Тетя Клава.

Я Клавдия... Ну, можно Клава... Все равно - дурдом. Пока я была совсем маленькая, я, конечно, этого не понимала. Любят, кормят, целуют, тетёшкают... А Клава ты или Эсмеральда - тебе до фонаря.

Первый раз я поняла, что со мной, вернее, с моим именем что-то не так, года в четыре. Я себя с четырех лет помню достаточно хорошо, даже с трех, кое-что. Мама говорит, что это признак гениальности. Я в этом сомневаюсь... Я, вообще, часто сомневаюсь, и мне многие, в том числе и родители, говорят, что я не похожа на других. Вот эта-то непохожесть тогда, в далеком детстве, и позволила мне узнать, что со мной, то есть с моим именем - полная нестыковка.

Все дети в садике играли как дети, около воспитательницы: они или сидели на скамеечке и слушали, как она (в девятый, наверно, раз, не знаю, я тогда еще считать не умела) читает им "Дядю Степу", кое-кто возился в песочнице, но то же по близости. Я же, оригиналка чертова, с зародышевыми признаками гениальности, уходила в самый угол нашего дворика-скверика и сидела там, рассматривая разные травинки, цветочки, а главное, всяких жуков, божьих коровок, муравьев. Задумчиво следила за ними, а потом пыталась придумать какую-нибудь историю про этого жука: где он живет, есть ли у него детки...

И очень часто, когда надо было идти на обед, я не слышала общего сигнала. Меня следовало звать индивидуально, что не мало раздражало наших до времени располневших дам.

И вот, сквозь мою задумчивость и нежелание прервать так приятно складывающуюся историю про зеленовато-черного жука прорывается даже не крик, а вопль: Клава, Клава, Клавдия! Я с сожалением оставляю моих маленьких друзей и бегу на зов, а подбегая, слышу окончание фразы: "...Терпеть не могу это чучело малахольное. И ещё имечко дали: Клава! Умора! Ещё бы Феклой назвали". Я замираю за кустом шиповника... И мама, и, особенно, папа мне уже говорили, что подслушивать нехорошо. Я и не подслушивала, потому что нечего было. А тогда...

- Слушай, а у нее родители не шизанутые?

- Да нет, вроде... А, вообще-то, черт их знает... Прикидываются интеллигентными...

- Знаем мы этих интеллигентов... Сектанты, небось, какие-нибудь... Клава... Умереть и не встать.. Да, где же эта зараза малахольная?

И тогда я только вылезла из-за куста, как будто только что подошла. Я даже не заплакала, хотя этот разговор мне чем - то очень не понравился. И придя домой, я немедленно решила рассказать все родителям. Мама вспыхнула и сказала, что она завтра же пойдет разбираться в РУНО, что такие люди не имеют права работать с детьми. А папа обнял меня, и сказал, что - когда нибудь он мне расскажет замечательную сказку про мое удивительное, редкое имя, и что я буду всегда гордиться им, а маме сказал, чтобы она успокоилась и не порола горячку, потому что скандал отразиться на ребенке, лучше попробовать найти компромиссное решение. Мама что - то гневно отвечала, но я уже не слушала, потому что по телевизору шла любимая передача: " Приходи, сказка". А через неделю мама принесла в садик огромную коробку конфет и сказала : " Это вам девочки, к чаю". Конфеты были благосклонно приняты, и, надо сказать, больше меня "заразой малахольной" не называли ни разу, но если я долго одевалась или ещё делала что-то "противозаконное", например, плохо ела ненавистную манную кашу, то одна из воспитательниц говорила другой: "Слушай, поторопи там эту Аграфену, или Акулину, или Параскеву", - и они хихикали.

Потом я пошла в школу, и там, в школе, мне прощали мое странное имя только за мои выдающиеся успехи. Училась я и правда хорошо и с ребятами дружила, ну, не со всеми, понятно. Так, что те, с кем я дружила, звали меня Клава и даже Клавочка, а те, с кем отношения были натянутыми или их не было вообще - Клавка, а то еще такую дразнилку придумали: " Как у нашей Клавки-все лежит под лавкой". Что все - не уточнялось. Но мне, почему-то, это показалось особенно обидным. На этот раз я уже ничего не сказала маме с папой, а просто подождала обидчика за школой и дала ему портфелем по голове.

Я становилась старше и, наверно, умнее, потому что стала обращать внимание на то, что даже самые близкие мне люди изобретали какие -то ласковые, шуточные прозвища, произведенные от моего злополучного имени. Мама в детстве звала меня Клавочка, Клавусик, потом стала называть Клювик, или Клю-Клю. Папа обычно звал меня "Клюква", но если сердился, то- Клавдия, но такое бывало раз в год. Я, вообще - то, редко огорчала своих родителей. Бабушки от нас живут далеко, видимся мы редко, да еще я, благодаря своей природной наблюдательности, заметила, что у родителей моих с бабушками отношения прохладные, как будто что- то у них произошло давным-давно, и они этого ни забыть, ни простить не могут. Но со мной, конечно, они "ути-пути". Папина мать меня Клавусенька или Клавушечка называла и молочком парным пыталась напоить. Кстати, гадость ужасная! А вот мамина мама, когда мы приехали, кричала на мою маму: "Ты сумасшедшая! Как ты могла! Это ты мне назло так её назвала! Как ты посмела ребенку жизнь калечить? Как она жить будет с таким именем?". Мама что-то резкое ответила ей, и бабушка замолчала. И ко мне, похоже, она была равнодушна, пока однажды мы с ней не отправились гулять. Я, понятно, вся в локонах, в бантах, в оборочках, гольфы с кисточками, туфли с бантиками. И к бабушке подошла её приятельница, мнением которой она дорожила.

