Больше всего на свете Алексей Дмитриевич любил пить чай с брусничным вареньем. На худой конец, могло подойти клубничное или грушевое. Любил домашние пирожки с маком, которыми его баловала когда-то покойная ныне супруга.
Нина Антоновна, соседка с пятого этажа, тоже вдова, за последних полгода завела привычку стряпать ему ужин, печь сдобные булочки со сливами, крахмалить рубашки и простыни по старинке и вообще каждым своим поступком показывать, что между ними имеются особые отношения. Алексей Дмитриевич сливы с детства терпеть не мог, накрахмаленное бельё считал откровенным архаизмом и носил исключительно из уважения к соседке, но против особых отношений не возражал: одиноко и грустно было в пустой квартире. Дети выросли, внуки достигли того возраста, когда дедовы слова воспринимаются не иначе как старческий маразм, супруга, с которой он надеялся скоротать одинокую старость, покинула его первой.
Нина Антоновна была ему утешением, хоть и любила новости да сериалы про "любофф", под которые Алексей Дмитриевич уютно похрапывал, сидя в кресле перед телевизором "Тошиба", подаренном ему младшим сыном Костей на шестидесятилетие. Сколько лет уже прошло...
Сейчас старик был один: сидел на кухне у окна и пил горячий чай с мятой, с жалостью поглядывая на последнюю банку брусничного варенья, кокетливо выпятившую бок с надписью, на подоконнике. Варенья хотелось ужасно, но Алексей Дмитриевич не спешил, берёг для особого случая.
В дверь позвонили. Старик приподнялся из-за стола и, нацепив очки на нос, поглядел на кухонные часы. Было четверть второго: Нина Антоновна поди у дочери с внучкой, у почтальона в это время обед, да и пенсию в этом месяце уже приносили. Больше среди дня к нему никто не захаживал, даже свидетели Иеговы, коими кишела вся округа, побаивались надоедать ему, однажды испытав на собственной шкуре истинно православный гнев старика.
Алексей Дмитриевич поднялся и, старчески шаркая ступнями в домашних тапочках по линолеуму, неторопливо направился к двери. Затаив дыхание, старик приложился внимательным глазом к дверному замку: перед входом стоял молодой темноволосый парень с серьгой в ухе и нетерпеливо крутил на пальце шнурок от мобильного телефона. Алексей Дмитриевич не сразу его узнал: подростки-то меняются на глазах, а последний раз они виделись почти год назад.
-- Максимка! -- Удивлённо воскликнул старик, и морщинистое лицо его озарила улыбка радости. Трясущимися от волнения руками Алексей Дмитриевич повернул замок и отодвинул щеколду, распахивая перед нечаянным гостем дверь. -- Давненько я тебя не видел. Вон ты, какой вымахал, внучек.
Максим криво улыбнулся одними губами и присел, поднимая с пола огромную спортивную сумку. Ручки натянулись, словно в сумке было что-то очень тяжёлое, но Максим лишь слегка наморщил лоб и уверенно шагнул в коридор дедовой квартиры. В ноздри ему ударил противный запах лекарств, лаванды и чего-то кислого, старческого, отчего ему сразу захотелось прополоскать рот и обратно -- на свежий воздух.
-- Проходи, внучонок, -- лепетал счастливый старик и, вцепившись ему в рукав, тащил за собой на кухню. -- Чайку попьём с мятой. Варенье у меня есть. Брусничное.
-- А коньяк есть? -- спросил внук. Алексей Дмитриевич опешил, но спустя полминутки опомнился и виновато развёл руками.
-- Вот ведь молодёжь растёт. Уже девятнадцать годочков тебе, Максим, а я всё ребёнком тебя считаю. Нет у меня коньяка. Я вообще серьёзного ничего не держу -- язва у меня, да сердце барахлит. Уж извини, если что не так. Хочешь, картошки пожарю?
-- Не надо, дед, -- ответил Максим и, опустившись на скрипучую кухонную табуретку, достал из кармана пачку "Честерфильд". Не спрашивая разрешения, он достал сигарету и закурил, пуская дым кольцами в потолок.
Алексей Дмитриевич смотрел на него -- такого молодого и не по годам битого жизнью: уж больно серьёзными и нахальными были его глаза. Смотрел и думал, куда поделся тот, игривый, вечно сующий нос во все подряд дела, мальчуган, которому он читал сказки Волкова на ночь и украдкой от супруги мазал "Тройным" одеколоном сбитые коленки...
-- Как дела, Максимка? -- сердобольно спросил старик и дотронулся шершавой ладонью до стриженой макушки. Вот пакость: сверху стригут, а внизу -- косы, как у блудной девицы. Да ещё серьга эта -- срам один. Жалко мальчишку -- некому косы постричь да уму-разуму подсказать.
-- Дела? -- переспросил внук и затянулся. Только тут старик заметил, что костяшки пальцев его сбиты, глаза воспалены и бегают, словно Максимка чего-то очень боится. Сердце его кольнуло, и дед осторожно присел на соседнюю табуретку, пытливо глядя внуку в глаза.
-- А как есть, Максимка? Как есть, маленький... -- ласково сказал дед.
-- Паршиво, дед Лёха. -- ответил Максим и шмыгнул носом. Всё здесь было не так -- в дедовской пропахшей скорой смертью квартире. Всё не так как дома: тихо, спокойно, ласково, тепло как-то. А дома батя как зверь, да мать что перепуганная коза -- еле блеет себе в уголочке. Дома пепельницы хрустальные, и пахнет чем-то дорогим: то ли табаком для отцовского кальяна, то ли новой мебелью из натурального дерева.
