Переодевая у порога замызганные туфли и влезая в войлочные тапки, я сказал:
- Отец! Кажется, меня забирают в армию.
- С чего ты так решил? - донесся из кухни его голос.
- Военком сказал, что у них идет следствие о взятках, и всех с подозрительными диагнозами будут забирать. Ясно, что те, кто давал, останутся на свободе, а такие как я пойдут служить.
Отец задумчиво посмотрел на меня, вздохнул и произнес:
- Я отслужил пятнадцать лет. Был слабее тебя. Ничего, выжил.
Вскоре я получил повестку. Явиться, мол, через две недели на Невский проспект, возле кинотеатра "Призыв" для отправки на действительную службу.
В школе, узнав об этом, немедленно организовали отвальную. Мой любимый 10-й класс преподнес бутылку шампанского и коньяк. На Ржевке, где я в тот год работал, это были самые ходовые подарки. Я немедленно хлопнул пробкой и разлил шампанское в тридцать два алюминиевых калориметра. После тостов и принятия весьма скромных доз, мимо меня прошел Ромка, по прозвищу "Джон" и прошептал мне на ухо:
- Вообще-то мы рассчитывали на коньяк.
В ответ я только растерянно улыбнулся. Вообще в этот день я мало говорил и много улыбался. Коньяк мы распили на учительском междусобойчике, где мне преподнесли набор письменных принадлежностей, которые в последствие весьма пригодились. После традиционной процедуры, пожеланий и прощаний я собрался и вышел в коридор. Возле плаката гражданской обороны стоял наш военрук, майор Петр Степаныч. Это был здоровый, добродушный дядька лет пятидесяти с огромным сизо-красным, пупырчатым носом. Он производил впечатление типичного алкаша, хотя таковым не являлся. Или уже не являлся. Увидев меня, он сказал:
- Послушай, Григорий. Мой тебе совет - будет невмоготу, ложись и кричи: "Сердце болит!". И шандец! Понял?
Я задумчиво кивнул.
Контрольной явки не было. В новой повестке было еще раз указано, где и когда. К девяти утра мы с женой и отцом подошли к веренице автобусов, стоявших у "Призыва". Расставание было очень коротким. Нас распихали по "Лиазам". Мне досталось место у окна. Под окном белело растерянное лицо отца и напряженное лицо жены. Я же чувствовал себя спокойно, свободно и уверенно. Мною овладело глуповатое любопытство и ожидание приключений. "Зачем печалью мрачить сердца, друзья. Предотвратим ли думаю грядущее..." У меня было время обдумать перспективы общения с "товарищами по оружию". Я готовился к худшему, но, как всегда, надеялся на лучшее.
Колонна неспешно поползла, покрутилась по городу и выехала на Пулковское шоссе. Проехав мимо Пушкино, мы вкатились на территорию какой-то воинской части. Нас собрали на большой заасфальтированной площадке, обнесенной бетонным забором. Мы сбились в группки и стали обмениваться мыслями и домыслами. Прошел слух, что здесь нас будут "покупать", то есть приедут представители различных воинских частей и будут отбирать подходящий "товар". Время шло. Мы в ожидании топтались под моросящим дождем. Погода в середине мая была абсолютно ленинградской. Мне же было тепло, уютно и сухо. На черный свадебный костюм, брюки которого были подшиты молнией, дабы не трепались, был надет отличный легкий ватник с набивкой из верблюжьей шерсти. И хотя весьма презентабельный костюм в локтях и на коленях был протерт до марлевого состояния, ватник был в полном порядке. Он обладал загадочным, как мне тогда казалось, свойством. Под дождем он очень медленно намокал, а стоило выглянуть солнышку - мгновенно высыхал. Позднее я где-то вычитал, что данным качеством обладают ватники, в которых верблюжья шерсть выложена определенным образом. Потом я долго жалел, что не отправил его домой.
Наконец появились какие-то офицеры, сержанты, прапорщики. Стали выкрикивать фамилии первой группы. Меня тоже вызвали. Нас собралось человек сорок. Построившись в колонну, мы побрели вдоль железнодорожного полотна. Минут через двадцать показался состав, и нас загрузили всех в один купейный вагон, вызывая пофамильно и забивая одно купе за другим по шесть человек. Я попал в отличную компанию. Все попутчики оказались с высшим образованием. Политех, Второй Мед., Бонч-Бруевич, ЛИТМО и мой Герценовский. Как мы вычислили, наша команда состояла из ребят с высшим или специальным образованием. Это уже согревало. Куда нас везут и когда привезут, было покрыто серой военной тайной. В ответ на наши географические вопросы покупатели в погонах и лычках загадочно молчали и ухмылялись. Мы вытащили свои припасы и начали пировать. Как это ни странно спиртное на столе не появилось. В соседнем купе уже как следует приняли на грудь и начали шуметь, чтобы не сказать буянить. Сидевший напротив меня "политехник" с фигурой штангиста поднялся и, крякнув, вышел. Вскоре мы услышали его грозный рык, раздалось пару шлепков, возмущенные высокотональные возгласы, потом опять рычание, и соседи затихли. Мы с благодарным восхищением наблюдали, как он, поведя плечами и покрутив кисти рук, вошел в купе и аккуратно закрыл дверь. Спальные места распределились молниеносно. Стокилограммовому фармацевту сразу выделили нижнюю полку, я по стройотрядовскому опыту залез на третью, получив в награду матрац. Остальные места, матрацы и подушки ребята быстро разыграли и улеглись.
Заполночь в полудреме я почувствовал, что поезд остановился. В тусклом свете редких фонарей я разглядел целую паутину рельс и разбросанные по ним вагоны и составы. "Орша", - эхом прокатилось по вагону. "В Белоруссию едем".
Утром мы прибыли в Минск. От вокзала нас вели около часа, затем погрузили в крытые брезентом тупорылые грузовики со скамьями вдоль бортов. Я обратил внимание на то, что рядом со мной не было ни одного купейного попутчика, кроме фармацевта. Вскоре мы съехали с асфальта на щебенку и нас начало качать и подбрасывать так, что голова касалась брезента. За машиной поднимались клубы пыли, сквозь которые иногда мелькали ели и сосны. Внезапно машина остановилась и мы, спрыгнув на землю, расположились на куче сосновых бревен. Рядом проходил забор, за которым находилась большая воинская часть. Как позднее я узнал это был 36-й "грузинский" полк. Тогда мы лишь обратили внимание на черноволосость личного состава, мелькавшего за забором.
К нам как-то незаметно подошел офицер довольно приятной полуинтеллигентной наружности. Он начал нас расспрашивать, перебрасываясь ничего не значащими фразами с сопровождавшим нашу группу прапорщиком. Большой интерес он проявил к нашему фармацевту, и через пять минут стало ясно, что его судьба положительно решена. Купили, значит. Потом он сказал, что в полковую разведку нужен человек, владеющий техническим переводом с английского. Как раз это было моей второй специальностью. По этому незатейливому предмету я занял первое место на институтских соревнованиях. Об этом застенчиво и скромно я сообщил товарищу офицеру. Тот сначала встрепенулся но, внимательно приглядевшись ко мне, как-то сник и погрустнел.
- Да нет, пока не актуально.
- Опять мои уши помешали, - подумал я.