-Ах, какой ангелочек! Какая прелесть! Это ваша? Это просто очарование!

На что бабушка ответила, что я, её любимая внучка Клаудиа, а когда я хотела возразить, больно дернула меня за руку. Так, что Клавой меня практически никто и не зовет. Теперь, когда я уже совсем выросла, мама зовет меня Клю, папа продолжает звать меня Клюквой, хотя, честно говоря, мне это уже не очень нравиться, лучшая подруга зовет меня Клара, а один человек, который недавно появился в моей жизни, называет меня Клио.

Я учусь в университете на историческом факультете. Кстати, несмотря на мою (если верить маме и девчонкам) достаточно яркую внешность, с молодыми людьми мне почему то не везло. И все из- за моего имени, а если честно, то из-за моего характера. Знакомимся мы, например, с подругой с парнями: мне придумать что-нибудь пооригинальнее, а я набычусь: "Клавдия". Говорю, а сама смотрю, как реагировать будут. Если замечу хоть искру насмешливости, растерянности или удивления, делаю так ручкой: "Адью, малыши!" и прыгаю в ближайший транспорт. Подругу, естественно, втаскиваю за собой, а то мало ли что...

Помнится, как-то мы еще только в Санкт-Петербург приехали, идем по Невскому, а к нам два таких денди подваливают. Сначала про архитектуру поговорили, про Фальконе, про Растрелли, а потом один говорит: "Давайте, девочки, знакомиться",- и с ходу: "Стасик!", второй: "Владик!". А подругу мою как назло Иолантой зовут, ну а мы её просто Ланкой называем... Так вот Ланка поджимает бантиком губки, опускает глаза и жеманно так представляется: "Иоланта". Мальчики: "Ах, ах, ах... Ах, Чайковский, ах, ах, ах, какое редкое имя" и выжидающе поворачиваются ко мне. А я ведь тоже могла сказать что-нибудь вроде Клеопатра, а я хриплым от злости голосом, как топором рубанула: "Клавдия!". Через пять минут этих "додиков" "митькой звали". Ланка на меня орет:

-Дура! Ведь знаешь же, что эта твоя "Ахиллесова пята", не могла что-нибудь поприличнее придумать!

А я ей:

-Отстань, сама дура. Если они простого человеческого имени испугались, то грош им цена. Я то, ладно, Клавдия Ивановна, все вместе достаточно скромно и прилично, а ты-то Иоланта Никифоровна. Вот бы дело у вас до свадьбы дошло, так он бы из под венца сбежал. Еще ладно, что ты не Эсмеральда Герасимовна и не Изабелла Прохоровна... Ха, ха, ха!

В общем, мы тогда с Ланкой чуть не разругались навеки. С тех пор она меня и стала Кларой звать. Странно, но на Клару все реагируют почти нормально. И с парнем с этим, ну про которого я уже говорила, мы случайно в университете познакомились. Он на философском учится на два года старше меня. У нас лекции по истории искусства читают, ну, смотрю, какие - то посторонние парни

зашли в аудиторию, сидят, записывают. С большим интересом слушают, мне даже любопытно стало. Пока я, по своему обыкновению, раздумывала, у кого бы

про них можно узнать, Ланка (на нее новые мужики прямо как вирус действуют) уже оказалась рядом с ними. Губки бантиком, как всегда:

-Ну, как вам мальчики лекция? Потрясающе, правда?

Разговор завязался, они предложили пойти кофе попить. Ну, и я иду рядом, злюсь заранее, что придется представляться. Один из них, он мне каким-то особенным показался, в беседе участия почти не принимал и, по-моему, с интересом на меня поглядывал, у друзей похоже пользовался авторитетом. Они там что-то бурно обсуждали с Ланкой, и все обращались к нему:

-Правда, Тим? Ведь это так, Тим? А ты как думаешь, Тимыч?

Мы так и не представились друг другу в тот раз, хотя я слышала, что Ланка уже во всю кокетничает:

-Оставьте, Андрей, я так не думаю, и, надеюсь, Сережа меня поддержит.

А они ей:

-Ланочка, вы простите, но это просто ретроградство.

Я понимала - Ланка счастлива, что я молчу, и решила не портить ей кайф от нового знакомства. Попили кофе и разошлись. Не удивлюсь, если Ланка свидание и Андрею, и Сереже назначила в разное время, конечно. А мы с этим Тимом встретились дней через десять. Я поднимаюсь по лестнице, слышу, кто-то меня догоняет.

-Постойте, прекрасная незнакомка, куда же Вы, я вас уже который день ищу.

И так мне что-то горько стало: "...прекрасная незнакомка...", - а сейчас скажу, что Клавой зовут, и "слиняет" этот Ромео, как и все предыдущие. У меня даже глаза защипало от обиды. А он протягивает мне руку.

-Тимофей!

Ой, что было! Мне даже сейчас вспоминать стыдно. Я начала истерически смеяться. Ну, просто, ужас, остановиться не могу, слезы текут, а он так смотрит на меня внимательно.

-Что с тобой? Я же вижу, ты не столько смеешься, сколько плачешь. Тебе мое имя кого-то напомнило?

И тогда я, захлебываясь, начала ему рассказывать про свою горькую жизнь, про имя, с которым я вот почти уже двадцать лет мучаюсь и, наконец, произношу не со злостью и страхом, а с каким то внутренним трепетом.

- А я - Клава!

И тут начинает смеяться он, смеется и приговаривает.