Давно ли бабуля сопли ему вытирала застиранным, но аккуратно выглаженным платочком, а дед сажал себе на шею, и они шли покупать мороженое на палочке -- на то время самое любимое лакомство. А после, когда он уже школьником залетал на огонёк, бабуля жарила картошку, и он лопал её с удовольствием, потому как дома одни только пельмени покупные да суп столовский: у мамы ведь маникюр, мама с папой по ресторанам вечером ходят. ..Давно -- давно это было, уж память пылью покрылась...
-- Это серьёзно? -- спросил дед.
-- Иначе не бывает, не маленький уже, -- Максим совсем по-детски шмыгнул носом и неуклюже загасил сигарету о край блюдца. -- Дорогу перешёл одним людям. Очень злым. Теперь вот выпутываться придётся.
-- А отец что говорит?
-- Отец? -- переспросил внук и рассмеялся с какой-то особой злостью, -- С отца как с гуся вода. Говорю же, не маленький я. Уже свои неприятности пошли.
-- Коли есть семья, своих неприятностей не бывает, -- философски заметил дед и протянув морщинистую руку, похлопал Максима по плечу. В лицо паренька повеяло тем самым кислым старческим запахом, и он отвернулся к окну.
-- Дед Лёха, я оставлю у тебя сумку на хранение...Да ты не бойся, ничего там такого нет. Вещички мои на всякий случай. Вдруг что. А как обойдётся, я сразу заберу.
Глаза Алексея Дмитриевича подозрительно сверкнули, однако он ничего не сказал, только кивнул головой.
-- Оставляй, внучек. Вон в шкафу бабушки твоей покойной места целая уйма. Только пыльно там, я туда давно не заглядывал.
Максим улыбнулся и слегка пожал дедово запястье, потом схватил сумку и отправился в спальню, где стоял шкаф. Дед обманул: пыли там совсем не было, но Максим не придал этому значения. Он запихнул сумку поглубже в шкаф и накрыл сверху каким-то тряпьём. После этого Максим ушёл, оставив старика наедине со своими мыслями.
Алексей Дмитриевич вернулся к столу и начал задумчиво мешать ложечкой остывший чай. Как-то не по себе стало ему после загадочного визита внука. Видно нехороше что-то принёс Максим с собой в этот дом. Серце у старика колотилось так, как будто он пробежал стометровку, хотя и не было для этого особых причин.
Размышления деда прервал телефонный звонок. Кряхтя и проклиная про себя телефонные станции, дед Лёха прошаркал к тумбочке, где стоял телефон, и снял трубку. Звонила Нина Антоновна -- сказать, что останется ночевать у дочери с внучкой, потому как зять сегодня в ночную смену. Алексей Дмитриевич буркнул своё дежурное "хорошо" и повесил трубку, не дожидаясь пока Нина Антоновна созреет для целой вереницы ненужных указаний: что где в шкафу лежит, что на ужин разогреть, какие лекарства принять. Будто он маленький. Будто не жил без её руководства целых три года, и не помер, как видите. Пускай обижается, подумал дед, не до неё сейчас.
Алексей Дмитриевич несколько раз прошёлся взад, впрёд по коридору, с любопытством поглядывая на дверь спальни. Искушение было велико. Ой как нехорошо это было, сколько раз дед Лёха ругал сыновей за то, что рылись по вещам друг друга, сколько учил, что это, мол, ниже человеческого достоинства, а самого тянуло как магнитом к Максимовой сумке. Чуяло сердце недоброе, ох как чуяло.
Наконец, дед не выдержал и полез в шкаф. Сумка была тяжеленная. Словом, никакого тряпья там и не было вовсе. Деду даже страшно представить было, что он найдёт, дёрнув за молнию замка. Собравшись с духом, дед Лёха таки открыл сумку. Сверху, стало быть, для приличия, лежали две мятые нестиранные футболки да шорты. Дед отбросил их в сторону и обнаружил под ними целлофан. Развернув его, Алексей Дмитриевич громко икнул и схватился рукою за левую грудь.
Батюшки-светы! Сколько ж тут золота: кольца, цепочки, серьги, кулоны какие-то. Простые и с камнями, блестят как новые. Даже бирки есть. Старик аккуратно выгреб золото на пол и нашёл под целлофаном ещё один свёрток, в котором лежали самые настоящие доллары. Алексей Дмитриевич даже поднёс одну пачку к носу и понюхал, с неким благоговением вдыхая запах купюр. Сколько ж здесь деньжищ-то! Даже подумать страшно.
Дед спохватился и собрал золото с деньгами обратно в сумку. Застегнув молнию, он привалился спиной к шкафу и погрузился в невесёлые мысли. Глаза начали слезиться, а меж бровей пролегла глубокая складка. Да уж, это вам не сериалы про сицилийскую мафию. Это родной внук преподнёс аккурат к полуденному сну.
-- Что ж ты делаешь, антихрист, -- прошептал старик и схватил самого себя за ворот рубахи, -- ты куда родного сына толкаешь...
У Алексея Дмитриевича было два сына: старший Костя и младший Борис. Костя с детства был парень башковитый, учёба шла на ура, да и родителям любил помогать. Вырос. Самостоятельно поступил в университет, правда с четвёртой попытки, а выучившись, пошёл расти вверх. В прошлом году докторскую защитил. Жили они с семьёй небогато, но дружно, и жаловаться, кроме как на нехватку денег, было не на что. Ну а какому честному человеку сегодня хватает денег? Родителей Костя уважал, а после смерти матери старался как мог скрасить старику-отцу одиночество. Словом, грех было обижаться Алексею Дмитриевичу на такого сына.
Борис был давнишней головной болью отца и матери. С детства уж больно сильно они его лелеяли, опекали, баловали. А следовало ремнём, как сидорову козу...В школе Боря был тихим и скромным мальчиком, особыми талантами не блистал, однако учителя на него нарадоваться не могли: вежливый, аккуратный, красивый ребёнок. А вырос он яблоком с гнильцой. Сразу после армии не пошёл, как брат, учиться, а занялся "делом". Из-за этого самого "дела" отец с матерью раза три его от тюрьмы откупали, по знакомым бегали, взятки научились давать. Да только впрок это Борису не пошло. Это по молодости он глупым был -- на мелочах попадался, а к тридцати повзрослел, обматерел, свою банду сколотил. Теперь в авторитетах числится.
