Аннотация: Всем, кто любит и любим, всем, кто разочарован и разуверен, всем, кто задаёт себе вопрос: "что такое любовь?" - с любовью посвящаю. Юлия Добровольская
(...)
Часть вторая. КОСТЯ
Призрак Птицы-любовницы.
Константин Константинович, Костя, родился в южном городе на берегу Чёрного моря. Отец Кости служил на Черноморском флоте, имел высокий чин и соответствующие этому чину условия жизни. Жили они в большом особняке, стоящем среди пышного сада с клумбами и розариями, гравийными дорожками и аккуратными лужайками, вазонами и балюстрадами. Окна гостиной и открытая просторная веранда выходили на море, а по белой широкой лестнице можно было спуститься на желтый песчаный пляж.
Костя почти всегда видел отца в форме, при погонах и кортике. Кто и когда решил, что сын тоже мечтает стать военным моряком, как отец?.. В доме только о том и говорили: старший, Серёжа, пошёл по стопам отца, и младший скоро примет эту эстафету. Косте шили по специальному заказу моряцкие костюмчики и бескозырку и вешали на ремень игрушечный кортик.
Сам четырёхлетний Костя не раздумывал пока о том, кем он хочет быть, но зато очень хорошо знал, чего не хочет: он не хочет, чтобы в доме были скандалы. Он не хочет, чтобы в доме звучало непонятное зловещее слово 'любовница', которое так часто на все лады произносила мать, ругаясь с отцом. Что оно обозначало, Костя не знал. И кто был прав, кто виноват в их ссорах - тоже. Отца он видел чаще в добром расположении духа, а мать была недовольной всегда и всем. Она бранила прислугу, обзывая всех бездельниками и дармоедами, бранила маленького Костю за малейший проступок и называла его тупицей и идиотом.
Почему маленький Костя был так уверен, что, случись отцу уехать куда-нибудь очень далеко и очень надолго, а ещё лучше - навсегда, мама сразу станет другой - доброй и ласковой и всем довольной?.. Всякий раз, когда в доме звучали слова 'командировка' или 'учения', которые означали отсутствие отца в течение нескольких дней, а то и недель, Костя с замиранием сердца ждал момента, когда захлопнется дверь огромной, сияющей чёрными глянцевыми боками и зеркально начищенными стальными деталями машины, отец взмахнёт рукой сквозь толстое стекло и исчезнет за воротами дома под рык мотора и шуршание гальки под колёсами. Он выжидающе следил за матерью, за её настроением и всякий раз, когда замечал признаки очередной истерики, ему хотелось подойти к ней и сказать: 'мама, ведь папы нет, он уехал!'. Но Костя не делал этого, и ничего не менялось, и он по-прежнему побаивался матери и избегал её.
И только бабушка - папина мама - любила своего младшего внука и не упускала случая сказать: 'какой хороший мальчик, какой умница, какой красивый ребёнок'. Но бабушка появлялась не слишком часто в их доме на берегу моря, она жила в другом городе, очень далеко, и Костя всегда помнил о ней и ждал её приезда. Задав однажды родителям вопрос: когда же, наконец, к ним приедет бабушка - он получил от отца туманный ответ:
- Приедет когда-нибудь.
А мать раздражённо бросила:
- Кто её тут ждёт?
Костя воскликнул:
- Я, я жду бабушку! Я очень её жду!
На что мать скривилась в презрительной улыбке:
- Вот и жди! - А потом, тайком от отца прошипела ему на ухо: - Ещё раз заикнёшься об этой старухе - убью!
За что мать так ненавидела всех и вся, маленький мальчик понимал по-своему. Бабушку - за то, что её никто не ждёт, и Костя тут был не в счёт. Прислугу - за то, что та плохо моет, стирает и гладит и за то, что все они безрукие. Жару - за то, что от неё никуда не деться, ветер - за то, что он портит мамину причёску, туман - за то, что 'ни черта не видно', и так далее. А вот за что она ненавидит его, Костю, он не знал и понять не мог. Просто усвоив это положение вещей, старался не попадаться без лишней надобности на глаза матери.
Но был в доме человек, который любил Костю так же, как бабушка - это его няня, Аннушка.
* * *
Аннушка, дочь друга и сослуживца Костиного отца, осталась круглой сиротой в четырнадцать лет. Её родители заживо сгорели в автомобиле, съехавшем ночью под откос с горной дороги, а она чудом уцелела, выпав в раскрывшуюся от удара дверь и угодив в ручей. Отец Кости забрал её к себе, поскольку незадолго до катастрофы поклялся своему другу - в ответ на его странную просьбу - не оставить дочь 'в случае чего'. И просьба, и клятва были произнесены во время дружеского застолья, тет-а-тет, и Костин отец не придал большого значения пьяному разговору. Но когда через несколько месяцев он узнал о случившемся, то понял, что друг его уже тогда чуял беду.
Мать Кости сопротивлялась появлению в своём доме хромоногой девочки с лицом, изуродованным брызгами горящего масла, словно оспой. Она была на сносях и не желала видеть перед собой чужое несчастье. Но отец не дал ей права выбора, заявив, что отныне Аннушка - член их семьи.
И прислуга, и гости дома любили Аннушку. Доброе сердце девушки было полно таким ясным светом, что, едва взглянув ей в глаза, услышав её голос, увидев приветливую улыбку, любой забывал и о хромоте, и о побитом огнём лице.
Потом родился Костя, и добрая девочка стала ему преданной няней. И тут уже мать не возражала, поскольку нежеланный и нелюбимый ею ребёнок всё же нуждался в чьей-то заботе.
Старшего сына, который был почти ровесником Аннушки, мать настроила против неё своим отношением, и тот игнорировал 'калеку' - так он её и называл. Правда, только в отсутствие отца: когда тот однажды услышал слово 'калека', произнесённое старшим сыном, он выговорил ему и его матери в такой форме и таким тоном, что повторять не пришлось.