-Ведь это судьба, наверное, ведь это надо же такому случиться, что мы нашли друг друга. Ромео находит свою Джульетту, Фархад - Ширин, Меджун - Лейли, а я тебя.

И я, хотя мне стыдно признаться, в тот день прогуляла две пары. Мы гуляли вдоль набережной, потом посидели в кафе и все говорили, говорили и наговориться не могли.

- А почему тебя Тимофеем назвали?

- В честь деда. Он у меня воевал. Кавалер трех орденов славы.

- А ты мучился, что у тебя такое имя, ну, что ты отличаешься от всех?

- Никогда. Я сколько помню себя, с самого раннего детства, был Тимкой, а сейчас ребята меня Тимыч зовут, для солидности.

Вот так и стали мы встречаться. Мне теперь даже смешно. Обычно влюбленные, я точно не знаю, но думаю, о любви говорят, а мы... Я ведь очень историю люблю. Ланка говорит, что для нормальных людей это только профессия, а для меня - "сдвиг по фазе". Ну, вот я на свиданиях и выдавала ему всякие интересные штучки про древний Египет. Так теперь он меня Клио зовет. Клио - богиня истории. А вот недавно спрашивает:

- Слушай, Клио, а ты никогда не интересовалась, почему тебя Клавой назвали?

- Нет, я как-то вся в переживаниях была, мне и не до этого. У нас и родственниц таких нет, это я точно знаю.

- Нет, - отвечает Тим,- а я думаю, что это все не просто так, ты бы вот покопалась в этом, думаю, что это будет интересно. А то ты про Нефертити знаешь все, а про свое имя ничего. Кроме того, что оно тебе не нравиться.

Я так обиделась, надулась даже. Но к моим многочисленным достоинствам (шучу) можно добавить еще одно - я долго сердится не умею. Через три минуты мы уже ели мороженое, и я смеялась, глядя, как Тим измазал себе нос и щеки.

Этот разговор произошел недели за три до каникул. И я забыла про него, я всегда забываю то, что мне кажется не важным, но Тимыч, провожая меня на вокзал, уже в тамбуре вдруг поцеловал крепко-крепко (я даже смутилась) и сказал:

- Ну, Клио, надеюсь, ты эту тайну расшифруешь.

- Ты о чем?

-О тебе, малыш...,-он спрыгнул и поезд пошел.

И я, пока ехала, все думала об этом, ну о том, что он сказал, просто никак об этом забыть уже не могла. Наверное, это от того, что он поцеловал меня. Так, что трудно сказать, что было более важным: то, что он сказал или то, что сделал.

Дома мне все обрадовались. И у мамы и у папы всего накопилось, чтобы рассказать мне. У мамы новый показ был в Доме моделей, папа какие-то экспериментальные дома строит. Потом на дачу ездили клубнику собирать, я позагорала немножко... В общем, все было о`кей, но что-то грызло меня изнутри, как жук древоточец. И вот, однажды, мы остались ночевать на даче. Был уже поздний вечер, почти ночь, вокруг лампочки на веранде вились бабочки, мотыльки, мошки всякие... Мы пили чай, заваренный с листьями смородины, это я так люблю, и с пенками от малинового варенья... Мне так хорошо было, я ведь своих родителей просто обожаю. И вдруг мама спрашивает:

- Ну а ты как, Клю-Клю, ничего не изменилось в твоей жизни? Может ты хочешь поделиться с нами?

- Тим! - меня прямо как током ударило. В моей жизни все изменилось, потому, что у меня есть Тим, а он, он просил меня узнать...

- Мама, мамочка, скажи мне, пожалуйста, почему ты назвала меня Клавой?

Мама растерялась, замигала как-то странно, как будто заплакать хотела, и стала смотреть на папу, то же как-то странно: то ли разрешения у него спрашивала, то ли поддержки просила...

Папа кивнул ей и вышел за сигаретами, а мама, волнуясь, теребя косынку, начала свой рассказ.

Я выросла в странной семье. Мой папа, а твой дедушка окончил Куйбышевский авиационный институт, и все утверждали, что он был очень способным авиаинженером. Однажды, на заводе, где он работал после окончания института, на субботнике познакомился с девушкой. Она приехала из далекой глухой деревни покорять мир, а пока работала маляром. Девушка была веселая и довольно хорошенькая, она была активной комсомолкой, у нее были ямочки на щеках и приятный мелодичный голос, которым она "спивала вкраински писни". Что еще надо, когда ты молод, влюбчив и полон надежд? Папе вполне этого хватило. Он стал ухаживать за дивчиной, а вскорости сделал ей предложение. Она его охотно приняла. Звали девушку Паша, по документам Прасковья, а в деревне, где была половина русских, а половина украинцев звали кто Параска, а кто Приська.

Сыграли свадьбу, "молодая", отправившись менять паспорт, умудрилась из Прасковьи Григорьевны стать Полиной Георгиевной.

Молодой муж только диву дивился: куда делся комсомольский задор и "вкраински писни"? а ямочки на щеках удивительно быстро исчезли от злоупотребления кремами, лосьонами и пудрами. Девчонка из бедной деревенской семьи, получив возможность распоряжаться довольно приличными деньгами (папа хорошо зарабатывал) как с цепи сорвалась. Магазины, наряды, шубы, хрусталь, ковры, золото, мебель и снова наряды. Книги, на подписку которых надо было выстаивать огромные очереди, покупались под цвет ковров и обивки мебели. Папа был в ужасе, он не узнавал свою веселую дивчину. Он очень хотел, чтобы все изменилось, и стал убеждать жену, что им нужен ребенок. Полина Георгиевна сопротивлялась, как могла. Но, то ли противозачаточные таблетки, которые она принимала, были просрочены, то ли двадцать восемь лет, которые шумно отметили в ресторане, показались ей подходящим для материнства возрастом, а может быть папа, завершая очередную ссору, пообещал уйти навсегда, но в результате родилась я.

