Нет, она знать не желает про объявления, расклеенные немцами в гетто и угрожающие евреям новыми кровавыми расправами. Она не хочет видеть, как вокруг этих объявлений беспрестанно собираются все новые и новые толпы людей, гудящие, как пчелиный рой перед непогодой...
В последнее время она стала часто уединяться в своем мрачном уголке между шкафом и сырой стеной. Вот и теперь сидит она одна на краю кровати, облокотясь одной рукой о железную спинку, а другую руку опустив на колени. Высокая, стройная, с густой сединой в волосах, она, закрыв глаза, качается из стороны в сторону, точно маятник старых хриплых часов, доживающих свой век. При свете хмурого утра ее мертвенно-бледное лицо с ввалившимися глазами кажется безжизненным, словно смерть уже наложила на него свою печать. Она хорошо знает, что ждет ее и всех обитателей гетто: за ними придут... прикажут идти... и они пойдут в свой послед-ний путь... Она так свыклась с этой мыслью, что ничто уже ее не тревожит. Ей все равно, раньше или позже конец... Скорее бы! Надоело это томительное ожидание.
Но теперь не эти мысли занимают ум и сердце акушерки Софьи Абрамовны Вильнер. Сейчас она в каком-то полузабытьи мысленно листает скорбные страницы своего прошлого, своей неудавшейся жизни.
Упорно и беспощадно подводит она итоги прожитых лет, стараясь самой себе ответить на мучительный во-прос, который уже давно не дает ей покоя: для чего ей теперь жизнь? У одной есть дети, которыми она дорожит н которым она нужна, у другой муж, за жизнь которого она беспокоится. А у нее? Радости материнства она никогда не знала. Был муж, но через год после свадьбы ушел от нее. Ей кажется: это было давно, очень давно. Ее воспоминания об этом времени обволоклись туманной дымкой; она не может даже вспомнить, какие, собственно, недоразумения возникли между ними, как и почему произошел разрыв.
Как будто жили в ладу, в согласии. Она ведь любила своего мужа! Уже после развода она много лет работала с ним в одном и том же родильном доме, терпеливо выслушивала его полунасмешливое, полунежное восклицание: О, Софья Абрамовна женщина с характером! И ни разу за все годы она даже намеком не дала ему почувствовать, как ей хочется, чтобы он к ней вернулся.
Неправда, что жизнь совсем не удалась. Были у нее свои радости ведь сотни новорожденных прошли через ее руки!.. Она хватается за эту мысль, как утопающий за соломинку. Но в этот момент ее раздумья прерываются: кто-то на миг открывает окно, стараясь плотнее его захлопнуть, чтобы в комнату не задувал ветер. С улицы ворвался шум. Там кто-то прошел так поспешно, словно за ним гнались. В соседней комнате зарыдали. Она открыла глаза, перестала качаться из стороны в сторону. Страх, смертельный страх охватил ее, холодом сковал ноги и руки. Она не может пошевелиться, словно приросла к месту. Последним усилием воли она отрывается от кровати, встает на ноги. Она почти уверена в том, что пробил последний час, гитлеровцы уже окружили гетто и сейчас всех выведут на убой.
Что ж? пытается она размышлять с прежним глухим безразличием. Какая разница? Раньше или позже?
Стала одеваться. Надо одеться поприличнее, чтобы не стыдно было перед людьми. Но эта мысль задевает ее только вскользь, как бы мимоходом. Она опять уходит в воспоминания.
Да, она работала! Еще как работала! Да, да. И никому никогда не поверяла своих переживаний, своей мучительной тоски, своего одиночества. И вот теперь, когда ей предстоит последний путь, надо собрать все силы, чтобы не выдать своей тревоги, своего страха перед концом.
Все, к чему бы она ни прикоснулась, валится у нее из рук. Но чему тут удивляться? старается она оправдаться в собственных глазах.Умирать никому не хочется.
Немцы срезали каракулевый воротник с ее дорогого зимнего пальто, и оно кажется уродливым. Старомодная бархатная шляпка напоминает ей о том, что в ней она всегда выглядела старой девой, и ей поэтому неприятно надевать ее. Она наденет на голову шарф он заменит и шляпку и воротник. Низкие фетровые ботики еще целы. Все! Она уже окончила свой туалет. Остается лишь ждать, когда придут за ней. И, засунув руки в рукава, она снова садится на край кровати. Тяжелые складки теплого пальто ложатся вокруг ее ног, касаются пола. Все! Окончен путь!
Жила, работала, сотни детей клала на весы, радуясь каждому грамму прибавившегося веса, ив итоге всех ее трудов ей осталось лишь одно: посидеть еще несколько минут на жесткой кровати, покрытой красным ватным одеялом, перед тем как отправиться в дальнюю-дальнюю дорогу. Посидеть перед дорогой как исстари ведется меж людей, и она остается верной общепринятому обычаю. Работала... Да, да... Работала! И что-то начинает протестовать в ней: неужели все дети, которые прошли через ее руки, погибли? Кто-то, верно, и теперь еще жив? Где же они? Но вместе с тем она чувствует, как кто-то внутри ее засмеялся злым, ехидным смехом: ха-ха-ха! хи-хи-хи! Смешная старушонка! Сотни детей. Вот так удружила! Лелеяла для того, чтобы пришли фашисты и всех уничтожили.
И снова ха-ха-ха! хи-хи-хи! не лучше ли было душить их своими руками, когда крик младенца впервые оглашал палату?
Она все еще сидит, дожидается. Ждет полчаса, ждет час. Но вот на улице снова возникает какой-то шум, и она поднимается, чтобы выйти первой.
