У меня накопилось уже большое количество разных мысленных диалогов с тобой. В общем мысленный диалог предполагает общение двух лиц, одно из которых играет роль по меньшей мере артефакта или симулякра, то есть провокатора на продолжение диалога. Я бы очень хотел, чтобы наш с тобой диалог был сверхмыслимый, то есть предполагающий взаимопонимание обоих участников без оглядок на непонятливость третьих и четвертых лиц.
Ты, наверно, ему заказал сочинить пародию на советскую литературную критику, а я от чтения только самого начала завял и приуныл. В его пародии о "Мертвых душах" упущена прежде всего догма о бессмертии всякой души. По гегелевской диалектике все противоречиво и мертвые души тоже в точном смысле живы, а живые в полной мере мертвы. Так оно происходит - раздвоение единого и познание его в единстве противоположностей всяческих атрибутов - это было мукой моей юности - чтение всего этого в гегелевской Науке Логики.
А у Гоголя речь только не о смерти и бессмертии, а только о временных разлуках тела и души. Если, мол, душа мертва, то тело живо, а потом наоборот; и можно то и другое отправлять на оброк. Не ясно только остается, чем Чичикову кормить своих мертвых, расселив их по бумагам. А ... своему, если это реальная фигура, скажи ему, что русский мужик-вжик-вжик от своего статуса крепостного лица никуда не уйдет - даже в рай небесный, а так и пребудет на земле как в Чистилище, о котором Гоголь ничего толком не знал и потому все изобразил в Российской империи, а не в пургатории Данте, от чего все приобрело бОльшую занимательность, чем у Данте.
: Когда это я сообщал тебе о, так сказать, "проекте" "Кора и декор"? Действительно, было у нас такое эспериментирование, действительно, почему-то прервавшееся, в котором фактура моего демисезонного пальто обыгрывалась мотивами древесной коры и тех самых узоров чугунных, которые полюбились когда-то и Пушкину, а между ними гулял и я.
Как там у Лермонтова? "И день настал, наступило за гробом свидание, Но в мире новом друг друга они не узнали" Я тебя очень не узнал в новом тысячелетии сначала, видимо, мой отъезд из Челябинска, действительно, имел пагубные для города последствия. Говорю, получив от тебя разрешение на взаимное раздражение.
Я от души поздравляю тебя с тем, что ты обратил внимание на мои соображения на близко и далекофокусные акты внимания и метонимические либо метафорические усилия воли в наших предикативных формах речи. Более 40 лет тому назад эти мысли содержались в набросках моей диссертации, но в те времена казалось непреложным, что мы под видом суждений истинных должны оперировать исключительно равенствами, как в таблицах умножения или логарифмов. Между тем движение мысли должно было улавливать прохождение ее через нули, как резюмировал это мой ученик: понятие мгновенной скорости непременно оксюморонно. Мгновенная скорость - это оксюморон даже у Галилея или Ньютона, отождествляется состояние равномерного прямолинейного движения и покоя; как выразился Фауст, "когда воскликну я: Мгновение прекрасно ты! Остановись, постой! Тогда готовь мне цепь пленения" - что можно было видеть мне и на Урале. Если не топтание в покое, то вращение вокруг собственной оси.
. Ты сам мне напоминаешь бодливость азиатов, как выражался мой отец, в нашей полифемской волости, где никак не отличали клопов от циклопов.
