В ту ночь, когда басы били в печень, визг гитар нарезал мозг на дольки, а собственное тело казалось таким лишним и я, остервенело размазывая невысказаные мысли по губам, трусливо скрывался за баррикады от всего мира - ко мне в троллейбусе подсел человечек и, смешно двигая ушами, предложил закурить.
Я отказался. Не знаю почему. Просто так наверное. Сказать "не хочу". Сказать "не", потом "хочу". И замолчать, имитируя точку или многоточие, нагло пялясь на мочку забавного уха.
Человечек был маленький и в кепочке, чем-то напоминающей известный броневичок. А у меня были ужасающе большие и неуклюжие ботинки, которые я, почему-то смутившись, спрятал под седушку.
Человечек ухмыльнулся. Количество точек - стремительно увеличивалось, намекая на обрыв неначатого разговора. Тогда я сказал
- Гм.
Человечек вскинул брови и опять ухмыльнулся.
Стало тоскливо.
Дома меня ждали бутерброды и холодная простыня. Здесь было холодно и тоскливо, а за окном - темно и фары, на которые хочется выть. Какой-то тип в кепке стоял напротив и нагло пялился сквозь меня.
Реальность была слишком осязаемой.
А мысли - кашей...
Я развернулся и взглянул на человечка. Тот отшатнулся, выгнувшись недописанным вопросительным знаком и покосился в ответ.
Он был приятным, неопрятным и непонятным. С горбатым внушительным носом, поджатыми тонкими губами и высоким воротником плаща. И мне мучительно хотелось о чём то с ним заговорить.
Вот странно. Ко мне постоянно подсаживались люди в транспорте и рассказывали о чём-то. Они жались ко мне и рассказывали, рассказывали, рассказывали. Я не помню о чём. О том, как только что вышли из тюрьмы, как славно выпили в гараже сегодня, а жена сволочь, жена не понимает, а он воевал, дважды, три ранения, здесь, тут и там, или просто о жизни.
А у меня не было ни тюрьмы, ни гаража, ни жены, ни жизни, ни войны. Только рассказы. Чужие. Не нужные даже мне.
А у него точно ведь что-то есть. Нужное. А он молчит, поджимая губы и косясь на меня. Не делится. Сидит, молчит и не делится. Только сигаретами. Наверняка "Прилуками". Красными. Крепкими. В мятой, потрёпаной упаковке. Пропитанными запахами улицы и бензина. Только зачем мне? Здесь контролёр. У неё, дородной бабищи со значком "ЮгТранс" на форменной жилетке, наверняка дома дети. И валидол в нагрудном кармане, а так же реклама похудения в подсознании. Ей не надо я курящий. Ей вообще никто не надо. Только домой. По тёмным и страшным улицам. А дома - дети. Эдакий бытовой героизм постсоветского периода. Сакраментально. Пошло.
И тут человечек приосанился, глазки его забегали, остановились где-то в моих жаждущих зрачках и он заговорил.
Он говорил странно. У него вместо пробелов были точки и каждое слово было весомым и очень интересным.
- Знаете. Странный вечер. Сегодня. Правда, да? - он посмотрел на меня с надеждой.
- Да, и правда, - ответил я и огляделся в который раз
- И люди эти... Всё. Вообще. Какое-то, не отсюда. Вы вот... Я. А они? - он тоже настороженно осмотрелся вокруг. Мы замолчали, удивишись тишине.
Позади, вдруг, отчётливо послышался голос пьяненького подростка. Он обращался к своей спутнице, черноволосой девушке с усталыми глазами, как-то подчёркнуто нагло и пьяно-разухабисто.
- А ты вот спроси. А ты спроси, да! А я вот сейчас - всё! Здесь!
Человечек поймал мой взгляд.
- А вот интересно. Да, правда? Людей этих - он почему-то прочертил в воздухе восьмёрку нестриженым пальцем - слышать. И слушать. Знаете. Вот ловишь отрывок - это как нитчока. А там вот - клубочек. А ты, по ниточке, уже видишь этот клубочек. Ты конечно думаешь, что видишь. Но... - он тоскливо на меня посмотрел, подбирая слово, - Интересно!
