Матвей Андреевич Дрыгало работал трактористом, поэтому пил часто и наверняка. Как-то он пробовал не пить, но получалось плохо, и он сдался. Сама профессия обязывала приходить домой под мухой, а иногда и приползать на рогах. Трактор в селе нарасхват - кому побороновать, кому попахать, кому подвезти, кому солярки слить. Денег у колхозников было мало, а вот самогон в каждой хате имелся и являлся самой твёрдой валютой.
Жена почти свыклась и особо не пилила. Буянить Матвей Андреевич не умел. Приходил домой, молча курил на крыльце, если был в состоянии, и ложился спасть. Утром вставал рано, успевал перед работой и курей покормить, и воды наносить и дров наколоть. Да и в дом возил, то мешок комбикорма сопрёт, то пшеницы, то буряка. Да и не было в селе не пьющих мужиков, как и во всей стране, наверное. Да и такие были - то дерутся, то жён бьют, то в пруду утонут. Матвей был тихим, спокойным, даже ругаться толком не умел.
На работе, конечно, выговора с занесениями и без, но это дело такое, больше для профилактики, чтоб не расслаблялись. Случались, конечно, казусы. Однажды Матвей с утра уже принял, на солнышке его разморило прямо за рулём, он и заснул прямо на ходу. Хорошо, что руль повернул влево, и ездил по кругу в поле, пока горючее не закончилось. Такую колею утоптал, что еле трактор потом выехать смог. Жаль, что в те годы о загадочных рисунках на полях никто ещё не говорил, а то бы секрет ихненский разгадали, к бабке не ходи. А однажды домой заехал на обед, загнал трактор в узкий проход между домом и сараем. Впритирочку. И не может Матвей двери открыть, ни слева, ни справа. Спьяну испугался, час орал, чтобы его выпустили. Поорал, в окно постучал, и уснул. Проспался, вспомнил про задний ход, пробует выезжать, а машина то дом цепляет, то сарай. Как заехал - сам не поймёт. Так вписался, что трезвым выехать не может. Так его только вечером другим трактором вытянули.
Ну, такое с каждым может случиться.
Был у Матвея Андреевича друг закадычный и собутыльник - дед Борис. Жил он бобылём на окраине села. Бабку свою схоронил лет пять назад, сам по хозяйству возился, как мог. И ходил к нему Матвей погутарить о жизни и мироустроении.
Вот и сегодня после работы Матвей поставил трактор, получил нагоняй от такого же, как он нетрезвого бригадира, сунул в карман фуфайки початую бутылку сивухи, которую сменял у Маруськи Троянчихи за мешок комбикорма, и пошёл проведать деда. Тот сообразил кусок сала, пару огурцов и давно не мытые стаканы. Сели на скамейке возле хаты, налили.
- Давай, Борис Митрич, выпьем за несбыточные мечты, - поднял стакан Матвей.
- Да мне хоть за чёрта, хоть за Советскую власть. Давай за мечты.
Цокнулись, выпили, шумно выдохнув, и захрустели огурцами.
- Вот скажи, дед, есть у тебя мечта какая? Такая, чтоб душу выворачивала, когда о ней думаешь.
- Есть, конечно. Отчего же нет. Эх, бабку бы мою вернуть с того света. Куда уж несбыточней.
Дед достал табак, бумагу, стал делать самокрутку. Помолчали немного, как всегда молчат, когда о покойниках говорят.
- Да, Борис Митрич, - начал Матвей, когда неловкая пауза слишком затянулась. - Только я не о том. Знаешь, у меня в сердце будто бутон нераскрытый. Весь уже в червоточинах, паутиной весь оброс, но всё равно просится открыться красной розой.
- Тебе бы, Матвей, книги писать, так складно говоришь.
- А может, и писать бы. А может, летать на истребителе, а может самым главным директором быть. А я вот, весь в масле да в солярке, да в навозе. Мне до пенсии три года осталось, а я дальше области не ездил. Разве что, на войне до Будапешта дошёл, да и что я видел? Руины - они везде одинаковые. С Манькой своей всю жизнь прожил, ни разу налево не сходил. Она, конечно, баба мировая, и хозяйка, и не скандальная, но за все годы уже так надоела. Ты же знаешь, она к старости уже и не на бабу похожа, а на трактор. Всё пашет и пашет, и комплекция такая же.
- Тю, странный ты, Матвей, баба и должна быть в теле, что ж кости-то мять? Моя вон, царство ей небесное, твоей пошире была, и я не жаловался.
- Да не в том дело. Как бы сказать, от женщины у неё что осталось? Понимаешь меня?
- Не понимаю. Давай, наливай, Матвей. Выпьем за здравие твоей, да за упокой моей.
В стаканы плеснулась мутная жидкость, дед отрезал по куску сала. Выпили, покряхтели, посидели молча, жуя твёрдое, как резина, сало.
- Я, Борис Митрич, вот что хочу сказать, влюбился я, наверное. Вот что.