С тех пор Аннушка стала единственным человеком в доме, на кого мать Кости никогда не повышала голоса. А если Аннушке доводилось допустить какую-то оплошность, мать распекала первого, попавшегося ей под руку. Но за это прислуга любила Аннушку не меньше - все всё понимали и мирились со скверным характером хозяйки. А кто не мирился - уходил сразу.
* * *
Как-то днём, после обеда, уложив Костю в постель, занавесив тяжёлые шторы, чтобы солнечный свет не мешал ребёнку уснуть, Аннушка принялась читать ему его любимую книжку.
Костя мог слушать её без конца, раз за разом. Это была история о маленьком мальчике Реми, лишившемся семьи, доброй своей матушки, который странствовал по свету с синьором Виталисом и его забавными и умными животными. Каждый раз, словно в первый, Костя переживал и горе и радость, доставшиеся на долю мальчика и его спутников. Каждый раз он был рядом с ними, слышал их голоса, дыхание, смех, видел их слёзы и утирал свои. Вот и сейчас он шёл по глубокому снегу, в полночной тьме, сквозь нестихающий ветер, мимо тёмных окон, за которыми спали изнурённые тяжёлой жизнью жители Парижского пригорода, спали в своих хоть и не роскошных, но всё же тёплых постелях. А рядом умирал больной старик и замерзал маленький мальчик... И вдруг издалека, сквозь пургу, до них донёсся звук человеческого голоса... Какая-то женщина пронзительно кричала:
- Твои любовницы!.. тебе с твоими любовницами!..
Костя открыл глаза и замотал головой, чтобы вытряхнуть этот посторонний шум из своей головы и из этой светлой, хоть порой и очень печальной истории.
- А что такое 'любовница'? - Спросил он Аннушку, поняв, что крики раздавались вовсе не из истории о мальчике Реми, а из соседней комнаты.
- Любовница?.. - Няня на миг задумалась и ответила: - Это такая большая птица.
- Морская?.. Как альбатрос?
- Бывает морская, а бывает не морская.
- А она страшная? - Не унимался Костя.
- Нет, не очень.
- А что она делает?
- Она... - снова задумалась Аннушка, - она разоряет сады...
Костя испугался:
- А в дом она может залететь?
- Нет, в дом она не осмелится, - успокоила няня.
- А что, папа её боится?
- Нет, думаю, папа её не боится. Ну, если только совсем немножко.
- Ну да, - спохватился Костя, - у папы ведь есть кортик... и ещё наган... А мама боится?
- Мама боится... она ведь женщина.
- Надо сказать, чтобы папа оставлял маме кортик, когда уходит.
- Не надо ничего папе говорить, - очень спокойно, но внятно произнесла Аннушка, - а то он рассердится. Очень рассердится. И кортик папа не может дома оставить, его тогда на службу не пустят. - Няня погладила мальчика по голове. - Спи, мой хороший. Открою тебе секрет: сегодня у нас на полдник... - Она заговорщицки перешла на шёпот. - Ну?..
- Оладушки? - Обрадовался Костя.
- Оладушки. Спи.
- А это такие же оладушки, какие пекла матушка Барберен, когда у неё ещё была корова Рыжуха?
- Точно, точно такие же. - Улыбнулась няня.
Она поправила одеяло, ещё раз провела рукой по волосам мальчика и вышла из комнаты, плотно притворив дверь.
* * *
И вправду, на полдник были оладушки - пышные, пузырчатые, масленые - такие, как любили Костя и Реми. И ещё был ярко-красный вишнёвый кисель.
Костя сидел на веранде и смотрел на море, на кружащихся над ним птиц. О чём он думал? Никто бы не догадался.
Аннушка с любовью смотрела на своего подопечного.
Из дома донёсся крик матери - она отчитывала прислугу за плохо отглаженные чехлы стульев и скатерти. Костя вздрогнул, и Аннушка заметила это. Ещё она заметила, как мальчик съёжился.
- Ой, - сказала она, чтобы переключить его внимание с этого противного крика, - а что это ты, Котенька, кортик сегодня надел?
- Да, так... - Сказал он, стараясь скрыть смущение, и с достоинством поправил чёрно-серебряные ножны на кожаном ремешке.
После полдника, поблагодарив Аннушку, Костя отправился гулять по саду. Он вынул свой кортик и прохаживался по дорожкам, не углубляясь в сад.
На следующий день и потом он осмелел и стал заглядывать под развесистые деревья и кусты, и даже захаживать за дом. А после и кортик перестал доставать из ножен.
Мать.
Мать Кости была избалованной достатком женщиной. Не было такой вещи, которую она не смогла бы заполучить, едва узнав о её существовании. Она носила тонкие прозрачные чулки, красивые туфли на высоких каблуках и красивые платья, сшитые у самой дорогой портнихи по последней моде. У неё была причёска, как у самых красивых героинь фильмов, которые Косте доводилось видеть. Да, она была как сошедшая с экрана красавица - такая же яркая и такая же чужая. Улыбалась она только тогда, когда в доме появлялись гости или приезжал из училища на побывку старший брат Кости, Серёжа.
На её лице, тщательно оберегаемом широкополыми шляпами от солнечных лучей, начали уже проявляться признаки возраста. Ей шёл тридцать седьмой год, и она считала, что жизнь её закончена. Возможно, именно поэтому она была зла на всё и вся, и даже на своего младшего сына, который был виноват в чём-то таком, о чём и не подозревал.
Откуда Косте было знать, что мать была вынуждена носить его в страшных непрекращающихся токсикозах и родить с помощью докторов, разрезавших ей живот на вторые сутки после начала схваток, когда казалось, что она уже и дышать не имеет сил, не то что тужиться - такой крупный был плод. Откуда Косте было знать, что вынудил её на эти муки неверный муж, который поклялся, что если она не сделает аборт и родит ему второго ребёнка, то он никогда больше не посмотрит в сторону других женщин.
Но обещания мужа так и остались обещаниями, а она вот старела, и ничто её не радовало в жизни: ни море, ни большой богатый дом, ни возможность делать только то, что она хочет, или вот как сейчас, вообще ничего не делать.