Осиротев на двух купленных новобранцев, мы снова залезли в кузов и затряслись дальше. К счастью вскоре машина выехала на асфальт и через несколько поворотов остановилась. Оставшихся было одиннадцать человек. Цепочкой мы пошли за прапорщиком к какому-то бараку. Барак оказался складом. По дороге ко мне подскочил сержант и скороговоркой произнес: "Одежу не отсылай и никому не отдавай, оставишь мне". "Замётано", - со щедрой улыбкой произнес я. То, что перед призывом мне предсказывал мой друг Саня, реализовывалось прямо на глазах. Мы по очереди подходили к прилавку, за которым колдовал презрительно-суровый смазливый кавказец. Армян и грузин я тогда практически не различал. Несколько секунд он внимательно смотрел на подходившего, спрашивал размер обуви и выбрасывал на прилавок комплекты полевой и парадной формы с белыми портянками, подворотничками и еще кое-какой гуталиновой мелочью. Со всем этим богатством мы шли в соседнюю комнату и начинали примеряться и переодеваться. Полевая форма оказалась мне в самый раз, а вот "парадка" вздувалась двумя избыточными размерами. Портянки вызвали необычайный ажиотаж. Никто не знал, что с ними делать. Я совершенно автоматически разложил белый квадрат на табуретке, примерившись, поставил ногу и как-то весьма ловко завернул все четыре конца куда надо. Сыграл детский рефлекс двадцатилетней давности, когда отец научил меня одевать портянки перед зимними прогулками в валенках. Он это дело очень уважал, а с носками тогда была напряженка. Кирзовые бронтозавры были тяжелы и неуклюжи. Более дебильную армейскую форму во второй половине двадцатого века трудно было придумать. Ноги я опустил в сапоги и почувствовал, что они мне велики на размер. "Ничего, к зиме я обзаведусь шерстяными носками, и будет в самый раз". Под чутким руководством сержанта мы пришили подворотнички и приобрели вполне стандартный военно-полевой вид. Парадку, с нашими фамилиями, написанными чернильным карандашом в нескольких местах, у нас забрали и отправили на склад "до лучших времен и торжественных мероприятий". Некоторые ребята упаковали свои личные вещи в мешки и отправили домой. Так что были и такие варианты. Упаковывать десятирублевый ватник я постеснялся, о чем потом не раз жалел. Ходить в нем по грибы и на лыжах было одно удовольствие. Когда почтовая суета закончилась, нас отвели в трехэтажную каменную казарму. Здесь на последнем этаже в левом крыле находился так называемый "карантин". Когда мы пришли в казарму первое, что меня поразило, это тошнотворная вонь. Её букет составляли мочевина, гуталин, пот, гнилое дерево и хлорка. Половину большого зала занимали одно и двухъярус-ные железные койки, построенные в четыре ряда с широким проходом посередине. Слева от двери находилась комната с полками на уровне груди и двумя зеркалами, напротив неё - сортир, рядом с ним "ленинская" комната с подшивками газет, пла-катами, лозунгами, столами и стульями. Напротив, справа от входа, была неболь-шая комната, где обитал "младший командный состав". Побродив по казарме, я увидел, что в этой комнате играют в шахматы и, вежливо поклонившись, зашел.
- Чего тебе надо? - спросил один из игроков.
- Разрешите посмотреть, - предельно любезно произнес я. Воцарилась тишина.
- Чтобы тебя, блин, ветром сдуло! Пошел вон!
Это был мой первый урок субординации.
Вскоре прапорщик собрал нашу группу и повел в столовую. Нас посадили в центре огромной полковой столовой за отдельный стол. На столе стоял пятилитровый котелок, наполненный какой-то бурдой, большой чайник, миска с кусками жирной свинины, тарелки с крупно нарезанным черным и белым, скорее серым хлебом. На широкой тарелке лежал прямоугольник сливочного масла "шесть на двенадцать" толщиной в мизинец и тридцать три кусочка сахара. Стол окружили сержанты и ефрейторы, рассматривая нас, как диковинных зверей. Мы быстро разложили по мискам то, что называлось "дружба народов" - смесь пшенки и гороха, и начали разбирать свинину. Выпускник вечернего Бонча Виталик Горбушин отказался и от свинины и от масла.
- Мне нужно худеть.
Его примеру последовали еще двое упитанных новобранца. За нашими спинами прошел шелест и нечленораздельно удивленное бормотание. Мясо, ну куда ни шло, а масло и сахар в полку являлись валютой. К тарелке с остатками желтого прямоугольника и девятью кусками сахара протянулась рука с какими-то нашивками и тарелка исчезла. К еде я был непритязателен. Каша с горохом и мясом были быстро проглочены, а чай с моим любимым серо-белым хлебом, маслом и сахаром пошли просто "на ура". По дороге в казарму нас не вели строем, и я спросил сопровож-давшего нас прапорщика, почему на нас все пялятся и специально приходят погла-зеть.
- Да вы первые нормальные люди в нашем полку.
Не скажу, чтобы ответ меня очень обрадовал. Когда мы вернулись в казарму, там как раз начиналось построение на вечернюю поверку. Нас усадили на скамьи в предбаннике у ленинской комнаты, и мы наблюдали за всем происходящим, как из первого ряда партера театра драмы и комедии.
Три пьяных сержанта и заметно подвыпивший младший лейтенант проводили перекличку. Треть новобранцев изъяснялась по-русски весьма своеобразно. Пьяные защитники Отечества от души потешались над детьми гор, степей и пустынь.
- Азимов!
- Эта я.
- Ты кем на гражданке служил?
- Моя на гражданке дохтор был.
- А кого ты лечил, Азимов?
- Моя верблюда лечил.
Четыре черноголовых ряда услужливо засмеялись. Видно было, что сцена им уже знакома.
В конце переклички лейтенантик незаметно испарился, и тут началось!
- Сорок пять секунд! Отбой!!!
Солдатики запрыгали по казарме, стаскивая сапоги и гимнастерки, спотыкаясь и падая. Сержанты бегали по оси казармы, матерясь и раздавая пинки налево и направо подвернувшимся новобранцам. В особо неловких швыряли табуретки. Когда все оказались на койках, они дали по затрещине парочке опоздавших и дико заорали:
- Сорок пять секунд подъем!!!
Опять поднялся гвалт с той разницей, что упавших и битых было больше, так как многие попадали двумя ногами в одну штанину, а одевание портянок и сапог было для большинства просто неразрешимой проблемой. Опять стоял трехэтажный мат и по проходу летали табуретки.
Этот обезьянник повторялся снова и снова. Где-то на пятой сцене к нам подошёл прапорщик и, проведя вдоль окон по периметру казармы, подвел к свободным койкам в самом углу.
- Эти будут вашими. Раздевайтесь и ложитесь.
Но лечь мы смогли не сразу. Многие сетки были порваны, причем настолько, что не провалиться через них было невозможно. С помощью прапорщика мы отыскали более терпимые свободные койки, а парочку сеток кое-как залатали снятыми с забракованных кроватей крючками и проволокой. Тихонько разделись и улеглись. Несмотря на ремонтные работы, у меня было ощущение, что я лежу в люльке, которая вот-вот лопнет в точке нижнего экстремума.
Под дикий крик и мат уснуть, конечно, было невозможно. Танцы гамадрилов, как я это называл, продолжались в течение целого часа. Наконец наступила отно-сительная тишина, и погас свет.
Утро начиналось с тех же танцев, но я проснулся за полчаса до подъема, сбегал в сортир и уже был морально готов к выполнению воинского долга. За пять минут до подъема нам подошел все тот же прапорщик, велел тихо одеться, справить нужду и собраться в ленинской комнате. Там мы пересидели скачки гамадрилов, которые на этот раз продолжались всего минут десять. Нужно было идти на зарядку и успеть к завтраку. Да и у сержантов с похмелья не хватало пороху. И вот карантин, пройдя очки сортира, оставив в казарме гимнастерки, вышел на плац.
-За мной бегом марш!
И мы затрусили по гаревой дорожке вокруг заасфальтированного поля. Через пару кругов нас подвели к "тренировочной площадке". Она была утыкана примитивными спортивными снарядами. Бревно, турники, сваренные из водопроводных труб, подобие параллельных брусьев и полоса препятствий. Мы разбрелись по полю, изображая подобие зарядки. Неподалеку располагалась другая спортплощадка. Её оборудование было вполне цивильным. Имелся даже конь, обтянутый целехонькой кожей. На турнике с растяжками занимался, и весьма профессионально, красивый парень с неподвижно-презрительным выражением лица. На нем был "олимпийский" спортивный костюм и редкие по тем временам кроссовки.
Один из сопровождавших нас сержантов находясь, видимо, в благодушном настроении, кивнул в сторону гимнаста:
- Фраер из спортроты. Перед призывом женился, значить. Две недели тому назад жена должна была к нему приехать. Навестить, значить. За пару дней до этого он начал вертеться на турнике. Был в одних трусах. Ну, его член и прилип к перекладине и замотался, значить. Во визгу-то было! В больнице его починили, но свидание пришлось перенести. Вишь, рожа какая суровая.
Вернувшись в казарму, мы помылись, побрились, кому было чего брить и пошли на завтрак. Никто уже не отказывался ни от сахара, ни от масла. Снова была "дружбы народов", но без мяса, и чай с серым хлебом.
