Я говорил и писал о моих затруднениях с осмыслением русской классики и, в частности, Пушкина. Замысел этот у меня возник еще по поводу подготовки нашей прессы к 200-летнему юбилею Пушкина, основным содержанием которого стало обсуждение вопроса: почему Пушкина сочли гением? Стали выходить даже целые книги с такими названиями. За 10 лет я понял, что проблема возникла из наивного понимания слова "поэзия" как полезного рифмования. Даже не различая ямба от хорея, стали у нас рифмовать, чтобы выделить концы строк на пользу потребности что-то запомнить, о чем идет речь. Но тут оказалось, что у почти всех поэтов после Пушкина совершенно отсутствовало чувство юмора, особенно отчетливо это у Бродского, если не путать юмор с вообще любой шуткой или шутовством, когда можно ребенку объяснить, что тут не бессмыслица, а просто "дядя шутит", как у Хлебникова. Чистый юмор, как у Козьмы Пруткова, конечно, тоже не столько поэтичен, сколько трагичен, как в некоторых сценах Шекспира: вот, мол, до чего человека довели.
Итак, по чисто эмпирическим наблюдениям, юмор сопутствовал Пушкину даже во сне, и он хихикал сквозь сон - и ничего такого не стало у всех его наследников. Это, вероятно, результат гипертрофии всяческого самодовольства и самолюбования от побед русского оружия до успехов русского футбола. Мои наблюдения могут быть неубедительны, если учесть, что слово "юмор" еще менее поддается пониманию, чем слово "поэзия". Никакого объяснения не получается из их сопоставления. Вероятно, богиня юмора просто влюбилась в Пушкина и постоянно спала с ним. Но, увы, и этого ему не хватало!
А в наше время пришли наши рокеры и стали сочинять под барабаны свои рифмованные крики, воссоздающие воспоминания о маменькиных и папанькиных порках. Сечет батька нещадно, а рокер орет, чтобы напугать отца истерикой. Секут, родина-мать и папенька-власть или, как в украинской версии, "там за гаем, гаем, гаем зелененьки, Там орала дивчинонька голосом дурненьким".
Дебольский мне показан только что Леной. Инициалы разные, где ты выкопал такие кубические корни Дебольского Диодора Дмитриевича - это его какие-то родичи. Племянница покойного к нам приезжала из Москвы специально сразу после первой публикации Арестани. Мой Д.Д. дружил с Михаилом Булгаковым, когда тот читал с рукописи "Мастера и Маргариту" таким друзьям, а потом Д.Д. рассказывал мне по памяти в 49-ом году сюжет отрывочно.
Григория Гуковского я никогда не видел, но много слышал о нем от его брата Матвея Александровича, который был моложе и видел у Григория часто Мандельштама.
Фото старшего Пименова, Револьта Ивановича, есть в Википедии, там есть про него статья, это был совсем фамильярный мне человек. В день его смерти родился наш Котик, и с этого началось мое пристрастие к коту. С самим Револьтом я познакомился в доме Елены Боннер, когда она еще не была так знаменита.
Теперь я уже и не знаю, о чем продолжать писать. Тема разветвляется, как корневище, описанное в романа Сартра "Тошнота", бывают такие корнеплоды, не как морковка, а, напротив, как дуб в разветвлении или баобаб. Разветвляются темы, и я выбираю простейшую. Догадываюсь, что ты сочинил про транспарентность пародию на мои мемуары, как бы высмеивая мое хвастовство. А я вовсе не хвастал никакими успехами, а скорей недоумевал по их поводу, когда дело касалось женщин. Про мужчин и думать не интересно, как подчеркивал Пушкин; но у женщин же есть глаза и видят же они черт знает что даже в своих мужьях и очень редко им безразлично, когда всем им очевидно, что это серый волк им верно служит, как определил это все тот же Пушкин, серый волк, а не что-то показуемое на фотографиях. И они становятся транспарентны, о транспарентности их можно говорить бесконечно долго, как Максим Горький о матерях (см. Сказки об Италии).
Я уже коснулся трудности определения понятия юмора, без которого нельзя определить, что такое поэзия, в отличие от стихосложения. Но из сказанного уже ясно, что юмор - это не просто игра словами, как в каждой подлинной народной песне, но игра одновременно словами, их смыслами с мимикой и жестами. Ну, как у Шекспира, где Фальстаф учит принца разговаривать с отцом, так и у Пушкина игра словами и смысловыми жестами в "Домике в Коломне" превращает эту поэму в настоящий chansone de geste. Но унылому читателю все кажется непонятным: где тут юмор и какие тут шутки. А без юмора и все тогда выглядело нешутейным и непонятным. Дело было при Николае 1, и из всего пытались извлечь пользу, как нефть из западно-сибирского болота и вообще матери сырой земли. Везде нефть идет из-под песка или камня, а у нас прямо со дна болота в знак предпочтения Божьего к православию.
