Юрий Динабург. Разговоры. 14. Продолжаем, дорогой Вергилий!
Большое спасибо за коллекцию котячих портретов. Наш Марсик выпустил свежую шерстку тигрового стиля, и теперь я его представляю посетителям как витязя в тигровой шкуре. Хотя свой почти грузинский темперамент он несколько уравновесил, руставелик. Надоело ему напоминать нам, что он в доме самая сильная и ловкая личность.
О чем бы еще тебе рассказать, когда хочется просто спросить: как это ты в своих палестинах умудряешься сохранить навыки руководящего товарища, который годами лишнего слова не скажет, будто оставаясь челябинским крышевателем нивесть чего?
Я заметил, что визитеры Иерушалаима даже и в своих радиовыступлениях в Петербурге никак не опустятся до того, чтобы сказать хоть что-нибудь. Я становлюсь от этого зол как собака (советская собака, конечно). Как говорит не то Шендерович, не то Радзиховский: дрессировать надо не собак, а их хозяев. Большое тебе спасибо еще за текст Радзиховского. Он мне ближайший мышленник в стране, которую я по - маяковски хотел бы вывернуть наизнанку, чтобы почистить как Америку.
Мы в последнее время все выясняли, как сложился интеллектуальный багаж М.Ю.Лермонтова, и потому задержались над продолжением цепочки моих эссе на тему: откуда взялась русская литература. У меня возникло по поводу конца "Героя", то есть "Фаталиста", что Лермонтов мог увлечься чтением Сведенборга, прочитав у Пушкина соответствующий эпиграф к "Пиковой даме". И мы занялись перлюстрацией энциклопедических статей этого оригинальнейшего ученого XVIII века, а заодно переключились и на Давида Юма, более счастливого и еще более глубокого, которого тоже рады будем рекомендовать тебе для более близкого знакомства.
Меня очень настойчиво уверяют, что стилистические игры и шалости сюжетосложения очень способствуют омоложению любого индивида. Советую тебе для омоложения что-нибудь вписывать и даже извращать. Наври что-нибудь хотя бы и обо мне в своем собственном воображении. Хотя бы и о том, как я истязал свою первую жену у тебя на глазах.
А мы тебе подкинем описания того, как М.Ю.Л. зарубил казацкую свинью, да и самого казака пристукнул перед самым своим отъездом в Персию. А потом уж будет развитие темы освинения у Диккенса и Гончарова.
Продолжаем, дорогой Вергилий!
Об упомянутом мной освинении середины Х1Х века. Являли себя тогда не только Гончаровы, Тургеневы и Чернышевские, сновидцы Вер Павловн и прочих Жоржей Санд и Облонских... Как начали тогда отделывать железные дороги образами Анны Карениной, Кознышевых и Рогожиных. Даже мою бабушку угораздило попасть под поезд почти как Анну, которая и впрямь могла бы броситься лучше в топку паровоза при ее вкусе к эмоциональным вспышкам. Но, слава Богу, моя бабушка употребила еще 15 лет на мое воспитание, даже не упоминая о знаменитой Анне.
А ты, небось, обиделся уже за Свина-Обломова, но мало ли с чего не начиналось тогда все. Рихард Вагнер разъезжал тогда по Европе с совершенно новыми началами оперы, а Карл Маркс, приехавший было к одру старенького Гейне, посмотрел было Шекспира - и ничего не понял, кроме сцены на кладбище, где привиделись ему веселые могильщики буржуазии, никак не понятые им как могильщики пролетариата. Никак Гейне не мог Маркса образумить, что пролетариат просто надо хорошенько умыть да и накормить: он возьмет да и протрезвеет.
А потом семейство Марксов отбыло в Англию да и прокорпело там больше 30 лет почти зазря, теряя понимание обновлений технологий, движимых науками, ветвящимися очень споро. Это Энгельс все подначивал, что наука все исполнит, что прикажут в этом лучшем из возможных миров, стоит в чем-нибудь возникнуть потребности.
А какие массам потребности, чтобы их стало все еще больше - этих масс и возможностей? В третьем томе "Капитала" осиротевший Энгельс вдруг увидел совершенно превратное представление о тенденции нормы прибыли к понижению. И "Капитал" стало продолжать некуда, нечем и незачем.
Возражаю Лене на счет современного чтения "Капитала", что его читают теперь в основном только в первом томе и параллельно со всякого рода детективами да дамскими love story. Лена ставит здесь примечание, что у Свина еще большое будущее - через 100 лет в романе Голдинга "Повелитель мух".
Вот на свинской середине Х1Х века я сейчас и застрял, поскольку скучно разбираться в реваншизме тогдашнего Толстого, писавшего об Оленине, казаках отповедь Лермонтову в "Герое", как потом Толстой пытается щелкнуть по носу Пушкина, обещавшего роман на старый лад, который, мол, затмит закат самому Пушкину.