Папа был в восторге. В моих детских воспоминаниях практически не присутствует мама. Так, окрики, изредка назидательные беседы, ну и, разумеется "домашний театр", когда меня, разряженную в шелковые воланы и оборки из тюля, ставили перед гостями на стульчик и заставляли читать стихи. Я сопротивлялась, плакала, но очень скоро поняла, что если я не соглашусь, меня очень строго накажут. А если послушаюсь - наградят. И чем сложнее и больше стихотворение, тем больше награда. А папу я помню с тех пор, когда еще дети и помнить ничего не могут. Он купал меня, крошечную, в ванночке, пеленал, по ночам вставал и грел мне в ковшике бутылку со смесью или кашей (мама меня не кормила, боялась фигуру испортить). Он играл со мной, подкидывал вверх, и я визжала от страха и от счастья. Он возил меня на спине, покупал игрушки, но я росла, и мама постепенно вытеснила его, оттерла, убедив, что в таком возрасте девочке необходима забота женщины. Она так и сказала - женщины. А не матери.

Так же, как требовала она от меня, публичных выступлений при гостях, чтобы потешить свое самолюбие, когда я пошла в школу, она требовала от меня пятерок. Ей, как воздух, необходимо было внимание и поклонение. Если она приходила с родительского собрания, где меня хвалили, то я получала различные поощрения. Если же... О, Господи! Лучше не вспоминать! Но ведь я была ребенком, очень подвижным, шаловливым, к тому же еще и упрямым.

Папа, глядя на то, как она портит меня, все больше отстранялся, больше молчал, а в один, увы, не прекрасный день, объявил нам, что его приглашают поработать в одной из стран Ближнего Востока. Как ты думаешь, что сказала мама? Может быть заплакала, загрустила, приогорчилась по - бабьи, что разлука ее ожидает с любимым человеком? Нет! Она спросила: "А верблюжьи одеяла там делают? А кроме ковров, что там еще есть?". Когда пришел день расставания, папа обнял меня и сказал:

- Сопротивляйся изо всех сил, иначе..., - он замолчал.

- Что иначе, папа?

- Иначе - труба.

И я начала сопротивляться. То есть делать все наоборот. Я просто вела с ней войну: не на жизнь, а на смерть. Конечно, я много всякой ерунды делала, ведь она, несмотря ни на что, добра мне желала. А я прогуливала уроки, грубила учителям, ее вызывали в школу, она орала на меня, а я просто перестала с ней разговаривать. Я как - то пила вино с ребятами из нашего класса в подъезде, однажды мы разодрались с девчонками на танцах, и, Бог знает, куда бы привело меня мое глупое бунтарство, но пролетело 10 лет, и я окончила школу, закончила, к всеобщему удивлению, без троек. Это я в конце так поднажала, и не потому, что ее хотела ублажить, просто самой стало стыдно, ведь я знала, что могу.

Оттанцевав на выпускном балу, все мои одноклассники помчались подавать документы в разные учебные заведения. Разумеется, все мечтали об институтах, и только две подружки, самые тихонькие в классе, поступали в медицинское училище.

Приехал папа. После выпускного мама устроила "Совет в Филях" - решали, куда будет поступать чадо. Естественно, первое слово принадлежало ей, ведь она искренне верила, что более или менее благополучный ребенок - это ее заслуга. Итак, мама доложила присутствующим, что за последние два года, она завела немало полезных знакомств. Первое, через ее маникюршу Софью Лазаревну, в медицинском институте, второе, в педагогическом, через знакомую Ираиды Васильевны. Кто такая Ираида Васильевна мы не знали и, без замедления, поспешили сообщить это. Как она возмущалась! Ей было стыдно за нас. Снизойдя, мама объяснила нам, что Ираида Васильевна - жена крупного чиновника из областной администрации. И хотя мы сидели все, втроем, в одной комнате, за одним круглым столом, но мысли каждого были далеко. Папа сидел с каким- то застывшим взглядом. О чем он думал? Кого он винил в том, что женщина, которую он когда - то любил, превратилась в махровую мещанку, что она смешна, нелепа, что все, что она говорит и делает - это сюжет для сатирического рассказа.

Я тоже думала о своем. Не хватало еще, чтобы я пошла поступать в институт по чьей - то протекции. Да, и кто сказал, что я вообще, буду поступать в институт?..

- Что ты молчишь?! Я тебя в пятый раз спрашиваю: медицинский, педагогический или политехнический?

Это были самые престижные институты в нашем городе. Был еще сельхоз и три московских филиала: финэк, юридический, но там было только вечернее и заочное отделения, и Московский институт легкой промышленности.

- Я не буду поступать ни в какой институт, - твердо произнесла я.

Надо сказать, что когда в школе нас начали учить шить (профподготовка), я затмила всех. Мои изделия не только постоянно красовались на областных выставках, но их даже возили на какой - то Уральско - Сибирский семинар учителей по труду. Лидия Николаевна утверждала, что у меня талант модельера. И правда, все мои тетрадки, блокноты были разрисованы дамами в необыкновенных туалетах, с оригинальными аксессуарами.