- Правда. - ответил я радостно и, покосившись назад, доверительно ему шепнул, наклонившись, - у него - ничего не выйдет. Вернее уже - не вышло.
- Разумеется. - кивнул человечек и мне даже стыдно стало от того, что это действительно само собой разумеется и никак не претендует на открытие, допустим, Коперника. Человечек же продолжал, - хотябы потому, что он думает. Что значит. - он ухмыльнулся. - Нет, не для неё. Я бы сказал, вообще. Значит для мира. Но и для неё тоже. Вот-вот, глядишь, этой мыслишкой захочет. Пользовать её. Да. Или упьётся собственным величием. Хотя он уже. Того. Вполне.
- А может он - на пороге?
Человечек сощурился и посмотрел на наглого в кепке.
- Ну разумеется. И она на пороге. И он на пороге. Прыг-скок по уровням. Как дети. В классики, или с резинками. И гордость. Достижения. Про-зре-ни-Я. - сказал человек, разделяя слоги, с удовольствием и аппетитом, чтобы тут же прекрасно, актёрски осунуться лицом и почерстветь всюду - Скучно это. А на верхушке гроб или крест - кто до чего дойдёт. В развитии. Итг-то один. Но кого. Волнует? Так и будут. Напротив. Плевать друг-другу. В лица. Гордиться собой, презрительно восхищаясь друг-другом.
- А завтра будет утро. - брякнул я ни к селу ни к городу.
- Верно-верно. Завтра будет Утро Прощения.
- Ещё ночь.
- Тогда. Вполне возможно. Гроза?
- Да! Дикая, дикая гроза.
Мы почему-то гадко захихикали, как два школьника, разглядывающие забор.
Он замолчал и проводил тоскливым взглядом закончившийся позади троллейбуса мост. По предыдущему проезжали поезда, разбрасывая свет из окон. По этому проехали мы. Я попробовал увидеть это отстранённо, со стороны, и почему-то вышло, что мы выехали у гигантского меня изо рта.
- Выходить. Скоро. - он с надеждой посмотрел мне в глаза.
- Тоже. - очень утвердительно сообщил я.
- Это хорошо - улыбнулся он. - Давай пока посидим. Послушаем.
И мы сидели, улыбались друг-другу и слушали. Выл двигатель троллейбуса, баюкая, а за окнами проносились фонари и одиночество поздних улиц, затемнённых домов. Выть уже не хотелось. Стало тепло и мечтательно. Мы думали что-то одно на двоих, тёплое, полезное, и замечательное в рамках всего человечества, только не разобрать ни пополам ни вместе - что именно.
Человечек снова забеспокоился и поискал глазами мои, как ребёнок руку родителя.
- Здесь?
- Здесь. - сказал я, зачем-то выглянув в тёмное окно.
Заулыбавшись он поднялся с сиденья. Наглый в кепке продолжал смотреть сквозь нас, покачивая головой в каком-то своём ритме и находясь всем собой, кроме тела, где-то очень тепло и далеко.
Выпустив нас, троллейбус с нарастающим гулом пикирующего самолёта улетел прочь, оставив нас на пустой остановке с заклееным обьявлениями названием.
- Сниму-куплю-продам-сдам, - нарушил я тишину и удивился гулкости своих слов, - и это - твой дом. Англичане бы удивились.
- Давно уже. Нет. - собеседник безразлично пожал плечами, брезгуя банальностью. - Они гибче. Хоть притворяются.