А Дмитрий Алексеевич, как речь о младшем сыне заходит, так глаза со стыда в сторону отводит. Нечем тут гордиться. И стариков Борис на старости позабыл. К матери на похороны опоздал, с полчаса пробыл и уехал со своей свитой по "делам". Видать, кабаки без него осиротеют.
Ну ладно Борис -- он сорная трава -- сволочью вырос, сволочью помрёт. Но куда ж он сына своего единственного толкает? На ту же самую скользкую дорожку в девятнадцать-то годочков...Не мог он, дед Лёха этого вынести. Как вспоминал щербатую улыбку малолетнего Максимки да руки, запачканные гуашью -- рисовать Максимка страсть как любил -- на душе делалось так горько, так худо, что впору было верёвку с мылом да вешаться на хрустальной люстре, которой так гордилась покойная супруга.
Думай, старик, думай, как выручать Максимку. Вспомнил дед, каким грустным и серьёзным был внук, говоря о неприятностях. Видать, и самому ему не к душе воровство. А как найдут да повяжут? Самые сладкие годы юности -- в тюрьме, да ещё старику пособничество припишут на старости лет? А если вдруг всё обойдётся, не дай Бог Максимка во вкус войдёт: это колесо уж точно не остановишь.
Нет, точно с этим нужно что-то делать. Единственное, что смог придумать Алексей Дмитриевич, это пойти в милицию и сдать украденные ценности от греха подальше. Сказать, что нашёл. Поверят или нет, а что им со старика взять? Или подумают, что силы нашлись ювелирную лавку грабить?
Алексей Дмитриевич усмехнулся собственным мыслям. Выход был найден, настроение поднялось, и поэтому старик почти радостно отправился одеваться.
В райотделе старика в потёртой куртке с тяжёлой спортивной сумкой в руках приняли без особого энтузиазма. Алексей Дмитриевич не стал особо распространяться и сразу потребовал, чтобы его отвели к следователю. Дежурный втихомолку посмеялся над стариком и предложил подождать на замызганном развалюшном табурете, который жалобно скрипнул под стариковским весом. Так дед Лёха просидел с полтора часа, потом дверь кабинета, на которой печатными буквами было написано "Следователь Сергиенко В.Г.", открылась, и на пороге нарисовался высокий симпатичный такой мужик. С первого взгляда дед проникся к нему доверием.
-- Прошу прощения, -- смело начал Алексей Дмитриевич, вставая с табурета, который, казалось, даже скрипнул с облегчением, едва старик убрал с него свой зад, -- Вы будете следователь?
-- Акатов Геннадий Власович, старший оперуполномоченный, -- представился симпатичный мужик.
-- Один хрен, -- ляпнул дед и тут же прикрыл ладонью рот, -- извините. Тут у меня дело важное есть.
-- Какое дело? -- терпеливо спросил старший оперуполномоченный, и в глазах его промелькнула смешинка. Забавный был старик. Видно, что не бомж. Дело у него, понятно, важное. Небось, соседи достают. Но отчего-то жалко стало его прогонять. Пусть выговорится, авось, полегчает, а от него, Геннадия, не убудет.
-- Давайте зайдём в кабинет, что ли.
Старик решительно подтолкнул Гену обратно в кабинет, сам зашёл следом, прихватив огромную сумку. За столом сидел следователь. При виде старика с сумкой он удивлённо приподнял брови, но ничего не сказал. Дед взгромоздил сумку на стол и дёрнул за молнию.
-- Я, граждане, нынче в парке гулял, бутылочки, чего уж греха таить, собирал. В кустах вот сумку нашёл. Думал, забыл кто. Любопытство замучило полез, а там...Вот, сами глядите.
Следователь Сергиенко вместе с Геной заглянули внутрь и дружно присвистнули.
-- Ничего себе, -- сказал Сергиенко и многозначительно посмотрел на оперуполномоченного. -- Люди теперь в кустах забывают. Такое редко кто в милицию приносит. Что ж вы, дедушка, себе не забрали?
-- Я честный человек! -- театрально воскликнул дед и в душе похвалил себя за успешное представление. В порыве чувств он вытащил из кармана очки в роговой оправе и напялил на нос. Но через секунду снял и положил на стол рядом с сумкой. Не любил он очки, а носить с собой приходилось: зрение уже давно не то, что было в молодости.
-- А если откровенно, -- признался дед, -- была такая подлая мыслишка. Да только к чему мне такие деньжищи. Если б рублями -- взял бы малость. А золото -- это беда. Только я с ним в ломбард, так меня и убьют за это проклятое золото. В парке оставлять не хотел. Думаю, найдут наркоманы какие или детишки: порежут друг друга за эти побрякушки. Вот и пришёл сюда.
-- Вы, дедушка, кому-нибудь говорили про находку? -- спросил следователь.
-- Ни словечка. Даже дежурному. Сразу к вам.
-- Отлично, дедушка, -- ответил следователь, бросив короткий взгляд на опера, молча стоявшего чуть поодаль, -- теперь идите в соседнюю комнату, возьмите у секретаря бумагу и напишите заявление.
-- А что писать-то?
-- Всё как есть, по порядку.
Алексей Дмитриевич подобострастно закивал головой и вышел, прикрыв за собой дверь. Очутившись в коридоре, он наконец-то вздохнул с облегчением. Словно камень с души свалился. Оказалось, всё так просто. Теперь дело за малым -- написать заявление и домой. Дед Лёха медленно зашагал по коридору к соседней двери. Остановившись, он похлопал себя по карману, в котором обычно лежали очки, как вдруг вспомнил, что оставил их на столе у следователя.
