Дмитриева Наталья : другие произведения.

Алхимики. Часть I. Nigredo

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1481 год от Р.Х. Два приятеля-школяра приходят в маленький городок на границе герцогства Брабантского, не зная, что вскоре жизнь каждого изменится безвозвратно.
    ...То была лаборатория алхимика, одна из тех, что тщательно скрываются от посторонних глаз, но при этом встречаются повсюду: в замках и дворцах, в городских домах и деревенских хижинах, в монастырях и церковных приходах - мрачная, темная и тесная конура, в которой едва можно развернуться...

   Часть I. Nigredo
  
   I
  
   В маленьком городке Ланде, что на границе с Намюром, был дом, получивший в народе прозвание "De Zwarte Huis" - "Черный дом". Улица Суконщиков, на которой он стоял, страдала от частых пожаров и не раз выгорала едва ли не подчистую. Но этот дом пламя не брало, лишь копоть все глубже въедалась в его стены. Многие полагали, что дьявол приложил к этому руку, поскольку о доме ходила дурная слава. Говорили, что много лет назад он был заложен нечистому, и, когда кончится срок заклада, господин дьявол непременно явится за своим добром. Владельцы старались поскорее сбыть дом с рук, и, несмотря на дороговизну жилья, он часто стоял заколоченным. В конце концов он перешел Питеру Зварту, эшевену, как часть приданного жены, а потом - его сыну Хендрику.
   Однако и теперь про дом говорили "De Zwarte Huis", а не "huis des Zwarts"** - как следовало бы.
   С изумлением и страхом смотрели люди на Питера Зварта, на его роскошную одежду, не подобающую простому бюргеру, на золотую цепь у него на груди, на мясистое лицо под алым шелковым шапероном. При звуках его голоса птицы взмывали в воздух, а собаки трусливо поджимали хвосты. Спесь эшевена доходила до того, что он не раз заявлял, будто и черт его не страшит.
   Но Хендрик Зварт не напоминал отца ни внешностью, ни характером. Изредка соседи видели, как он, до носа закутавшись в плотный коричневый плащ, идет к мессе вместе со своей младшей незамужней сестрой, госпожой Миной. Хендрик Зварт не вышел ростом, вдобавок одно плечо у него торчало вверх, а голова, слишком большая, болталась на тонкой шее, словно горшок на ручке метлы. При ходьбе он подволакивал ноги, а, остановившись, раскачивался из стороны в сторону, будто искал опору для своего хилого тела. Во всякое время года он носил одежду из плотного темного сукна, подбитого мехом, но его вечно трясло, как в лихорадке.
   Госпожа Мина едва доставала макушкой до носа низкорослого брата, за которым следовала повсюду тенью. Она была блеклой, словно трава, выросшая под камнем, с плоским круглым лицом и бесцветными глазами навыкате.
   В церкви Зварты занимали полагающиеся им места на передней скамье, но держались так отчужденно, что никому в голову не приходило с ними заговорить. При встрече им кланялись, а за глаза называли "Dwerg en Midget" - "Гном и Карлица". Но в том их вины не было: известно, людям только дай почесать языки. Про господина же Хендрика и госпожу Мину никто не мог сказать ничего дурного. Хорошего, впрочем, тоже.
   Зато опять пошли слухи о Черном доме. Теперь говорили, что дьявол подает знак деревянной колотушкой и так дает понять, что скоро явится за своим добром. Люди, живущие на улице Суконщиков, не раз слышали этот глухой, равномерный стук, словно доносящийся из-под земли. Иногда без всякой причины вокруг дома расползался запах гнилого болота, а на крыше заводили пляс бесовские огни, приводя в трепет прохожих.
   Ян Рапек, общинный стражник, как-то остановился поболтать с птицеловом Вихте; оба так увлеклись, что не заметили, как обоих накрыла тень проклятого дома. Вечером того же дня, сидя в трактире, они почувствовали слабость и боль в горле, потом рты у них наполнились кислой слюной, а выпитое пиво фонтаном изверглось обратно. Прошло не меньше недели, прежде чем Рапек смог выйти из дома, а птицелов так до конца и не оправился, и с тех пор руки и ноги у него тряслись сильнее, чем при пляске святого Витта.
   Правда, находились умники, утверждавшие, будто дьявол здесь не причем: мол, дома на улице Суконщиков проседают из-за того, что вода подмывает землю - отсюда и треск, и тяжелый запах, а огни над крышей - всего лишь искры, вылетающие из дымохода; Ян Рапек с приятелем отравились прокисшим пивом, что неудивительно, ибо другого не подают в той жалкой корчме, где они пьянствовали. А Хендрик Зварт и его сестра, конечно, малоприятные особы, живут уединенно и ни с кем не поддерживают дружбы, но все же люди почтенные и уважаемые.
   Кроме хозяев в Черном доме жили две служанки - старая и молодая. Первая провела здесь большую часть жизни: убирала, стирала, стряпала, присматривала за хозяйскими детьми и не желала для себя ничего иного. Но в последний год ее сильнее обычного мучил ревматизм - бывало, она несколько дней кряду корчилась на своем тюфяке, от боли ухая, точно сова. Тогда в помощь старой Грит решили взять молодую здоровую девушку. Нашлась такая, что всех устроила - сирота, зарабатывавшая на жизнь шитьем и стиркой белья. Звали ее Сесса Барок, нрав у нее был кроткий, поведение скромное, лицо пригожее, как у истинной брабантки; болтать попусту она не любила и работы, даже самой тяжелой, не чуралась. Родственники девушки, бедные сукноделы, остались довольны тем, что она нашла себе место, но на всякий случай посоветовали ей сходить на богомолье в монастырь святой Гертруды. Сесса так и сделала, после чего, собрав пожитки, перебралась в Черный дом.
  
   * "Черный дом", а не "дом Зварта"
   Зварт (Zwart) - черный
  
  
   II
  
   Был теплый солнечный весенний день, но старая служанка места себе не находила и, держась за поясницу, ковыляла из угла в угол.
   - Будет дождь, - говорила она Сессе. - Вот увидишь, непременно будет дождь. Ох, святая дева, пожалей мои бедные кости!
   И вправду, к вечеру небо затянуло тучами, ветер погнал по улице клубы пыли, в домах стали зажигать свечи раньше обычного. Грит совсем расхворалась, под конец она и вовсе не могла разогнуться. Сесса уложила старуху в постель, принесла ей теплого молока и грелку, со всех сторон подоткнула одеяло и уже хотела уходить, но вдруг Грит схватила ее за руку:
   - Вот что, - прошептала она хрипло, - нужно было мне сходить в погреб, который за домом - пойди ты вместо меня. Вот тебе ключ. Когда войдешь, увидишь справа большую бочку, в ней земля. Вырой оттуда медный горшок, да смотри, аккуратней. Крышку с него не снимай, поняла? Заверни его в полотенце и принеси сюда, я скажу, что с ним делать.
   Сесса сделала все, как велела старуха. Когда она достала горшок, то увидела, что он весь издырявлен, а из дырок сочится вязкая зелено-бурая слизь с тошнотворным запахом. Пока девушка шла от погреба, ей все время приходилось задерживать дыхание, но Грит осталась довольна и велела отнести горшок наверх и оставить у двери хозяйской половины.
   - Постучи трижды, потом еще четырежды, потом дважды и снова трижды. Не перепутай - три, четыре, два и опять три. И сразу уходи, не жди, пока откроют.
   - Зачем господам такое?
   - Не твоя забота, и не моя тоже. Делай, как велят, и держи язык за зубами. А станешь им трепать, так я сама его вырву.
   Сесса смолчала и постаралась как можно быстрее выполнить то, что ей было сказано. Господина Хендрика она, вправду сказать, побаивалась, а его сестра при каждой встрече глядела на нее своими рыбьими глазами так, словно хотела поглядеть насквозь. Этот холодный взгляд совсем не вязался с мягким, безвольным личиком госпожи Мины, с ее робкой улыбкой и тихим лепечущим голоском, и, даже думая о нем, Сесса начинала тревожиться. Уже спускаясь вниз по лестнице, девушка ощутила за спиной еле слышное движение. Так ходила хозяйка - выходит, ей вправду зачем-то понадобился грязный вонючий горшок...
   "Не мое это дело", - решила Сесса и, вернувшись в кухню, села с шитьем у очага.
   Было слышно, как ветер гуляет по улице, хлопая неплотно прикрытыми ставнями и раскачивая скрипучие флюгеры. Стены дома негромко потрескивали, в темноте мыши затеяли привычную возню. В углу за плетеной ширмой храпела Грит.
   Угли в очаге стали остывать. Сесса проворно накладывала стежок за стежком, торопясь закончить работу, но ее мысли были далеко. Внезапно ей почудилось, будто откуда-то потянуло холодом, и она подняла голову, вглядываясь в темноту. Кухонная дверь была приоткрыта и сейчас - девушка видела это очень хорошо - продолжала медленно открываться. Сердце служанки забилось сильнее. Ее охватило предчувствие чего-то неясного, тревожного и очень близкого. Чувство было таким сильным, что она не могла усидеть на месте. Поднялась - и в тот же миг дом замер, и все звуки в нем стихли...
   Потом тишину наполнил шорох дождя.
   Внезапно с улицы раздался громкий стук, и чей-то голос, заглушая раскатистую дробь капель по черепице, потребовал, чтобы ему открыли. От испуга Сесса воткнула иголку себе в палец.
   Между тем незваный гость не унимался, к нему присоединился еще один, и оба наперебой требовали впустить их. Проснулась Грит и, помогая себе руками, наполовину высунулась из-за ширмы.
   - Господи, спаси и помилуй! Что за шум? Неужто опять французы идут нас грабить? - спросила она. Девушка, дрожа, отвечала, что не знает.
   - Боже, помоги нам! - перекрестилась старуха. - Нет, речь-то у них не французская. Но это наверняка грабители! Кто еще станет ломиться в дом в такой час?
   Держась друг за друга, обе вышли из кухни, подняли головы и увидели госпожу Мину, стоявшую на верхней ступеньке. Но господин Хендрик не соизволил даже носа высунуть из комнат, и три перепуганные женщины не знали, как им быть.
   Собравшись с духом, Сесса сказала:
   - Я выйду через заднюю дверь и позову на помощь.
   - Лучше дай мне кочергу - я выбью всенощную на головах этих разбойников! - сердито воскликнула старая служанка.
   А госпожу Мину трясло от страха так, что ее зубы стучали друг о друга, и она не могла вымолвить не слова.
   На улице перестали стучать, и мужской голос отчетливо произнес:
   - Грит, я тебя узнал. Не бойся, это я, Андреас Хеверле. Открой дверь!
   Старуха посмотрела на хозяйку, а Сесса - на них обеих. Госпожа Мина вдруг отмерла и сбежала вниз.
   - Откуда здесь взяться моему племяннику? - прошептала она на ухо Грит. - Андреас в Лёвене. Что ему делать в Ланде?
   Второй голос, звучный как боевая труба, сердито проревел:
   - Во имя Господа и всех святых, поумирали, что ли, все в этом доме?! Откройте, наконец! Из меня вода сочится, как из губки!
   Госпожа Мина опять задрожала, но Грит проковыляла к двери и отодвинула засов.
   - Если это ты, Андрис, мой мальчик, проходи, и да благословит тебя Господь! - сказала она.
   Сессе показалось, что в дом протискивается грозовое облако, ибо гость был высок и широк в плечах, а с его темной мантии ручьями стекала вода. Но следом вошел второй, прекрасный, как архангел Михаил, обнял Грит и оторвал ее от пола, и старуха, обхватив ладонями его мокрую голову, прижалась к ней сморщенными губами.
   - И верно, мой Андрис, такой же хорошенький, как прежде, - ласково проворчала она. - Только раньше он был немного меньше ростом. Ведь я не видела его с тех пор, как старый господин Питер отправил мальчишку в университет. Сколько же лет прошло?
   - Пять лет, - ответил Андреас, осторожно ставя ее на пол.
   Тут он заметил госпожу Мину и отвесил ей низкий поклон.
   - Тетушка...
   - Андреас, - отозвалась она, по-прежнему глядя на него со страхом и недоверием.
   - Простите меня, - повинился он с улыбкой, и женщина немного оттаяла.
   - Добро пожаловать, племянник, хотя мы тебя и не ждали. Кто это с тобой? - спросила она у Андреаса, между тем как его приятель встряхивался, точно собака, орошая брызгами пол и стены.
   Андреас взмахнул рукой с изяществом придворного:
   - Это мой брат-богослов. Мы вместе учились в университете, а теперь идем, куда глаза глядят. Его зовут Ренье.
   - Ренье де Брие, - представился гость.
   - Француз? - сквозь зубы процедила Грит.
   - Пикардиец. Так, по крайней мере, мне говорили.
   - Что? - удивилась старуха. - Ты, что ли, нищий или бродяга, чтобы не знать, откуда сам родом?
   - Не обижай моего друга, Грит! - смеясь, воскликнул Андреас. - Он - дворянин, не хуже меня.
   - А в его гербе, небось, посох да нищенская сума.
   Ренье задумчиво свел брови.
   - Над воротами нашего фамильного поместья в Пикардии висел щит с изображением дуба. Впрочем, я никогда его не видел, ибо ворота и дом сровняли с землей еще до моего рождения, а сам я увидел свет Божий в замке Хеверле, который близ Лёвена и принадлежит ныне графу де Круа. Мать умерла, рожая меня, а вскоре отца зарезали в пьяной драке. Увы, некому было поведать о славных днях моего рода...
   - Ну, хватит, - оборвал его Андреас. - Я промок до нитки, у меня зуб на зуб не попадает от холода. Скоро запоют петухи. Тетушка, если бы я хоть на часок мог прилечь у огня, да сменить рубашку, да выпить кружку-другую крепкого пива, да закусить ломтем соленой ветчины...
   - Во время поста нужно думать не о ветчине, а о спасении души, - поджав губы, ответила госпожа Мина. - Ты, племянник, явился нежданно-негаданно и не один. Ради Бога, веди себя пристойно. Хендрик не любит шума и суеты, а от тебя с твоим другом этого уже более чем достаточно.
   Андреас наклонил голову, чтобы скрыть улыбку.
   - А, достойный дядюшка...
   Хозяйка между тем повернулась к Сессе, безмолвно стоявшей в стороне, и распорядилась, чтобы гостям постелили на левой половине дома. Там было три небольшие комнаты, запертые и заброшенные со смерти Питера Зварта.
   - Вот славная мордочка, - шепнул Ренье, кивая на девушку.
   - Таких здесь немало, - отозвался Андреас.
  
   III
  
   Бывало так, что какой-нибудь дворянин вдруг желал перейти в бюргерство, надеясь, что новое положение принесет ему больше выгоды и богатства. Таких пренебрежительно называли "veranderd"*, на них смотрели свысока представители обоих сословий. Таким "veranderd" чуть не стал дворянин из славного, но обедневшего рода Хеверле. Женившись на старшей дочери Питера Зварта, этот дворянин совсем было собрался принять статус бюргера, рассчитывая, что связи и золото тестя станут неплохой заменой утраченной чести; но судьба распорядилась по иному, до срока отправив незадачливого менялу на погост.
   Андреас, его единственный сын, пятнадцатилетним был отправлен дедом в Лёвен, дабы постигнуть все премудрости богословской науки. В университете он быстро сошелся с Ренье, своим ровесником - очень скоро они стали друзьями, не разлей вода. Каждый обнаружил в другом немало сходства с собственной персоной: у обоих не было гроша за душой, как не было и желания корпеть над книгами. Оба оказались в Лёвене скорее по принуждению: за Андреаса все решал властный дед, за Ренье - его знатный и могущественный покровитель Филипп де Круа, на которого, как поговаривали злые языки, он был весьма похож лицом.
   Для начала обоих определили на "артистический" факультет, где они должны были изучить семь свободных искусств, чтобы потом перейти к высшим степеням обучения. Но от тривиума и квадривиума у них челюсти сводило зевотой. Учебным залам Андреас и Ренье предпочитали трактиры, и оба охотней принимали участие в потасовках, затеваемых "артистами" за право сидеть на скамьях, чем в научных диспутах. Удовольствием для них было слоняться бог знает где в компании таких же бездельников и устраивать разные проказы. Тем не менее, спустя четыре года было решено, что грамматика с арифметикой достаточно осели в их головах, оба не без труда выдержали экзамены и были переведены на богословский факультет. На смену шуткам и шалостям приходили игры и попойки, длящиеся несколько дней кряду; стычки между коллегиями, а также между школярами и горожанами, становились все неистовей. Ренье принимал в них участие с каким-то дьявольским азартом, Андреас же во все глаза смотрел на красивых дам, предпочитая Венеру Марсу.
   Год пролетел, как сон, над друзьями нависла угроза изгнания, волей-неволей им пришлось взяться за ум. Неожиданно и в одном, и в другом проснулась жажда знаний - оба вдруг не на шутку увлеклись философией и тайными науками. Прослышав о неком профессоре, что читал удивительные лекции в Гейдельберге и был известен как "doctor mirabilis"**, оба тотчас же снялись с места, отправившись в долгий и небезопасный путь, дабы узреть светило философской науки.
   Дорога сама вела их.
   Проходя мимо Ланде, Андреас пожелал навестить своих родственников Звартов, с которыми не виделся несколько лет. У Ренье не было родных, и он охотно последовал за приятелем, рассчитывая, что и его не оставят без доброй еды и мягкой постели.
   Когда школяры подошли к городу, солнце, сиявшее на небе с утра до вечера во все дни пути, вдруг скрылось за свинцовыми тучами, и хлынул дождь, мгновенно промочивший обоих до нитки.
  
   * "меняла"
   ** "удивительный доктор"
  
   IV
  
   Два дня спустя Хендрик Зварт со всеми домочадцами и гостем отправился в церковь на праздничную мессу.
   То было Пальмовое воскресенье, особо чтимое в память о дне, когда Господь наш Иисус Христос верхом на осле въехал в Иерусалим, и народ выходил к нему со словами: "Осанна! Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!"
   Прихожане несли в церковь самшит и вербу, святили их, чтобы потом повесить у изголовья постелей, под распятьями и у очагов, а также в стойлах, дабы порча и болезни не коснулись ни людей, ни скотины.
   С самого утра церковный колокол звонил, не умолкая.
   Жители Ланде, принаряженные, с ветками и свечами в руках под пение гимнов прошествовали вслед за клириками в крестном ходе: сперва те, кого называли "viri hereditarii" - городские аристократы, важные, неповоротливые, сплошь в черном и сером, как стая ворон; за ними - торговые старшины и члены купеческой гильдии, ученые законоведы и цеховые мастера, и остальные - горожане и горожанки, прислуга, стражники, подмастерья, мелкие лавочники и поденщики, лоточники и бродяги. Потом все вернулись в церковь, и началась служба. По случаю праздника горело множество свечей; нефы были украшены зелеными ветвями, а на хорах висела облаченная в рубище "hungerdock" ("кукла-голодарь") - дань традиции, пришедшей из германских земель вместе с Максимилианом Габсбургом.
   Народ молился с благоговением, однако многие переговаривались совершенно свободно, не приглушая голосов, так что в храме стоял сплошной гул. Взгляды присутствующих все чаще обращались туда, где среди прочих именитых граждан Ланде рядом с Хендриком Звартом и его сестрой сидел их племянник. Прихожанки, молодые и старые, поднимались на цыпочки, чтобы рассмотреть его получше; задние ряды напирали, и толчея была ужасная.
   И вправду школяр походил на весенний росток на черной земле: на нем был зеленый бархатный пурпуэн, украшенный шнурками и богатой вышивкой. Золотые монеты блестели на его вороте, запястья были перехвачены шелковыми лентам с колокольчиками на концах. Круглую шляпу с белым пером Андреас держал в руке, и темные блестящие волосы волнами ниспадали ему на плечи. Полосатые шоссы плотно облегали его стройные икры, а на башмаках, поясе и кошельке сверкали резные позолоченные пряжки. Кричащая роскошь, за которую ранее порицали Питера Зварта, обрела новое лицо в его внуке, и все поневоле должны были признать, что это лицо куда приятнее прежнего. А школяр хоть и имел вид гордый и пренебрежительный, но по его губам то и дело проскальзывала довольная улыбка.
   Госпожа Мина поглядывала на него с беспокойством - ей казалось, что племянник держится слишком вызывающе. А Грит, затертая у дверей вместе с Сессой, говорила:
   - Ох, Андрис! Такой он красавчик! Погляди-ка, есть ли здесь кто красивее и нарядней его? Как ему к лицу этот зеленый бархат! Что скажешь? Лиловый был бы не хуже. Ах, какой славный из него получился бы епископ!
   И Сесса кивала и улыбалась, хотя ее пальцы до сих пор болели из-за того, что пришлось два дня кряду перешивать для Андреаса наряд покойного эшевена.
   Ренье находился тут же: в сундуках Звартов нашлась праздничная одежда и для него. Но шутник накинул поверх рваный школярский плащ и красовался в нем, точно король в горностаевой мантии.
   Когда каноник вознес святые дары, и прихожане опустились на колени, Андреас замешкался. Невдалеке от него молилась дама, чье лицо скрывала длинная вуаль. Внезапно она подняла ее, словно предлагая ему рассмотреть себя, и бросила на школяра пристальный взгляд из-под ресниц. Андреас увидел, что лицо у нее белое и гладкое, рот - маленький и яркий, будто вишня, а волосы, падавшие на открытую грудь, перевиты золотыми нитями. Он ответил ей не менее дерзким взглядом, но дама уже опустила вуаль и, казалось, целиком погрузилась в молитву. Когда стали передавать друг другу "мир", Андреас подал его даме: ее тонкие пальцы, унизанные перстнями, лишь на мгновение коснулись его руки, но обожгли школяра будто огнем.
   В тот день многие молодые прихожанки выказали ревностное благочестие и по окончании службы пожелали остаться в церкви, где, к слову сказать, задержался красивый школяр. Но Андреас перестал замечать устремленные на него взгляды - все его внимание было поглощено дамой под вуалью. Ее спутница, длинная тощая жердь с постной миной, усердно прикладывалась к образам, не пропуская ни одного, а она продолжала молиться перед статуей Богоматери.
   Вдруг свеча выпала у нее из рук и погасла. Андреас тут же оказался рядом. Он предложил ей огня, а она вновь откинула вуаль, улыбнулась, и на ее щеках заиграли ямочки. На выходе школяр подал ей святую воду, и опять она коснулась его пальцев, от чего он вздрогнул с головы до ног. Никто не произнес ни слова, но взглядами они как будто заключили между собой соглашение, какое испокон веков заключают мужчина и женщина.
   Выйдя из церкви, дама и ее спутница направились через площадь к ратуше, а Андреас остался глядеть им вслед. Тут он услышал, как Ренье окликает его, и увидел друга, а за его спиной Грит и Сессу. Старуха не желала идти домой - ей еще раз хотелось посмотреть на своего Андриса в праздничном наряде. Сессе пришлось дожидаться вместе с ней, и по той или какой другой причине лицо девушки было сердитым и печальным.
   - Кто эта дама, которая только что вышла? - спросил у служанок Андреас.
   - Их много выходило. Какая же приглянулась вашей милости? - пожала плечами Сесса.
   - Та, что высокого роста, свежа и прекрасна, как майская роза, - ответил школяр.
   - Острый же у вас глаз, господин Андреас, если вы сумели разглядеть ее красу под этой белой вуалью.
   - А, так ты ее знаешь!
   - Знаю, - со вздохом ответила девушка. - Ее зовут Барбара Вальке, уже год, как она овдовела, и отец подыскивает ей нового мужа.
   - Где она живет?
   - Недалеко.
   - Но как найти ее дом?
   - О, вы сразу узнаете его! В нем три этажа, стены, окна, двери, дверной молоток - все, как положено в богатых домах.
   - Да ты смеешься, что ли? - сердито вскрикнул Андреас, и Ренье успокаивающе похлопал его по плечу:
   - Легче, брат мой, или застежки лопнут.
   - Ты не видел ее...
   - Зато видел других, весьма пригожих. Незачем лететь на огонь - дождись, пока пташка сама спустится к силку, и просвисти ей свою песенку.
   - А если не спустится?
   - Тогда налетят другие! Сегодня в церкви все женщины глазели на тебя, открыв рот!
   - Когда я хочу одну, мне другие не нужны.
   Ренье расхохотался.
   - Вот как ты запел! Послушай, брат Андреас, нет женщины, которая не была бы скроена по образцу праматери Евы, и в любви все - как одна, а одна - как все. Грех один, с какой женщиной его не твори - одинаково приятен...
   Тут ему пришлось отскочить, потому что Грит замахнулась на него веткой самшита.
   - Не слушай болтуна, Андрис, - проворчала старуха, грозя пикардийцу. - Нечего прижигать молодость в распутстве. Уж коли не желаешь быть епископом, так любая девушка с радостью пойдет за тебя замуж.
   При этих словах Сесса потупилась, а Андреас улыбнулся.
   - Думаю, не стоит торопиться, - ответил он, посмеиваясь.
   - Verum, frater, - важно кивнул Ренье. - Temporis filia veritas*. Подобные дела следует обдумывать тщательно, не торопясь, лучше за парой-тройкой кружек крепкого пива и бараньей лопаткой, прожаренной до хруста. Взгляни вон туда, видишь на углу толпу бездельников, разодетых, как шуты бургундской герцогини, с колокольцами на шляпах и башмаках? Что за чудные рожи - по красным носам видно, что они с самого утра заняты благими размышлениями. Слышишь, как кричат? Наверняка решают, где лучше продолжить это занятие.
   - Пойдем к ним? - спросил Андреас.
   - Пойдем, - согласился его друг. - А там, глядишь, они угостят нас, или мы их - и мудрости хватит на всех. Когда тело тяжелеет от выпивки, душа в противоположность ему поднимается ввысь. Пойдем, брат мой.
   Так они и сделали.
   А Грит трясла ветками самшита и говорила опечаленной Сессе:
   - Много зеленого вокруг... очень уж много зеленого...
  
   * Правда, брат... Истина - дочь времени.
  