На обратном пути сержант попросил нас построиться по двое. Мы изобразили строй и побрели по асфальтовой дорожке. Наша группа ленинградцев состояла из шести человек с высшим образованием, трех выпускников техникума и двух пэтэушников. К счастью мы последними заполняли карантин. За неделю до нашего приезда была объявлена полковая тревога. Всех, включая новобранцев, подняли и с полной выкладкой бросили в "район рассредоточения полка на случай ядерной атаки". Этот район находился в десяти километрах от полкового городка. Обратно новобранцев везли на танках и БМП. Тех, кто не дошел, подбирали по дороге. Большинство отвозили прямо в лазарет. Основной причиной сего были сбитые и стертые до мяса и костей ноги. Некоторых пришлось отправить в Минский госпиталь. Кроме новобранцев по дороге подбирали брошенное оружие. В качестве анекдота нам рассказали, как один "годок", желая помочь земляку, забрал у него ручной пулемет Калашникова - бандуру порядка четырнадцати килограмм. Но бежать с двумя пулеметами было уж очень неудобно, и один из них он сбросил в кювет. При проверке номеров подобранной амуниции выяснилось, что выбросил он свой Калашников, а пулемет земляка аккуратно дотащил до самой части. Так и всплыла эта история. Добро наказуемо!
Первые три дня мы бесцельно бродили по казарме. Один раз нас вывели на газон перед штабом, и мы должны были, ползая на коленях, вырывать цветы одуванчиков. Нам поясняли, что красота армии в единообразии, и на зеленом поле не должно быть желтых пятен. Хорошо еще, что не заставили красить пожелтевшие листья на деревьях и зачернять асфальт. А такое, как нам рассказывали, тоже бывало. Утром и вечером нас не "отбивали". После подъема мы лежали и ждали обычно короткого "сеанса", а вечером по-партизански раздевались и залезали в койки. Сержанты делали вид, что нас не замечают.
На третий день вечером нас вежливо попросили встать в строй и "поучаствовать в жизни карантинной роты". После вечерней поверки начались отбои и подъемы. Так как форма была мне немного великовата, то я выскальзывал из неё и заскальзывал в неё, включая сапоги, секунд за тридцать. Это давало мне ещё время для созерцания происходящего. Сержанты были трезвы или почти трезвы. Мата было меньше. Табуретки не летали. Но встряска от получасового идиотизма все равно была значительна и сон потом долго не шел. На следующий день нашу группу разделили по разным взводам. У меня появился новый командир - довольно приятный, спокойно-рассудительный парнишка. Он почти не орал и почти не матерился. Я переехал на новое место, недалеко от своего начальника и попал на довольно приличную нижнюю койку.
Ночью меня разбудил странный шум. В углу казармы шмыгали какие-то тени и шепотом о чем-то переговаривались. Утром выяснилось, что это "деды" грабили новобранцев с Кавказа. Те приезжали с деньгами и иногда немалыми.
У меня в кармане болталась трешка. Я знал, что в части есть буфет, где можно кое-что купить и на всякий случай её берег. Но и на эту трешку покусился один из наиболее гамадрильных сержантов, когда я зашел в гальюн по малой нужде.
- Дай пять рублей!
- Да нет у меня.
- Врешь, сука!
И я получил сапогом в зад как раз, когда расстегивал ширинку. Было уже не до отправления естественных нужд. Я повернулся. Скотина разлеглась на подоконнике, и было делом одного легкого жеста скинуть его головой вниз в свободный полет с третьего этажа. Моих навыков вольной борьбы, которой я когда-то занимался, было более чем достаточно. Я внутренне содрогнулся от этого нестерпимого желания, подумав, что вокруг никого нет, но скотина может и не разбиться. За этой мыслью мелькнуло, что это совсем не стоит возможных последствий, а мне еще "ребенка поднимать".
- Эх, сержант, сержант...
Только на это меня и хватило перед тем, как ретироваться в коридор. Впоследствии этого жлоба поймали на изнасиловании пожилой женщины, и он куда-то исчез. Для меня этот случай стал сигналом тревоги. Я вспомнил роман Аронольда Цвейга "Великая война белых людей". В нем мой немецкий тезка, попав в прусскую армию времен первой мировой войны, постепенно погрузился в философию двойного мира. Он отгородился от происходящего вокруг, считая это временным спектаклем, и терпеливо ждал, когда в зале зажжется свет. Свой внутренний мир, он стремился сохранить в покое и равновесии, никому не давая в него проникать. Я начал выращивать в себе эту философию, понимая, что она является лучшим способом выживания.
Потянулись относительно однообразные дни. Подъем-отбой, зарядка, завтрак, строевые занятия на плацу, напоминавшие игры деревянных человечков, полит-занятия, обед, шатание по казарме, ужин, отбой-подъем. За всем этим следовал глу-бокий, но короткий сон. Просыпался я рано, не желая быть разбуженным дикими криками, совершал пробежку в туалет и тихонько надевал форму, в которой и ложился под одеяло. Постоянное напряжение тоже не давало нормально спать, и днем я мог внезапно отключиться, сидя на табуретке. Как-то под гул голосов за разговором с приятелем я заснул на целых сорок минут. Иногда я знакомился с весьма интересными типами. Среди новобранцев был довольно "пожилой" таджик. Мне он рассказал, что пять лет ему удавалось откупаться от призыва. А на шестой год, когда он был в соседнем Узбекистане, его поймали, и пришлось отправиться на срочную. Пять лет вместо него забирали малолеток, приписывая им более ранние даты рождения. Теперь я понял, почему в ротах мелькали почти детские лица кавказцев и азиатов. Им было от силы семнадцать лет. Это были тощие, тихие, запуганные существа.
Политзанятия напоминали общеобразовательный ликбез. На первое такое занятие нас рассадили полукругом на деревянных скамьях в пустующей части казармы. Лейтенант принес карту мира, повесил ее на стойку и стал одного за другим вызывать наших солдатиков с одной просьбой - показать на карте место своего рождения. Симпатичный парнишка, окончивший белорусскую десятилетку, тыкал во все материки, включая Антарктиду. На просьбу показать Африку, он задумался, а потом заявил, что учил географию давно и все забыл. С таким же успехом потыкали в карту еще три гвардейца.
- Ну, а кто может все-таки показать хоть что-нибудь?
- Да я могу.
У карты вырос наш долговязый пэтэушник Кох. Почти не глядя, он показал материки и страны, ткнул в жирную точку Ленинграда.
- Вот здесь я родился.
Наше землячество тихо таяло от гордости. После политзанятий ко мне подошел один из офицеров и сказал извиняющимся тоном:
- Понимаешь, какое дело, тебе нужно постричься наголо. Видишь, я тоже лысоват, и понимаю тебя, но порядок требует, чтобы ты постригся.
Я спокойно согласился, хотя перед самым призывом сходил в парикмахерскую и постригся практически под ноль. По тону лейтенанта было ясно, что ему этот разговор был неприятен и "порядок" устанавливался не им, а какими-то "мафиозными структурами". Меня быстро и довольно профессионально постригли, хотя стричь было почти нечего.
На следующий день карантин вышел на построение. Нас уже достаточно намуштровали, и мы вполне сносно ходили в ногу, выполняли "налево-направо-кругом". Нас добавили еще к парочке каких-то рот и вывели на плац. Я не очень-то понимал, что здесь происходит, но выглядело все это очень забавно. Происходящее напоминало танцы деревянных болванчиков. Особенно смешно было наблюдать как пузатый майор, с красным от напряжения лицом, старательно задирая ноги, слегка подскакивая, проходил вдоль строя, потешно разворачивался, отдавал честь и докладывал какому-то чину, вытянувшемуся с дебильно напряженным лицом. Это до того напоминало мультфильм, что я в полголоса начал комментировать. Мои приятели тихонько хихикали, как вдруг раздался голос впереди стоящего милого белорусского паренька-новобранца из нашего взвода:
- Товарищ лейтенант! Здесь насмехаются над командирами.
Я аж рот открыл от удивления. Лейтенант как-то безразлично-рассеянно скользнул по нам взглядом и отвернулся. Видимо ему самому вся эта галиматья порядком надоела.
- Ну, ты даешь! В генералы метишь?
- Да, в генералы.
- Успехов тебе, дорогой.
После этого я положил глаз на будущего Наполеона и заметил, что он усердно вьется вокруг нашего сержанта, стараясь тому во всем угодить. С его разрешения он спал на койке над ним и по первой просьбе командира Наполеон бросался ее исполнять. Все это меня очень развлекало. На следующий день я как всегда проснулся до подъема. Карантин еще спал. В окна светило солнышко и стояла мертвая тишина. Вдруг раздался шум водопада, а за ним последовал трехэтажный мат. На койку сержанта текли потоки из пустеющего мочевого пузыря Наполеона. Сержант успел кубарем выкатиться из-под светлых струй. Больше Наполеон не стремился в генералы. Бедолага сник и спал в каком-то углу, вдали от своего патрона. Мне было искренне жаль этого, в сущности, ребенка.