- Талант! Новое слово в мире моды! - восторгалась наша Лидия. А учительница геометрии писала мне в дневник замечания за то, что в тетрадке по ее предмету с обратной стороны нарисованы моды, и пора прекратить это безобразие. И шила я очень даже неплохо, правда, чтобы воплотить задуманное в жизнь, иногда не хватало умения.

- Эврика! - воскликнула я, - буду поступать в профтехучилище номер восемнадцать.

Что тут началось! Это даже представить трудно! Еще бы! Разве могла она это пережить. Когда ее спросит какая - нибудь массажистка Циля Абрамовна: "Ну, как там ваша девочка?", то, вместо того, чтобы с небрежным изяществом ответить: "Все замечательно. Учиться в медицинском. Не успеете оглянуться, как придете к ней на прием", пряча глаза, мямлить: "Моя девочка в ПТУ на швею учиться..."

- О! О! Мне плохо! Скорую! Скорую!

Приехала и уехала одна "скорая". Фельдшер, прощаясь с нами, озабоченно покачала головой:

- Странно! И тоны ровные и наполняемость, а она так кричит.

Через некоторое время мама потребовала еще одну неотложку. Заспанный мужик всадил ей ампулу снотворного, и она уснула, а мы с папой остались на кухне.

- Ты твердо решила?

- Да.

- Это не каприз, не спектакль, не желание сделать назло? Ведь это не шутка?

- Нет, папа.

- Ну, смотри, ты же знаешь, я всегда с тобой.

- Спасибо.

Утром, помятая и бледная, она бросила мне в след, что у нее больше нет дочери. Я хотела вернуться и сказать, что и не было, но я торопилась отвезти документы в училище.

Два года пролетели незаметно. Я там парила на крыльях славы и успеха. Все меня любили, хвалили, а я, конечно, старалась во всю и действительно многому научилась. Девчонки у нас в училище, в основном, были из села, да еще и сироты: у кого ни отца, ни матери, только бабка или тетка, обремененная большой семьей. Были такие, у кого был только отец, и не было матери, но отец был запойный, и девчонка до училища жила и училась в интернате. У одной девочки мать сидела в тюрьме за то, что убила отца - садиста. Все они были грубоватые, смешные, нелепые, не получившие ни какого воспитания, но почти все жили по принципу "Один за всех, все за одного", и мне это очень нравилось. Нравились мне и наши преподаватели, и мастера, которые не только учили нас шить, кроить, чертить выкройки, но и воспитывали, помогали разобраться в нелегких житейских вопросах.

Для этих несчастных девчонок, практически не имевших семьи, мы все были их семьей. Когда кто - то из них лежал в больнице, мы все, по графику, составленному мастером Марией Акимовной, ежедневно навещали их с фруктами, соками и какой - нибудь едой. Когда кого-то выгоняла из квартиры через чур придирчивая хозяйка, они жили у той же Марии Акимовны дома, пока отыскивалось новое жилье. Мы скидывались на дешевые сапожки, когда у одной из них в автобусе оторвалась подошва. Я делилась с девчонками своим гардеробом, потихоньку, конечно, чтобы мама не заметила. Она не заметила. Мама моя и меня не замечала. Человеком она была твердым. Сказала, что у нее нет дочери и прекратила со мной всяческие отношения. Конечно, я переживала, но изменять что - то в своей жизни не собиралась. Был, правда, случай, когда она неожиданно обратилась ко мне с просьбой.

- У Ираиды Васильевны, - начала она без всякой подготовки, - дочь выходит замуж. Они хотят, чтобы все было с одной стороны необычно, а с другой - респектабельно, положение обязывает. Все это будет на природе, в заповедной зоне, там ставят специальные шатры. Невеста должна быть не в традиционном платье, а в костюме лесной феи, ну, в общем, что - то в этом роде. Я как - то проговорилась, что у меня дочь модельер. Вот она и обратилась ко мне с просьбой. Может ты набросаешь что - нибудь пооригинальнее.

- Но я не модельер, - возразила я.

- Ну, не могла же я сказать, что моя дочь на швею учиться, - уже на повышенном тоне сказала мама.

- А что здесь странного, не понимаю. Ведь ты же училась в свое время на маляра - штукатура.

Дверь захлопнулась с такой силой, что все мои маленькие фигурки животных, которые я собирала с детства, упали на пол. К счастью, ни одна не разбилась.

Она опять надолго оставила меня в покое. На мое счастье папа почти полгода жил дома. Мне с ним было хорошо. Мы много говорили, гуляли вместе. Я поступила на подготовительные курсы. Решила на следующий год поступать в Московский институт легкой промышленности. Маме я об этом не сказала, не из вредности, просто забыла.

Я окончила училище на одни пятерки и почти сразу же поступила на заочное отделение института. Вот тут мама снова решила вмешаться в мою жизнь. Это сейчас, окончив любое учебное заведение, ты в праве сама выбирать - куда тебе пойти работать. Часто даже возникают проблемы: ведь на молодых специалистов особого спроса нет, а тогда существовало такое благо, как распределение. Впрочем, для кого как. Те, кто хотел остаться в городе, на все шли, чтобы не ехать в село, или в отдаленные районы.

Мне, как отличнице, предложили остаться в городе, в одном из самых лучших ателье. Но мне хотелось попробовать себя в условиях, где я буду отвечать за все сама, и я выбрала районный центр Сакмарск. Мама про все это не знала и снова решила подключить свои связи, чтобы спасти "неразумное дитя". Она обзвонила всех своих знакомых, добралась до престижного ателье, где ей ответили: "Как фамилия? Чернова? Так мы ей предлагали у нас работать, а она отказалась".