   V
  
   В восточной стороне Ланде протекала узкая речка, от которой прорыли канал к предместью, где располагались красильные мастерские. Здесь всегда стоял удушливый чад от кипящих котлов с краской, на деревянных рамах сохли длинные полотнища и мотки ниток, а землю покрывали разноцветные пятна.
   Но в городских пределах трудно было отыскать более красивое место: липы в облаках нежной зелени образовывали низкий свод, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь кружевное сплетение их ветвей, бросали золотистые отсветы на спокойную темную воду, в которой берега отражались, как в зеркале. Влюбленные парочки приходили сюда и гуляли рука об руку, с нежностью глядя друг другу в глаза; те, у кого не было пары, одиноко сидели на траве, глазея на проходивших мимо людей.
   Сесса, проводив Грит до дома, пришла сюда, чтобы встретиться со своим дружком - Йоосом-красильщиком. Обычно она была рада побыть с ним, но в тот день печаль не оставляла ее, и милый напрасно заглядывал ей в глаза - там не было и тени улыбки.
   Пока они плечом к плечу ходили вдоль берега среди других таких же пар, оба школяра с новыми приятелями отправились в трактир "Певчий дрозд", хорошо известный, хоть и стоявший на отшибе. Там их встретил десяток веселых услужливых девиц, и они приятно провели время. Но хозяйка трактира, разбитная бабенка, круглая, пышная и румяная, как оладушек, была куда приятней, и посетители липли к ней, как мухи к варенью. До драки бы не дошло, но у пикардийца давно чесались кулаки, и у его соперника - здоровенного, пузатого мясника - как видно, тоже. Их растащили. Хозяйка объявила, что не потерпит буянов в своем заведении, и обоим пришлось уйти. Андреас вышел с другом, но по дороге отстал, так что в Черный дом Ренье вернулся один. Его нарядный кафтан порвался, рукав висел на нитке, и пуговиц не доставало, но настроение у школяра было куда лучше, чем утром - после драки на него всегда нисходило умиротворение.
   Подходя к дому, он заметил, как от двери скользнула темная фигура и скрылась за углом.
   Увидев пикардийца, Сесса всплеснула руками:
   - Господь Всемогущий!
   Ренье расхохотался. Половина его лица совсем заплыла, но он как будто не замечал этого.
   - Тише! Тише, ваша милость. - Служанка прижала палец к губам. - Господину Хендрику не здоровится, госпожа Мина велела его не беспокоить, а от вашего смеха стены трясутся.
   Школяр ничего не ответил, только посмотрел на девушку с улыбкой.
   - Вот что, - произнесла она. - Дайте мне вашу нарядную одежду. Я приведу ее в порядок, пока хозяйка не увидела.
   На ходу стаскивая пурпуэн, Ренье прошел за служанкой в кухню. Здесь сидела Грит с медной ступкой, зажатой меж костлявых колен, и, поминутно чихая, толкла перец. Увидев школяра, она махнула пестиком, так что в воздух поднялось перцовое облако.
   - Пресвятая Дева, явился! Да в каком виде! Отвечай, бездельник, куда ты дел моего Андриса?
   - Мой брат встретил крысу о двух хвостах, которая заговорила с ним человеческим голосом, - пояснил Ренье, опускаясь на стул и с удовольствием вытягивая ноги. - Говорят, это дурная примета - она свидетельствует о близости любовной лихорадки, от которой можно избавиться, плюнув крысе в пасть. Но мой брат, как видно, ничего не слыхал об этом, иначе не повлекся бы за крысиным хвостом.
   Вспыхнув, Сесса отвернулась, но пикардиец успел заметить влажный блеск ее глаз. Она поставила перед ним миску с водой, и Ренье принялся смывать засохшую кровь с лица.
   - Да-да, - проворчала старая служанка. - Вот что бывает, когда в головах свищет ветер...
   - Пусть свищет, волосы будут расти гуще, - беспечно отозвался пикардиец, отодвигая миску. - Не выпить ли нам вина?
   - Чтоб у тебя брюхо лопнуло! Мало ты сегодня грешил?!
   - У меня в глотке такой пожар от этого перца, что, если его не залить, я буду дышать огнем, как Вельзевул. Смилуйся, женщина, и дай мне стакан бургонского!
   - Вот еще! - огрызнулась старуха. - Вино, да в пост!
   - А ныне праздник Господень, - напомнил ей школяр. - Чтобы дать людям пример смирения, Спаситель наш принял плоть и взошел на крест. Известно, что он не сделал бы этого, если бы не был во хмелю - да и как не быть, коли любовь вынудила его снизойти с высоты небес в земную юдоль, позабыв о себе и не замечая опасности?
   - Послушайте, что он несет!
   - Сегодня Христос на небесах потчует полными чашами пророков, и они пьют, сколько влезет, а Давид со своей арфой носится вприпрыжку между столами, аки шут Господень. Призовем же Царя славы, и возрадуемся ему, и восславим радость!
   - Радость часто бывает началом нашего горя.
   - Verum*, - кивнул Ренье. - И все же: dum fata sinunt, vivite laeti - пока позволяет судьба, живите весело! Придет время крови и слез, а сегодня пусть льется благословенное доброе вино. Уныние - это кислота, оно разъедает не только душу, но и тело. Смоем его прочь! Будем пить, пока не лопнем!
   - Лопнешь ты, как же, - проворчала Грит, отдавая Сессе ключи от винного погреба. - Ненасытная утроба... Сходи-ка, дочка, вниз и принеси нам бутылку легкого брюссельского из большой плетеной корзины. Увидишь - она стоит сразу при входе. Возьми одну бутылку и возвращайся. Думаю, Господь не рассердится, если мы восславим его на сон грядущий...
   - Одной будет мало, - заметил Ренье и оказался прав.
   Сессе пришлось еще дважды спускаться в погреб. Грит развеселилась, хотя продолжала ругаться для порядка. Вино, однако, пришлось ей по вкусу - она почти не отставала от Ренье, а тот, верный слову, опрокидывал в глотку стакан за стаканом. За брюссельским последовало изюмное вино из Арсхота, потом намюрское, лёвенское, дошла очередь и до бургонского. Наконец старуху развезло, и она захрапела, свесив голову на грудь. Сесса, чей стакан как был, так и остался полным, вынула медную ступку из ее безвольных рук и уложила старую служанку на свой тюфяк. Потом девушка убрала пустые бутылки и вернулась к шитью.
   Щурясь, как довольный кот, Ренье глядел на огонь. Хотя в голове у него шумело, а мир вокруг приобрел нечеткие очертания, боевой задор, подогретый вином, требовал новых свершений. Рука его машинально потянулась к стакану, но тот оказался пуст. Не долго думая, школяр хлопнул им об пол - но, к его удивлению, стакан не разбился, а закатился под стол.
   Грит заворочалась и что-то пробормотала во сне, после чего ее храп зазвучал с удвоенной силой. Ренье посмотрел на Сессу - на звук удара девушка подняла было голову, но тут же снова склонилась над работой. Она сидела на низкой скамеечке возле очага, где было больше света, оранжевые блики плясали на ее лбу, тени от ресниц ложились на нежные щеки. Губы служанки были плотно сжаты, время от времени по ним пробегала странная горькая усмешка, совсем не подходящая этому милому лицу; потом его черты смягчались, и девушка тихонько вздыхала. Но сейчас в неверном свете очага, явно чем-то опечаленная, она показалась Ренье особенно красивой. На ней было простое синее платье с тугим лифом и узкими рукавами, белая полотняная косынка прикрывала грудь; украшенный лентами чепец Сесса положила рядом с собой, и от светлых волос вокруг головы поднимался легкий ореол. В этой позе, с опущенными глазами и сосредоточенным выражением, лица она напомнила Ренье мадонн мастера ван Эйка, сияющих святостью и чистотой - но в то же время перед ним была девушка из плоти и крови, живая, округлая, мягкая и теплая. Приглядевшись, можно было заметить, как на шее у нее бьется жилка.
   Откинувшись на спинку стула, пикардиец поглядел на Сессу сквозь пальцы сначала одной руки, потом второй. Это показалось ему забавным; наклонившись, он хлопнул по лавке рядом с собой и произнес:
   - Сядь поближе.
   Не произнеся ни слова, девушка пересела. Ему опять показалось, что она сидит слишком далеко, и тогда школяр придвинул ее вместе с лавкой.
   - Ты меня боишься? - спросил он, положив руку ей на плечо.
   Сесса подняла глаза.
   - Вы как будто неплохой человек. Чего же вас бояться?
   - В Лёвене меня звали Блажным Ренье, оттого что временами я теряю разум.
   - Грешно это, ваша милость. Не следует разбрасываться тем, чем наделил нас Господь.
   - Amen, милая. Мудрые девы всегда спасали меня.
   - Те, что выходят к жениху со светильниками, полными масла, чье имя - милосердие Господне?
   - Те, чья красота сияет в темноте, подобно путеводной звезде; те, что вдыхают огонь в измученные постом и покаянием души; те, что раздают любовь и веселье, а взамен получают золотые пояса, драгоценные цепи, серьги, кольца и монеты...
   Сесса укоризненно покачала головой.
   - Стало быть, разум вам возвращают неразумные. Много ли его прибывает в таком случае?
   - За прибытком я не гонюсь. - Школяр попытался обнять девушку, но случайно или намеренно она ткнула его иглой. - Ай! А ты колючка!
   - Не лезьте под руку, ваша милость, - строго произнесла служанка. - Я лишь слегка задела вас, а могла бы и поранить.
   - Значит, ты ведешь жизнь чистую и безгрешную? - добродушно спросил Ренье, ничуть не досадуя на неудачу. - Нелегко, должно быть, тебе приходится.
   - У меня есть жених, - чуть покраснев, ответила Сесса.
   - А, так это его я видел сегодня у двери... Скользнул мимо меня, как тень, и скрылся, прежде чем я смог его рассмотреть.
   - Не может быть! Вы ошибаетесь, ваша милость, Йоос здесь не появлялся. Я запрещаю ему сюда ходить.
   - Если это не твой жених, то кто? Кто был здесь перед моим приходом?
   Слова повисли в воздухе. Девушка вдруг уронила шитье и стиснула руки на коленях. Несмотря на тепло очага, в лицо ей как будто пахнуло холодом; рядом находился большой и сильный мужчина, но страх, охвативший ее, был так силен, что Сесса готова была сию же минуту кинуться прочь из дома. Усилием воли девушка подавила дрожь и изо всех сил сжала челюсти, чтобы зубы не стучали. Это показалось школяру странным: он подумал, не кроется ли здесь что-то еще, и почувствовал, как разгорается его любопытство.
  
   * Правда
  
   VI
  
   В темноте за стеной ожили скрипучие ступени.
   - Кто там? - Ренье привстал, с трудом сохраняя равновесие - выпитое давало о себе знать. Испуганная девушка потянула его обратно:
   - Там никого нет.
   - Кто-то ходит.
   - Нет, это скрипит старая лестница.
   - Говорю тебе, там шаги.
   - Это трещат рассохшиеся половицы.
   - А я слышал иное - будто по ночам черти приходят щекотать пятки Хендрику Зварту! Это черта я видел сегодня у дверей? Пусти! - Ренье вырвал у нее руку и вскочил. - Черт или нет, я его поймаю!
   Не слушая уговоров служанки, школяр бросился в темный проем, а оттуда вверх по лестнице. Ему чудилось, что впереди него кто-то идет, но когда он протягивал руки, то хватал лишь пустоту. На втором этаже все двери, кроме входа на чердак, были заперты - даже та, что вела в их с Андреасом комнату. Стояла мертвая тишина, Ренье не слышал ничего, кроме своего тяжелого дыхания. Потом внизу мелькнул свет, и слабый голос Сессы окликнул его. Школяру ничего не оставалось, как спуститься; но он никак не желал успокаиваться и стал расспрашивать служанку:
   - Почему вдруг стало так тихо? Кто приходил в дом сегодня? Разве это секрет? Хозяева велели тебе молчать?
   - Слушайте, - произнесла Сесса, - только прошу, ваша милость, не кричите больше. Хозяева будут недовольны, они не любят, когда их беспокоят. Если они узнают, что мы распивали с вами вино, достанется и мне, и старой Грит. Мы были на вечерней мессе, а потом господин Хендрик почувствовал себя плохо - с ним это часто бывает. Тогда они с хозяйкой запираются у себя в комнатах, и госпожа Мина ухаживает за братом. Лекаря они никогда не зовут, но часто посылают меня к Симону ван Хорсту, аптекарю. Его лавка через два дома от нас. Госпожа Мина пишет ему записку, а я отношу, и он взамен дает мне порошков, а порой горшки с мазями или бутыли с разными жидкостями, которые пахнут так, что у меня закладывает нос. Все это я отдаю прямо в руки хозяйке: Грит говорила, что они с господином Хендриком умеют делать лекарства. Но иногда Симон ван Хорст все же приходит и проводит там, наверху какое-то время. Наверное, это он стоял сегодня у двери... наверное, его впустила сама госпожа Мина...
   - И это все?
   Девушка подумала о медном горшке, принесенном из погреба, но все же кивнула.
   - А ты видела, что в записках, которые хозяйка передает аптекарю? - продолжал допытываться пикардиец.
   - Она всегда тщательно складывает их и запечатывает восковой печатью.
   - Хм... а ты могла бы в следующий раз, когда они пошлют тебя туда, незаметно вскрыть печать и посмотреть?
   От ужаса глаза Сессы стали круглые, как плошки.
   - Что вы, господин Ренье... - прошептала она. - Как же можно?
   Ренье насмешливо улыбнулся.
   - Лучше узнать лишнее, чем ничего не узнать - так говорил мудрый Сенека. Дела твоих хозяев кажутся мне подозрительными. Нет ли здесь какой тайны? Я бы не прочь ее раскрыть.
   Девушка в отчаянии всплеснула руками:
   - Помилуй Боже, зачем это вам?!
   - Затем, что в твоей любви, красавица, мне отказано. Чем еще заняться бедному школяру?
   - Ах, ваша милость... - горестно вздохнула служанка. - Знаю, наш город маленький и скучный. У нас не устраивают пышных празднеств, и шествий, и представлений, и турниров, какие, я слышала, бывают в Брюсселе и Мехельне; приказом бургомистра бродячим актерам и музыкантам запрещено появляться в нашем городе - в противном случае с них возьмут штраф двадцать золотых гульденов и высекут плетьми перед ратушей. Чтобы узнать новости, наши соседи ходят на богомолье; а когда Яна Хрипуна приставили к позорному столбу за то, что он хотел украсть у соседа свинью, об этом говорили целый месяц. Вы и господин Андреас скучаете у нас, вам привычнее другая жизнь, другие люди. Вероятно, вы скоро покинете Ланде... Все же, прошу, ваша милость, не смотрите на нас свысока! Мы люди простые, но ведь и простота, случается, достойна уважения!
   - А как быть с теми, кто в простоте своей предает душу дьяволу? - спросил Ренье.
   Внезапно над их головами раздался громкий треск, а затем грохот и звон, словно на втором этаже обрушился шкаф с посудой. Послышался громкий стон - казалось, он идет сразу отовсюду; ему вторили частые женские всхлипы. Что-то опять грохнуло, и с потолочных балок слетело облако пыли. От шума на миг проснулась Грит, но тут же снова уронила голову на тюфяк. Наверху захрустело битое стекло, неверные заплетающиеся шаги проследовали к лестнице, хлопнула дверь, и слабый голос, дрожащий от рыданий, позвал из темноты:
   - На помощь... помогите...
   Сесса, бледная, как простыня, прижала руки к груди.
   - Это госпожа Мина.
   - Ага! Стоит помянуть черта, и он тут как тут! - Ренье взял свечу и вышел из кухни. Служанка последовала за ним.
   Мину Зварт они увидели сразу: она стояла на лестнице, обеими руками цепляясь за перила и дрожа всем телом. Ее лицо было покрыто копотью, в которой безостановочно катящиеся слезы проложили две блестящие дорожки; огромные глаза казались белыми, как у слепца, и такими же незрячими, волосы в беспорядке свисали на плечи. При виде школяра и служанки женщина качнулась вперед и упала бы, если бы Ренье не подхватил ее.
   - Спасите... спасите...
   - Что это? - Сострадание пересилило страх Сессы, и она склонилась над хозяйкой. - Пресвятая заступница, Матерь Божья, кажется, у нее обожжено лицо...
   - Нет, не у меня... - Госпожа Мина с неожиданной силой схватила ее за плечо. - Мой брат! Спасите моего брата!
   Ренье кивнул и взял женщину на руки; вместе они поднялись на второй этаж и вошли в хозяйские покои. В первой комнате, маленькой и темной, пахло запустением, как будто здесь давно никто не жил. Во второй им в нос ударил кислый запах гари. Комнату освещала серебряная лампа, стоящая на низком столике. Даже в ее тусклом свете было видно, что мебель давно не чистили, а стены и потолок - в темных разводах копоти. Еще заметнее они были на светлом гобелене, закрывающим вход в следующее помещение.
   - Хендрик! - срывающимся голосом выкрикнула госпожа Мина.
   Из-за гобелена раздался долгий стон. Ренье отпустил женщину, Сесса подняла свечу, и тут оба увидели Хендрика Зварта - полускрытый гобеленом, он лежал на боку у самой стены. Здесь пахло еще сильнее - так, что начинала кружиться голова, и во рту появлялся металлический привкус.
   - Святой Панталеон, спаси моего брата! - взмолилась госпожа Мина, вновь заливаясь слезами. - Он умирает?
   Ренье оглядел бюргера.
   - Не думаю, - сказал он, наконец. - Надо положить его на кровать.
   Наклонившись, школяр подхватил Зварта, как ребенка, в то время как Сесса распахнула плотно закрытые ставни. Свежий ночной воздух окатил их, словно прибой. Напротив окна в алькове за резными дверцами находилась кровать, на нее уложили Хендрика Зварта, продолжавшего пребывать в беспамятстве. Госпожа Мина, тихо всхлипывая, примостилась рядом.
   Сесса оглянулась: на столе рядом с лампой стояли кубки, чаши, бокалы и кружки, тарелки с присохшими остатками пищи и два таза с грязной водой. Между ними валялись мятые листы тонкого пергамента: одни были исписаны вдоль и поперек, другие - покрыты рисунками, на иных же не было ничего, кроме жирных пятен. В комнате царил беспорядок, но не сиюминутный, а прочный, устоявшийся. Даже перевернутая скамеечка, случайно сдвинутая в сторону, оставляла на пыльном полу четкий отпечаток. Вздохнув, девушка принесла с кухни воду и чистое полотно и стала осторожно смывать гарь с хозяйского лица. Под ней обнаружился большой ожог - правую сторону ото лба до шеи покрывали свежие волдыри, такие же были у Зварта на обеих кистях, а ногти обуглились и почернели.
   Холодная вода не привела бюргера в чувства, зато стонал он почти непрерывно.
   - Он не умрет? - Госпожа Мина схватила служанку за руки. - Скажи мне, он не умрет?
   - Нет, но он сильно обжегся. Правый глаз совсем заплыл. Бедный господин Хендрик! Как такое могло случиться?
   - Он держал в руках лампу, но слишком сильно наклонил ее, и горячее масло вытекло ему на лицо, - чуть слышно прошептала госпожа Мина.
   Сесса нахмурилась и вынула из раны крохотный осколок.
   - Откуда это? А вот еще! Его будто возили по битому стеклу! Надо бы позвать лекаря...
   С минуту хозяйка размышляла, потом покачала головой.
   - Нет, приведи Симона ван Хорста, он знает, что делать.
   - По стеклу?.. - пробормотал Ренье себе под нос. Пользуясь тем, что на него не обращают внимания, он незаметно рассматривал листы на столе. Потом украдкой сунул один за пазуху.
   Сесса ушла за аптекарем. Госпожа Мина оттерла слезы и неприязненно посмотрела на пикардийца. Ренье видел, что она стыдится недавних чувств, жалеет, что нашлись свидетели ее слабости, и хочет, чтобы теперь он ушел - все это ясно читалось на ее лице, вновь ставшем холодным и замкнутым. Но произнести вслух женщина не решалась. А пикардийцу до смерти хотелось попасть в комнату за гобеленом, и он надеялся, что госпожа Мина хоть ненадолго отвлечется и даст ему возможность туда заглянуть. И оба, не отрываясь, смотрели друг на друга: она - со страхом и недоверием, он - еле сдерживая нетерпение, а на кровати ворочался и стонал покалеченный Хендрик Зварт.
   - Где мой племянник? - наконец спросила госпожа Мина.
   - Гуляет вместе с ветром, - ответил школяр.
   - Найди его и приведи его домой, - велела она.
   Ренье не хотел уходить, но ему пришлось сделать это, когда явился аптекарь - плотный, приземистый человек с сальным лицом, возвестивший о своем приходе терпким запахом пота и гвоздики.
   На лестнице школяр столкнулся с Сессой - служанка несла корпию и полотно для перевязки.
   - Ты веришь, что он опрокинул на себя лампу? - тихо спросил Ренье, взяв ее за локоть. Девушка посмотрела на него сердито и тоскливо:
   - Эти люди приняли вас в своем доме, разделили с вами кров и пищу. Вам, видать, этого мало - хотите и души их вывернуть наизнанку? Оставьте, ваша милость... За свои дела они, как и все грешники, будут держать ответ перед Господом, но не вам их судить.
   - Тогда молись, чтобы Бог отпустил им прегрешения, - без улыбки посоветовал ей Ренье.
  
   VII
  
   Пока пикардиец тешил двух демонов - жажду и любопытство, его друг бродил по темным улицам Ланде, обуреваемый совсем иными чувствами.
   Андреас шел, не разбирая дороги; его мысли постоянно перебегали с предмета на предмет, то представляя картины этого дня с необыкновенной ясностью, то погружаясь в туман сладких грез и соблазнительных видений - и он не мог отделить одно от другого. Ноги сами привели школяра к каналу Влюбленных: в этот час по его пустынным берегам гулял только ветер, а вместо смеха и голосов был слышен лишь шелест камышей и стук, с которым сталкивались привязанные у берега лодки. Охваченный непонятной истомой, Андреас бросился на землю под липой, возможно, той самой, под которой Йоос шептал нежности на ушко Сессе. И хотя вполне возможно так же, что под ней сидел не он, а еще какой-нибудь красильщик, или ловец птиц, или разносчик, или лучник, или сукновал со своей подругой - слова, произносимые здесь, никогда не менялись и в будущем должны были остаться прежними. Сейчас эти слова звучали в душе Андреаса, и ему казалось, что они отпечатаны на древесной коре и повторяются в шорохе листьев, как нескончаемое эхо. Школяра бросало то в жар, то в холод, и он сам не знал, чего хочет больше - то ли взлететь выше звезд, то ли умереть и опуститься под землю.
   Впрочем, несмотря на волнение, овладевшее им с того момента, как он увидел Барбару Вальке, Андреас вполне отдавал себе отчет в том, что с ним происходит. Он был влюблен, как это случалось уже не раз; страсть поднималась в нем, подобно приливу - решительно и неотвратимо, но у него еще хватало сил, что сдерживать ее. Чуть улыбаясь, почти с насмешкой он думал о своей даме. Сесса говорила, что она вдова, и в церкви эта женщина являла собой воплощение добродетели. Все же она первая подала ему знак, начальная фигура в танце любовного заигрывания принадлежала именно ей. Она, Барбара, привлекла его внимание, внезапно открыв перед ним лицо - то был ее вызов, брошенный мужчине, жест, исполненный большего соблазна, чем откровенная нагота. Под плотной темной накидкой, скрывающей фигуру до самых пят, на ней было открытое платье, а вуаль прятала от нескромных взглядов отнюдь не вдовью печаль. Жажда удовольствий - вот что читалось в ее глазах; точно также на Андреаса смотрели и другие женщины, почти все, каких он встречал. Они сами приходили к нему; любовные победы не стоили школяру никаких усилий, и он привык принимать их, как дань тому, чем наделила его природа. Андреас был молод и еще не испытал пресыщения, его естество с радостью откликалось на зов женской плоти. Барбара Вальке не отличалась от остальных - но сейчас, думая о ней, школяр чувствовал, как все прочие словно отступают в тень.
   Вскочив, Андреас подошел к воде. В холодной темной глубине ему чудился образ возлюбленной, но, как ни старался, он не мог увидеть ее отчетливо. Память подбрасывала лишь детали: пронзительный взгляд из-под длинных ресниц, маленький жадный рот, открытая грудь... Она манила его, подобно русалке, и исчезала, стоило лишь моргнуть. Андреас опустил руки в воду, резко плеснул себе в лицо, полными горстями лил на голову, но не мог избавиться от наваждения. Кровь его кипела, в ушах стоял гул.
   Потом к школяру вернулась способность рассуждать. Он пожалел, что не сумел выведать у служанки, где живет Барбара Вальке, но дал себе слово непременно разузнать. Сделать это было не так уж и трудно: конечно, утром его дама будет в церкви, и в этот раз он сможет за ней проследить.
   Занятый своими мыслями Андреас не заметил, как рядом из камышей осторожно высунулась темная фигура. Это был бродяга, устроивший здесь постель из тины: разбуженный плеском, привлеченный звяканьем монеток и колокольчиков на бархатном пурпуэне, он замер, наполовину высунувшись из прибрежных зарослей. Силуэт Андреаса, сидящего у самой воды, просматривался отчетливо: одним резким толчком его можно было спихнуть головой в канал, держать, пока не потеряет сознание, а потом без помех ободрать золото с одежды. Пока бродяга колебался, разрываясь между страхом и жадностью, из-под лип вышел еще один человек - огромного роста, с плечами, как у Геркулеса - и возвестил трубным голосом:
   - Андреас! Андреас Хеверле! Respondere*!
   Перепуганный бродяга припал к земле, а школяр, вздрогнув, едва не свалился в воду.
   - Пуп Вельзевула! - досадливо выругался он. - Брат Ренье, откуда ты взялся?
   - Не спрашивай "откуда", спроси "зачем", - возразил пикардиец. - Зачем разыскивать молодого повесу, в то время как он давно почивает - если не в теплой постели со сговорчивой бабенкой под боком, то в сточной канаве? Зачем среди ночи пускаться на его поиски, когда утром общинные стражники сделают это гораздо верней? Зачем, скажи на милость, бродить впотьмах, рискуя свернуть шею?
   - Да, зачем? - эхом откликнулся Андреас. Приятель грузно опустился рядом с ним.
   - Мне велено передать, чтобы ты шел домой - с твоим дядей случилось несчастье. В эту ночь Хендрика Зварта навестил дьявол и оказался не слишком любезен. Теперь у доброго бюргера ожог на пол лица, вдобавок его всего утыкало осколками, и госпожа Мина рыдает от страха, что он может испустить дух.
   - Что ты несешь? - воскликнул Андреас.
   - Так и есть - я видел все своими глазами.
   Школяр растерялся. Точно во сне он поднялся было на ноги, но приятель крепко ухватил его за полу.
   - Не спеши, брат мой! Сказать по правде, не думаю, чтобы твой дядя готовился принять viaticum**. И хотя сейчас он мечется, как грешник в аду, но жить будет - за это поручился аптекарь, осматривавший его раны. Я не потому тебя искал... Не стой, сядь рядом! Мне есть, что сказать, и я не мог ждать до утра. Моя голова похожа на жаровню, мысли, будто раскаленные угли, впиваются в череп. Если не выпустить жар, они прожгут кость и вывалятся наружу.
   - Так говори! - нетерпеливо сказал школяр, вновь усаживаясь на землю.
   В темноте глаза пикардийца светились, как у кошки.
   - Так вот, слушай... Госпожа Мина утверждает, будто ее брат вылил на себя масло из лампы. Скажи, какому дураку взбредет такое в голову? Ведь он не был ни пьян, ни болен, руки у него не тряслись, кроме того, на его одежде не нашлось следов масла...
   - Ренье де Брие! - резко прервал его Андреас. - Не пойму, куда ты клонишь. Или ты взялся пересказывать местные сплетни? Я знаю, что говорят о Черном доме, я вырос на этих сказках. Когда я был ребенком, нянька говорила, что мне надо быть очень послушным, если не хочу, чтобы черт утащил меня, когда придет за домом - она была уверена, что рано или поздно это случится, и потому никогда не соглашалась оставаться там одной. Моего деда величали безбожником из-за того, что он якобы кадил дьяволу, украшая проклятый дом богатой мебелью и коврами. Моего дядю не любят за угрюмый и скрытный нрав, но попробуй только сказать, что он якшается с нечистым...
   - Остынь, брат Андреас! - Ренье стиснул ладонью его плечо. - Мне нет дела до всяких толков, но я верю своим глазам. А сегодня я видел то, что видел.
   - Что? Что ты видел?
   - Primo, как некто в черном с головы до ног выходит из дома твоего дяди. Это случилось сегодня вечером, я едва не столкнулся с ним у двери. Чрево Христово! Мне достаточно было протянуть руку, чтобы схватить его, как сейчас тебя, но он будто растворился в воздухе!
   - Мог зайти кто-то из соседей, - холодно произнес Андреас.
   - Маленькая служанка поведала, что аптекарь, чья лавка на улице Суконщиков, - единственный, кого привечают твои родные. Я и его видел - мешок с требухой, заплывший дурным жиром; воняет, как боров, обсыпанный пряностями! Такого за милю учуешь! Нет, это не он. Но кто бы там ни был, он лишь навел меня на мысль, что тут скрыта тайна. И вот, secundo, я смог отчасти в нее проникнуть, - с этим словами довольный пикардиец извлек из-за пазухи пергаментный лист.
   - Что это? - спросил Андреас.
   - Прочти.
   - Смеешься, что ли? Будь у меня факел или свеча, я бы мог что-то разглядеть. Без них я и твое лицо с трудом различаю...
   - Что ж, слушай. Я прочел его раз десять и могу повторить слово в слово. - И Ренье, наморщив широкий лоб, произнес на латыни:
   - "Выращивают василисков из яиц, снесенных старым петухом. Для того старых петухов помещают под землю в комнату, выложенную камнем со всех сторон, и дают им вдоволь корма. Разжиревшие петухи спариваются и откладывают яйца, после чего их следует убить, а для высиживания яиц использовать жаб. Жаб кормят зерном и иной пищей. Вылупляются петушки, через семь дней у них вырастают хвосты наподобие змеиных, в тот же час они стремятся уйти под землю. Чтобы этого не произошло, цыплят сажают в большие медные горшки с крышками и отверстиями по всей поверхности. Горшки зарывают в землю на шесть месяцев, все это время цыплята питаются землей, которая набивается сквозь дырки. После этого горшки следует поставить на огонь, чтобы василиски полностью сгорели. Три части пепла смешать с одной частью крови рыжего мужчины. Подождать, пока кровь высохнет, растереть и развести крепким винным уксусом в чистом сосуде. Состав поместить на пластину красной меди и раскалить добела. Подождать, пока остынет, и смыть в том же составе, пока медь не будет поглощена им, отчего он разбухнет и приобретет цвет золота..."
   Пока пикардиец говорил, его друг молчал, но по окончании этой странной речи не выдержал и громко расхохотался. Ренье был обижен, но не подал виду: подождав, пока веселье приятеля иссякнет, он невозмутимо добавил:
   - "Это есть золото для разных применений".
   - Стой, ни слова больше! - воскликнул Андреас. - Ты разыгрываешь меня, но не думай, что я не узнал рецепт старого Теофиля из "Schedula diversarum artium"***. Василиски! Право же, не стоит пустые фантазии и бабьи сказки почитать за великие и чудесные откровения!
   - Ничто не должно отметаться без достаточных оснований, - возразил Ренье. - То, что человеческий разум не в силах постичь и принять до конца, может свершаться с помощью тайного магического искусства. Коль скоро существует магия истинная и ложная, нашим богословам не мешало бы поосновательней разобраться в сем предмете, распознать его действие и достоинства, а не отмахиваться, как от злокозненной ворожбы...
   Произнося эти слова, пикардиец улыбался, и было неясно, говорит он серьезно или шутит.
   - Почтенные отцы скажут, что подобные рассуждения есть следствие порчи рассудка по причине дьявольского наваждения, - помолчав, ответил ему друг.
   - Хвала Господу, кое-кто думает иначе. Скажи лучше, стал бы твой дядя хранить этот лист и другие тоже, если бы записанное в них не подтверждалось опытом?
   - Где ты его взял?
   - В комнате Хендрика Зварта сегодня, когда был там. Госпожа Мина посвящена в дела брата и помогает ему во всем: чтоб мне лопнуть, если их девиз не "Sta, coagule, multiple, solve"****! Но оба они хранят свои искания в тайне. Если бы не этот рецепт... - Одним движением Ренье скомкал листок и швырнул его в воду. - Знать бы, удалось им достигнуть цели или нет?
   Ни тот, ни другой не видели бродяги, лежавшего в камышах.
   Небо посерело, звезды начали гаснуть, туман поплыл над водой. Во дворах звонко запели петухи.
   Андреас прикрыл глаза ладонью. Бесплотное видение в последний раз улыбнулось ему яркими губами и растаяло, как дым.
   - Узнать бы наверняка - добыли они золото? - повторил Ренье. Он выглядел свежим и полным сил.
   - Оставь, - махнул рукой друг.
  
