль, новая у тебя жизнь начнется! А? Понимаешь?
   Бахтигуль понимала. Тому, кто слышит сердцем, любая речь понятна.
  
  
   Караван медленно брел на юг, огибая холмы, вползая на перевалы. Они прошли уже не одно стойбище кочевников, но девочка так и шла за караваном, не желая оставаться нигде. Она то бежала рядом, то ехала на лошади, куда ее сажал бородач. Не таким страшным оказался он. Просто его черные курчавые волосы, что на голове, что на бороде, были куда гуще, чем у других. Вот и выглядел он на фоне остальных мужчин суровым и грозным. Северянин дал Бахтигуль гребень, показывая, чтобы причесалась, залатал порванные сапожки. Хотел было и штанишки починить, но она застеснялась, убежала. Тогда бородач достал один из своих отрезов, и умело скроил ей на глазок и сшил новые штаны. Хоть они были не такие теплые, а все же чистые и целые. Бахтигуль отблагодарила его признательным счастливым взглядом, в котором читалось: "Есть хорошие люди, есть добрые люди". И с тех пор, как верный пес, ловила взгляд бородача, стараясь угадать его желания.
   На привалах девочка развлекала караванщиков, танцуя для них. За это ей хлопали и давали еду. Но Бахтигуль старалась помогать во всем, в чем могла - мыла посуду, искала дрова. Спала она с собаками, позволяющими греться у их косматых теплых боков. Просыпалась раньше всех, умывалась, если рядом была вода, заплетала косу, сумев все-таки расчесать свои спутанные волосы.
   Трудно приходилось в непогоду. От дождя и снега одежда Бахтигуль промокала, ноги, руки стыли. Девочка дрожала от холода, тогда бородач брал ее к себе и сажал впереди, укутав в свой халат. Спать тоже позволял в шатре. Но Бахтигуль чувствовала себя уютней с собаками. Заберется между ними, закопается в их шерсть и спокойно уснет.
   Но больше всего Бахтигуль нравилось ехать на лошади. Выпрямится ровно, обеими руками крепко ухватится за луку седла и покачивается в такт шагам коня. Вокруг все видно, как птице, летящей в небе. И чувствовала себя в эти мгновения Бахтигуль такой счастливой! А то вспомнит она, как так же радовалась очень давно, так давно, что от этого воспоминания набегут слезы. Как ей не хватало добрых рук матери, как хотелось снова услышать скрипучий говор отца, спорившего с ней, и еще хоть раз заглянуть в пытливые желтые глаза волчицы, приходившей к ней в трудную пору жизни. Сейчас бы, вспоминала Бахтигуль, они всей семьей оставили пещеру, снова построили свой шалаш. Отец поставил бы силки и поймал птичку, из которой мать сварила бы ароматный суп. А потом они все вместе пошли бы за вкусными кислыми стеблями, растущими из-под земли, а она сорвала бы такой вместе с широким листом и сделала себе шапку, и мама улыбнулась бы...
   Вскоре караван повернул на восток и, преодолев перевал, начал спуск к большому селению, жилье в котором удивило не только Бахтигуль.
   - Какие дома у них чудные, - заметил северянин, проезжая по узкой улочке, не раз размытой дождями, - из глины что ли... или из соломы?
   Бахтигуль никогда не видела дома. Всю свою недолгую жизнь она провела в хижине и в пещере. По пути в это селение, которое караванщики назвали "Место, где продают камни", Бахтигуль видела большие полукруглые хижины - добротные, тоже покрытые войлоком, как и их хижина, но красиво украшенные разноцветными полосками по всему ободу. А вот глиняные хижины, вовсе не круглые, очень удивили девочку. Она даже подошла к одной и потрогала, что развеселило караванщиков.
   - Слышь, северянин, и твоя подопечная, похоже, тоже мазанки видит впервые.
   Бородач слез с коня и подошел к стене дома.
   - Из глины! Так и есть! И солома замешана! Чудно, - повторил он, и Бахтигуль тоже повела головой, как он, показывая такое же удивление.
   Все в этом селении было для Бахтигуль в диковинку: и дома из глины, и люди - белокожие, с большими носами и очень выразительными, просто огромными глазами, и животные с горбом на спине.
   Караван прошел к краю селения, и люди остановились на ночлег рядом с таким же караваном, пришедшим в тот же день, только раньше. Бахтигуль слушала, как переговариваются люди, как внимательно посматривают на добро соседей, не раз замечала на себе любопытные взгляды и, уже зная, что ее приветливая улыбка вызывает у людей нехороший смех, опускала голову и уходила подальше.
   Вечером, сидя у костра, главный караванщик негромко сказал:
   - Утром перенесем товары на верблюдов. Лошадей оставим. Я договорился. Часть пути придется идти по пескам. Верблюд будет надежнее, хоть и дороже. Грузиться будем затемно, надо выйти раньше тех, - он кивнул в сторону другого костра. Раньше выйдем, раньше придем. Раньше придем, лучший товар возьмем. И свой подороже отдадим. Ты, северянин, давай девчонку пристраивай. Дорога в песках трудная. Воду опять же с собой везти надо. Ухо востро держать. Поговаривают, разбойничает там кто-то. И товар забирают, и людей пленят. Так что оставь ее лучше. Твои глаза и меч нужны, чтобы добро защищать, а не за девчонкой присматривать.
   Бахтигуль каким-то внутренним чутьем понимала, что речь о ней. Да и поглядывал бородач на нее с жалостью, как мать смотрела на отца, когда они уходили из пещеры.
   Когда северянин встал, взял ее за руку и повел к ближайшему дому, Бахтигуль все поняла.
   - М-м-м, - заверещала она, повиснув на его руке.
   Он остановился, присел перед ней на корточки, погладил по головке.
   - Понимаю, боишься. Не бойся, назад пойдем, я тебя заберу. А пока поживешь у людей. Я вот за тебя им кое-что оставлю, чтобы не обижали, кормили. Не бойся. А там, - он махнул рукой в ночь, туда, где расходились горы и открывалась необъятная ширь земли, - там опасно. Поживешь тут немного, и мне так спокойней будет. А, ясноглазая ты моя... даже не знаю, как зовут тебя. И сказать не можешь... Ладно, вернусь, придумаем тебе имя.
   Бахтигуль всхлипнула и бросилась бородачу на шею. Обвила ее ручонками, прижалась всем тельцем.
   - Ох, сердешная, разжалобишь ты меня совсем... ну, пойдем, пойдем, поищем, кто тебя приютит.
   Бахтигуль, казалось, поняла его, отпрянула и, вложив свою ручку в большую крепкую ладонь, согласно пошла рядом.
   В доме, куда ее привел бородач, жила семья, зарабатывающая на пропитание, как почти все жители селения, обслуживая путников. Под просторным навесом, крыша которого поросла травой, останавливались пешие путники.
   Много люду ходило мимо этого селения. Кто шел на восток через пески или, обходя их севернее, к далекой стране, называемой Срединной, откуда везли шелк и жемчуг, кто брел на юг по долине между высоченными хребтами, вершины которых всегда белели маяками. Кто-то уходил в горы, поднимаясь к самой крыше мира, туда, где обитали самые страшные демоны и самые светлые духи. Из этой загадочной страны, называемой Бот, приходили никогда не унывающие люди. Они приносили разноцветные камни, так ценившиеся и на западе, и на юге, и меняли их на зерно, изделия из железа. С запада шли разные люди. И такие, как бородач и его спутники, и такие, как Бахтигуль. Кипела жизнь в Месте Где Продают Камни, а потому и хозяин дома взял девочку, обещая заботиться о ней до возвращения бородача, а сам подумывал, как использовать еще одну пару рук, чтобы побольше заработать для своей семьи. Все его дети трудились с малых лет, потому и в пришлой девочке он видел помощницу.
   Бахтигуль показали угол в доме, в котором спала вся семья: хозяин с хозяйкой и трое их детей. Девочка пристроилась на циновке, как всегда сжавшись в комочек. Потрясенная событиями дня, она сразу уснула. Но тревога, пришедшая вслед за страшными сновидениями, стучалась в груди. Бахтигуль, как наяву, видела блеск стали, вонзавшейся в грудь, слышала свист стрел. Метались кони и люди, текла кровь, стонали умирающие и над всеми, сверкая очами, возвышалась воинственная женщина в кольчуге и с мечом в руке... Девочка плакала, кричала, и хозяйка, не выдержав, растолкала ее.
   - Не кричи, всех разбудишь, иди во двор, там спи.
   Она выставила Бахтигуль из дома, сунула в руки циновку и закрыла дверь на засов. Поежившись от свежего ночного ветра, малышка осмотрелась и, приметив тихий закуток между стеной дома и низким забором стойла, в котором виднелись курчавые спинки овец, расстелила там циновку и улеглась. Но сон пропал. Бахтигуль вспоминала то своих стариков, то доброго бородача, то снова вздрагивала от картин жестокого боя, мелькавших перед ее взором.
   Большая луна, желтая, как сливочная пена, кинула светлую дорожку прямо к ногам девочки. Молодая женщина, вся пронизанная волшебным светом, спустилась к Бахтигуль и села рядом. Мелодичный звон колокольчиков, сопровождающий женщину, убаюкивал. Малышка положила головку на ее колени и закрыла глаза. Богиня мягко провела светящейся ладонью по худенькой спинке, пригладила растрепавшиеся волосы и, тихо напевая и позванивая колокольцами, убаюкала мятежную душу...
  
   Люди приходили на постоялый двор и уходили. Бахтигуль, которую звали просто "девочка", подносила еду, воду, мела двор, чистила посуду. Хозяйка дома, хоть и не была ласкова с ней, но не обижала - кормила, справила ей другую, легкую одежду, когда ветер из пустыни принес зной. Миновала жара, наступило холодное время, и Бахтигуль снова заняла угол в хозяйском доме. А ее бородач все не возвращался.
   Караваны шли со всех сторон света. Бахтигуль встречала каждый, который приходил из пустыни. Стоя в отдалении, она вглядывалась в лица караванщиков, ища того, к кому привязалась сердцем. Но северянина не было, как и его товарищей, и девочка снова возвращалась к своим хозяевам.
   Вечерами, когда постояльцы сидели у костров и рассказывали разные истории, Бахтигуль садилась рядом и слушала. За долгие месяцы общения с разноязычным людом, она научилась понимать и речь юэгжи, у которых жила, и говор жителей Страны Снегов - Бота, и гортанные крики подвижных желтолицых людей Срединной Страны, куда ушел северянин. Больше всего ее привлекали жители Бот. От них словно веяло свободой, которой Бахтигуль так не хватало. Ее сердце рвалось на юг, и каждый раз, когда кочевники высокогорья покидали постоялый двор, Бахтигуль смотрела им вслед, и так хотелось ей, как они, закинуть котомку за плечи и идти, идти. Но вместо этого она снова мела двор, чистила посуду и металась во сне, отражая атаки незримых врагов, которых никогда не видела и даже не знала, что такое сражение.
   Как-то, когда снова пришла весна, открылись перевалы, ведущие в высокогорную страну, повеяло свежим ветром, зовущим в дорогу, Бахтигуль стояла на краю селения, погруженная в недетские думы. На ее плечо легла теплая рука. Девочка оглянулась. Ей улыбался сухощавый старик. Ветер теребил его седую редкую бороду, залетал в такие же волосы, то и дело падающие на лоб длинными прядями, прикрывающими глубоко посаженные глаза, внимательный взгляд которых говорил Бахтигуль больше, чем слова, произнесенные, как призыв.
   - Того, кто рожден свободным, не сможет удержать никакая клетка.
   Старик ушел, а Бахтигуль, молча проводив его взглядом, вернулась на постоялый двор, собрала свои нехитрые пожитки и вышла на южную дорогу, без сожаления оставив за спиной два года ожидания.
  

Глава 11 Встреча

  
   Пыль, поднятая быстрыми лошадиными ногами, закружилась вихрем и шлейфом понеслась за всадниками. Изящные ахалтекинцы, бока и круп которых блестели на солнце, словно атласные, а чуткие ноздри трепетали, ловя ветер, промчались мимо трибун.
   - Мама, мама, смотри, тот коричневый в белых носочках, бежит первым! - поддавшись азарту, кричал Алешка.
   - Не коричневый, а гнедой, - поправила Сима, сама не отрывая глаз от коней, мчавшихся уже на другом конце ипподрома.
   Гонг и радостные крики болельщиков возвестили о конце гонки. Победил Наполеон - тот самый гнедой, за которого болел Алешка.
   - Ну, что, все? - спросила Сима, устало поглядывая на мужа. - Я бы поспала сегодня... хоть один денечек выспаться...
   - Нечего засиживаться допоздна каждый день, - чмокнув ее в лоб, мягко ответил Саша и, подтолкнув сына, предложил: - Пойдем, сфотографируемся с победителем!
   - А можно? - глаза Алешки заблестели.
   - Можно, идем! А ты тут посиди, только не усни, - Саша подмигнул Симе.
   - Не-е, я с вами, тоже хочу с ахалтекинцем сфотографироваться!
   Вокруг победителя толпился народ. Наполеон, накрытый красным шелковым полотнищем, гордо держал голову, то и дело прядя длинными ушами. Пробравшись к нему, Саша поднял на руки Алешку, прижал к себе Симу и все улыбнулись, а конь даже кивнул на щелчок фотокамеры.
   - Теперь идем домой! Воскресный выход закончен! - торжественно объявил Саша, на что Алешка возразил:
   - Нет, смотрите, там такие лошадки!.. - и потянул родителей к обочине зеленого поля, на краю которого стояли статные красавцы с широкой грудью, длинным густым хвостом и остриженной до щетки гривой.
   - О! - даже Сима, несмотря на желание поскорее положить голову на подушку, не удержалась от восторга.
   - Это карабаиры, - пояснил кто-то сзади.
   Сима вздрогнула и обернулась. Солнце светило сбоку, слегка ослепляя. Сима приложила ладонь ко лбу, защищая глаза. Одного взгляда на человека, стоявшего перед ней, оказалось достаточно, чтобы сердце в груди забилось в бешеном ритме. В пышных волосах мужчины, закругляющихся кольцами на концах, прятались пучки солнечных лучей. На смуглом скуластом лице играли тени. Сима почувствовала внимательный взгляд прищуренных глаз, ее обдало жаром, словно в лицо ударил степной ветер - горячий, напоенный ароматом распаренных трав.
   - Арман, - тихо произнесла она имя, которое вот уже семь лет повторяла разве что про себя или во снах, но с каждым годом все реже и реже.
   - Вы знаток этой породы? - неожиданно вмешался Саша.
   - Я конезаводчик из Казахстана, - с трудом отведя взгляд от Симы, Арман переключился на ее мужа, то и дело посматривая на черноволосого мальчугана, стеснительно прячущегося за отца, - специально приехал за такими конями.
   - У-у, - понимающе протянул Саша, - а эти - ваши?
   - Уже да, я купил их, - лицо Армана осветила довольная улыбка. - Я вижу, ваш сын интересуется лошадьми, хочешь посмотреть ближе? - присев на корточки перед Алешкой, он подал ему раскрытую ладонь. - Идем, можно даже покататься на том, видишь, серый такой, как пепел в костре.
   - С черным хвостом? - оживился мальчик, забыв о своей стеснительности.
   - Он! Ну, идем?
   Алешка поднял восторженные глаза на мать.
   Сима уже пришла в себя и коротко кивнув, разрешила.
   - Иди, только с папой...
   Мышастый конь с ярким черным ремнем по хребту, переходящим в щетку гривы, чуть подался вперед, когда на его спину посадили мальчика. Парень, стоявший рядом, остепенил жеребца, подтянув за уздечку. Алешка крепко вцепился в гриву и почти распластался на широкой спине.
   - Не бойся, он смирный, - парень похлопал серого красавца и повел по полю. Саша пошел рядом, не отпуская ноги сына.
   Сима волновалась. Не столько за сына, сколько от встречи.
   - Здравствуй, Сима, - как только они остались одни, Арман снова пытливо уставился на нее, - я так долго искал тебя...
   - Здравствуй, - Сима чувствовала, что земля уплывает из-под ног, - вот, нашел...
   - Сима, мне столько нужно сказать тебе...
   - Подожди, Арман, подожди... прошло много лет, столько всего случилось... подожди, и сейчас не самый подходящий для этого момент.
   Она, наконец, собралась духом и взглянула в глаза Армана. Он потянулся к манящей синеве ее глаз, но тут же отпрянул.
   - Сима...
   - Я замужем, у нас сын, мы, конечно, можем поговорить, но... но это ничего не изменит, - голос Симы стал тверже.
   Арман перебил ее.
   - Сын. Я вижу.
   Сима испугалась. Надо быть слепцом, чтобы не увидеть явного сходства... И что будет дальше? Сима не хотела, чтобы у Армана появилась хоть какая-то надежда и потому она ответила резко:
   - Да, Арман, сын. Мой и Сашин. И так будет. Запомни это!
   Сима готова была броситься в бой за свою семью. Именно сейчас она почувствовала, насколько она ей дорога.
   Саша, следуя за сыном, то и дело оглядывался, и в его позе, в его напряженном лице Сима угадывала волнение. Она поняла, что от мужа не ускользнуло сходство казаха и Алешки. "Не переживай, дорогой, никто не разрушит нашу семью. Мы столько за нее боролись, что это просто невозможно", - подумала она, улыбнулась, успокоившись, и уже мягче сказала Арману:
   - Завтра к семи приходи в сквер напротив Музея истории, поговорим, раз уж встретились. Найдешь?
   - Найду, - Арман грустно улыбнулся и пошел навстречу своему карабаиру, любуясь счастливым наездником.
  