Этот взрыв эмоций можно было оценивать по шкале Рихтера, как оценивают землетрясения. И я почему - то подумала, что он последний, но, оказалось, ошибалась.

Я собрала свои вещички, только самое необходимое. Получилось: рюкзачок и небольшая дорожная сумка и, гордая тем, что следую своим принципам, направилась к двери. Вслед мне прогремело трагическое:

- Прощай, ты еще об этом пожалеешь.

Ноя уже давно знала, что мама - непризнанная актриса и за отсутствием зрителей опробует свои таланты на нас с папой. Хотя, и это ей, бедняжке, редко удавалось. Папа был постоянно в командировках, а дома, если она очень увлекалась, мог тихо, но твердо сказать: "Прекрати". Ну, а я отгородилась от нее глухой стеной, так что до меня долетали только изредка обрывки "сценических реплик". Поэтому я даже не расстроилась, хотя, если честно сказать, иногда мне ее так жалко бывало.

На автовокзале меня ждала Ленка Спасенкова, девчонка из нашего училища. Она направлена, как мастер по пошиву мужской одежды, а я как мастер по пошиву легкого женского платья.

Ехали часа три. Дорога, прямо скажем, не автобан. Нас подбрасывало, трясло, у соседей гремели ведра, тазы какие - то, где - то, в конце салона, жалобно визжал поросенок, купленный, по - видимому, в городе. И все - таки, я с удовольствием смотрела в окно, а вообще, испытывала какой - то подъем. Еще бы! Новая страница в жизни. Пейзаж за окном был достаточно однообразный. Поля, засеянные пшеницей, рожью, и ковыльная степь, которая издали напоминала поле. Но все равно было интересно. Пугачевские места!

По этой самой дороге Емельян Иванович скакал со своими соратниками. Я ведь историю тоже любила, наверно, это тебе передалось. Места суровые, казачьи. Несмотря на гонения и запреты, уральское (или яицкое) казачество сохранило многие свои традиции. А деревни (раньше это были казачьи хутора) так и называются до сих пор: Майоровка, Есауловка, Хорунжевка. Власть их всяко называла по-новому! Комсомольская, Первомайская, Советская... А вот не прижились новые названия, так по старому и называют. А рядом с казаками староверы живут... Ну, этот народ, как вы теперь говорите, еще круче. Если ты не единоверец, тебя и в дом не пригласят, и говорить с тобой не будут, а у колодца специальная посуда для проезжих, чтобы не "поганили" хозяйскую. Это все нам соседка рассказала, пока мы ехали. Славная такая женщина - учительница. Когда - то давно приехала по распределению. Выбора не было: или становись такой, как все, или - уезжай. Она выбрала первое: вышла замуж за местного парня, родила трех сыновей, завела хозяйство... единственное, что сохранила: правильную речь и мальчишек так заставляла говорить, да еще, зная, что поколачивают мужья своих казачек, предупредила своего казака еще в пору жениховства: "Тронешь - уйду, ничто меня не остановит". Поверил. И за двадцать лет даже не замахнулся никогда.

- Так и живем, - говорила она, - и вы девчонки, привыкните, не переживайте.

А мы и не переживали. Даже, наоборот. Нас притягивала, манила эта новизна.

Приехали, и сразу в комбинат. Ну, это раньше такое было комплексное предприятие - промкомбинат, так и звали по старинке. Там тебе и сапоги подобьют, и платье сошьют, и пальто перелицуют, и телевизор отремонтируют, и одеяло выстегают...

Меня там все время не оставляло чувство, что я, с помощью машины времени, попала в прошлое, лет на двадцать - тридцать назад.

Ты знаешь, там площадь в центре. И такой большой двухэтажный дом - районная администрация, автобусное "кольцо", а с боку домик такой одноэтажный и написано "Чайная". Я такое только в кино видела "Судьба человека". Все кругом пыльненькое, грязненькое, гуси по улицам ходят, козы... Коров пасут отдельно, где - то у реки, лошадей много... В комбинате нас встретил директор Кусмауль Петр Иванович - немец. Это сейчас они уезжают в Дойчленд. А тогда их так много было в нашей области. Такой отличный дядька.

- Проходите, девчонки, будем знакомиться.

Документы, практически, не смотрел. Только мне сказал: "Отличница? Ну-ну, посмотрим...". Расспросил, откуда мы, есть ли родители. Ленка сказала, что у нее родители в совхозе работают, а я, боясь, что меня примут за "маменькину дочку", призналась, что из города, но сказала, что родители - рабочие. Петр Иванович одобрительно покивал и крикнул:

- Галя!

Галя, или Галина Петровна Кусмауль - оказалась его женой. Она, конечно, была типичной казачкой - круглолицая, кареглазая, косы вокруг головы..., красавица. Вот ей то и приказал директор отвести нас на "постой". Так и сказал "на постой", что тоже напомнило мне старые фильмы о сороковых годах.

На квартиру нас отвели к Чуринцевым. Я сразу вспомнила, что в конце 60-х это такой знаменитый комбайнер был, Герой Социалистического труда, я его портрет в музее видела. Вот чудеса! Настоящий герой, только постаревший немного, и чем - то даже на Григория Мелехова похож, вернее на актера, который его играл. Жена, полная, статная казачка, свою многочисленную семью держала в строгости. Дом был большой. Нам выделили комнатку, правда, ходить надо было через хозяев. Оговорили плату, и потом хозяйка, строго нахмурив брови, предупредила:

- Не курить, я этого не люблю, хлопцев не водить - выгоню сразу, ну уж про пьянство и не говорю: пьяна баба - чужа изба. Чтоб ни-ни!