Но, вероятно, я тебе надоел уроками из Пушкина, а зря. Это, вероятно, иссушил тебя духовный климат Урала . С Пушкиным никогда не скучно. После гощения у цыган в Бессарабии он научился всякому гаданию и нагадал все будущее нашей истории. Как там? "Прибегают в избу дети, второпях галдят отцу...Тише, тише, бесенята, будет вам ужо мертвец...Делать нечего, хозяйка, дай кафтан, уж поплетусь..." И пришлось матери-России каждый год заново хоронить мертвеца или эвфемистически наступать на те же грабли и получать все те же "по лбу" и ту же полбу как Балда. Так и установился у нас обряд повторного утопления утопленника и обряды почитания водопроводчиков. Если будет завтра опять потоп с потолка, кто нам его остановит, кроме них? Это все дела первейшей важности. Это вам не шутка 24 года, когда от петербургского потопа спаслась "Полярная звезда", не было у нас еще потопов до самых звезд.
Но кому же доступен юмор после последующих 150 лет? Надвигалось тысячелетие крещения нашей старушки, как раз тысячелетие. К 150-летию убийства Пушкина Горбачев решился объявить перестройку, когда надо было просто рыть котлован под новый Пушкинский Дом. Ну, и пошла потеха! Уже без всякого юмора. Уже у Лермонтова юмора не оказалось, и его в Москве стали обижать.
Прощай, немытая Россия! За хребтом Кавказа укроюсь от ее немеркнущего сглаза.
Сегодня были водопроводчики, срезали батареи отопления, обещали поставить новые.
Я заранее одобряю все, что ты сделаешь из моих писем, если только ты обещаешь не выщелачивать и не опреснять. В любом материале должен поддерживаться какой-нибудь, хотя бы кислотный компонент, иначе любая конструкция становится рыхлой жвачкой, даже в русской литературе. Ведь как хорошо был задуман роман Пастернака на первых страницах. - Что случилось? - спрашивают там посторонние. - Да Живаго хоронят. - А, живаго... - равнодушно отвечает народ (это у нас понятно, это у нас завсегда). Но дальше у Пастернака собственных соков для юмора не хватило и пошли сплошные сентиментальные картинки, даже после революции. А это было уже после революции, когда школьники уже писали сочинения, что Павка Корчагин терпеть не мог мещанства и никакого кокетства.
После Крымской войны стало позорным называться дворянином. Капитан один у Ф.М.Д. так и говорит: если Бога нет, какой же я после этого штабс-капитан? И дворяне стали говорить про своих друзей: он интеллигентный человек (вместо прежнего - "благородный"). И люди, которые не могли приписать себе дворянства, стали называть себя интеллигентами сами, камуфлируясь под чеховых и пироговых. Не как, скажем, А.Блок говорил о себе: "Я, русский дворянин". И он в конце концов пошел на службу к большевикам и умер не от ЧК, а от отвращения к себе самому, хотя талант имел отменный. Но зачем сберегать теперь талант?
Ты от меня такого не ждал? Но я тебе уже намекал, что страна не спасется на сахаре, а разжижится, растая. Но это я говорил давеча об описанной Пушкиным манере хоронить утопленников каждый год одних и тех же.
Не изворачивайся под обиды. Обиды идут как дождь от жизни. Так что не норови сказать, как ты промок от разговора о мещанстве - я тебя к нему не причисляю. Речь у меня шла о придурках, то есть о людях, достаточно приученных или надрессированных для выполнения низших административных работ. Или ты хочешь сказать, что это не вы, а я циник. Так без известного цинизма и страна не устоит - так и скажи читателям, что сами они циники, как и их родители и деды. Это вместо того, чтобы перед читателями заискивать, как естественно поступать в рекламе. А, скажем, в философии и тому подобном заискивание крайне вредно, как показал опыт Германии, начиная с Фихте. У меня уже нет сил такие вещи объяснять подробно, так что и в доказательствах я ограничусь малыми дозами доводов и фактов. А там сапиенти сат, а дурак все равно собьется на прослеживание связей в аргументации. К последним я тебя тоже не причисляю, напротив, я тебя резко отличаю от твоих друзей, потому что это только твоя беда, что ты других не нашел.
Могу же я чем-то теперь гордиться? В самые трудные минуты (когда хотя бы живот болит) я могу теперь себя утешать мыслью, что самого трудного я уже достиг - начал с самого начала. А то я только слушал от Лены: да кому это нужно, кроме меня, - и кто это будет читать? Да все, кому кажется, что он нуждается не только в промывании кишечника. Не сетуй на мое многословие: человек, который не чихает и не кашляет, ведет как бы не вполне реальное существование, вероятно, это хотят назвать виртуальное, но это и не виртуальное. Многословие у меня - это мой чих и кашель, поскольку я избавился в речи от междометий и междометных оборотов, из которых состоит современная устная проза. Я добиваюсь того, что у Пушкина в "Домике в Коломне" - внимания к каждому слову, не только к абстракциям.