   * Ответь!
   ** последнее причастие
   *** "Список различных искусств", книга монаха Теофила, начало XII в.
   **** "Настаивай, сгущай, приумножай, возгоняй" - одна из базовых алхимических формул
  
   VIII
  
   На следующий день (то был Великий понедельник) ни Хендрик Зварт, ни его сестра, ни племянник, ни гость, ни служанки не явились на мессу. Многие женщины в сердцах рвали четки, не увидев красивого школяра на передней скамье; но более всех досадовала Барбара Вальке, от злости искусавшая губы так, что они стали еще краснее.
   А Андреас в одиночестве бродил по окрестностям Ланде.
   Возвращаясь на улицу Суконщиков, школяр чуть не столкнулся с бегущей женщиной. Шел дождь, и она прикрывала голову полой длинной накидки, но он решил, что где-то уже видел ее. Тут женщина встала как вкопанная, несмотря на то, что дождь все усиливался, и капли бежали по ее впалым щекам. Андреас вспомнил: это она накануне сопровождала даму под вуалью.
   - Не вы ли, - спросила женщина, - господин Хеверле, ученый богослов?
   Сердце его учащенно забилось, и он медленно склонил голову. Она неловко поклонилась в ответ.
   - Коли вам будет угодно, моя кузина просила пожаловать к ней сегодня в четыре часа, чтобы растолковать места из Писания, смысл которых ей не вполне ясен.
   - Вашу кузину зовут Барбара? - спросил школяр. Женщина кивнула. - Где вы живете?
   Она объяснила, и они расстались.
   Школяр встряхнулся и засвистел, как жаворонок по весне. Дальнейшее не вызывало сомнений. В любовных делах Андреасу никогда не приходилось сталкиваться с настоящим сопротивлением. Женщины сами раскрывали перед ним двери домов и свои объятья, потому что их пленяла его красота; и каждую он любил пылко, искренно. Воображение подстегивало школяра, обладание расхолаживало: сейчас Барбара Вальке занимала все мысли Андреаса, и все же на дне их таилась странная горечь. Перед его глазами одна за другой проскальзывали картины наслаждений - все было знакомо, привычно, все повторялось, женские лица и тела сливались в одну бесконечную вереницу. И он почти жалел, что Барбара тоже займет в ней место.
   Тем не менее, едва минул назначенный час, Андреас постучал в дверь ее дома.
   Его встретила служанка и провела в богатый покой со стенами, обитыми светло-коричневой тисненой кожей. Здесь было много пышных драпировок с золотыми узорами; большую ширму, стоявшую в глубине комнаты, украшали прелестные картинки жития святой Варвары; лари и ларчики, расставленные повсюду, покрывала тонкая резьбы, позолота, многоцветные эмали; ковер на полу пестрел цветами и разными фигурами; на стене висело зеркало в тяжелой раме, круглое и выпуклое, как рыбий глаз. Наконец посередине комнаты на возвышении, в кресле с бархатными подушками восседала сама хозяйка: на ней было белое платье с низким вырезом, широкими ниспадающими рукавами и длинным шлейфом, пухлые холеные ручки держали роскошно переплетенную Библию. Однако к белому платью женщина надела зеленый чепец с райскими птицами, и Андреас, у которого в глазах рябило от всего этого великолепия, воспрянул духом - зеленый был цветом надежды.
   Он поклонился с непринужденным изяществом придворного; она ответила сдержанно, не вставая с места, потом указала ему на низкую скамеечку рядом с креслом. Школяр сел, чувствуя некоторую неловкость - теперь женщина возвышалась над ним, как статуя. Кроме них в комнате находились две служанки; почти сразу вошла еще одна. Все трое без стеснения разглядывали гостя и переговаривались хриплым полушепотом, изредка обмениваясь приглушенными смешками.
   - Мне бы хотелось, чтобы вы объяснили мне значение притчи о десяти девах, - тихим голосом сказала Барбара. - Я слышала много разных толкований, но до сих пор не могу понять, в чем здесь смысл...
   Она раскрыла перед ним Библию, и ему волей-неволей пришлось отвечать. Между тем его взгляд жадно скользил по ее лицу, открытой шее и груди; сейчас женщина казалась ему еще красивее, чем накануне, и когда она наклонялась, словно желая лучше слышать, о чем он говорит, школяра обдавало терпким запахом мускуса от ее корсажа. Она держалась холодно и отстраненно, но пахла, как дикий зверь.
   В богословской беседе прошел целый час. Повинуясь хозяйскому знаку, служанка принесла им вино и засахаренные груши, потом тихонько выскользнула из комнаты, а за ней две другие. С их уходом Барбара оттаяла: ее голос стал мягче и обольстительнее, глаза подернулись мечтательной поволокой. Она отложила Библию и заговорила о другом; разговор становился все тише, все чаще прерывался длинными паузами, во время которых они, как давеча в церкви, обменивались пылкими взглядами. Андреас поднялся и облокотился о спинку кресла. Барбара как будто не возражала: теперь она смотрела на него снизу вверх. Ее лицо было белым, как алебастр, лишь на щеках горели два алых пятна. Она слегка приоткрыла рот, и от ее тяжелого дыхания по животу школяра прокатывалась сладостная судорога.
   - Эта реликвия была привезена из самого Рима, - шепнула она, прикладывая к губам серебряную ладанку на цепочке. - В ней - волос святой Варвары, моей покровительницы. Хотите поцеловать ее?
   Андреас кивнул - голова у него шла кругом, как у пьяного. Ладанка все также была у нее на губах, когда он склонился, чтобы припасть к ней, но в последний момент Барбара ловко выдернула ее, и их губы соединились.
   Дверь комнаты отворилась, и вошла ее сухопарая родственница.
   - Кузина, - произнесла она голосом скрипучим, как тележная ось, - батюшка ваш просит распорядиться на счет ужина. Он велел передать, что желает к бобам мускатную подливу, только чтобы ее не передержали, как в прошлый раз...
   Андреас отпрянул, кусая губы, чтобы не выругаться.
   - Я сейчас спущусь в кухню, - как ни в чем не бывало ответила Барбара. Ее лицо вновь стало спокойным и гладким, румянец исчез, а дыхание выровнялось. - А ты будь добра, проводи господина богослова.
   Школяр глянул на нее, не веря своим ушам.
   - Хотите, чтобы я ушел? - запинаясь, спросил он. Она с нежностью улыбнулась ему.
   - Господин Хеверле, я вам благодарна. Видит Бог, я никогда не получала столь полного и исчерпывающего толкования Священного писания. До сих пор я пребывала в плену невежества, вы раскрыли двери моей темницы одним словом...
   - Чтобы самому угодить туда, - чуть слышно произнес Андреас.
   - Такого пленника я содержала бы столь же нежно, сколь и собственное тело, - ответила Барбара, не сводя с него пристального взгляда.
   - Кузина, поспешите! - напомнила ей родственница.
   Школяру ничего не оставалось, как откланяться; на прощанье женщина взяла с него слово быть у нее завтра в тот же час - этим ему пришлось удовольствоваться.
   Назавтра Андреас явился гораздо раньше назначенного времени и целый час прохаживался взад-вперед по улице, то останавливаясь напротив ее окон, то срываясь прочь в страхе, что его могут заметить. Он старался не думать о Барбаре, но разум отказывался ему подчиняться. Когда же школяр переступил порог ее дома, ему почудилось, что он падает в пропасть.
   Барбара встретила его очень приветливо. В комнате сидело несколько женщин почтенного вида, - это были ее подруги, жены и дочери бюргеров. Им пришла охота послушать, как он читает Писание, и школяр прочел им о предательстве Иуды, в то время как внутри у него все кипело от злости и вожделения. Он надеялся, что скоро они с Барбарой смогут остаться вдвоем, и ее взгляды как будто обещали ему это. Сегодня ей не сиделось на месте, она змейкой вилась вокруг Андреаса, то и дело касалась его руки, а один раз отвела ему волосы и промокнула его лоб своим платком. Он продолжал читать, хотя с большим удовольствием зашвырнул бы Библию в угол. Потом Барбара прервала его и попросила подать ей бокал: когда он это сделал, их пальцы соприкоснулись. Женщина кивнула и отвернулась, но больше ничего не сказала. Подобные игры как будто доставляли ей большое удовольствие, и Андреас не понимал, какой шаг должен последовать за этим, захочет ли она остаться с ним наедине или прогонит, как вчера. Видя недовольство школяра, Барбара лишь улыбалась - довольной улыбкой сытой кошки. Она протянула школяру молитвенник, чтобы он указал ей молитвы на каждый день Страстной недели; ее подруги сделали то же самое. Андреас дрожал от нетерпения, но они окружили его и никак не оставляли в покое. А Барбара Вальке вдруг стала равнодушной и далекой, будто школяра и вовсе не было в комнате. Наконец он понял, что надеждам не суждено сбыться, и от обиды у него перехватило дыхание.
   Школяр ушел, кипя от раздражения - желание, не нашедшее выхода, причиняло ему боль. И он поклялся никогда более не приходить в этот дом.
  
   IX
  
   На улице Андреас увидел Ренье: в своей драной школярской мантии тот сидел на каменной тумбе и наблюдал за голубями, копошащимися у сточной канавы, и подкрадывающейся к ним кошкой. При этом вид у пикардийца был задумчивый.
   - Вот и ты! - сказал он, заметив приятеля. - Что-то ты не очень весел. У тебя взгляд человека, объявившего войну пороку, меж тем как тебе должно прославлять его во весь голос...
   Не выдержав, Андреас схватил камень и со злостью швырнул его в кошку.
   - Брат Ренье! - резко ответил он. - Ты - мудрый товарищ, и за это я люблю тебя, но сейчас лучше помолчи!
   Видя друга в таком неистовстве, Ренье присвистнул:
   - Эге!.. Видать, женщины в этом городе возлюбили Иисуса Христа превыше всего и славят добродетель. Бедняжки! Они предпочли смерть от скуки доброму веселью...
   - Не жалей их! - крикнул Андреас. - Ведь в них нет жалости! Они носят добродетель, как маску, скучную, вялую, бескровную маску, под которой прячут змеиное жало, чтобы вернее нас уязвить! Клянусь святым Андреем, эта женщина улыбалась мне, манила взглядами, нежными прикосновениями... Глядя на нее, никто бы не усомнился, что она сгорает от любви! И все оказалось ложью, хитрой игрой! Она зазывала меня в свой дом, чтобы хвастаться перед подругами, будто дорогой игрушкой! Будь она проклята! Я мог бы ее полюбить! Я ненавижу ее!
   - Ты злишься, потому что она обвела тебя вокруг пальца. Впервые ты потерпел поражение от женщины, и это не дает тебе покоя.
   Лицо Андреаса стало смертельно бледным.
   - Не дает... - задыхаясь, прошептал он. - Кажется, будто у меня в груди раскаленный уголь, жжет невыносимо... О, что за мучение... Брат, помоги! Что мне делать? Я этого не вынесу.
   Ренье поднялся с тумбы, потирая отсиженный зад; скорчив недовольную гримасу, он несколько раз притопнул и сплюнул под ноги.
   - Вот что, брат Андреас - ты пьян. Да, говорю тебе, ты пьян, потому что разум твой одурманен, ты, как пьяница, утопил его в стакане горькой отравы. Теперь тебе дурно, ты страдаешь, но это пройдет. Есть верное средство, в народе именуемое "клин клином" - вернее его я не знаю. Раз тебя сжигает огонь, залей его пивом и добрым вином; а если твое сердце разъедает язва, приложи к нему бальзам из поцелуев красивых женщин - и боль исчезнет.
   - Женщин? - с отвращением переспросил Андреас. - С ума ты сошел, раз предлагаешь мне это?
   - Что, женские ласки теперь вызывают в тебе отвращение?
   - Не говори мне о них!
   - Брат мой, славный мой братец... - произнес пикардиец, дружески обнимая приятеля и увлекая его вниз по улице. - Мудрецы говорят, что тот, кто не желает себе добра, лишен, стало быть, ума и благоразумия, а то и вовсе слабоумен; если тебе дарована вольная жизнь, не отвергай ее радостей и не меняй их на слезы и печаль. Если твоему благородному сердцу невозможно смириться с женским обманом, иди туда, где пороки и слабости являют себя открыто и без прикрас - уж там-то обмана не будет.
   - К шлюхам? - спросил Андреас.
   - К шлюхам, - согласился Ренье. - К веселым лихим красоткам, которые отмерят столько любви, на сколько у тебя хватит денег - ни больше, ни меньше. Поверь, нет женщины честнее доброй шлюхи! Никаких ужимок, кривляний, томных взглядов, жеманных жестов, чуть слышных вздохов и приторных слов: за что платишь, то и получаешь. Пойдем в "Певчего дрозда" - там девки на любой вкус, тебе будет из чего выбрать...
   - У меня нет ни гроша, - сказал школяр.
   - Но на твоем пурпуэне висят эти славные круглые золотые монетки - для красоты, что ли? Ты и без них будешь хорош! Пойдем и пропьем все.
   И приятели отправились в трактир "Певчий дрозд", где добрые девушки, узнав о печали Андреаса, обступили его, стараясь развлечь. Одна взяла лютню и запела, другая наполнила его стакан амбуазским вином, третья села к нему на колени и осыпала школяра поцелуями. Она напомнила ему Барбару, но оказалась куда добрее. Язычок у нее был острым, а взгляд - живым и лукавым. Однако, глядя ей в глаза, школяр невольно вспоминал ту, другую и вновь становился угрюмым.
   А девушка с лютней пела:
  
   Спросите, в чем любви зарок?
   На чем стоит ее чертог?
   - Душой любить.
   Что для нее надежный щит,
   Который скроет, защитит?
   - Умно таить.
   Прошу, скорей мне назови,
   Что будет знаменем любви?
   - Краса очей.
   Дружок, а кто же верный страж?
   - Опаска: нет ее верней.
   Где средство, что развеет страх?
   - В признаньях и мольбах.
  
   На шатких столах чадили свечи; блики играли на закопченной посуде, бутылках, бокалах, чашах. На открытом очаге стреляла жиром огромная сковородка. Девицы визжали и смеялись; хозяйка, сидя у пивной бочки, стучала двумя громадными жбанами. В углу маленький чумазый оборванец играл на дудке. Выпивка текла рекой.
   Ренье усадил рядом двух красоток: одна поила его вином, другая кормила изюмом.
   - Завтра же отправимся в Гейдельберг, - сказал другу Андреас. - Здесь ничто нас более не держит. Думаю, не следовало вообще приходить в Ланде, только зря время потеряли. Прежде мы были не слишком усердны в учении - пора, наконец, взяться за ум.
   - Amen, святой отец, - смеясь, отвечал пикардиец.
   - Какой славный священник к нам пришел! - крикнула одна девка. - Хорошенький, как ангелочек!
   - Я бы не отказалась выслушать его проповедь, - добавила другая, схватив школяра за руку. Андреас вырвался, и она расхохоталась, обнажив длинные неровные зубы. - Поглядите-ка, он сердится! Ах, красавчик, как сверкает глазами! Разит им чисто молнией небесной! Не сердись, милый, лучше посмейся вместе с нами. Скажи, кто из нас тебе по душе?
   И все девушки, что были в трактире, окружили Андреаса и наперебой закричали:
   - Я!
   - Нет, я!
   - Я! Он показал на меня!
   - Нет, на меня, глупая ты корова!
   - На меня, мерзкая ты обезьяна!
   - На меня! На меня! - И одни уже готовы были вцепиться друг другу в волосы, а прочие - растащить школяра на части, но хозяйка прикрикнула, и они нехотя отпустили свою добычу. Ему пришлось выбрать одну, чтобы прочие оставили их в покое - он выбрал девку, похожую на Барбару.
   Глядя на это, Ренье смеялся так, что его стала разбирать икота.
   - Прекрасные девушки! Добрые девушки! Веселые девушки! Нежные ручки, круглые груди, сладкие губы, горячие тела! Бери, брат мой! Все твое! Твое, пока звенят монеты.
   - Завтра мы уйдем в Гейдельберг, - сказал Андреас.
   Приятели пробыли в "Поющем дрозде" до темноты. Немало монет было срезано с зеленого бархатного пурпуэна, и когда Ренье с Андреасом отправились домой, они еле шли, точно тела их были из соломы.
  
   X
  
   На следующий день пикардиец поднялся рано. Бодрый и свежий, как апрельское утро, он сошел в кухню, ласково улыбнувшись хлопочущей там Сессе. Теплые солнечные лучи, проникая сквозь приоткрытое окно, вычерчивали светлые квадраты на неровных плитах пола, в их свете кружились невесомые пылинки. Золотистое сияние окутывало начищенные до блеска горшки и оловянные кружки, в котле над очагом аппетитно булькало, и по всей кухне растекался аромат тушеных с уксусом овощей. Сесса была особенно хороша, когда с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами стояла, помешивая большой деревянной ложкой в котле. И Ренье, у которого вовсю бурчало в животе, сказал себе, что никогда еще не видел более приятного зрелища.
   Не дожидаясь просьбы, девушка поставила перед ним кружку с пышной пенной шапкой, за что он был ей благодарен. Но мысли пикардийца все время возвращались к иному предмету: его мучило желание узнать, что скрывает дверь за светлым гобеленом. Любопытство стало нестерпимым, тем более что накануне Ренье не слишком преуспел в том, чтобы его удовлетворить. Женщины в Черном доме будто сговорились ему мешать: госпожа Мина постоянно находилась в комнате брата, если же ей случалось выходить на минуту, она тщательно запирала дверь на замок. Внизу старая Грит не спускала глаз с гостя: невзирая на мучившие ее боли, вылезала из своего закутка и, словно собака, с угрюмым видом усаживалась на ступенях лестницы. Сесса ничего не делала, но смотрела на школяра таким умоляющим взглядом, что ему становилось не по себе - точно он и вправду готов был совершить нечто роковое. Когда же Ренье удавалось отделаться от этого ощущения, он спрашивал себя, что же кроется за этим простодушным видом, и так ли невинна молодая служанка, как желает казаться?
   Но своих мыслей пикардиец не выдавал. Сидя за столом, он завел непринужденный разговор, с наигранным сочувствием расспрашивая о здоровье Хендрика Зварта.
   - Я был так пьян в тот вечер, не помню и половины из того, что говорил и делал, - сказал он Сессе. - Надеюсь, наш хозяин скоро будет в добром здравии.
   - От всего сердца молю об этом Господа и Пречистую деву, - серьезно ответила девушка.
   - Когда же господин Зварт намерен встать с одра болезни?
   - Не скоро. Хозяйка молчит, но я слышала ее разговор с Симоном ван Хорстом: раны господина Хендрика заживают плохо, сделалось воспаление на левом глазу, а правый так ничего и не видит. Вчера мы с Грит ставили свечи за исцеление хозяина.
   Но Ренье покачал головой, словно сомневался:
   - Много ли пользы от фунта сала и воска? Нет, в таком деле было бы желательно заручиться поддержкой влиятельного святого, совершив благое паломничество и пожертвовав ему не менее пяти золотых дукатов.
   - Пяти золотых? - ахнула служанка.
   - Minimum, nihilo proximus*... - пожав широкими плечами, ответил школяр. - Многое зависит от положения святого в небесной иерархии: известно ведь, что Господь к одним охотнее преклоняет ухо, нежели к другим, и у всех имеются посредники. Хорошо еще, чтобы святой был из этих мест - к землякам-то охотнее прислушиваются. Требуется также учесть спешность и важность прошения. Ergo**, блаженный Фульк из Нейи обойдется не более, чем в пять лиардов, но какой с него прок? От святого Арнульфа толку побольше, но на поклон к нему надо идти в Брюссель, а в таком случае лучше просить святую Гудулу - у той, известно, и мать, и брат, и сестры ныне пребывают на небесах, в великой милости у Христа и Девы Марии. Коли они затянут все вместе, так и ангельский хор перепоют. Вот и выходит, что на каждого надо положить по гульдену, иначе никак. В таком деле, как наше, скупиться не пристало.
   - Господин Ренье, по-вашему, святые - вроде тех лавочников, что торгуются за медный грош? Разве при жизни они не были смиреннейшими из людей, разве не творили милостыню, зачастую отказывая себе в насущном?
   - Не вини их за это, все дело в природе - naturae vis maxima***. Она дала золоту два вида существования: здесь на земле это металл, а на небесах - чистый свет, благодать Божья. Брось монетку в церковную кружку, а тебе взамен - лучик; так и приобщаемся понемногу, и никто не в накладе, ни святые, ни церковь.
   - Все вы смеетесь! - сердито топнула служанка. - Не стану вас слушать!
   Пикардиец скорчил покаянную мину, и девушка, не выдержав, расхохоталась. На недолгое время оба забыли о делах, творящихся в Черном доме; от смеха по кухне прокатился звон, а на полках затряслась посуда.
   Их веселье разбудило старую Грит. С появлением старухи Ренье почувствовал, как внутри у него все вскипает, но не подал виду. Про себя он поклялся, что обведет ее вокруг пальца, а потому, вмиг сделавшись серьезным, достал из кармана деревянные четки и принялся медленно перебирать зерна.
   - Я знаю еще об одном верном средстве - вернее не бывает, - произнес он, словно про себя. - О нем мне поведал каноник из Лёвена, но оно действует лишь раз в году накануне Пасхи...
   - Что же это за средство? - спросила Сесса.
   - Если добрый человек от всего сердца желает ближнему исцеления, ему надо отстоять полунощницу в Великую среду, а утром взять немного благословенного елея и начертить им три креста на голове и плечах больного. Это средство испытано многократно, и всякий раз следовало полное исцеление.
   Грит слушала его с подозрением, но неожиданно ее морщинистое лицо смягчилось.
   - Болтун дело говорит, - кивнула старуха. - Я слыхала о таком. Говорят, и вправду верное средство. Сегодня среда, надо бы нам с тобой, дочка, пойти в церковь вечером да и отстоять службу, как положено. Глядишь, смилуется Господь, и благословенный елей поможет нашему бедному господину Хендрику... Да, так и сделаем, пойдем вместе, я и ты.
   - Стоит ли вам себя утруждать? - нерешительно спросила Сесса. - Ночи еще холодные, а в церкви такие сквозняки - вы опять застудитесь... Я бы и одна сходила, а вы лучше останьтесь с госпожой Миной.
   - Я пойду с тобой, - сказал Ренье.
   - Тебе что до этого? - огрызнулась старая служанка. - Наверняка задумал какую-то пакость... Ух, продувная рожа! Не смотри на девчонку, одна она не пойдет, я буду с ней, а ты катись, куда хочешь!
   - А как же твои кости? - спросил пикардиец.
   - Мои кости - не твоя забота! Они носят меня много лет, проскрипят и еще ночку. К тому же, известно ведь, что во время мессы человек не стареет, и болезнь к нему не липнет... А с хозяевами побудет мой Андрис, да и Симон ван Хорст собирался навестить их вечером.
   Ренье вышел из кухни, на его губах блуждала довольная улыбка. Он поднялся по лестнице и заглянул на чердак - оттуда пахнуло сыростью и мышами. Единственное окно было забито доскам; прикинув, пикардиец решил, что оно, должно быть, выходит на заднюю часть дома - так и оказалось. Там же находились несколько пристроек: одна использовалась как прачечная, в другой хранились запасы угля и дров, третья вела к погребам, винному и колбасному. Ренье спустился вниз, прошел через кухню и вышел в огород; здесь все было заброшено, а на грядках росли лопухи и крапива. Узкая тропинка вела к переулку, заваленному отбросами. Пройдя сквозь него, школяр очутился на перекрестке с фонтаном. Отсюда начинался спуск к городской заставе; другая дорога вела к рынку, носящему название Hoekig (Угловой).
   Гуляя по Ланде, Ренье удивился тому, какая тишина стоит в городе: на улицах не видно людей, лавки заперты, окна домов закрыты ставнями. Лишь с церковной колокольни доносили звонкие удары, да возле мясной лавки две собаки шумно делили кость. Побродив еще немного, пикардиец наткнулся на оборванца, дремлющего в тени старой вербы, и узнал у него, что вечером в Леу будет крестный ход, и многие горожане ушли туда; женщины же отправились в монастырь святой Гертруды, чтобы послушать Иена ван Борхлуна, известного проповедника. Из-за этого Ланде почти весь опустел.
   Подходя к ратушной площади, Ренье услышал, как кто-то бежит следом, окликая его, и, обернувшись, увидел хорошенькую девчушку, рыжую и прыткую, точно белка. Не раздумывая, он подхватил ее на руки и звонко поцеловал в приоткрытые губы. Она покраснела и сразу высвободилась, но было видно, что ей это приятно.
   - Эй, красотка, не меня ли ты ищешь? - улыбаясь, спросил пикардиец.
   - Нет-нет, - ответила она, - а ты из Черного дома?
   - Я там ночую.
   - Тогда скажи, где найти твоего товарища - того красивого господина, что ходит в зеленой с золотом одежде? В Черном доме его нет.
   - Он дома или в трактире - это одно и то же. А зачем он тебе?
   - У меня к нему послание от моей госпожи.
   - Отдай мне - я передам.
   - Передай, - кивнула она, - только не забудь. Скажи ему, что госпожа Барбара отправилась в паломничество и намерена пробыть в Леу до самой Пасхи. Если он захочет увидеть ее, пусть отыщет большой каменный дом возле церкви святого Леонарда - там над дверью висит щит с оленем.
   - Это все? - спросил Ренье.
   Девушка бросила на него веселый взгляд:
   - Чего еще тебе надо?
   - Кушанье пресновато, мой друг не станет его есть.
   - Иное в пост не подают. Но скажи, что ладанка моей госпожи - при ней, и коли твой друг захочет приложиться, отказа ему не будет.
   - Что ж, скажу, а пока заплати-ка мне за это, - сказал Ренье, снова хватая и целуя девушку. Она со смехом вырвалась и убежала.
   А пикардиец отправился в трактир "Подкова", где всегда можно было промочить горло.
  