Мы с Ленкой ее заверили, что не курим, не пьем и к "хлопцам" относимся резко отрицательно.

Кое-как устроились, разобрали вещи и пошли обедать, заодно и осмотреть поселок. Он был невелик: одна длинная центральная улица с небольшими ответвлениями - улочками, вдоль дороги выжженная солнцем трава, но у домов ухоженные садики с яблонями, вишней, сливами, а дальше сколько видит глаз, все поля, поля с "житом", как здесь говорят, а еще дальше "бахча" с арбузами и степь... Пришли в "Чайную", чай здесь действительно подавали, жиденький, в граненых стаканах, но это было не главное, главное, что кормили здесь, за баснословно низкую цену, нормальным обедом: борщ, биточки с пюре, или гуляш с гречневой кашей и компот или кисель. В зале было довольно чисто, почти не было мух. Не успели мы приступить к трапезе, как в окошке раздачи появилась необъятная женщина в поварском колпаке, в белой куртке и переднике, на котором легко можно было угадать сегодняшнее меню: свекольные пятна - это борщ, разводы томатного соуса - это подливка для гуляша, и еще несколько пятен неизвестного происхождения дополняли гамму.

- Девки! - крикнула она. Мы оглянулись. В столовой кроме нас, в дальнем углу, сидел только один крепко поддатый мужичек.

- Вы нам? - с недоумением спросила я.

- Вам, а кому же. Это вы на комбинат работать приехали?

- Да.

- А питаться у Чуринцевых будете, или у нас?

Признаться, наша величественная хозяйка, нам про питание ничего не говорила, но я решила, что это и к лучшему. Я не то, чтобы капризна в еде, но, во - первых, неудобно обременять немолодую уже леди, а во - вторых, я действительно далеко не все ем, а бывает, что не ем и вовсе, пробавляясь чаем, бутербродами и всякой такой ерундой.

- У вас, наверно, - подола голос Ленка.

- Ну, и правильно, Чуриниха жадная, как Плюшкин,- блеснула знанием классики повариха.

- А у нас дешево и вкусно. Вы только говорите заранее, что хотите, рассольник там, или суп гороховый, хотите, пирожков пожарю с ливером.

Я ахнула. Такое, помнится мне, было только в домах отдыха, на юге, где мы когда то отдыхали с мамой и папой. Вот это сервис!

- Спасибо...

- Не спасибо, а давайте знакомится. Ольга я, а вы... Лена, Рита, вот и замечательно. Я могу вам и завтрак готовить. Ну яичницу, кашку какую - нибудь... А вот ужинать будете дома, у нас "Чайная" только до четырех. А можете что - нибудь взять, мы на дом со скидкой отпускаем, а дома разогреете.

Мы еще раз поблагодарили и отправились домой, если можно назвать чужой угол домом.

- Удивительно, как здесь слухи распространяются. Не успели приехать, уже все знают: и где работать будем, и где жить, - сказала я.

-Это ты городская, вот тебе и странно, а у нас в деревне тоже так. Это еще районный центр, а у нас каждый новый человек - событие. Просто приходят к дому и смотрят на приезжего как на инопланетянина, - Ленка засмеялась.

- Ты чего?

- Я всегда Шукшина вспоминаю. Он великий мастер описывать подобные штуки.

- Пожалуй.

Пошли домой. Приготовили платья, рабочие халатики, все погладили. Хозяйка увидела и сказала, что утюг за отдельную плату. Мне что - то нравилась она все меньше.

На следующий день встали ни свет, ни заря. Попили чаю со сладкой булкой, привезенной еще из города, и отправились на свою первую в жизни работу. Я была слегка разочарована. Оборудование, машины - все старое. То, что я видела в городе, в ателье, когда была там на практике, было просто сказкой, но я понимала, что даже то, что имелось, была, несомненно, заслуга Петра Ивановича. Как сказала Галя, когда провожала нас к Чуринцевым, он, как волк степной рыкает, ищет, где бы что урвать или выпросить для родного производства. Во многих поселках такие мастерские давно закрылись из - за нерентабельности. А он каким - то чудом держался "на плаву".

Петр Иванович привел нас в большую комнату, которая здесь называлась "цех" и пробормотав: "Вот вам пополнение", - исчез.

Поэтому инициативу знакомства взяла на себя Галина Петровна или Галя, как ее все здесь звали. Сама Галя мастер по пошиву верхней женской одежды. Но, так как все предпочитали новые пальто, куртки, дубленки покупать в магазинах, то ничего нового она не шила, а перелицовывала старухам старые "солопы", как она пошутила. Галя была самоучкой, но перешивала старые вещи умело и аккуратно. Немножко фантазии, и они становились как новые. Дядя Федя, прихрамывающий на левую ногу, был сапожником. Не знаю, хорошим или плохим, но единственным, а потому им дорожили, старались не обижать и то, что он с утра был изрядно "под шофе" никто не замечал, кроме нас. Рядом было еще помещение, оно называлось "столярка". Там стучал молотком еще один мастер, Пахомыч, он прихрамывал на правую ногу, но как сказала Галя, равных ему при изготовлении оконных рам, дверей, а главное, гробов, не было.

А у окна за швейной машинкой сидела еще одна женщина, она даже не повернулась в нашу сторону. Как строчила что - то, так и продолжала строчить.

- А это наша тетя Клава. Лучшая мастерица по изготовлению ватников и стеганых одеял. Теперь, конечно, и то и другое в магазине купить не проблема, но только кто понимает - у нас заказывают. Вещь - сделанная без души и не согреет так. К нам даже и из других районов приезжают заказывать, особенно одеяльца для новорожденных. Тетя Клава их и цветами выстегивает, и птицами райскими.