Днем нас сводили на стрельбище, где мы выпустили из АКМ-ов в "молоко" по шесть патронов в сторону фанерных силуэтов. Сержант презрительно поморщился.
- Чтобы попасть в грудь, нужно целиться по яйцам.
С точки зрения физики это было весьма интересно, и я живо представил себе весь процесс прицеливания, полета пули и его итогов.
В казарме ко мне подошел знакомый прапорщик и спросил:
- Ты умеешь красиво писать?
Я пожал плечами.
- Пошли со мной. Поможешь заполнить книгу вечерней поверки.
Тогда я не знал, что это был поворотный пункт в моей военной биографии.
Мы пришли в казарму, как я позднее узнал, четвертой роты. Поднялись на второй этаж и зашли в ленинскую комнату. Мне дали большую бухгалтерскую книгу, и я начал вписывать в нее какие-то списки. Вокруг вертелось человека три-четыре. Вдруг в казарму ворвалась группа из двух старших сержантов и здорового, мордатого лейтенанта с красной повязкой на рукаве. Дневальный дернулся им навстречу, но лейтенант его отстранил и заорал:
- Всем на выход!
Кто-то успел смыться, пока мордатый поворачивался, но я, не понимая, что происходит, спокойно последовал за троицей и теми, кого успели схватить. Нас привели и построили в шеренгу напротив штаба полка. Из разговоров и реплик до меня дошло, что это была облава на отлынивающих от службы, "сачков". А мордатый был дежурным по полку. Сержанты между собой называли его поганым очкометом. Глубокий смысл этого термина я понял несколько позже.
Перед нами стояли два подполковника. У одного из них было лицо явного алкоголика. Второй, с образцово еврейской физиономией, оказался командиром полка. Они начали обходить шеренгу и расспрашивать одного за другим всех свежепойманных. Дошла очередь и до меня.
- Кто такой, откуда?
- Рядовой Добрушин, из карантина.
- Кто твой командир?
- Не знаю.
- Кто у вас командует карантином?
- Да вроде бы старший сержант Тарасенко.
Подполковники ухмыльнулись. Позднее я узнал, что это была фамилия командира полка.
- Кто по специальности?
- Учитель физики.
- Женат?
- Да.
- Как со здоровьем?
- Да есть порок сердца.
- Какой?
- Митрального клапана.
- Ну, с таким пороком есть чемпионы мира.
- Вот и из меня решили сделать чемпиона, - подумал я.
- Рисовать умеешь?
Я пожал плечами.
Он повернулся к красномордому.
- Тебе на кухне люди нужны?
- Конечно.
Подполковник ткнул в черноголового парнишку.
- Отведешь его на кухню. Ты знаешь, что вы должны делать.
Мы подошли к столовой и спустились в полуподвал. Это было довольно просторное помещение с различными подсобками, в том числе и душевой. Нас расположили в свободной комнате с двумя деревянными столами и парой табуреток. С потолка свисали три лампочки и в узкое подвальное окно пробивался лучик солнца. Принесли несколько досок ДСП, кисти, перья и краски сложного происхождения. Передо мной поставили чайник, кружку, положили поварешку и еще несколько предметов кухонного обихода. На дспешной доске нужно было изобразить эти предметы и сопроводить их названием и ценой. Сие должно было представлять собой плакат-призыв к бережливости. Я неспешно взялся за дело. Рисовать и писать на прессованной доске было неудобно, но постепенно я приноровился и через несколько часов работа была закончена в стиле реалистов- передвижников. Черноволосый парнишка оказался очень симпатичным и интеллигентным узбеком, выпускником Ташкентского политехникума. Ему поручили кропать какой-то дурацкий текст на большом фанерном листе. Нам никто не мешал, и за работой мы вполголоса беседовали. Он поведал мне, что наша дивизия - гвардейская, особо любимая маршалом Гречко. Что в 68-м году её направили в Чехословакию. Американцы по радио сообщили, что "дикая дивизия головорезов генерала Зайцева вышла в направлении западной границы с целью вторжения в ЧССР". Ну, мудрые командиры отдали приказ, и полки разошлась по второстепенным дорогам и проселкам. По пути гвардейцы залезали в сады и огороды, и по дивизии быстренько расползлась дизентерия. До Чехословакии так и не дошли. Укакались. Я спросил у него почему в дивизии форма почти такая, как у войск МВД.
- Так наше предназначение это подавление восстаний в армии!
- Хорошее предназначение, - подумал я.
Мы закончили работу и продолжали трепаться, когда в наш подвальчик вошел Красномордый подполковник в сопровождении пары сержантов. Как мне поведал узбек, подполковник был разжалованный за пьянство полковник, зам. по тылу командира полка. Зам-по-тылу посмотрел на мое творение, сделал бровями какоето странное движение и коротко произнес:
- Накормить и дать помыться в душе.
- Слушаюсь! - гаркнул один из сержантов.
Мне принесли большой чан с кусками свинины, причем было довольно много постных обрезков, хлеб и абрикосовый компот. Мой напарник ушел к себе в роту и это богатство было в моем распоряжении. На все меня, конечно, не хватило, но перекусил как следует. В душевую я не пошел, так как в подвале было очень холодно, да и обстановка не вдохновляла.
Вечером в казарме я застал дикую сцену. Новобранцы стояли по периметру свободной части зала, и вдоль этого периметра, по кругу, психоватый кавказец гонялся за Азимовым. Периодически догоняя, он поддавал ему ногой или бил кулаками в спину. Тот жалобно вскрикивал и, испуганно озираясь, продолжал бежать по кругу, гремя сапогами. Меня подмывало дать придурку подножку и хорошенько врезать, но здесь были свои общинные законы, и мне нельзя было вмешиваться. Никто даже не шевелился, хотя псих был вовсе не богатырского сложения. Вдруг из-за спин зрителей вышел здоровенный, килограмм под девяносто, армянин Андро. Он перехватил психа, схватил его за ворот и отвесил мощную оплеуху.
- Слабых бьешь, да?! Слабых бьешь, гад!
- Ты что, Андро, - лепетал псих, получая одну затрещину за другой. Он вдруг стал тихим и жалким, и после выволочки куда-то исчез. Наблюдатели мирно разошлись по углам.
Утром, после всех обязательных процедур, нас повели на "поле маневров". Там я впервые познакомился с тактическими учениями. Лейтенант с грустным лицом без энтузиазма командовал нам, негромко покрикивая.
- Вспышка слева! Вспышка справа! Бегом вперед! Ползком! Откатиться, поменять позицию! - и так далее.
Вдруг к нему подошел пожилой мужик в засаленной робе и начал что-то выговаривать. Мы поняли, что нас прогоняют с поля боя. Поле оказалось засеянным, и агроном был категорически против вытаптывания хорошо поднявшихся озимых. Несолоно хлебавши, мы вернулись в казарму. Я не был особенно опечален, хотя подобные прогулки и пробежки меня развлекали. В казарме было холодно, и суета под майским солнышком была очень по делу.
В один прекрасный день нас повели в кино. Довольно большой кинозал помещался в клубе. Мест хватало на всех. Шло какое-то непритязательное советское кино. Была возможность расслабиться и подремать. Я обратил внимание на то, что по залу все время разносился гулкий кашель. Кашляли практически все. Все были простужены. И это немудрено, так как в казармах, особенно по ночам, было очень холодно.
После киносеанса и очередных политзанятий мы сидели на скамьях и табуретках и вполголоса трепались. Вдруг в казарму вошел незнакомый майор и громко спросил:
- Кто здесь художник?
Я счел за лучшее промолчать. Меня совершенно не прельщала перспектива корпеть в сыром, холодном подвале. Уж лучше было не спеша бегать по солнышку. Майор еще пару раз повторил свой вопрос. Я молчал, как партизан на допросе.
- Все равно я найду! Кто рисовал щит в столовой?
Я понял, что меня рано или поздно вычислят, и встал с табуретки.
- За мной!