Она сидела в плетёном кресле-качалке и смотрела невидящим взглядом на море. Книга, которую она пыталась читать и которая, как и всё остальное, её ничуть не интересовала, лежала на коленях, и ветерок лениво перелистывал страницы.
* * *
О чём думала эта женщина с печатью раздражения на красивом, и усталом лице?.. О том, что она никогда не жила той жизнью, которой хотела бы? А как она хотела бы жить?.. Она и уже забыла.
Забыла, что когда-то в детстве и в юности мечтала быть врачом, как её отец. Когда отца не стало - его расстреляли в двадцатом году, а за что могли расстрелять доктора, лечившего людей, она не понимала до сих пор - всё изменилось в одночасье в её жизни. Не стало дома - большого, тёплого, уютного дома, в котором пахло пирогами и лавандой, не стало мамы - она умерла через несколько месяцев после гибели отца, когда единственной дочери едва исполнилось шестнадцать лет. Не стало ни настоящего, ни будущего. Дом заменила какая-то непонятная коммуна, где парни и девушки жили в большущих комнатах с рядами кроватей и тумбочек, и все их разговоры и помыслы были только о мировой революции.
О том, чтобы окончить медицинский институт, буржуйской дочке и мечтать не приходилось. Какая же она буржуйка, если папа её был врачом, лечил страждущих и занимался наукой, а мама была просто мамой и женой, помощницей своему мужу - было непонятно.
- У тебя был свой дом! - Отвечали ей, и это было железным аргументом.
- Теперь поживи, как все! - Говорили вдохновлённые идеями коммунизма и зарёй новой, одинаковой для всех, жизни молодые люди с пламенными взорами, ходившие строем под энергичные песни о светлом будущем, о сегодняшнем героизме и о нетерпимости к врагам революции.
И она жила, как все: ходила в вечернюю школу, а днём работала санитаркой в больнице.
- Хотела быть врачом, как твой папочка? Так начни вот с этого: повыноси горшки, помой уборные, постирай бельё! - Сказали ей.
Именно тогда она и сломалась. Ей стало безразлично всё: что делать, когда и как. Раиса даже научилась петь революционные песни вместе со всеми. Правда, голос её звучал не так громко и бодро, как у остальных, а в глазах не горел огонь энтузиазма и веры в победу мирового пролетариата. Да и внешностью своей - субтильной бледностью и декадентской красотой - она составляла резкий контраст ширококостным, круглолицым, краснощёким, крепко сложённым и так же крепко стоящим на крепких ногах рабоче-крестьянским юношам и девушкам. Она, скроенная по особым, нестандартным меркам, выделялась из толпы, в которую была загнана превратностями смутного времени.
Время завихрилось на пороге двери в светлое будущее, которую распахнуло взрывом революции. Этот вихрь сорвал с корней и разметал в беспорядке не только людей, страну, но жизнь как таковую. Он поднял столб едкой идеологической пыли и ментального мусора, которые рассеялись в воздухе, заполнив его, став самим этим воздухом. На волне разрушения до основания всего и вся, подвергнув обобществлению движимое и недвижимое, дорвавшийся до власти класс рушил и обобществлял теперь и личную жизнь своих граждан. Женщины стали общими, а любовь - свободной.
С брезгливостью и омерзением отворачивалась недокоммунарка от сверхактивной сексуальной жизни своих соседей по новым временам, к которой они не сумели приобщить её, как ни старались. Девушки, или, точнее, те, кто мог бы называться ими, делились своими впечатлениями от новых партнёров и новых ощущений - всё это с напускной независимостью и в какой-то болезненной ажитации, словно победа мировой революции напрямую зависела от количества и качества их половых контактов. Она не понимала одного: если это так же приятно и так же необходимо их организмам, как еда, зачем же они все прячутся по дровяным сараям, чердакам, чёрным лестницам и тёмным кухням, почему не занимаются этим прямо здесь - в общих спальных комнатах?.. Но она не спрашивала их об этом - ей и это было безразлично.
Её окончательно оставили в покое как неспособную отдать даже такую незначительную и приятную дань всеобщему делу после одного случая. Некий здоровенный детина, то ли на спор, то ли по собственному благородному порыву, решил наставить на путь истинный сей отсталый мелкобуржуазный элемент и донести, наконец, до него всю важность и необходимость, а заодно и прелесть, регулярной половой жизни. После занятий в вечерней школе рабочей молодёжи детина попросил Раису остаться в классе и объяснить ему что-то там из только что пройденного материала. Как только они остались одни, огромные его лапы протянулись к Раисиной недоразвитой груди, потом переместились на узкий зад и принялись прижимать к себе её хрупкое тело и одновременно задирать юбку. Она так опешила, что поняла, что происходит, только когда его ручища уже была у неё между ног и поспешно пыталась нащупать край трусов, а прыщавое лицо тыкалось в её шею и сопело. От пролетария исходил такой мерзкий запах, что Раису замутило. У неё начались позывы к рвоте. Парень, видимо, приняв эти звуки и содрогания за выражение экстаза, быстро достал из штанов пришедшее в полную боевую готовность орудие, отстранился от девушки и с гордостью показал ей своё сокровище. В следующий момент несчастную стошнило прямо на это великолепие.
Теперь опешил детина. Вероятно, только это его короткое замешательство спасло Раису от синяков или даже увечий - она успела выбежать из классной комнаты. Неизвестно, узнал ли кто об инциденте, но желающих причастить Раису полнокровной пролетарской жизни больше не объявлялось.
* * *
Однажды на каком-то балу, устроенном в коммуне, на который были приглашены учащиеся военно-морского училища, к Раисе подошёл высокий красивый юноша в форме и с погонами выпускника. Он был строен, широкоплеч, подтянут и как-то инородно элегантен. И так же выделялся среди своих товарищей в форме, как Раиса в окружении коммуновской молодёжи. Тёмные глаза, чёрные волнистые волосы и ослепительная белозубая улыбка. Таким парням покорялось всё и вся - и пространство, и время, и сама жизнь стелилась им под ноги. Что уж говорить о хрупких девичьих сердцах, разбивавшихся об эту красоту и удаль, как фарфоровая чашка о каменный пол.
