Восхождение на Землю Утро началось с вялого пинка. Так, ногой еле дрыгнул. Сумерки неуязвимы. Всеобъемлющий треск неподатливых стен добавил бодрости. Навалился на дверку плечом, прислушался. Снаружи осязаемо тренькали и хрустели перенапряжённые жилы настырной твари. Звуки возни взвинтились до скрипа и осыпались в пораженческие шорохи. Нажал и вывалился в душную полумглу. Утренний ритуал завершился недолгой борьбой с прорвавшимися в укрытие щупальцами. Вытолканные вон лазутчики, слегка потёртые и надломанные, деловито расползлись по сторонам в вечном поиске чего-нибудь съестного. Возможно, импульсы разочарования и достигали обладателя блуждающих щупиков, но ничего не запечатлевали в его памяти. Иначе чем ещё оправдать то упорство, с которым ненасытная скотина регулярно пыталась взломать человечью "скорлупку", упорство со всеми членовредительскими усилиями, в результате, не стоящее и выеденного яйца. Запер убежище, больше по привычке, чем по необходимости. Сегодня не здесь ночевать. И следующую ночь не здесь. Когда же он вернётся, от тесной самоделки ничего существенного не останется. Только гниющие обломки, в ремонте которых нет никакого смысла. Придётся вить новое "гнездо". Иначе не дадут выспаться шарящие по лицу и тыкающиеся в рёбра поисковые отростки беспамятного соседа. Или ещё какой-нибудь, столь же бесцеремонной несыти. Что ж, он неплохо поднаторел в "архитектуре" времянок, да и помощники найдутся. Ушёл, не оглядываясь. Быстро, налегке. Два предыдущих дня готовился к походу. Кладь припрятана в надёжном месте, где самое изворотливое и вороватое щупальце прищемят намертво, при малейшем поползновении на чужое добро. Выдержки бдительным сторожам не занимать, но всё же не хотелось испытывать их терпение. Точность — вежливость королей, не так ли... пусть не каждому землянину объяснишь смысл древнего изречения, а местным и вовсе невозможно его перевести. Хотя точности у них стоит поучиться. Улыбнулся, прибавил шагу. И тотчас сбросил темп. Не очень-то разбежишься по вязкому, колыхливому грунту, буквально живущему своей неведомой жизнью, то выскальзывающему из-под ступней, то жадно присасывающемуся к лодыжкам... поражённому вечной судорогой. Понадобилось время, чтобы приноровиться к нескончаемому копошенью и качке под ногами. Научиться ходить заново, если уж стремиться к точности. Научиться дышать заново. Заглатывать плотную горечь, с непривычки тошнотворную, бедную кислородом, но круто замешанную с колкой пылью, спорами и прочей отравой. Первый вдох запомнился болезненной утратой дара речи на несколько часов и едва не наградил отёком лёгких. Технология не оптимизирована, предупреждали его. Много нюансов, добровольцев мало. Люди предпочитают замкнуться в скорлупе потолще, а не выскакивать чуть ли ни голышом в чужой неприветливый мир, который всякий миг словно перекатывает тебя на языке и пробует на зуб. И находит безвкусным. "Я ещё человек?" Сомнения крепли с каждым маленьким успехом. Но шаткие мосты за спиной не горели — трансформация обратима, и уже пройденный путь не видится непредсказуемым и пугающим. Когда же нет желания возвращаться, все тяготы адаптации ничего не значат. Зачем оглядываться? Тэкей-Ота не король — странствующий небожитель, самый беспечный обитатель хищных дебрей, единственный человек на полуострове. С вопиющей безмятежностью неприкосновенной персоны он продирался через пущу, за неимением лучшего термина названную Прибрежным лесом. Но куда ни глянь — вокруг не чаща, не тайга, не джунгли — неописуемое месиво организмов, в большинстве своём не склонных к степенному укоренению