Если ты хочешь посмотреть на меня снисходительно, то я протягиваю тебе ладонь, как мне кажется, пустую, как со мной бывает днем, когда с работы возвращается Лена, слегка сотрясается конструкция переборок простенков и я прошу со вздохом: Ох, переведи меня через Майдан. И мы совершаем прогулку недолгую мимо сплошных исторических памятников, которых я уже не вижу и вспоминаю о них через Лермонтова: "Как бы лежу я на песке долины, уступы скал теснят меня кругом, И солнце жжет их голые вершины, И жжет меня, но сплю я мертвым сном. И снится мне, что между жен, увенчанных цветами, Шел разговор веселый обо мне, И в разговор веселый не вступая, Сидела там задумчиво одна..." и т.д. и т.д. Короче, что я уже прошел свое обнуление и каждый может мне врать всякую чепуху. И мне хочется вернуться на старинный русский язык и проскакать малость, матерясь и чертыхаясь, вместо того, чтобы оперировать англицизмами и бюрократизмами, а то я уж не знаю, что у вас там за речевки такие развелись по поводу моего якобы стороннего наблюдения над русской историей ХХ века. Как это я наблюдал что-то со стороны? Когда я жил всю жизнь, погружаясь в эту грязь 60 лет до выворачивания всенародной портянки наизнанку, якобы не видя, что так называемая советская интеллигенция - придурня, не хочет трудиться, а хочет только руководить, то есть жестикулировать
Что вопиет сейчас народ? Что у него очень много врагов нажито, а ведь "враг народа" было словечком эсеровским 100 лет тому назад. Но пришел Ильич и растабуировал весь народ зараз и слово "враг" стало применимо к кому угодно, как слово "брак". Правда, еще Каин показал, что человек человеку и брат и враг, а не только друг. Это было в его время очень даже "вдруг" и не о каждом говорилось, как-то различались ближние, дальние...
Ты меня сделал против моей натуры политиканом, вовлекая в разговоры об уральских впечатлениях, в которых нет никакого юмора. Трудно с человечеством все-таки, оно невыносимо разнообразным стало благодаря приумножению своему. И вот идет расцвет педофилии и просто зверства в нашем Змее Горыныче, чудище облом, озорном и прочее и прочее. Конечно, еще со Стеньки Разина дело начиналось, и не в Стеньке вина, он назавтра всегда готов был покаяться и повиниться, а в народном вкусе, который знает, кого воспевать: "Из-за острова на стрежень..." прямо в воду покидать. Такие вкусы разве что где-нибудь в Африке доминируют. Такие вот у него анаморфизмы при разнообразии мужского и женского, короткофокусного и дальнофокусного сознания, которое легко в речи выражается метонимией и метафорией. Замученный арифметикой первых классов, человек начинает верить у нас в абсолютные истины как разновидность выражения равенства: дважды два равно четырем и в прочие таблицы умножения и размножения, логарифмов и прочего
Между тем собственно мышление подразумевает выражение метонимии и метафоры как волевых актов. Не утверждение тождеств "розы-морозы" или "где любовь, там и кровь", а как раз выражение чего-то более предикативного и футурологичного, вроде "это очень хорошо, что пока нам плохо" или "то, что было хорошо, скоро будет плохо".
Насчет своего понимания новейших литературоедов - у них-то и понимать нечего, как и у Мамардашвили, не заметно, чтобы он ходил кругом да около, как тебе показалось, он всегда говорит о чем попало - не оборачиваясь на то, с чего начал, в сказуемом забывая, что было в подлежащем. Может быть, это заложено в глубинных структурах грузинского языка, кто его знает? Яфетический, говорят, язык по своей укорененности. В конце большого текста Ильина ты найдешь изложение идей Лиотара, непосредственно касающееся твоего интеллектуального "загиба". Мне, например, все время кажется, что ты все время ловчишь обойтись без собственно литературы, заменяя ее мета-металитературой. Лиотар заметил, что это мода последних десятилетий во всем мире. Любой московский телезритель дошел даже до замены чтения телезрением, что ему и показывают, то он и глотает наскоро под девизом "People все схавает".
Такую цитату (в конце письма) из Ильина я предлагаю тебе в эпиграф предполагаемого на ближайшее будущее эссе "О философии и поэтах". Дело не в одном Хайдеггере, а в сути философствования и непереводимости поэтической речи. Может быть для того и пишут некоторые вещи стихами, чтобы было иным людям наказание имманентное за их нелюбовь к иноязычию.