   * Самое малое, почти ничто...
   ** Следовательно
   *** природа сильнее всего
  
   XI
  
   Там он застал Андреаса, в одиночестве сидевшего над кружкой темного пива и копченой селедкой. На школяре была его старая коричневая мантия, у стены рядом стоял дорожный посох.
   - Что означает этот вид? А, я вижу, ты и впрямь решил не медлить, - улыбаясь, произнес Ренье. - Стало быть, отправляемся в Гейдельберг?
   Андреас покачал головой:
   - Тетушка просила подождать до завтра: дядя Хендрик еще не здоров, сегодня она не хочет оставаться с ним одна.
   - А ты что же?
   - А я проявлю уважение, хотя, клянусь святым Крестом, предпочел бы сейчас шагать по льежской дороге!
   - Значит, до завтра? - спросил Ренье.
   - До завтра, - вздохнул Андреас.
   Пикардиец задумчиво подпер щеку ладонью.
   - Вид у тебя больно кислый. Или пиво тут горчит?
   - Мерзкое пойло. - Школяр оттолкнул кружку. Друг перехватил ее и в один присест осушил до самого дна.
   - Брат, ты не прав, - заметил он, слизывая пену с губ. - Напиток хорош. Стало быть, горчит не пиво, а ты сам. Ну да я тебя развеселю... Слушай: город опустел, в нем остались лишь старики да бродячие коты; служанки пробудут в церкви всю ночь; твой дядя еще слеп, а тетка напугана. Самое время наведаться к ним и разузнать, чем они занимаются в тайне от всех...
   Он не закончил - в глазах приятеля отразилась жгучая тоска, и его взгляд напомнил пикардийцу молоденькую служанку из Черного дома. По знаку Ренье трактирщик поставил перед ними полные кружки, но Андреас этого даже не заметил.
   - Брат мой, - печально произнес он, - ты как будто одержим бесом. Знаю, ты всегда был таким, твоя кровь бурлит, не дает тебе покоя. Но будь я проклят - что ты хочешь найти у моего дяди? Золото? Ты его не найдешь. Рецепты, тайные записи? Все, что попадет тебе в руки, не будет стоить потраченных чернил. Поверь моему слову, дядя Хендрик не из тех, что возносятся над другими умом или иными качествами; во всяком деле он, что называется, "een kleine bak"*.
   - Высокого же ты о нем мнения, - сказал Ренье.
   - Так его называл мой дед - и столько раз, что поневоле запомнишь.
   - Из этого следует, что обойти его будет не трудно. Эх, брат Андреас! Сегодня перед нами откроются все двери!
   - Лучше выпей-ка еще десяток кружек пива и найди себе подружку, - посоветовал школяр.
   - Всему свое время, - ответил пикардиец, сверкая глазами.
   Андреас посмотрел на него с сожалением.
   - Твой дядя скрытен и упорен, он мог достигнуть многого, - сказал ему Ренье. - Я хочу знать, и я узнаю.
   - Что ж, будь по-твоему. Scientia sciolorum est mixta ignorantia**, - произнес школяр. - Но чтобы тебя не постигло разочарование, помни: тайные науки не подвластны профанам. Обзавестись манускриптами, собрать горшки, реторты, колбы, разные сосуды, тигли, перегонные кубы, весы, а еще ртуть, олово, мышьяк, свинец, серу, сурьму, разные соли, едкие воды, кислоты, золу, песок, опилки и все необходимое для дела - разве этого будет достаточно? Терпение и упорство - только ли в них суть? Разжигай атанор, растирай смеси, сублимируй, растворяй и сгущай - ничего не получишь, кроме caput mortuum***. Алхимик, не видящий пути, всю жизнь блуждает, как слепой. Алхимия ведет к свету, но самой запутанной из всех возможных дорог: obscurum per obscurius, ignotum per ignotius****. Вспомни, о чем твердил почтенный доктор Дирк Стове, вдалбливая в нас азы науки: есть вещи, смысл которых надлежит всячески скрывать, поскольку они суть vetitum***** древа познания.
   - Старый осел... - буркнул Ренье. - Опыта в этом деле у него ни на грош.
   - Суть не в одном лишь опыте! Что опыт? Веревка из песка! Она рассыплется, прежде чем ты извлечешь из нее истину. Разум и авторитет - вот источники знания! Авторитет и разум! Опыт подтверждает разумные основания. Авторитет указывает дорогу. Наставник - вот кто дает ключ к секретам тайной науки! Подумай, брат, разве такой мог сыскаться в Ланде? Здесь, в Ланде?!
   - Наставник... - пробормотал пикардиец. - Уж не черт ли?
   - Скорее он лишит тебя рассудка! - закричал Андреас.
   Оба смолкли, гневно глядя друг на друга. Красивый школяр побледнел, ноздри его затрепетали; Ренье, напротив, весь побагровел. Он наклонил голову и выставил лоб, широкий и покатый, как у быка - всякий мог прочесть на нем непоколебимое упорство. Глаза пикардийца сверкали. Рука Андреаса машинально потянулась к посоху.
   - Прошу тебя, брат, оставь это дело, твоя пытливость к добру не приведет, - запинаясь, произнес он.
   - Брат, к добру не приводит то, что выбрасывают с полдороги, - возразил Ренье. - Я же собираюсь пройти до конца.
   - Не делай этого! - сказал Андреас.
   - Не могу, - ответил пикардиец. Школяр закусил губу.
   Не единожды между ними случались споры. Их представления о различных предметах часто не совпадали, но им судьбой предназначено было стать друзьями: так вышло, каждого привлекали в другом те качества, которыми он сам обладал в малой степени. Андреас был мечтателем и, зная за собой эту склонность, предпочитал доверять циничным и трезвым суждениям товарища. Но на того порой находили странные причуды, во время которых он не знал удержу - за что и обрел прозвание Блажной Ренье. Андреаса выводило из себя то, что безрассудные помыслы сидели в голове у друга крепче гвоздей, вбитых в череп; он называл их "бараньими мыслями с подливом", но сам проявлял не меньшее упрямство, желая быть правым. Оба могли схлестнуться не на шутку: малейшей искры хватало им на то, чтобы вспыхнуть, подобно пороху. Но, быстро разгораясь, их разноречия еще быстрей сходили на нет, никогда не достигая той черты, за которой следовал полный разрыв.
   - Чего ты добьешься своей прихотью? - спросил Андреас, до боли стискивая посох.
   Ренье не ответил. Схватив обе кружки, он запрокинул голову и вылил сразу обе себе в глотку. Пена потекла по его лицу; смахнув ее, пикардиец хлопнул кружками о столешницу, а потом также звучно приложил друга по плечу.
   - Ну-ну, брат Андреас! - сказал он, с усилием растягивая губы в улыбку. - Чего нам делить? Право же, еще немного, и мы надавали бы друг другу тумаков. А я слишком люблю тебя и не хочу портить твою красивую рожу. Разрази меня гром, она еще пригодится заманивать пташек в силок! Как раз сегодня одна такая пропела мне на ухо, что Барбара Вальке будет ждать тебя в Леу.
   Андреас вскочил, залившись краской до самой шеи.
   - Да ты совсем обезумел! И я лишусь разума, если еще стану тебя слушать!.. - Он толкнул стол, и кружки попадали на пол.
   Обеспокоенный трактирщик приблизился и велел им вести себя пристойно. Но они едва его расслышали. Впрочем, Ренье как будто успокоился. Он опустился на скамью и потребовал еще пива, и только плотно сжатые губы выдавали его напряжение. Андреас остался на ногах: его лицо то краснело, то бледнело, по телу пробегала дрожь.
   - Что же ты стоишь? - спросил его пикардиец.
   Школяр сорвался с места, но, сделав несколько шагов, застыл, как громом пораженный.
   - Сядь, брат, - сказал Ренье. - Хозяин решит, что ты одержим дьяволом. Смотри, ты его тревожишь. Сядь, пока нам не пришлось отсюда уйти. Я этого не желаю, ведь пиво здесь отменное.
   Андреас сел. Помолчав, он произнес:
   - Мне показалось, ты назвал ее имя...
   - Имя той, которую зовут Барбара? Назвал.
   - Со вчера я и думать о ней забыл. Значит, она ждет меня? Она сама так сказала?
   - Да, языком своей служанки.
   - Мне это безразлично, пусть ждет, если хочет. Ты сказал - в Леу?
   - В Леу - потому что утром она отбыла туда, обряженная в одежды святош, тех, что имеют цвета сорочьего пера. Они черные и белые одновременно: одна сторона благочестиво белая, другая - черная, как грех. Но можно вывернуть так и этак.
   - Как и ее сердце, - сказал Андреас.
   - Как сердце всякой женщины, - добавил Ренье. - Уверен, она не станет долго грустить, если ты не придешь.
   - Ей вновь пришла охота поиграть. Я останусь в Ланде, - ответил школяр. Его невидящий взор скользнул по полутемному помещению, по обшарпанным стенам и закопченному потолку и уперся в сияющий квадрат окна: за ним ярко светило солнце и пели птицы.
   Ренье, наклонив голову, смотрел на него исподлобья и посмеивался.
   - В Леу над дверью ее дома изображен олень - разумное предостережение благородным мужам, коих подобные твоей Барбаре с легкостью украшают рогам.
   - Если ты мне друг, не упоминай о ней больше, - произнес Андреас. Но при этом он продолжал рассеянно глядеть в окно.
   А пикардиец запел:
  
   Страшись ее коварства,
   Ведь самый томный взгляд
   И нежных слов лукавство
   Таят смертельный яд.
  
   Пусть шелестят одежды,
   Спадая с белых плеч.
   Разбитые надежды
   Не склеить, не сберечь.
  
   Но так душа беспечна.
   В игру вовлечена,
   Обманываться вечно
   Желала бы она.
  
   И сладких грез отраву
   Ты вновь готов испить,
   И сердце как забаву
   К ее ногам сложить.
  
   * "мелкая рыбешка"
   ** Знания людей поверхностных есть собранное отовсюду невежество.
   *** Мертвая голова - бесполезный остаток в алхимическом процессе
   **** темное через еще более темное, неизвестное через еще более неизвестное
   ***** запретный плод
  
   XII
  
   Вечером в полутемном храме свершалось особое богослужение, называемое Tenebrae. Церковь была почти пуста, каноник отсутствовал. Десяток прихожан дремали на своих скамьях. Когда священник, возглашая коллекту, произнес: "Боже, Ты возжелал, чтобы Сын Твой ради нас взошёл на крест...", причетник по обычаю перерезал веревку, которой была привязана кукла-голодарь. Однако вместо того чтобы упасть вниз, соломенное чучело, пролетев немного, остановилось, покачалось над алтарем и вдруг вознеслось вверх, исчезнув под темным сводом церкви.
   Певчие задрожали, причетник с криком "Иисус среди нас!" повалился на пол, кое-кто из прихожан последовал его примеру. Один священник сохранял присутствие духа. Служба продолжилась, но не все находящиеся в церкви уверились в том, что стали свидетелями чуда.
   А в Черном доме госпожа Мина сидела возле кровати своего брата. Господин Хендрик уснул после того, как она дала ему настойку, оставленную аптекарем, но сама женщина не могла сомкнуть глаз, и сердце ее сжималось от страха. На столе, среди привычного беспорядка догорала свеча; крохотный островок света постепенно уменьшался, отступая перед наползающей из углов темнотой. Было слышно, как ветер уныло завывает в дымоходе; на чердаке что-то шуршало и постукивало.
   Вновь раздался стук, словно от деревянной колотушки: такое повторялось часто, но на сей раз он как будто шел сверху, а не снизу. Прошуршав, съехал по крыше кусок черепицы, и госпожа Мина услышала, как он глухо ударился о землю. Она вздрогнула и сжалась в кресле; гром небесный не вызвал бы у нее большего ужаса, чем этот едва слышный звук.
   На чердаке хлопнуло окошко.
   - Пресвятая Дева, спаси и помилуй, - прошептала женщина, трясясь мелкой дрожью. Она обхватила себя за плечи - ладони у нее были ледяными.
   Вдруг наверху послышались шаги, как будто кто-то ходил взад-вперед по чердаку; временами им вторил пронзительный скрежет, словно железные когти впивались в дерево, и сквозь щели на потолке пробивались бледные отсветы. Замерев от страха, госпожа Мина молча следила за ними взглядом. Но шум стих так же внезапно, как и начался.
   Мало-помалу женщина пришла в себя. Она наклонилась к брату - тот лежал на спине, как мертвый. Госпожа Мина позвала его, но он не ответил; тогда она дотронулась пальцами до его шеи и ощутила слабое биение пульса.
   Госпожа Мина взяла подсвечник и выглянула на лестницу; она хотела окликнуть служанок, но вспомнила, что в доме их нет. Тогда женщина слабым голосом позвала племянника: ей было невыносимо и дольше оставаться одной - а с братом, лежащим, как труп, она была все равно, что одна. Но Андреас не откликался, и комната его была пуста.
   Свеча догорала, бросая последний отблеск на источенные жучком лестничные перила. Глядя на затухающий огонек, госпожа Мина почувствовала, как ее охватывает странное оцепенение; надо было спуститься в кухню и взять новую свечу, но она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.
   Выпустив дымную струйку, свеча погасла. Темнота и холод обступила женщину со всех сторон. Она больше не слышала звуков старого дома - их заглушал стук ее сердца, отдающийся в ушах, подобно барабанному бою. Медленно-медленно женщина подняла глаза и увидела, как сама собой открывается чердачная дверь. Из черного проема выплыла человеческая фигура: она была гигантского роста, но вся изломанная; ее руки болтались как плети, а ноги не касались пола. Голова ее была откинута, и темные провалы глаз смотрели прямо на женщину.
   Госпожа Мина хотела закричать, но от ужаса лишилась голоса, и из перехваченного судорогой горла вырвался жалкий хрип. В ответ раздался протяжный стон, исполненный такой муки, что волосы у нее встали дыбом; глаза женщины закатились, и она мешком осела на ступени. Подсвечник выпал из ослабевших пальцев и, подпрыгивая, укатился вниз. Следом за ним сползло бесчувственное тело хозяйки.
   Довольный своей проделкой Ренье втащил голодаря обратно на чердак, а сам выпрыгнул на площадку. Госпожа Мина недвижимо лежала у подножья лестницы, но он лишь мельком глянул в ее сторону: все его внимание было приковано к приоткрытой двери, из которой вышла женщина. Он прислушался: за дверью стояла тишина. Не было слышно даже дыхания больного.
   Пикардиец вошел. Маленькая комната была все так же пуста и заброшена; в спальне на кровати неподвижно лежал Хендрик Зварт - он спал так крепко, что и пушка не разбудила бы. Из осторожности Ренье прикрыл дверцы алькова и подпер их креслом, потом, еле сдерживая нетерпение, отодвинул светлый гобелен.
   За ним оказалась дверь, сбитая из толстых дубовых досок. Она была заперта, но ключ торчал в замке - видимо, госпожа Мина забыла его вынуть. Пикардиец счел это хорошим знаком. Дверь тихо отворилась, пропуская его внутрь, потом также бесшумно захлопнулась.
   Ренье очутился в крошечной комнатушке, узкой и душной, как склеп. Единственное окно было заколочено. Густой запах серы и нечистот свалил бы с ног любого, и Ренье поспешил заткнуть ноздри смоченными в уксусе комочками ветоши. Зажигать свечу он не стал, вместо этого сорвал несколько досок с оконной рамы; хлынувший сквозь отверстие серебристый свет будто тонкой кистью очертил комнату и каждый предмет в ней.
   Ренье обернулся: наконец-то ему открылось это загадочное место, эта camera secretorum*, будоражившая его воображение в течение нескольких дней. Он обвел ее взглядом и почувствовал разочарование.
   То была лаборатория алхимика, одна из тех, что тщательно скрываются от посторонних глаз, но при этом встречаются повсюду: в замках и дворцах, в городских домах и деревенских хижинах, в монастырях и церковных приходах - мрачная, темная и тесная конура, в которой едва можно развернуться. Комната была втиснута между наружной стеной и спальней; ее окно выходило на глухую стену соседнего дома, и непосвященный человек вряд ли догадался бы о наличие здесь еще одного помещения. Заботясь о том, чтобы его занятия проходили в тайне, Хендрик Зварт не только заделал окно, но и тщательно промазал все щели в стенах и обил дверь изнутри толстым сукном.
   Но что действительно поражало, так это количество всевозможных инструментов и разнообразных предметов, порой странных и причудливых, которыми была забита лаборатория.
   Здесь находилась сложенная из кирпича алхимическая печь в форме башни; она состояла из двух частей: нижней, с открытым закопченным устьем, и верхней, закупоренной со всех сторон, исключая только смотровое отверстие. Печная труба выходила под крышу и, вне сомнения, была тщательно замаскирована снаружи. У стены лежало кресло с отломанной ножкой, на нем - запыленный тигль с полостью в виде креста. Имелось также множество сосудов различной формы и объема, металлические, глиняные, стеклянные; одни стояли, другие валялись, как попало, многие были треснуты, а то и вовсе разбиты, некоторые - пусты, прочие наполнены разными жидкостями и порошками. Большой перегонный куб, именуемый "пеликаном", также был поврежден - натекшая из него лужа уже высохла и превратилась в неровное пятно, маслянисто поблескивающее в лунном свете. Около двери находилась деревянная лохань, в которую были свалены щипцы, кочерга, молотки, металлические пестики и мехи для раздувания огня. На единственной полке теснились банки, реторты, весы, лошадиный череп, мелкие костяные и деревянные фигурки вперемешку с пучками сушеных трав, знакомыми пикардийцу листами мятого пергамента, запыленными свитками; вдоль стен и по углам валялись кости, битая скорлупа, выпотрошенные жабы и змеи, комья сырой земли с червями, банки с протухшей водой, клочья волос и куски угля.
   Над печью по обычаю были выведены надписи - в большинстве своем бессмысленная тарабарщина на латыни и греческом, образующая хаотический узор; на его фоне четко выделялись начертанные мелом символические фигуры мужчины и женщины и слова "Spiritus mundi"** в окружении символов планет и элементов. Однако, несмотря на это, лаборатория напоминала не мастерскую ремесленника, занятого своим трудом, а лавку старьевщика, забитую, чем попало, запущенную и заброшенную - обитель невежественного суфлера, не знающего, как правильно подступиться к делу. Все было покрыто пылью и сажей, с потолка клочьями свисала паутина.
   Андреас был прав: с таким же успехом можно было искать золото в навозной куче.
   Но Ренье подавил досаду и стал терпеливо обшаривать горшки и склянки, говоря себе, что, коли в лабиринтах алхимии вольно блуждать и зрячему, и слепому, то шанс выбраться оттуда есть у обоих. Он искал, не гнушаясь залезать в сосуды с нечистотами; много раз ему попадалась куски прогоревшего металла - но ни серебра, ни золота среди них не находилось.
   За печью пикардиец увидел цыпленка с отрубленной головой и несколько знаков, начертанных кровью - среди них и перевернутый крест. Все говорило о том, что хозяин Черного дома не чурался магии, и возможно молва не ошибалась, приписывая ему близкое знакомство с жителем преисподней. Но Ренье, усталый и злой, думал лишь о том, что сам сатана не в силах дать ума профану; уже не беспокоясь о том, что его могут услышать, пикардиец выругался и пнул песочные часы.
   - Черт бы побрал этот дом и его хозяев! К чертовой матери Хендрика Зварта! Дьявол раздери эту слепую образину! Зачем ему глаза, если он не видит дальше своего носа?! - Ренье снова поддал ногой часы, но это не усмирило его гнев, и он, размахнувшись, смел то, что стояло на полке.
   Со звоном попадали стеклянные реторты, череп, ударившись об пол, треснул, листы пергамента разлетелись по комнате. Опрокинув большую бутыль, к ногам Ренье слетела книга в кожаном тесненном переплете - он поднял ее и, не думая, сунул за пазуху.
   Больше в лаборатории делать было нечего, и пикардиец ушел тем же путем, что и прибыл - через хозяйскую спальню, лестницу, чердак и крышу прачечной. Хендрик Зварт спал по-прежнему крепко, а госпожи Мины внизу не оказалось: но что с ней стало, пришла ли она в себя, побежала ли к соседям за помощью или со страху забилась в какой-нибудь темный угол, Ренье выяснять не стал.
   С голодарем под мышкой он спустился в огород, прошел по тропинке и попал в переулок. Здесь отслужившая свое кукла была разделена на части и со всеми почестями погребена в отбросах. Сам же школяр достал из кармана фляжку, сделал большой глоток, чтобы освежить горло, остатками же щедро оросил мантию. После чего отыскал местечко почище и вытянулся во весь рост, примостив голову на куче бобовой шелухи. Через минуту Ренье уже спал, оглашая переулок раскатистым храпом. Пахло здесь мерзостно, но этот запах не шел ни в какое сравнение с вонью в лаборатории Хендрика Зварта.
  
   * тайная комната
   ** "Мировой дух"
  
   XIII
  
   На следующий день люди, вернувшиеся в город, узнали о том, что ночью Ланде посетили и ангел, и черт: последний явился, чтобы стащить Черный дом и его хозяев в преисподнюю, но небесный посланец помешал этому, под видом Поста снизойдя в церковь во время мессы. Прихожане, ставшие свидетелями чуда, тряслись от страха: все, кроме причетника, утверждали, что ангельский лик был исполнен великой печали и по щекам его струились кровавые слезы; некоторые видели в его руках змею, и без сомнений, то был знак, предвещающий страшные бедствия земле Брабантской.
   Те, кто покинул церковь раньше всех (а среди них была Таннеке Сконен, жена сапожника), проходя мимо улицы Суконщиков, разглядели темную фигуру, несущуюся над крышами к городской заставе. Сапожница заметила ее первой: по словам женщины, неизвестный одной рукой легко нес человека; никто не мог обладать таким огромным ростом и такой силой, не говоря уж о том, что людям не дано летать по воздуху, - конечно же, это был дьявол, тащивший в ад Хендрика Зварта.
   Подобные вести, расползаясь по городу, немало будоражили людей.
   Чтобы пресечь слухи, комендант Ланде в сопровождении священника явился в Черный дом. Там они застали хозяина, почти ослепшего, его сестру, в бреду мечущуюся на постели, и двух испуганных служанок. Хендрик Зварт поклялся спасением души, что крепко спал этой ночью, а старая Грит сказала, что была в церкви вместе с Сессой и видела, как голодарь исчез с церковных хоров. Также она поведала, что, вернувшись, они застали хозяйку забившейся под лестницу и почти без памяти; вдвоем служанки перенесли ее на кровать, и она так до сих пор и не пришла в себя. С хозяевами должен был оставаться их племянник, но его в доме не оказалось. Также пропал его товарищ, гостивший у Звартов - впрочем, последний отыскался быстро: еще утром общинные стражники вытащили его, пьяного, из мусорной кучи и, приняв за бродягу, отвели в городскую тюрьму.
   Комендант и священник пребывали в нерешительности: подозрительной казалась внезапная болезнь госпожи Мины, но более всего их смущал то, что в ее бессвязных выкриках часто поминалось имя нечистого.
   Между тем, на улице собралась толпа, и люди, волнуясь, спрашивали друг друга, когда же Господь избавит Ланде от чертовой метки (так они называли Черный дом)? И многие говорили, что в скором времени это непременно случится.
   Комендант вышел и велел всем расходиться; но потом он распорядился позвать лекаря и повитуху, чтобы они осмотрели госпожу Мину и выяснили, нет ли на ее теле каких знаков и не подвергалась ли она насилию.
   Повитуха, вдова Статерс не нашла на теле женщины ни синяков, ни ссадин, ни шишек, ни царапин; только на ее ладонях были чуть заметные следы, словно она сжала кулаки с такой силой, что ногти впились в кожу.
   Лекарь же заявил, что по некоторым признакам болезнь госпожи Мины следует объяснить расстройством души, а не тела - perturbatio animi, non corporis. И Грит сказала, что хозяйка больна от беспокойства за брата.
   Комендант вернулся в ратушу, где уже собрался городской совет; там он поведал, что видел и слышал в Черном доме. Никто из бюргеров не желал обвинять в чем-либо Хендрика Зварта, но эшевен Николас ван Эйде сказал, что, если не принять меры, следует опасаться народных волнений; он же напомнил старшинам о том, что случилось в год смерти великого герцога Карла - тогда холодным зимним утром ремесленники из предместий с камнями и палками в руках ворвались в город, крича, что впредь они не намерены сносить притеснения от бюргеров. Комендант подтвердил его слова, а священник добавил, что подобные дела следует передавать в ведение духовного суда.
   И совет принял решение известить каноника, дабы он решил дело по собственному разумению и, если возникнет необходимость, доложил обо всем епископу и членам капитула. О решении в тот же день было объявлено на городской площади.
   Люди ждали, а в Черном доме Грит и Сесса ухаживали за больными хозяевами и молились об их выздоровлении.
  
   XIV
  
   Молодая служанка медленно спустилась по лестнице, потирая ноющую спину. Внизу она увидела таз с грязной водой, оставленный старухой, наклонилась, чтобы взять его и вынести, и не смогла удержаться от вздоха - так сильно стрельнуло в поясницу. День выдался нелегкий, а госпожа Мина так и не пришла в себя: когда она металась в припадке, невзирая на ее хрупкость, женщину невозможно было удержать; микстура аптекаря на нее не действовала. Сейчас брат и сестра спали, обессилев от страданий, при них находились старая Грит и сиделка, присланная Симоном ван Хорстом. Однако последняя ни за что не желала ночевать в проклятом доме и вскоре должна была уйти; и Сесса с тоской думала о ночных часах, растягивающихся в вечность, когда вокруг мрак и холод, а рядом бьется несчастная душа, охваченная безумием.
   Девушка прошла в кухню. Внезапно голова ее закружилась и в глазах потемнело; таз упал на пол, вода расплескалась. Опомнившись, Сесса принялась наводить порядок, но за что бы она ни бралась, все валилось у нее из рук - кухня, всегда бывшая для девушки прибежищем, вдруг стала чужой, холодной и страшной, предметы, давно и хорошо знакомые, обрели угрожающие очертания.
   Жизнь в Черном доме нельзя было назвать легкой; один за другим тянулись однообразные дни, наполненные работой и брюзжанием старой Грит - правда, работалось здесь не хуже и не лучше, чем в других домах. Редко предоставлялась возможность куда-нибудь выйти, но это не слишком расстраивало девушку. На кухне, да еще в пристройке за домом, где помещалась прачечная, она чувствовала себя настолько свободной, насколько это вообще было возможно.
   Нижний этаж, кухня и прачечная находились в полном ее ведении - это была ее вотчина, ее маленькое королевство. Подданные, пузатые горшки и котлы, стояли в ряд, сияя начищенными до блеска боками; соусники и сковородки составляли почетный караул; место перед очагом, всегда аккуратно выметенное, было лобным местом, а жаровня - ратушей. Торговая палата расположилась на полке с кружками, откуда ее купцы, наполненные до краев, отправлялись в странствие по неведомым землям хозяйских покоев и куда потом возвращались, опустошенные, терпеливо снося головомойку, которую Сесса устраивала им в чане с водой. Посудный шкаф был сокровищницей, а два больших деревянных ларя, Фалле и Моа (как она их окрестила) - неприступными замками, в которые ни один враг не смел сунуть носа, и каждый вечер Сесса лично расставляла караулы - несколько мышеловок с превосходными тугими пружинами. По праздникам над кухонным королевством поднималось райское благоуханье, в котором аромат жареного мяса смешивался с запахами гвоздики и имбиря. Пивной бочонок, важный, как епископ, начинал проповедь, тонувшую в веселом шипении и бульканье, но куда более приятную для людского уха, чем те, что произносятся с церковной кафедры.
   Воображение расцвечивало окружающий мир, благодаря ему жизнь казалась не такой скучной и монотонной. Еще был Йоос, славный, добрый друг, встречи с которым совсем недавно приносили девушке радость... Где же это теперь? Почему все вдруг ушло? Как случилось, что в душу въелась безжалостная тоска, а в сердце поселился страх?
   Прижав руки к груди, Сесса опустилась на пол перед очагом; так она сидела до тех пор, пока в кухне не стало темно.
   Огонь еле теплился. Девушка совсем закоченела, но не замечала этого - мысли ее блуждали далеко. Перед глазами стоял образ, уже не раз являвшийся ей во сне: окутанный золотистым сиянием, он излучал свет, будто ангел Господень, но сам скрывался в тени. Она любовалась им, как иконой в церкви, восторженно, со сладостным замиранием сердца, пока не отдавала себе отчета в том, кто же стоит перед ней. Но, внезапно разглядев лицо призрака, девушка ощутила смущение и растерянность - ее собственная душа раскрылась перед ней, и увиденное вызвало испуг и смятение.
   - Пресвятая дева на небесах, смилуйся надо мной, - чуть слышно прошептала она. - Матерь Божья, спаси от греха... Если бы я могла... Ах, владычица небесная, возьми мое сердце! Я не в силах совладать с ним...
   Холод привел Сессу в чувства. Она пошевелилась, с трудом распрямляя затекшие плечи, и услышала, как сквозняк раскачивает наружную дверь пристройки. Дверь не должна была оставаться открытой, и девушке вновь стало не по себе. Она зажгла свечу и выглянула наружу. В тот же миг вокруг нее кольцом сомкнулись крепкие руки, а в щеку ткнулась заросшая щетиной щека.
   Вскрикнув, Сесса вырвалась, запнулась о скамеечку и едва не села на пол; вошедший успел поймать ее за руку, но сам отшатнулся, заслоняя лицо от пламени свечи. Все же служанка успела разглядеть его и с облегчением воскликнула:
   - Слава Иисусу! Господин Ренье! Бог мой, вы ли это?..
   - Второй раз ты называешь меня богом, - ответил пикардиец, моргая и корча рожи. - В третий раз Господь может обидеться.
   - Но где вы были? Мы не видели вас со вчерашнего дня!
   - Где был, туда уж не вернусь, - дернув плечом, заявил Ренье. - А всего-то дел - немного выпил и захотел подремать в тихом уголке. Нет закона, запрещающего честному человеку пить и спать - так я сказал тому пузану, окривевшему от жадности, бурдюку с прогорклым жиром, мешку вонючих потрохов, что зовется судьей. Он пожелал слупить с меня штраф за бродяжничество, но не тут-то было! Primo, я дворянин, secundo, школяр, вольная птица! Меня могут судить лишь господа асессоры Лёвенского университета. Видела бы ты, как он взбесился! Раздулся, как жаба, еще немного и лопнул бы от злости! Да ему легче пальца лишиться, чем выпустить из рук хоть один медяк! Но с меня он получил лишь воздух - и порядком испорченный!
   - Правда, вы будто выбрались из выгребной ямы, - тихо сказала служанка. - Не мешало бы вам вымыться да сменить одежду.
   Она отвела пикардийца в прачечную, принесла ему горячей воды и чистую рубашку. Он с наслаждением плескался в лохани, фыркая и встряхиваясь, как собака, а Сесса, не в силах унять тревогу, беспокойно расхаживала по кухне. Наконец она крикнула ему из-за двери:
   - Где же господин Андреас? Разве он был не с вами?
   - Мой брат Андреас идет своей дорогой, а я - своей, - ответил Ренье.
   - Я думала, вы всюду ходите вместе.
   - Да, пока идем в одну сторону. До сих пор так и было.
   - Так где же он, где? - заломив руки, воскликнула девушка.
   - Там, где стрекочут сороки - если ты не одна из них, тебе там делать нечего. - Ренье вошел в кухню, пристально глядя на служанку. Под этим взглядом Сесса залилась краской, и на ее глазах навернулись слезы.
   - Эге, - сказал пикардиец, - да ты, милая, тоскуешь по нему.
   - Неправда! - сердито возразила девушка.
   - Тогда не думай о нем. Брат Андреас такой же, как я - шатается по дорогам, точно бродяга; он там, куда подует ветер: сегодня здесь, а завтра уже на пути в Гейдельберг, или, может, в Париж или Вену. Не стоит он того, чтобы такая девушка лила по нему слезы. Ты места себе не находишь, а он меж тем приютился в доме Барбары Вальке в Леу. Коли ему повезло - греется в ее постели, а нет - так заливает тоску в какой-нибудь корчме, не думая ни о тебе, ни о родных.
   Пока пикардиец говорил, Сесса то краснела, то бледнела; когда он замолчал, девушка опустила голову, так что широкие треугольные крылья чепца скрыли ее лицо. Ренье ждал ответа, но она не проронила ни звука. Потом они услышали, как кто-то спускается по лестнице - это оказалась сиделка, покидавшая Черный дом. Сесса проводила женщину до дверей; когда же она вернулась, ее глаза были сухими, а лицо - бледным и спокойным.
   Ренье сидел за столом, перед ним лежала книга.
   - Если вы голодны, я принесу вам хлеб и сыр, - сказала служанка. - Потом мне нужно будет пойти наверх.
   - Неужто госпожа Мина заскучала в темном своем одиночестве? - спросил пикардиец.
   - Ах, вы и не знаете, что тут случилось, - вздохнула Сесса и поведала ему обо всем, что случилось за день. Ее голос не дрожал, хотя при мысли о несчастной хозяйке у девушки сжималось сердце; Ренье, напротив, развеселился и не скрывал этого. Рассказ сапожницы особенно его позабавил.
   - Чтоб мне лопнуть! - воскликнул он, смеясь. - Да у этой бабы глаза, как у кошки! А господин дьявол совсем простак, если позволил ей себя разглядеть! Где это видано? Разве не положено ему подкрадываться вместе с темнотой, неслышно, невидимо, неощутимо; проскальзывать в щели, будто сквозняк, веющий ледяным холодом; играть, насмешничать, соблазнять, оставаясь в тени? Ведь он не раз уже бывал в Черном доме, чего ему вдруг вздумалось выставить себя напоказ? И перед кем!.. А эта баба - не приняла ли она ночную птицу за черта?
   - Таннеке Сконен поклялась бессмертием души и своим местом в раю, что видела дьявола, как я сейчас вижу вашу милость, - ответила Сесса.
   - Ты меня видишь, это правда, но поверишь ли, если я назовусь дьяволом?
   - Грешно говорить такое.
   - А не грешно слушать, развесив уши, болтовню выжившей из ума старой совы с пастью, подобной сливной лохани? Мой тебе совет, милая: встретишь такую - заткни уши и беги прочь. Иначе она извергнет на тебя поток словесных нечистот, приправленных благочестием, подобно тому, как гнилое мясо приправляют уксусом, чтобы меньше воняло. Она скажет, что читает на лице каждого содеянные им грехи; назовет соседку ведьмой из-за бельма на глазу; ославит соседа еретиком и нечестивцем, если учует, что от того пахнет колбасой в постный день; будет утверждать, что у нее ноют мозоли всякий раз, когда чья-либо душа отправляется в ад, но сама она спасает по три души ежедневно, распуская клевету на весь мир.
   - Вы несправедливы к ней, - сказала Сесса. - Таннеке Сконен - женщина благочестивая и честная. Она могла ошибиться, но люди слушают ее и верят ей, потому что боятся этого дома. Они уверены, что он навлекает несчастье на город.
   - Сборище тупоумных невежд! Они поверили бы и вороне, прокаркай она о дьявольских злодействах. Будто получают удовольствие, запугивая себя разными выдумками до смерти... Да, - задумчиво добавил пикардиец, - как легко помрачается рассудок, когда в дело вступают hominum phantasiatione et melancholica imaginatione - человеческое воображение и меланхолическая мнительность. Порча проникает в человека, и дьявол вновь получает свою долю.
   Сесса отвернулась - на глазах у нее опять выступили слезы. Но она молчала.
   А Ренье стал листать книгу.
   Постепенно им самим овладела глубокая меланхолия: подперев голову руками, он будто в забытьи не сводил глаз с пламени одинокой свечи. Губы его шевелились, но из них не вылетало ни слова. Наконец, глубоко вздохнув, он произнес:
   - Страх, порча, смерть - ими проникнуто мироздание, все три природных царства - минеральное, растительное и животное. Плоть истлевает, прах развеивается. Мир идет к своему концу; через одиннадцать лет настанет день Страшного Суда. Жизнь исчезнет, ничего не останется от ее красоты, ее великолепия - так говорят наши ученые богословы. Все же они пока не могут придти к согласию, как это произойдет: рухнет ли мир в одночасье, или ему суждена мучительная агония, и он станет разлагаться подобно трупу, иссохшему и сморщенному, с нутром, кишащим червями?.. А по мне, не правы те, кто надеется на быстрый конец, ибо все сущее охвачено тлением со времен Адама и Евы, вовлекших мир в бездну греха и тем обрекшим его на медленное умирание.
   Все обречено смерти: животные люди, города, страны; в последнее время этот процесс только ускорился. Прекрасная Бургундия, светоч Европы, ее пылающее сердце - где она теперь? Еще совсем недавно - прекраснейшая из стран, славная богатством, пышностью и блеском двора, средоточие рыцарских идеалов, воплощение мечты о подвигах и любви, покровительница искусств и наук! Государство, подобно империи Карла Великого процветающее под властью мудрых и могущественных монархов! Как долго, с каким терпением они собирали его по частям, не брезгуя ни насилием, ни подлогом, ни клятвопреступлением, ни убийством. Бургундия, Франш-Конте, Пикардия, Артуа, Геннегау, Эльзас, Нижние страны... Все рассыпалось от одного удара копьем в сердце герцога Карла. Теперь на западе жадная французская пасть отхватывает кусок за куском; на востоке все прибрал к рукам Габсбург, алчный немец, мечтающий о золоте и власти. Французский король и германский император, ненасытные утробы, свирепые объедалы - и им суждено сдохнуть, сдохнуть от собственного обжорства! За ними идут войны, чума и мор. Смерть властвует над всеми. Смерть и разрушение... Как быстро наш мир катится в бездну! Есть ли силы, способные этому помешать? Тьма ночная, как ты леденишь человеческое сердце, каким ужасом наполняешь его... Каким слабым становится человек в преддверии собственной гибели. Слабость безмерна, а враг силен. Страх губит вернее огня и железа. Страх - вот, что распахнет адские врата и выпустит на землю демонов преисподней!
   Так говорил Ренье, пребывая во власти тягостных дум, а Сесса плакала, слушая его.
  