Протанцевав с Раисой весь вечер, Костя сказал, что вернётся за ней, если она согласна. Она сказала 'да', и через несколько дней он увёл Раису из коммуны в большую родительскую квартиру и сделал её своей женой. Подумать о том, любит ли она этого красавца, Раиса не удосужилась. Да и зачем? Главное - она больше не будет жить в коммуне, маршировать строем и петь дурацкие песни, не будет ходить в школу и изучать ненужные в этой жизни предметы, не будет больше содрогаться при мысли о грязной работе санитарки. А всё остальное приложится.
Свёкрами её стали учительница словесности и довольно известный архитектор-градостроитель. Новоиспечённая жена и родители мужа сразу почуяли друг в друге одни корни, одну закваску, чем пришлись по душе друг другу. Хоть и без явных выражений симпатий: хорошие манеры, включающие в себя сдержанность в проявлении чувств, были неотъемлемой частью их устоев, самой их сущности.
Прожили они недолго под одной крышей - военная карьера мужа только начиналась, и Раисе предстояло поскитаться вместе с ним, прежде чем они осели в этом шикарном особняке на берегу моря.
Всё, что ей приходилось делать в своей замужней жизни, это быть красивой женой не менее красивого и подающего большие надежды морского офицера. За детьми ухаживали няни, еду готовили и убирались в жилищах горничные, и у Раисы оставалось достаточно времени на то, чтобы следить по часам за возвращением мужа домой со службы, высчитывать продолжительность его задержек и строить догадки о том, какие дела можно было бы успеть проделать за время таких задержек. Ревность её была вовсе небезосновательной, но за руку она мужа ни разу не поймала, и в лицо своих соперниц не знала. Знала только доподлинно, что они были, и было их немало.
Но со временем и это перестало по-настоящему волновать Раису. Её то ли от рождения ущербный, то ли недоразвитый к моменту замужества, то ли прибитый в зародыше попыткой насилия женский темперамент не требовал частой близости с мужем. Она, собственно, и не понимала, что за радость распластаться под тяжеленным мужчиной, позволить ему совершить вторжение в своё нутро, после которого оно болит несколько дней, а то и беременность ненужная наступает!.. Но скандалы мужу Раиса всё же устраивала - только чтобы в доме не воцарилась окончательно и бесповоротно уже угнездившаяся по дальним углам серая беспросветная скука.
Вот и сегодня, в воскресенье, когда можно было бы сесть в машину, забрать из училища Серёженьку, поехать всем вместе в кино, а потом пообедать в ресторане - сегодня у её мужа возникла 'служебная необходимость'. Вернётся он только поздно вечером, слегка нетрезвый, провонявший чужими духами, и скажется усталым из-за какого-нибудь 'протокольного мероприятия', где после совещания, якобы, был запланирован банкет с танцами, и к нему 'липла' то ли жена, то ли любовница очередного присланного на службу чина, а оттолкнуть её - значило бы испортить отношения в коллективе, и так далее, и тому подобное...
* * *
Её лениво текущие мысли прервал испуганный крик маленького сына, раздававшийся из глубины двора:
- Мама! Любовница! Там любовница! Мама-а-а!
Мать вздрогнула и обернулась, раздражение на лице обозначилось острее: уголки губ провисли, тонкие бледные крылья точёного носа встрепенулись, глаза остекленели и сощурились.
К ней бежал четырёхлетний сын. Он был не на шутку испуган, хоть и старался изо всех сил не выказать своего страха. Завидев мать, он умерил шаг.
- Мама, там любовница. Там. - Голос срывался от волнения и быстрого бега.
- Что ты мелешь?! Что это?.. Какая любовница?.. Где?.. - Она ненавидела своего младшего сына и ничего не могла с этим поделать.
- Там. Огромная любовница. - Костя почти взял себя в руки. Он жестами пытался изобразить, какая большая любовница обнаружена им там, вон там, за домом, в глубине сада.
Мать поднялась с кресла, книга упала на пол, но она даже не заметила этого. Костя уже храбро бежал впереди, изредка огладываясь на мать: идёт ли та за ним. Для пущей безопасности он вынул из ножен свой блестящий кортик. Когда они приблизились к месту обнаружения Костей любовницы, он остановился, дождался, чтобы мать поравнялась с ним, пропустил её вперёд и указал кортиком направление, в котором следовало теперь идти.
На заднем дворе, вдоль аккуратных белых сараев прохаживался взрослый индюк. Хлопая крыльями и издавая противные булькающие звуки, он грёб лапами землю, поднимал клубы пыли и так шумел, что и взрослому стало бы не по себе.
- Вон... - Почти шёпотом сказал Костя, выглядывая из-за длинной пышной юбки матери. - Любовница...
Мать недоумённо смотрела на индюка, не понимая, что за связь может быть между этой возбуждённой домашней птицей и очередной пассией мужа.
Обернувшись к сыну, она, так ничего и не поняв, с нескрываемой злостью прошипела:
- Пошшшёл вон, тупица!
Мальчик съёжился и попятился от матери. Теперь он уже боялся её, а не этой агрессивной птицы-любовницы, осмелившейся проникнуть в их сад и разоряющей его прямо на глазах.
Костя запнулся о бордюр дорожки и упал, больно ударившись сначала локтем, а потом головой об острый край другого бордюра. Боясь шевельнуться, он застыл в неловкой позе, глядя снизу на купол пёстрой материнской юбки и маячившее где-то над ним, почти в небе, искажённое гневом и презрением лицо. Он забыл про боль, про бушующую любовницу и с ужасом ждал, что мать вот-вот занесёт над ним свою ногу в плетёной лакированной босоножке на толстом высоком каблуке и раздавит его с тем же остервенелым упоением, с каким всегда давила гусениц, падавших с деревьев на дорожки дендрария.