  
   Стрелки настенных часов медленно шагали по циферблату. Сима то и дело поглядывала на них, весь день пытаясь сосредоточиться на работе. Даже Александр Матвеевич заметил необычайную рассеянность своей ассистентки. И все же, когда до встречи оставалось минут сорок, Сима вдруг забыла о времени, задумалась, глядя куда-то сквозь стены и вспоминая ту стремительную скачку по степи рядом с красавцем-чабаном, странным образом сумевшем в один день подарить ей и невероятное ощущение счастья, и тяжелое разочарование. "Какой это был день?.. Четверг?.. Не помню, но точно не воскресный, хотя, какое это имеет значение?.. Сегодня понедельник, и спустя семь лет мы встречаемся. Как я ждала этой встречи!.. Да... Если бы раньше, если бы раньше лет на пять, нет - шесть... Но тогда у меня не было бы Саши..."
   - Симона! Вы, кажется, сегодня куда-то торопились, - Александр Матвеевич одарил свою помощницу внимательным взглядом и, кивнув на часы, констатировал: - Пять минут восьмого...
   Сима словно выпала из другого времени, ошарашено глядя то на профессора, то на часы. Теперь стрелки бежали, проглатывая минуту за минутой, и она испугалась, что Арман не дождется ее и уйдет. Схватив сумку, на ходу глянув в зеркало, Сима сломя голову помчалась к метро. Выскочив из подземки, она вдруг остановилась. Присела на бордюр, отдышалась. Поправила волосы, лямочки шелкового топа, спокойно встала и нарочито медленно зашагала к скверу, твердо ставя ногу в изящных черных босоножках.
   С каждым шагом Сима выше поднимала голову и, когда впереди показался один из самых уютных уголков города, с одной стороны утопающий в густой тени чинар, с другой покрытый прозрачным кружевом листвы леонкаранских акаций, она спокойно прошла по аллее, усаженной кустами роз, и остановилась, поводя головой в поисках Армана.
   - Сима, - он встал ей навстречу.
   - Привет! Прости, много работы... - извиняющаяся улыбка, еле заметное пожатие плеч.
   - Ничего, - он протянул Симе элегантный букет гербер.
   - Спасибо, присядем?..
   Арман легко взял ее за локоток.
   - Пойдем в ресторан, там и поужинаем, и поговорим...
   Сима высвободила руку.
   - Нет, Арман, ужинать я буду дома, а поговорить в ресторане не удастся - там слишком шумно. Так что давай здесь.
   Они присели на одну из свободных скамеек перед большой квадратной клумбой с красными каннами, в которых тонул невысокий постамент с бюстом какого-то политического деятеля.
   - Арман, я пришла лишь для того, чтобы сказать: я не жалею о том, что тогда случилось с нами. Хоть мне и пришлось несладко, сам понимаешь... тогда время было иное, и беременная незамужняя девушка - это... в общем, пережила. Зато теперь у меня есть Алешка.
   Арман слушал ее, глядя на канны. Сима тоже смотрела на эти удивительные, огромные цветы, поражающие величием. Она слышала свой голос и сама удивлялась тону, с каким она, вроде не обвиняя, не упрекая, но выплескивает на Армана свою обиду. Время, как оказалось, лишь прикрыло ее толщей прошедших лет, и сейчас оно словно расступилось и вся муть, все, что стекало в то глубокое, потаенное болото, начало выплывать, сначала тоненьким ручейком, потом все шире и шире.
   - Мне было плохо, очень плохо, пришлось бросить учебу, порвать все отношения с друзьями, забыть о науке, об экспедициях...
   - Прости, Сима, - Арман положил ладонь на ее руки, судорожно сжимающие букет, - Прости, я виноват перед тобой.
   Сима замолчала, прикусила губу. Из ладони Армана сочилось тепло. Оно перетекало в сердце, растапливая в нем ледяной ком обиды. Только слезы некстати наполнили глаза.
   - Сима... ты вправе не верить мне, но... я искал тебя, просил вашего руководителя дать твой адрес. Если бы ты тогда не уехала... Я хотел рассказать тебе все, что поведала мне бабушка. Я не знал ничего, я не предавал тебя, я не знал, что в тебе жил... живет дух, который ждали многие поколения шаманов. Я просто делал то, что говорили мне, даже не подозревая, что это может так изменить жизнь...
   Сима не выдержала, слезы потекли по щекам. Она отвернулась.
   - Сима... в нашей жизни важно не только то, что окружает нас, что на виду, но и то, о чем мы можем не знать. Мне трудно объяснить это.
   - Тебе трудно? - Сима проглотила слезы и напористо взглянула в глаза Армана. - Но ты попробуй. Ведь мне трудно поверить. Хотя, - она усмехнулась, - меня всю жизнь окружает что-то странное, во что трудно поверить. И Алешка... он такой необычный. Он такой смышленый. Ты не представляешь, как я его люблю! - последние слова прозвучали вызовом. И в них было не просто признание, но предупреждение: за сына я пойду на все!
   - У тебя, у нас, Сима, - в голосе Армана тоже прозвучали твердые нотки, - замечательный сын. Ты вырастила хорошего мальчика. Сима... - Арман поднял ее руки, склонил голову, прижимая их к лицу. Букет прошуршал прозрачной оберткой. - Я даже не подозревал, что я самый счастливый человек на земле. У меня есть сын! Спасибо, любимая...
   Сима совершенно растерялась. Любимая... А у самого обручальное кольцо... Счастлив, виноват... Господи, что же делать?!
   - Арман, послушай... - он поднял глаза: Сима чуть не задохнулась от его взгляда. Ее будто засасывало в карий омут! Вокруг пылало кровавое море цветов, шелестели веточки акаций, сквозь которые лился солнечный свет: еще золотистый, но уже с оттенками пурпура... - Арман, мы не можем...
   - Почему?.. - он прикоснулся к ее губам.
   Сима почувствовала его дыхание и словно вернулась назад, в тот вечер, окружающий их фееричными декорациями степного заката. Поцелуй унес Симу в прошлое, и - снова восторг, снова волна счастья по всему телу...
   - Арман...
   Но ничто не длится вечно. Как бы ни был сладок поцелуй, но он закончился. В темном сквере вспыхнули огни фонарей, и в их свете канны слились в один бордовый ковер. Очарование вечера растворилось в тревожном волшебстве ночи. Сима опомнилась. Перед глазами встал образ Саши. Его грустные глаза смотрели на нее прямо из ночи. Сердце замерло.
   - Арман, нельзя отдаваться первому порыву. Мы уже не те влюбленные, у каждого из нас своя жизнь, своя семья, - Сима выразительно посмотрела на его обручальное кольцо. - Я... мне хорошо с тобой, но я люблю Сашу. Правда, поверь. Это не такая любовь, какая была у нас - бесшабашная, стремительная... Наши чувства проверены временем. Саша очень долго был моим другом. Он всегда был рядом: и когда я пряталась от всех беременной, и когда родился Алешка... Только, когда Алешке исполнилось два года, я поняла, что для меня значит Саша. И мы поженились, - Сима, вспоминая Маринкину свадьбу, чуть не расхохоталась.
   Арман этого не заметил. Он тоже вспоминал свою жизнь. Два года армии, два года ожидания. Снова поиск адреса, письма, звонки в Алма-Ату, Ташкент, и ничего... Бабушка с понимающим взглядом, ее слова о судьбе, о предназначении и ни слова о сыне... Не может быть, чтобы она не знала! Она умеет чувствовать, она умеет спрашивать у духов. Не говорила! Ждала! Знала, точно знала, что свершится, еще тогда до обряда у Каменной головы она знала, чей дух должен восстановить равновесие, и что потом будет именно так - они с Симой на расстоянии и только сын связующей нитью.
   Потом развалилась страна, изменилось все. Он загулял, прячась за беспечным времяпрепровождением от отчаяния. Будь что будет! Потом сватовство. Мама настояла. Не стал спорить. Семья нужна, дети... Женился полгода назад на молодой красивой девушке. Любовь?.. Скорее привычка, страсть, обязанность. Но жена беременна, скоро родит. Сима права - у нас у каждого своя жизнь. И изменить ее - это изменить жизнь многих людей, которые достойны и любви, и понимания. Но сын! Как только он увидел мальчика на ипподроме - сначала издалека, оглянувшись на его задорный смех, - так сразу разволновался. Потом Сима... красивая, женственная, уже не такая, как та девчонка, которую он вытаскивал из глины, но до чего красивая и желанная!..
   - Арман, мне пора, - эта страшная фраза, означающая "все, прощай, навсегда".
   - Подожди, Сима. Подожди, - говорить о неслучайности встречи, о своей боли? Зачем?.. - Сима, запиши мой телефон. Когда бы ты ни позвонила, в любую секунду моей жизни, я всегда буду рад и всегда сделаю для тебя и Алешки все, что только в моих силах. Запомни: все!
   И как хочется обнять, сжать руки и не отпускать больше никогда! Но она уходит, просит дальше не провожать... до свидания... прощай... нет, любимая, до свидания!! Все. Только зловещие канны, почти черные и только несколько красных пятен вокруг фонарей, как еще живые капли крови в застывшем сердце...
  
   Алешка спал в одних трусиках, даже простынку скинул. В распахнутое настежь окно лился теплый июньский воздух. Саша смотрел телевизор с родителями, и Сима, сказав короткое "привет!", ушла в свою комнату и села у кровати сына. Она любовалась его кудрями, его красивым овалом лица, еще по-детски пухлыми губками.
   - Сравниваешь? - Саша присел рядом.
   - Нет, любуюсь, - Сима шумно вздохнула. - Так надо было, Саша. Мы должны были поговорить. Я боялась, что у него возникнут какие-то мысли относительно Алешки.
   - И что, возникли? - Саша не мог скрыть иронии.
   - Возникли, но не те, которых я боялась. То, что Алеша его сын, он понял еще на ипподроме. Но ничего в нашей жизни не изменится. Все будет, как всегда, - Сима помолчала. Прикрыла сына простынкой и повернулась к мужу. Саша молча смотрел в ее глаза. - Все будет, как было. Слышишь? - она обняла его.
   - Слышу. Не шуми, разбудишь. Он весь вечер молчал, ждал тебя.
   Сима снова погладила сына по головке.
   - Я завтра возьму отгул и пойду с ним в зоопарк. И дома порисуем, почитаем...
   Саша поднялся, увлекая жену за собой.
   - А со мной? Я тоже хочу рисовать... импровизировать...
   Сима тихонько засмеялась, уткнувшись в грудь мужа.
   - Импровизации можно не откладывать на завтра...
   Полная луна без стеснения уставилась круглым оком на двух любящих людей. Они, казалось, не замечали ее праздного любопытства, но присутствие в комнате ребенка, шаги родителей в коридоре, сдерживали порыв страсти...
   - Саш, ты спишь?
   - Нет. А ты?
   - А я сплю и разговариваю с тобой во сне.
   - Не, не верю. Во сне ты бормочешь и ничего не понятно.
   - Ладно тебе, бормочешь... а что, правда?
   - Правда. Я сколько раз прислушивался, ничего не понял.
   Помолчали.
   - Саш, мы такую возможность узнать о том, что я давно "бормотала" перед шаманами упустили... Ведь Арман стоял тогда рядом...
   Саша сел на кровати. Интерес историка все еще жил в нем, несмотря на то, что ему пришлось сменить любимое дело. Историей много не заработаешь, а семью кормить надо. Саша занялся переводами. Языки давались ему хорошо, и он свободно владел не только общепринятым английским, но и немецким, и китайским. Но, кроме "живых" языков его все еще интересовал язык символов. Иногда он делал переводы с тибетского, мечтая, что когда-нибудь сможет услышать живую речь народа Снежной Страны.
   - Сима, а где та бусина, помнишь, которую Алешка нашел в шкафу? - Саша улегся на бок, ласково убирая пряди волос, упавшие на лицо любимой.
   - У него в игрушках. Он взял у меня кожаный шнурок, надел на него бусину, поносил дня два и положил ее в яйцо от киндерсюрприза.
   - Надо же... а мы так и не разобрались, к какому духу-покровителю этот амулет относится. Два белых круга - это две луны, извилистая черта между ними вполне может сойти за лунную дорожку.
   - Нет, лунная дорожка прямая. А две луны почему?
   - Одна - отражение. Помнишь, я тебе говорил, что на "дзи" бывают рисунки в виде глаз, лун, волн, ромбов? Извилистая линия может быть и волной. Возможно, луна отражается в воде... Думается мне, что эти изображения имеют отношение к какой-нибудь богине Луны.
   - Или воды, тогда уж.
   - Мда... Слушай, - Саша оживился, - как тебя Алешка в детстве называл? Симава? Так?
   - Так.
   - А помнишь, как Алешка произносил слово "лыжи"?
   - Помню - "выжи"... Постой-ка, - осенило Симу, - так его "симава" может на самом деле звучать как "симала"!
   Саша торжественно заключил:
   - А ты и есть тот самый дух-хранитель, связанный с этим амулетом - Дух Симы!
   Сима захихикала, уткнувшись в плечо мужа. Потом поднялась, распростерла руки и закачалась, изображая дух.
   Лунная дорожка перебралась со стены на кровать и осветила тонкую фигурку. Саша залюбовался.
   - Что? - Сима не поняла его взгляда.
   - Ты сейчас как призрак - вся белая и даже почти прозрачная...
   - Ой, не вспоминай, а то явится, давно не виделись!
   - Хорошо, не буду, и давай спать. Ты отгул возьмешь. А мне на работу!
   Сима уютно пристроилась рядом и тихонько спросила:
   - А я позвоню Арману, ладно?.. Спрошу, только спрошу, обещаю - никаких встреч...
   - Звони.
   - Саш, ты ревнуешь? - Симе почудились нотки обиды.
   - Не знаю... давай спать.
   - Не ревнуй. Я позвоню, как-нибудь вечером, когда ты придешь. Соберем головоломку.
   - Только бы голову не сломать, - погружаясь в сон, прошептал Саша.
  