Во время войны нас учили немецкому, чтобы круче фрицев ненавидеть и это было понятно. Но в некоторых случаях их есть даже за что любить, как Хайдеггера, автора книги "Holzwege" - коротко и ясно и совсем непереводимо, хотя и понятно по-русски, но многосложно как в песне "Я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят как половицы", а по-немецки в два слога, означающее точнее "Поленчатые (Коленчатые?) лестницы", "Древесные ступеньки" или "Лесные без асфальта тротуары". Книга, декларирующая любовь к культурной архаике, как у меня в строке, подаренной Кривулину: "Пью вино архаизмов - под солнцем горевшим когда-то...".
А Хайдеггер переживает, то есть обитает за пределами здешней жизни в своих текстовых обитаниях, за пределами французских реминисценций о нем. Я же, читая Ильина, думаю только: когда же это кончится, такое перемывание французских текстов, навеки невразумительных в своем фортепианном французском звоне. Только по-французски можно так бренчать, не допуская скрипов и скрежетов (скажем, британской или итальянской) речи - одно удовольствие! Только в многоязычном разнозвучии можно, не исчерпав абсолютной истины, полупознать ее философски, по-русски плюя в бороду тому, кто берется объять ее, необъятную.
Итак, цитата из Ильина:
"Особую роль в "сказывании" играет поэтический язык ху дожественного произведения, восстанавливающий своими намекающими ассоциациями "подлинный" смысл слова. Поэтому Хайдеггер прибегает к технике "намека", т. е. к помощи не логически обоснованной аргументации, а литературных, художе- ственных средств, восходящих к платоновским диалогам и диалогам восточной дидактики, как они применяются в индуизме, буддизме и прежде всего в чаньских текстах, где раскрытие смысла понятия идет (например, в дзэновских диалогах-коанах) поэтически-ассоциативным путем.
Именно опора на художественный метод мышления и стала формообразующей и содержательной доминантой системы мышления и философствования позднего Хайдеггера. Строго говоря, хайдеггеровская модель мышления менее всего сводима к одному лишь Хайдеггеру и связана с широким кругом явлений, условно определяемых как феномены "постнаучного мышления". Если ограничиться хотя бы только французской традицией, то среди приверженцев подобного стиля мышления мы найдем Гастона Башляра и Мориса Бланшо . Особо следует отметить последнего, сочетавшего в своей практике деятельность философа-теоретика и писателя и оказавшего немалое воздействие на некоторые концепции Дерриды. Все они в той или иной степени предлагали альтернативные модели нового способа философствования. И тем не менее одному лишь Хайдеггеру уда- лось создать такую модель мышления, которая смогла удовлетворить в то время еще смутные запросы только что зарождавшегося нового сознания и предложить ему те формы, в которые оно жаждало вылиться."
Не взыщи за то, что несколько дней я медлил с ответом. Ты накормил меня челябинской милицейской риторикой по поводам снежновинцев, а риторика покаяния за испорченные ихние жизни все равно сбивается на пафос полицейского разбирательства участковых на тему: безупречны ли были эти пацаны в своей любви к советской России? А никогда ничего безупречного в ней бывало, кстати сказать, даже для тех, кто в ней разверз еённые ложесна , как обидчиво отмечал Смердяков. Такой уж церковно бытовой жаргон у нас со времен Салтыкова-Щедрина и Островского.
Вот я наемшись этой стилистики отплевывался несколько дней и чихал, так что на стене мой портрет (практически мне мной невидимый) весь перекосился и обвис от сочувствия. А портрету этому уже тоже 40 лет и он такой сочувственный. Когда мне удавалось заснуть, мне снилась ваша Челяба, распинающая своих потомков. А проснумшись я вспоминал здание ЧГПИ, у меня на моих детских глазах построенное с великолепнейшей в Челябе колоннадой, какой не удостоился позднее даже Политехнический институт. Истинный храм ликбезу! Не было в Челябинске лучшего виду, чем от левого угла этого здания и в сторону Алого Поля и Первой образцовой школы. И вот на этом Поле (сообщаешь ты) произошло посмертное чествование пацанов-снежновинцев - это да! По силе моего знакомства и даже причастности к ним могу сказать, что из них двое назывались Освальдами, и когда познакомились, то очень удивились, что нашлось у них два отца, увлекавшиеся "Закатом Европы", соответственно О.Шпенглером. А между тем я им в этом позавидовал, что не назвали меня в честь этого публициста. Кроме двух О., литературно одарен был еще Левицкий, а остальные были только прирожденными графоманами, и если бы не КГБ, то прошли бы сквозь жизнь почти никем и ничем не замеченными, но ГБ создало им посмертную даже славу.