- Урод паршивый... - Переступая через ноги сына, она зацепилась каблуком за его широкие матросские штанишки, с раздражением освободила каблук, пнула ногу мальчика и ушла.
Костя, съёжившийся от ужаса и боли, крепившийся, что было сил, лишь бы не заплакать, подождал, когда затихнут шуршащие по гравию шаги матери. Потом поднялся, ощупал ушибленный затылок, посмотрел на руку - на ней была кровь. Он ещё крепче поджал губы, но всё же не смог удержать две огромных слезы, которые выкатились из глаз, скользнули по щекам и упали на окровавленную ладошку.
Тогда он сел на корточки, и закрыл руками лицо. Здесь его никто не мог ни видеть, ни слышать, и он решил всласть поплакать о горькой судьбе бедного мальчика Реми, которого лишили доброй матушки, о смерти его учителя Виталиса и несчастной обезьянки Душки... Конечно, он плакал только о них! Не о себе же! Ведь у него было всё: и дом, и родители, и добрая няня, которая пекла ему такие замечательные пузырчатые оладушки, гуляла с ним по парку, рассказывала разные истории про зверушек и жучков и читала интересные книжки...
Брат.
Большой овальный стол в просторной светлой гостиной, накрытый белоснежной, накрахмаленной и плотной, как бумага, скатертью был сервирован по всем правилам. Вышколенная прислуга незаметно и неслышно убирала со стола использованные приборы и подавала новые блюда.
За столом собрались отец, мать, бабушка, которая, как обычно, приехала погостить на пару летних месяцев, маленький Костя и юноша восемнадцати лет в морской форме, на которого младший брат смотрел с нескрываемым восхищением и немного с опаской.
- Смотри, смотри, какой у тебя брат! - Голос матери вибрировал от наплыва чувств.
Она погладила Серёжу по волосам, поправила ему воротничок. Она почти ничего не ела, любуясь своим любимым сыном и подкладывая ему собственноручно самые лакомые куски.
- И умница... Тебе таким никогда не стать. - Добавила она.
- Ну что ты, Раиса говоришь! - Возразила бабушка, прижав голову маленького внука к своей груди. - И Костенька таким же будет. Вот только подрастёт немного. Правда, мой ангел? - И она поцеловала его в макушку.
Костя ничего не ответил: в свои пять лет он уже прекрасно понимал, что мама и бабушка не во всём сходятся во взглядах, поэтому лучше не встревать лишний раз в их разговоры.
- Мама, не балуйте ребёнка, - строго сказала невестка свекрови, - в нашем доме не принято нежничать с мальчиками.
- А я моего Костеньку баловала. - Ответила та легко и посмотрела на своего сына, восседавшего во главе стола. - И ничего, вон какой генерал получился.
Отец засмеялся густым низким смехом:
- Мама, сколько Вам говорить, я не генерал. Моряки не бывают генералами.
- У кого не бывают, а у меня бывают. - Сказала бабушка. - И внучкù мои генералами будут. Правда? - И она снова прижала к себе голову маленького Кости.
Тот, обмирая от её нежности, прошептал:
- Да, бабулечка.
Обед окончился, все стали подниматься из-за стола. Чай обычно пили на веранде, и семейство потихоньку двигалось к выходу из гостиной.
На большой плетёный стол, уже сервированный для чаепития, вынесли вскипевший самовар. Приятно пахло душистым дымом какого-то южного дерева, веточки которого бросали на уже прогоревшие угли в жерло самоварной топки. В одном из кресел-качалок, которых было всего два - одно отцовское, другое материнское - устроился старший брат Кости. Когда он бывал дома на побывке, кресло матери безоговорочно принадлежало только ему. Серёжа раскуривал трубку, а Костя заворожённо наблюдал из дальнего угла веранды за этим священнодействием.
Вышла мать, окинула взглядом сервированный стол с таким выражением лица, словно только и искала - к чему бы придраться. Она заметила Костю, оглянулась на дверь - не идёт ли кто - и зашипела на него:
- Пошёл вон! Иди к себе! Нечего тебе тут делать. Здесь взрослые будут. Вон!
Костя вздрогнул, как от удара хлыста, съёжился и боком двинулся к двери, обходя мать стороной, чтобы не нарваться на подзатыльник или пинок.
На пороге он угодил лицом в подол бабушкиной юбки и испуганно поднял на неё глаза. Бабушка обняла его:
- Ты куда, мой хороший?
- Да, пойду к себе... поиграю... - Сказал Костя неуверенно и скосил взгляд на мать: вдруг она подобреет и позволит ему остаться.
- Ну, как хочешь, поди. - Сказала бабушка.
Костя побрёл в глубь дома, всё ещё надеясь, что его окликнут.
- Что-то Костенька ваш так людей дичится, а, Раиса? - Услышал он бабушкин голос за спиной.
- Да и не знаю... Такой уж... нелюдим растёт. - Ответила мать.
И ещё Костя отчётливо услышал смешок старшего брата.
* * *
Костя занялся в своей комнате любимым делом - строительством. Он мог часами возводить из деревянных кубиков крепости, дома и замки. В них он селил нарисованных на бумаге, раскрашенных и вырезанных человечков - некоторых он рисовал сам, а других ему делала няня. Игрушечные оловянные солдатики охраняли постройки и покой обитателей города, но в сами дома и замки Костя их не впускал. Дело в том, что ему не нравились фигурки с оружием - пусть и ненастоящим - не нравилась их одинаковая форма, и он отвёл им единственную, назначенную их игрушечной судьбой, роль.
Его мир существовал по собственным, самим Костей придуманным, правилам, в нём он чувствовал себя властелином и уходя в него, забывал обо всём и всех... Этот его мир был воплощением счастливого конца истории о мальчике Реми, нашедшем, наконец, после долгих скитаний, свою семью: в нём все любили друг друга - родители детей, дети родителей, а все вместе любили своего Короля, который тоже любил их и был самым добрым и заботливым королём на свете. Правил этим королевством Костя. То есть, не сам Костя - на это у него не хватило бы смелости - а именно Король, в образ которого входил мальчик Костя. Мальчик был уверен, что сумеет научиться у этого благородного, умного, доброго правителя всему тому, чего ему самому так не хватало, и, может быть, тогда его мама заметит эти перемены и полюбит его...