   XV
  
   Потом пикардиец спросил:
   - Скажи, милая, веришь ли ты тем, кто говорит, что дьявол приходит в Черный дом высасывать человеческие души?
   - Нет! - твердо ответила девушка. - Нет, я не верю в это.
   - Стало быть, ты не боишься, что нечистый набросится на тебя и утащит в ад?
   - Господь и Пресвятая дева защитят меня от всякого зла. Но я боюсь дьявольских козней и дел, которые совершаются людьми по его наущению. Если черт захочет забрать этот дом, ему не нужно будет самому являться за ним... - Девушка оттерла слезы и вдруг насторожилась. - Тсс... Слышите?
   - Что?
   - Кто-то прошел по улице.
   - Это ветер раскачивает желоб.
   - Нет, я слышу шаги... Идут сюда, к нам!
   Она выбежала из кухни, Ренье кинулся следом, и в тот же миг град ударов обрушился на дом с улицы. Застучало по стенам, по двери, по крыше; было слышно, как падают вниз осколки черепицы. Несколько булыжников, разбив окно, влетело внутрь. Осколки посыпались на пол. Сесса вскрикнула - камень задел ее плечо. Ренье оттащил служанку в сторону, сам же бросился к двери. Но девушка держалась за него с такой силой, что он поначалу едва мог сдвинуться с места; когда же ему удалось ее оттолкнуть, Сесса упала на колени и схватила пикардийца за ногу. Он протащил ее до самого порога - там она выпустила его и осталась лежать; а Ренье вырвался на улицу, точно вода из прорванной плотины. При виде него черные тени на противоположной стороне улицы прыснули в разные стороны. Он помчался за одними, но они неслись, словно подхваченные ночным ветром; другие тем временем успели скрыться.
   Пикардиец возвратился в дом; от ярости он не мог говорить и только рычал, как дикий зверь.
   Служанка ждала его у двери, дрожа от страха.
   - Хвала господу Иисусу Христу и всем святым! - перекрестилась она. - Они не тронули вас!
   - Клянусь брюхом Господним, я этого не спущу! - выкрикнул Ренье.
   - Ах, ваша милость, - вздохнула Сесса, - прогоните одних, придут другие. Обыватели Ланде на их стороне, потому они каждую ночь станут забрасывать нас камнями. Они с радостью сожгли бы этот дом, но знают, что огонь его не возьмет
   - Ты их знаешь? - спросил пикардиец.
   - Не в лицо, - ответила девушка. - Но я знаю звук их шагов, их голоса и взгляды, я слышу, как они все время шепчутся у меня за спиной. Сегодня днем целая толпа собралась перед домом; я думала, они набросятся на нас и вымажут двери дегтем. Господин комендант велел им разойтись, но они вернутся. Они уже вернулись...
   - Пусть возвращаются - я выдерну им руки, а камнями забью их поганые глотки! - свирепо произнес Ренье.
   Сухой старушечий смешок был ему ответом. Школяр и служанка подняли головы и увидели Грит, наблюдавшую на ними сверху.
   - Ишь ты! Петух прокукарекал, а там хоть не рассветай, - сказала она, кривясь и подмигивая пикардийцу. - Петух храбр на своей навозной куче.
   - Так ведь куча - не моя, - ответил тот.
   - А раз так, убирайся прочь, чертово семя!
   - Уйду - ты все глаза по мне выплачешь.
   - А тебе, бесстыднику, хоть в глаза наплюй - все радость... Ах, - затрясла головой старуха, - где-то мой Андрис, куда пропал? Кого нам вместо себя оставил?
   - Уймись, старая, - сказал Ренье. - Верно говорят: веселый гость никому не в тягость.
   Но Грит продолжала ворчать и жаловаться. Сесса хотела увести старуху, но та оттолкнула ее с неожиданной силой; тыча скрюченным пальцем в пикардийца, она хрипло прокричала:
   - Хвост, хвост подбери! - и расхохоталась, так что школяру сделалось не по себе, и он ушел в кухню, чтобы ее не слышать.
   Там, поставив перед собой свечу, пикардиец снова взялся за книгу из лаборатории Хендрика Зварта. Никто его не тревожил, и он просидел до утра, пробегая глазами ветхие страницы. Книга была старая, кожаный переплет во многих местах треснул, части листов недоставало; на оставшихся чернила порыжели от времени, мелкие буквы наползали одна на другую, и трудно было разобрать написанное. Но Ренье едва замечал это: его взгляд было направлен не на хрупкий пергамент и неровные строчки, а за них - в темные глубины скрытого смысла, из которого он надеялся извлечь ответы на многие вопросы. И его нетерпение было так велико, что порой мысль обгоняла глаза, и пикардиец воочию видел то, что еще не было прочитано. Но многое ускользало от него, оставаясь непостижимым, - и к разгадке он не приблизился.
   Ренье провел над книгой всю ночь и весь следующий день. Потом им овладела усталость, и он захрапел, склонив голову на пожелтевшие страницы.
   Он спал крепко и не услышал, как тишину Великой субботы, в которой верующим положено молиться и размышлять о тайне Спасения, нарушил глухой рокот, подобный шуму далекой стремнины. Гул нарастал и становился все громче - многоголосые людские потоки текли от застав к городской ратуше, вливаясь в запруженную обывателями площадь.
   Вслед за толпой отправилась и Сесса; вернувшись, она сказала Грит, что из Брюсселя по поручению епископского суда прибыл дознаватель, доктор Бартоломейс Имант, дабы расследовать дело о появлении дьявола в городе Ланде.
  
   XVI
  
   В тот же день вернулся Андреас, бледный и утомленный. Его школярская мантия была до пояса заляпана грязью, башмак хлопал оторванной подметкой, а лицо будто вылиняло: кожа туго обтянула скулы, глубокие тени легли под глазами. Но огонь, горевший в них, не угас; напротив, они сверкали еще ярче, еще неистовей.
   Ланде, еще недавно совсем тихий и безлюдный, гудел, как пчелиный улей. По улицам слонялись зеваки, от скуки задирая друг друга; обыватели выглядывали из окон и громко переговаривались с соседями; на площади гомонящая толпа медленно перемещалась по кругу, словно густой суп, когда его размешивают ложкой; благородная приправа в лице городских старшин и прочих "viri hereditarii" держалась в тени ратушной аркады - разбившись на группы, почтенные бюргеры обсуждали свои дела. Говорили все, разом и громко; кричали, завидев знакомых; обменивались приветствиями, мнениями; бранились; то и дело случайный тычок или отдавленная нога становились причиной яростной ссоры, гаснущей так же быстро, как и вспыхивающей. Смеялись и визжали дети. Толстая кормилица в необъятном робе высоко поднимала ревущего младенца. Продавец птиц развалился у фонтана среди клеток со свистящим, поющим и чирикающим товаром; рядом с ним четверо подмастерьев с громким стуком метали кости на деревянную подставку.
   И весь это шум, крик, суета, показная деловитость или нарочитая праздность скрывали напряженное ожидание, которым были охвачены все горожане без остатка, от малых детей до скрюченных стариков. Только улица Суконщиков была тиха и пустынна - и люди, точно сговорившись, обходили ее стороной.
   Подхваченный людской рекой Андреас, сам того не замечая, дошел до рынка. Спохватившись, он хотел повернуть к спуску, вместо этого оказался вынесенным на площадь, где его закружило, словно в водовороте. Без устали работая локтями, школяр выбрался оттуда, чуть не лишившись мантии, и замер, увидев, что стоит у дома Барбары Вальке.
   Его лицо исказилось. Бывает так, что боль, почти загнанная внутрь, вдруг вырывается и от этого становится невыносимой. Борясь с ней, человек слабеет; наступает момент, когда он падает духом и перестает верить в избавление. Андреас не хотел приходить сюда; он предпочел бы очутиться за много миль от этого дома, но не мог сделать и шага, против воли глядя на окно второго этажа. Посторонний человек нашел бы, что смотреть там нечего: темные плотные занавеси даже не шелохнулись, сколько бы Андреас не ел их глазами. Но школяра будто приклеило к месту: святой Иоанн в ожидании откровения с такой же надеждой вглядывался в небо над Патмосом. Крохотная девчушка, пробегая мимо, налетела на Андреаса. Визгливый смех заставил его вздрогнуть, и ему почудилось, будто это Барбара исподволь насмехается над ним.
   Школяр побрел прочь, едва переставляя ноги.
   Его затянула процессия сукновалов с цеховыми знаменами и образом святого Севера на длинном шесте; наперерез им под гнусавые завывания рожков шли красильщики в белых колпаках с кистями из цветных нитей. Две ватаги сошлись лицом к лицу, захлестнув улицу в оба конца. Тут же вспыхнула ссора, послышались ругань и забористые проклятья. Не дожидаясь развязки, Андреас вырвался на свободу, чтобы тут же упереться в спины двум почтенным кумушкам, увлеченно чешущим языки.
   - Видела ты его, Мехтельд Тасман? - кричала та, что постарше, тряся рогатым чепцом. - Этого господина из Брюсселя, присланного епископом? Я-то, признаться, не успела рассмотреть толком - так быстро он проскакал мимо нашего дома. Увидала только его спутников, их было двое. Один совсем молодой, тонкий, как щепка, на лошади еле держался, я думала, сейчас упадет... А другой как будто прилип к седлу, такого уж не скинешь - а волосы у него рыжие, развевались, точно пакля!
   - Да будет тебе, кума Густа! - отвечала вторая, обмахиваясь косынкой. - Какие уж рыжие, когда он совсем старик и сед, как лунь! Это я тебе точно скажу, потому что видела, как они остановились у дома Якоба де Вриса. Да-да, видела всех троих, и господина дознавателя тоже. Лица его разглядеть не удалось - он все время надвигал капюшон на самый нос; но я так скажу: ростом этот господин будет повыше моего мужа, а того, знаешь, Бог не обидел.
   - А наш сосед, булочник, поутру отнес им корзину свежего хлеба и, вернувшись, утверждал, что приезжий господин совсем низкого роста - три локтя, да полдюйма сверху!
   - Скажите! Он его мерил, что ли, этот булочник? Говорю же, господин дознаватель ростом не менее четырех локтей! Он высокий, крепкий и собою видный...
   Андреас не без труда обошел их и оказался на Речной улице, названной так потому, что она была проложена на месте старого речного русла. Здесь селились сапожники, шляпники, портные, столяры и медники. Здесь шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на одну из их вывесок; никогда не затихавший ветер раскачивал их, оглашая улицу пронзительным скрипом и скрежетом, отчего в народе за ней закрепилось и другое название - Zondaarsstraat (улица Грешников).
   Здесь, как и везде, было полно гуляющих. Среди них Андреас увидел своего товарища с лицом мрачным, как туча. Их взгляды встретились, и кровь бросилась в лицо школяру; потом он сделался еще бледней и, не говоря ни слова, быстро зашагал прочь.
   Ренье догнал его.
   - Вот и ты, брат мой, - сказал он. - Я ждал твоего возвращения.
   Андреас не ответил.
   - Ты, видно, чем-то опечален? Хорошо, я сам скажу: ты вернулся из Леу. О, я знал, что ты не утерпишь и помчишься за шлейфом своей Барбары, а она вновь споет тебе песенку притворства. Молчишь? Да, так и было. Прости, брат Андреас, мне не следовало направлять тебя по этой дороге!
   - Она снова обманула меня, - с горечью произнес школяр.
   - Ты можешь винить ее, а я сам себя обхитрил, - сказал Ренье. - Я не нашел то, что искал, зато нашел иное - но в пользу или во вред, пока нельзя сказать. Теперь же, дабы сберечь шеи, стоит уносить ноги подальше от Ланде: в городе объявился инквизитор, а добрые горожане уже заготовили хворост. Тот, на кого господин Огненная Рука укажет пальцем, вспыхнет быстрее и ярче потешной свечи!
   - Она обманула меня, - повторил Андреас. Пикардиец стиснул его плечо:
   - Послушай, брат мой: случилось так, что твоя тетка, испугавшись собственной тени, в сердцах помянула черта, а те, у кого языки длиннее ума, подхватили и ныне склоняют дьявола на все лады. Видал, как они бесятся? Можно подумать, сегодня в Ланде "кошачий парад", только вместо кошек с башни городского совета жаждут скинуть ведьму или колдуна. А теперь скажи, в каком месте дьявола видят чаще, чем в преисподней? Разве не в Черном доме? Кого, как не его хозяев, прежде всего будут подозревать в сношении с нечистой силой?
   Андреас вскинул голову, не веря своим ушам.
   - И ты смеешь утверждать подобное?.. - гневно спросил он.
   - Не я, - покачал головой пикардиец, - не я, но весь город говорит. Прислушайся, все, повсюду только и твердят об этом.
   - Пусть так, мне что до гнусных домыслов?!
   Ренье присвистнул.
   - Э, да ты не слышишь вовсе! Говорю же, слухи дошли до епископа, и он прислал дознавателя из инквизиционного трибунала, чтобы расследовать дело со всей тщательностью. А тот уже крутит носом, и его приспешники ходят вокруг Черного дома, как коты вокруг мышиной норы. Не бойся, Хендрика Зварта не тронут - за ним стеной встанет бюргерское сословие; к тому же его хорошо знают, но ты и я - чужаки здесь. Местный судья меня невзлюбил, и общинная тюрьма будет похуже крысиной норы. Нет, говорю, надо уходить, пока не поздно! У нас есть еще время - сегодня и завтра они ничего не смогут сделать; но потом объявят Tempus gratiae* - и тогда нам с тобой лучше быть ближе к Льежу, чем к костру или веревке.
   - Складно изрекаешь, брат Ренье! - насмешливо произнес школяр. - Но я-то тебя знаю: твои глаза светятся, как у кошки, брови - толще моего пальца, руки ты прячешь... Что ты опять натворил?
   Вспыхнув, пикардиец отступил на шаг и пригнул голову:
   - Брат Андреас, ты не священник, чтобы принимать мою исповедь. Я сказал достаточно. Если любовь окончательно не лишила тебя разума, ты последуешь моему совету, и нынче же мы покинем Ланде. А нет - пусть Господь хранит твою глупую голову!
   - Однажды ты заставил меня уйти, поманив женщиной, как приманкой! - выкрикнул школяр.
   - Я лишь передал тебе ее слова.
   - Слова лжи и притворства! Они смердели у тебя на языке, а я и вправду был так глуп, что не учуял обмана...
   - Коли ты был обманут ею, - едва сдерживаясь, произнес Ренье, - причем здесь я?
   Андреас смертельно побледнел, его глаза сверкнули. Он яростно стиснул посох, направив один концом на приятеля - рука у него дрожала.
   - Поистине вы с ней стоите друг друга. Женщина трещит, как сорока; ты шипишь, как змея. У обоих не языки, а ядовитые жала. Но я не стану верить ни ей, ни тебе! Никому, никому больше не верю!
   - Опомнись! - крикнул Ренье. - Как можешь ты говорить такое мне, своему брату?!
   Они стояли друг против друга, задыхаясь от гнева, словно два пса, изготовившиеся к поединку - тяжеловесный мастиф против изящной легавой. Им случалось схватываться и раньше, но теперь ни один не решался поднять руку на другого; первый же удар расколол бы их дружбу, как ореховую скорлупу, и ни пикардиец, ни его товарищ не знали, что окажется под ней - твердое ядрышко или пустота. И оба оставались недвижимы, смутно ощущая, что перешагнули рубеж, за который не будет возврата.
   Среди шума и беспрестанного движения две фигуры пугали своей неподвижностью. Вокруг них стал собираться народ.
   Ренье опомнился первым.
   - Вот что, - тихо сказал он Андреасу, - не станем расписывать друг другу рожи на потеху зевакам. Дождемся удобного случая. Теперь же ступай с миром, брат мой, я тебя не трону.
   - А ты иди к черту, - ответил школяр, поворачиваясь к нему спиной.
   - На закате я буду ждать тебя у городской заставы, - произнес пикардиец вдогонку, но Андреас уже скрылся в толпе.
  
   * Время милосердия - процедура средневековой инквизиции; период от пятнадцати до сорока дней с момента открытия процесса. Отводился для добровольного признания подсудимым своих ошибок, наказанием за которые в случае раскаяния становилась не очень суровая церковная епитимия.
  
   XVII
  
   В полдень зазвонил колокол, молчавший два дня, и горожане потянулись в церковь.
   Возбуждение, охватившее прихожан, достигло пика. При виде священника, входящего в храм с пасхалом в руках, многие падали на колени и, заливаясь слезами, раздирали на себе одежды; иные кричали "Огонь! Огонь!" и теряли сознание. Ни один не оставался спокойным: люди рвались к алтарю, как к райским вратам, каждый желал раньше другого зажечь пасхальную свечу. Порядок и благочиние были позабыты, в проходах образовалась давка.
   Отцы города со стыдом глядели на это непотребство, а приезжий дознаватель, словно летучая мышь, держался в тени.
   А Андреас в одиночестве бродил по Ланде.
   Подул сильный ветер, предвестник грозы, но солнце продолжало тревожно светить с небес. Улицы, залитые белесым светом, казались выцветшими и пыльными. Огромные тучи сора перекатывались по ним, а над крышами, пронзительно крича, металась воронья стая.
   Ветер сбивал школяра с ног, трепал его мантию, не давал ему поднять глаза.
   Временами Андреасу чудилось, будто он ослеп и оглох; и тогда школяр останавливался в растерянности, не узнавая знакомые места. Вдруг он увидел светлую женскую фигуру, которая манила его за собой. Сердце Андреаса забилось чаще, он ускорил шаг, но видение все двигалось впереди, то подпуская его ближе, то вновь удаляясь. Он почти догнал ее, и тут она снова ускользнула. Так они почти дошли до церкви, и тогда школяр прыгнул вперед, хватая ее за полу плаща. Она откинула капюшон и улыбнулась знакомой манящей улыбкой. Это была Барбара.
   У Андреаса закружилась голова. Он хотел заговорить с ней, но она закрыла ему рот надушенной мускусом ручкой; потом, нежно поцеловав его, шепнула "До вечера..." и скрылась за дверями церкви.
   Андреас вошел следом.
   В храме было невообразимо душно и жарко от множества горевших свечей. Прижатые друг к другу потные разгоряченные тела издавали резкий запах. Под сводами висел мутный чад. Священник заканчивал чтения. Торжественно вступил орган, и певчие затянули "Gloria", подхваченный прихожанами. Среди сотен голосов, звучавших для школяра ревом ослиного стада, один, выделяясь пронзительной чистотой, отдавался щемящей болью в груди Андреаса. Чарующий и протяжный, как пение русалки, он властно хватал за сердце и тянул за собой. Ему невозможно было противиться.
   Не обращая ни на кого внимания, школяр протолкался вперед и увидел Барбару - она сидела на передней скамье рядом с отцом и тощей родственницей, в руке у нее была свеча. Ей ли принадлежал этот влекущий голос, или он звучал лишь в воображении Андреаса? Школяр и сам не мог бы на это ответить. Он прислонился к колонне, пристально глядя на женщину. Весь мир для него погрузился в туман: стены церкви сузились, люди стали призрачными тенями, сияние огней померкло. Отчетливо виделась лишь светлая фигура на передней скамье.
   Так он простоял всю праздничную службу, не спуская глаз с Барбары, и во время крестного хода следовал за ней, точно привязанный. Она же будто не видела его вовсе.
   Потом женщина вместе с отцом и родственницей отправилась домой - они несли с собой благословенный огонь и воду. Пламя их свечей было путеводным созвездием, указывавшим Андреасу путь в непроглядной тьме.
   Они вошли в дом, а школяр остался стоять под дверью в ожидании обещанного свидания.
   Ветер завывал, как сотня грешников в адском пламени; огромные сизые тучи собрались над городом, и дневное тепло сменилось пронизывающим холодом. Вскоре пошел дождь. Андреас мигом промок и стал искать убежища; но он не хотел отходить от дома Барбары далеко. Ему чудился отблеск свечи в окне и нежный голос, зовущий его по имени - женщина в белом платье кивала ему, протягивала руки и исчезала, стоило школяру приблизиться. Он совсем продрог, измучился и пал духом; голова у него пылала.
   Вдруг ему вспомнились последние слова Ренье, и воспаленный разум Андреаса решил, что они были обращены к Барбаре. Он вообразил, что друг и возлюбленная сговорились против него, услышал их смех, и неистовый гнев овладел школяром. Не помня себя от ярости и унижения, он стал ломиться в дом женщины, крича, что его обманули. Поднятый с постели хозяин послал слуг; те выскочили под дождь с палками в руках и набросились на школяра. Отбиваясь, Андреас крепко приложил одного посохом, но другие окружили его, нанося удары без разбору по его спине, плечам и голове. Тогда он бросился бежать, и слуги гнались за ним до конца улицы. Боль придала школяру прыти: ему удалось оставить их позади, и они прекратили погоню. Напоследок один запустил в него палкой.
   А Андреас бежал, не разбирая дороги, пока не кончились силы. Когда это случилось, он упал и остался лежать под деревом - по его лицу тела кровь, смешанная с дождевой водой.
   К рассвету холод привел школяра в чувства. Он хотел встать, но ноги не слушались; тело было точно каменное, ушибы отчаянно ныли. Но куда злее была боль, раздиравшая его изнутри; сердце превратилось в кусок угля, прожигавший грудь и причинявший ужасные мучения. Он глухо зарыдал, кусая стиснутые кулаки, катаясь по раскисшей земле, потом затих и вытянулся, глядя в светлеющее небо. Мало-помалу им овладела апатия, на смену ей пришел сон, тяжелый, как смерть.
   Радостно звонили колокола, возвещая светлое Христово воскресенье.
   А Андреас лежал под деревом в губительной лихорадке.
  