А я как раз пытаюсь спровоцировать, чтоб ты аргументами мне возражал, а не фразами типа "Ай-я-яй" и "как не стыдно!" Мне не стыдно, потому что я там не рождался ни разу, и не наткнулся нигде на упоминание Челябинска, ни у Чехова, ни у Достоевского, которые, наверное, проезжали через. Чехов даже наткнулся на мужика, лежавшего в Томске пьяным на центральном шоссе, и в Томске до сих пор чтут воспоминания об этом в чеховских письмах, поставили даже памятник этому случаю на той же дороге. Все, что ты пишешь о мещанах и народе - абсолютно верно, но надоело: участвовать в его труде достойно, но писать о его Простой Жизни - надоело и даже просто недостойно по отношению к великому языку, который один собственными силами объединяет этот народ в, так сказать, соязычие. Кроме этого соязычия в нашей федерации ничего общего нет, и все мы давно напали и загрызли бы друг друга, кабы не было совестно перед этим соязычием. Но государство этого не видит. Разные мужики, утратившие свои древние наречия, терпели нашего Ру-Хама ради памяти о русском дохтуре, который когда-то задешево лечил его баб и ребятишек, как Чехов. Но с тех пор все перевертелось в революции, как у доктора Живаго. Всем кажется, что уже лечиться некогда, а надо успеть переокреститься и уверовать в гороскопы и зачислить себя в "гороскопические знаки", то есть зачислить себя в племена Львов, Дев, Стрельцов, помня, что вообще знаков Зодиака на всех не хватает.
Теперь большинству уже не до евреев, надо срочно бить Водолеев и других, а книжная гороскопия дает советы, как избежать чтения одних и тех же книг: каждому Знаку - свои книжные новинки советует. Когда все это так, остается заняться большой критикой культуры, не предрассудков, а именно самой культуры, допустившей в себе такое захламление; не читая ни Евангелий, ни Торы, называть себя православными по безграмотности, какой не знало даже мещанство. Я бы пошел преподавать основы православной культуры, да народ засмеет. Я б сказал тому народу - чего он достоин, да тотчас же вспоминаю слова Гамлета: "Нет, нет, не принимайте их по достоинству! Если каждый получит по заслугам, то кто же избегнет виселицы?"
Раз народ судить нельзя, потому что заслуги его и вИны едины и, кажется, дело его становится исчерпанным; и он во всем виноват, а не Сталин, который сделал с ним все, что мог для его просвещения, в частности, и даже для Победы (дай нашей Бабке Самозванихе сталинские возможности, она бы извела в усмерть все остатнее население).
Итак, чтоб не судить народ, надо взять на вскрытие Культуру, покуда она еще жива в чем-то, и рассмотреть - чего она наглоталась от жадности и зависти: может быть, собственных экскрементов? Вот и Идея для этой работы, совсем не пустая!
Вскрывать культуру нам с тобой даже и не понадобится, она за последние 18 лет и без нас вскрыта как попало вдоль и поперек. И если ее самокритика как-нибудь удастся, то от истории и не понадобится никакая хирургия, а, может быть, только почистит, раз уж попали мы в такое Чистилище, как у Данте. А никакими словословиями себе дело не поправишь. Надо понять, почему ты так залюбовался катодными и анодными лампами - от них такое кроткое умеренное сияние. Но без восстановления гармонии между технической и гуманитарной мыслью никакого нового самовара не изобретешь, не то что чайника со свистулькой. Лена настаивает, чтобы я поздравил тебя с днем рождения Пушкина и попрощался. Не сердись на меня за то, что я тоже с тобой не соглашаюсь, как ты со мной и многими своими собственными мыслями. Гегель учил нас не соглашаться с собственными мыслями. Эх, и ты не поймешь ведь, что я никогда не был гуманитарием в уральском смысле, воспринятом тобой от какой-нибудь Наташки. Для того чтоб работать в Петропавловской крепости, надо было не только языком владеть, но и понимать все в технике двух столетий, в которых строились Петербург и Крепость.
Дорогой мой Оппонент!