Спасибо нашему товарищу Сталину и службам безопасности за хлеб и воду и за свободу, более того - спасибо нашему совейскому народу, на глазах у которого хоть сейчас можно насиловать деток и даже пожирать сырыми. А чего ждать, начиная с расстрела царских дочек, кому они нужны были, кстати? Только пытливому духу народа. Тяга земная, как говорил кто-то из наших классиков вроде Успенского, земное тяготение, с нее я хотел бы начать свое веселое предисловие к истории нашей классики.
Первые большие русские поэты четко обозначились втроем в петровские годы, это А.Кантемир, послом в Париже писавший в стиле Буало: "Уме неразумный плод недолгой науки, Покойся, не побуждай к труду мои руки". Также в Париже начал формировать классическую нашу ритмику (хорей) Василий Тредьяковский, писавший потом: "Чудище обло, озорно, стозевно и лайяй", вспоминая свой страх перед перспективой возвращаться в отечество. И, наконец, Ломоносов, который и повернул нас к отличию ямба от хорея в Оде "На взятие Хотина". И этот тоже обретался тогда на Западе.
С тех пор русский мужик не был склонен сыновей баловать наукой, чтобы из остолопа не вырос Ломонос, поскольку против лома нет приема - и родного отца, небось, зашибет.
Настала было большая пауза после Ломоносова до Пушкина, и чтобы Пушкин стал тем, чем он стал, понадобилось достроить Царское Село Камероновой галереей и поместить туда на все школьные годы пачку смышленых мальчиков, а не снежновинцев, побывавших на войне и не успевших еще дозреть. Ведь Царское Село было тогда именно тем зарубежным Парадизом, которого на Западе нельзя было тогда найти, разве что в Англии тогда же растили Байрона, да и то всего только Байрона, а Гете уже был стар.
Да, чтобы не забыть: к 200-летию рождения Пушкина была издана только одна книжка, так и озаглавленная: "Как Пушкин сделался гением?", кажется, там рассуждалось о хитрости и ловкости Пушкина и его спонсоров зачем-то. Потому что сначала он сочинял простые пошлые вирши на темы: "Вот и мне узнать случилось, что за птица Купидон". А рядом серьезные темы развивали переводчики Байрона. А что Пушкин? Он пишет чуть не пародии на Карамзина: "Не скоро ели предки наши..." и дальше героическая поэма, в которой псевдорусский Руслан, упившийся на свадебном пиру, из брачной опочивальни в форточку упускает свою новобрачную по зовам колдуна - улетает Людмила как птичка в форточку, и начинаются шалости и фокусы в духе Ариосто. Так что даже современные властители дум превозносят у Пушкина превыше всего его первую поэму.
Приношу серьезные извинения в том, что не отвечал несколько дней кряду. Основная причина - в твоем тексте о Евреинове. Ты возвратил меня к давним намерениям собрать как можно больше информации о нем, о Николае Николаевиче.
. Журнальные же тексты пишутся очень плохо у нас, все пытаются выдать в советских обобщениях, привычных для журналистов. Как и в случае с французским как бы литературоведением от Ролана Барта и до Кристевой, становится все антиязычно. В русском языке очень существенна интуиция категории одушевленности, исключающей всяческие гипостазии немецкого философского жаргона, на котором разглагольсвуют если не боги и вещи, то местоименные, местоязыковые сущности. Как со смехом отмечали это позитивисты Карнап и другие. Со времен Гегеля "ничто ничтожит себя ничтожески", а бытие отождествляет себя с бытием на первой странице науки Логики.