   Арман вошел в свой дом темнее ночи. Жена встретила его ласковым взглядом, прижалась, обняв, но он не мог ответить ей тем же, только холодно поцеловал, поинтересовался здоровьем и ушел к себе.
   Всю обратную дорогу Арман думал о Симе, об Алешке. Тот мышастый карабаир, на котором совсем недолго катался сын, теперь стал для Армана самым дорогим жеребцом в табуне. Перед глазами все стояло счастливое лицо мальчика, в ушах звучал его веселый смех и взволнованный голос Симы: "Прощай, прощай..."
   Чувство безысходности снова толкнуло Армана в сомнительные объятия старых подружек. Нежность к Симе, так и оставшаяся в его сердце невостребованной, вылилась в безудержную страсть мужчины, который никак не мог насытиться женским телом, даже не замечая, насколько оно красиво или податливо. Выплеснув все силы, но не получив чувственного наслаждения, Арман провалился в долгий сон, не отдавая себе отчета, сколько дней провел он в загуле, что творится за пределами его собственного мира, там, где время бежит, не останавливаясь, чтобы подождать кого-то отставшего, или застывшего в одном из его мгновений.
   Телефонный звонок ворвался в сонные грезы птичьей трелью. Арман потянулся к трубке, раздражаясь от его беспрерывного триньканья.
   - Да, - резко ответил он и, услышав серебристое "Арман", порывисто сел на кровати.
   - Сима?!
   Она что-то щебетала, но Арман никак не мог сосредоточиться и понять, о чем она говорит. Единственное, что он смог спросить, сразу забеспокоившись об Алешке, это: "Что-то случилось?".
   - Нет, Арман, нет, у нас все в порядке. Мы дома, все вместе, Алешка сидит рядом... я просто хотела с тобой поговорить, спросить о том шаманском ритуале, после которого мы расстались...
   Сима принялась было снова пересказывать то, что ее интересовало, но Арман перебил, оглядываясь на сонное лицо подружки, в глазах которой сквозил вполне трезвый интерес.
   - Сима, я сейчас не могу говорить, я тебе перезвоню.
   Он отключил телефон и обхватил голову руками.
   "Я сойду с ума! Что же делать?.. Как жить дальше?.."
   Звонки компаньонов, один за другим, не позволили ему сосредоточиться в поисках дальнейшего жизненного пути, и, погрузившись в дела, которые без него никак не решались, Арман только удивлялся, почему телефон молчал до звонка Симы и так ожил после.
   Снова втянувшись в свою привычную жизнь, Арман не переставал думать о Симе и только на следующий после ее звонка день, он позвонил сам.
   Детское "алле", неожиданно прозвучавшее вместо голоса Симы, взволновало, растрогало.
   - Алеша... здравствуй, сынок...
   - Папа! - после небольшой паузы раздался обрадованный возглас.
   Арман понял, что "папа", это не к нему и как можно мягче ответил:
   - Это дядя Арман, помнишь, как ты катался на коне?
   Мальчик молчал, но Арман словно воочию увидел, как он кивнул и как огонек радости заискрился в его глазах. Не зная, что еще сказать, он спросил:
   - А мама дома?
   - Нет, она на работе. Бабушка дома.
   Арман улыбнулся непосредственности ребенка.
   - Это хорошо, что бабушка дома. А маме скажи, что я позвоню попозже, - пауза, - до свидания, Алеша!
   - До свидания, - гудки...
   Вечером позвонила Сима.
   - Привет, мне Алешка сказал, ты звонил...
   - Да, Сима, здравствуй, извини, я был немного занят, а сейчас весь в твоем распоряжении, - он улыбнулся, так, будто Сима стояла перед ним и могла видеть и его улыбку, и его влюбленный взгляд.
   - Это ты извини, я как-то не подумала, что у тебя могут быть всякие дела, забыла, что ты бизнесмен.
   - И хорошо, что забыла... Так о чем ты хотела поговорить?
   Сима сразу оживилась, затараторила.
   - Арман, ты помнишь, что я тогда говорила? В ту ночь у Каменной головы? Понимаешь, мы с Сашей расшифровали значения всех символов, собрали их в одну смысловую строку, получилось что-то вроде заклинания. Но это все, можно сказать, на интуитивном уровне, хотя, конечно, не без логического обоснования...
   - Я понял. Слушай. Символы и есть заклинание, которое держало взаперти дух..., Дух Великого Воина. Твое появление в степи оказалось пророческим. В тебе живет другой дух, который сильнее того и именно он мог после истечения срока заклятия, отправить Дух Великого Воина... туда, откуда он пришел...
   Сима слушала, как зачарованная. Вспомнилось недавнее Сашино "Дух Симы" и это уже не вызвало смех, напротив, стало страшно.
   - Арман, ты меня пугаешь... Я думала, что в состоянии наркотического опьянения я просто смогла получить как бы откровения относительно тех знаков, но то, что я какой-то дух, да еще пророчество... Какое пророчество? Ты о чем?
   - Сима, успокойся. Тебе нечего бояться. Тогда ты справилась, все, что должно было свершиться, свершилось. Если бы ты не уехала, я успел бы тебе все рассказать. По телефону это нелегко. Нелегко облачить в несколько предложений смысл, скажем, взаимоотношений людей и богов. Я понимаю, что это может звучать нелепо, но... Сима, просто поверь мне. В мире постоянно идет борьба злых и добрых сил. Среди людей живут боги, хранители, стражи... Нашему роду испокон веков было определено следить за равновесием сил вокруг Духа Великого Воина. От поколения к поколению мои предки передавали пророчество: "Усмирить воинственный дух и открыть ему дорогу на небо сможет один из великих духов, который называют Рожденным Свободным. Это произойдет, когда он вновь возродится в теле человека". Этим человеком оказалась ты. Я узнал обо всем этом уже потом, когда все свершилось. Моя бабушка рассказала. Она молчала, потому что так было необходимо. Силы зла тоже знали о пророчестве и тоже ждали того момента, когда заклятие, наложенное девятью шаманами, разрушится, и посланник Тенгри освободит Дух Великого Воина Света от... грехов, снимет с него ответственность за все деяния, совершенные во имя зла...
   - И это сделала я?..
   - Да. Сима, мы много не знаем о себе.
   Сима, казалось, не слышала Армана, в ее голове всплывали все странные события, которые происходили с ней по жизни, но разум человека - бдительный, рациональный - не находил логической связи между ними, напротив, он отрицал ее.
   - Арман, на каком языке я говорила? - спросила она.
   - Это древний язык. Никто сегодня не знает его. Только погрузив свое сознание в сон, шаман или такой человек, как ты, может вспомнить его, но сказанное будет понятно только духу.
   - Но я вспомнила и сказала по-русски несколько слов! - возразила Сима.
   Арман растерялся.
   - Ты уверена? Ты можешь повторить, что ты говорила? И как ты узнала, что повторяла именно те слова?
   - Я не помню, что говорила, но рядом сидел Саша и он слышал. Он потом сказал, что я говорила не своим голосом, но он понял меня. Сейчас вспомню... мы записали все, но я помню! Я сказала: "... раскрутит несокрушимое оружие Великих Духов Света".
   - Кто раскрутит?
   - Мы говорили о символе дордже - о свастике, на камне был такой знак. Получается, я вспомнила, что кто-то его раскрутит.
   - Мне нечего сказать... - Арман помолчал, - Сима, я на днях поеду в стойбище, там сейчас пасутся наши табуны, там же моя бабушка. Я поговорю с ней. Она многое знает, но говорит лишь, когда спросишь.
   Сима перебила, ее осенило:
   - Слушай, а если мне самой попробовать уйти в транс?
   - Нет, Сима, нет! Даже не думай! - Арман закричал. Сима аж отпрянула от телефонной трубки. - Прости, прости, любимая, но этого делать нельзя.
   От слова "любимая" щеки Симы запылали. Она потупила взгляд, пряча глаза от Саши, который, сидя рядом, слышал весь разговор.
   - Сима, ты должна знать, что освободиться от сознания и погрузиться в другой, чуждый нам и совершенно непонятный мир, может практически каждый, но не каждый способен быть там не просто наблюдателем, а действующим лицом. Этому учат, и не случайного человека. Шаман - это не просто тот, кто уходит в мир духов, это человек, который умеет с ними общаться и защищаться от их нападок, оставаясь в трансе, но контролируя себя. Меня всю жизнь готовили к этому, но и сейчас я еще очень осторожен и стараюсь погружаться только рядом с бабушкой, зная, что она вытащит меня, если что-то пойдет не так. Ты понимаешь меня? Слышишь... алле!
   - Я здесь, Арман, просто ты меня выбил своим окриком.
   - Я...
   - Да, да, я все поняла, не кричи больше. Прости, но разговор затянулся, пока.
   - Я совсем забыл, что звонишь ты... извини...
   - Ничего. И, знаешь, все же позвони мне, когда поговоришь с бабушкой. А то я теперь буду думать... а дум всяких мне и так хватает, - Сима улыбнулась, смягчив прощание. Но в трубке раздалось только хмыканье.
   - Пока, я позвоню...
  
   Положив трубку, Сима достала агатовую бусину из коробки с игрушками. Повертела ее, рассматривая.
   - Две луны, молния... "Дух Симы" говоришь? - внимательный взгляд на мужа. Молчание. - Что скажешь? Может быть, нам всем вместе стоит поехать в степь, к той Каменной голове? Я чувствую, близится что-то важное, и это связано со мной, с Алешкой...
   - Успокойся. Никуда ехать не надо. К той голове, во всяком случае. Он же сказал, что тогда ты сделала все, что требовалось.
   - Что требовалось там, в тот момент. Остались вопросы с белым призраком и с этим, - Сима раскрыла ладонь с амулетом. Призрак монаха появился, когда амулет оказался у меня. Спустя годы я участвую в древнем ритуале, а после узнаю, что беременна, и потом амулет находит мой сын и хранит. Есть связь?
   - Не знаю. Возможно. Давай подождем звонка. Обещал же, - Саша упорно не хотел называть казаха по имени.
   - И еще. И монах, и амулет явно не принадлежат тем, кто жил в казахских степях пусть даже тысячелетия тому назад, - Сима размышляла вслух, не слыша мужа. - Монах похож на китайца, а амулет и вовсе тибетский. Вопросы, вопросы... Где ответы?
   - Ответы надо искать в Тибете, - уверено сказал Саша.
   - Да. Я тоже так думаю. Завтра же займусь Тибетом основательно.
  
  
   Арман собирал вещи и думал. "Кто же ты, моя дорогая Сима? Кто я для тебя? Кто наш сын? Если твое появление в степи не случайно, случайна ли наша встреча? А рождение Алешки?.."
   Ветер степи, поднявшись к облакам, вихрем влетел в город. Посланный шаманкой, он нашел ее внука и, настежь распахнув окно его кабинета, позвал за собой.
   Покидая степь только в самые холода, все остальное время живя слитно с природой и бдительно следя за равновесием сил в открытой ей - одной из немногих на земле! - божественной иерархии, бабушка сидела в своей юрте и била в бубен. За семь лет затишья после успокоения духа Великого Воина она впервые почувствовала еле уловимые колебания в мире духов, и те же действующие лица снова вышли на сцену нескончаемых боев сил зла и добра. Но сама сцена переместилась далеко на юго-восток, туда, где в кольце снежных пиков лежала другая степь - суровая, почти нетронутая цивилизацией земля, где духи и демоны все еще обитали воочию...
  
  

Глава 12 Предназначение

  
   Мистерию красок, процесс создания самой прекрасной картины на свете наблюдала Чию-Шаго, сидя на краю обрыва и глядя в небо. Еще темное, но светлеющее на глазах, меняющее покров от густого фиолетового до прозрачного сапфирового, оно безграничным морем растекалось во все стороны, и светло-коралловыми островами всплывали в нем пики гор.
  
   " Да будет неба сапфир!
   Пусть желтое солнце мир
   Наполнит светом своим
   Оранжево-золотым!
   Да будут ночи полны
   Жемчужным блеском луны!
   Пускай от звезд и планет
   Спускается тихий свет,
   И радуги окаем
   Сияет синим огнем.
   Пусть поит дождь океан,
   Пусть будет вечной земля,
   Родительница добра;
   Здесь так зелены поля,
   Так много прекрасных стран",
  
   - пела душа Чию-Шаго Гимн небу, земле и свету, а вслух ее восторг прорывался лишь отдельными звуками.
   Когда, каким-то чудом преодолев путь к Стране Снегов, Бахтигуль оказалась на пологом холме, где стояли хижины кочевников, она осталась в одном из легких домов ботцев. Женщина, приютившая странную молчаливую девочку, дала ей имя Чию-Шаго. Это имя означало Немая Собачка.
   Дочка молодой пары, жившей в отдельной хижине, - маленькая любопытная малышка, которая только научилась ходить - сразу потянулась к Бахтигуль ручонками. Ее мама, которую звали Баса, - по своему красивая женщина с добрыми глазами, сияющими смешинками, с черной косой, обвитой вокруг головы, в шерстяном переднике поверх плотной коричневой юбки и расшитой яркими нитями шерстяной рубахе, с такими же яркими связками каменных бус, закрывающих шею и грудь - сочла это добрым знаком.
   Большие косматые собаки, чьи шеи украшали красные и желтые ободы с шерстяной бахромой, обнюхав пришлую девочку, сели перед ней, словно ожидая приказания. Бахтигуль погладила их по черным головам, обняла, что-то мыча, и с тех пор почти не расставалась со своими новыми четвероногими друзьями. В их глазах она видела ту же доброту к себе, как у волчицы-матери. За свою любовь к собакам и получила Бахтигуль новое имя - Чию-Шаго.
   Каждый день Чию-Шаго начинался с ликования души. Обретя новую семью среди добродушных и работящих ботцев, девочка вновь почувствовала себя счастливой. Она с радостью выполняла любую работу - вместе с хозяином и собаками следила за яками, вместе с хозяйкой готовила еду, а в свободное время играла с их дочкой, веселясь не меньше, чем она.
   Но самой большой радостью Чию-Шаго было вот так, сидя в одиночестве, наблюдать, как просыпается мир. Как тьма уступает место свету, как золотятся далекие белые вершины в первых лучах солнца.
   Когда ночь туманом сползла в ущелья, а иней на войлочных крышах хижин заиграл солнечными искрами, Чию-Шаго встала и хотела было вернуться к своим обычным делам. Но звук посыпавшихся камешков привлек ее внимание. Девочка глянула вниз, туда, где в скалах проглядывала узкая лента еле приметной тропы. Приглядевшись, Чию-Шаго увидела белый хвост, мелькнувший за каменной стеной, в этот час окрашенной в пурпур.
   "Белая лошадь!" - обрадовалась девочка и осторожно сползла на камень внизу, прочно лежавший на той тропе. Чию-Шаго добралась до поворота и, уцепившись за холодные выступы скалы, заглянула за нее. Прямо перед ней стояла белая лошадь. На седле, излучая неземной свет, лежал крупный, размером с голову человека, камень.
   "Чинтамани!" - догадалась Чию-Шаго, с восторгом глядя на чудесный камень, о котором пастухи пели старинные сказания, сидя вечерами у костров и подыгрывая себе на бубне.
   Забыв об осторожности, Чию-Шаго пошла к лошади. Та ударила копытом, словно пугая человека, но осталась на месте, лишь нервно всхрапывая.
   "Лошадка, хорошая!"
   Чию-Шаго вышла на небольшую каменную площадку, где стояла белоснежная красавица. Лошадь успокоилась и прекрасными глазами, обрамленными длинными ресницами, смотрела на девочку, губы которой были сжаты, а ласковые слова текли прямо из сердца. Казалось, что лошадь удивилась и потому разглядывала маленького человечка, словно не веря своим глазам.
   Чию-Шаго медленно подошла к лошади вплотную и осторожно, очень нежно погладила ее атласный бок. Лошадь заржала и встала на дыбы. Чию-Шаго отшатнулась и прижалась к скале. Лишь на мгновение девочка зажмурилась, а когда открыла глаза, то лошади уже не было. Она ушла так же внезапно, как и появилась. А в руке Чию-Шаго оказалась маленькая черная галька с небольшой нашлепкой почти посередине.
   "Камушек..." - удивилась Чию-Шаго и тут же поняла: Белая лошадь подарила ей Чинтамани, который уменьшился до размеров детской ладошки.
   "Если на пути Белой лошади появляется человек, не отравленный пятью ядами зла - гордыней, страхом, гневом, завистью, темнотой ума, - если душа его светла, а помыслы чисты, то Белая лошадь может отдать ему камень и тогда тот человек получит особую силу. Но, если только он применит ее во зло, то камень сразу исчезнет, а душой человека завладеют демоны", - прозвучал утихающий, как эхо, голос.
   Чию-Шаго вздрогнула и будто очнулась ото сна. Наяву звучал другой голос - взволнованный. Это Баса искала ее.
   - М-м-м! - замычала Чию-Шаго, прижимаясь спиной к скале.
   Из-под ног девочки посыпались камни. Ботцы услышали шум. Баса, а вслед за ней и ее муж, подбежали к обрыву и, посмотрев вниз, ахнули:
   - Как ты туда попала?! Стой, не шевелись! Мы тебя сейчас вытащим!
   Чию-Шаго крепко сжала в руке свою драгоценность и пошла, переступая приставными шагами, как когда-то по тому роковому бревну. Она боялась не за себя, а за тех, кто ее любил, и больше не хотела, чтобы еще кто-то пострадал, вызволяя ее из беды.
   Вытащив девочку из пропасти, Баса отругала ее, но тут же обняла, сжав в объятиях. Чию-Шаго, облегченно вздохнув, обхватила добрую ботку за шею. Но дар Белой лошади не показала, а спрятала его в карман штанов.
   Получив Чинтамани, Чию-Шаго чаще обычного уединялась от всех и сидела, задумчиво глядя перед собой, сжимая в руке волшебный камень. Она думала о том, какое желание загадать.
   Ей хотелось услышать голос матери, когда та, сварив суп или пожарив на стенках котла хрустящий хлеб, позовет громко, так, что будет слышно по всей степи: "Бахтигуль!". Бахтигуль... как давно не слышала она своего имени, как давно...
   Или, вспомнив доброго бородача, Чию-Шаго, думала: "Как было бы хорошо, если бы он вернулся, и мы вместе поехали бы в его дом, а по пути, может быть, он согласился свернуть в мою долину, и я показала бы ему, где жила". Вздохнув тяжело, понимая, что она уже никогда не увидит ни своего бородача, ни своей долины, Чию-Шаго думала: "Пусть хоть он вернется к своим детям и к своей жене. Привезет им красивую ткань, сверкающие камни, какие продают в том селении, где разошлись наши дороги".
   Но больше всего волновалась Чию-Шаго, когда вспоминала свои тяжелые сны. Сколько крови видела она, сколько искаженных муками лиц, сколько несчастных женщин и детей, безутешно оплакивающих своих мужей и отцов! Тогда Чию-Шаго думала: "Пусть больше никто не умирает! Пусть прекратятся войны и убийства, и все пасут скот или сажают ячмень, или поют веселые песни у больших костров".
   Так и не решив, что же загадать, девочка снова прятала свой камень и ложилась спать, решив, что завтра она непременно загадает то самое главное желание, которое обязательно исполнится.
   Баса, наблюдая за девочкой, заметила, как она изменилась.
   - Слышишь, - обратилась она к мужу, - не позвать ли нам жреца, чтобы отогнал злых духов, что-то совсем грустной стала наша Чию-Шаго, как бы демоны не задумали отобрать ее у нас...
   Муж согласился. Тем более, наступало время появления приплода у яков, да и землю копать придется, чтобы ячмень посадить. Надо заранее умастить жертвой демона Сабдага. Не любит он, когда копают землю и нарушают его покой.
   Жрец пришел утром. Весь день он готовился к обряду, а пастухи помогали ему: обустроили место для большого костра, подобрали овцу для жертвоприношения. К вечеру, когда солнце скрылось за далекими снежными хребтами, жрец надел высокую черную шапку, украшенную яркими перьями и диадемой из скрещенных костей, и многочисленные амулеты из камней и бронзовых пластин, с начертанными на них заклинаниями и именами духов-покровителей.
   Среди амулетов особо выделялся крест с закрученными влево концами. Крест был богато украшен пластинками бирюзы и коралловыми бусинами и обрамлен изящной вязью из бронзовых нитей.
   Все расселись вокруг костра и приготовились смотреть ритуальный танец, полный особого смысла и для того, кто танцевал, и для тех, кто смотрел. Чию-Шаго тоже села рядом со своей хозяйкой, прижавшись к ней. Невиданное доселе зрелище интриговало ее и волновало.
   Жрец воздел руки к небу, тягучим голосом проговорил заклинание и, резко сорвавшись с места, пустился в пляс, стуча в двойной барабан, напоминающий формой две головы, соединенные шеями, или фигурку женщины, утянутую в талии узким поясом. Служитель бон прыгал и вертелся, высоко вскидывая руки, а то вдруг замирал, словно прислушивался к голосу богов. Он то отбивал монотонный такт в барабан, то переходил на рваный, при этом завывая и шепча заклинания.
   Чию-Шаго поддалась очарованию танца. Она тоже раскачивалась вместе со всеми, что-то мычала, а когда жрец подбегал к ней и заглядывал в глаза, то перед ней мелькали разные страшные физиономии. Но Чию-Шаго не боялась их. Руки демонов, протянутые к ней, натыкались на непреодолимую преграду света, и жрец тоже видел это. Благодаря заклинаниям, демоны расползались, уходя все дальше от костра. А жрец, заколов жертвенную овцу, возвысил голос до предела, и грозно пропел им вслед:
   - О, вы, все духи, демоны, оборотни, привидения, злобные сущности, духи безумия и эпилепсии, мужские и женские небесные покровители, а также все другие, примите эту жертву, и да будет между нами соглашение, и пусть благодать и защита исходят от него!
   Освятив всех сидящих огнем, жрец взял широкий нож и расчленил жертву на куски, сопровождая кровавый ритуал суровым предупреждением для людей:
   - Если вы осмелитесь нарушить заключенное соглашение, то будете разрублены и выброшены, как это животное, приносимое в жертву! Поэтому будьте едиными в своих помыслах и преданны богам небесным и земным, чтобы они могли увидеть ваши чистые помыслы!
   Жрец упал на колени, лицом к огню, поднял руку и махнул кистью, дав понять, что обряд завершен.
   Люди тихо разошлись. Жрец долго сидел с опущенной головой, и никто не решался беспокоить его. В этот момент он мог разговаривать с богами, а мог и восстанавливать силы, отданные на борьбу с демонами. Только глубокой ночью он встал, раскидал куски жертвенного мяса с обрыва и, тяжело ступая, ушел в хижину, приготовленную для него.
   Ранним утром, как всегда, Чию-Шаго встречала новый день, сидя у обрыва. Небо светлело медленно и словно нехотя. Толща облаков текла от белых вершин нескончаемым потоком, будто за ними кто-то, невероятно гигантский, может быть сам дух гор Ахмес, кипятил огромный чан воды, и пар, то собираясь пышными клубами, то растягиваясь в длинные пряди, расползался по всей Стране снегов.
   - Пойдешь ли ты со мной, дитя? - услышала девочка и сразу по голосу узнала жреца.
   Она обернулась. В еще сером свете утра лицо служителя бон выглядело уставшим: глаза обрамили черные тени, кожа на лице, несмотря на темный цвет постоянного загара, казалась покрытой тонкой зеленоватой вуалью. В обращении жреца Чию-Шаго услышала что-то знакомое, какое-то старое, но далекое прозвище, прозвучавшее так, словно оно прорвалось сквозь толщу времен и, наконец, достигло ушей той, которой предназначалось.
   Чию-Шаго встала. Жрец почтительно склонил голову. Еще вчера, погрузившись с помощью ритуального напитка в мир истинных вещей, он увидел, кто на самом деле скрывается под личиной маленькой немой девочки. Жрец не удивился. Служители бон давно ждали вестника перемен. Гармония мира висела на волоске и только один дух, безропотно пройдя все испытания в теле человека, мог вернуть чаши весов к одной линии, когда добро и зло снова разделят мир на две равные части и начнется новый цикл борьбы. И вот посланник богов - Рожденный свободным - здесь! И осталось только отвести девочку в уединенное место, где, освободившись от мирских забот, она сможет, погрузив свое человеческое сознание в мир грез, освободить свой дух, выйти на границу добра и зла и совершить то, что предназначено.
   Баса, словно почувствовав что-то тревожное, в это утро проснулась раньше и вышла из хижины, беспокойно вглядываясь в светлеющую округу. Увидев девочку и рядом с ней жреца со склоненной головой, она удивилась. Несмело подошла и стояла, не осмеливаясь вмешаться в неслышный простолюдинам разговор. А то, что девочка и жрец разговаривали, женщина поняла по меняющемуся выражению лица своей приемной дочери, каковой она считала Чию-Шаго.
   Но вот светлые глазки девочки обратились к ней. Чию-Шаго подбежала к названной матери, обхватила ее ручонками, прижавшись всем тельцем. Баса услышала голос, прозвучавший в ее голове звонкими колокольцами: "Спасибо тебе, ты помогла мне. Сейчас я уйду. Так надо. Но я всегда буду помнить тебя, и просить Всеблагого за твою семью".
   Чию-Шаго подняла глаза, с улыбкой посмотрела в затуманенные слезами глаза Басы, кивнула ласково и, подав руку жрецу, пошла с ним по тропе, ведущей к длинному озеру, на одном из островов которого стояла обитель служителей Бон.
  