Мы пересекли плац, и подошли к клубу, спустились опять же в полуподвал, где располагалась целая художественная мастерская. Меня представили завклубом - худощавому, маленькому капитану, подвижному с нервным лицом и колючими глазами. На столах лежали плакаты, над которыми корпели четверо солдатиков, срисовывая лица в касках, танки, пушки и самолеты с дебильных открыток и плакатиков. Сильно воняло нитрокраской. Ко мне подошел добродушный старший сержант, оказавшийся "главным художником полка", и объяснил задачу. Получив открытку с мужественным профилем советского солдата на фоне самолетов и танков, лист довольно толстого алюминия, размером с письменный стол, набор нитрокрасок, линейку, перья и кисти, я незаметно втянулся в работу. Когда майор и капитан ушли, "главный художник полка" куда-то смылся, а остальные бойцы художественного фронта расселись по табуреткам и закурили, некоторые просто завалились под стол, и, подстелив картон, задремали. Я не курил, просто сидеть было скучно, и продолжал возиться с плакатом. В это время в комнату ворвался капитан.
- А, суки! Опять бездельничаете! Сволотня бессовестная!
- И я тоже? - спросил я вполголоса.
- Ты нет, - так же вполголоса ответил капитан.
На следующий день мне опять было приказано отправиться в клуб на "художественную барщину". Там появились два новых творца. Тихий выпускник минской десятилетки и белокурый эстонец Орасма, невысокий, с фигурой гимнаста, интеллигентный и очень приветливый. Мы с ним мгновенно подружились. Работа была все та же: "Вперед, ура и танки наши быстры". Над столами ярко зеленела свежая форма трех новобранцев, а тусклые фигуры остальной "богемы" либо мая-чили по углам, либо слонялись, либо вообще тихо исчезали. Я линовал листы и писал умопомрачительные тексты из устава гарнизонной службы, призывы и лозунги. Меня научили особому "армейскому" шрифту, и я гнал его по линейкам строчка за строчкой. Капитан показывал месторасположение текста, и мы его кропали. В это время в мастерской появился незнакомый майор.
- Кто это вам велел писать этот лозунг слева? Он обязан быть справа!
Капитан покрутил желваками и приказал нам все переделать. Когда работа была закончена, появился подполковник, замполит полка.
- Какой идиот приказал вам писать это справа? Ежу ясно, что этот текст должен быть слева!
Мы опять смыли растворителем черные строчки и, уже не спеша, начали все сначала. Для меня это был исключительно полезный урок. Я понял, что приказ может меняться каждые три минуты, а посему не имеет смысл спешить его выполнять. В свое время Талейран, обращаясь к своим подчиненным, говаривал: "Главное - не переусердствуйте!". Тогда я еще не знал этой заповеди, но после сего события старался следовать ему неукоснительно.
Утром, после завтрака, ко мне подошел сержант и сказал, что мне, мол, хватит сачковать, и пора поучаствовать в жизни карантинной роты. Я этому был опять же откровенно рад, так как вонь нитрокраски сидела у меня в печенках. Я чувствовал, что ее испарения начинают действовать мне на связки. Горло подозрительно побаливало. Кроме того, в клубе было просто очень холодно. Майское солнце не успевало за день нагреть воздух, а ночью температура опускалась ниже десяти градусов. Командир вывел нас на плац, где в течение часа я с удовольствием изображал деревянного человечка в компании с такими же ярко-зелеными гвардейцами. Когда мы вернулись в казарму, нас ожидал сюрприз. По казарме раздраженно расхаживал незнакомый лейтенант. Он построил нас в шеренгу и начал почти орать:
- Ну что? Нажаловались? Издеваются над вами? Телегу на командиров написали! Хотите закон и порядок? Я научу вас жить по уставу!
Я был не в курсе всего происходившего в карантине, но из громогласных реплик понял, что кто-то написал замполиту полка жалобу на издевательства над новобранцами. Всех сержантов, кроме нашего, поменяли, и это сильно возбудило старлея.
Он завел нас в ленинскую комнату и бросил на стол воинский устав. Такая довольно увесистая книжонка. Очертив карандашом страницу с несколькими абзацами, прорычал:
- Я даю вам десять минут. Чтобы выучили это наизусть!
Содержание страницы открывало тайны обязанностей дневального. Все было довольно толково расписано, но выучить это за десять минут не представлялось возможным, тем более, что книжка была в одном экземпляре, зеленых бойцов было четырнадцать голов, и большинство из них читали по складам. Когда через несколько минут лейтенант ворвался в комнату и начал поднимать нас по очереди, требуя повторить параграфы армейской мудрости, никто не мог произнести ни строчки.
- Ах, так! Построиться в шеренгу по два! Читать по очереди параграфы!
Дети гор и степей, спотыкаясь, с огромным трудом и разнообразными акцентами произносили замечательные слова источника армейской мудрости. Лейтенант свирепел. Когда очередь дошла до меня, я аккуратно взял книгу и хорошо поставленным назидательно-учительским тоном с многозначительными интонациями, понизив голос до левитановского, начал торжественно декламировать указания. По шеренге прошел смешок. Старлей сначала растерялся, потом невольно стал улыбаться и вскоре прекратил сей спектакль, видимо поняв весь его идиотизм.
- Какое у тебя образование?
- Высшее.
- Кто по специальности?
- Учитель физики.
Его лицо изобразило сложную гамму чувств.
- Ну, ладно, отдыхайте.
В это время в казарму стремительно вкатилось человек шесть офицеров. На их погонах было великое множество звезд разного калибра. Было заметно, что они услужливо вьются вокруг довольно симпатичного высокого военного, у которого на погоне была только одна звезда. Наш новый командир вытянулся в струнку и вскинул руку к фуражке. Мы равнодушно взирали на всю эту суету. Однозвездный военный задал нам какие-то малозначимые вопросы и удалился вместе со своей свитой.
- Вы знаете, кто это был?
- Какой-то майор, наверное...
- Да это генерал-майор Зайцев, командир дивизии!
Мне стало совсем весело. А ведь вполне приятный мужик, этот генерал.
Вечером я получил суровый приказ от своего сержанта:
- Ночью будешь дневалить!
Это называлось "нарядом". Наряжался я поначалу в гальюне, развозя большой черной тряпкой грязь по волнистому бетонному полу. Приглядевшись, я обнаружил, что тряпкой является мой пиджак. Это открытие меня развеселило. Хитрован ефрейтор видимо разобрался-таки в веяниях современной моды. Повозив по полу свой свадебный наряд, я отправился на охрану арсенала. Тот находился в торце казармы за грозно выглядевшей решеткой. На двери висел наборный замок с дополнительным отверстием для контрольного ключа. На замочной скважине зеленела пластилиновая лепешка со слабым следом от печатки. В казарме было темно и холодно. Над моей головой, болтаясь на длинном шнуре, тускло светила пятнадцативаттная лампочка. Постояв навытяжку минут десять, я начал потихоньку разминаться. Так разминаясь и напрягая мышцы, я немного согрелся и начал вышагивать вдоль решетки. Пять шагов направо, пять шагов налево. Прошагал я часа четыре. В конце моего дежурства к решетке подошел сержант, посмотрел на замок и сурово сказал:
- Хреново несешь службу, земляк! Печать смазана.
Так как за время моего присутствия у решетки, к ней никто не подходил, у меня закралась мысль, что гвардеец сам смазал печать, ища повод для выговора. Ну да я к этому отнесся совершенно безразлично. Кому нужно это стреляющее железо. Хотя.... Но в неприкосновенности замка я был абсолютно уверен. Я доплелся до койки и мгновенно уснул.
Утром меня в приказном порядке вызвали в клуб. Грузовик привез штук двад-цать металлических листов метр на три. Пришел замполит полка и грозно сказал:
Десять листов нужно расписать за неделю! Это заказ для полигона. Срочный.
Вся наша бригада дружно взялась за работу. Каждый день я ходил на высокохудожественную барщину и через пару дней мог разлиновать метровый лист практически без разметки. Суровые скулы бойцов просто вылетали из-под перьев и кистей. В казарму я частенько возвращался после отбоя. Через неделю заказ был готов. Высокое начальство его одобрило. Мы вынесли плакаты на улицу и аккуратно поставили их вертикальной стопкой у стенки. Там они благополучно простояли недели три пока их не забрали "в дело". Талейран опять оказался прав.