На досуге продолжу текст о Сайгоне и красной собаке Джеки. Я был приживальщиком при ней в квартире мне неизвестных людей, знавших обо мне невесть от кого. Старшие из этого дома уехали куда-то далеко отдыхать, оставив со мной двух дочек-школьниц с мутноватыми глазами, брюнеток, мне совершенно неинтересных. Так что дома ничего занятного не произошло. С собакой мы уходили на весь день. Собака меня восхищала своим послушанием. Мы приходили к больному профессору Гуковскому, который пытался Джеки угощать деликатесами птичьими, но она его восхищала охотничьим воспитанием - она отказывалась от всякой дичи.
А через год-другой меня познакомили с еще более породистой собакой, происходившей от царских гончих. Их своевременно расхватали жители Царского Села. Одна из этих жительниц прозвана была у нас Кумой, она как бы сватала за меня свою подругу Ирину, точнее, они вместе пришли ко мне в библиотеку Академии на работу и мне их предложили на выбор. По этому выбору я и попал 8 марта 71 года в дом с оленьими головами, описанный уже в пятой главе мемуаров. На этом сборище чествования Великого Женского Дня хозяин первым долгом спросил меня, готов ли я забрать у него его дочь, чтобы он мог, наконец, умереть спокойно. Я в этот же вечер ее забрал и 8-го же декабря 71-го года я оказался отцом своей будущей Насти, что переживал сперва как нечто ошеломительное и нелепое. В свою очередь новая моя жена стала относиться ко мне с ужасом по поводу моей расторопности с постоянным опасением, что у нас в ближайшие годы появится еще серия дочерей и сыновей. Происходило еще несколько менее зловещих событий. Через пару лет Настя смотрела более всех проницательно из подлобья, тыкала в меня пальцем и восклицала: "Ты лжун!", декламировала стихи из "Медного всадника", а когда я уехал в Михайловское, вместо меня принимала гостей, которым объясняла, что я отбыл к Пушкину. "Кому, кому?", - переспрашивал ее Геннадий Иванович Алексеев, поэт-соперник Пушкина. "К Пушкину! Что, Вы Пушкина не знаете? Это его ближайший друг!" Насмотревшись каких-то вздоров с телеэкрана она вокруг меня рассаживала свои игрушки, когда я что-нибудь писал и слушал, как она у меня за спиной воспитывает своих кукол высокопарными речами: "Смотрите на этого вашего Творца и Создателя и поклоняйтесь ему!"
Приходили в гости еще и императорские гончие, восхищавшие меня своей грацией, но о них и других интеллектуальных снобах вроде попугаев и котов я поговорю как-нибудь в другой раз еще подробнее.
Рассуждать о юморе - это больше по твоей компетенции, чем по моей; тем боле я удивился, что не встретил у тебя ни одного упоминания об Аристофане, который мне кажется самым веселым человеком во всей истории человечества. Юмор, по-моему, это чистая веселость, ты же его определяешь, кажется, благополучием и благодушием сытых людей. Тем ты, кажется, отгораживаешь юмор от попсовых субкультур. Я же считаю, что русский менталитет складывался полтысячи лет тому назад на почве матерной субкультуры нашего юродства, заквашенной на сексопатической фобии мужика, дошедшего до полной утраты всякого либидо или до лени поддерживать свой статус мужицкого мачо. Итак, отказываясь от осужденной тобой затеи ранжировать великих юмористов, кажется, ты так сказал что-то о классиках и гениях, я вспоминаю, что в скандинавской мифологии был некий юморист по имени Локки, интриган и провокатор. А потом был молодой Шекспир, а потом был в самом деле Лоренс Стерн и нидерландские живописцы.