и "вегетативному" образу жизни. Тропа, с немалым трудом проторенная через буйство всеядных симбионтов, зарастала гораздо быстрее ссадин, полученных в предрассветной стычке с безмозглым взломщиком. Тэкей ощущал себя не ходоком, пробирающимся через дикие экзотические заросли, а разудалой блохой, по недоразумению заскочившей в шевелюру Медузы Горгоны. Жутковато, суетно, волнительно. Ни самому поживиться, ни стать поживой. Как бы не желали змеящиеся повсюду твари угоститься свежайшим лакомством, они на деле и не пытались заглушить голод дерзкой "козявкой". Инородное тело дразнило подвижностью, теплом и весом, но и самая деликатная проба на вкус блокировала рецепторы непреодолимым отторжением. Все эти неугомонные едоки, консументы, продуценты и редуценты, сросшиеся в немыслимых сочетаниях, способные переварить всё что угодно, будь оно материально, пасовали перед изящным решением природы извечной проблемы многообразия. Вселенная, словно кокетливая богиня, заглянула в зеркало и, прихорашиваясь, изобрела спиральную хиральность аминокислот. И жизнь, туго закрученная по спирали вправо, не могла подобрать ключи к пришельцу из отзеркаленного мира. Не на этой планете человеку, уставшему от цивилизации, практиковаться в выживании. Тэкей давно умер бы от голода, если бы не налаженная доставка удобоваримой снеди грузовыми дронами, похожими на гигантских бронзовок. Каждый прилёт массивного жука-курьера рушил иллюзию непредсказуемой жизни первопроходца, но подкреплял реноме Сына Небес, доставшееся Тэкею, как и любому землянину из-за эффектного контролируемого падения со звёздной выси. Впрочем, "небожителю" не поклонялись. Ему удивлялись. Когда-то, на считанные мгновения, он по незнанию почувствовал себя объектом культа, но изумление тотчас сменилось цепенящим ужасом. Да, Тэкей-Ота испугался... Они окружили его. Сомкнулись в непроницаемое колкое мерцание. Безмолвие, звонные шорохи, холодные кристаллические взгляды. Тихая, спокойная, леденящая неизвестность. Многое ли тогда он знал о них? Ничтожно мало. Тархоты неагрессивны. Напротив, застенчивы или даже пугливы. Скрытность — самая очевидная характеристика этого вида. Разумность же исследователями с жаром ставилась под сомнение или вовсе отрицалась. Пренебрежение нечеловеческим интеллектом — славная людская традиция, зачастую выгодная, оттого и немеркнущая далеко за пределами Солнечной системы. Тэкей-Ота поставил на разумность существ, которых и животными нельзя было назвать. Призраками — наверное, можно. Неуместное слово казалось самым ёмким описанием тварей, чьему умению внезапно исчезать с мониторов и сканеров высокотехнологических систем слежения позавидовали бы и привидения, и мороки, и духи, и им подобные персонажи древних сказаний. В памяти Тэкея хранилась уйма старинных историй об эфемерных сущностях — никому не нужный словесный хлам. Шелуха, нерастворимый осадок профессиональных интересов блуждающего в архивной бездне этнографа. Такие времена — даже ковыряние музейной пыли приносит много больше, чем полевые исследования человечества, проутюженного глобализацией. В унифицированном мире Тэкей-Ота и сам немногим отличался от нелепого экспоната, назначение которого давно забыто, а место на стеллаже не определено. Но тому ли жаловаться, кто долго колеблется из-за любого пустяка и всегда промахивается с выбором. Не та кафедра, не тот факультет, не тот путь, не та тема, не та женщина... Всё не то, всё не так, как у людей. Но как только забрезжил шанс выкатиться из пыльного угла, неприкаянный ценитель древностей без радости, но с энтузиазмом воскликнул "Остановите Землю, я сойду!" и с несвойственной ему решимостью засобирался в дорогу. Земля не замедлилась, не сместилась с орбиты, а обновлённый Тэкей сошёл на другой планете. И оставил глубокий след там, где тропы смыкаются и заплывают на глазах. Занесённая с Земли на другой виток Галактики стародавняя методика прижилась на незнакомой почве и дала плоды. Как и многотрудная адаптация — нескончаемая череда выворачивающих наизнанку процедур, почти не изменившая Тэкея внешне, но наделившая его букетом талантов — умением превозмогать неземную гравитацию без экзоскелета, способностью дышать без фильтров, и зрением сумеречного хищника, небесполезным при суточных перепадах от потёмок к полумраку. Встроенной в организм "экипировки", ненадёжной, экспериментальной, малоэффективной, по мнению рассудительной общественности, этнографу хватило, чтобы подвинуть костлявым плечом ксенобиологов, обвешанных с ног до головы совершенным оборудованием. Тэкей-Ота был первым человеком, кто добрался до тархотов без громоздкого защитного облачения... без какой-либо маски, визора... тем более без скафандра. И пришельца встретили с изумлением, которое тогда ещё никто не умел распознавать. Вместо мощного и рослого угловатого ходока-тяжеловеса с блестящей гладкой шкурой, с округлым панцирем на верхушке, облицованным лаковыми щитками, с небес свалился тощий мягкотелый экземпляр, лишённый какого бы то ни было лоска или блеска, не отягощённый бронёй, разом и облезлый, и лохматый, порывистый и резвый. Шумно пыхтящий и беспрестанно моргающий тёмными слезливыми глазками, разгорячённый, до пунцового накала... странное нечто, всё не как у людей. Но человека в нём угадали, очень необычного... детёныша — то ли отбившегося от стаи потеряшку, то ли бедового искателя приключений. Ещё не обросший защитными оболочками — бестолковый прыткий студень, вряд ли способный взлететь самостоятельно. И каким-то чудом ещё живой. Позже выяснилось, что причина ажиотажа крылась вовсе не в желании поглазеть на залётную диковину. И не в стремлении напасть на чужака, разумеется. Они сгрудились, инстинктивно сплотились и выстроили оборону вокруг того, кого приняли за некое подобие вывалившегося из гнезда птенца или, возможно, выплеснутую на берег медузу. Существо, шлёпнувшееся в непривычную среду, умеет кусаться или жалить, но не соображает, в какие опасности вляпалось. Если вообще что-то соображает. Впрочем, тархоты нисколько не сомневались в разумности сыпящихся из-за облаков монстров. Правда, взаимопониманию это не способствовало. Преуспевшие в избегании неприятностей и конфликтов, в глухой защите, мимикрии и искусстве пряток туземцы шарахались от необъяснимо дерзких, чуждых всякой осторожности лакированных "небожителей". Люди же, поднаторевшие в нападении, не церемонились с проблемами, хозяйничали в самых гиблых урочищах, шли к цели напролом, и с лёгкостью сметали с дороги любые помехи. И строили грандиозные планы по терраформированию перспективной планеты, о каковых тархоты не догадывались. И которые несколько померкли, стоило одному авантюристу, не нашедшему себе места на Земле и рвущемуся сгинуть в Прибрежном лесу, загрузить в исследовательскую базу массив данных, раздавивший в ничто все доводы о неразумности жителей отзеркаленного мира. Поначалу самые лакомые куски отломились лингвистам. У Тэкея возникли трудности с настройкой синтезатора речи, и он воззвал о помощи. Мало-помалу, со скрипом, но дело сдвинулось с мёртвой точки зеркального непонимания. Мычащий и урчащий, словно раздутое несварением нутро, чужачонок вдруг застрекотал нечто