"Вот растяпа", -- подумал стрик про себя и в сердцах ударил ладонями о бёдра. Но без очков никак нельзя: глаза совсем уж ослепли, букв не видят. Так что придётся возвращаться. Без особого желания дед Лёха развернулся и побрёл обратно к кабинету следователя. Остановившись у двери, он отметил про себя, что она на редкость обшарпанная, даже щели в лутке такие, что впору палец просунуть. До чего государство опустилось: здание милиции всё равно, что бомжатник какой. Алексей Дмитриевич нерешительно замер у двери, переминаясь с ноги на ногу. Стыдно было возвращаться и немного страшно.
Дед Лёха наклонился и украдкой заглянул в щель, но увидел лишь широкую спину в кожаной куртке. А неплохо менты одеваются, отметил про себя дед, и уже хотел было постучать, как вдруг услышал, как мужчины в кабинете тихо переговариваются. Дед замер, превратившись в слух.
-- На вот, бутылку водки возьми, -- это был следователь. Алексей Дмитриевич запомнил его гнусавый с хрипотцой голос. -- Засунешь старику в карман.
-- А может, отпустим его. Болтать он вряд ли будет, -- это, должно быть, оперуполномоченный, -- Да и кто ему поверит. Жалко старика.
-- Жалко знаешь сам у кого, -- буркнул следователь, -- Тоже мне, Раскольников нашёлся. Иди в школу литературу преподавать, если жалко. Ты знаешь, сколько тут золота? Нам с тобой за такие деньги столько пахать надо, а старик сам принёс. И надо разделаться с ним, пока болтать не начал, а то ребята быстро пронюхают, с вопросами придут. Я тебе за грязную работу штуку накину.
-- Обойдусь, -- ответил опер, -- Мне и своей доли хватит.
-- Благородный ты наш. Смотри, как провожать будешь, расспроси поподробнее, где нашёл, кого видел, с кем говорил. Чтобы без сюрпризов. Потом шею свернёшь -- тихонько, он и мучаться не будет. И с лестницы...
Алексей Дмитриевич почувствовал, как в глубине горячей волной разливается по жилам страх. Подлый, парализующий дыхание страх. Вот она -- родная милиция. Не бомжатник -- святилище подлости человеческой. Дед с трудом сумел загнать панику подальше внутрь и попятился к выходу.
У самой двери за ветхим столиком сидел дежурный. В мозгу деда лихорадочно вертелись шестерёнки, подбрасывая идеи одну за другой.
-- Сынок, -- дрожащим голосом обратился к дежурному старик. Получилось вполне искренне: дед Лёха едва держался на ногах от волнения. -- Сынок, плохо мне. А лекарства дома забыл. Аптека далеко? Сбегаешь, я денежку дам...
-- Ты что, спятил, старый? Я на дежурстве, мне пост покидать нельзя. Топай сам. Аптека прямо сразу, за углом.
Дежурный возмущённо покачал головой и брезгливо посмотрел в страдальчески сморщенное лицо старика. Но деду только это и надо было. Он прошмыгнул мимо дежурного и со всех ног бросился к остановке, где как он подметил, всегда стояло такси.
Запыхавшись, Алексей Дмитриевич подлетел к одной из машин с шашечками, и резво запрыгнул в салон.
-- Побыстрее, сынок, -- попросил он водителя, даже не спрашивая цену. Сколько бы тот не заломил -- жизнь намного дороже.
Домой, скорее домой: собрать вещи, деньги и убраться куда подальше, может даже из города. Иначе найдут его эти двое "защитничков" и живьём закопают. Куда же он вляпался на старости лет? За что ему такая напасть?
Старик попросил остановить машину в соседнем дворе. Оставив жлобу-водителю почти все деньги, Алексей Дмитриевич поспешил к своему дому, украдкой оглядываясь по сторонам.
Уже возле самого подъезда старик по привычке взглянул на окна своей квартиры, выходившие во двор, и замер, увидев, как в спальне зажёгся и погас свет. Значит, в квартире гости. Дед Лёха остановился и прижался спиной к бетонной стене дома. Тут же возле подъезда он заметил огромный чёрный джип -- таких машин во дворе отродясь не бывало, и это показалось старику неспроста. В машине находился водитель и, покуривая, стряхивал пепел сквозь открытое окно на землю.
Оказавшись в тупике, мозг словно ожил, начал соображать быстро и складно. Менты вряд ли сумели бы так скоро его отыскать. А ключи от квартиры только у Нины Антоновны и Костика. Никого из них Алексей Дмитриевич сегодня не ждал. Остаётся Максимка -- пожаловал за своей сумкой, будь она неладна. И пожаловал не один. Чуял дед, что джип у подъезда не просто так стоит, а по его, стариковскую, душу приехал. Видно, дело совсем дрянь...Впору бы ему ноги уносить, пока тот, что в джипе, его не заметил. Но куда Максимку-то бросать? Его ж убьют за то проклятое золото.
Воспалённые старческие глаза покраснели, наполнившись слезами. Что же он наделал, неразумный старик?
Да только прошлое не воротишь, не опустишь занавес и не проиграешь пьесу заново. Приходится жить тем, что есть. Дед вспомнил, как в детстве с ребятами ловили сусликов.
В норе этого полевого зверя целых два выхода. Чтобы поймать суслика, следует найти оба: один завалить камнем, а во второй налить воды. Зверёк сам выскочит, чтобы не захлебнуться. Тут-то его в мешок, да о землю, а коли поиграть, то в клетку. Помнил дед, как весело было играть с загнанной зверушкой...