"Загон" Лескова я прочел с огромным удовольствием и обещаю как-нибудь дополнить этот текст своими воспоминаниями, как я в Потьме полгода числился инженером по производству сажи, пока чуть не погорел. Но это все интересно все в подробном изложении со множеством анекдотических нюансов, то есть при условии, что ты дополнишь вторую главу моих мемуаров серией моих вставок. Я составлял эту главу очень второпях в самом конце прошлого тысячелетия.
Кто-то в Иершалаиме сейчас профессорски доказывает, что Моисей в пустыне накормил евреев наркотической травкой, но рассуждения об этом подытоживает замечанием, что Моисеями ни от какой травы все равно не станешь, тут требуется еще чего-то - быть Моисеем. Так и с Пушкиным. После холеры 29-го года жирна печаль потекла по стране русской, как говорилось в "Слове о полку". Так жирна печаль была обильной скукой, которая напала и на Пушкина и на его жену в антрактах между ее беременностями. А дальше скука эта чрезвычайно озлобила Лермонтова и заставила Гоголя писать смехотворно скучные якобы сказки и из украинской истории. О Гоголе я заговорил только потому, что на конец его жизни пал расцвет великой русской скуки времен Тургенева и Гончарова, преодолевавшийся позднее только Достоевским и Булгаковым. Но это обширная тема, которую я только начал еще обдумывать.
В Челябе будучи, я долго спорил с Тросманом и его друзьями о том, что гоголевский юмор - это только извращенная скука, перверзия подлинного юмора. Почему и Гоголь сжег свои "Мертвые души", хотя это уже и было "зеркало русской революции" в ленинском смысле не у Толстого, а именно у Гоголя с его душеуправством. Со смертью Гоголя с 48-го года на сцену вышли гении скуки и пошло сплошное добролюбление, т.е. борьба за справедливость, под которой подразумевалась теперь тотальная практическая трансплантация всех важных благ, здоровий, органов и тканей. Не говори, что ты не понимаешь, что я хочу сказать.
С Пушкиным, правда, есть еще более серьезная проблема, хотя он и написал примерно два с половиной лирических романа, но лучшим лириком Х1Х века, вероятно, в конце концов будет признан не он, а Эдгар По за три не очень большие стихотворения романического характера, трехчастный роман о любви, которая сильнее смерти; хотя героиня в нем распалась по трем именам: Линор, Психея, Аннабель Ли. У Пушкина был всего один порыв в этом направлении - это в стихотворении о мертвой возлюбленной, "Для дальних берегов страны своей родной", которое заканчивается фразой "Для бедной легковерной тени не нахожу ни слез, ни пени".
. Мне сдается, что "Мертвых душ" никто в последних поколениях никогда не дочитывал и в Гоголе никто ничего сейчас не смыслит и разговаривать о нем нет никакого смысла с нашими современниками. Я с тобой еще поговорю о нем в узких рамках темы "Гоголь, Эдгар По и Достоевский" или о трансмортальных отношениях мужчин и женщин и о эвтаназии и перетаназии и апотаназии в любви в поэзии Пушкина и Эдгара По. Мой задушевный консультант в филологии указал недавно на остроту Тынянова по поводу возможной встречи Пушкина с Эдгаром По, что бедный Эдгар сразу бы заметил в Пушкине каплю метисной крови, а я только усомнился в том, что Эдгар проявлял пристальное внимание к неграм вообще, он даже не был южанином. А вот филологически они сродни друг другу; то, что по-английски звучало как По, то становилось в русском корнем Пу, и можно предполагать, что это родство по-русски писало По-ушкин, потому что на древне-русском и старославянском так и писалось не "у", а дифтонгом "оу" и означало, что они По-ушки отмечены даром божьим, острым слухом, чутьем к ассонансам и аллитерациям. Перечитай "Ворона", как его перевел Жаботинский, кстати сказать. Все тотчас же тогда набросились на это занятие - перевод "Ворона", как и вообще чтение Эдгара По.
Обращал ли ты внимание на то, что повесть "Вий" вся возникает из инверсии "Пиковой дамы" во времена очень живых контактов Пушкина и Гоголя.