   Тропа к храму на Озере Небесного Камня шла по холмам, усыпанным осколками скал, через крутые заснеженные перевалы. Озеро, то и дело синеющее внизу, под тропой, казалось Чию-Шаго бесконечным, и больше походило на реку, которая вдруг взяла и остановилась, словно задумавшись, в глубокой впадине между нескончаемыми горами.
   Жрец вел девочку по самым надежным тропам, с удивлением наблюдая, с какой проворностью она перебирается через скалы, как легко дышит на перевалах, где воздух так беден кислородом и так холоден, что, вдыхая его, совсем не чувствуется насыщение, и сердце начинает набирать ритм, гоняя кровь с пущей яростью.
   И вот, наконец, за невысоким холмом, на котором пучком, как букет цветов в вазе, стояли высокие палки с яркими разноцветными флажками, показался храм, будто парящий над озером, невероятно синим в этом месте. Стены храма, сложенные из камней, уходили в воду. С высоты хорошо различался небольшой дворик и высокая башня с плоской крышей. Стены храмы были покрашены белой и красной краской, отчего он выглядел, как талисман на сапфировой груди озера.
   Чию-Шаго, увидев храм, обрадовалась, промурлыкав что-то на своем никому не понятном языке.
   - Да, дитя, мы пришли. Теперь это и твоя обитель, - жрец погладил ее по головке.
   В уединенном от шумного мира храме служителей бон жили всего три жреца. Их тесные комнаты находились на втором этаже башни. Первый, по традиции страны Бот, занимали животные - несколько яков и овец. Там же находились мастерская и хранилище запасов.
   Жрецы не выказали удивление при появлении гостьи: они умели сохранять спокойствие и принимать все происходящее, как должное. Девочке отвели такую же узкую комнату в углу башни рядом с лестницей, ведущей на крышу, откуда открывалась панорама на озеро, окружавшее храм со всех сторон. Только узкий перешеек соединял остров с круто уходящим вверх холмом.
   Чию-Шаго огорчилась, не увидев вокруг ни цветов, ни деревьев. Даже в стойбище она находила отраду для глаз, с детства привыкших к разнотравью окружающего мира. Но красивые росписи на стенах келий, которые ей показали жрецы, восполнили недостаток красок. Только выражения лиц демонов казались страшными, но Чию-Шаго старалась не смотреть на них, и переводила взгляд на сияющие лица богов и богинь.
   Среди богинь девочка узнала ту женщину, что приходила к ней по лунной дорожке в минуты отчаяния. Вся светящаяся, в белых одеждах, она также ласково смотрела на малышку и с фрески. Заметив, как особо внимательно девочка разглядывает изображение этой богини, жрец сказал:
   - Это Лучистая Луна, она следит за демонами, живущими в воде.
   Чию-Шаго удивилась, подумав, почему именно эта богиня приходила к ней, ведь там, где ее оставил бородач, не было даже самого маленького озерца, в котором могли жить демоны-рыбы. Но, как всегда, девочка промолчала, и, почувствовав усталость, показала, что она хочет спать.
   В эту ночь Чию-Шаго спала так спокойно, как никогда. А жрецы, засветив лучины, поставленные в одну большую чашу с жиром яка, обратились с молитвами к Богам Света о просвещении своего разума и выборе дальнейшего пути познания истины.
  
   Озеро Небесного Камня пугало Чию-Шаго. Его воды были не такими, как в горных реках, где девочкой плескалась Бахтигуль. Те воды несли силу земли, проясняли мысли, освежали тело. Студеные, как вековые льды, они обжигали при омовении, даря энергию. Воды же озера, как стражи окружающие маленький островной храм, зловеще шептались, закручиваясь воронками, или рыча бросались под ноги, когда Чию-Шаго подходила к самому краю берега.
   За все время пребывания в храме Чию-Шаго ни разу не окунулась в озеро. По утрам она набирала воду в кувшин и совершала омовение, закрыв глаза и представляя себя в своей родной долине. Воспоминания о детстве жили в ее сердце, и дня не проходило, чтобы какое-то из них не вспорхнуло горлинкой и не осветило тоскливые дни молчаливого одиночества.
   С тех пор, как Чию-Шаго появилась в островном храме, жрецы, не услышав от нее ни слова, тоже замолчали, посчитав свою речь никчемной в присутствии посланницы неба, за которую они приняли чистое в своих помыслах дитя. Только вступая в схватки с демонами во время ритуальных обрядов, они пели гимны богам и шептали заклинания.
  
   Дни Чию-Шаго проходили в обычных делах. Наравне со всеми она трудилась в храме, иногда покидая его, чтобы погулять по окрестным холмам. Но никогда не уходила далеко и никогда не участвовала в шаманских мистериях, устраиваемых жрецами или в стенах храма, или в стойбищах пастухов.
   Ночами Чию-Шаго металась, видя во снах войны и смерть, прочно связанные с образом женщины - молодой и красивой, но пугающей злобным огнем в глазах.
   Жрецы молились о душе девочки, прося богов пощадить ту, на чью долю выпала безмерная чаша страданий, с каждым днем наполнявшаяся людским горем все больше и больше. И все же настал момент, когда сердце Чию-Шаго переполнилось, и осталась лишь последняя капля, которую оно могло вместить.
   Стояли первые весенние дни. Солнце все чаще освещало одинокий храм. Чию-Шаго, укутавшись толстой шерстяной накидкой, сидела на широком камне, одним боком выступавшем из темной воды. Красные, бирюзовые вкрапления сплели на антрацитовой поверхности камня замысловатый узор, и Чию-Шаго рассматривала его, притрагиваясь пальчиками к вмурованным самоцветам. Погрузившись в думы, она не заметила, как солнце закатилось за гору, и ночь, быстрее, чем обычно, накрыла густым туманом и храм, и озеро, и ее.
   Необычные видения, сменившие картины битв, потоком потекли перед взором Чию-Шаго. Вот она увидела своего бородача, подхватившего на руки маленького мальчика, а вот перед ней ураганом промчался табун лошадей... Совсем другой воздух окружил Чию-Шаго. Ветер, ударив в лицо, принес почти забытые ароматы молодых трав, напомнив о прошлом, или доставив весть о настоящем...
  