Только теперь старику было совсем не весело. С одной стороны, милиция родимая ищет, не ровен час, найдёт. А с другой, если уйдет старик, так его любимому внуку шею свернут, раз плюнуть. Девятнадцать годочков всего на земле прожил Максимка. А он, старый пень, раза в три больше. Холодна, ох холодна водица, набежавшая в норку суслика по самую шею...
Нужно было действовать да поскорей. Дед Леха огляделся вокруг в поисках чего-то подходящего. На глаза попалась клумба, огороженная кирпичами, заботливо обхаживаемая соседкой с первого этажа. Руки её росли, очевидно, из того самого места: уж больно криво лежали кое-как втиснутые в землю кирпичи. Старик выдернул один, стряхнул влажные комья и убрал под куртку. Затем, перекрестившись, подошёл к водительскому окошку джипа.
-- Сынок, бутылочки не найдётся? -- голосом пьяницы-побирушника заканючил старик и поморщился: уж больно противно получилось, аж самому гадко.
-- Отвали, батя, -- равнодушно сказал водитель.
-- А пять рублей, сыночек? Неужели жалко?
-- Да пошёл вон, алкаш старый. Нету ничего.
-- У, морда жлобская. Сталин таких к стенке ставил. Чтоб ты усох!
-- Нарвался ты, бомж вонючий, -- озверел водитель и открыл дверцу, намереваясь выйти и проучить старика.
Алексей Дмитриевич только этого и ждал. Отскочив назад, он подождал, пока водитель окажется к нему спиной, и с размаху ударил его кирпичом по голове. Потом ещё раз. Водитель упал на землю и подозрительно затих. Старик наклонился над ним, и в сумерках его старческие полуслепые глаза разглядели кровь на светлом воротнике водительской куртки. Дед Леха вцепился зубами в ладонь, пытаясь не дать рыданиям вырваться наружу.
Убил!!! Он убил человека!!!
Это в кино так легко: стукнул, стрельнул, человек упал, а убийца преспокойно собрал манатки и ушёл героем. А в жизни всё совсем не так. В жизни этот парень ещё минуту назад был совсем живой: дышал, курил, сквернословил. Кровь бежала по жилам, а лёгкие наполнялись кислородом. Столько лет мать растила, лелеяла, а он, дед, своей рукой водночасье оборвал самое ценное, что было у этого парня -- жизнь.
Дрожащей рукой старик обшарил шею убитого и к огромному облегчению нащупал пульс. На душе отлегло, будто с того света вернулся. С того самого, где он убийца, грешник, палач. Дед положил кирпич на землю, взял водителя за руки и, стиснув зубы от непривычной тяжести, кряхтя, оттащил его в сторону. Потом скинул с себя куртку, рубаху, оторвал у последней рукав и скрутил жгутом.
Дело было за малым. В голове у деда роились толпы безумных мыслей, одной из которых было выманить бандитов из квартиры. А как это сделать? -- устроить фейерверк.
Дед вернулся к джипу, нашёл крышку бензобака, отвинтил, засунул туда тряпичный жгут и, дождавшись, пока тот пропитается бензином -- слава Богу, бензина было вдоволь, -- щёлкнул зажигалкой, позаимствованной у водителя.
Он едва успел отскочить в сторону, как раздался взрыв. Старик прижался трясущимся телом к стене и потихоньку двинулся в сторону подъезда. Услышав шум на лестнице, дед Лёха стремглав бросился внутрь дома и упал на корточки возле ближайшей двери, стараясь косить под пьяного. Учитывая его потрёпанный вид и разорванную рубаху, это получалось довольно неплохо.
Скоро мимо старика, матерясь на чём свет стоит, промчалось двое здоровенных парней довольно грозного вида. Дед слышал, как они носятся с криками по двору. Нельзя было терять ни минуты. Алексей Дмитриевич поднялся с колен и, как молодой козлёнок, перепрыгивая через ступеньку, бросился на свой этаж.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Дед с опаской заглянул внутрь, страшась увидеть то, чего бы не выдержало его больное сердце. В коридоре никого не было, и старик на цыпочках, чуть дыша, прошёл в комнату.
Сердце, встрепенувшись, закололо. В углу кровати беспомощно лежал Максимка. Волосы его были растрёпаны, глаз заплыл, на разбитой опухшей губе засохла кровь. Руки были связаны дедовским крепким ремнём, найденным, очевидно, в шкафу, и пристёгнуты к железной опоре кровати.
Алексей Дмитриевич, не теряя времени, ловко отстегнул ремень, благо по молодости в Морфлоте и не такие узлы развязывал. Освободившись, Максим сел на кровати и всхлипнул, потирая запястья.
-- Дед, ну куда ты дел чёртову сумку?
Старик замер и исподлобья посмотрел на внука. Плечи его поникли, старик вздохнул и махнул рукой.
-- В милицию отнёс...Давай, поживее, некогда рассиживаться. Сейчас эти, твоё зверьё нагрянет
-- Дед, а это ты устроил? -- вдруг спросил внук и широко раскрыл глаза, с трудом пытаясь поверить в то, что сказал.
-- Кто ж ещё...
Алексей Дмитриевич начал метаться по квартире, зачем-то отодвинул комод и вытащил из-под половицы газетный свёрток. Затем побежал на кухню и достал с холодильника ключи. Помедлив, схватил с подоконника банку варенья и сунул за пазуху ничего не понимающему внуку.
-- Беги, Максимка, вот ключи от 45 квартиры. Там тебя не найдут. Хозяйки до утра не будет. Сиди тихо, не высовывайся, -- шептал дед, протягивая ему ключи и свёрток, -- Деньги возьми, тут много: я машину в прошлом году продал. Езжай куда-нибудь, подальше отсюда.
-- А как же ты, дед? -- спросил совсем сбитый с толку Максим.
-- Я их задержу, скотов твоих. А ты беги, не теряй времени.
-- Они ж тебя убьют...