внятное, сначала невпопад... потом всё увереннее и увереннее. Ответы находились... вопросы множились. Вряд ли теперь кто-нибудь на далёкой Земле причислял Тэкея-Ота к неудачникам. К счастливчикам — возможно, к выскочкам — наверняка, но он не задумывался об успехе, не заставшем его дома. Тархоты кочевали в сумраке Прибрежного псевдо-леса, из топи в зыбь, из зыби в хлябь, и землянин бултыхался вместе с ними, пытаясь разобраться, с кем имеет дело — с дикарями, едва выбравшимися на путь цивилизации, или же с разрозненными обломками таковой, скатившимися в первобытность. Почему их так мало? Исчезающий вид... капли, высыхающие в "бутылочном горлышке"? Кого они не напоминали Тэкею, так это балансирующих на грани выживания бедолаг. Предусмотрительные и сплочённые, не тратящие время и силы на склоки и вражду, они не трепетали от всякого чиха природы. Вероятно, поэтому не бились в религиозном экстазе при виде могущественных "сынов неба", снизошедших в туманную низину до бескрылых. Да, тархоты, как и люди в глубокой древности, не умели летать. Снизу вверх. Но планировали мастерски. В затяжном падении они напоминали огромные наконечники стрел, выточенные из полупрозрачного стекла, или осколки дымчатого льда. Обманчивая хрупкость. Тэкей остановился. Не хотел пропустить чарующее зрелище. Тархоты покидали высотные укрытия — в мнимом лесу грянул иллюзорный листопад. В оседающем шкворчании натренированный слух улавливал приветственные оклики — искажённое, раскрошенное имя — Таки, Таки... Таки... Им плохо удавалось имитировать чужую речь, лучше — коверкать, некоторые слова. Но землянин без синтезатора и подобным дуракавалянием не ответил бы. К разработке модификаций, внедряющих нечеловеческий дар речи в человеческий организм, пока не приступали. Нет срочной необходимости, нет запроса. А Тэкей-Ота не отказался бы. И сейчас встретил бы нахлынувших со всех сторон "призраков" вдохновенной тирадой, по звучанию сходной с чечёткой в хрустальной обуви по гравию. И с особым чувством, то бишь с душераздирающим причудливым скрежетом окликнул бы Ханви-Чета, выговорил бы его настоящее имя, точнее, воспроизвёл бы последовательность частот, значение которой близко земным понятиям "имя" или "прозвище". Тот явился без воззваний. И принёс неподъёмный багаж Тэкея с лёгкостью ветерка, заигравшего невесомый сор. Путь намечается дальний, но груз поедет не на дроне, а на... "помеле". Не поедет, конечно, и не полетит, а пойдёт-поскачет. Поплывёт и да, всё же иногда и полетит, сверху вниз. Взлетать "помело" не умеет. В свободном падении тархоты волшебно прекрасны, опавшие — жутковато-забавны, особенно вблизи. Если бы землянину, как в минувшие времена, пришлось описывать словами типичного обитателя "зазеркалья", какой сумбур эпитетов выцарапал бы на шершавом листе измазанный чернилами очин? Тархот — диковинная помесь муравьеда с ёлкой... друзы с медузой, веника с креветкой... дождя и суховея. Живое, гибкое помело без черенка. Изменчивое в росте, очертаниях, масти, движениях. В целом мельче и легче взрослого человека, но гораздо сильнее любого, даже модифицированного. И гораздо сдержаннее, во всём, и в жизненно важном деле продолжения рода тоже. Поражала неуспешность столь хорошо приспособленного вида. Тэкей в своих странствиях почти не встречал детей или юнцов. Взрослые, зрелые и старики — и тех исчезающе, призрачно мало. Однако, если считать главным критерием успеха продолжительность жизни, то для существ, не формирующих искусственную среду обитания, тархоты вполне благополучны. Не назовёшь ведь процветающими, тех, кто не цветёт. И не