Однажды Костя попросил Аннушку нарисовать Королеву для его царства, похожую на его маму. Он, конечно так прямо не сказал этого, но, когда няня спрашивала: какие волосы будут у нашей Королевы, во что мы её оденем? - Костя делал вил, что долго придумывает и цвет волос, и цвет платья. А потом небрежно говорил: ну, пусть волосы будут коричневые, а платье - ярко-красное, с пышной юбкой. И губы, и ногти - добавлял он - тоже сделай, пожалуйста, красными. Королева получилась очень красивой - совсем как Костина мама. И он построил для неё отдельный дворец с троном.
Иногда на дворец Королевы нападали злые разбойники, и благородный Король со своей оловянной свитой, рискуя жизнью, спасал её от гибели. Королева была очень благодарна Королю и всякий раз говорила ему множество приятных слов в знак благодарности и предлагала построить рядом с её троном ещё один - для самого Короля. Но Король ссылался на множество других дел, ему было некогда восседать на троне, он хотел хоть что-нибудь ещё, хоть ещё самую малость сделать для своей Королевы...
Сегодня Костю ожидало интересное занятие. Бабушка привезла внуку новые кубики, целую коробку кубиков, каких у него ещё не было. И он с увлечением принялся строить новый дворец для прекрасной Королевы.
С веранды сквозь открытую дверь детской был слышен лёгкий стук серебряных ложечек о тонкий фарфор, перезвон хрустальных бокалов с пуншем и бархатный голос отца, который под гитару пел какой-то красивый романс.
Вдруг Костя услышал скрип половиц и, не меняя позы, глянул в коридор. По ковровой дорожке, стараясь ступать бесшумно, шёл его старший брат, Серёжа. Он, крадучись, приблизился к отцовскому кабинету и тихонько прошмыгнул внутрь. Костя вышел в коридор и заглянул в щель неплотно затворённой двери.
Брат стоял у секретера и пытался его открыть. Он дёрнул крышку раз, другой - та не открывалась. Тогда Серёжа присел на корточки, просунул руку куда-то под днище, что-то дёрнул, подтолкнул, потом поднялся, открыл секретер, взял что-то из него, проворно спрятал во внутренний нагрудный карман кителя, защёлкнул крышку, убедился, что она снова на запоре, и направился к выходу из кабинета.
Костя юркнул к себе и занялся прерванным делом, словно и не отвлекался от него.
- Ну, что ты тут у нас строишь? - Брат стоял в двери и пытался изобразить интерес к происходящему на большом ковре в детской комнате.
- Да, так... - Ответил Костя.
Брата он тоже сторонился - он просто не знал, о чём можно разговаривать с этим блестящим юношей, который жил где-то в стороне от семьи неведомой Косте жизнью.
Конечно, Костя не мог знать, что видит своего брата в последний раз. Позже он иногда вспоминал об этой нелепой ситуации с сожалением: лучше бы ему не пойти тогда к двери отцовского кабинета и не совершать недостойного поступка - подглядывания за столь же недостойным поступком брата - воровством денег из секретера отца... Врезавшись в память навсегда, эта картинка очень мешала потом Косте благоговеть вместе с другими членами семьи перед светлой памятью Серёжи.
Война.
За всю войну Костя не услышал ни одного взрыва или даже выстрела, ни одного звука, с которым в первую очередь ассоциируется это зловещее слово.
Он помнит только суету в доме, какие-то нервические перемещения под аккомпанемент торжественной музыки из репродуктора, которая постоянно прерывалась таким же торжественным мужским голосом. Голос произносил грозно и отрывисто непонятное Косте слово: 'атсавецкаваинформбюро!'. Оно звучало как заклинание, потому что при этих звуках все бросали свои дела и замирали под чёрной тарелкой, закреплённой на стене в гостиной, и слушали столь же непонятные, столь же грозные и отрывистые фразы, сливавшиеся в Костиной голове в сплошной грохот и шум.
И ещё одно непонятное слово поселилось в их светлом просторном доме: 'эвакуация'. Оно было неистребимо, как оса, залетевшая в кухню на запах варящегося на примусе варенья. Оно следовало за ними по пятам в долгой дороге и на протяжении нескольких лет стало таким же назойливым рефреном их жизни, как прежде - слово 'любовница'.
Потом был забитый народом и вещами поезд, потом другие поезда, вокзалы, полустанки, толпы ошалелых женщин и детей с чемоданами и тюками. На всё это Костя смотрел как бы со стороны: из окна каких-то машин, тоже загруженных скарбом, но в которых были только он, мать и Аннушка.
В конце долгого пути в неизвестность был тёплый край - в чём-то такой же, но и совсем другой, чем его родной город с морем, пальмами и пышной зеленью. Там не было моря и пальм, но были величественные горы, вершины которых покрывал и зимой, и летом ослепительный снег. Там были другие люди - разные люди, но в массе своей непривычного вида, одетые в непривычную одежду и говорящие порой на непонятном языке. Был другой дом - не такой большой, как его родной, не такой красивый и удобный.
С детьми, обитавшими в округе, Косте не позволялось играть, и он так и продолжал жить в своём потаённом мире, укрытом в замках из кубиков, охраняемых оловянными солдатиками, и населённом никому, кроме него, не ведомыми персонажами. Он продолжал жить в мире героев любимых книг, которые Аннушка всё так же ему читала, и в мире собственных фантазий.
* * *
Настало время идти в школу. Костя воспринял это событие как начало новой игры и с увлечением ушёл в неё. Ему нравилось выписывать карандашом палочки, закорючки и разные симпатичные и не очень знаки, которые назывались цифрами и буквами. Потом из этих знаков выстраивались целые цепочки, которые чудесным и непостижимым образом превращались в давно знакомые вещи и понятия. Например, если написать всего две буквы и повторить их два раза, получится Костина мама. Вот так вот забавно: тут мама и там мама...