   XVIII
  
   Не дождавшись друга, на закате Ренье покинул Ланде. Он шел быстро и вскоре добрался до местечка Хаутем, где жили углежоги. Здесь его настигла гроза. Пикардиец стал искать, где бы укрыться, между тем как молнии сверкали у него прямо над головой; но куда бы он ни стучался, ему нигде не открывали. Промокший и обозленный Ренье без толку бродил по селению. Наконец он увидел большой вяз и решил спрятаться под ним от дождевых струй, жестких, как плети. Дерево росло в стороне от дороги, и, идя к нему в темноте, Ренье угодил в угольную яму, на его счастье, пустую в это время года.
   - Эх, - сказал пикардиец, - Господь пожелал отсыпать розог недостойному. Что ж, спина у меня крепкая, но отсыревшая кожа на барабан не годится. Иисус милостивый, вели дождику не стучать по мне так сильно!
   Он стал выбираться из ямы и тут увидел, как с небес сорвалась молния и ударила в вяз.
   - Нет худа без добра, - побледнев, добавил Ренье. - Вовремя я свалился сюда, не то гореть бы мне, как пасхальной свече.
   Поднявшись на ноги, пикардиец встряхнулся и пошел дальше. Вскоре он набрел на дровяной сарай с открытым навесом, под которым оказалось достаточно места, чтобы укрыться. Гроза ушла к востоку, и дождь стал стихать.
   - Мудрецы говорят: что должно быть, то и случится, - произнес Ренье себе под нос. - Не стоило удирать, как зайцу от собачьего лая - не известно еще, какой след возьмет эта псина. Поспешность вредна в любом деле. Мой брат Андреас остался там один против целой своры. А ведь у меня хватило совести его бросить! Когда архангел Михаил станет взвешивать мои грехи, этот окажется тяжелее прочих... Не иначе дьявол указал мне эту дорогу - но еще не поздно повернуть обратно.
   Пикардиец выскочил из-под навеса и зашагал к Ланде так быстро, как позволяли ночная тьма и размытая дождем дорога. Он шел, думая о друге и тайнах Черного дома, и все больше убеждался в том, что рано покинул город. Мысли подгоняли его, и он бежал быстрее и быстрее и еще затемно был у городских ворот.
   Улицы Суконщиков встретила его мертвенной тишиной; было слышно только, как журчит вода в сточной канаве. Ренье постучал в дверь Черного дома, но ему никто не открыл. Он попробовал заглянуть сквозь щели в ставнях, но ничего не увидел. Тогда пикардиец надумал зайти с тыла - знакомым путем через огород. Задняя дверь также оказалась заперта, но Ренье это не смутило. Он взобрался на крышу прачечной и проник внутрь через окно чердака, точь-в-точь как в ночь "явления дьявола".
   Дом, обычно наполненный звуками, замер в пугающем молчании. Не шуршали мыши по углам, не скрипели старые ступени, не трещали прогнившие балки, не стучало в подполе. Ренье слышал лишь биение своего сердца. Он окликнул Андреаса, потом Сессу, но голос его звучал глухо, словно сам воздух в доме сделался преградой любому шуму.
   Пикардиец сделал шаг вниз по лестнице и внезапно ощутил сзади легкое движение. Стремительно обернувшись, Ренье заметил, как от стены отделилась черная тень; в ту же секунду он получил такой удар в грудь, что рухнул навзничь и скатился по лестнице, пересчитывая спиной ступени. Его затылок соприкоснулся с балясиной, и от этого перед глазами Ренье вспыхнули разноцветные искры. Сквозь их беспорядочное мелькание пикардиец увидел, как тень торопливо спускается следом. Тяжелое дыхание и резкий запах пота указывали, что перед ним человек, а не дьявол и не бесплотный дух. Распростертое тело загораживало бегущему путь. Не останавливаясь, он на ходу перескочил через преграду и бросился к выходу. Край его плаща мазнул Ренье по лицу.
   Пикардиец вскинул руку, но плотная ткань змеей проскользнула сквозь пальцы.
   У двери незнакомец замешкался, отодвигая засов, и Ренье успел подняться на ноги. В ушах у него зазвенело; на мгновение ему почудился слабый женский вскрик, но это его не остановило.
   Он выскочил на улицу и в предрассветных сумерках увидел человека в черном, изо всех сил бегущего в сторону площади. Ренье кинулся за ним. Незнакомец мчался беззвучно, точно призрак. Вдруг его башмаки заскользили по мокрым камням, и он замахал руками, пытаясь сохранить равновесие. Пикардиец налетел на него, будто сокол на цаплю, сбил с ног и прижал к земле. Беглец стал вырываться. Его тело было щуплым, как у подростка; извиваясь, подобно змее, под складками своего плаща, он сумел высвободиться и вскочить на ноги. Ренье схватил его за капюшон и тут же получил удар по затылку. Стиснув зубы, пикардиец рванулся было вперед, но тело вдруг перестало ему повиноваться. Он увидел, как рядом с черным человеком возник еще один, более плотный и приземистый, с дубинкой в руках, ему даже показалось, что он узнает этого второго... Дубинка описала полукруг, и Ренье тяжело осел на землю.
   Когда пикардиец пришел в себя, никого рядом не было. Он встал. Кровь из разбитого затылка текла ему за шиворот, перед глазами плавала багровая пелена.
   - Чертовы слуги приходят без спросу, - прорычал он, хватаясь за голову. - Дважды они оставляли меня с носом, но, клянусь Богом, третья обедня будет моя - я устрою им пляску рогов и копыт.
   Ренье вошел в дом и остановился. Внезапно на него накатила тревога; мышцы пикардийца напряглись, ноздри зашевелились, как у зверя, почуявшего опасность. Пригнувшись, он неслышно переместился к лестнице и услышал приглушенный крик служанки.
   - Во имя Господа милосердного, помогите...
   - Я иду, - ответил Ренье. - Где ты?
   - В чулане под лестницей. Откройте, выпустите меня!
   Дверь каморки была заложена крепкой доской. Ренье отбросил ее, и Сесса бросилась ему на грудь, задыхаясь от рыданий. Волосы у девушки были растрепаны и в беспорядке свисали на лицо, по щекам будто прошлись кошачьи когти.
   - В чем дело? - спросил пикардиец. - Кто тебя запер? Откуда эти царапины? Где Грит? Почему такая тишина в доме?
   - Господин Ренье! - всхлипывая, воскликнула Сесса. - Вы пришли! Ох, у меня сердце не на месте весь день, чудилось, будто я больше не увижу ни вас, ни господина Андреаса. Скажите только, что он с вами!
   - Мы расстались днем, и больше я его не видел, - ответил пикардиец.
   Служанка тяжело вздохнула, плечи ее поникли.
   - Боже, помоги нам всем, - прошептала она. - Идемте, ваша милость, боюсь, не случилось бы худшего...
   Холодной, как лед, рукой она крепко стиснула его пальцы, увлекая пикардийца за собой. Они взбежали по лестнице и вошли на хозяйскую половину. Из спальни пробивался тусклый свет.
   Девушка хотела войти, но Ренье отодвинул ее и первым шагнул внутрь.
   Посередине стола оплывала одинокая свеча. Чашки и миски валялись по всей комнате, на полу перекатывались невесомые комочки пуха. Дверцы алькова были прикрыты, но не до конца - между ними застряла рука в несвежих, покрытых пятнами бинтах.
   Пикардиец потянул створку на себя. За его спиной слабо охнула подошедшая Сесса. На кровати среди сбившихся простыней неподвижно вытянулся Хендрик Зварт, уставившись единственным глазом в потолок; на животе у него лежал разорванный тюфяк. Пушинки плавали в воздухе, все вокруг было покрыто пухом, вся постель и сам хозяин: пух облепил посиневшее лицо со съехавшей на ухо повязкой, забил рот, раззявленный в беззвучном крике, пух был на рубашке и под ней, прилип к рукам, желтым и скрюченным, как куриные лапы.
   - Он мертв? - прерывающимся голосом спросила служанка.
   Ренье нагнулся над телом, потом отступил на шаг и кивнул. Сесса окаменела от ужаса. Ни она, ни пикардиец не заметили госпожу Мину, бесшумно вошедшую и вставшую у двери; и оба вздрогнули, услышав ее тихое ласковое бормотание. Ренье обернулся, и женщина, глядя на него круглыми прозрачными, как вода, глазами, закивала и протянула ему воображаемую свечу.
   - Вот, - сказала она, - возьми и помолись за золото, за серебро. Помолись за большой рубин, не забудь! Забудешь - он обидится; тогда ты возьмешь меня в жены, и мы вместе пойдем изумрудной дорогой. Тсс, не буди моего брата... Смотри, он выпил белый эликсир и стал свинцом - теперь он тяжелый, тяжелее железа, а хотел стать легким, легче пуха. Золото - Солнце, серебро - Луна, свинец - Сатурн, олово - Юпитер. Возьми меня в жены, и ты станешь Юпитером, а я - Луной. Только не Венерой, нет. Венера - грязная шлюха, она красная, красная и все портит. Но Меркурий сделает ее Солнцем и Луной, если приложить к нему клок рыжих волос. У моего брата волосы черные, у меня белые. Юпитер ныне высоко, а Сатурн низвергнут в ад. Жаль беднягу! И все же он сожрет нас: и тебя, и меня, и шлюху Венеру. Слышишь, как они кричат в огне? Будет нам красный эликсир. Славный, лучше всех. У моего брата не вышло, а у тебя выйдет. Только не буди его! Если он проснется, то все выпьет и станет железом. Железо - Марс, медь - Венера. Посыпь их солью. Если будешь молчать, красный муж и белая жена соединяться, чтобы жить в любви и спокойствии.
   - Она сошла с ума, - сказал Ренье.
   А госпожа Мина кивала ему и говорила:
   - Черное и белое - все пустота. Ртуть - Меркурий, олово - Юпитер. Стану красной, как Венера, возьмешь меня в жены? - Но на брата она даже не взглянула.
   Служанка перекрестилась дрожащей рукой.
   - Всемилостивый Иисус Христос, господь наш, спаси и помилуй. Хозяин умер, хозяйка помешалась. Что теперь с нами будет?
   Пикардиец поглядел на нее исподлобья.
   - Послушай-ка, милая, сдается мне, и смерть, и безумие - дело одних рук. Хозяина-то придушили тюфяком. Видишь, сколько пуха? Он сопротивлялся, и ткань треснула... Вот что, отведи хозяйку в комнату и хорошенько запри. Пусть старуха за ней присмотрит. А об остальном - молчок.
   Но служанка попятилась, отчаянно мотая головой:
   - Не годится так. Когда случается злое дело, зовут судью и старшин. Господин Хендрик помер не своей смертью, а его убийца еще рядом. Если смолчим, нас же и обвинят во всем, а злодей скроется!
   - Молчи! - Пикардиец тряхнул ее, так что зубы у девушки клацнули. - Побереги язык, хочешь лишиться его, что ли? Мы и так под подозрением. Ты была в доме, а убийцу пропустила? Как такое могло случиться?
   - Но ведь я вправду не знаю, кто приходил в дом, - прошептала Сесса. - Я ничего не видела с той минуты, как господин Хендрик запер меня в чулане под лестницей. Господи, как он кричал! Я думала, он меня прибьет.
   - Это Зварт так тебя разукрасил? - спросил Ренье.
   - Да, он. Хозяин позвал меня, когда я была с госпожой Миной. Он велел мне спуститься вниз, а сам пошел следом, чуть не наступая мне на пятки. И все говорил, чтобы я не оборачивалась. Ну, да я все равно обернулась, потому что мне стало страшно - и господин Хендрик очень разозлился. Потом он сказал, чтобы я шла в каморку Грит и сидела там тихо; а я замешкалась, тогда хозяин набросился на меня, вцепился в волосы и стал бить по лицу. И кричал, как же он кричал! Я хотела вырваться и убежать, но в него будто черт вселился, и он сумел затолкать меня в чулан, хотя я не из слабых.
   - Видно, ждал кого-то, - сказал Ренье, а госпожа Мина снова кивнула, приговаривая:
   - Господин тайного огня приходит с тьмой. Полночь - время ищущих.
   - Здесь многое найти можно, коли поискать: заговоры и тайные рецепты, знаки на стенах, яды, настойки, отравленный дух. Чего еще желать? - хмуро произнес пикардиец. - То-то будет радость господину инквизитору - весь дом можно в костер превратить. Обвинят если не в убийстве, то в maleficia* точно.
   - На нас нет такой вины, - плача, сказала служанка.
   - А поставят тебе под ноги жаровню и начнут щипать тело раскаленными клещами, скажешь, что есть. Одному дьяволу ведомо, о чем с ним сговаривался Хендрик Зварт; но теперь дьявол же его и прибрал, оставив нам хладное тело. Не зря слухи ходят по Ланде. Теперь же и в тебя станут тыкать пальцами лишь потому, что ты живешь в Черном доме; скажут, что ты строила козни против людей и животных; скажут, что мужчин ты делала бессильными, а женщин - бесплодными; и французских мародеров из Эно тоже ты приманивала; и сукновальни встали по твоей вине, и грозу ты вызвала, ударяя кнутом по воде. А будет мало - обвинят в том, что по дьявольскому наущению ты из грязи и нечистот оживляла мышей и напускала на поля, чтобы вызвать голод. И ты ненавидишь мир, потому что он - творение Господа!
   Рыдая, Сесса зажимала уши, чтобы не слышать этого, но Ренье отводил ее руки и продолжал говорить ей прямо в лицо. Потом он сказал, что ему и Андреасу придется не лучше; а про красивого школяра скажут, что он по дьявольскому наущению или из корысти задушил дядю. Тогда девушка вытерла слезы и стала внимательно слушать.
   И Ренье сказал, что им с Андреасом надо скрыться из города раньше, чем станет известно об убийстве. Но прежде школяра надо было найти.
   Сесса взяла госпожу Мину за руку и отвела в ее покои. Там девушка увидела Грит: старуха спала мертвым сном и не проснулась даже после того, как ей в лицо плеснули холодной воды. Уложив хозяйку, Сесса заперла комнату, положила ключ в карман и вместе с пикардийцем отправилась на поиски Андреаса.
  
   * ведовство, сговор с дьяволом с целью причинения вреда людям
  
   XIX
  
   Довольно скоро они потеряли друг друга из виду.
   Ранним утром в городе царило оживление, хотя людей на улицах было меньше чем накануне. После праздничного богослужения добрые жители Ланде разошлись по домам: там их поджидали крутые яйца и сдобный хлеб, после долгого поста на сковородках вновь скворчало сало, брызгали жиром колбасы, на вертелах исходили соком румяные бараньи окорока. Молодые парни и девушки в праздничной одежде шумными ватагами ходили от дома к дому, пели песни и получали в награду крашеные мареной яйца и мелкие монетки. Дети в ярких курточках с визгом носились друг за другом, кидаясь яичной скорлупой.
   Ренье быстрыми шагами шел впереди, а девушка, как ни старалась, не успевала за ним. Монашеская процессия, торжественная и медлительная, окончательно их разделила. За ней с визгом и уханьем промчался потешный хоровод. Среди этой пестрой праздничной суеты Сесса почувствовала себя чужой и потерянной. Как будто она забылась на минуту у жаркого очага и никак не может проснуться, и голова у нее точно налита свинцом. Знакомые окликали девушку и поздравляли с праздником; их лица виделись ей застывшими масками, голоса звучали глухо. Пробежали музыканты с виелами и дудками в руках, пронзительно заревела волынка. Кто-то схватил Сессу за запястье, и, не успев опомниться, она оказалась увлечена пестрой сутолокой. Со всех сторон девушку толкали, тянули за рукава, за юбку, за косынку, кричали и смеялись, брызгая слюной в лицо.
   Вдруг точно железное кольцо сомкнулось вокруг ее пояса, а в щеку ткнулась заросшая щетиной щека. Сильные руки подхватили девушку и вынесли из толпы.
   Она вскрикнула, но тут же опомнилась и широко раскрыла глаза.
   - Йоос! Как ты меня нашел?
   Он поставил ее на землю, продолжая обнимать одной рукой, и Сесса ощутила какое-то стеснение. Йоос принарядился: на нем была новая рубашка и синяя куртка, надеваемая лишь в праздничные дни. Он умылся, хотя темные пятна от вайды уже нельзя было вывести с кожи ни мылом, ни золой, ни песком. К его плечу был приколот пучок разноцветных лент. Но вот лицо у красильщика было мрачным, а между бровями залегла глубокая складка - признак гнетущей тревоги. Он крепко держал девушку, и их бедра прижимались друг к другу.
   - Я шел за тобой к проклятому дому. Слава Господу, что он вывел тебя оттуда, - сказал Йоос.
   - Ты знаешь, мы не можем встречаться там, - ответила Сесса.
   - Я собирался тебя увести. Ты не должна туда возвращаться.
   Она не ответила, но, высвободившись, быстро пошла по улице. Красильщик догнал ее и зашагал рядом. Он хотел снова обнять ее, но девушка отстранилась.
   - Ты намнешь мне бока, - произнесла она.
   - Раньше ты не жаловалась.
   - И теперь не жалуюсь. Просто не прижимай меня так сильно.
   Йоос положил руку ей на плечо.
   - Кого ты ищешь? - спросил он через некоторое время.
   - Никого, - ответила девушка.
   - Тогда почему твои глаза блуждает из стороны в сторону? Почему ты то и дело оборачиваешься? Почему твои щеки вспыхивают, а потом становятся белее моей рубашки? Вот, ты опять покраснела... Лучше скажи правду.
   Девушка глянула на него исподлобья. Ее грудь высоко вздымалась, щеки пылали.
   - Хорошо, - наконец произнесла она, - вот тебе правда: с хозяевами случилось несчастье. Я ищу их племянника, чтобы сказать ему об этом.
   - Их племянник - тот господин, что гулял здесь разряженный, как майское дерево? Не нужно его искать. Поутру общинные стражники оттащили его в тюрьму, я сам видел.
   - Ты не мог ошибиться? - побледнев, спросила девушка.
   - Ошибки нет, хотя, по правде сказать, я едва узнал его - он был похож на нищего в своем старом рваном плаще. Должно быть, этого господина приняли за бродягу; если так, его скоро отпустят. Но нам-то что за дело? Пойдем, я отведу тебя к твоим родственникам.
   Сесса остановилась, словно запнувшись, и медленно покачала головой.
   - Нет, мне нужно вернуться.
   - Да что с тобой? - воскликнул красильщик. - Говорю же, нельзя возвращаться! Черный дом проклят, и пусть черт заберет его вместе с Звартами. Сегодня утром дознаватель из Брюсселя потребовал взять арестовать Хендрика Зварта и его сестру. И совет ему подчинился.
   - Откуда ты знаешь?
   - Ян Прот, обойщик, сказал мне об этом. Он мой хороший приятель. Еще засветло он был в зале городского совета, украшая его к празднику, и слышал все своими ушами. Пока мы здесь разговариваем, судья со стражей идет выполнять приказ.
   - И ты молчал?! - в отчаянии крикнула Сесса. - Господь Всемогущий! Идем же, идем скорей! Надо успеть!
   Она со всех ног бросилась к улице Суконщиков, а Йоос за ней. И ему с трудом удалось поймать ее за юбку, но девушка не остановилась, даже когда на ней начало трещать платье. Тогда красильщик схватил ее и прижал к стене дома, а поскольку она продолжала вырываться и кричать, зажал ей рот и держал так, пока девушка совсем не задохнулась. Потом он убрал руку и сказал:
   - Да ты ума лишилась, что ли? В тюрьму хочешь? Ну, так я сам тебя отведу. Говорю тебе, в Черный дом ты не вернешься! И не вырывайся, я сильнее тебя.
   Сесса обмякла и всхлипнула.
   - Тише, тише, - прошептал Йоос, прижимая ее голову к своему плечу. - Не надо плакать, милая. Твои хозяева - плохие люди. Об этом и раньше говорили, да все тишком; не трогали их, потому что они - дети эшевена и богачи. А теперь видишь, все от них отвернулись. И правильно, потому что через Звартов дьявол творит зло всем нам.
   Несколько мгновений девушка пристально смотрела в глаза красильщику, потом оттолкнула его.
   - А какое зло они причинили тебе?
   - Такое, что ты совсем меня разлюбила, - ответил Йоос. - У меня душа болит с тех пор, как ты пошла в тот дом. Раньше бывало, стоит тебе улыбнуться, и я сам не свой от радости; а нынче все грустишь, и я места себе не нахожу. А ты еще спрашиваешь, что за зло... Хуже этого зла быть не может. И пусть Хендрик Зварт отправляется в ад, где ему самое место, а ты со мной пойдешь!
   Прижав к себе девушку, Йоос поцеловал ее в лоб и повел за собой, крепко держа за руку. Сесса больше не вырывалась. Сил у нее совсем не осталось, и она едва переставляла ноги. Проходя мимо площади, они увидели эшевена Николаса ван Эйде в черном с головы до ног с серебряным жезлом в руках. Высоко держа голову, он шествовал к городской тюрьме, а за ним шли комендант и четверо стражников, ведущих Грит и госпожу Мину; еще двое несли закрытые холстиной носилки. Старуха ковыляла, угрюмо свесив голову, а госпожа Мина все кивала и бормотала. И руки у обеих были связаны. В пяти шагах за ними двигалась толпа зевак, которых все прибывало. Дети указывали на женщин пальцами и кидали в них яичную скорлупу, а горожане переглядывались и говорили, что омрачать Пасху - дурной знак. И многие разбегались по домам и запирали за собой двери.
   Сердце у девушки разрывалось от жалости и страха. Она и Йоос пошли следом и услышали, что по настоянию дознавателя Бартоломейса Иманта через три дня состоится суд, на котором выслушают свидетелей; имена держатся в тайне, но известно, что Таннеке Сконен тоже будет в их числе.
   И люди говорили, что ее показаний хватит, чтобы отправить ведьм на костер.
   Но об Андреасе Хеверле не было сказано ни слова.
  
   XX
  
   Утром в среду громкие удары колокола известили горожан о том, что суд над maleficas* начался. Но еще с ночи на площади перед ратушей начал собираться народ: не только из Ланде и его предместий, но и жители окрестных деревень пришли сюда, желая поглазеть на судилище. Дабы избежать беспорядков из Лёвена был вызван отряд ландскнехтов в помощь городской страже, и теперь они цепью выстроились перед ратушей, удерживая волнующуюся толпу за пять шагов от входа.
   Однако массивные дубовые двери были распахнуты во всю ширь, и стоящие в первых рядах могли отчетливо видеть зал совета, его стрельчатый свод и массивные каменные колонны, пол с потрескавшимися плитами, ряд невысоких полукруглых окон, сквозь которые едва пробивался сумрачный свет, и большое распятье на дальней стене. В этом зале, называемым Lagere (Нижний), на возвышении с балдахином за длинным столом в высоких креслах восседали судьи: каноник и два священника, а также двенадцать человек, известных своей добропорядочностью и благочестием - бургомистр, эшевен и городские старшины. Справа и слева на скамьях за низкими деревянными загородками расположились бюргеры в темных упеляндах с серебряными поясами. Иные почтенные горожане стояли в передней части зала по обе стороны от входной двери. Площадь кипела как большой котел; в зале же царила тишина, изредка нарушаемая шарканьем ног по полу, кашлем, шелестом одежд и чуть слышным шепотом.
   Но все внимание было приковано к фигуре дознавателя: облаченный в длинную черную накидку, черную шапочку и черные же открытые башмаки, он сидел рядом с судебным писарем. На улице люди поднимались на цыпочки и вытягивали шеи, желая рассмотреть его получше; те же, кто находился в зале, испуганно отводили глаза, если им доводилось встречаться с ним взглядом.
   Бартоломейс Имант, доверенное лицо епископа Брюссельского, визитатор, дознаватель, также являлся квалификатором инквизиционного трибунала. По слухам, никто лучше него не мог обосновать обвинение, представить доказательства вины и привести приговор в соответствие с правом и обычаем. Голос у него был тихий, лицо бледное, глаза маленькие, блеклые, но взгляд быстрый и пронзительный. Росту он был среднего, но по желанию мог выглядеть то незаметно, то внушительно. Также была у дознавателя особенность: временами он будто цепенел и мог оставаться в таком состоянии и час, и два, а застывшие черты делали его похожим на мертвеца.
   Об Иманте шла слава, как о человеке суровом; к тем же, кого обвиняли в колдовстве, он не ведал сострадания. И сам про себя говорил: "Iemand uit het niets, maar door de wil van God"**, веря, что Господь призвал его очистить мир от зла.
   Привели обвиняемых, одетых в рубахи из грубого полотна, какие носят заключенные в тюрьме, со связанными руками. Андреаса с ними не было.
   Женщин ввели в ратушу, и народ повалил следом, оттесняя ландскнехтов. Теперь первые ряды толпились в дверях, жадно ловя каждое слово судей; те, кто стоял позади, через них узнавали о том, что происходит внутри.
   Писарь поднялся и объявил, что суд ныне собрался заслушать показания свидетелей по делу о maleficia в городе Ланде; также должно быть установлено, является ли внезапная смерть Хендрика Зварта, бюргера, сына эшевена, следствием указанного злодейства (damnum minatum) или произошла по иной причине. Ввиду свидетельств, собранных дознавателем Имантом, сестра убитого Мина и служанка Грит, вдова Яна ван Халена, были взяты под стражу и подвергнуты предварительному задержанию.
   Первой предстала перед судом Таннеке Сконен, жена сапожника, и заявила, что в ночь Великого четверга видела огромную темную фигуру, которая появилась из дома Звартов и улетела в темноту, держа в руках человеческое тело; чье это было тело, она не знает, хотя поначалу приняла его за Хендрика Зварта; что до темной фигуры, то она не могла принадлежать человеку, поскольку никто из людей не обладает таким ростом, силой и способностью переноситься по воздуху, как птица, - в этом она готова поклясться спасением своей души. А свидетелями тому, кроме нее, были медник Питер и его жена, а также Мария и Якоба Эйскенс. И те подтвердили, что так и было.
   Один из судей сказал:
   - Несчастья, претерпеваемые людьми и животными по велению злой воли, совершаются по соглашению, заключенному между колдуном или колдуньей и злым духом. Именно его видели над домом Зварта; а поскольку в Страстную неделю дьявол не может являться среди людей иначе, как по великой надобности, можно предположить, что между ним и покойным Хендриком Звартом действительно был заключен договор, срок которого истекал в ночь нынешнего четверга.
   Священник, навещавший Звартов в тот день, указал на то, что в подобном случае дьявол навеки завладел бы душой нечестивца; между тем Хендрик Зварт прожил еще три дня - а этого не должно было случиться, если, как утверждает свидетельница, дьявол утащил его в ту ночь.
   Однако судью трудно было переубедить.
   - Известно, - произнес он, - что злодеяния maleficas включают как физический, так и духовный вред. Хотя нет оснований утверждать, что Хендрик Зварт с дьявольской помощью вызывал бурю, ветра и непогоду, отравлял воду и гноил посевы, насылал бешенство на коров и мор на домашнюю птицу, он мог причинять вред иными способами, как-то: внушением вожделения, внушением ненависти, вызыванием болезни и бесплодия, лишением жизни или рассудка. И он делал это. Доказательство тому - безумие его сестры, наступившее после прихода нечистого в их дом.
   И он велел позвать лекаря и повитуху Статерс, которые подтвердили его слова.
   Тогда священник сказал:
   - Коли так, госпожа Мина невиновна.
   Но судья возразил, что безумие женщины есть следствие сопряжения с дьяволом; неизвестно лишь, предалась ли она ему по собственной воле или по настоянию брата; но и в том, и в другом случае ее вина бесспорна. Некоторые судьи согласились с ним; другими же овладело сомнение.
   Стали допрашивать госпожу Мину. Но о чем бы ее ни спрашивали, она только кивала и неразборчиво бормотала себе под нос.
   Тогда перед судом поставили старую Грит.
   Присутствующие смотрели на нее с неприязнью: в сырой тюрьме старуху скрючило еще больше, и она не могла стоять прямо. Седые волосы грязными лохмами падали ей на лицо. Когда она говорила, ее голос скрипел, как несмазанная ось.
   - Добрые господа судьи, - сказала Грит, - я живу в доме Звартов много лет. Когда умер мой муж, служивший у покойного Питера Зварта, эшевен милостиво взял меня в служанки, а без этого пропадать бы мне с голоду. И я верой и правдой служила ему, а потом его детям: старшей дочери - давно умерла, бедняжка - и господину Хендрику, и госпоже Мине. Я знаю их, как никто. И пусть господь Бог сей же час лишит меня языка, если скажу неправду. Мои господа такие же колдуны, как и вы. Ох, не думала я, что когда-нибудь обрушиться на нас такое несчастье; теперь вот господин Хендрик помер дурной смертью, и тело его треплют собаки, а госпожа Мина от горя лишилась разума. Ах, милостивые судьи! - вздохнула старуха, и слезы покатились по ее морщинистым щекам. - Я ведь помню их еще детьми - уж такие были славные крохи, тихие и послушные. Кто бы сказал тогда, что настанет день и их обвинят в таком страшном преступлении!
   Судья спросил ее, не колдунья ли она.
   - Я не колдунья, - ответила старуха. - Свидетель господь наш Иисус Христос, и пречистая дева, и святые на небесах - не колдунья и никогда не была ею. Многие меня знают и могут подтвердить, что посты я соблюдала как должно, и посещала церковь, и принимала святое причастие, и никогда не возводила хулу на Бога, и не причиняла зла людям, также как и мои господа. Клянусь в этом светлым именем Христовым.
   Спрошенная, видела ли она дьявола в доме, Грит сказала:
   - Ничего не видела.
   Спрошенная, как умер Хендрик Зварт, служанка ответила:
   - Не знаю, потому что крепко спала в ту ночь, о чем буду жалеть до конца дней... А знала бы, своими руками вырвала бы сердце злодею.
   После этих слов силы оставили старуху, и она упала на пол. Но когда стражники хотели оттащить ее в сторону, Грит пришла в себя, вырвалась из их рук и крепко обняла госпожу Мину.
   - Добрые господа судьи, будьте милосердны! - выкрикнула она. - Нет у меня больше никого, кроме несчастной моей Минеке. А на нее враз столько горя обрушилось, что разум не выдержал. Чего уж хуже? Господь наказывает строже всего, и если были за ней какие грехи, своими страданиями она все сполна искупила. А дьявольской метки вы на ней не найдете. Повитуха Статерс это подтвердит. Милости, милости, господа судьи! Пожалейте несчастную Мину Зварт, которая не колдунья, а бедная сумасшедшая. Мои дни сочтены; хоть я и боюсь смерти, но приму ее, коли будет на то ваша воля. А ей дайте пожить еще немножко, она никому зла не делала. Смилуйтесь, господа судьи!
   Слушая ее, многие почувствовали жалость, а женщины плакали и повторяли вслед за Грит:
   - Милосердия! Милосердия!
   Тут со своего места поднялся Бартоломейс Имант, который до сих пор не произнес ни слова, а только слушал. Он поднял руку, и толпа притихла; потом он повернулся к судьям, и все они, кроме каноника, смущенно опустили глаза под его требовательным взором.
   - Что я слышу? - негромко произнес дознаватель. - Что говорят эти люди? Они молят о снисхождении - к кому? К ведьме! К гнусному порождению тьмы и скверны, к существу, совершающему худший из всех возможных грехов, презревшему веру Христову и ее таинства, к существу мерзкому и вредоносному. Уж нет ли здесь дьявольского наваждения? Мой разум отказывается принимать такое. Когда я слышу, как взывают о милости к maleficius, у меня кровь вскипает в жилах! Ведь подобная милость была бы не чем иным, как страшным потворством нечистому, попустительством, худшим, чем отъявленная ересь. Опомнитесь! Жалость в ваших сердцах - прямая дорога в ад для вас и детей ваших; один шаг - и душа навек погублена, дьявол овладеет ею и подчинит своей воле. Кто осмелится утверждать, что не злокозненность ведьмы стала причиной слез, исторгнутых мнимым состраданием у людей, что стоят там, за дверью? Ведь не жалость им должно испытывать, а гнев и отвращение. И в ваших глазах, господа судьи, я читаю то же опасное заблуждение. Как? Вы охотно слушаете речи старухи! Меж тем следовало бы заткнуть ей рот или вовсе отрезать язык, но не допускать того, чтобы яд этих слов проникал в ваш разум и ваши сердца!
   Судьи молчали, вид у них был растерянный. Но священник все же сказал:
   - Обвиняемые имеют право говорить в свою защиту.
   - Для них было бы лучше признаться сразу и на коленях просить прощенья у Господа, - ответил Имант.
   - И все же вина этих женщин не вполне доказана, - возразил священник, - поскольку нет ни улик, ни свидетельств в том, что они исполняли колдовские ритуалы, произносили слова и угрозы, сопровождаемые порчей людей, животных или имущества.
   - В таком случае обвиняемых следует добиться от них полного признания, не боясь прибегнуть к пытке, - сказал Имант.
   При этих словах Грит еще крепче обняла госпожу Мину, а среди горожан поднялся ропот. Судьи начали совещаться: одни были на стороне дознавателя, другие, знавшие Хендрика Зварта и его сестру, утверждали, что показания свидетелей позволяют лишь предполагать об их виновности, но ничего не доказывают; священник же открыто заявлял, что черт может наводить порчу, не прибегая к посредничеству maleficas, и поскольку Зварты больше всех пострадали от явления злого духа, их следует считать жертвами, а не соучастниками.
   Но тут опять заговорил дознаватель.
   - Я вижу, что мои слова были услышаны, но не были приняты во внимание. Как и вы, господа судьи, я всем сердцем желаю, дабы установилась истина; поэтому я вынужден указать на то, что речь идет вовсе не о легком подозрении, а о вещах неоспоримых. Известно, что дом, в котором живут обвиняемые, неспроста пользуется дурной славой; нет сомнений в том, что дьявол являлся туда, а посему дом и все живущие в нем уже отмечены роковой тенью. Взгляните на этих женщин: служанка больна, уродлива, госпожа помешана. У Хендрика Зварта сожжена половина лица, словно дьявол приложил к нему руку. Напоминаю господам судьям, что есть знаки, которые ведьмы могут скрыть; здесь же истина открыта взору, как печать на телах нечестивцев. Но если этих улик и свидетельств не достаточно, чтобы доказать еретическую извращенность обвиняемых, я намерен представить суду иные доказательства давних сношений Звартов с дьяволом.
   По знаку Иманта невысокий щуплый юноша в монашеской сутане положил на судейский стол несколько золотых монет, а стражники, стоящие в глубине зала, выступили вперед, ведя под руки еще одного свидетеля. Он шел, с трудом держась на ногах и низко опустив голову; одежда на нем превратилась в лохмотья, слипшиеся от грязи волосы закрывали лицо. Внезапно он оттолкнул держащие его руки, сделал шаг и выпрямился, глядя на дознавателя в упор.
   Толпа слаженно выдохнула - это был Андреас.
   У дверей отчаянно вскрикнула женщина, но ее голос потонул в общем гуле. Молодого школяра было не узнать; и люди возбужденно спрашивали друг друга, тот ли он красавец, что так важно выступал в зеленом с золотом пурпуэне?
   Будто отвечая на вопрос, монашек выложил перед судьями упомянутое одеяние.
   Грит выпустила госпожу Мину и потянула руки к школяру. Стражники оттеснили ее, но она, не замечая этого, воскликнула:
   - Андрис, мой Андрис, мой красавчик! И ты здесь. Вот несчастье! Что они с тобой сделали? У тебя кровь на волосах. Они били тебя? Они не вправе этого делать, ты дворянин. Зачем ты здесь? Беги прочь, иначе они и тебя на костер потащат. Беги, беги скорее, мой Андрис!
   - Знаешь ты этого человека? - спросил ее Имант.
   - Как не знать, коли я нянчила его с пеленок? Это сын красавицы Гертье, которую выдали замуж за кавалера Лудо Хеверле; моим хозяевам она доводилась сестрой, а мальчик, стало быть, их родной племянник.
   Тут священник поднялся со своего места и сказал:
   - Я знал Лудо Хеверле, дворянина из Арсхота. Много лет назад я присутствовал на его венчании с Гертье Зварт, старшей дочерью эшевена; я видел, как крестили его сына Андреаса, который потом воспитывался в доме своего деда. Пять лет назад мальчишку отправили в Лёвен, и недавно прошел слух, что он вернулся оттуда. Покойный эшевен в разговорах о внуке часто называл его бездельником и кутилой, но все прощал ему в виду его юных лет. Школяры известны своим беспутством. Но какое отношение Андреас Хеверле имеет к делу, разбираемому ныне?
   Дознаватель сделал нетерпеливый жест, как будто жалея, что его прервали, и, снова обратившись к Грит, показал ей зеленый пурпуэн:
   - Эта вещь тебе знакома?
   Она медлила с ответом, подслеповато щуря запавшие глаза.
   - Говори, ведьма! - пронзительно вскрикнул Имант, и оконные стекла отозвались печальным звоном
   - Господа судьи, не понимаю я, чего вы требуете, - угрюмо произнесла служанка. - Зачем показываете этот наряд? Кому причинил вред кусок бархата?
   - Ответь на вопрос, женщина, - велел председатель. - Чья это одежда?
   - Ее носил старый хозяин, покойный эшевен Питер, - ответила Грит.
   Спрошенная, откуда взялись монеты, она лишь качнула головой, бормоча:
   - Не мое это дело, - и больше не произнесла ни слова.
   Тогда перед судом выступил аптекарь Симон ван Хорст и заявил:
   - Я знал Питера Зварта и видел на нем этот пурпуэн с золотыми монетами. Конечно, не подобает простому бюргеру носить такую одежду, но покойный эшевен всегда носил лишь тонкое дорогое сукно, шаперон из алого шелка, золотые цепи и пряжки из серебра.
   Затем привели хозяйку "Певчего дрозда", показавшую, что Андреас приходил в ее трактир с другом, имени которого она не запомнила; на школяре был зеленый пурпуэн; оба молодчика вели себя прилично, много пили и любезничали с девицами; когда же настало время расплачиваться, они срезали с пурпуэна несколько золотых монет и отдали ей.
   - Деньги были как настоящие, - добавила женщина. - И никаких подозрений не вызвали. А уж я-то с деньгами привыкла иметь дело, фальшивку враз учую. И тут ни о чем бы ни догадалась, только вот беда: девчонка-растяпа уронила в очаг одну монету, а она возьми да и расплавься. А с виду - ну чистое золото и по весу тоже.
   Ей показали монеты, и она подтвердила, что ими расплачивались школяры.
   Принесли жаровню с углями; судебный писарь положил на них золотой, и через некоторое время тот вдруг зашипел и начал растекаться по углям, словно воск.
   Все присутствующие, судьи и народ, со страхом смотрели, как плавиться монета, и шептались:
   - Это колдовство нечистого.
   - Имеется признание, сделанное неким Боне ле Бьеном в городской тюрьме Ланде, - добавил Имант. - Этот человек видел, как кто-то сидел на берегу канала, и рядом с ним из-под земли возникла гигантская фигура, воззвавшая громовым голосом; после чего были произнесены слова на неизвестном языке, и дух подал человеку у канала листок с письменами, который тот бросил в воду. Это случилось в канун Великого понедельника, и свидетель опознал в человеке присутствующего здесь Андреаса Хеверле.
   Поднялся страшный шум; площадь снова забурлила, послышались крики:
   - Смерть колдунам! В огонь нечестивых!
   Те же, кто ранее жалел Звартов, теперь смотрели на них со страхом и отвращением.
   Но Андреас как будто не слышал всего этого. Когда его спросили, может ли он подтвердить или опровергнуть слова дознавателя, школяр не ответил. Его глаза беспокойно блуждали по толпе, задерживаясь на женских лицах; он словно искал кого-то.
   - Молчание этого человека свидетельствует против него, - произнес Имант. - Поскольку нет сомнений, что его действия совершались ради maleficia. Хвала Господу, они не принесли большого вреда! Меж тем все указывает на то, что семья Звартов издавна служит сатане, и не одни женщины повинны в этом страшном грехе. Мы не знаем обо всех преступных деяниях, совершаемых этими maleficas по наущению дьявола; но их следует осудить за одно лишь сопряжение с нечистым, что есть величайшее преступление против Господа! Достаточно ли суду представленных свидетельств для признания их виновными?
   - Достаточно, - сказал председатель.
   И суд вынес приговор:
   "Принимая во внимание результаты процесса, ведомого против тебя, Мина, дочь эшевена из города Ланде, и тебя, Адреас Хевереле, сын Лудо, дворянана из Арсхота, и тебя, Грит, жена Яна, поденщика из города Хален, мы, судьи и заседатели, пришли к заключению, что ты, мужчина, и вы, женщины, проявили упорное запирательство в своих показаниях, вопреки различным уликам и свидетельствам. Их достаточно для того, чтобы подвергнуть вас троих допросу под пытками. Поэтому мы объявляем и постановляем, что вы должны быть пытаемы через три дня, в час пополудни.
   Произнесено в Ланде апреля тысяча четыреста восемьдесят первого года от рождество господа нашего Иисуса Христа".
   И народ на площади приветствовал это решение.
   И женщин отправили обратно в тюрьму; они так ослабели, что стражникам пришлось тащить их под руки. С ними увели Андреаса. И горожанки, которые так восхищались его красотой, когда, нарядный и блистательный, он входил в церковь, теперь проклинали его и плевали ему вслед.
  