плодоносит. Тэкей-Ота знал поимённо всех, кто жил на полуострове. Вернее, он придумал имена, всем и каждому. И стал счастливым носителем впечатляющего списка непроизносимых, да и по большей части непереводимых прозвищ. Любезность за любезность. Его тоже изучали. Расспрашивали, слушали, понимали что-то, по-своему. Интересовались его вещами, не пытаясь присвоить или обменять. Верно, торговля — ключ к местным замкам не подходящий. Самым общительным оказался Ханви-Чет. За то и получил земное имя, одно из неочевидных значений которого — Провожатый в ночи. Его переполняло любопытство — фермент, не теряющий действенности после бесчисленных преломлений в бесконечных зеркалах. Не только этим Ханви напоминал человека. У него была мечта — взобраться на вершину белой горы Ска и... рассмотреть свысока весь Прибрежный лес, до самого моря, в одном прыжке. Разумеется, затея несбыточная, по мнению "сына небес". Что ж, тоже вполне по-человечески. Тэкей называл мечтателя — он, знал и тех, о ком уверенно говорил — она, но не знал ни одной пары, или ещё какого-либо союза. Тархоты жили общинами, хаотично переходили из одной в другую, и, кажется, не искали личных привязанностей. Немногочисленную детву опекали все старшие, и никто не отлынивал от ответственности, не зацикливался на нюансах, допускающих разделение на своих и чужих. Само появление детёнышей выглядело случайностью. Какой счастливый узор выпадал иногда в калейдоскопе неизученных факторов — землянин не понимал. О своём биологическом отце Ханви-Чет рассказал нечто вроде "ушёл в прибой". Больше ничего расшифровать не удалось. Родительница странствовала где-то с общиной, давно не забредавшей на полуостров. Если и здесь Тэкей не промахнулся с толкованием. Что не вызывало сомнений, так это расположение белой горы, к подножию которой был намечен маршрут. Где-то там поспел долгожданный урожай — на невозделанной "ниве" расплодилась буйная, свирепая "манна", дарующая тархотам месяцы сытной оседлой жизни. Пожавшие ветер, умело пожинали бурю. На деле же, сеять им не приходилось. Только выискивать сочные дикоросы, мелкие, робкие, оберегать от губительных нападок сорняков-конкурентов, покуда беспомощная малышня не окрепнет. После делянку оставляли на произвол судьбы, и выпестованная монокультура самостоятельно задавала жару соседям по биотопу. Кочевники возвращались и забирали причитающееся, вырывали с мясом, сколько хотели, до истощения "самобранки". Уборка строптивого урожая больше напоминала охоту, чем жатву или околачивание груш, и требовала немалой ловкости и выверенной согласованности действий. Одиночка же благоразумно обошёл бы одичалую делянку стороной несолоно хлебавши. Тэкей проводил аналогию с пчеловодством, хотя и считал пчёл в общем-то безобидными созданиями. Во всяком случае ему не приходилось читать о насекомых, пытавшихся разнообразить нектарную диету кровью пасечника... Мирные опылители снова вспомнились землянину на четвёртый день похода. Когда пересеклись пути общины тархотов и роя окате-ви. Тэкей-Ота ещё удивился, с чего вдруг ксенобиологи скромно назвали роем стихийное бедствие, по разрушительному потенциалу сопоставимое с оползнем. У этих-то симпатяг окате-ви — щетинистых слизняков на бессчётных резвых ложноножках, не наблюдалось затруднений с продолжением рода. Каждая тварь размером с крупную собаку после гермафродитных оргий наваливала изрядную кучу мельчайшей икры. Влюблённые и самовлюблённые слизняки раздавили бы человека, будь он даже и в экзоскелете. Но лавина всепоглощающей страсти нахлынула на ажурную колючую ракушку, мигом сложившуюся