Поздравляю с тем, что у нас осталось только одно разногласие - в алгоритмически неразрешимой области - на счет творческого характера любого ремесла. По-моему высшая школа наша, заставляя зубрить, ничему, кроме безответственности никого не учила. Даже обучив обращению с циркулем и логарифмической линейкой, она не дает никому ничего научного, как и обучив обращению с молотком и зубилом. Человек обретает только чувство твердой безответственности, потому что на все может экспертизе возразить: "Это не я сделал ошибку, это так у нас на лекции Максвелл и Герц излагались, так что виноват не я, а вся остальная наука!" Похоже дело обстояло и с гуманитарией, но подробнее это гораздо веселее, смешнее.
На счет творчества. Творчество, по-моему, это решение задач, алгоритмически неразрешимых, к каковым относится, например, разветвление видов по Дарвину, или влияние небесных светил на человеческие судьбы, мутации и находки. Я думаю, что даже находчивость в человеке не эквивалентна уму и творческим способностям: шел-шел да и нашел идею или мотив, остается только придумать, как сделать находку приятной и занимательной вниманию, чтобы внимание это занять и не дать ему скучать. Вот Франклин, шел-шел, да и нашел молнию, и догадался, как благоустроить пути молнии с помощью медных проводников. А вот как это благоустроить в русском языке пути мысленных молний - это вопрос логики, и язык тут не мертв еще, пока его не убедили такие, как ты мудрецы. И вот спасение в том, чтобы скорей похоронить промежуточные-жуточные поколения. Когда по фене ботали, это было еще понятно, но когда подмешали элементы рока, для краткости скажем так, то хоронить надо без слезинки и надгробья ставить веселые, заказав у Бокарева Он когда-то польстил мне очень, слепив мощную голову, якобы мою, на двух стиснутых кулаках в качестве двойной верхушки позвоночника. На Урале в головы вбивают такую примитивную методологию бинарных оппозиций гуманитарии и технократии. Это мышление ремесленного мещанства, которое смотрит на сложные конфигурации как на декорации и думает, что понимает формы как красоты. Вот поставь унитаз в виде вскрытого сверху черепа, и унитаз представится романтическим или даже постмодерным, а не то что у Дюшама - как бы морда в противогазе.
Работать можно и без зубила и без зубрежки. А то разделение, которое ты проводишь, напоминает разделение на футболистов и болельщиков-фанатов: одни, мол, трудятся - работают, а другие сопереживают и еще не известно кто есть кто, ху из ху. Может, работает больше фанатство, а команда на поле мечется под энергичными взглядами толпы, сидящей на трибунах, под пинками, которые эти мужики пересылают мячу от народа, пинки от народа... до момента, когда бесчисленные шевеления масс сливаются в общий товарищеский пинок. И народ вопит: "Распни его, распни!" А вся игра придумана как раз для успокоения толпы. Теперь уже не хлеба и зрелищ, а зрелищ и слухов нам нужно.
Критика собственной культуры - это спасение от расправы над самим собой, как я пытался в прошлом письме показать, касаясь коллективной вины народа перед, скажем, неудачными жертвами или самим Сталиным.
Должна ли культура самоочищаться и какие к тому нужны средства, что может в ней служить ориентиром в пространстве и времени днем, когда на небе не видно созвездий. От Поднебесной до Сахары можно было просто ожидать вечера, когда засветятся звезды. В дневных культурах можно было бы ориентироваться на речевые константы, и потому приняли тезис Иоанна Богослова: "Вначале было Слово", отвергнув иудейское воспоминание о том, что вначале и не было ничего, или было все как Хаос. Смотри начало Книги Бытия. В логокосмической вселенной люди ориентируются по словам-константам, то есть живут как бы под языковыми небесами, под словами-звездами в пределах своих горизонтов, перемещаясь только по их донным поверхностям среди бугров и буераков да оврагам, как подсказывают себе люди здравого смысла, которых, кажется, спонсируешь и ты. Никто, мне кажется, и не пытался до тезки твоего Толстого научить, как быть иначе, как любить ближнего и дальнего, и все такое. Держитесь от дальнего и сами подальше, не впадая в потусторонности округлой земли, не лезьте со своей любовью, а будьте корректны и даже политкорректны, как теперь говорят, и будет вам тогда теплее. Но это только образец рационализации плана Достоевского, который учил не у мужика учиться (по Толстому), но у детей (учащейся молодежи), учась у них, а не подольщаясь к ним и не услужая озорству. Как хотел показать Достоевский в случае с Подростком или с Колей Красоткиным: будьте как дети, как учил Христос: как голуби и мудрые змеи, ибо Я отпускаю вас жить среди хищных зверей; будьте как дети, желающие дозреть, а не как те, которые норовят прожить в инфантилизме до самой смерти, дожить в фанатах или болельщиках. Это не я даже, а Достоевский.
Так получается некое построение семейства интегральных кривых, огибающих контуры русской литературы при взгляде издалека, начиная с определения "Онегина" как романа о самовоспитании русской молодежи, намеченного еще Кантемиром в его иронической юмористической манере.