   Воды Йенчуогуз - мутные, как подслеповатые глаза стариков - заполнили все ложе реки, хищно облизывая еще голый пологий берег.
   Тансылу, гордо вскинув подбородок, стояла у воды, держа в поводу Черногривого. Короткий стеганый халат девушки и сваленная из черной шерсти шапка, были оторочены двуцветным мехом горного барса, кожаные штаны согревали ноги мягким мехом овцы, такие же сапожки и рукавицы защищали руки и ноги от студеного ветра, прилетающего из степи. Две крепкие косы извивались змеями по спине девушки, когда он, решив поиграть, нападал на нее то сзади, то сбоку.
   Черногривый, чей век подходил к концу, грел хребет под теплой попоной из кошмы, свалянной замысловатыми цветными узорами. Из ноздрей коня то и дело валил пар. Терпеливо ожидая хозяйку, хоть и не понимая, отчего она так долго и пристально смотрит на воду, ее верный спутник то кивал головой, фырча и жуя уздечку, то по очереди расслаблял ноги, подергивая мускулами.
   Берег за их спиной поднимался вверх на пригорок, там шумело зимнее стойбище - кишлак их племени, разросшийся за долгое время благополучной жизни с тех пор, как они вернулись в родную степь из далекой горной долины.
   Тогда степное сообщество настороженно приняло мятежное племя. Всю зиму шептались во всех стойбищах, вспоминая воинственность Тансылу и ее победу над Бурагнулом. Но потом, не заметив для себя опасности, все успокоились. Снова, как и прежде, создавались семьи, укрепляя родственными узами разрозненные племена, снова рождались дети и плодился скот. Акыны сложили песни о славной матери Тансылу, отдавшей свою жизнь за жизнь дочери, о великой битве вождей двух племен, в которой Тенгри даровал победу не осторожному и опытному воину Бурангулу, а бесстрашной и отважной девушке, взявшей в руки меч отца.
   Тансылу была весела и общительна, шутила и смеялась на пирах, вместе с Аязгулом смело вела свое племя на новые пастбища, и люди поверили в то, что ее душа освободилась от зла. И только шаман все по-прежнему смотрел на воинственную предводительницу с опаской.
   Прищурившись, он буравил ее взглядом, проникающим дальше того, что видели все, и его душа волновалась, чувствуя недоброе. Потому Умеющий Разговаривать С Духами часто один уходил в степь и, войдя в транс, слушал ветер, дыхание земли, говор воды в реке, пытаясь проникнуть в тайны мироздания и получить ответ о будущем степного сообщества.
   А вокруг Тансылу тем временем собирались молодые воины. Они почитали за честь скакать в ее эскорте, сопровождать везде и всегда, будь то на поиск новых пастбищ, или на званый пир. Да и ее муж - Аязгул, которого уважали и почитали не только молодые, но и старики, не выказывал недовольства от общения жены с молодыми воинами. Он только молча поглядывал за всеми, тая свои думы за светлыми, но непроницаемыми глазами.
   Никто из соплеменников не мог понять отношений Тансылу и Аязгула. Муж и жена, они спали в разных юртах, но во всех делах оставались вместе, и, хоть порой расходились во мнениях, в итоге все же Аязгул соглашался с женой, показывая всем, кто в племени вождь. Молодежь видела только внешнюю сторону их отношений, старики же смотрели глубже. Их вопрошающие взгляды пугали Тансылу.
   Особенно боялась она шамана. Ее бы воля, и она уничтожила его, но шаман был неприкасаем, и потому Тансылу оставалось только избегать встреч с ним. Но темные струйки ненависти, затаившейся в душе, открыли путь демонам зла, которые толкали девушку на безумные поступки. Тансылу не могла противиться воле Эрлига. Она ощущала необоримую тягу к сражению и, собрав отряд бесшабашных юнцов, тайком, под прикрытием поиска новых пастбищ, выходила на торговый путь, соединивший восток и запад, и грабила караваны, убивая при этом всех свидетелей. Ее воины разбирали добычу, пряча ее в укромных местах, а Тансылу зорко следила за всеми, обещая наказать каждого, кто вольно или невольно проболтается. Уже два воина лишились языков, кто-то вообще не вернулся в стойбище.
   Аязгул заподозрил что-то неладное, но расспросы ничего не дали. Воины молчали, лишь опуская глаза. И тогда Аязгул решил поговорить с Тансылу.
   И вот теперь она, как загнанный зверь, стояла у реки, крепко сжимая рукоять своего меча, и ждала нападения.
   "Пронюхал что-то, охотник... что ж, хочешь поговорить, поговорим, только что это изменит?.."
   Тансылу злилась. А Аязгул все не шел. Наконец, за спиной раздался его голос, показавшийся блеяньем ягненка в шуме стремительных вод Йенчуогуза.
   - Тансылу...
   Она резко обернулась.
   - А-а! Пришел! - по ее лицу скользнула ухмылка.
   Она больнее лезвия кинжала полоснула по сердцу, но Аязгул проглотил обиду. Не за тем он пришел сюда.
   - Тансылу, тебя часто нет в стойбище. Ты уходишь без меня. Наши воины получили такие увечья, словно побывали в рабстве. А они были с тобой! Что происходит, Тансылу?
   Взгляд Аязгула показался Тансылу острее колких взглядов шамана, и она пошла в наступление, забыв, кто перед ней.
   - Увечья, говоришь?! Пусть держат слово! Я их за собой не зову, сами идут! А раз так, пусть сами и отвечают за себя!
   Аязгул ухватил жену за плечо. Она дернулась, но хватка Аязгула была жесткой: боль сковала сустав. Тансылу зверем посмотрела в синие глаза, когда-то давным-давно восхищавшие ее непостижимой глубиной.
   - Пусти... - прошипела она.
   Но Аязгул не торопился отпускать. Он держал жену, как того барса за горло, шкура которого сейчас согревала ее тело.
   - Успокойся. Я не сражаться с тобой пришел, я хочу знать, что ты задумала, куда ты уходишь с воинами? По степи ползут слухи о гибели караванщиков, о разбойниках - не просто грабителях, а жестоких убийцах!
   - Слухи ползут, говоришь... А сам? Ты забыл, как тогда, когда мы уходили в долину за горами, убил всех? А? Тогда ты думал о жестокости? Или тебя больше беспокоили слухи? Как же! Благородный Аязгул убил караванщиков, забрал весь товар!..
   - Тогда мы не могли поступить иначе! Я выбирал между жизнью наших людей и жизнью горстки торговцев! Да, я не мог допустить во имя будущего нашего племени, твоего будущего и моего, чтобы кто-то узнал правду!
   - Вот и я не могу!
   Аязгул растерялся от чудовищной прямоты, с которой Тансылу выкрикнула последние слова. Суровая правда, о которой он только догадывался, настойчиво отгоняя прилипчивые, как слепни, мысли, предстала во всей своей наготе.
   Тансылу высвободила руку и раненой птицей отскочила назад. Черногривый оживился, подставив бок, но хозяйка не запрыгнула, она только прижалась к нему. И через попону конь ощущал дрожь ее тела, такую знакомую ему, когда она воодушевлялась на битву и, достигнув нервного предела, коршуном взлетала на него и мчалась...
   - Стой, Тансылу! - Аязгул тоже хорошо знал и эту воинственную позу, и это бесстрашное выражение лица. - Тансылу, остановись! Я не могу жить без тебя... не уходи...
   От этих слов Тансылу словно захватило холодное течение Йенчуогуз, тысячи жалящих иголок пронзили грудь и закрыли проход воздуха к сердцу. Открытым ртом Тансылу хватала воздух, но не могла вздохнуть.
   - Тансылу... - Аязгул кинулся к ней, подхватил на руки. - Что с тобой?..
   Тансылу обмякла. Дыхание восстановилось. Глаза встретились с глазами. Губы сомкнулись с губами. Мир растворился в грохоте вод, несущихся туда, куда уходит солнце. Тепло сердца мужчины растопило лед в груди женщины, и кровь горячими ручейками растеклась по всему телу.
   Они дышали одними легкими, одно сердце билось в их груди, одним телом они подминали слабые ростки трав под собой. Тансылу дернулась, почувствовав твердую плоть мужа, но ужас, живший в ней с тех пор, как Ульмас жестоко взял ее, отступил перед нежной сладостью, подаренной Аязгулом. Тансылу стонала филином, выпускала коготки дикой кошкой, извивалась гюрзой, а ее тело просило: "Еще, еще!"...
   Они вернулись в кишлак вдвоем. Аязгул вел Черногривого, на котором царицей сидела Тансылу. Соплеменники поняли все без слов и встретили своих вожаков, как только что пришедших в стан жениха и невесту. Тансылу смеялась и светилась от счастья. Аязгул сдержанно улыбался, отвечая шутками на намеки друзей. И следующую ночь влюбленные спали в одной юрте, ощущая себя единственными живыми существами в огромной вселенной, которая мигающими звездами заглядывала в юрту через круглое отверстие наверху.
   Перед рассветом Аязгул погрузился в сон, сжимая в объятиях так долго ожидаемую женщину. Но Тансылу не спала. Она думала. И вдруг позвала:
   - Аязгул, - в ее голосе прозвучали осторожные нотки.
   Привыкнув к хитрости жены, Аязгул напрягся, но погладил ее по обнажившейся руке и прикрыл шкурой.
   - Аязгул, ты всю нашу жизнь хотел меня...
   Как подтверждение сказанному тело мужчины напряглось, и желание вновь запульсировало в нем. Тансылу рассмеялась, почувствовав это, но вернулась к своей мысли, не дававшей ей покоя:
   - Ты хотел меня, но имел других женщин...
   Аязгул не повелся на ее вызов и, вместо ожидаемых оправданий, он крепче обнял жену и сказал:
   - Я мужчина, Тансылу. Ты сама видишь, что происходит даже от одного слова...
   - И ты заводил женщин далеко от нашего племени! Это чтобы я не знала?
   Аязгул понял, что Тансылу знает что-то большее и, возможно, то, о чем не знает он сам. Он сел, накинул шкуру на плечи, потер лицо, пряча за этим жестом тревогу.
   - Что ты хочешь сказать? Говори сейчас.
   - Тебе так же хорошо было с той... с девчонкой, которая жила отшельницей со стариками? Как ее звали? Ты помнишь?
   - Я помню. Ее звали Айгуль. Ее уже нет, Тансылу. И мы встречались недолго. Она умерла.
   Тансылу ухмыльнулась.
   - Я знаю.
   - Что? Что ты знаешь? - Аязгул разволновался. Он испытывал к Айгуль нежные чувства. Он и сейчас вспоминает о ее смерти с болью. Ему было хорошо с ней, уютно и радостно. Айгуль была его отдушиной в той жестокой жизни. Если бы не Тансылу, он бы не раздумывая взял ее в жены. Забрал бы и ее стариков. Но не мог. Он не знал, что делать, боялся молвы, гнева Тансылу, боялся, что она убьет Айгуль. Убьет... Страшная догадка обожгла сердце: - Это... ты?..
   Тансылу достигла своей цели. Теперь она видела, что Аязгул врет ей и врал всегда. И ей хотелось уколоть его еще сильнее. Она с напускным безразличием растянулась, закинув руки за голову.
   - Твоя Айгуль переломала все кости, но не кричала. Терпеливая... Я успела сказать ей, кто я... только свой перстень, помнишь, тот, который я сняла с пальца убитого караванщика, я не нашла... Ты не знаешь, где он?.. Я думала, ты подарил мой перстень ей...
   Аязгул потерял контроль над собой. Сон пропал, благостное настроение улетучилось. Зарычав, Аязгул вцепился в горло Тансылу. Она ухватила его за волосы и со всей силы, на которую была способна, потянула назад. Аязгул не чувствовал боли, он сжимал тонкое горло, ощущая ладонями, как бьется в нем кровь, слыша, как из него выползают последние хрипы.
   В стойле громко заржал Черногривый. Сорвавшись с места, он, сделав круг по загону, перескочил забор. Из юрт выбежали люди. Зрелище, представшее их глазам, ошарашило всех.
   Конь, птицей подлетев к юрте, поднялся на задние ноги и ударил копытами, издавая при этом такое злобное ржание, что оно напомнило кочевникам боевой клич. Деревянный каркас юрты не выдержал, треснул, кошма провалилась внутрь, а Черногривый снова замахнулся, но оклик выбежавшего Аязгула остановил его. Конь храпел и бил землю копытом, словно требовал чего-то. Он успокоился только тогда, когда вышла Тансылу. Простоволосая, в теплом халате она встала напротив своего коня, с восторгом в глазах любуясь им.
   Аязгул положил руку на плечо жены. Она сбросила ее резким движением. Черногривый извернулся и укусил обидчика хозяйки. Пока Аязгул соображал, что делать, Тансылу вскочила на коня и, подбадривая его криками "кош, кош!" умчалась в багряное зарево утра. Аязгул свистнул своего Белолобого и помчался в погоню.
   - Какая муха укусила Черногривого? - удивлялись люди.
   - Скорее, Тансылу, а конь - под стать ей, такой же сумасшедший.
   - Что ж им все неймется, ведь только сияли от счастья, оба, и на тебе, опять в ссоре...
   - Поди, разберись в семейных делах...
   - Да и не наше это дело, помирились, поругались, выспаться только не дали.
   Люди разошлись, а всадники летели по просыпающейся степи, разгоняя криками ночных хищников. Сова промахнулась, не поймав мыши, волк убежал, бросив свою добычу, только демоны снова завладели той, которую у них из лап почти выдернул верный страж Тенгри...
  
  
   Тансылу мчалась по просыпающейся степи, не замечая времени. Ветер хлестал ей в лицо, волосы развевались за спиной, как крылья ворона, в прищуренных глазах сверкали искры. Воительница подгоняла коня, не давая ему передыху, и Черногривый уносил свою хозяйку все дальше и дальше от обидчика. Лишь бы она скакала на нем, лишь бы она была в безопасности... Но что-то вдруг оборвалось в груди, свернулось клубком, кольнуло пикой в сердце. Конь сбавил темп, захрапел, встал и, не удержавшись на ногах, вдруг ставшими непослушными, завалился на бок, придавив ногу Тансылу.
   - Черногривый!..
   Тансылу выползла из-под взмокшего бока коня, кинулась к его морде, заглядывая в выпученные глаза. На губах Черногривого проступила розовая пена. Ее становилось все больше, а конь храпел, и все еще пытался встать, дергая ногами и приподнимая голову, которая бессильно падала назад.
   - Черногривый... нет, нет! Что я наделала, друг мой, мой верный друг... Черногривый...
   Тансылу зарыдала как в детстве, когда один из мальчишек в игре толкнул ее, и она упала, больно ударившись рукой о камень. Тогда ей было не столько больно, сколько обидно от своей слабости и вида победителя, смеявшегося над ней. Но сейчас в сердце Тансылу была другая обида. На саму себя. Лаская умирающего Черногривого, она осознала, что только она виновата в его смерти и нет ей прощения ни у него, ни у людей, ни у себя самой.
   Тучи закрыли небо. Пошел дождь. Сначала редкими, но крупными каплями он упал на землю, словно предупреждая всех о стихии. И вскоре вода с неба стала стеной. Тансылу, размазывая слезы по лицу, сняла свой халат и укрыла друга. Она сидела рядом с ним, вспоминая, как они вместе росли, как открывали для себя безграничный и прекрасный мир, как сражались и побеждали врага, как Черногривый всегда оказывался рядом в трудную минуту и спасал ее.
   Тансылу тихонько запела прямо в его ухо, так, чтобы ее песня была слышна ему. Черногривый повел ушами, закрыл глаза и улетел в мир своих снов, в которых он и она всегда были героями.
   Вода текла струями по голове Тансылу, по ее волосам, по телу, к которому прилипла ее белая рубаха. От холода девушку тряс озноб, ее голос дрожал, но она пела и эта песнь поднималась в небо вместе с душой Черногривого. А дождь все лил и лил, пробуждая к жизни еще спящие семена в земле, даря силу ранним всходам и оплакивая ушедшего друга человека, верой и правдой служившего ему до последнего вздоха.
   Аязгул долго искал Тансылу. Дождь начал стихать, когда на зеленеющем покрывале напитанной влагой земли он увидел неподвижно лежащую жену, словно белым саваном укрывшую собой погибшего коня...
  