На следующий день нас повели в баню. Вполне организованным строем мы вы-шли за территорию полка и где-то через полчаса подошли к довольно большому кирпичному строению. Это была дивизионная баня. Мы раздевались на длинных скамьях под присмотром дежурных сержантов. Каждому выдали на смену майку, портянки, трусы и подворотнички. Все было серого цвета, но с различными оттенками. Только подворотнички представляли собой рваные ярко белые полоски. Наша полевая форма еще хранила свой вызывающе зеленый цвет. Кроме того, нам выдали по сероватому вафельному полотенцу и небольшому кусочку хозяйственного мыла. В душевых кабинах довольно исправно работали краны, была и горячая и холодная вода, так что помывка прошла вполне удовлетворительно.
В нашей питерской группе был очень интересный парень Володя Горохов. Это был блондин, почти альбинос, невысокого роста, плотного, но неспортивного телосложения. Володя был выпускником ЛЭТИ, причем он стажировался на физической кафедре ЛГУ. Это был исключительно интеллигентный и образованный парень. Мы с ним быстро подружились. Несмотря на кажущуюся беспомощность, Володя обладал очень твердым характером. Перед кроссом, например, он категорически заявил, что не побежит, так у него есть проблемы с ногами и, несмотря на уговоры и угрозы, настоял на своем. Но по дороге на спортплощадку он сказал, что руки у него сильные и все, что касается подтягивания, отжимания и прочего для него не проблема. Нас подвели к стойке с шестом метра четыре в высоту. Бойцы начали по очереди подниматься. Кто поднимался, а кто не очень. Когда дошла очередь до меня, я без всякого энтузиазма стал ползти наверх. Сапоги тянули вниз, да и мной овладела какая-то лень.
- О! Еврей полез!
- Это что-то новенькое, - подумал я. Был повод соскользнуть с полдороги и найти специалиста по национальному вопросу. Перед призывом больше всего меня смущала перспектива антисемитизма. Но в дикой дивизии на бытовом уровне как раз этого почти не было.
Я развернулся и увидел невысокого белобрысого паренька, одного из немногих русских ребят в нашем карантине. Я не спеша подошел к нему.
- Сейчас врежу, и у тебя челюсть на затылке выскочит.
Парнишка стал озираться, ища привычной поддержки, но стоявшие возле него полукругом черноголовые новобранцы молчали, поглядывая на него столь выразительно-неодобрительно, что у него вдруг стали дрожать губы.
- Только без рук, только без рук!
- Ладно. Я с тобой потом разберусь.
Но разобрался я с ним только через три дня, так как он старательно избегал показываться мне на глаза. Когда же я его все же поймал, то, не испытывая к нему никакой неприязни, отечески пожурил, для порядка пропустив несколько угрожающих нот. Гвардеец был просто счастлив, и все приговаривал: "Вот и хорошо, вот и хорошо". Подобное со мной произошло впервые. Раньше в подобных ситуациях я пребывал в полном одиночестве без какой-либо поддержки.
Пребывание в карантине подходило к концу. Постепенно нас прикрепляли к различным ротам. Меня приписали к четвертой роте, той самой, где я пытался заполнить книгу вечерней поверки. Там я должен был служить гранатометчиком. Перспектива не очень радужная, но сносная. Прапорщик этой роты был мне хорошо знаком, и это согревало. Но в один прекрасный день ко мне подошел незнакомый старший лейтенант лет тридцати с весьма самодовольный лицом.
- Это ты Добрушин? Который рисует?
- Я.
- Ты играешь на скрипке?
- Играл.
- Что закончил?
- Музыкальную школу.
- Сколько стоит твоя скрипка?
- Восемьдесят рублей.
Он минуту помолчал.
- Будешь служить во второй музыкальной роте. Пулеметчиком.
Начало фразы меня устраивало, а вот окончание несколько настораживало, и не даром. И кто это на меня настучал? Я стал мучительно вспоминать, кому я рассказывал о своей музыкальной карьере. От моих скрипичных навыков практически ничего не осталось. И по окончании школы я играл не ахти, а после того, как в стройотряде раздробил себе палец на левой руке, на два года вообще оставил менуэты и концерты, благополучно потеряв ту куцую технику, что у меня имелась. Я понимал, что в нормальный ансамбль я не гожусь, но перспектива служить с музыкантами меня вполне устраивала. Все же родственные души. Может где и подпиликаю.
На следующее утро мне принесли письмо от жены. Она писала, что беременна. Эта новость меня потрясла. Дело в том, что мы уже полгода не предохранялись. Хотели завести второго ребенка. Но все как-то не получалось, а тут на тебе! На три недели раньше и я бы остался на свободе.
После обеда капитан отправил меня на "халтуру" в санчасть. Я зашел в то, что называлось санчастью. В сенях под сапогами хлюпала вода, проступавшая через дощатый пол. Пахло лекарствами, хлоркой и плесенью. Со мной поздоровался высокий полный подполковник медицинской службы. Выражение его лица было мне уже хорошо знакомо. Смесь скуки и безысходной обреченности. Он ввел меня в курс дела. В небольшой комнате были установлены два аппарата из тех, что маячат на Финляндском вокзале. Ты нажимаешь на кнопку возле названия нужной стан-ции, железные страницы начинают вращаться, и открывается нужная тебе с распи-санием, номером платформы и ценой билета. На этих аппаратах страницы были пустыми, а вместо названий станций на клавиатуре были названия типичных заболеваний. На соответствующие листы нужно было вписать соответствующие лекарства и процедуры. Это был один из образцов армейской смекалки, рассчитанный на широкого потребителя, включая неграмотных фельдшеров-самоучек и санитаров. Нажал на кнопку, прочитал, если можешь, указания, взял таблетки и потчуй согласно советам чудо-машины. Среди лекарств господствовал пенициллин.
Я принялся за дело, заполняя металлические листы, согласно данному мне тексту. Подполковник стоял рядом со мной и некоторое время молча наблюдал за работой. Я знал, что все роты, да и санчасть желали иметь собственного художника. Оформительской показухи везде было навалом и везде требовались "красивописатели" и "рисователи". Этому я тут же получил подтверждение.
- Как со здоровьем?
- Да есть порок митрального клапана.
- Надо бы положить тебя на обследование.
- Какое у тебя образование?
- Высшее.
- Значит через год домой?
- Через восемь месяцев. Жена беременна.
- А, ты уже все рассчитал, - сказал он грустно-презрительно.
Я промолчал, понимая, что в его зале свет еще очень долго не зажжется и поэтому я его просто раздражал. Если бы я все рассчитал, то меня бы здесь не стояло. Предложение подполковника насчет обследования в его околотке мне не улыбалось. За ним крылось желание поэксплуатировать меня в обмен на непыльное существование в его затхлых апартаментах. Я был не против первой части предложения, но обстановка уж больно не располагала.
Через день моя халтура закончилась. Пришла пора распределяться по ротам, принимать присягу. Утром нам выдали парадную форму. Мой "костюм" топор-щился и раздувался, превращая мою тощую фигуру в почти богатырскую. Меня построили в группу, которая была приписана к четвертой роте. Мы бодро зашагали к большому полю, на котором были выстроены поротно зеленые новобранцы. По дороге рядом со мной засеменил какой-то ефрейтор с типичной внешностью ленинградской шпаны.
- Знак "Гвардия" отдашь мне. Смотри!
Я радостно и согласно кивнул. Когда нас построили перед столиком с коробочками и какими-то папками, ко мне обернулся сержант, стоявший во главе нашей группы.
- Значок "Гвардия" отдашь мне. Никому не обещай.
Я опять радостно закивал. Дело в том, что в полку, как и почти везде в доблестной советской армии, знаки, значки и прочая дребедень были валютой, предметами торга и обмена. Голубой мечтой дембеля было появиться в родной деревне в ушитой парадке, увешанным знаками и значками, держа под мышкой дембельский альбом с фотографиями таинственных незнакомок, идиотскими стихами и такого же уровня рисунками. У моего отца в добавление к боевым орденам и медалям был значок "Гвардия", вполне заслуженный, так же как и "Ворошиловский стрелок". Стрелял он как настоящий снайпер. Себя же я не считал достойным этих отличий, и отношение к ним у меня было более чем спокойное.
При подходе к месту священнодействия ко мне подошел какой-то офицер.
- Добрушин? Ты идешь во вторую роту!