Мама ходила тенью по дому, часами сидела в кресле, глядя сквозь плохое неровное оконное стекло вдаль, на горы, окружавшие город, или по нескольку дней не выходила из своей комнаты. На сына она совсем перестала обращать внимание, словно забыла о его существовании, а он по-прежнему старался как можно меньше попадаться ей на глаза.
Как-то однажды в их странном чужом доме появился отец. Он потрепал сына по волосам и бросил мимоходом:
- Ух ты, как подрос! - Потом добавил, глядя совершенно пустыми глазами: - Ну, как ты тут?.. - И, не слушая ответа, увёл молчащую и безразличную ко всему происходящему мать в её комнату.
Отец отбыл в тот же вечер, больше не подойдя к Косте. А в доме остались дикие животные крики матери, которые затихали на какое-то время, а потом снова возникали и длились, длились, пропитывая липкой жутью стены, домашнюю утварь, сам воздух... Когда было тихо в материнской комнате, казалось, только шевельнись, только тронь что-нибудь, как всё вокруг взорвётся накопленным и спрессованным воем.
- Серёженька погиб. - Сказала только Аннушка.
А Костя никак не мог себе этого представить: ведь просто невозможно, чтобы человек сначала был, а потом его не стало!..
Потом повсюду зазвучали слова: 'конец войны', 'домой' - и начались сборы в обратный путь.
После войны.
Жизнь пошла по-прежнему: тот же дом, та же комната, служащая убежищем от неуютного внешнего мира, та же любящая Аннушка. Только не стало воскресных обедов за большим столом, не стало Серёжи.
Дом снова заполнился обыденными звуками: скрипом половиц под ногами незаметной прислуги, перезвоном посуды в кухне, хлопаньем занавесок на сквозняках. Остались и родительские скандалы, которые завершались теперь затяжными истериками матери: то нечеловеческий визг, который прекращался только после нескольких крепких пощёчин, то скуление, похожее на агонию умирающего животного, длящееся часами и, казалось, заставляющее замолчать всё вокруг - и море, и ветер...
Костю всякий раз охватывал ужас, как только он замечал приближавшиеся признаки кошмара. Если это случалось днём, он уходил на берег и сидел там, глядя на горизонт и мечтая о том времени, когда он сможет уехать далеко отсюда и никогда не вспоминать ни этот дом, ни даже вот этот момент - он просто сотрёт всё это из своей памяти, как стирают ластиком неверный рисунок, и начнёт совершенно новую, совершенно другую жизнь. В ней не будет лета, моря и пальм, а будет зима с серым небом и дождями. Ведь только когда идут дожди, становится так тихо и спокойно - не только в доме, а во всём мире. Только тогда этот мир защищён от перемен и чьих-то вторжений, только тогда есть единственный звук, который так приятно слушать - шуршащий звук падающих на листву и траву капель. Только тогда мир перестаёт быть раздражающе ярким, он словно сворачивается клубочком - как маленький серый котёнок, который когда-то жил у Кости, и которого мать однажды с такой силой пнула ногой, что тот, ударившись о стенку, не смог подняться на ноги, и Аннушка унесла его, а потом сказала Косте, что котёнок убежал... Да, в новой Костиной жизни всё будет серым и беззвучным. Вот даже сейчас, сидя у ослепительно сверкающего под солнцем моря, глядя на синее яркое небо, можно представить себе, что нет ни красок, ни звуков... Но раздавались неровные шаги на каменной лестнице, подходила Аннушка, клала ладонь на голову Косте и говорила:
- Пойдёмте, Константин Константинович. Я покормлю Вас. - Это означало, что в доме уже тихо.
Когда звук материнского голоса будил его ночью, Костя прикладывал к ушам две большие витые розовые раковины, закрывал глаза и оказывался в своём бесцветном мире за плотной дождевой завесой. Когда кто-то говорил ему, что в раковине можно услышать шум прибоя, он возражал:
- Это не прибой, это дождь.
Однажды он приложил раковину к уху бабушки и сказал:
- Бабуля, послушай, какой сильный дождь.
Бабушка послушала, удивлённо глядя на внука, и ни чего не сказала.
- А там, где ты живёшь, - спросил Костя, - там часто бывает дождь?
- К сожалению. - Сказала бабушка. - Слишком часто.
- Я так хочу к тебе. - Прошептал внук, и бабушка, кажется, всё поняла. - Возьми меня к себе... пожалуйста...
Бабушка сказала, что Косте сначала нужно окончить школу. Он не стал вдаваться в подробности и решил, что когда-нибудь же это случится, он окончит школу, и вот тогда... Всё происходит быстро в этой жизни: совсем недавно была война, они жили в чужом краю, и это закончилось. Значит, точно так же закончится школа - нужно только немного терпения.
* * *
И вот - заканчивается восьмой класс. После него можно уйти из школы, уехать к бабушке и поступить в какой-нибудь техникум или училище. Только не в военно-морское, куда отец с матерью намерены его отправить! Только не морская форма, только не море!.. Что делать?.. При всём желании, Костя не сможет завалить экзамены - он всю школу был почти отличником, кто ж ему поверит, что он ничего не знает?.. Что же делать?..
Костя сидел на веранде с учебником на коленях и смотрел на море и небо... Нет, он смотрел сквозь море, сквозь небо, в свои мысли и мечты, в тот неведомый мир, который - Костя был уверен - ждёт его где-то. Едва различимый в колышущемся воздухе и солнечных бликах, по горизонту медленно скользил крошечный серый силуэт военного корабля. Костя знал, что, если посмотреть в бинокль, то можно увидеть, 'как закругляется земля' - корабль будет по самую палубу скрыт живой плотной массой с едва различимой рябью на поверхности, и горизонт окажется гораздо ближе, чем сам корабль. Корабль будет за горизонтом. Как бы хотелось Косте поскорее оказаться вот так же далеко - за горизонтом!.. Только в совсем другой стороне, в противоположной стороне, на северной части земли, где нет моря...