  
   Тансылу открыла глаза. Закашляла. Втянула в себя теплый воздух. В свете тусклых масляных ламп едва различались украшения стен юрты, всегда радующие глаз яркостью красок. Рядом раздался голос:
   - Очнулась, красавица моя, вот и хорошо, сейчас выпьешь горячего супа и сразу станет легче!
   Мать Аязгула склонилась над невесткой, поднеся к ее лицу чашу с дымящимся мясным супом. Но Тансылу отвернулась. Старая Айган покачала головой.
   - Надо кушать, дочка, у тебя жар, суп согреет грудь, станет легче.
   Она снова попыталась напоить Тансылу горячим варевом, но та сжала губы и мотнула головой.
   - Что ж, как знаешь...
   Холодный воздух влетел в открываемый полог юрты. Вошел Аязгул.
   - Как она? - вглядываясь в полумрак, спросил он.
   - Не хочет суп, кашляет, горит вся...
   - Идите, мама, я сам, идите, спасибо.
   Айган с жалостью взглянула на сына и, ничего не сказав в ответ, ушла.
   Аязгул подсел поближе к жене, убрал мокрую прядь волос со лба. Тансылу снова закашляла, привстала на одной руке. Муж подложил подушки ей под спину.
   - Так лучше?
   - Да, - с кашлем выдохнула она. Глубоко вздохнула и, медленно произнося каждое слово, сказала:
   - Прости меня, Аязгул. Я виновата перед многими, но перед тобой больше всего, - снова закашлялась.
   Аязгул поднес ей травяного отвара. Тансылу выпила его, вдыхая пряный аромат, снова напомнивший ей о степи, о Черногривом. Она подавила поднявшиеся из груди рыдания и отвернулась.
   - Не плачь, Тансылу. Я уже простил тебя. Не думай об этом. Тебе надо беречь силы...
   - Зачем? - она подняла голову и метнула в мужа злобный взгляд. - Зачем мне силы?
   Аязгул не нашелся, что ответить. Он молчал и с жалостью смотрел на подавленную женщину, всю жизнь боровшуюся со своими демонами. Неожиданно Тансылу засмеялась.
   - Жалеешь меня! Всех жалеешь... Не жалей! Мне давно пора уйти, надо было тебе отдать меня Бурангулу еще тогда...
   - Успокойся, Тансылу. Жар туманит твою голову, поспи лучше...
   - Нет! - оборвала она, потом задумалась и никому, а словно незримому призраку тихо сказала: - Я вижу ее всегда. Вот сейчас она стоит у озера, в такой же белой рубахе, как у меня. Озеро... оно не похоже на наши озера, оно длинное и... страшное озеро, глубокое и темное... Нет! - Тансылу закричала и заметалась в беспамятстве.
   Снаружи послышались удары в бубен: шаман начал свою пляску. По его приказу разожгли много костров. Пламя металось и рвалось ввысь, дрова трещали, разрождаясь мириадами искр.
   Тансылу очнулась. Услышала песню шамана. Скривилась в усмешке.
   - Он думает, что силен, что один одолеет демонов Эрлига! Как бы не так!
   - Тансылу, - тревожась, позвал Аязгул.
   Ее лицо изменилось: бледное, оно светилось в полумраке юрты, как жемчуг, а в глазах отражались огни светильников. И еще в глазах было такое смятение, что Аязгул не выдержал, уронил голову, прижался к жене, обхватив ее руками. Она провела ладонью по его голове, погладила по щеке, приподняла подбородок, заросший редкими русыми волосами. Взгляды мужа и жены встретились. Свет из одних словно перетекал в другие.
   - Аязгул, ты простишь меня?
   Он заплакал.
   - Да, Прекрасная Как Утренняя Заря! Только не уходи от меня...
   - Спасибо... не знаю, может быть Тенгри тоже простит меня, но... - в глазах Тансылу снова заметался страх, - но самого важного прощения мне не получить никогда!
   - Какого? Скажи мне, за чью смерть ты винишь себя больше всего, скажи и мы вместе будем молить о прощении, и тогда Умай заступится за тебя и...
   - Тсс, - Тансылу прижала палец к губам, - много слов, - ее голос снова стал спокойным и рассудительным. - Не заступится. Умай не заступится за ту, которая мыслью убила свое дитя. И не сразу убила, а мучила ненавистью все время, пока она росла, здесь, - Тансылу постучала пальцем по своему животу и, вновь оживившись, спросила, заглядывая в глаза мужа: - Ты оставил ее волкам?
   Старая, но никогда не утихавшая боль, снова сжала сердце Аязгула. Он сел, отвернулся.
   - Я потерял ее. Хотел похоронить, сделать курган, но потерял. На меня напали волки, я тебе рассказывал. На следующий день я вернулся туда, но не нашел никаких следов.
   Тансылу зацыкала; то ли понимая, то ли издеваясь, сказала:
   - Бедный, бедный охотник, не нашел никаких следов... Но я ее вижу! Я вижу ее всю свою жизнь, понимаешь?! - вдруг закричала она.
   Откуда только взялись силы в этом истерзанном болезнью теле?! Тансылу затрясла Аязгула, вцепившись в него как кошка.
   К голосу шамана присоединился еще один, и еще. Тансылу напряглась.
   - Что это? Они провожают меня в дальний путь раньше времени? Хм... ну и пусть! Все равно Тенгри не примет меня без ее прощения. И Эрлигу не отдаст, и буду я вечность метаться между небом и землей!..
   Аязгул потерял дар речи. Жена говорила чужим голосом - твердым, сильным, - и даже кашель стал другим, но кашлять она быстро перестала, и снова потеряв силы, упала на подушку.
   - Дай мне, - она показала рукой в дальний конец юрты, где стояли сундуки, - дай мне мои украшения... там кольцо с тем кровавым камнем... Ха, да, я нашла его, ты удивлен? Нет, не на твоей девке - на пальце ее отца! Он уже был мертв, смердил в своей пещере, где его бросила его же жена...
   Аязгул вспомнил, как он тоже был там. И тоже видел полуразложившееся тело отца Айгуль. Старик не пережил суровой зимы и, скорее всего, умер от голода. А его жена ушла, что тогда очень удивило Аязгула.
   - Что ты сидишь? Дай мой сундук!
   От резкого окрика туман воспоминаний рассеялся, и Аязгул поднес Тансылу небольшой сундук, окованный бронзой и украшенный бирюзой и камнями жадеита.
   - Открой!
   Сундук был не заперт. Аязгул открыл его, и сразу же увидел то самое кольцо, которое когда-то обожгло чужой кровью сердце Тансылу. Он взял кольцо и вложил в руку жене. Она сжала его.
   - Это пусть вечно будет со мной, как напоминание о первой несчастной жертве.
   Аязгул хотел спросить, почему она так думает, но Тансылу сама ответила на его непрозвучавший вопрос:
   - Ульмас и Бурангул - не жертвы! Их я убила за дело! А тот караванщик... перед ним я виновата.
   Тансылу облизнула пересохшие губы. Аязгул дал ей еще травяного отвара. Потом подал ожерелье матери - нить крупных коралловых бус, на каждой бусине которых были начертаны непонятные знаки. И среди круглых кораллов одна длинная бусина, из полупрозрачного черного камня с белыми рисунками. Эти бусы Дойла сняла с себя и отдала Аязгулу перед тем, как покинуть этот мир. Тансылу не носила их никогда, но берегла. И вот сейчас она пожелала надеть их.
   В степи давно потемнело. Эта ночь воистину отображала мрак преисподней: небо еще с вечера заволокло плотным облачным покровом, и луна спряталась. Не желал Великий Бог Неба смотреть на землю, закрыл глаза, с головой укрылся кошмой, оставив людей самим вершить свои судьбы. Но, когда добро спит, приходит время зла. Демоны Эрлига, предвкушая давно ожидаемую добычу, повыползали из всех расщелин, готовые сразу же ухватить мятежную душу, как только она освободится от тела.
   И только шаманы, собравшись вместе для совершения особого ритуала, держали злых духов на расстоянии от жертвы. Костры освещали ночь, от повторяемых заклятий крепла невидимая воздушная стена, а Страж Тенгри синим облаком тумана окутал Великого Воина, потерявшего нить пути.
   Когда холодные кораллы легли на грудь, Тансылу умиротворенно вытянулась на кошме, устремив взгляд в темное отверстие в потолке юрты. Снаружи слышалось потрескивание пламени. Шаманы молчали. То ли погрузились слишком глубоко в свои грезы, то ли спели все песни и теперь переводили дух. Стихия огня приняла эстафету от воздуха, распаляющего его с каждым дуновением ветра.
   Аязгул не сводил глаз с лица Тансылу. Ее щеки алели румянцем, черные прямые брови стрелами, пущенными в разные стороны, очертили ровный бледный лоб. Прикрытые веки чуть подрагивали, крылья маленького носа раздувались при каждом вдохе. Тансылу облизывала губы - сухие, потрескавшиеся. Аязгул смочил их, положил свою руку поверх маленькой ладошки жены. Ее пальчики дернулись и затихли, и тут раздался треск. Одна из бусин лопнула. Следом вторая. Тансылу, казалось, ничего не услышала и не почувствовала - она так и лежала неподвижно. Аязгул наклонился к ее лицу, ловя горячее дыхание.
   - Не бойся, я еще жива, - сухо прозвучало в тишине.
   Аязгул от неожиданности вздрогнул.
   - Бусы... они лопаются...
   - Да... слишком... велика сила... демонов, желающих завладеть... моей... душой...
   Каждое слово давалось Тансылу с трудом. А бусы лопались и вместо красивой нитки розовых бус на груди женщины зияли дырами покрывшиеся чернью камни.
   Голос шамана разорвал тишину. Удары в бубны рассыпались по всему стойбищу. По коже Аязгула поползли мурашки. Сильные голоса, словно отдохнув, восславили Тенгри, и он, сбросив свой халат, воззрел на землю приоткрытым глазом: четверть луны осветила небо, облака на котором расползлись клочьями. Демоны Эрлига, проиграв эту битву, ушли, но их шипение еще слышалось в степи: "Битва не закончена, лишь на время, лишь на время...".
   Тансылу открыла глаза. По ее лицу струился пот, волосы слиплись и мокрыми прядями облепили лоб, шею. Аязгул намочил кусок ткани в чаше с водой и бережно, как дитя, умыл жену, собрал ее волосы, откинул назад и увидел на груди один камень, оставшийся целым - черный, длинный, с белым рисунком.
   - Тансылу, ты поправишься, смотри, одна бусина не треснула, она такая же, какой и была!
   Аязгул убрал почерневшие камни, и на тонком кожаном ремешке осталась одна бусина с начертанными на ней магическими знаками. Тансылу подняла руку, муж помог ей нащупать амулет. Она зажала его в ладошке и улыбнулась.
   - Мама...
   Слеза скатилась из уголка глаза и тонкой струйкой потекла к виску.
   - Тансылу... - Аязгул не знал, что сказать, что сделать, - хочешь покушать? - оживился он, вспомнив про суп.
   Тансылу одарила его нежным взглядом.
   - Дай курт и травяного отвара.
   Когда Тансылу поела, то попросила:
   - Расскажи мне сказку, помнишь, как в детстве...
   Охотник растерялся. В памяти ожила картина вечерней степи, когда они вдвоем лежали за курганом, рядом паслись Черногривый и Белолобый, а он рассказывал любимой о Тенгри и Умай.
   - О том, как Тенгри увидел Умай?
   - Нет, расскажи о твоем стойбище, где ты родился.
   - О Маргуше! - Аязгул обрадовался.
   Давно он не вспоминал родину, которая осталась в памяти разрушенным дворцом царя, занесенными песками домами жителей... Ни войны, ни пожары не смогли уничтожить жизнь в Маргуше, но природа! Пока была вода, щедро даруемая протекающей в оазисе рекой Мургаб, жизнь вокруг кипела, но река ушла, за ней ушли люди.
   Аязгул лег рядом с Тансылу, облокотившись на руку и глядя в ее лицо, и начал рассказ:
   - Далеко-далеко, за бурными реками, за черными песками лежит древняя страна Маргуш. Много жило в ней славных людей, был у них царь, почитали они богов, строили хижины из глины, растили детей. Я родился тогда, когда все небо было усеяно сияющими звездами, и потому мой отец дал мне имя Аязгул - Рожденный Звездной Ночью...
   Мелодичный голос Аязгула убаюкивал Тансылу. Она закрыла глаза и перед ее взором возникла прекрасная страна Маргуш - зеленый оазис на берегу реки, окруженный песками Черной пустыни. Люди - смеющиеся, работящие и среди них родители Аязгула и он - маленький мальчик с длинными волнистыми волосами и светлыми, как безоблачное небо, глазами. Его взгляд похож на свет луны, а голос подобен воркованию голубя...
  
   Чию-Шаго очнулась. Вода в озере закипела от окруживших остров демонов, протянувших руки к своей жертве. Встав, девочка сбросила накидку. Шерстяная юбка затрепетала на ветру, связки коралловых бус кольчугой укрыли грудь, охранные символы, начертанные на них, не подпускали демонов ближе, но силы духов-покровителей слабели: бусы трещали под напором алчных сил.
   Глаза Чию-Шаго наполнились слезами, она оглянулась назад, но в тумане не увидела никого, кто бы мог прийти к ней на помощь. Вспомнив о Чинтамани, девочка достала его из передника и, раскрыв ладонь, вытянула руку вперед. Ветер опал, демоны притихли. В тишине гулко стучало сердце девочки, а ее мысли блуждали по далекой степи, связь с которой всю жизнь волновала незримыми образами.
   В этот момент волей человека решалась судьба мира. Одна светлая жизнь как плата за зло, за слезы и кровь тысяч людей.
   Девочка усмирила сердце, глубоко вдохнула колючий воздух высокогорья и впервые за свою жизнь сказала вслух:
   - Будьте милосердны, боги... - и повернула ладонь.
   Чинтамани упал и слился с другими камнями. Чию-Шаго вошла в воду...
  
  
   Дух Великого Воина оставил тело Тансылу под утро, когда ее мятежная душа, наконец, обрела покой. Как и просила Тансылу, муж похоронил ее на берегу Йенчуогуз, недалеко от того места, где они впервые подарили друг другу себя.
   Высокий курган вырос на холме, омываемом шумными весенними водами. Тансылу спала в нем, зажав в руке перстень с гранатом, а на ее груди среди других украшений покоился агатовый амулет с двумя лунами.
   По степи пронесся клич, шаманы всех кочевий собрались у Батыр-камня. Каждый начертал на нем один символ, все вместе они составили заклинание, которое на протяжении веков, пока не придет час истины, будет удерживать мятежный дух на земле, между вечностью и небытием, между добром и злом, сохраняя гармонию жизни в мире людей и во всем мироздании.
  

Глава 13 Душа Нежнее Шелка

  
  
   Теплые, солнечные, но еще по-весеннему свежие дни дарили радость. Заливистая песнь жаворонков, курлыканье сайгаков, чьи стада, мигрируя по степи, словно перетекали морскими волнами, оживление в стойбище - все звало к жизни!
   Арман, расчесывал хвост любимому коню Базату и улыбался, жмурясь от яркого света. Крутые бока мышастого красавца - только что вымытые, с капельками влаги на шерсти - блестели на солнце. Закончив с хвостом, Арман принялся за гриву, поглядывая в выразительные глаза, прикрытые черной челкой.
   - Что, доволен? То-то! Теперь скачи! - он шлепнул коня по крупу и тот, фыркнув, отряхнулся как собака и сорвался с места.
   Арман отпрянул от коня под задиристый смех сына, который сидел рядом с бабушкой на широкой кошме, расстеленной перед юртой.
   - И меня умыл! - вытерев лицо и руки поднесенным женой полотенцем, Арман присел рядом с сыном.
   Озорные огоньки светились в его лучезарных глазах. Ежик черных волос завершался волнистой челкой, которая сейчас поднялась под напором ветра, как парус. Отец пригладил ее.
   - Смеешься, а батыр? А кататься будешь?
   Жаркын вскочил, как жеребец, потянул отца за руку.
   - Идем, идем!
   - Не-е-е! - возразила старая Батима. - Дайте коню просохнуть, успеете еще покататься, да и обедать пора. Слышу, Чулпан казан открыла, давай, сынок, помоги, здесь дастархан накроем, хорошо сегодня, душа радуется.
   Мальчик сначала надулся, недовольно сдвинув брови, но отец подмигнул ему, шепнув, что после обеда поедут вместе табун смотреть, и тот побежал к матери помогать.
   Бабушка проводила правнука нежным взглядом.
   - Хороший мальчик. И жена у тебя хорошая, Арман. Еще детей надо рожать. Чего ждете?
   - Родим. Чулпан работать хочет. Нравится ей в коллективе. Пусть работает.
   - Женщина детей должна рожать, а не работать... Скажи мне лучше, сынок, все ли у вас ладно, не болит ли больше твое сердце за той красавицей?
   Арман сорвал травинку, прикусил.
   - Не знаю. Не болит, но ноет.
   - М-м, - понимающе кивнула Батима, - а сыну она так и не сказала, кто ты?
   - Не хочет, боится говорить, - Арман выплюнул травинку, - она права, подрастет, тогда и узнает.
   - Эхе-хе, - тяжко вздохнула бабушка, - подрастет... ему уже пятнадцать? А я так и не видела своего правнука...
   - Я тебе фотографию показывал!
   - Что фотография?! Я хочу обнять его, посмотреть в глаза... Он-то не знает, кто он на самом деле? Как думаешь?
   - Нет, аже, думаю, не знает. Сима тогда слушала и молчала. Я сказал, как ты велела. Она ничего не ответила. Думаю, испугалась...
   Еще восемь лет тому назад, приехав на зов бабушки, Арман узнал, что не Сима, а его сын, в тот момент только-только получивший жизнь в ее утробе, нес в себе дух Рожденного Свободным, который, согласно пророчеству, освободил дух Великого Воина. Арман тогда просил Симу приехать вместе с сыном к нему, показать мальчика старой бабушке, но Сима и слышать об этом не хотела. И с тех пор только телефонные звонки... Иногда ему удается услышать голос сына, но от этого сердце болит еще больше.
   - Я все думаю, зачем он остался? Что еще его держит на земле?
   - Ты о чем, аже? - Арман встревожился.
   - Я о духе, который ведет твоего сына. Он выполнил свое предназначение, я видела, но мне не показали, что ждет его в будущем. Все в тумане. Но зачем-то он здесь... Одно скажу: его судьба крепко связана с судьбой его матери, очень крепко. Если тот мужчина, что рядом с ней - ее страж, то ты в ответе за мальчика. Не упускай его из виду, Арман. Мне тревожно, тучи появились.
   Арман знал, что бабушка ничего не говорит просто так, в ее словах прозвучало предостережение.
   - Я позвоню, кушайте без меня! - он нырнул в юрту, достал мобильник и ушел в степь.
  
   Сима проходила паспортный контроль, когда зазвенел ее телефон. Они всей семьей наконец-то летели в Тибет! Мечта, к которой она стремилась так долго, вот-вот осуществится! У Симы сердце замирало от радости. Самой почувствовать дух Тибета, увидеть его горы и озера, побывать на том перевале, название которого непостижимым образом созвучно с ее именем: Сими-ла! Именно так называл ее сын, пока был маленьким, на это название похожи символы, начертанные на агатовом амулете, который Алешка теперь носит на кожаном шнурке.
   Удивительно, но тибетское "ла" одновременно переводится как "дух" и как "перевал". Саша попытался объяснить это тем, что все горы и перевалы, в том числе, у тибетцев одухотворенны, потому такое название, но вот точно перевести "сими" ему не удалось. Остановились на более-менее логичной трактовке: "Душа нежнее шелка". И в этом Сима услышала созвучие своему имени, которое означало "нежная".
   Сима посмотрела, кто звонит и, мило улыбаясь пограничнику, профессионально вглядывающемуся в ее лицо, ответила:
   - Я сейчас занята, перезвоню через пару минут.
   Звонки Армана радовали, хотя в глубине души Сима все еще опасалась, что он вмешается в жизнь сына. Трудно сказать, что теперь связывало бывших влюбленных: сын, прошлое, любовь... Даже если любовь, то она перешла в какую-то другую форму. Страсть, которой раньше Сима не могла противостоять и от того пугалась, сменилась платонической нежностью, заботой друг о друге. Лишь иногда Сима позволяя себе погрузиться в воспоминания или несбыточные мечты.
   - Арман, привет! Хорошо, что ты позвонил! Мы сейчас улетаем, вернемся через две недели. Мы летим в Тибет! Представляешь?! - Сима чуть не лопалась от гордости.
   Но Арман не поддержал ее радости, напротив, он встревожился.
   - Будь осторожна, Сима! Береги Алешку!
   - Что это ты?.. Когда я его не берегла? - Сима обиделась.
   - Послушай, любимая, - ее сердце обдало горячей волной, смывшей секундную обиду, - просто будь осторожна и все. И еще: пусть твой телефон всегда будет активным, ладно?
   - М-м-м, не получится, мы решили оставить Сашин, а свой я отключу...
   - Сима, тогда дай мне номер мужа и в его телефон загрузи мой номер! - Арман не просил, он приказывал.
   - Хорошо, - сухо ответила Сима. В ней всегда поднимался протест на такой тон, она совершенно не терпела ни слова "должна", ни приказов, - но что ты так волнуешься? Что случилось?
   Арман вдруг осознал, что Сима сейчас идет к самолету, и решил не тревожить ее.
   - Ничего не случилось, успокойся, просто я хотел бы быть с вами рядом.
   Сима промолчала. Она знала, что наступит такой момент, когда им всем вместе придется встретиться. Алешка должен узнать тайну своего рождения! Но Сима боялась этого момента и всячески оттягивала его, успокаивая себя тем, что еще не время. А время шло! Оно бежало! И Алешка стал совсем взрослым!
   - Арман, мне пора! Не волнуйся, с нами все будет в порядке, я позвоню, когда мы будем на месте, ладно? Ну, пока!
  