   * ведьмами, колдунами
   ** "Некто из ниоткуда, но по воле Божьей"
   Имант (Iemand) - никто.
  
   XXI
  
   Пока шло разбирательство, Сесса стояла в толпе вместе с Йоосом. Увидев Андреаса, девушка едва не лишилась чувств; красильщик хотел увести ее, но она настояла на том, чтобы остаться. Когда же суд закончился, они проводили обвиняемых до тюремных дверей. Много людей шло следом, выкрикивая проклятья колдунам, забрасывая их грязью и камнями.
   Среди зевак Сесса увидела высокого человека в серой котте и войлочном колпаке, надвинутом на самые глаза. Он кричал едва ли не громче всех, а потом вдруг сделал девушке знак и скрылся. Служанка замедлила шаг, сердце у нее забилось сильнее - она узнала Ренье.
   - Пойдем, - сказал Йоос, и они направились к городской окраине; теперь Сесса жила там, в доме своих родственников. По пути им попалась телега со слетевшим колесом: два дюжих работника стаскивали с нее огромные тюки шерсти, а люди, возвращавшиеся с площади, толкались в узком проходе между телегой и ближайшей лавкой; и ругань стояла до небес. Вдруг рядом возник пикадиец и шепнул девушке:
   - Сегодня вечером приходи к Угловому рынку.
   Она кивнула, и он снова исчез, будто сквозь землю провалился. Все случилось очень быстро, и Йоос ничего не заметил.
   До самого вечера Сесса не находила себе места, но ей пришлось скрыть беспокойство и вести себя так, чтобы родные ничего не заподозрили. На закате девушка накинула на плечи толстую вязаную шаль и тихо выскользнула из дома. Она боялась, что ее хватятся; но еще страшнее было бы столкнуться с Йоосом, который приходил к ней каждый вечер - он бы точно никуда ее не пустил. Сесса шла быстро, внимательно высматривая красильщика в лабиринте узких грязных улочек; не встретив его, она вздохнула с облегчением.
   Полуразрушенная каменная кладка - остатки старой городской стены - отделяла Угловой рынок от улицы, вход в него преграждало толстое бревно на железной цепи. В этот час людей здесь уже не было: лавки закрыты, лотки убраны. Только собаки рылись в мусорной куче. Девушка села на камень и приготовилась ждать. В ту же минуту над ее головой послышался шорох, со стены посыпалась каменная крошка, и Ренье мягко, точно кот, соскочил на землю.
   - Вот и ты, - сказал он с довольной улыбкой. - Я все думал, придешь или нет? Тот малый - твой жених, верно - не отходит от тебя ни на шаг.
   Одежда пикардийца была испачкана известью, костяшки на руках сбиты; колпак, скрывающий широкий лоб, и темная щетина изменили его до неузнаваемости. Он стал похож на мастерового, а не на школяра. Но глаза Ренье горели прежним огнем, и, заглянув в них, Сесса не увидела ни страха, ни печали. Как будто ему самому не грозила никакая опасность, как будто не его друга отвели в застенок, чтобы пыткой выбить признание в том, что тот не совершал.
   Оттого, что он выглядел таким беспечным, девушка почувствовала разочарование.
   - Где же вы прятались, ваша милость? - спросила она с грустью.
   Ренье приложил палец к губам и увлек ее за стену. Теперь никто не мог их увидеть.
   - Вот что, милая, не время для расспросов. Я буду говорить, а ты послушай. С братом моим случилась беда - он попал в лапы к черту. Но я знаю, как его вытащить. Поможешь мне в этом?
   - Я сделать все, что нужно, - ответила Сесса.
   - Вот славно. Этот черт хитер, как сотня лисиц, с ним надо быть осторожней. Но ведь ты не боишься его?
   - Господь защитит меня, - сказала девушка.
   - Amen, добрая душа. Слушай - Хендрик Зварт водил дружбу с нечистым, а тот являлся к нему в дом, приняв человеческий облик; госпожа Мина знала обо всем. Дважды я ловил его за хвост; дважды он выскальзывал у меня из рук. В третий раз все решится. Я знаю, кто он. Только и черт знает обо мне. Вот и приходится таиться - плохо будет, если он и меня сцапает. Потому мне нужна ты. Кроме тебя, просить некого.
   - Я пойду туда, куда вы укажете, и сделаю то, что вы велите, - сказала Сесса.
   Ренье спросил:
   - Умеешь ты читать и писать?
   - Немного, ваша милость, - ответила служанка. Тогда пикардиец дал ей листок, на котором было написано несколько слов. Но прочесть их девушка не могла, потому что язык был ей незнаком. Она спросила:
   - Что это?
   - Заклинание, обездвиживающее дьявола. Если произнести его вслух, черт теряет свою силу; чтобы вновь обрести ее, ему придется вернуться в ад. Моего брата он с собой не утащит. Так мы спасем Андреаса и сами останемся живы.
   - А что же будет с Грит и госпожой Миной?
   - Все в руках божьих, - сказал Ренье. Потом он произнес вслух заклинание и заставил Сессу повторять за собой; и она произносила его несколько раз, пока не выучила все слово в слово.
   Пикардиец остался доволен. Потом он сказал:
   - Завтра утром отнеси это листок дознавателю, только отдай ему прямо в руки. Стой на своем, что бы там ни было. Если лист у тебя отнимут или ты потеряешь его, произнеси эти слова, глядя ему в лицо. Но перед другими молчи, как рыба. Когда он спросит, кто тебя послал, не называй моего имени, но скажи, что пославший тебя владеет Manu philosophum - рукой философа. Больше не говори ничего и сразу уходи. Будь осторожна: у нашего черта есть два чертенка на посылках, они его глаза и уши. Если увидишь, что они скользят за тобой, подобно холодным теням, беги и прячься в церкви. Если нет - вечером приходи на это место. Я буду ждать тебя здесь.
   - Все исполню, - сказала служанка, и Ренье ласково потрепал ее по щеке.
   Вдруг на его лицо набежала тень, и он произнес, пытливо глядя ей в глаза:
   - Милая, славная девушка, подумай хорошенько. Зачем тебе соваться в волчье логово? Инквизиция страшнее чумы и голода, а тот, о ком я говорю, коварнее змея Эдемских кущ. Ступай домой. Клянусь именем Христовым, я не забуду твоей доброты: ты откликнулась на зов отверженного, но я не в праве просить ни о чем большем. Оставь это. Я и брат Андреас пришли в этот город незваные, нежданные; пусть теперь тот, кто указал нам путь, решает нашу судьбу.
   - Тогда пусть и моя судьба решится вместе с вашей, - побледнев, ответила Сесса. - Я вверяю себя заступничеству девы Марии и ее сына.
   Она взяла у пикардийца листок и положила в карман.
  
   XXII
  
   В Ланде тюрьмой служила старая башня, чьи стены, сложенные из валунов, замшелые и растрескавшиеся, так глубоко ушли в землю, что к входу в нее, ранее находившемуся на уровне второго этажа, теперь надо было спускаться по трем осклизлым от сырости ступеням.
   Днем и ночью здесь горели факелы, поскольку окна, похожие на щели, не пропускали солнечный свет; на первом этаже, превратившемся в подвал, не было даже этого. Здесь находились узкие клетушки, сырые и темные, разделенные толстыми перегородками; чтобы попасть в них, нужно было спуститься по приставной лестнице на крохотную площадку, куда выходили двери всех четырех камер. Здесь держали самых опасных преступников: разбойников, убийц, колдунов. Теперь же в одной из них томился Андреас, а в другой - его тетка и Грит, умолявшая не разлучать ее с госпожой.
   Длинной цепью школяра приковали к стене, железное кольцо давило ему на шею. В кромешной тьме человек внезапно оказывался слепым, глаза не могли привыкнуть к окружавшему его мраку. Оставалось полагаться лишь на слух, но толстые стены не пропускали звуков. Крысы, задевавшие его своими хвостами, проскальзывали, как призраки; вода просачивалась сквозь каменную кладку и беззвучно стекала вниз. Верно, и в могиле не было столь полного безмолвия. Лишь когда Андреас вставал, чтобы сделать три шага вперед и три назад, было слышно, как трутся друг о друга ржавые звенья цепи и чавкает под ногами раскисшая, смешанная с грязью солома.
   Но школяр делал это, лишь когда холод и сырость на мгновение приводили его в чувство. В остальное время он пребывал в дремотном оцепенении, сменившим прежнюю лихорадку; он не спал, но и не бодрствовал; глаза его были закрыты, а перед мысленным взором кружились смутные образы, вводя школяра в подобие мистического транса.
   Временами Андреас чувствовал, как его дух отделяется от тела и возносится на небывалую высоту; вокруг него во все стороны простиралась бездна, безмерная, бесконечная, безмолвная, и он странствовал по ней, не двигаясь с места. В этой необъятной пустоте он, наконец, обретал себя и наслаждался непреходящим; по сравнению с нею все остальное казалось мелким и ничтожным. Воспоминание о женщине, обманувшей его, больше не причиняло боли. Смерть, забравшая дядю и ныне поджидающая племянника, была лишь привратником у дверей в вечную пустоту, где сверх всех блаженных духов - бездонное блаженство божественного бытия.
   "И сама всесовершеннейшая, безмерная, незримая полнота Твоего вечного света названа божественной тьмою, где, как сказано, Ты обитаешь и тьму эту обращаешь в кров свой".
   Пребывая в этом состоянии, Андреас был ближе к смерти, чем к жизни, но раз за разом жизнь в нем брала верх. Трясясь от боли, он распрямлял закоченевшее тело, делал три шага вперед и три назад, дрожащими руками нащупывал хлеб, оставленный тюремщиком, откусывал от него и запивал водой, столь холодной, что ему в виски впивалась сотня ледяных иголок.
   И школяру казалось, что эти мучения длятся целую вечность; на самом деле прошел всего один день.
   И вот загремел засов, и дверь его темницы со скрипом отворилась. Красноватый свет факела ослепил Андреаса, и он заслонил глаза ладонью. Тюремщик разомкнул кольцо, связал школяру руки и велел идти за собой. Они поднялись по лестнице и вошли в круглую комнату с низким сводом. Посередине ее находился открытый очаг, возле которого несколько человек грели руки. Это были судьи, писарь и дознаватель Имант; чуть поодаль палач с помощником раскладывали пилы и клещи на каменной плите.
   - Я привел колдуна, ваша милость, - сказал тюремщик.
   Андреаса поставили перед судьями, и дознаватель спросил его, не хочет ли он сознаться в своих злодеяниях.
   - In non culpa*, - ответил школяр.
   - Мой долг сообщить тебе, - сказал Имант, - что ты можешь избегнуть смерти, если признаешься в правде. Если дьявол велит тебе молчать, достаточно плюнуть против него и произнести: "Убирайся, проклятый! Я сделаю то, что справедливо!", и наваждение отступит.
   - Мне не в чем признаваться, - повторил Андреас.
   Тогда дознаватель повернулся к судьям и произнес:
   - Улики и свидетельства изобличают этого мужчину, сам же он упорствует в запирательстве. В этом случае его подвергнут пытке по приговору суда; однако до той поры нам следует продолжить разумные увещевания.
   Судьи согласились с ним, и он продолжил:
   - Известно, что упорное запирательство имеет троякое происхождение. Во-первых, оно проистекает от силы характера: слабовольные скорее падают духом и согласны признаться во всем при самом легком воздействии, тогда как люди, имеющие твердую волю, не сознаются, несмотря ни на какие пытки. Во-вторых, склонность к запирательству зависит от употребления дьявольских амулетов, зашитых в одежде или скрываемых в волосах на теле. В-третьих, случается, что подобное упорство является следствием околдовывания заключенного другими maleficas. Надеюсь все же, что тяжкие условия заключения и наши увещевания склонят этого мужчину к признаниям и позволят ему избегнуть пытки. В противном случае его ожидает худшее.
   Тут Имант сделал знак писарю, и тот, поднявшись, зачитал следующее:
   - "Мы, судьи и заседатели, принимая во внимание злостное запирательство, проявленное тобой, Андреасом Хеверле, сыном Лудо, дворянина из Арсхота, постановляем передать тебя палачу.
   Твои пальцы будут зажаты в тисках до тех пор, пока кости не затрещат и кровь не закапает из-под ногтей.
   Твое тело будет подвешено на дыбе и подвергнуто бичеванию.
   Твои ноги будут вложены в колодки с железными шипами, а твою шею обернут веревкой и будут тереть до тех пор, пока кожа не протрется до кости.
   Если, несмотря на это, ты будешь продолжать упорствовать, то твое тело будет положено в горячую ванну с добавлением извести.
   Начиная с этой минуты, тебе не полагается никакой пищи и воды, но перед следующим допросом ты будешь накормлен соленой селедкой и напоен водой с солью и селитрой.
   Да поможет тебе Господь, милостивый и милосердный.
   Писано такого-то дня в городе Ланде".
   У Андреаса сжалось сердце, когда он представил ожидавшую его страшную участь. Мучения, уготованные школяру, казались еще ужасней из-за того, что были незаслуженными. Андреас воочию увидел, как его станут терзать, и, ослабев, в отчаянии крикнул:
   - В чем меня обвиняют? Я не могу признаться в том, чего не знаю!
   - Ты признаешь, что в трактире "Певчий дрозд" расплатился монетами, срезанными с зеленого пурпуэна? - спросил Имант.
   Помедлив, Андреас склонил голову.
   - Признаю, - ответил он.
   - Признаешь, что этот пурпуэн вместе с монетами дала тебе Мина Зварт, сестра твоей матери?
   - Признаю.
   - Признаешь, что имел сведения о том, что упомянутая Мина Зварт вместе со своим братом Хендриком занималась делами, не совместимыми с христианской добродетелью, но тайными, нечестивыми и вредоносными, которые суть магия и безбожие?
   Школяр вспыхнул, но слова возмущения замерли у него на губах. Ему вдруг вспомнился разговор на берегу канала, слова Ренье, от которых он отмахнулся с досадой, и листок, брошенный в воду - все то, чему в тот момент Андреас не придал никакого значения. Может ли он утверждать, что не знал о делах своего дяди?
   - Я... - неуверенно произнес школяр. - Я признаю, что слышал...
   Имант не дал ему договорить.
   - Признаешь ли ты, Андреас Хеверле, что в ночь Воскресения Христова явился в дом Хендрика Зварта и убил того, дабы по дьявольскому наущению завладеть проклятым золотом и неправедно нажитым богатством? - сурово вопросил он.
   - Нет, не признаю! - выкрикнул Андреас.
   Дознаватель повернулся к судьям и со вздохом развел руками, как бы извиняясь за то, что своим упрямством обвиняемый испытывает их терпение. Один из судей, пожилой бюргер, страдающий жестокой отдышкой, обратившись к Андреасу, сказал благожелательно, но настойчиво:
   - Юноша, против тебя улики и свидетели. Покайся, облегчи душу. Прискорбно видеть, как молодость и красота гибнут, будучи преданными врагу рода человеческого!
   - Клянусь Господом, моей душе не станет легче, если я покаюсь в чужих грехах! - с горечью ответил школяр. - Я не убивал своего дядю. В ту ночь меня не было в его доме!
   - Где же ты был? - спросил судья.
   - Я был на праздничной службе, - сказал школяр. - После чего одна дама велела мне следовать за ней и ждать ее возле дома. Я так и сделал. Но меня, как видно, приняли за бродягу: хозяин выслал слуг, и те палками погнали меня прочь.
   Услышав это, судья пристально взглянул на него и велел назвать имя женщины.
   - Ее зовут Барбара Вальке, - ответил Андреас.
   Судья задохнулся, лицо его побагровело, а глаза налились кровью. Он кряхтел и хватал ртом воздух, и шея у него раздулась, как зоб у индюка. Когда же приступ удушья прошел, он разразился потоком брани:
   - Мерзавец! Проклятый еретик! А я вздумал жалеть это чертово отродье! Палач, отрежь ему язык! Вырви ему глотку! Залей свинцом его грязный рот! Ах, злодей! Как ты смеешь прикрываться именем моей дочери? Трепать перед всеми ее честное имя? Нет, Господь не потерпит этого... Подлый обманщик! Тебя ждет костер!
   - А какую кару Бог уготовил лживой женщине? - спросил Андреас.
   Судья не ответил, ибо от гнева лишился языка. Школяр обвел взглядом остальных и увидел, что все они убеждены в его виновности. Им овладел страх, но он упрямо качнул головой и произнес:
   - In non culpa.
   Тогда по приказу судьи палач снял с него одежду и сбрил ему волосы на голове и теле, разыскивая чародейские знаки. Потом школяра отвели обратно в камеру и оставили там, нагого, дрожащего от ярости и унижения; уходя, тюремщик забрал кружку с водой и остатки хлеба.
   Тьма и холод вновь обступили Андреаса. Он прижал колени к груди и обхватил ладонями ступни. Время шло, а желанное забытье никак не наступало. Лишь теперь перед ним открылись вся глубина случившегося несчастья, вся тяжесть мучений, которым его обрекли, весь ужас казни, которая его ожидала. Силы покидали его, страх высасывал его душу, а сырая темница - тело. Спасения не было. Отчаяние захлестнуло Андреаса.
   От него требовали признания - что ж, он признается во всем: в убийстве, в колдовстве, в чем угодно. Если есть хоть один шанс облегчить свою участь, он вцепиться в него зубами. Он выдаст всех, всех, на кого ему укажут; он подтвердит любую ложь, любую ересь...
   Школяр прижался лбом к коленями, и слезы покатились по его лицу, обжигая замерзшие щеки.
  
   * Ни в чем не виновен.
  
   XXIII
  
   Снова загремел засов, тусклый свет озарил темницу, и вошел Имант. Бесстрастно оглядев сырые стены и крыс, метнувшихся по углам, он вперил взгляд в узника. Тот поднял голову, болезненно щурясь. Дознаватель воткнул факел в щель на полу, сделал шаг и остановился, почти касаясь полой накидки голых ног школяра.
   - Ты плачешь, - негромко произнес он. - Это хорошо. Смиренная слеза возносится к небу и побеждает непобедимого.
   - Так утверждает Бернард, - машинально отозвался Андреас.
   Помолчав, Имант спросил:
   - Ты знаешь, почему находишься здесь?
   - Не знаю, - ответил школяр. Судорога перехватила ему горло.
   - In facto, - сказал дознаватель, - я обвинил вас и убедил всех в том, что вы виновны; сегодня ни у кого не осталось сомнений. Приговор вынесен, осталось лишь признание. Но за этим дело не станет - под пыткой все признаются.
   - Что тебе нужно? - спросил узник.
   Иман склонился к его лицу:
   - Мне нужна "Manu philosophum".
   Андреас вздрогнул, потом обмяк и тихо рассмеялся.
   - Что? Рука философа? Зачем она тебе? Это ведь не рука повешенного, она не сделает тебя невидимкой.
   Шутка показалась ему забавной, но улыбка сменилась гримасой, когда дознаватель стиснул плечо узника, впиваясь в кожу длинными желтыми ногтями.
   - Отдай мне ее, - повторил Имант.
   - Ты и так забрал у меня все, что было! - выкрикнул Андреас, пытаясь высвободиться.
   - Не все, - ответил дознаватель, всадив ногти еще глубже.
   Андреас схватил его за запястье, с силой отрывая от себя безжалостную руку.
   - Что я могу здесь спрятать?
   Полосы на его плече набухли кровью.
   Имант выпрямился.
   - Слушай, - сказал он. - Слушай меня. Я знал твоего дядю. О, я давно знал его! Когда-то мы вместе постигали основы искусства, благодаря которому несовершенное становится совершенством. Увы, Хендрик оказался профаном, пустышкой. Наши пути разошлись, но я не терял его из виду. Потом я узнал, что к нему попала книга, истинное сокровище - попала по ошибке. Она не должна была достаться жалкому суфлеру. Ею мог обладать лишь истинный адепт великой науки. Но твой дядя был упрям и не понимал очевидного. Теперь он мертв, я не нашел книги в его доме. Если ты успел завладеть ею, не будь глух к моим словам. Отдай мне "Manu philosophum", и будешь спасен.
   - Спасен? - эхом повторил Андреас.
   Имант яростно закивал.
   - Да, да, - зашептал он, - я сам выведу тебя из темницы.
   Школяр прикрыл глаза, словно отказываясь верить услышанному.
   - Спасен... - повторил он.
   - Где книга? - спросил Имант.
   Андреас молчал: по его лицу разлилась смертельная бледность, взгляд бесцельно блуждал из угла в угол. В душе у школяра царило смятение, голова кружилась. Мысль о спасении холодным лучом сверкнула сквозь тьму, застилающую рассудок; но ее свет причинил Андреасу одну лишь боль. Дознаватель смотрел на него, не мигая, как смотрит на добычу хищная птица. Оба оставались неподвижны: один - сжавшись в комок на охапке гнилой соломы, другой - выпрямившись во весь рост, с вытянутой в нетерпении рукой.
   Наконец Андреас поднял голову. Медленно, точно возвращаясь из забытья, он встал на ноги, и тяжелая цепь, звякнув, скользнула по его груди.
   - Значит, ради книги ты предал проклятью мою семью, - произнес он.
   Имант ответил:
   - Да, я это сделал.
   - Тогда, чтобы получить ее, тебе придется всех нас вывести на волю.
   Имант покачал головой:
   - Ты не понимаешь, о чем просишь.
   - Я не прошу многого, - сказал Андреас. - Моего дядю не воскресишь. Он умер без покаяния.
   Имант перекрестился.
   - Никто не сожалеет об этом более меня. Но Хендрик не был благоразумен. Не повторяй его ошибки. Отдай книгу, и останешься жив.
   - Ее цена - три жизни, - ответил школяр.
   Некоторое время дознаватель стоял неподвижно, устремив невидящий взгляд на цепь, свисающую с шеи узника, потом сделал движение, точно хотел схватить Андреаса за горло. На полпути его рука замерла и медленно опустилась вниз.
   - Пусть так, - произнес Имант с удивительной кротостью. - Умрут трое. Но до того в ваших телах не оставят ни одной целой кости. Подумай об этом - ты еще можешь спастись.
   Он взял факел и вышел из камеры.
   Наверху ему доложили, что некая девица просит встречи с ним, но Иманту было не до нее. Он взял свой бревиарий и стал читать молитвы одну за другой. Однако это не принесло ему успокоения. Тогда он опустился на колени перед распятьем и, глядя на него так же, как недавно глядел на Андреаса, прошептал:
   - Господь всевидящий, желаю лишь того, чего ты желаешь. Post tenebras spero lucem*.
   После этого распорядился позвать девушку.
   Вошла Сесса и протянула ему листок пергамента, сложенный вдвое.
   Там было написано:
   "Id maxime quemque decet, quod est cuisque suum. Et parvum parva.
   Non fructificat arbor, quae non floriut.
   Non recusare qui venit ex nusquam sed Dei voluntate"**.
   Прочитав это, дознаватель побледнел как смерть.
   - Кто тебя послал? - спросил он у девушки. И она ответила:
   - Тот, кто владеет рукой философа.
   Хотя голос ее был едва слышен, Имант пошатнулся, точно громом оглушенный. Его лицо окаменело, взгляд остановился. Тщетно Сесса ожидала хоть слова в ответ: дознаватель молчал и не двигался. Его глаза были устремлены на девушку, но, когда та в испуге отпрянула, он как будто и не заметил этого. И Сесса пятилась до тех пор, пока не уперлась спиной в стену; Имант же все так же смотрел на место, где она только что стояла, а педели, бывшие в комнате, со страхом глядели на него.
   И никто не заметил, как служанка открыла дверь и выскользнула наружу.
  