А что если просто всё бросить и уехать? Бабушкин адрес он знает. Денег можно попросить у Аннушки. А можно взять у отца - Костя помнит, как Серёжа ловко делал это. Нет, то не будет воровство, он потом обязательно пришлёт ему взятое в долг. Это хорошая идея! Паспорт у него уже есть, ему скоро семнадцать, вполне можно самому решать свою судьбу и выбирать будущее...
В глубине дома раздался крик матери. Она распекала прислугу за плохо выглаженные чехлы стульев и скатерти.
Костя передёрнулся. Он раскрыл забытую тетрадь, которой лениво играл полуденный бриз, обмакнул перо в чернильницу и попытался сосредоточиться на занятиях. Сейчас ему даже захотелось этого - едва ли не впервые за всё время учёбы - захотелось прилежно заниматься, успешно окончить восьмой класс и продолжить образование по своему выбору.
Появившаяся на веранде мать с раздражением бросила:
- Занимаешься или делаешь вид? Бездельник! Учти, поступишь с помощью отца, а учиться самому придётся.
Костя тихо, но с твёрдостью в голосе сказал уже не в первый раз:
- Я не хочу в военно-морское.
- Тебя не спрашивает никто! Захочешь, как миленький! - Голос матери внезапно сорвался на визг, Костя знал, чем это чревато, но было уже поздно. - Бездарь!.. А-а-а! Серёженька!.. Мой сынок!.. Был бы Серёженька жив! За тебя, паразита... бездарь... погиб! А-а-а! - Она сотрясалась в конвульсиях, вытянувшись в струнку и запрокинув голову. - А-а-а!
Прибежала пожилая горничная, Антонина, привычно обхватила тонкое иссушенное безрадостной жизнью тело своей хозяйки одной рукой, а другой рукой несколько раз резко хлестанула её по щекам. Хозяйка обмякла, повисла на горничной, и та повела её в дом.
Костя бросил учебник на стол, быстро вырвал из тетради чистый лист, снова обмакнул ручку в чернила и написал:
'Бабулечка, моя милая, забери меня к себе. Я не хочу здесь жить. Я не хочу быть военным моряком. Я ненавижу море. Я буду тебе помогать. Целую, твой Костя.'
И добавил чуть ниже:
'Я всё равно уеду отсюда.'
Он сложил листок вчетверо и спрятал в нагрудном кармане.
Осторожно ступая по коридору, задержался у материной спальни. Из-за двери слышались её всхлипывания и вскрики и успокаивающий голос Антонины.
Костя зашёл в кабинет отца, дёрнул ручку - секретер закрыт. Тогда он подлез снизу, нажал на днище, как когда-то его брат, и открыл крышку. Внутри аккуратными стопками лежали бумаги, тетради, на отдельной полочке - стопка денег, ниже - чернильница, пачка бумаги, лист марок и конверты.
Костя оторвал марку, лизнул её, наклеил на уголок конверта и захлопнул секретер. Потом убедился, что крышка защёлкнулась, и вышел из кабинета. В коридоре он прислушался и направился на звуки приятного металлического перезвона.
В гостиной Аннушка, стоя у комода, протирала столовые приборы. Костя подошёл к ней:
- Аннушка, Вы не могли бы бросить в городе моё письмо?
- Конечно, Котенька. - Она повернула к нему своё светящееся улыбкой лицо. Теперь она смотрела на своего подопечного уже снизу вверх, но с такой любовью, с такой нежностью, словно перед ней был всё тот же маленький мальчик.
- А можно я Ваш адрес обратный напишу на конверте?
Она улыбнулась игриво:
- Барышня появилась, Константин Константинович? А?
- Нет, это бабушке. - Смущённо улыбнулся Костя.
- Ладно, пишите бабушкин адрес, а я свой допишу.
- Вы же не скажете никому, Аннушка?
- Нет, конечно, моя радость!
Неожиданный поворот.
Костя считал дни с момента, когда Аннушка бросила в городе его письмо. Со всеми возможными допущениями он рассчитывал получить ответ от бабушки не позже, чем через три недели. Сегодня минул седьмой день. Завтра будет восемь...
'Бабулечка, милая, только не говори 'нет'!.. Хотя, я всё равно уеду, - думал Костя. - И ничто не способно удержать меня здесь. Даже эти тёмно-серые глаза - такие умные и такие... такие страстные.'
Фаина Гайнутдинова... Файка... Шустрая девчонка. Теперь уже девушка - стройная, гибкая, с каштановой блестящей косой через плечо, с лёгкими завитками над большим гладким бледным лбом и по сторонам покрытых румянцем высоких скул. Они занимались у одной учительницы музыки, у Ларисы Абрамовны, и часто встречались в её доме. А в последнее время Файка стала дожидаться конца Костиного урока в скверике около дома учительницы. Она сидела на скамеечке, прижав к груди коричневую нотную папку с оттиснутой лирой на лицевой стороне - такую же, как у Кости. Она сидела ровно и недвижно и смотрела прямо перед собой. Прежде чем выйти из дома, Костя выглядывал из окна подъезда, смотрел на Файкин красивый профиль, в очередной раз задавал себе вопрос: 'что ей от меня нужно?', не находил ответа и спускался во двор. Проходил мимо застывшей фигуры, делая вид, что не смотрит по сторонам и не замечает её. Фигура оживала в момент, когда Костя равнялся с ней, поднималась со скамейки и пристраивалась рядом.
Иногда они шли молча, Иногда Файка спрашивала о чём-то вроде - 'тебе больше нравится Шопен или Бетховен?' Костя отвечал, что ему больше нравится джаз.
И вот совсем недавно Файка сказала Косте:
- Ты, Колотозашвили, как засушенный богомол.
- Это ещё почему? - Спросил Костя.
- Потому что ты неживой какой-то.
- А почему богомол?
- Такой же длиннорукий и длинноногий.
- А тебе больше нравятся короткорукие и коротконогие? - Засмеялся он.