- Нет... но представь себе. Я жил в такой квартире, мне её сдавала одна женщина. Знаешь... из таких. Они рождаются в шестидесятых и у них под конец века очень усталые глаза, собачьи такие, брошенные, недоверчивые. И говорить любят. Много и громко. Не рассказывать, а просто, нарушать тишину. Беспокоится о чём-то. Ругать по телефону детей, не стесняясь меня. Бодриться. Дёргаться от звонков и слушать потёртые самописные бабины "Свем" с АББОЙ. Так вот, там были письма, далеко, в глубине комода... Он должен был приехать. Издалека. А она - строила квартирку. Мебель покупала. Салфетки там были на диванах, представляешь? Картинки на стенах. - он почему-то повторил вслед за мной: "Картинки. На стенах.", - ничего особенного. Но - уютно. Котёнок, там, над диваном, - "Котёнок. Над диваном" - раздалось в темноте, - Когда я уходил - было не так уже. А тогда - по семейному очень. Непривычно. С любовью, понимаешь? С чужой любовью. А он - не приехал. И я снимал эту квартирку за двести баксов.
Он пожевал губами.
- Да. Красиво. Наверное. Вина?
- Можно. - согласился я.
В магазинчике рядом он купил Кагор, а я - Шардонэ.
- Это будет странная смесь - сказал он.
- Сегодня всё странно - сказал я.
- Вы возьмёте наконец сдачу? - сказала заспанная продавщица.
Мы долго шли по пустынным улицам, делая неожиданные повороты в ещё более тихие и пустынные переулки и внезапно утыкаясь в гулкие магистрали и вновь прячась от них. У него в кармане нашёлся штопор и мы открыли вино, разговаривали о чём-то, спорили, менялись бутылками, с каждым глотком всё больше начиная жестикулировать и повышать голос.
В следующем магазине мы, снова разбудив продавца, перешли на коньяк и "ты".
Через некоторое время я заметил, что мы уже просто молчим и думаем о чём-то, напряжённо и сумрачно, а молчаливая улица словно отторгает нас, а мы оттор...
Он стоял неподалёку и смотрел на меня, а я, уперевшись руками в колени - тупо глядел на колесо "копейки" и капающую с него белесую рвоту.
Это был, кажется, институт. Старый, облупленный, с подслеповатыми окнами. Или что-то вроде того. Мы остановились у чёрного входа. Он, словно извиняясь, спрятал глаза и сказал
- Здесь я живу. У меня мастерская. И живу.
Я вдруг понял, что так говорят те, кто мало разговаривает вообще. С непривычки взвешивают каждое слово и наотмашь рубят предложения на осколочные составные, отметая щепки. Те, у которых мастерская. И живут.
Грохнул первый, далёкий гром обещанной грозы.
Пройдя через цепочку длинных тёмных коридоров, брюзгливо и со страческим отчаянием скрипевших нам вслед рассохшимся паркетом, оставив за собой скрюченные лесенки, тамбуры и переходы мы вошли в просторное помещение, которое освещала единственная тусклая лампочка. В центре - кровать. Железная, никелированая, сеточная, с лохматым, продавленным матрасом. И - холсты. Мольберты. Всюду. Под простынями, заляпаными краской. Он шёл впереди, а я неловко ступал за ним, всё ещё стесняясь своей громоздскости и ботинок, разглядывая его худую шею, а он не видел, только поглаживал эти простыни, ласкал грубыми пальцами, они сбрасывали перед ним свои покровы, обнажая странные, непонятные картины, освежавшие памяти беглое знакомство с сюрреалистами - но он был явно особенным мастером, не таким, как, и одновременно очень родным, и тем поразительней была последняя картина, на ней пальцы остановились дольше, а вот оказалась она - неожиданно обычной, это же слова какие "неожиданно" и "обычный", так - просто портрет это был, мужчины, и не сказать бы что приметного, но я вдруг понял, посмотрев на него, что видимо для зеркала не обязательна амальгама...
Он жалобно взглянул мне в глаза. И тут я понял, что вёл он меня через весь город - только чтобы прийти сюда, и показать эту картину, что это и было то, чем ему больше всего надо поделится - а всё остальное... Обидно как-то и пу...
Но тут я понял что-то ещё. Осторожно повесив колпак на гвоздь, я медленно снял трико и ушёл утром.