   Утренний туман уполз к горам, окружающим долину многослойной театральной декорацией... Солнечные лучи покрыли золотом гладь реки, несущей воды вниз, в ту страну, где поселились боги Тримурти, и река, которую по имени Бога Вселенной назвали Волосы Брахмы, стала священной. В Тибете же испокон веков вода, как и земля, считались местом обитания злых духов. Потому там никто не купается в реках и озерах, не ловит рыбу, не копает землю.
   Ранним утром Сима ехала в машине, просыпаясь вместе с Лхасой. Дух Тибета - вечный, как сама земля, - блуждал над священным городом. Величественная Потала - дворец Далай-ламы - словно парила над городом. Вокруг отмеривали круги верующие, колотушкой отгоняя духов тьмы. Те, кто прошел три круга, ложились перед дворцом ниц и продолжали молиться, то поднимаясь, то опять падая, распластавшись перед домом того, кто уже почти полвека жил в изгнании. Но в монастырях и храмах как во все времена несли службу монахи, ежедневно обращая свои молитвы к Будде. И не только. Сима сразу, на первой же экскурсии, обратила внимание, что среди верующих, исправляющих священный ритуал, есть такие, которые, вопреки правилам буддистов, обходят ступы против часовой стрелки, в ту же сторону крутят молитвенные барабаны, а на некоторых изображениях Будд начертан левосторонний знак свастики.
   - Смотри, Саш, - поделилась Сима с мужем, - тибетцы до сих пор сохранили свою исконную религию бон. Даже наш гид, как мне кажется, ее последователь.
   Говорить было нелегко. Организм жителей равнин с трудом адаптировался к высокогорью. У Симы все время болела голова, засыпая, она ловила себя на том, что дышит вхолостую - воздух будто не доходит до легких. И от этого Сима просыпалась с бешено колотящимся сердцем, раскрывая рот, как рыба.
   Сима со своими мужчинами ходила по монастырям, слушала песни монахов, замирала, когда ветер, словно виртуозный музыкант, ежеминутно импровизируя, играл монастырскими колокольчиками. Их звук негромок, но мелодичное позвякивание, сливаясь с тихими голосами монахов, взлетало в высокое тибетское небо и дарило особое чувство умиротворения и благодати.
   - Я думал, мы будем ходить по горам, а тут... природа так похожа на наши степи и даже пустыни, - Алеша, казалось, был разочарован, поглядывая в окно на невзрачные каменистые холмы, местами покрытые волнами песка. То, что все они были выше четырех тысяч метров, вовсе не производило впечатление. Ведь сама Лхаса стоит на высоте трех с половиной тысяч.
   - Доберемся и до гор! - успокоил его отец. - Чтобы сразу попасть в горы, надо ехать на машине со стороны Кашгара - оттуда испокон веков ходили в Тибет караваны, паломники. А мы вот, самолетом, и сразу в Лхасу!
   - Через день дорога станет интереснее. Очень красивые ущелья, перевалы, - добавил гид, поняв по тону парня, что он недоволен. - Вы просили показать вам священные места, озера...
   - Да, Тензин, все хорошо! Сначала все вокруг Лхасы, потом на запад, - подтвердила Сима и снова откинулась на спинку сидения, чувствуя, как кружится голова.
  
   Перевал Сими-Ла встретил путешественников сплошной облачностью и холодом. С трудом выбравшись из машины, Сима пыталась что-нибудь прочувствовать на перевале имени себя, но аура Тибета так и осталась для нее непробиваемой. Симу окружало плотное кольцо тумана, за которым скрывалась истина. Мысли стали совсем тягучими, сознание еле удерживалось в реальности. Хотелось одного - дышать! Вдохнуть всей грудью и ощутить эту полноту! Сима закрыла глаза и почувствовала, что проваливается в сон. Тревога черной струйкой пробралась в сердце.
   - Поехали отсюда, - с досадой сказала Сима, вползая на заднее сидение джипа.
   - Как ты себя чувствуешь? - Саша смотрел на позеленевшее лицо жены и боялся что-либо еще спрашивать, уловив нотки раздражения в ее голосе.
   - Поехали, - выдохнула Сима, и тут же ее грудь высоко поднялась в тщетной попытке наполниться кислородом.
   Сима снова закрыла глаза. Никаких мыслей, никаких ощущений, только колышущиеся серо-черные тени перед взором и шум машины в ушах. Какие-то слова. Голос Тензина. Но вот словно прорвало плотину: звук подобно гонгу зазвучал в голове.
   - Здесь интересное место. Раньше оно считалось священным. Видите, до сих пор паломники вешают ритуальные флажки. Только теперь не на шесты, а на опору высоковольтной линии...
   Машина остановилась. Сима разлепила глаза. Саша с Алешкой уже вышли и направились к флажкам. Понимая, что потом, когда они вернутся, она забудет о своем плохом самочувствии и очень пожалеет, что не посмотрела на священное место, Сима собралась с духом и тоже пошла на экскурсию.
   Опора напоминала новогоднюю елку: почти до середины она была увешана флажками с начертанными на них мантрами. Но Симу больше заинтересовало озеро внизу. Длинное, больше напоминающее реку, петляющую между отвесными каменными сбросами, идущими прямо от дороги. Вид на озеро закрывал скальный выступ, драконьей спиной выгибающийся над ним.
   - Это озеро Нам-до-ю-цо, - рассказывал Тензин, - мы с вами видели его еще раньше - я вам показывал, оно длинное и петляет между гор, и очень глубокое. - Тензин постоял, словно раздумывая, говорить еще что-то или нет, и как-то по-особенному взглянув на Симу сказал: - Дословно название озера переводится как "Яшмовое Озеро На Верхнем Пастбище". - Сима кивнула. Тензин уже говорил об этом. - А в народе его называют Бирюзовые Серьги Богини.
   - Почему? - словно прозрев и выплыв из тумана, спросила Сима, не спуская глаз с ровной поверхности воды, играющей всеми оттенками бирюзы.
   Тензин пожал плечами и продолжил рассказ:
   - Там внизу, на острове, разрушенный храм, его называют, как и перевал, Сими-Ла, что означает Душа Нежнее Шелка...
   Сима уставилась на гида широко распахнутыми глазами. Их синева слилась с синевой озера, и Тензин испугался взгляда таких красивых и одновременно пугающих глаз.
   - Что-то не так? - только и нашелся он, что спросить.
   Сима ничего не ответила. В голове колоколами билась тревога. Забыв о дыхании, Сима догнала Сашу, фотографирующего тот самый храм, вид на который открывался за скалой. Алешка, обогнув скальный зуб, спускался к озеру. Сима закричала:
   - Стой!
   Алеша обернулся на крик матери и застыл.
   - Ты чего, Сим? - Саша подошел к жене.
   - Скажи ему, чтобы вернулся, тут опасно.
   Сима прижала ладонь к груди, стараясь успокоить сердце, которое стучало барабаном, и она присела на камень у тропы, ведущей вниз.
   Алеша не стал спорить с родителями, сделал еще пару снимков и вернулся.
   - Мам, идем, - он тронул Симу за плечо.
   - Сейчас, посижу чуть-чуть... ты иди, там с папой подождите...
   Сима закрыла глаза, прислушиваясь к шуршанию щебенки под ногами сына. Внезапно все звуки исчезли, и в полной тишине перед взором появился белый монах, всю жизнь преследовавший ее дома. Монах, как всегда, молчал и только смотрел на нее, сложив руки на груди. Но теперь Сима не просто видела его глаза - она чувствовала взгляд.
   - Что тебе надо? - спросила она.
   Монах медленно отвел одну руку в сторону озера, словно приглашая пройти туда.
   - Нет! - твердо ответила она, открыла глаза и пошла к машине.
   В голове звучал тревожный голос Армана: "Береги Алешку!" И тут Сима вдруг осознала, что неспроста он позвонил ей, он что-то знал или чувствовал и хотел предостеречь.
   Сима дошла до машины и оглянулась: монах исчез так же внезапно, как и появился. Облегченно вздохнув, Сима влезла в машину, сказав коротко:
   - Поехали.
   Потом мужу:
   - Дай телефон.
   Но позвонить Арману не удалось: в телефоне зазвучала музыкальная фраза, означавшая "связи нет". "Ладно, попозже еще раз попробую", - решила Сима и оставила телефон у себя.
   Машина легко катилась под гору. Дорога огибала озеро. Сима смотрела в окно. Прямо под ними совсем близко показались разрушенные почти до основания старые каменные стены храма. На мгновение Симе показалось, что она видит внутри своего монаха. Не успела она как следует приглядеться, как водитель резко ударил по тормозам: крупные камни с грохотом скатились на дорогу прямо перед машиной.
   - Ничего себе! - воскликнул Саша. - А если бы мы на мгновение раньше...
   Сима не дослушала мужа. Она, повинуясь неведомой силе, открыла дверцу машины и вышла. Алеша последовал за ней. Пока вылезал Саша, Сима уже бежала вниз по крутому каменистому склону. Алеша устремился за матерью с криком: "Мама, ты куда?". Тензин, ничего не понимая ошалело глядел им вслед. Саша без слов прыгнул вниз на широкий камень, который заскользил по мелкой щебенке, как лыжи. Густой туман накрыл и дорогу, и озеро, и людей, один за другим пробравшихся на остров к храму по узкому каменному перешейку.
  
   ... Монах сидел посреди храма, подогнув ноги под себя и сложив руки на коленях. Сима встала перед ним, вглядываясь в знакомые и одновременно незнакомые черты. Бритая голова монаха - идеальной круглой формы - чуть поблескивала от света, пробивающегося сквозь пелену тумана. Кустистые седые брови нависали над глазами, рассмотреть которые Сима не могла, но и теперь чувствовала взгляд - теплый, искристый. Сухощавость на грани бестелесности скрывал синий балахон, фалдами складок спадающий на земляной пол.
   - Кто ты, монах? - Сима слышала себя словно со стороны. - Я тебя знаю?
   Монах не поднялся, но склонил голову в поклоне.
   - Я тот, кто честно служил тебе, госпожа. Я тот, кого боги оставили ждать тебя, и вот ты здесь...
   - А тот, который наблюдал за мной все годы? Кто он?
   - Это тоже я. Я посылал к тебе свой дух, напоминая о прошлом, но не смея торопить.
   Сима понимающе кивнула.
   - С возвращением, Лучистая Луна! Если ты вернулась навсегда, я могу покинуть этот мир.
   - Я вернулась, монах!
   Старец рассыпался прахом. Лишь горстка белого песка горкой возвысилась над камнями, да и ту смел ветер..
   Сима вышла к озеру. Рябь пробежала по его поверхности, смешав голубые цвета молодой бирюзы с темной зеленью созревших друз. Легкая волна лизнула кроссовки женщины. Туман раскрылся театральным занавесом, и в просвет упала лунная дорожка. Сима, не раздумывая, ступила на нее, тут же меняясь обликом: джинсы и куртка, попавшие в полосу света, преобразились в длинное платье цвета снятых сливок. Но странный звук, едва пробивающийся через подушку тумана, остановил богиню. Звук шел от нее самой, из кармана куртки, остававшейся еще вне лунной дорожки. Сима похлопала себя по бокам и почувствовала твердый предмет. "Телефон!" - мелькнула быстрая мысль. Отступив назад, она достала его и прислонила к уху.
   - Сима! Ты где? - кричал Арман.
   Что-то невероятно приятное, нежное и в то же время грустное, какая-то далекая мысль, так и не ставшая реальностью, шевельнулась в душе.
   - Я здесь, - оглядываясь, ответила Сима.
   Занавес поредел, и сквозь белые хлопья распадающегося тумана Сима увидела человека. Он пугливо озирался вокруг, что-то крича, приставляя руки к губам. Сима залюбовалась его курчавой головой, мальчишески нескладной, но высокой фигурой. А голос в трубке взывал к материнской ипостаси богини:
   - Сима, где Алеша? Сима, очнись!
   - А-ле-ша... - она снова посмотрела на фигуру парня, оплетаемую туманом, как саваном. - Дитя... Бедное человеческое дитя! Чистая душа!..
   Сима вспомнила! Она вспомнила девочку, которая, отдавая себя как жертву, просила о милосердии к людям! И жалость, смешавшись с болью за одинокого ребенка, всю жизнь несшего тяжелый груз ненависти матери, поразивший ее еще в утробе, переполнила сердце богини. Она нарушила правила и вмешалась в предначертанность, не позволив демонам озера, которых держала в страхе, растерзать хрупкую плоть. За этот поступок, свойственный скорее людям, чем богам, Лучистой Луне дали прозвище Сими-ла - Душа Нежнее Шелка...
  
  
   Чию-Шаго ушла под воду. Маслянистая поверхность озера сомкнулась над ее головой. Зубастые оскалы демонов-рыб заплясали перед еще разумным взором. Девочка закрыла глаза, смирившись с судьбой, но вдруг вода забурлила, раскидав демонов во все стороны. Под ногами Чию-Шаго почувствовала твердь, которая выталкивала обратно. Распахнув глаза, девочка увидела свет: он окружал со всех сторон, обволакивал шелковым коконом и поднимал вверх. Вот вода осталась внизу, вот чьи-то нежные руки прижали ее к себе, а серебристый голос пропел в самое ухо: "Я никогда не оставлю тебя, дитя, я всегда буду с тобой. Не бойся ничего! Ты заслужила право жить во плоти среди богов или родиться на земле вновь, приняв облик того, кого захочешь, и там, где пожелает твоя душа".
   Но так же внезапно, как начался, их полет остановился. Сила, еще более грозная, чем сила богини, и свет, еще более яркий, чем ее окружение, преградил путь. Лучистая Луна прижала к себе дитя, с яростью волчицы отстаивая ее право на жизнь. В тишине, длившейся вечность или одно короткое мгновение, шла борьба за право человека существовать или кануть в небытие. На сторону богини встал Белый Человек - Тот Кто Любит Все Сущее, и тогда вершитель судеб мира - Сотворенный Владыка Сущего внял его просьбе, но само олицетворение зла, темная ипостась материи - Черный Человек, потребовал плату за украденную жертву. Лучистая Луна не раздумывая сняла свои серьги, дарующие ей божественную власть над демонами, и бросила в озеро.
   Лунная дорожка убежала в светлеющее небо, забрав с собой и богиню и дитя, а демоны озера утащили символ своей свободы глубоко на дно и надежно спрятали бирюзовые серьги богини.
   Лишившись покровительницы, людям самим пришлось договариваться с демонами о жертвоприношениях: дабы уберечь живых людей, рыбам стали отдавать мертвых...
  
   Из прекрасных сапфировых глаз выкатилась слеза. Драгоценным алмазом упала она в воду. В тишине раздался легкий всплеск. За ним, обдав жаром сердце, от воды поднялось облако обиды и разочарования. Лучистая Луна услышала утихающий голос: "Обещала всегда быть рядом, обещала всегда оберегать..." Богиня всмотрелась в гладь озерного покрова и сквозь толщу воды увидела тускнеющий взгляд - взгляд ребенка, чьими кудрями играла вода, чьи ладони тянулись к свету.
   - Алеша!! - узнав сына, закричала Сима.
   Лунная дорожка исчезла в тумане, и Сима, оказавшись между небом и водой, камнем упала в озеро.
  
   ...Батима вздрогнула и открыла глаза. Через круглое отверстие в потолке юрты лился лунный свет. Он подрагивал, покачивался, как волны. Луна висела над юртой. Сгусток света отделился от ночного светила и просочился через крестообразную решетку отверстия юрты. Зависнув посередине, он остановился. Старая шаманка пригляделась: на нее большими печальными глазами смотрела прекрасная женщина. В ее взгляде Батима почувствовала мольбу о помощи.
   - Арман! - позвала она.
   Арман не спал. Он сидел за юртой, погрузившись в себя. Тревога не покидала его весь вечер, а ночь только усилила ее. Что-то случилось с сыном! Он знал это наверняка, а позвонив Симе и услышав ее растерянное "я здесь", уверовал в это окончательно.
   Голос бабушки вывел Армана из забытья.
   - Аже... что-то случилось...
   Шаманка, несмотря на свой преклонный возраст, резво поднялась; в полутьме, не включая света, чтобы не потревожить сон Жаркына и Чулпан, сунула ноги в калоши и вышла из юрты.
   - Что есть у тебя самое дорогое, связанное с твоим сыном? - спросила она.
   Первое, о чем подумал Арман, был его карабаир Базат.
   - Бери коня, и мне помоги забраться на какого-нибудь.
   ...Два всадника скакали рысью в ночи, украсившей небо степи сияющими звездами. Луна скрылась за горизонтом, и мрак преградил дорогу, сгущаясь все больше и больше. Простоволосая Батима, сидя ровно, как царица, задрав голову к небу, шептала заклятия, и неведомая сила открывала им путь.
   Вот впереди показался каменный курган - все, что осталось от головы Великого Воина Света, разрушившейся в тот день, когда Рожденный Свободным возвестил миру о своем человеческом воплощении. Груду камней окружала река, в этот год проложившая свое русло у самого подножия кургана.
   - К реке! - приказала шаманка.
   Спешившись, всадники отпустили одного коня, а второго подвели к воде.
   Батима села напротив каменного кургана и, закрыв глаза, завела грозную песню. Никто не смог бы понять ее слов, но от них застывала кровь в жилах. Арман обнял Базата, еле сдерживая слезы.
   - Прости, прости меня, - шептал он, вдыхая запах потной шерсти коня и прижимаясь к нему еще крепче.
   Базат отпрянул, в его глазах отразился ужас. Короткие уши напряглись, вращаясь и ловя звуки страшной жертвенной песни.
   Арман забыл обо всем. Он видел перед собой друга, с которым связано прекрасное воспоминание о том единственном мгновении в жизни, когда счастливый мальчик, катался на нем, и тем самым конь стал для Армана самым ценным из всего табуна.
   - Пора! - воскликнула Батима.
   Арман потянул уздечку и вскочил на спину Базата. Подвел его ближе к реке. В свете звезд вспыхнула сталь клинка и тут же погасла, погрузившись в плоть: Арман, пригнувшись, одним движением перерезал коню горло. Базат захрипел, упал на передние ноги, судорожно силясь подняться. Кровь лилась из него прямо в воду. Арман до боли сжал зубы. Батима, поднявшись и раскинув руки во всю ширь, кричала, взывая к невидимым духам.
   Базат затих, завалившись на бок. Его веки еще подрагивали, длинные ресницы трепетали. Храп становился все тише и тише... Арман сидел в глине на коленях и покачивался взад-вперед, беспрерывно поглаживая чистую, атласную шерсть Базата, вспоминая, как она блестела под солнцем, только что вымытая, как сияли радостью теперь невидящие глаза. Кровь все еще сочилась. Черные в ночи, ее струйки стекали в реку, отдавая последние капли за человека, волей судьбы ставшего жертвой в объятиях другой воды - куда более холодной и страшной в своем предназначении...
  