из призрачных "метёлок" и захлопнувшую створки над головой растерянного землянина. И схлопнулась тьма. Тэкей задыхался, охватившая его хрусткая теснина вдруг окаменела. И больше не поддавалась нарастающему гнёту. Идеально выстроенная конструкция настолько поразила этнографа мертвенной стойкостью, что он сразу же расстался с паникой. Тархоты оцепенели, застыли, и словно кристаллизовались. Не этим ли неожиданным "фазовым переходом" объяснялись мистические исчезновения кочевников Прибрежья, раздумывал погребённый под роящимися слизняками Тэкей. Звуки текущей жижи постепенно стихали, посветлело, импровизированный панцирь рассеялся. Безупречно сыгравшие роль нерушимого валуна тархоты пришли в движение, как ни в чём ни бывало. Землянин выровнял дыхание, огляделся, когда плавающие перед глазами бурые пятна растаяли, оценил масштабы бедствия и в красках представил осклизлую несъедобную лепёшку, в которую его превратили бы неистовствующие окате-ви... Глупая смерть, абсолютно бессмысленная, никто даже червячка не заморил бы. Но самые яркие впечатления Тэкею доставил рискованный сплав по воздушной стремнине ко дну каньона Хота-Ос на спине Ханви-Чета. Гул в ушах, восторг, крик, застывший в глотке, туманное помрачение, студёный всплеск... слезай, прибыли. Долго "сын небес" не решался на эдакое пустяшное безумство, ещё дольше клял себя за здравые опасения, и раздумывал, не испытать ли ещё разок нервы предсмертным ужасом жертвы урагана. Когда-нибудь, в следующем походе. Кочёвка завершилась встречей трёх общин на заболоченном поле брани странствующих жнецов с питательным и прожорливым урожаем. Тэкей, лениво отмахивающийся голыми руками от кусачих семян-крылаток, вызывающих в памяти убедительные до дрожи реконструкции меганевры, сходу попал в центр внимания на несколько весьма насыщенных общением дней. В засасывающую воронку, не просто в центр. Головокружение не отпускало и после того, как пришельца оставили в покое. Только любопытная Осни-Та без устали наступала на пятки слегка ошалевшему исследователю, куда бы он не метнулся. Природа наградила Пёрышко способностью говорить много, пылко и совершенно непонятно. Тэкей-Ота заподозрил, что неотступная щебетуха месит ему мозг каким-то диалектом, но впоследствии лингвисты не согласились с поспешным выводом. Переводческие усилия Ханви-Чета увенчались скудными результатами, липучка Осни не начала изъясняться удобопонятнее, зато научилась расшифровывать не только отдельные восклицания, но и жесты, и даже мимику инопланетянина. Она любезно посвятила Тэкея в тайны местной кухни, замешанной на ферментации и вялении. И, похоже, очень расстроилась из-за невосприимчивости человека к изысканным вкусам деликатесов, вид которых надолго отбивал аппетит у неприхотливого землянина. Между тем тархоты не ограничились рутинными заготовками, и затеяли вдруг некое празднество, донельзя интригующее этнографа. Но только в разгар пированья выяснилось, что виновник торжества — Ханви-Чет. А суть веселья — прощание. Но почему? Почему?! — добивался Тэкей-Ота. Что это — изгнание? Какой-то обет? Что за дикий обычай? Хорошо хоть не жертвоприношение... Смысл ответов ускользал от взбудораженного землянина. Сам же Ханви-Чет будто взялся пересказать инопланетному другу старинный учебник по физике, но не преуспел, запутался в элементарных понятиях. Дальше главы о сообщающихся сосудах неуч не продрался. — Мы не выровнены, — сказал Провожатый. Нечто вроде. — Поэтому течение будет. Пробой, и течение. Ток до дна. До наполнения. — Точно так, с ледника, начинается река, — не сдержался