-- Ничего...Что им с меня, старого, взять. -- Бодро сказал старик, а в груди вдруг ёкнуло, запищало, словно предчувствуя что-то нехорошее.
Максим кивнул головой и направился к двери. На пороге он вдруг застыл и обернулся, заглянув в стариковские слабые глаза.
-- Зачем, дед?
-- Хотел, чтоб ты человеком был, Максим. -- сказал дед и улыбнулся. Грустной и немного обречённой показалась Максиму эта улыбка. -- Чтоб не сорной травой вырос.
Максим на секунду задумался, опустив глаза в пол. Но дед встревожено ткнул его пальцем в плечо, напоминая о том, что времени у него нет. Максим тяжело вздохнул и помчался на пятый этаж...
Едва его долговязая фигура исчезла на верхнем пролёте, Алексей Дмитриевич услышал, как во дворе поднялся шум: визгнув колёсами, у подъезда остановилась ещё одна машина, издалека донесся вой милицейской сирены. На секунду в сердце старика затеплилась надежда, что, быть может, всё ещё обойдётся...
На лестнице послышался звук быстрых тяжёлых шагов. Алексей Дмитриевич попятился обратно в квартиру, однако укрыться, заперевшись на все замки ему не удалось: с громким треском дверь ударилась о стену коридора, отбросив несчастного старика в сторону. Он упал, ударившись головой о шкаф, в котором хранилась верхняя одежда. Внутри глухо застучали пустые вешалки.
На пороге показалось трое весьма нехилых ребят, двоих из которых он уже видел на лестнице, и один мужик, чуть постарше. Глаза его пылали бешенством, а губы сжаты в плотную полоску. Ничего хорошего вид этих пришельцев не обещал...
Алексей Дмитриевич заметно побледнел, лоб покрылся испариной. Колени противно задрожали. Один из ребят грубо пихнул его в бок ногой:
-- Где товар, дед? -- спросил он противным низким голосом.
-- Не знаю ни о каком товаре. -- Промямлил старик и попытался отползти в сторону.
Между тем другой громила шагнул мимо него в комнату, но уже через полминуты вернулся.
-- Пацана нет, -- сказал он и присел, наклонившись над стариком. В руках его блеснул нож. -- Говори, дед, где товар, где пацан, не то горло перережу...Не думай, что раз внизу милиция, то тебе кто-то поможет.
-- Скажу, всё скажу, родимый. -- Старик хитро прищурил глаза и прошептал. -- Убежал Максимка. А сумочку я в милицию отнёс. Следователю Сергиенко В.Г. лично в белы рученьки отдал. Золотишко, доллары.
-- На хрен мне твоё золотишко. Товар где?
Взгляд старика на мгновение стал растерянным, однако он сумел взять себя в руки и загнать страх поглубже внутрь. Терять ему всё равно уже нечего, так что и бояться, вроде, как не с руки...
-- Говорю тебе, рожа бандитская: в милицию отнёс. А следователь этот, Сергиенко, хотел, чтоб ребята какие-то об этом не узнали. Себе всё забрать хотел.
-- Откуда знаешь? -- насмешливо спросил его тот, что постарше, с бешеными глазами.
-- Под дверью стоял и подслушал.
-- Врёшь, дед, или правду говоришь? -- задумчиво пробормотал мужик и уставился на старика долгим испытывающим взглядом.
-- Похоже, что не врёшь...батя, -- сказал он спустя несколько секунд и сделал едва заметный жест рукой. На лице громилы, того, что с ножом в руках, забрезжила слабая улыбка.
Холодна, ох как холодна водица, что льётся в норку суслика...Падая каплей за каплей, она на лету превращалась в ледышки и падала звонким стуком на седеющую голову. Хотелось жить, но не хотелось служить балаганной мышью, на потеху жестокому люду...
Алексей Дмитриевич лишь вскрикнул, почувствовав в боку острую боль.
Суслик утонул, не пытаясь больше выбраться на поверхность...
Пока во дворе слышался шум, Максим сидел на корточках, затаившись у двери, готовый бежать со всех ног, куда глаза глядят, едва почует опасность. Он словно собственными глазами видел, как по подъезду рыщет братва, милиция -- по его, Максимкину, душу.
Наконец, всё стихло. Очевидно, все решили, что дальнейшие поиски, по крайней мере сегодня, в этом доме, бесполезны, и расползлись по своим берлогам. Максим дождался, пока за окном начало светать, потихоньку выбрался из квартиры и устремился на лестницу, ведущую на чердак. Он припомнил, как дед жаловался, что там обитают бомжи. Значит, замки либо отсутствуют, либо сбиты.
На чердаке его ожидал приятный сюрприз -- если в самой ситуации можно было найти хоть что-то приятное -- замков не наблюдалось, повсюду только мусор и сломанные балки, так что Максим без труда пробрался на чердак соседнего подъезда и спустился вниз. Сердце колотилось как маятник, когда он, с опаской оглядываясь по сторонам, вышел из подъезда. Во дворе не было ни души. Даже дворники ещё мирно сопели в своих пропахших порошком "Лотос" постелях. Максим, едва дыша, юркнул в переулок и растворился в утренней предрассветной мгле.
Он торопливо шёл, содрогаясь от внутреннего холода, разлившегося по всему телу. Душу терзали растерянность и страх. Максим с трудом представлял, что будет делать дальше. Одно было очевидным: он влип по самое немогу.
Было около восьми утра, когда Максим подошёл к старому зданию из щербатого красного кирпича и спрятался в кустах. Тот, кого он ожидал увидеть, появился минут пятнадцать спустя. Невысокий худой парнишка с длинными рыжими прядями, собранными в хвост, и огромным горбатым носом, за которое получил своё прозвище.
-- Лезгинка! -- окрикнул его Максим, высовываясь из зелёных зарослей.