Вскоре новобранцев стали вызывать к столу, где они внимательно вглядываясь в развернутую краснокожую папку, по складам, с уморительными акцентами читали текст присяги и клялись отдать жизнь по первому требованию любимой родины. Когда этот увлекательный спектакль закончился, я обнаружил, что меня к священной клятве не допустили. До меня дошло, что просто не хотели давать значок "Гвардия" изменнику четвертой роты. Так я был избавлен от перспективы валютного обмена.
После мероприятия я собрал свои пожитки и вместе с Володей Гороховым отправился в музыкальную роту. Всех ленинградских "антилигентов" разбросали по разным ротам. Это нам не мешало позднее кучковаться, и все знали, что у нас есть спаянное землячество. Надо сказать, что это очень уважалось. Мы собирались в зеленой зоне, рассаживались на солнышке и болтали. В нашей компании было трое женатых, включая меня. Над одним из них, Ильей Рейманом, я начал подтрунивать, не гуляет ли его молодая жена.
- Лишь бы это было ей на здоровье.
Это было сказано так искренне, что мне стало неловко. Позднее я узнал, что его жена беременна и очень тяжело переносила токсикоз. Второй женатик, Виталик Горбушин, был в наших газах многоопытным мужчиной. Кроме жены у него была постоянная любовница, собиравшаяся его навестить, и он считался крупным специиалистом в сексуальных проблемах. Для необстрелянных бойцов нашего землячества он открыл курсы начальной сексуальной подготовки. Через два месяца он выдал своим слушателям самодельные удостоверения об успешном окончании теоретического курса и направление на практику.
Казарма нашей роты помещалась на втором этаже стандартного трехэтажного здания. Незнакомый прапорщик подвел меня к койке в середине зала.
- Это твоя.
Мне также принадлежала табуретка и тумбочка. Я разложил по полочкам бритвенный прибор, зубную пасту, щетку, письменные принадлежности, банку гуталина и щетку. Это было все мое богатство. Кроме него за голенищем у меня хранилась ложка, а в кармане болтался брелок, представлявший собой черта со сверкающими стеклянными глазами. Его мне подарил Окинори Канда, снимавший вместе с молодой женой комнату у нашего соседа-алкоголика. Он был натуральным японцем из Саппоро и, как сын профсоюзного босса, был послан в Союз учиться по линии обмена "передовыми кадрами". Год он изучал русский язык при Киевском университете, потом закончил исторический факультет ЛГУ, теперь же, будучи в аспирантуре, писал диссертацию на тему "Витте и его экономическая политика" и преподавал японский на факультете иностранных языков. Он был невысокого роста, ладно скроен и, можно сказать, красив. В свое время Окинори завоевал первое место по слалому на студенческой Олимпиаде. Его супруга была подругой моей жены. У них была чудная годовалая девчушка. Настоящая японка. Спокойная, улыбчивая и очень симпатичная. У нас установились нормальные добрососедские отношения. Но в один прекрасный день Окинори предложил мне сыграть в шахматы. Мы расположились у него в комнате на топчане, покрытом роскошным красным покрывалом с золотыми драконами. В комнатке все было аккуратно и уютно. Играть он не умел. Выиграв пару партий, я заметил, что Окинори изменился в лице. В глазах появились растерянность и недоумение. "Нужно срочно проигрывать, чтобы не травмировать соседа",- подумал я. Новую партию я свел в ничью. В последующие дни он упорно предлагал мне сыграть. Раз от раза он играл все лучше и лучше. Видимо в университете кто-то его натаскивал. Но опыта все равно не до-ставало. При проигрышах его лицо горело, а глаза просто наливались ненавистью. Отношение ко мне стало более прохладным. На смену снисходительной доброже-лательности пришла сдержано-холодная приветливость. Под разными предлогами я стал увиливать от вечерних турниров. Перед моим отъездом на действительную Окинори и подарил мне сей талисман. Но от талисмана веяло чем-то зловещим и, хотя я не уважаю суеверную дребедень, какое-то непонятное психологическое давление испытывал. Повлияло и странное выражение лица Окинори, когда он преподносил мне сувенирчик.
В роте нам первым делом дали подписать весьма остроумный документ. Это было обязательство не издеваться над "молодыми солдатами". То есть нам предлагалось поклясться, что над собой мы измываться не будем. Ну не будем так не будем.
Володя и я достаточно быстро познакомились с большинством жителей нашей казармы. Коллектив роты делился на две неравные группы. К сравнительно небольшой элитарной группе принадлежали водители и механики БМП - боевых машин пехоты. В основном это были "деды", то есть те, кто прослужил полтора года. Они были жлобисты и малоконтактны. Именно деды старались ревностно поддерживать пресловутую дедовщину. Но по рассказам "черпаков", то есть тех, кто прослужил полгода, несколько месяцев тому назад они подняли бунт против издевательств и общими усилиями прилично избили дедов, чем надолго их успокоили. Черпаки составляли основную массу так называемого десанта, то есть автоматчиков, гранатометчиков и пулеметчиков. Во время боя они должны были дружно выпрыгивать из БМП и смело бросаться на противника, продираясь через проходы в колючей проволоке навстречу убийственному огню противника. Как мне объяснили, после десанта пулеметчик успевает выпустить одну очередь, после чего его убивают среднестатистически через двадцать шесть секунд. Весьма радужная перспектива. Музыкальная команда целиком относилась к десанту. Среди трубачей и саксофонистов было несколько дедов. Это были интеллигентные еврейские ребята, с одним из которых, Мишкой Закашанским, мы быстро подружились. В отличие от карантина моя койка в музыкальной роте, несмотря на не очень уютное центральное местоположение, была добротной, удобной, с прекрасным поролоновым матрацем и небольшой упругой подушкой. В первую же ночь в родной роте я великолепно выспался. Утром нас пару раз "отбили", причем деды и годки оставались валяться на койках. Упражнялись только салаги и черпаки. Потом все пошло своим чередом. Мы пришли в клуб, зашли за кулисы. Там было несколько репетиционных комнат, и наши музыканты, разобрав инструменты, начали наигрывать. Мне дали "сковородку" - плоскую, грубо отлакированную скрипку советского производства. Но я был недостоин даже "сковородки". Сказывался и недостаток техники, и постоянное нервное напряжение. Первый скрипач ансамбля был, как и остальные, выпускником музучилища и играл весьма прилично. Я понял, что в ансамбле мне делать нечего, но у меня в арсенале оставалось рисовальное ремесло, и за свою судьбу я был спокоен. Ребята к моим потугам отнеслись добродушно-снисходительно и даже не подсмеивались. Как потом выяснилось, многие из них переквалифицировались и перешли на новые для них инструменты.
Вечером музыкальный десант собрали, погрузили вместе с инструментами в лиазовский автобус, и мы отправились на обычную халтуру. Группа должна была развлекать выпускников школы военного городка по случаю последнего звонка. Мероприятия проходило в спортивно-концертном зале. По стенам шла шведская лестница, а в торце зала возвышалась дощатая сцена. Я в роли запасного игрока сидел на длинной скамье у стены. Появились выпускники и выпускницы в феериических нарядах. Меня поразило снисходительно-брезгливое выражение их лиц, когда они бросали взгляд в нашу сторону. Такую спесь я видел впервые, а ведь последний год я работал в школе, в которой было много детей военных, служивших при Ржевском полигоне. Те были - сама доброжелательность. После торжественной части и напутствий начались танцы. "Свободным игрокам" тоже было разрешено поучаствовать. Меня вдруг охватила тоска вперемешку с тихой злобой. Вместо того, чтобы веселиться со своим любимым десятым классом, я дергаюсь рядом с расфуфыренными спесивыми куклами в дурацких грохочущих сапожищах, под неодобрительными взглядами политрука роты. Это был тот самый офицер, который расспрашивал меня в карантине. Когда я только появился во второй роте, он подошел ко мне и, выразительно прищурясь, посмотрел на меня своими бледноголубыми плошками.
- Ты меня боишься?
- Да нет.
- А зря.
С этими словами он круто повернулся и вышел из казармы. Тогда я подумал, что глубина подлости замполита должна быть весьма впечатляющей. Подтверждение я получил довольно скоро, когда политрук предложил мне написать матери письмо с просьбой помочь ему написать диссертацию по психологии. Это была просьба-требование с едва скрываемой угрозой. О том, что моя мать работает на кафедре педагогики и психологии, он, видимо, узнал из моей анкеты. Я сразу же согласился, распланировав переписку на оставшиеся одиннадцать месяцев службы. Чтобы не скучно было. Я был уверен, что мама поймет и примет условия игры.