   * Надеюсь на свет после мрака.
   ** "Каждому подобает лишь то, что наиболее ему свойственно. И малому - малое.
   Если дерево не цвело, оно и не плодоносит.
   Не отказывай тому, кто пришел из ниоткуда, но по воле Божьей".
  
   XXIV
  
   Словно птица, вырвавшаяся из силков, Сесса стремглав бросилась по пустой улице. Кровь гулко стучала у нее в ушах, тревожно пульсировала в кончиках пальцев, все еще чувствовавших прикосновение шершавого пергамента. Добежав до канала, она упала на колени под липой и обхватила ствол, приходя в себя. Постепенно ее дыхание выровнялось, а щеки вновь стали бледными и холодными.
   Приведя в порядок одежду, Сесса направилась к дому своих родственников; но мысли девушки были лишь о старой мрачной башне и тех, кто томился в ее застенках; за дорогой она не следила и спохватилась, лишь выйдя к улице Суконщиков. Тут ей вспомнилось предостережение пикардийца: она оглянулась и увидела человека, идущего следом. Девушка остановилась. Человек поравнялся с ней и, не останавливаясь, прошел дальше. Она узнала его - это был молодой монашек, виденный ею на суде; он шагал быстро, глядя прямо перед собой, и явно спешил куда-то.
   Все же его присутствие вызывало тревогу.
   Дождавшись, пока монашек скроется из виду, девушка заторопилась обратно.
   Мерные удары колокола возвестили наступление полудня и время обеда для всех тружеников; проходя по улочкам ремесленных окраин, Сесса видела, как женщины несут еду своим мужьям, братьям и сыновьям. Сердце девушки сжалось при мысли о Йоосе: бывало, и она радостно спешила к нему в красильню с хлебом и сыром, завернутыми в чистую тряпицу. Ведь знала, что он и теперь будет ждать свою милую - знала, но не пошла к нему. Вместо этого скрылась у прядильщицы, вдовы Борде, забилась в дальний угол и до самого заката перебирала шерстяные очески. А когда настало время идти к пикардийцу, Сессу вдруг охватило такое смятение, что ноги подогнулись, отказываясь нести хозяйку; и почудилось девушке, что кто-то незримый схватил ее за юбку и держит, не отпускает.
   Потом, по дороге к рынку она все чувствовала, как этот кто-то дышит холодом в затылок, и, оборачиваясь, видела за собой его размытую тень. И внутри у девушки все сжималось от страха. Ах, как бы ей хотелось вернуться домой и навеки забыть о Черном доме и всех его обитателях; но иное чувство, которое было сильнее страха, гнало ее вперед. И Сесса молила пресвятую деву ниспослать ей мужества, дабы невиновные обрели свободу.
   Она почти дошла до места, где Ренье назначил встречу, но у рыночных ворот, оглянувшись, вновь увидела молодого монашка, который крался за ней, как ласка за голубем.
   Сесса остановилась - монашек сделал то же самое.
   Их разделяло не более пяти шагов.
   Он был невысокого роста, щуплый, как подросток; ряса висела на нем мешком. Длинная шея и маленькая плоская голова довершали сходство с хищным зверьком. А благочестия в нем не было ни на грош.
   Он посмотрел на девушку исподлобья и вдруг прыгнул к ней, разводя руки, как загонщик. Она отпрянула, но монах оказался быстрее: он схватил ее за плечо, потом за волосы и дернул, так что у Сессы потемнело в глазах. Голову ей обожгло, будто огнем. Она вскрикнула и оттолкнула его. Пальцы монашка разжались, а сам он повалился на землю, задрав тощие ноги в стоптанных сандалиях.
   Сморгнув невольные слезы, Сесса увидела рядом пикардийца.
   Взяв упавшего за горло, Ренье поднял его и несколько раз несильно приложил затылком о стену. Глаза монашка закатились, он обмяк и сполз вниз; пикардиец, приложив палец к губам, завел девушку за стену, а сам с легкостью, удивительной в таком большом теле, вскарабкался наверх и затаился.
   Сесса прижалась к холодным камням, положив на них ладони. Она слышала, как монашек чуть слышно простонал и затих, как со стены, шурша, сбежала струйка песка. Потом все звуки стихли, лишь стук собственного сердца отдавался в ушах у девушки.
   Она боялась пошевелиться. Ренье на стене словно окаменел.
   Тишину нарушили осторожные шаги. Они то приближались, то замирали; кто-то крадучись шел к рынку, ступая по земле, как по тонкому льду.
   Дойдя до стены, неизвестный остановился. Расстояние между ним и девушкой было не более вытянутой руки; прижав ухо к щели между камней, Сесса слышала его дыхание, ставшее вдруг хриплым и частым.
   Снова застонал монашек.
   Под самым ухом у девушки звонко стукнуло, наверху зашуршало. Посыпалась каменная крошка, и тяжелое тело ударилось о землю. Служанка зажмурилась, с силой прикусив костяшки пальцев.
   За стеной кто-то сдавленно выругался по-немецки, послышались звуки ударов; потом хриплый голос произнес: "Темно", и раздался вздох, отозвавшейся в девушке мучительной дрожью.
   В ужасе Сесса выбежала на улицу и увидела, что Ренье стоит, наклонившись, почти касаясь рукой земли; а перед ним к стене прислонился человек в черном дублете - голова его была откинута, кадык выпирал над жестким воротником, и от этого шея казалась неестественно вывернутой, будто переломленной посередине.
   Вдруг человек рухнул на землю, дернулся и застыл: висок у него был пробит, и кровь стекала по впалой щеке и волосам, похожим на желтую паклю.
   Ренье выпрямился, делая шаг к мертвецу.
   - Готов, - произнес он. - Я ждал только его. Эти черти не ходят по одиночке.
   - О ком вы говорите, ваша милость? - дрожа, спросила девушка. - Ведь это люди, а не черти.
   - Нечистые духи не всегда являются под своим именем и в своем обличье, - сказал Ренье.
   Он поморщился и прижал ладонь к ребрам. Сесса испуганно глянула на него.
   - Вы ранены?
   - Пустяки, - ответил пикардиец. Он пнул труп ногой и добавил:
   - Теперь мы с ним в расчете.
   Над стеной с карканьем закружились вороны.
   - Чуют себе добычу, - сказал Ренье. - Но оставлять его здесь нельзя.
   Тут его взгляд упал на монашка, все еще лежавшего в беспамятстве, и пикардиец нахмурился.
   - Двоих мне не унести...
   - Оставьте мертвого. Его найдут и похоронят, как полагается, - тихо сказала служанка.
   - Если его найдут здесь, поднимется переполох, - возразил Ренье.
   Он нашел палку, разрыл большую мусорную кучу и закопал в ней труп.
   Но при этом вид у него был мрачный.
   Монашек начал приходить в себя. Ренье связал его обрывками рясы, еще одним обрывком заткнул ему рот и в довершении надвинул капюшон на глаза пленнику. Потом велел Сессе идти вперед, а сам взвалил монашка на спину.
   Они дошли до перекрестка с фонтаном, и пикардиец остановился.
   - Вот что, - сказал он, - дальше я пойду один. Дело сделано. Скоро сам главный дьявол явится за своим подручным: надо будет встретить его lege artis, как положено. А ты не показывайся ему на глаза, не надо. Ступай домой. Господь вознаградит тебя за доброту, милая.
   - Могу ли я еще что-то сделать для вас и господина Андреаса? - спросила девушка.
   - Бог с тобой! И без того сделано достаточно. А теперь забудь обо всем, что видела.
   С этими словами он развернулся и скрылся в темном переулке вместе со своей ношей.
  
   XXV
  
   По истечении положенного срока судьи вновь собрались в тюремной башне, где согласно приговору maleficius должен быть подвергнут пытке.
   К девяти часам утра школяра привели в застенок и спросили, не желает ли он облегчить душу признанием. В ответ он произнес лишь: "Tres animas"* - и более ничего; и поскольку никто не мог объяснить этих слов, было решено, что его устами говорил дьявол.
   По приказу судьи палач заставил осужденного выпить стакан воды с солью, но Андреас все изверг обратно. После этого его подвергли пытке тисками для пальцев, однако он продолжал твердить: "Tres animas", пока не потерял сознание от боли. Лекарь привел его в чувство и осмотрел: три пальца на левой руке оказались раздроблены, остальные целы.
   - Крепкие кости у молодчика, - сказал палач, и лекарь с ним согласился.
   Судьи обратились к молчавшему доселе Иманту с вопросом, следует ли продолжить пытку. Но дознаватель как будто и не услышал их: едва глянув на осужденного, он устремил глаза на кусок пергамента, который держал в руке, то сминая, то вновь расправляя. Вид у него был рассеянный и угрюмый. Таким он оставался со вчерашнего дня: словно холод тюрьмы проник в него, и мрак застенков окутал его невидимым ореолом. Люди, и без того обходившие дознавателя стороной, теперь старались даже не смотреть в его сторону - одним видом своим он вызывал в них трепет.
   Судьи тщетно ждали от Иманта ответа, но едва был отдан новый приказ палачу, как дознаватель поднял голову, и его взгляд пригвоздил последнего к месту.
   - Я вижу, страдания не сломили его упорства, - произнес он, - и это повергает меня в глубокую печаль. Скажи, юноша, неужели союз с дьяволом столь дорог твоему сердцу, и ты предпочтешь, чтобы твое тело было растерзано на куски, нежели отречешься от него?
   Андреас покачал головой. Его губы, искусанные от боли, скривились, и он повторил:
   - Tres animas.
   Дознаватель некоторое время отстраненно рассматривал школяра, будто думая о чем-то другом, затем велел дать заключенному воды. После этого Андреаса увели обратно в камеру, а Имант сказал:
   - Имея дело с колдунами, для выявления истины приходится прилагать гораздо больше усердия, чем при изгнании бесов из одержимого. Тем, кто предан ему устами и сердцем, дьявол дает силы для защиты: если он накрепко овладел душой этого несчастного, то, терзая тело, мы лишь понапрасну тратим время. Не все болезни лечатся одним и тем же лекарством, а умный судья, как врач, должен принимать во внимание различные признаки, по которым определяется нечестивец, и изменять форму допроса в соответствии с личным опытом и личным разумением.
   И он добавил, что в отношении Андреаса умеренная пытка не дала нужного действия, а в подобном случае канонисты советуют отложить допрос на день или два.
   На вопрос, для чего нужна такая отсрочка, он ответил:
   - За это время либо черт сам откажется помогать еретику, либо Бог прикажет ему оставить его.
   После этого дознаватель покинул тюрьму и направился к священнику, известному сочувствием к осужденным. Ему Имант сказал, что, проникнувшись состраданием и радея о спасении заблудших душ, он решил просить помощи у набожных людей, дабы те силой благочестивого слова привели maleficas к покаянию. Священник ответил, что будет рад помочь в благом деле, но про себя удивился этой внезапной милости.
   Дознаватель сказал:
   - Известны случаи, когда преступников приводили на место, где свершилось злодеяние, и раскаяние настолько овладевало ими, что они теряли волю к запирательству. Как мне видится, несчастный юноша имел достаточно почтения к покойному дяде. Если смерть последнего на его совести, чувство вины проявится с большей силой там, где это произошло. А, признавшись в одном, признаются и в другом.
   - Я слышал, что так бывает, - кивнул священник.
   - Отче, - произнес Имант, - вы бы сотворили доброе дело, если бы согласились вместе со мной сопроводить Андреаса Хеверле в дом Звартов. Лучше всего сделать это сегодня во время вечернего богослужения. Ибо завтра несчастному юноше вновь предстоит допрос под пыткой...
   - Благослови, господь! Будь по-вашему. Я помогу, - ответил священник.
   Тем же вечером школяра в одной рубашке вывели из тюрьмы, и два стражника потащили его к Черному дому. Руки Андреаса были связаны, на шею надет венок из освященной вербы, педель нес перед ним зажженную свечу. За ними шли комендант со священником и писарем; процессию замыкал дознаватель Имант.
   Прослышав об этом, на улице Суконщиков собрался народ. При виде Андреаса толпа расступилась, и люди осеняли себя знаком креста.
   У Черного дома их встретил ландскнехт, поставленный для охраны, но и без него никто не решался подойти к дому ближе, чем на десять шагов. Он отпер дверь; комендант со стражниками остались на улице, дознаватель и священник вошли внутрь, а за ними спиной вперед втолкнули осужденного.
   С трудом удержавшись на ногах, Андреас оперся о стену. Темнота и безмолвие дома оглушили его, напомнив тюрьму; даже свет, падавший с улицы, будто желал поскорее рассеяться, лишь бы не тревожить призраков этого места. Школяр оглянулся, и сердце его болезненно сжалось: лишившись хозяев, дом стал похож на склеп.
   - Benedictio Domini sit nobiscum**, - пробормотал священник. Его лицо побелело, как снег.
   Имант сказал:
   - Ждите здесь, - и, взяв свечу, пошел вверх по лестнице.
   Ступени издали жалобный скрип, и вместе с ними дом как будто ожил. Но это был последнее судорожное движение умирающего. Стоило дознавателю скрыться на хозяйской половине, как снова воцарилась тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Люди, стоявшие внизу, словно превратились в статуи.
   Перед спальней Зварта дознаватель замедлил шаг, потом решительно отворил дверь и вошел. В лицо ему ударил тяжелый дух гнилого болота. Иной человек, наверное, лишился бы чувств, но Имант не повел и бровью; рука с длинными желтыми ногтями не дрогнула, в темных, глубоко сидящих глазах не отразилось ни капли брезгливости.
   Подняв свечу, инквизитор спросил:
   - Ты здесь?
   В темноте вспыхнула искра; синеватое пламя поднялось в стоящей на столе жаровне, осветив серую котту и щетинистый подбородок.
   - Здесь, - ответил Ренье.
   - Ты один? - Имант бросил на стол пергаментный лист. - Твое послание?
   - Мое.
   - Кто ты такой? Впрочем, неважно. Книга у тебя?
   - У меня.
   Огонек свечи дрогнул и заплясал, норовя погаснуть.
   - Отдай ее мне, - произнес Имант.
   - Ты привел Андреаса?
   - Да. Отдай книгу.
   Пикардиец сделал легкое движение, и свет от жаровни упал на выцветшие, истрепанные по углам страницы.
   - Что в ней такого? Чем эта книга отличается от других? - спросил Ренье. - Я прочел ее от корки до корки, но, признаться, так и не понял, стоит ли она загубленной души?
   - Ты? - затрясся Имант. - Ты ее прочел? Ты? Ты утверждаешь, что прочел "Manu philosophum"? И ничего не понял? Милость Господня! Ты полагаешь, что эту книгу можно просто прочесть? Невежественный, самодовольный глупец, худший из тех, что мнят себя учеными, едва научившись складывать буквы в слова, а слова в строки. Знания - удел посвященных, запомни!
   - А, стало быть, ты один из них, - сказал Ренье с насмешкой. Но к дознавателю уже вернулось былое спокойствие. Он протянул руку и повторил:
   - Отдай мне книгу.
   Вместо ответа пикардиец резко вырвал страницу, скомкал и швырнул в огонь.
   - Что ты делаешь? - в ужасе закричал Имант.
   - Лучше ей сгореть, чем попасть в руки чванливому выродку, - сказал Ренье.
   - Стой! - крикнул дознаватель. - Андреас Хеверле там, внизу. С ним солдаты. Стоит мне крикнуть, и вам обоим конец. Тебе не уйти просто так. Отдай книгу, или отправишься на костер, как пособник колдуна.
   Пикардиец рассмеялся.
   - Костер и веревка - верные помощники инквизиторов. Слышал, вы умеете заговаривать пламя? Велите, оно будет лизать еретика, как сука - щенка новорожденного, а нет - закусает до смерти. Правда, что ли? Раз так, вели ему погаснуть.
   И он бросил в огонь вторую страницу.
   Глядя на дымящийся пергамент, дознаватель издал приглушенный хрип и бросился к столу. Ренье легко перехватил его вытянутые руки, притиснув их к столешнице.
   - Что, сердце обливается кровью? - спросил он. - А как кровоточили сердца тех, чьи родные отправились на костер по твоей милости? Если бы вся эта кровь вылилась на тебя, ты бы захлебнулся в ней, как пьяница в бочке с пивом; будь уверен, в аду ты будешь плакать кровавыми слезами, чертов палач!
   - Что ты знаешь об этом, глупец, мальчишка? - задыхаясь, ответил Имант. - Был ли ты в аду хоть раз? Видел ты смерть такой, какая она есть на самом деле? А я, я вижу ее повсюду: в каждом городе, в небе, в воде и на земле; в каждом человеческом лице, будь то лицо старика или невинного ребенка; в каждом вздохе чувствую ее приближение, с каждым ударом сердца ощущаю ее неумолимый ход. Я вижу, как разрушается и истлевает живая плоть; тела, такие красивые на вид, полные жизни, силы, здоровья, уже охвачены мерзостным тлением, и черви уже копошатся в их внутренностях. Каждый несет на себе печать разрушения. Что есть человек, как не вместилище слизи и крови, влаги и желчи, гнили и нечистот? Как быстро все это иссыхает, превращается в прах. В тысячу раз счастливее те, чьи тела были отданы очистительному огню! Терзает ли их души адское пламя, или Господь вернул им свою милость, но они навеки избавлены от мерзости разложения. А оставшимся в живых его не избегнуть.
   - Если бы сатана дал тебе силы, ты бы весь мир превратил в костер, - сказал Ренье.
   - Оглянись вокруг, юноша, - усмехнулся дознаватель. - Что такое костер в сравнении с гибельной пропастью, в которую мир катится? Вера попрана, и само священное имя Господне затрепано, точно ветошь. Добрые горожане превращают науку в бесовское ремесло и занимаются им едва ли не в открытую. Девицы и женщины на Страстной неделе ходят в храм прельщать мужчин, а мужчины для их внимания рядятся, точно шуты. В дни сугубого поста христиане пьют вино и шляются по блудилищам, бесчинствуют, не чураются ни грабежом, ни убийством... Посмотри на себя. Кто есть ты? Глупец и ерник, безбожный проходимец, прожигающий жизнь в кутеже и распутстве. У тебя не душа, а душонка, не ум, а умишко, куцый и ничтожный. Что ты знаешь, что видел в жизни? Что понял, из чего извлек уроки? Кто дал тебе право судить?.. - Имант покачал головой и добавил:
   - Я скажу одно: огонь должен гореть, пока свершается священное действо Великого Делания. С божьей помощью и простому человеку по силам преодолеть бремя первородного греха, но чего стоит одна спасенная жизнь? Тот, кто может спасти сотни и тысячи, - станет он обращать внимания на такую малость? Господь позволил мне узреть свет истинного знания, которое единственное лишь способно вывести человечество из объятий смерти и возродить мир в блаженном совершенстве. Так неужели я хоть на миг помедлю, когда Он потребует от меня искупительной жертвы?
   Глаза пикардийца сверкнули, но выражение их изменилось.
   - Значит, ты из тех приверженцев тайного искусства Гермеса Триждывеличайшего, что называют себя философами? Но зачем инквизитору вонючие смеси и взрывающиеся колбы? Или ты так уж жаждешь богатства и всемогущества?
   Имант поглядел на него с презрением:
   - Юноша, твои речи столь же бессмысленны, сколь беспомощен твой разум. Они не трогают меня. Мое дело - свидетельствовать Истину.
   - И ты ищешь ее, - сказал Ренье, - в страданиях и смерти, в то время как другие постигают через природу и свет, которым Господь изначально озарил человеческую душу.
   - Я повинуюсь воле Господа и иду по дороге, которую Он мне указал, - ответил Имант. - Он привел меня сюда, Он предназначил мне эту книгу. Помехи на моем пути - это происки дьявола.
   - И Хендрик Зварт был помехой? - спросил пикардиец.
   В эту минуту сквозняк прошелся по комнате, взметнув почти угасшее пламя в жаровне. Неплотно прикрытые дверцы алькова качнулись, и из темной глубины его донесся приглушенный стон. Порой дух мертвеца приходит в этот мир, чтобы обличить преступника; кровь, выступившая на теле убитого, указывает на убийцу; на стенах появляются письмена, свидетельствующие о грехе и воздаянии. Но Имант лишь выпрямился и скрестил руки на груди; по его лицу нельзя было сказать, слышал ли он что-нибудь.
   Он произнес:
   - Я не желал Хендрику смерти. Так распорядился Господь.
   - И по божьему соизволению твой приспешник задушил Хендрика тюфяком на этой кровати.
   Имант не ответил. Он словно окаменел, и ни духи, ни огонь, ни гром небесный были бы не в силах потревожить его жесткую оболочку.
   - А фокус с монетой? - спросил Ренье. - Славно придумано. Я и сам поверил бы, если бы не знал, что золото на пурпуэне было настоящим. Только тебе не составило труда подменить одну или несколько монет сплавом олова с ртутью, серой и нашатырем. Ты убедил судей, но выдал себя. Иначе я не скоро догадался бы, кто подписывается "ex nusquam sed Dei voluntate"*** в письмах к Зварту.
   Дознаватель презрительно улыбнулся.
   - Болтай, юноша, слова - ничто. Жизнь твоего друга по-прежнему в моих руках. А у тебя то, что нужно мне.
   - Verum, - ответил Ренье. - Как только Андреас войдет в эту комнату, я отдам книгу.
   Не говоря ни слова, дознаватель развернулся и вышел.
   Священник и осужденный все еще ждали внизу, и священник беспокойно озирался.
   - Отец, позовите солдат, - сказал Имант. - Пусть поднимут заключенного сюда. И сами идите ко мне.
   Когда дело было сделано, он велел стражникам встать у дверей спальни, сам же вместе с Андреасом вошел внутрь.
   Ренье протянул ему книгу.
   - Теперь, каждый получил, что хотел, - сказал пикардиец
   - Да, - ответил дознаватель, - но за дверью ждет стража. Деваться вам некуда. Лучше покайся и смиренно предай себя в руки божеского правосудия.
   Ренье рассмеялся, потом сказал:
   - В этой комнате умер дядя моего друга. Дай нам немного времени, чтобы помолиться за упокой его грешной души.
   - Что ж, молитесь, - кивнул дознаватель.
   - Молитва, сотворенная в тиши и уединении, быстрее доходит до Божьих ушей.
   - Хорошо, я не стану вам мешать. Но если ты задумал взывать о помощи к дьяволу, не трать сил понапрасну - сейчас он тебе не поможет, - ответил Имант. После чего покинул комнату, оставив друзей вдвоем.
   Священнику было сказано внимательно слушать, что происходит за дверью, а стражникам - быть наготове. Прошла минута, потом другая, и вдруг один из них воскликнул:
   - Откуда столько дыма?
   Толкнули дверь, но она оказалась заперта изнутри. Дознаватель кликнул подмогу, дверь вышибли, и в лица стражникам пыхнуло огнем: вся комната была им объята.
   С криками: "Дьявол! Дьявол!" они бросились вон из проклятого дома, и пламя следовало за ними по пятам. А на улице жители Ланде с ужасом смотрели, как от жара лопаются стекла на окнах второго этажа, как оттуда черными клубами валит дым и тонкие огненные языки, словно когти, скребут облупившуюся краску на стенах. И никто не издал ни звука; слышно было только, как трещит горящее дерево и звенит раскаленная черепица.
   Вдруг чей-то крик разорвал тревожную тишину. Охваченная пламенем фигура вывалилась из окна и забилась по земле. Толпа ахнула и подалась назад; неподвижным остался лишь один человек, дознаватель Имант. Откинув голову и сведя брови, он холодно озирал корчащийся у его ног человеческий обрубок, а когда тот, наконец, затих, молча поднял взгляд.
   И словно повинуясь невидимому знаку, дом вдруг вспыхнул разом, и огненный столб с ревом взметнулся над крышей в голубое небо.
  
   * Три жизни
   ** Благословение Господне пребудет с нами.
   *** "из ниоткуда, но по воле Божьей"
  
   XXVI
  
   Тревожный звон набата разносился по округе, достигая предместий.
   Люди суетились, как муравьи; и летела по Ланде весть о том, что Черному дому пришел конец.
   Но в полях за городом стояла благостная тишина, нарушаемая лишь звонкими голосами птиц в придорожных кустах и плеском воды у речного берега; лягушки оглашали заводь раскатистым кваканьем. Легкий ветерок приносил ароматы расцветающих трав и свежей молодой листвы. Над пустынными тропами, сверкая крыльями, проносились стрекозы. По небу невесомыми хлопьями скользили перистые облака.
   Здесь царили покой и безмятежность, не омраченные суетными страстями.
   Одинокий путник шагал по дороге на Уи. Судя по одежде, это был ремесленник, ищущий заработка; перед собой он толкал прикрытую рогожей тележку. Его лицо, испачканное сажей, было задумчивым, но не печальным; в глазах под широким покатым лбом горел живой огонь. Шел он быстро, вздымая пыль башмаками; тяжелая сумка хлопала его по бедру.
   Шаги и скрип колес разбудили дремавшего у дороги бродягу-виелиста - он подскочил, размахивая руками, точно вспугнутая птица. Старая виела покатилась под ноги путнику, и тот остановился.
   - Побереги свое добро, - сказал он.
   Бродяга подхватил инструмент и, ударив смычком по струнам, запел надтреснутым голосом:
  
   Смерть танцует, смерть поет,
   Без пощады, без сомненья
   И без капли промедленья
   Вовлекает в хоровод
   Души грешные - толпой,
   Знай, уводит за собой.
   Коли жив ты, не забудь
   Душу снарядить в дорогу,
   Что ведет на небо к Богу,
   В трудный и неблизкий путь,
   А земле, что наша мать,
   Тело бренное предать.
  
   И, выводя жалобную мелодию, певец кривлялся, подмигивал и корчил рожи, словно это была невесть какая шутка. Под конец он и вовсе пустился в пляс вокруг тележки, но вдруг грозный окрик заставил его броситься наутек, зажав виелу под мышкой.
   И путник, глядя на него, весело рассмеялся.
   Потом он услышал позади торопливые шаги и, обернувшись, увидел, что его нагоняет запыхавшаяся девушка.
   - А тебя каким ветром выдуло из Ланде? - спросил он.
   - Не сердитесь, господин Ренье, - отвечала она. - Знаю, не надо было бежать за вами, но я не утерпела. Шла к Йоосу в красильню и вдруг увидела, как вы выходите из города. Господь свидетель, я ведь не хотела, ноги сами меня понесли - так и бегу за вами с тех пор.
   Но пикардиец выглядел более удивленным, чем рассерженным. Потом грустная улыбка скользнула по его губам.
   - Бедная птичка! Знаю, отчего ты летишь за мной, не жалея крыльев; ну да лучше будет тебе вернуться в свое гнездышко - там тесновато, зато спокойно. Лети прочь, храбрая птаха. Только вороны кружатся над мертвецами.
   Он откинул рогожу, и Сесса вскрикнула, зажимая рот ладонью. В тележке лежал Андреас, бледный и холодный, как труп, в той же посконной рубашке; руки в повязках были вытянуты по бокам. Но девушка увидела, грудь него поднимается и опускается: он был жив, он дышал. Слезы хлынули из глаз Сессы, и она отвернулась, закрывая лицо руками. А Ренье смотрел на нее серьезно и печально.
   Потом он сказал:
   - Теперь мой брат все равно, что мертвец. Ему посулили костер, и он сгорел. Никому не нужно знать, что случилось на самом деле.
   Сесса лишь кивнула, так как не могла вымолвить ни слова. Когда же слезы иссякли, она склонилась над школяром и на мгновение прижалась губами к его искалеченной руке.
   Андреас беспокойно шевельнулся. С обритой, покрытой струпьями головой, с заострившимся носом и прокушенными губами он был так безобразен, так жалок, что ни одна женщина не бросила бы взгляда в его сторону, а Барбара Вальке, случись ей увидеть его теперь, брезгливо отвернулась.
   Но Сесса не сводила со школяра глаз, и когда Ренье вновь толкнул тележку, продолжая путь, девушка пошла рядом и все глядела, и глядела - и не могла наглядеться. Тогда пикардиец укрыл друга рогожей и сказал:
   - Ступай, милая. Как бы жених не хватился тебя...
   Сесса кивнула, но продолжала идти следом, постепенно отставая. Когда Ренье был от нее в десятке шагов, она догнала его, но потом опять отстала. И так несколько раз подряд.
   И вот их уже было не догнать, и девушка остановилась, глядя им вслед.
   А Ренье, толкая перед собой тележку, уходил все дальше и дальше.
   Наконец, они скрылись из виду, но ей еще долго слышался звук шагов и скрип тележного колеса.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"