Лезгинка застыл, как вкопанный, потом быстро огляделся по сторонам и, схватив Максима за рукав куртки, потащил обратно в кусты.
-- Макс, что случилось? -- слегка заикаясь, спросил он. -- Куда ты пропал? Где побрякушки, где товар?
-- В милиции. -- Спокойно ответил Максим, сверкнув глазами.
-- Ну ты и гад! -- воскликнул Лезгинка. -- Мы ж договаривались, я задницей своей рисковал. Как мы теперь уедем?
-- Не ссы, -- оборвал его Максим и достал из кармана газетный свёрток. Развернув бумагу, он, не считая, на глаз отобрал половину купюр и протянул Лезгинке. -- Вот возьми. Пригодятся.
Лезгинка недовольно пробурчал себе под нос какое-то ругательство, но деньги взял и засунул в задний карман брюк.
-- Давай, пока. Мне некогда, я потом тебе звякну, -- сказал Максим и развернулся, чтобы уйти. Но едва он оказался спиной к Лезгинке, тот достал из кармана кусок проволоки и попытался накинуть на шею Максима.
Он ожидал чего-то подобного, потому что моментально среагировал на движение Лезгинки, повернулся и засадил ему кулаком в живот. Лезгинка согнулся от боли и выронил из рук проволоку. Максим схватил его за волосы и дёрнул посильнее, так чтобы от боли выступили слёзы. Лезгинка жалобно взвыл.
-- А я всё думаю, сука, кто меня сдал? Кто растрепал, что кража золота была всего лишь прикрытием, а главной целью -- товар? Теперь батю мордовать будут, а он меня.
-- Ты сам хотел его кинуть, -- прошипел Лезгинка, -- Но ты дурак, Макс. Кому мы товар продадим? Нас же сразу хлопнут.
-- Я бы тебя хлопнул...Да неохота руки марать.
Максим отпустил волосы Лезгинки и ещё раз заехал ему ногой по печени. Лезгинка слабо сопротивлялся: Максим был вдвое больше и ловчее, да и смелости ему не занимать, особенно, когда очень зол. А Лезгинка был трусом. Жаль, Максим это только сейчас понял.
Хотя всё равно: операцию невозможно было провернуть в одиночку.
Максим подтянул Лезгинку к дереву и с размаху стукнул головой о ствол. Лезгинка беспомощно охнул и повалился лицом на землю.
"Жить будешь, очухаешься", -- подумал Максим и посмотрел на бывшего друга с жалостью и неприязнью. По-хорошему надо было его убить. По дороге сюда Максим раз двадцать прокручивал в голове сцену этого убийства. Но воображение -- это одно. В жизни -- рука не поднимается, дрожит. Да и не поднимется уж теперь никогда...
Сплюнув на землю у самого носа Лезгинки, Максим достал из его заднего кармана дедовы деньги и побежал прочь.
Добравшись до относительно укромного места, Максим вытащил мобильный телефон и набрал номер отца. Вызов был принят мгновенно, и Максим вздрогнул, как всегда, услышав его злобный самодовольный голос.
-- Куда ты пропал? -- рявкнул отец. -- Что, чёрт возьми, происходит?
-- Я в безопасности, бать, -- стараясь казаться спокойным, ответил Максим. -- Всё было, как мы решили, я отнёс сумку деду, но эти сволочи узнали...
-- Как узнали? Ты наследил, бездарь?! Сколько тебя учить, сволочь тупоголовая!
Что он мог на это сказать? Что его предал Лезгинка, которого отец велел убрать сразу после ограбления? Что хотел обвести отца вокруг пальца, забрать товар и золото и смыться вместе с Лезгинкой куда подальше из этого проклятого города.
Он пытался вести собственную игру, но вылетел в полуфинале. Как и всегда.
Максим был всего лишь сусликом, которого выдернули из собственной тёплой норки на расправу огромной когтистой рыси -- собственному отцу. Он всю жизнь сидел, словно загнанный в угол, затоптанный, заклёванный родным батей, стремившимся слепить из него своё второе подобие.
Сорную траву нужно вырывать с корнем, да осторожно, чтоб семена не просыпались. Так любила приговаривать бабушка, копаясь на дачном огороде. Максим не хотел быть сорной травой. Но он уже был её семенем. И вчера, в дедовой квартире, Максим готовился считать свои последние минутки, полностью уверенный, что батя скажет всего лишь, что он бездарь, позорище и неудачник. И даже не выжмет из своих подлых глаз скупую слезу.
Если бы не дед...Никто не пришёл бы ему помочь. Никто.
-- Батя, -- оборвал Максим воспитательную речь отца. -- Деда спасать надо.
-- Деда, -- хмыкнул отец и на секунду замолчал, -- деда уже не надо спасать.
-- Они его убили?! -- испуганно спросил Максим, всей душой надеясь, что отец скажет, что это не так. Что он жив и здоров, только малость обделался со страху...
-- Ножичком. Думал, они играться будут?
-- А что милиция? Они же там были, я сам слышал...
-- Оформили как бытовуху. Один пьяный хрен зарезал другого. Кажись, бомжа какого-то повязали, пьяного вдрызг.
-- Дед же совсем не пил. Это ведь не по-людски, -- шмыгнул носом парень, -- даже смерти достойной лишили.
-- Остынь, дурак. Деда уже не вернёшь. Да и старый он был. Мать померла, кому он ещё нужен.
-- Как ты можешь так, батя? Он ведь твой отец.
-- Старый придурок -- вот он кто. Всё меня стыдился и квартиру Косте оставил, как будто он единственный сын. Но я ему житья не дам, пока половину не заплатит...Ну, довольно с них. Земля пусть деду пухом. Товар где?
Максим помолчал с минуту, тупо глядя перед собой в пустоту. Потом откинул чёлку со лба и проговорил спокойно, как нив чём не бывало. И только в глазах его горел недобрый огонёк.