Вечер закончился около двенадцати ночи. Это был первый и последний раз, когда я присутствовал на "мероприятии". Меня сие совершенно не огорчало, так как проходили они поздно вечером, и ребята возвращались с них далеко за полночь. Они, конечно, перехватывали кое-что с барского стола на днях рождения и свадьбах господ офицеров, но участвовали в маневрах, стрельбах, нарядах и прочее наравне со всеми. Так что у них была двойная нагрузка без всяких поблажек.
Вечером следующего дня нам объявили об очередной чистке оружия. Мы расселись на табуретках в оружейной комнате. Сержанты открыли шкафы, и каждый боец достал свое личное средство уничтожения себе подобных. Мне выдали пулемет Калашникова, почти точную копию немецкого ручного пулемета времен второй мировой. При всех моих технических способностях я не знал с чего начать. Трубач Саша Фруман, тоже пулеметчик, подсел со своей балалайкой ко мне и показал, как нужно разбирать эту машину. Хотя процесс был довольно примитивным, необходимо было все делать аккуратно, осторожно и в определенном порядке. Дело в том, что в затворе стояла мощная пружина, и при освобождении ее нужно было придерживать двумя руками, иначе она могла вместе с затвором влететь в лицо и, как мне объяснили, даже убить. Весьма радужная перспектива. Мой командир отделения даже не почесался что-либо мне объяснить. Я снял ствол, прочистил его шомполом с промасленной насадкой из какого-то загадочного материала, то же самое проделал с его запасной копией. Затем под Сашиным присмотром собрал четырнадцатикилограммовую бандуру, показал проверяющему сержанту и поставил на место в оружейный шкаф. После это случая в меня закралось сомнение в профессионализме младшего командного состава. Тогда я еще не подозревал насколько оно обоснованно.
Ночью мне приснился странный сон. Я приезжаю на Софийскую, поднимаюсь на лифте на десятый этаж, звоню в знакомый звонок квартиры родителей, и дверь мне открывает жена в знакомом красном халате. Заметно выпирающий животик говорил о примерно шестом месяце беременности. Родителей почему-то дома не было. После объятий мы сразу пошли к кровати. Все было так ясно, красочно и ощутимо, что, проснувшись от поллюций, я не понял, где нахожусь. Несмотря на последовавшее разочарование, весь новый день был окрашен в розовый цвет. Сон я воспринял как пророческий.
Новобранцев в нашей роте было четверо. Кроме нас с Володей было еще двое местных парнишек. Один из них был тихий и неприметный хитрован Серега, у которого в полку было много земляков белорусов. Частенько получая выгодные наряды, он был практически неуловим. Серега бегло говорил на идиш, упрекая меня в незнании родного языка, и мечтал трахнуть жену командира роты. Второй парнишка был тоже местный. Звали его Димка и он был однофамильцем Володи Горохова. При сей фамилии он был чернявым, подвижным евреем, у которого в полку тоже было полно приятелей. Но вел он себя, на мой взгляд, весьма странно. Что называется, борзел. При случае грубил сержантам, по мелочи нарушал дисциплину и регулярно получал самые тяжелые наряды. Почти ежедневно он драил очки сортира. Это был особый, весьма сложный процесс. Как ни странно, его доверяли не всем. Я, между прочим, этой участи как-то избежал. Идя на "очко" бойцы надевали химзащиту, противогаз, брали бутыль с соляной кислотой и, зайдя в сортир, плотно закрывали за собой дверь. Как мне рассказал Мишка, отдраить кафель от мочевого камня можно было или кислотой или динамитом. Димка мне объяснил, что таким образом он раньше станет общепринятым "борзым" и получит настоящую свободу. Мне это было несколько непонятно, но видимо какая-то логика в этом имелась.
На следующий день меня поставили дневалить. Дежурным по роте был рыжий ефрейтор Додик Фишман. У него была сутуловатая фигура и вытянутое, слегка лошадиное лицо с большим, горбатым носом. Когда в опустевшую казарму зашел с проверкой дежурный по полку, Додик как-то диковинно вытянулся, при этом потешно скрючившись, приложил к виску ладонь, свернув пальцы трубочкой, и с каменным лицом скороговоркой отрапортовал.
- Фишман! Прекрати кривляться!
- Есть прекратить, товарищ старейтенант!
Старлей в сердцах махнул рукой, повернулся и вышел из казармы.
Додик и ухом не повел. Ко мне он относился почти ласково, объясняя мои обязанности и предупреждая о возможных неприятностях. Минут через двадцать он исчез, а я остался в пустой казарме наедине со шваброй и совком. Не спеша я подмел ленинскую комнату, комнатку с зеркалами, и начал мести коридор. В этот момент в казарму ворвался высокий, пузатый майор.
- Кто такой?!
- Дежурный свободной смены, рядовой Добрушин!
В ответ на меня полились потоки отборного мата. По казарме раскатывалось эхо, усиливая звуковые эффекты. Как это не странно, я это воспринял совершенно спокойно, стоя с прижатой к голенищу шваброй, доброжелательно и внимательно вглядываясь в свекольную морду майора. Я сидел в затемненном зале, мордатый был на сцене, и я предоставил ему возможность лицедействовать. С его артериальным давлением он может и не дождаться окончания спектакля. Тот вдруг замолчал, плюнул себе под ноги, круто повернулся и загремел по проходу. Психическая атака закончилась безрезультатно. Но в этот день она была не последней.
Перед обедом меня послали в столовую, где я должен был охранять столы нашей роты от... воришек. Согласно указаниям Додика, я взял в руки увесистый черпак и занял боевую позицию у торцов двух длинных столов нашей роты. У соседних столов стояли мои вооруженные коллеги. Стащить могли все что угодно, от масла и сахара до мисок и чайников. В это время по столовой прошла волна какогото возбуждения. И вдруг я услышал многоэтажный мат, перемежающийся страшными угрозами. Мимо столов шел зам. по тылу полка, мой знакомый подполковник. Он был вдрызг пьян и, останавливаясь возле каждого стола, поливал матом дневальных, угрожая и требуя, чтобы они убирались вон. Никто даже с места не двигался. Когда дошла очередь до меня, он запнулся, густо покраснел, но уже через пару секунд разразился стандартными тирадами. Я несколько растерялся. Но мои соседи начали меня подбадривать.
- Не обращай внимания! Не двигайся! Не слушай его! Он сейчас свалит! Пошли его на хрен!
Пораженный, я стоял замерев, с дурацкой поварешкой наперевес. Наконец, он закончил и перешел к следующему столу. Обойдя по периметру с матом и криком всю столовую, гвардии подполковник удалился.
Вечером нам объявили, что ночью мы отправляемся на стрельбы. Часов в десять нам раздали оружие и вывели на площадку перед казармой. Свободным шагом мы повзводно отправились в путь. Меня охватило что-то вроде легкого возбуждения. Я любил стрельбу и заранее предвкушал удовольствие от "игры на балалайке". До места мы добрались довольно быстро. Вдоль широкого поля шла дорожка, вдоль которой через равные промежутки стояли дощатые наблюдательные пункты с приборами управления. В сумерках на противоположном конце угадывался защитный земляной вал. Нам с Володей раздали коробки с неполными пулеметными лентами. Стрелять нужно было из лежачего положения по мерцающим огням. Никаких прицельных рамок, диоптриков и тем более приборов для ночной стрельбы у нас не было. Ориентировались по мерцанию на пулеметном дуле. Я старательно пускал короткие очереди в сторону мигающих огоньков, но безрезультатно. Пулемет урчал, как большая, хорошо смазанная швейная машина. Ощущение было приятное, тем более, что практически не было отдачи и тряски. Я явно получил удовольствие, а Володька остался абсолютно равнодушен к этому мероприятию. Сержанты были настолько поражены его реакцией, что дали ему полную ленту на двести пятьдесят патронов и буквально заставили его палить по мишеням. Единственным результатом этого был раскаленный ствол пулемета. Володя смущенно пожал плечами.
- Есть удовольствия и получше.
Когда заполночь мы вернулись в казарму, нам объявили, что мы сможем выспаться после завтрака. Поев, мы отключились. Где-то через четыре часа раздался крик замкомвзвода.
- Подъем!
Мы с Володей и насколько черпаков поднялись и быстро оделись. После крепкого сна настроение было прекрасное. Несколько дедов продолжали как ни в чем ни бывало лежать на койках, укрывшись с головой. И тут последовало то, что называется коллективным наказанием.