И вот Толстой пишет реваншистский роман на поражение под Севастополем, доказывая, что никакой Пушкин не написал бы достойного романа о русской прошлой славе и крепостном праве, которое не было никаким злом, а наоборот - здоровым состоянием России в шопенгауэровском понимании, расписанным в 4 томе Толстым довольно вяло, поскольку никаких импликатов уже не осталось и будущее непроглядно, но бояться тут ничего не надо. В жизни вообще радостей искать не стоит, а уж тем более не стоит искать счастья (в женской манере выражаться). Все сводится к вечному возвращению, потому что мы еще не читали тогда Ницше и не имели поэтому стимула возражать и против такого возвращения (не слишком буквального).
Помнишь, у Пушкина было обещание, мол, "Фебовы презрев угрозы, унижусь до смиренной прозы. Тогда роман на старый лад увидит тихий мой закат..." что-то в этом роде и в смысле романорасширяющего масштаба "Капитанской дочки".
Сначала у Толстого были "Казаки" как некая отповедь Лермонтову с его "Фаталистом" и самому Пушкину с его резюме ко всему: мол, "всюду страсти роковые и от судеб спасенья нет". Если бы сам Пушкин дожил до середины века, он написал бы что-нибудь в смысле романа о Тристраме Шенди, но только на русский лад про всяких там Безуховых и Ростовых, но на такой подвиг Толстой был уже не способен - чувства юмора не хватало - и получились просто красивые картинки для самых посредственных людей. Ездят всюду по Европе Николенька Ростов или князь Андрей, а дома их ждут всякие жены, невесты, сестры... и никто не скажет, зачем это Мировой Воле потребно. Пушкин сказал бы хоть что-нибудь смешное на эту тему или страшненькое.
У Гомера, как у Греции, много всяческих существ, а на Итаке - свиньи, свинопасы, среди которых один свинопас богоравный, как говорит Гомер, свинопас Эвмей оказывает дружеские услуги Одиссею. И в аналогичной ситуации середины Х1Х века среди Раскольниковых и Обломовых в богоравные свинопасы вышел Ф.М.Достоевский. И до самого конца у него даже старик Карамазов любуется на своих сыновей, приговаривает: "Ребятушки, мои поросятушки". Это не только про них, но и про почти всех персонажей "Идиота".
Но вот как тут разберешься с русской романистикой? Это я тебе про трудности подготовки моей книги эссе, предназначенной для тебя как первого читателя.
А Достоевский, как он догадался - какой дорогой мы идем?- и загнал всех бесов гадаринских в современных ему поросят. А мне что со всем этим делать? Взбешенные поросята еще 40 лет бежали, пока не попадали в Галилейское море. И как мне быть со всем разнообразием не только поэтов, существ редкостных, но и всяких талантливых рифмоловов, рифмоплетов и просто музыкантствующих крикунов, рече-рокеров? Тут и мой потрясающий кот не поможет советом - он еще не научился мяукать, а пантомимически мне внушает, что мир составлен из игрушек и все перед употреблением надо встряхивать.
А поэт - это тот, кто любой предмет умеет потрясти как надо и встряхнуть, даже самый тяжелый предмет - чего сам кот не пытается встряхивать, но он все-таки потрясатель. Лена сегодня принесла ему подарок - удочку с рыбкой на конце - и он быстрее всякого мальчишки сообразил, что это подарок именно ему и играл с ним до изнеможения. Таково и с поэзией.
Тут меня прерывает еще один цензор - резвый котик Марсик, который заставил меня вспомнить, что и у Бальзака есть новелла "Дом кошки, играющей в мяч". В этом моем коте есть что-то от Мефистофеля, который очаровал Пушкина строчками против всеобщей скуки: "Вся тварь разумная скучает. Так что наперед изволь задать ты мне задачу - Я даром времени не трачу".
Кот, пока не спит - усердно работает, гоняя по всей квартире посильные вещицы, корзиночки, коробки, тазики и блюдца - и все это с бодрым топотом. Он даром времени не тратит и зря не спит, и мне не велит. Когда я все же засыпаю, он с разбега прыгает мне на спину, а мне уже за 80 лет и моя выносливость и непугливость вся не от котов, а от всех прошлых российских властей, которых Мандельштам увековечил строчкой "Мне на плечи бросается век-волкодав", век, загонявший меня на Урал.
Но теперь мне радость только от котов. Нынешний все старается содрать с меня носки и закидывает в постель разноцветный мяч для большего веселья - похвастаться, чем Лена его опять одарила, и мне теперь он один только и подсказчик. Я уже развил его указание на роль Пиковой Дамы в истории русской революции и на лучший роман России середины века (Х1Х) - "Былое и выдумки", по совету Тургенева слегка переименованные в "Былое и думы" и затмивший тем самым толстовскую "Войну и мир".
В этом же контексте "Былого и дум" потом будет рассмотрено для тебя лично, Вергилий, и содержание романа Пруста про былое и думы - француза - и вместе с ним оплакивающего прекрасную эпоху немца Томаса Манна в "Волшебной горе".
Ну, я наговорился, пожалуй. Ты можешь печатать все подряд, а я буду дальше размышлять, есть ли древу русской классики зазеленеть заново, или так и стоять ему в лишайнике, наростах после братьев Стругацких и Высоцкого.