  
   Сима шла ко дну. Одежда, впитав воду, как губка, отяжелела и вместе с кроссовками, словно служители сил зла, они тянули свою жертву в небытие. Но леденящий холод той же воды отрезвил сознание. Божественный образ Лучистой Луны уступил место земной женщине, снова осознавшей себя просто матерью. Отчаянно заработав руками и ногами, Сима смогла остановить погружение, развернулась, широко раскрыла глаза и, крутясь вокруг себя, лихорадочно высматривала в темно-синей воде сына. Волосы, перекатываясь растрепанными прядями, наползали на лицо. Сима убирала их и, борясь с мучительным желанием вздохнуть, смотрела вниз. В черной воде мелькнули светлые пятна. Сима нырнула и поплыла на белеющий маячок. Еще немного, еще одно усилие и... пальцы прикоснулись к пальцам, руки ухватили за руки. Подтянула... еще... ухватила за пояс, подтолкнула вверх, еще раз, за ноги, вверх! Последний раз... в последнем проблеске сознания увидела, как сын заработал руками и ногами, и застыла, не в силах сделать больше ни одного движения. Грудь инстинктивно поднялась, в нос потекла вода... Дернулась, открыла рот... Вода, вода... Краешком сознания отметила: пузырьки воздуха сбоку, много пузырьков... боль на голове, движение вверх и... темнота...
   Саша плыл на спине, одной рукой обхватив Симу под мышки. Она не подавала признаков жизни. Остров с разрушенным замком, казалось, не приближался. Саша отчаянно загребал воду одной рукой, изо всех сил стараясь удержаться на поверхности.
   Но вот ноги коснулись дна. Оглянувшись, Саша увидел разрушенную стену храма, прислонившегося к ней Алешку. Саша вытащил Симу, перевернул ее животом на свое колено, надавил, приподнимая голову. Вода вытекла из легких. Снова уложил жену на спину, сделал два глубоких вдоха и начал делать искусственное дыхание: вдох, выдох, вдох, выдох... Саше катастрофически, до темных кругов перед глазами, не хватало воздуха, но он вдыхал, насколько мог заполнить свои легкие и выдыхал, успевая между выдохами еще несколько раз нажать на грудину Симы.
   Туман рассеялся. С дороги их увидели гид с водителем. Тобгал замахал руками и ринулся вниз, Тензин побежал следом. Алеша пришел в себя, но ему хватило сил только на то, чтобы подползти к матери. Она лежала бездыханной. Как в кино промелькнули кадры подводной борьбы за жизнь: вот мама парит над водой, не видя, как чудовищная сила утягивает его на дно; вот она смотрит вниз, но ее лицо отдаляется все дальше. Страх. Обида. Горечь. Безмолвный крик. Темнота и слабое ощущение прикосновения пальцев.
   - Мама! - Алеша сел, широко расставил руки, чтобы не упасть. - Мама! - кричал он, всхлипывая. - Ты не можешь уйти! Не можешь! Ты должна быть со мной, мама, ты должна!!
   Саша шмыгал и, в который раз, ритмично нажимал на грудную клетку жены. Тензин стоял, беспомощно опустив руки. Тобгал, лихорадочно глядя то на мертвецки бледную женщину, то на ее близких, вдруг упал перед ней на колени и стал колотить по щекам. Он шлепал ее, крича на своем языке, чтобы очнулась, и она... очнулась! Сима села, махая руками перед собой.
   - Отстань, гад! - зарычала она, кашляя.
   Водитель, опустив зудящие ладони на колени, нервно рассмеялся.
   Щеки Симы горели, грудь болела, в горле першило. Сима испугалась, качнулась назад и уперлась в мужа. Саша обнял ее, шепча на ухо:
   - Все хорошо, родная, все хорошо. Теперь все будет хорошо!
  
   Ожидая технику для разбора завала на дороге, Сима, Саша и Алеша, переодевшись во все сухое, сидели в машине. Тобгал угостил их тибетским чаем, очень необычным на вкус, но зато отлично восстанавливающим силы.
   - Фу, - хмыкнул было Алеша, но Саша укоризненно покачал головой.
   - Пей, человек от чистого сердца... да и не такой уж он противный.
   Симе же соленый чай, взбитый с топленым маслом яков, очень понравился. Она сразу воспряла духом, что не укрылось от Тобгала. Он все еще посмеивался, вспоминая, как женщина разозлилась на него, но поглядывал на синеглазую красавицу с благоговением, каждый раз кланяясь, когда она что-то спрашивала или благодарила за помощь.
   - Саш, - свернувшись калачиком и прижавшись к груди мужа, Сима спросила: - Что он так на меня смотрит?
   - Рад, что жива. Представь только, сколько у них было бы проблем, если бы ты...
   - Да ну тебя, перестань! - по коже поползли мурашки.
   Сима оторвалась от мужа, повернулась к сыну. Он спал, запрокинув голову на спинку сидения. Бережно поправив воротник его толстовки, под которой виднелся древний амулет "дзи", Сима провела рукой по еще влажным волосам, наклонилась поцеловать и услышала мелодичный звон, прозвучавший у самого уха. И что-то кольнуло в шею...
   - Саш, посмотри, что-то колется... и в ушах все еще звенит...
   Саша взглянул и ничего ответил.
   - Ну и что там? Укусил кто-то? - Сима потерла шею и попала пальцами на нечто металлическое, при этом звон в ушах усилился.
   - Ничего не понимаю...
   Саша привлек жену к себе, и повернул ее голову, показывая на переднее зеркало водителя:
   - Смотри сама, видишь?
   Сима вытянула шею, чтобы лучше рассмотреть свое отражение: глаза - уставшие, темные круги под ними, бледная кожа, но все еще алые щеки после пощечин, и в ушах серьги...
   - Откуда это? - Сима притронулась к серьгам. Зазвенели мелодичные колокольчики. Бросив случайный взгляд за окно, Сима увидела, что Тобгал смотрит на нее и улыбается. - Это он что ли надел мне, пока я в отключке была?
   - Нет, не он.
   - А кто?
   Саша неопределенно пожал плечами. Сима сняла одну сережку, положила на ладонь, рассматривая ее: крупная, сделана из добротного серебра, филигранной вязью узора окаймляющего большой овальный камень.
   - Бирюза... какая яркая, синяя... и колокольчики... - Сима провела пальцем по трем миниатюрным колокольчикам, прицепленным в нижней части сережки под камнем. И вдруг испугалась, отдернула руку, будто обожглась. - Бирюзовые серьги богини!! Не может быть... Это правда?..
   Саша взял сережку с ее ладони, осторожно продел серебряную петлю в дырочку на мочке. Колокольчики отозвались побрякиванием.
   - Ну что ты пугаешься? Я и не сомневался никогда, что моя жена - богиня! - он счастливо улыбнулся, купаясь в сиянии сапфировых глаз. - А сережки красивые, только звенят все время.
   - И что теперь делать?
   - Ничего. Жить как обычно. Мало ли богов гуляет по земле?!
   Колокольчики звякнули.
   "А храм надо восстановить", - мельком взглянув вниз, подумала Сима. Тибетцы, услышав желание богини, почтительно склонили головы...
  

Эпилог

  
   Мерно покачиваясь в седле, Алеша закрыл глаза и прислушался к звукам, которыми полны горы. Птица вспорхнула и, прошелестев крыльями, снова затаилась в кустарнике. Забренчал ножками кузнечик, ахнули от налетевшего ветерка цветочные поляны...
   Конь, цокая копытами по камням, вышел на перевал, и ветер оглушил всадника шумом реки, бегущей в долине. Другой всадник ожидал товарища, и как только он показался на перевале, окликнул:
   - Алеша!
   С недавних пор Алеша стал называть этого человека отцом. Такой же как он черноволосый, скуластый, с такими же карими глазами формы миндального зерна, такой же статный и немногословный... Да, они похожи! Что уж тут возразить?.. Когда мать после незабываемого путешествия в Тибет рассказала, что у него два отца, что он сам не совсем обычный человек, Алексей принял ее откровения совершенно спокойно. Да и чему удивляться, если твоя мать - богиня?! Сам бы никогда не поверил, если б кто рассказал! Но... о таком не рассказывают.
   Алеша пришпорил коня и подъехал ближе к отцу. Тот, счастливо улыбаясь, смотрел в долину. И есть от чего быть счастливым, когда перед тобой необъятная ширь, и лишь на горизонте остроконечные пики гор упираются в небо! Под ногами, внизу - зеленое море трав с серыми каменистыми островками. Между ними петляет река. Она, то растекается на несколько рукавов и плавно несет свои воды, то собирается в одно русло и пенными водами кидается на прибрежные скалы.
   - Красиво! Знаете, а тут красивее, чем в Тибете, и спокойней, - Алеша усмехнулся.
   - Да, уже наслышан от твоей матери!
   Арман не скрывал своей радости. Он до сих пор не мог поверить, что сейчас, здесь, с ним рядом его старший сын, что там внизу, около белоснежной юрты, хлопочет по хозяйству любимая женщина. И пусть рядом с ней другой мужчина, муж, все равно сбылось то, чего он так жаждал: они здесь! И Сима дарит ему синие взгляды, и сын зовет его отцом!
   Тропа резко пошла вниз. Доверившись коню, Алексей поглядывал вокруг. От перевала в обе стороны уходил хребет, кое-где полого спускаясь в долину зелеными холмами, кое-где обрываясь отвесными скальными стенами. Внизу под одной из таких стен зиял провал. "Пещера?" - подумал Алеша и пригляделся. По обе стороны от провала росли кусты, а вниз конусом уходила осыпь. Под осыпью, чуть в стороне от пещеры пестрела цветами ровная полянка, большой кусок скалы лежал рядом с пышным деревом арчи, толстой веткой облокотившейся о надежное каменное плечо.
   - Что там? - Алеша показал рукой.
   - Небольшая пещера, если хочешь, можем посмотреть.
   Свернув влево от тропы, ведущей к юрте, всадники поскакали легкой рысью. Чем ближе они подъезжали к пещере, тем тревожнее становилось на сердце у Алеши. Ему казалось, что он уже был здесь. Вот поляна, на которой он играл с собаками, вот тропа, по которой ходил к реке...
   Мужчины спешились у камня и, привязав коней к арче, подошли к осыпи. Небольшая, она шершавым языком торчала из темного зева, преграждая путь. Алеша поднялся, осторожно ступая на крупные камни, и, пригнувшись, вошел внутрь. Пока глаза привыкали к темноте, он отчаянно пытался собрать в осмысленную картину неясные вспышки кадров, мелькавшие перед его взором.
   - Что там? - Арман встал рядом.
   И тут Алеша увидел одну мимолетную картину: очаг, лежанка, старая женщина у очага улыбается ему, на лежанке - старик в ворохе шкур, что-то делает... чинит.
   - Очаг, там очаг, нужны дрова!
   Алеша выбежал из пещеры; как лыжник, скатился с осыпи, подобрал несколько сухих палок и опрометью вернулся назад. Арман даже не успел понять, что случилось.
   - Спички есть? - Алеша уверено прошел в темноту, в небольшом круглом углублении разгреб камешки, сложил шалашик из нескольких тонких веточек.
   - Держи, - ничего не спрашивая, Арман наблюдал.
   В светлом проеме входа показалась Сима. Еще издали она увидела, куда направились Арман с сыном. Оседлав коня и оставив мужа следить за почти поспевшей шурпой, она последовала за ними.
   - Что здесь?
   - Тсс, - Арман остановил ее.
   Алексей разжег огонь. Костер запылал, потрескивая сухими дровами.
   Тени заплясали на стенах пещеры, оказавшейся неожиданно просторной. В колышущемся свете отчетливо стало видно каменное возвышение, ровное, как стол. Алексей подошел к нему, провел рукой, замер, опустив голову.
   - Сынок...
   Вздрогнув, парень оглянулся. За отцом ровно поблескивала стена, под ней невысокий приступок, сбоку кусок скалы в виде зуба.
   Алеша метнулся к нему, просунул руку и достал острый камень. Сейчас он легко помещался на ладони, но раньше... Алеша поднял руку и несколькими точными движениями, начертил три фигуры - две большие и между ними одну маленькую. Потом подумал и еще ниже под маленькой фигуркой нарисовал волка.
   Арман подкинул дрова в затухающий костер, подошел к стене.
   - Кто это?
   Алеша молчал. Он оглянулся и увидел: за спиной Армана, помешивая суп в котле, одобрительно кивала головой Амина, Ирек оторвался от своей работы и тоже довольно крякнул.
   - Мама, отец...
   - Ты нас нарисовала? Молодец! - старая женщина поднялась от костра и, любуясь картиной, позвала: - Иди ко мне, Бахтигуль...
   Алеша спрятал камень за скальный зуб и пошел к матери. На его глазах старая женщина превратилась в молодую. Она взяла его за руку и вывела из пещеры. Алеша было уперся.
   - Там они... отец...
   - Они всегда будут там, сынок, - Сима говорила мягко, ласково, - не тревожь их, Алеша, идем, нас ждет другая жизнь. А прошлое пусть живет здесь.
   Арман пошел с другой стороны и, не сразу решившись, тоже взял сына за руку. Пес, прибежавший с Симой, встал перед ними, виляя хвостом, свет желтых топазов блеснул в его глазах...
   Саша потушил огонь в очаге. Шурпа аппетитно булькала, от казана тянуло пряным ароматом. Прикрыв суп крышкой, Саша посмотрел вдаль. На фоне красных скал, вобравших в себя яркость красок заката, ехали три всадника. Прекрасная женщина помахала ему рукой и, пришпорив коня, устремилась навстречу.
  
   ...На вершине кургана, окруженного такыром, который весной заполняется желтыми водами реки, темнеет пустыми глазницами белый череп коня. Пройдет время и когда-то он превратится в пыль, как и все ныне живое. Но пока еще родятся новые кони, в степи переливается морем молодой ковыль, бесконечная песня жаворонка летит к небу.
   Черный ворон на закате дня прилетает к кургану. Садится рядом с черепом и хозяйским глазом осматривает степь. Солнце уходит за один край земли, чтобы вскоре взойти с другого. Но и в ночи, когда звезды сияют одна другой краше, всевидящее око Небесного Покровителя освещает Срединный Мир - мир, в котором живут люди, и где любят бывать боги...
  
  
   Ташкент, апрель-сентябрь, 2011 г.
  
  
  
  
   Камча - плеть, нагайка
   Курган - могильный холм, насыпь, возвышение
   Печка-контромарка - печь в форме широкой трубы от пола до потолка, сложенная из кирпичей и облицованная железом. Топилась либо углем, либо газом.
   Юрта - переносное жилище полукруглой формы, состоящее из каркаса и войлочного покрытия
   Дастархан - скатерть, стол с угощениями
   Кумыс - хмельной напиток из сквашенного молока кобылиц
   Акын - певец, сказитель
   Хурджун - прямоугольный мешок из кожи, обычно двойной, чтобы удобнее было везти, перекинув через спину коня.
   Джигит - юноша, ловкий молодой наездник.
   Кошма - сваленная из шерсти ткань, войлочный ковер
   Яйлак - летнее стойбище кочевников
  
   Такыр - гладкая, ровная поверхность земли, обычно, глинистая, образуется при высыхании рек, озер
   Курт - сделанные из створоженного кислого молока сухие шарики
   Аже(каз) - бабушка по лини матери
   Кишлак - зимнее стойбище кочевников
  
   Клобук - шапка шамана
   Гимн Небу, Земле и Свету, текст в переводе Кузнецова Б.И. из книги 'Dus-pa rin-po-che'i rgyud gzer-mig. Delhi, 1965, с 1123)
   Текст заклинания из книги Кузнецова Б.И. "Бон"
   Текст заклинания из книги Кузнецова Б.И. "Бон"
   Казан - большая чугунная катрюля с круглым дном. "Казан открыла" означает, что еда готова.
   Речь идет об Индии
   Мантра - молитва, священный гимн в индуизме и буддизме
   Шурпа - картофельный суп с мясом
  
  
  
  
  
  
  
  
  

61

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"