На улице людно, но ни одного немца. И это ее удивляет. Она не понимает, что тут происходит. Тронув человека за рукав, она спросила:
Отчего такой шум?
Тот окинул ее долгим изумленным взглядом.
Откуда вы? С луны свалились?
Она останавливает другого, задает тот же вопрос.
Дети есть у вас? спрашивает тот.
Нет.
Ну, а золото? Золото есть? Надо срочно собрать и отдать этим бандитам. Не то они отберут сто детей и расстреляют.
Нет! отвечает она. Откуда у меня золото?
И снова, поднявшись по лестнице, она возвращается в свой угол. Тихо, на цыпочках, словно крадучись, входит она в мрачную комнатушку. Не раздеваясь, садится на край кровати.
Но нет уже прежнего безразличия. Всякий раз, как завоет ветер, зашуршит по стене, постучит в окно, она вздрагивает и пугливо озирается.
Ах, да! У нее есть золотая брошь!.. Почему же она сказала, что у нее ничего нет? Видно, она скупа. Нет, нет! Скупость тут ни при чем. Она просто не хочет отдавать ее немцам. Каракулевый воротникотдала. Было немного серебра отдала. Теперь отдать последнюю память о прошлом. Подарок мужа. Частицу ее юности. Если бы от этого была хоть какая-нибудь польза. Но она хорошо знает: давай не давай конец один.
Весь вечер она просидела в своем углу. Ей мерещилось, что кто-то за ней подсматривает, о чем-то просит. Казалось, будто соседка шепотом что-то говорит о ней.
Когда все в доме улеглись, она начала рыться в своем разбитом чемодане, и всю ночь соседи по комнате слышали ее беспокойную возню.
Рано утром, наскоро одевшись, она неслышными шагами выбралась из своего угла и вышла на улицу. Бежала быстро, короткими шажками, точно ее подгоняли. У белого оштукатуренного двухэтажного здания Юденрата стояла очередь, и она тоже стала в очередь.
Тут были пожилые люди, в большинстве своем женщины. У одной в руке был узорчатый бокал, переходивший из поколения в поколение, у другой ложка, которой, может быть, прабабушка на своей свадьбе ела традиционный золотой бульон. Люди несли сюда последнее, что у них осталось, чтобы отдать немцам и вырвать из их рук невинных детей.
Где-то на боковой улице, по ту сторону колючей проволоки, отгораживающей гетто от остального мира, с шумом пронеслись машины. Людям было жутко слышать гул машин, все тревожно сгрудились поближе к окошку.
Напрягая близорукие глаза, Софья Абрамовна поверх плеч впереди стоявших женщин наблюдала, как из окошка методически протягивается рука, покрытая рыжими волосами, не спеша принимает вещи и выдает квитанцию.
Немецкая аккуратность, подумала она, боясь минуты, когда подойдет ее очередь.
Наконец она подошла к окошку, оказалась лицом к лицу с человеком, принимавшим золото, и увидела, что это не немец, как она думала, а еврей. Обхватив голову руками, он нетерпеливо ждет. Он с раздражением смотрит, как долго она достает свою драгоценность. Он чуть ли не вырывает брошь из ее рук вместе с платочком. Но вдруг лицо его становится постным. Позевывая и глядя в сторону, где один из служащих Юденрата стучит на машинке, он возвращает ей украшение.
Почему? спросила она пугливо.
Это не золото. Может быть, лежало рядом с золотом.
Она побледнела.
Как не золото?
Но он уже молча отстранил ее руку и берет у следующей.
Один за другим подходят к окошку люди. Один за другим со вздохом сдают принесенное и уходят. А она все стоит и ждет. Но вот от окошка отошел последний, и оно захлопнулось.
Подождав несколько минут, Софья Абрамовна робко постучалась.
Я вас очень прошу, сказала она. Сделайте одолжение, посмотрите еще раз. Быть может, вы ошиблись?
Я же вам ясно сказал, что это не золото! отве-тил приемщик. Идите с богом домой! Гитлер уж как-нибудь обойдется без вашего золота. Вы слышите, без вашего золота! И он сердито захлопнул окно.
Тихо и неторопливо акушерка опять завернула брошь в платочек. И, засунув руки в рукава, пошла домой.
Она останавливалась, шла и снова останавливалась. Она была сильно расстроена. Но вот и ее дом. Ей оставалось лишь подняться по лестнице и снова забиться в свой темный угол. Но вдруг она повернула обратно и быстрыми шагами направилась к белому двухэтажно-му дому Юденрата.
Поднявшись по лестнице, она в неосвещенном коридоре слепо толкнулась в первую попавшуюся дверь.
Служащий, который принимал золото, уже надевал пальто. Дрожащими руками она снова достала платок с брошью.
Приемщик закричал на нее:
Вон отсюда! Она думает, от ее драгоценностей будет какая-нибудь польза. Давай не давай, все равно конец один.
Софья Абрамовна кивнула да, она и сама так думает и пошла к выходу. Когда она вышла на улицу, одна за другой подъезжали машины с вооруженными гитлеровцами, занимая все углы и перекрестки. Для нее в этом не было ничего неожиданного. Она знала:
Иначе и быть не могло. И все же ей казалось, что, если бы ее даяние было прибавлено к тому, что немцы уже получили, это, быть может, хоть на малое время отсрочило бы кровавую расправу. Еще что-то очень важное занимало ее ум, не давало покоя, пока она шла домой. Нет, не может быть, чтобы все дети, прошедшие через ее руки, стали жертвой фашистских палачей. Кое-кто ведь уцелел и теперь сражается на фронте против насильников. Они, эти уцелевшие, отомстят врагу.
И, утешившись этим, она бодро, с высоко поднятой головой пошла навстречу своей гибели.