-- В милиции, батя. Я у деда всё оставил: и золото, и товар.
-- Кто тебе велел...Я тебя удушу, гнида ты эдакая. Ты ж мне смертный приговор подписал. Но я тебя первого, гадёныша, на тот свет отправлю...
Максим нажал на сброс, потом снял крышку с телефона, вынул аккумулятор, достал чип и выкинул его в мусорный бак. Задрав голову вверх, он увидел, как по небу проплывают облака. Где-то там, сверху, думал Максим, стараясь сдержать слёзы, смотрит на него душа деда.
Почему-то вспомнилось ему, как однажды под Новый год дед поднял его, малолетнего, на руки и подбросил в воздух двенадцать раз, точно под бой курантов. А потом вручил огромную плюшевую обезьяну и пообещал, что зверушка будет оберегать его от домового. Постарела, истрепалась обезьяна. Мамка давно уж выбросила на помойку...
Как же так, дед...как же так...
Поздним вечером глубоко в городском парке в общественном туалете даже не горел свет. Вокруг не было ни души. Только зловоние от несмытых и налипших на стенках кафеля испражнений и хлорки, обычных для этих пережитков совкового прошлого...
В одной из открытых кабинок стоял Максим. Он доставал из рюкзака, лежавшего прямо на загаженном полу, небольшие квадратные мешочки, наполненные белым, словно мука высшего сорта, порошком, распарывал их карманным ножом и, высыпая в отхожее отверстие, нажимал на слив. Наблюдая, как вода безвозвратно уносит эту дорогостоящую пыль, Максим прикидывал, сколько же он мог выручить за это денег. Сколько всего купить: машину, одежду, жратву от пуза...Человеческую жизнь -- никогда.
И совсем не жалко было отца, хотя понимал Максим, что того не простят. Денег потребуют, изобьют -- это если повезёт. Отец сам подписался, собственной жадностью, когда, выручив за товар этот немалую сумму, захотел вернуть всё обратно, прикрывшись обыкновенным грабежом. И никто никогда не узнал бы, что это сделал его сын, а спихнул на лихого воришку, если бы...
Если бы он изначально не был сволочью... Яблоком с червоточинкой...
Суслик устал от бесконечного унижения и травли. Он забился в угол, готовый прыгнуть в кипяток, лишь бы избавиться от смердящих клыков, не знающих жалости. Сам того не понимая, он заманил злобную рысь в капкан...
Упасть в кипяток ему не дала рука. Старческая, дрожащая, покрытая трудовыми мозолями и пахнущая дешёвым хозяйственным мылом.
Как же так, дед...как же так...
Поезд тронулся со станции ровно в 23.05. Рассматривая в окно проплывающие мимо прощальные огни города, слушая монотонный стук колёс о рельсы, Фёдор Андреевич заскучал. Вроде и поздно уже, да спать не хотелось. И занять себя особо нечем.
Взглянув на соседа по купе, молодого парня, который сидел у окна за столиком, опустив голову на сложенные накрест руки, Фёдор Андреевич приободрился. Не старый он ещё, чтоб с молодёжью не найти общий язык. А водка -- она вообще делает всех родными.
-- Эй, пацан, выпить хочешь? -- бодро спросил он.
-- Что? -- Максим поднял голову и растерянно уставился на тощего усатого мужика, сидевшего на противоположной стороне.
-- Водку будешь? -- улыбаясь, повторил Фёдор Андреевич, делая вид, что не замечает его подбитого глаза и распухшей губы.
-- Буду...Правда у меня ничего с собой нет: ни закуски, ни сока. Только варенье.
-- У меня всё есть. Давай, угощайся.
Фёдор Андреевич радостно достал из сумки бутылку водки, большой бумажный пакет, от которого воодушевляюще пахло чем-то вкусным, пластиковые стаканчики. В пакете оказалась копчёная колбаса, нарезанная кольцами, вареные яйца, свежие огурчики, хлеб и котлеты.
Отвинтив крышку, Фёдор Андреевич поставил два стакана и начал разливать серебристую жидкость. Максим пододвинул ему третий.
-- И сюда немножко, -- попросил он.
Фёдор Андреевич не сказав ни слова, налил до половины водки в третий стакан. Улыбка его из ликующе радостной превратилась в слегка виноватую.
Максим положил на стакан ломтик хлеба и поставил у окна.
-- Давай, не чокаясь. -- сказал Фёдор Андреевич и залихватски опрокинул в себя почти полный стакан, -- Отец? Друг?
-- Дед, -- ответил Максим и сглотнул застрявший в горле комок.
-- Ну, пусть земля ему пухом...На похороны едешь? Или возвращаешься?
-- Нет, дядя. Деда без меня похоронили, а возвращаться мне некуда. Еду я, куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда.
-- А родители?
-- Сирота я. Кроме деда, никого не было.
-- Да уж, такой молодой, -- сочувственно прицокнул языком Фёдор Андреевич, -- Но ты не кручинься, вся жизнь ещё впереди. У кого Бог сначала отнимает -- потом с лихвой даёт.
-- Мне уже и так с лихвой досталось, -- искренне улыбнулся Максим, и в улыбке этой не было горечи. Только грусть.
Федор Андреевич немного удивился, но виду не подал, а взял в руки пузатую банку варенья, которую Максим поставил на стол.
-- Брусничное. Дед его очень любил, -- задумчиво сказал Максим. -- Это всё, что от него осталось.
Всё, если не считать жизни. И солнца, которое теперь светило для него новым светом. А за окном мелькали одинокие звёзды, словно провожая Максима в далёкий, неясный пока ещё путь. И только лёгкий оттенок грусти, воспоминания о невысказанном, недоделанном и так и неуслышанном из ласковых стариковских уст, заставляли Максима поверить, что он всё ещё жив, что он всё-таки смог, что он так и не переступил черту.