- Да ты совсем с ума двинулся. В кого это? Не в Таньку Гончаренко? Или в Гальку? Галька хороша, да и вдова к тому же. Мне бы годков двадцать скинуть, так я бы приударил.
- Да нет, не в Гальку. Понимаешь, даже не знаю, как бы сказать... В общем... - Матвей вытащил из кармана фуфайки лист бумаги, свёрнутый в несколько раз, с затёртыми сгибами и жирным пятном в углу. Развернул, протянул деду. - Вот в неё.
Дед близоруко сощурился, расправил бережно лист, оказавшийся вырванной страницей из журнала "Огонёк". На фотографии во все белоснежные зубы улыбалась девушка в коротком пальтишке, берете и высоких сапогах на каблуке. Она смотрела прямо в глаза задорным, счастливым взглядом. И было в ней что-то, чего нет ни в одной сельской красавице. Словно из другого мира появилось это милое существо.
- Кто это? - спросил дед Борис.
- Не знаю я, да и не важно, кто, только ночами не сплю. Год уже. Перевернулось во мне что-то, с ног на голову стало. Всё думаю о ней, какая она, где, в каком мире живёт, если у неё взгляд такой. Может, она уже в коммунизме живёт, а нам всё врут, что скоро, скоро, на горизонте, а там уже всё построили, и нам не сказали. Как ты думаешь?
- Думаю, что за коммунизм выпить - святое дело. Наливай.
Домой Матвей шёл уже затемно, спотыкаясь о выбоины на изувеченной гусеницами тракторов и комбайнов дороге. Дед принёс ещё бутыль из запасов, потом сходил к соседке ещё за одной. В итоге Борис Митрич уснул прямо на скамейке. Ночи были тёплые, поэтому Матвей не стал его в дом тащить и побрёл домой.
Бутон в его сердце разросся до гигантских размеров, требуя места, чтобы раскрыться, распуститься невероятно красивым цветком. Вот только проблема была в том, что не мог этот бутон сказать, чего он хочет. Матвей даже не подозревал о золотых пляжах с пальмами, о городах с домами, уходящими в облака, о мятных коктейлях в изящных бокалах с кубиками льда, о дивных розовых горах, о сияющих автомобилях с кожаными сиденьями, о яхтах с белоснежными парусами, о томных женщинах с высокими прическами и алой помадой на сладких губах, о костюмах в тонкую полосочку, об ароматных сигарах, об омарах и ананасах.
Всё, что видел он за свою жизнь - это скучные поля, стада худых коров, хаты под соломенной стрихой, женщин с обветренными лицами и руками, почерневшими от земли. Видел он вечно пьяных мужиков, курящих махорку, голод, разруху, войну и галочки за трудодни вместо денег. Для него это было единственным миром, вся планета представлялась огромным грязным колхозом. Кто-то свыкся и принял это. Но не Матвей.
Давно уже тлела в нём мысль бросить всё и уйти, куда глаза глядят. Не там он родился, говорил ему бутон в груди. Он то точно знал и звал, неизвестно куда.
Но, то посевная, то жнива, то хата перекосилась, то зима лютая, то весна половодная. Всё откладывал до понедельника, до лета, до следующего года, до следующей жизни. И вот уже жизнь на исходе, а он всё ждал, когда наступит тот час, когда он соберёт свой нехитрый скарб и пойдёт вслед за зовущим нераскрывшимся цветком.
Фото девушки в "Огоньке" совсем добило.
Маня сидела возле хаты, ожидая, когда вернётся муж. Матвей вынырнул из темноты, подошёл к жене, молча постоял, нетрезво покачиваясь, махнул рукой и вошёл внутрь. Убрал со стола кружку и кувшин, и стал складывать на скатерть вещи - две рубашки, брюки, исподнее, станок, помазок, расчёску, кружку. Свернул скатарть, связав углы. Достал заначку - двадцать пять рублей, паспорт, сунул в карман фуфайки.
Вошедшая жена с интересом рассматривала сборы супруга.
Наконец, Матвей закончил сборы, в наглую полез за печку, где стояла припрятанная Маней бутыль самогона, налил стакан, выпил, вытер рот рукавом, и, осмелившись посмотреть жене в глаза, сказал:
- Маня, прости, люблю другого человека.
Закинув на плечо узел, обошёл жену и вышел на улицу. Посмотрел на небо, продырявленное миллионами звёзд, и, почему-то пошёл в огород. Пошёл прямо по грядкам. Голова кружилась, то ли от счастья, то ли от выпитого. Кружилась всё больше и больше. Матвей уже не мог удержать себя на ногах. Узел упал на землю, вслед за ним свалился Матвей. Он лежал на спине, рассматривая бешено кружащийся небосвод. Матвей закрыл глаза, чтобы прекратить это безумное вращение вселенной и уснул.
Маня нашла его на грядках картошки.
- Вот, дурак, - хмыкнула она, легко подхватила подмышки и потащила в дом.