Тэкей-Ота. — Так, — согласился Ханви-Чет. — А дальше? — Я прыгну с белой горы. Тэкей в отчаянии схватился за голову. Весь лоб разбит о языковой барьер, а проку? — Я буду пуст, — заговорил Ханви. — Осни наполнится. Течение. Дети выживут. Будут. Будут. Землянин онемел. — Вы же не одноклеточные, — наконец забормотал он. — Не насекомые. Не... Провожатый не отзывался на инопланетную бессмыслицу. — Но зачем же с горы бросаться? Ты же понимаешь, не видать тебе ни моря, ни Прибрежья. Зачем?! — Зачем гнить или сохнуть? — спросил Ханви-Чет. — Нет-нет, — запротестовал Тэкей, — гниль не осилит восхождение на Ска. Землянин нервно рассмеялся. — Подумай, если ты сможешь забраться на вершину, то... — Не смогу, — сказал Ханви-Чет, — но пустое легко нести вверх. Я буду у моря. Будь на Ска, и ты увидишь. И всё, что осталось небожителю, — тихо спросить: когда? Потом он отсчитывал не свои последние вечера и рассветы в вызывающем тошноту всеобщем ликовании. Но единственным, кого Тэкей-Ота упрекал в случившемся, был он сам. Трудно решиться, если ты не одноклеточное, не насекомое, не аморфный ком инстинктов, выплеснуть себя до донышка во цвете лет. Страшно любить, зная о несуществовании точки возврата. Дико бросаться в пропасть, не нажив ни врагов, ни болезней, ни разочарования. Жутко праздновать с друзьями собственный приговор. Странно едва разглядеть в давнем знакомом нечто удивительное, чудесное, и тут же прощаться. Немногие решались. А эволюция не поспевала, да и не спешила за самосознанием. Ханви-Чет и Осни-Та знали друг друга с детства. Встречались не единожды. Жили в своё удовольствие. И познакомились заново в попытках разгадать свалившуюся из космоса головоломку — человека без брони. Ханви заворожили настойчивость Осни и дар понимания мелочей, не существующих для других. Побежали трещинки по леднику, и засочилась талая вода. Занялся ручеёк. Ханви-Чет боялся, очень. И переступил через благополучие, воодушевлённый примером Сына Небес. Ведь тот отважился соскоблить с себя непробиваемый панцирь, покинуть облака и окунуться в гиблые туманы Прибрежья. Ради женщины, не различавшей его среди прочих блистательных небожителей. Отстранился, чтобы стать заметнее. Противоречивы и вычурны обычаи людей. Клятые трудности перевода. Провожатый заблудился в словесных дебрях, и не заподозрил подвоха. Не так всё было. Тэкей-Ота просто сбежал. От неё. Куда подальше, в инопланетное зазеркалье, где человеку ничего не угрожало. Кроме собственной глупости... и любвеобильных слизней окате-ви, разумеется. И сейчас ему хотелось улизнуть. Не прощаясь. Он вызвал грузового дрона-кормильца и поднялся на обледенелую вершину Ска в назначенный срок. Тархоты принесли Ханви-Чета на слепящую высоту, не выказывая ни усилий, ни грусти. Провожатый выгорел, утратил цвета, мерцание и голос. Проскрипел Тэкею едва слышно: смотри. Раскрылся, растёкся по заснеженному льду, почти исчез. Обострился, заскользил по точильной белизне и сорвался с кручи. С тетивы ветра гора Ска запустила прозрачную стрелу в неведомую цель, наугад. Тэкей-Ота молча смотрел на крошащийся наконечник. Токи воздуха перетёрли безжизненный обломок в искристую пыль над бледными потёмками Прибрежного леса. Возможно, щепотку бесцветной персти и довеет до моря. Тэкей попросил оставить его одного. Никто не спорил. Человек смотрел вверх. Нагорная синева неба поразительно напоминала земные выси. Чистейший воздух, не замутнённый миазмами и спорами. Отрезвляюще холодный. Тэкей-Ота видел сходство и не отрицал его, не хотел отрицать. Впервые за вечность мысль о возвращении на Землю не тревожила, а утешала.