- Ну, завела, - хрипловатым, как бы простуженным голосом ответила женщина, - лучше покажи девкам их места, да объясни обязанности.

И опять занялась своим ватником. А нам Галя объяснила, что поскольку индивидуальных заказов бывает мало, то шьют массовку и потом возят по деревням, продают недорого, но это дает реальный доход. Еще все это продают на праздниках, которые устраивают работники культуры в их райцентре и в соседних - Дни урожая, ярмарки разные.

Так что нам с Ленкой выдали по рулону ткани и велели кроить: Ленке брюки, а мне юбочки в клетку. Все это, конечно, мне не нравилось, ведь мне так хотелось проявить свое мастерство и кого - нибудь сделать счастливым. Но нам Галя сказала, что заработок наш на прямую зависит от того, сколько мы нашьем этих скучных брюк и совершенно не романтических юбок.

Старались вовсю, но постепенно я теряла интерес к работе, мне даже больше были интересны люди, с которыми мы работали.

Конечно, главным источником информации была Галя. Про себя рассказала все подробно. Она была дочерью председателя колхоза в соседней деревне. Училась в школе хорошо, родители мечтали, что она в техникум на бухгалтера поедет учиться, а тут, как на грех, Петр демобилизовался с флота.

- Как прошел в морской форме по улице - старшина второй статьи, все девушки потеряли и сон, и аппетит. А он меня выбрал. Какая тут учеба! - Галя счастливо смеялась. Их сыновей я видела, такие бравые парни 13 и 10 лет, все в отца.

Охромевшие мужички интересовали меня мало, а вот тетя Клава казалась загадочной. Невысокая, коренастая, с почти коричневым морщинистым лицом, она казалась намного старше своих лет, ведь Галя сказала, что ей нет еще и шестидесяти. Узковатые глаза делали ее похожей на татарку, но она была настоящей потомственной казачкой. Тетя Клава была одинока, сама говорила мало и не любила пустой болтовни. Если Галя любительница посплетничать, уж слишком увлекалась, резко останавливала ее.

Тетю Клаву, похоже, побаивались все. И сам Петр Иванович, и веселая болтушка Галя, и наша уборщица Фаина, и даже мужики, дядя Федор и Пахомыч. К нам она присматривалась. Я постоянно чувствовала ее внимание. Иногда она подходила, смотрела на мою работу, изредка бросала:

- Что это у тебя строчка, как бык пописал? Ровней надо.

Домой я не ездила, знала, что папы еще нет, а с мамой встретиться я еще была не готова. Ленка ездила в свою Судьбодаровку уже два раза. Тетя Клава как - то спросила меня:

- А домой - то чего не ездишь?

Я пожала плечами, врать не хотелось. Но тетя Клава так странно протянула:

- А-а, вон что...

И больше меня не спрашивала.

Однажды Галя объявила, что надо собрать деньги на подарок тете Клаве. У нее юбилей - 60 лет. Мы скинулись, и я, даже съездила в город, купила платок шелковый, огромный, с кистями. А вечером, после работы, мы освободили стол, на котором кроили, и тетя Клава, покрыла его вышитой скатеркой. А потом, как фокусник, начала добывать из своей сумки разные замечательные вещи: бутылку с какой - то розовой жидкостью, миску с солеными огурцами, сало розовое с прослоечками мяса, хлеб самодельный (она его пекла в русской печке, не признавая больше никакого) и, наконец, пирог...

Боже мой, что это был за пирог! Огромный, золотистый, благоухающий каким - то волшебными запахами, он возлетал на блюде и, пока, только позволял собой любоваться. Розовая жидкость, оказавшаяся, самогонкой из "буряка", была такой крепкой, что я задохнулась от первого же глотка и уже больше пить не решилась. А вот лакомства всякие, а это действительно были лакомства, ела за милую душу, особенно пирог. Тетя Клава просто священнодействовала над ним. Она сняла тонкую верхнюю корочку, разорвала ее и раздала нам. Вкусно было, потрясающе, но это было еще не все. Под корочкой, на пропитанном маслом, рисе лежали целые запеченные рыбины. Она начала резать пирог и раздавать эти сочные, ароматные куски нам.

Все ели с удовольствием, но я, стыдно признаться, я забыла все правила приличия, которым так настойчиво обучала меня мама. Ей бы пришлось краснеть за свою дочь.

Я чмокала, хрюкала, громко обсасывала каждую косточку, закатывала глаза и даже, кажется, постанывала от наслаждения. Все посмеивались надо мной, а два узких глаза без улыбки пристально смотрели на меня. И когда я, одолев, наконец, третий (!) кусок, всхлипнула:

- Не могу больше! Тетя Клавочка, вам с Вашим пирогом в Москву надо на ВДНХ!

Она улыбнулась одними глазами:

- Хочешь, и тебя научу?

Пирог был съеден, стол убран, подвыпившая Галя напросилась проводить нас домой. Вот тогда - то и рассказала нам такую грустную историю тети Клавы:

" В 41- м ей было двадцать. Тогда ведь не искали невест по принципу 90-60-90; она и тогда была такой же невысокой, крепенькой, загорелой от работы в поле, неутомимой в работе и хороводе, когда плясали, на закате, у околицы. Семилетку закончила, что, по тем временам, да еще и в деревне, было и немало. Хотела дальше учиться, да стариков своих пожалела: старшие братья разлетелись кто - куда, а она младшенькая, осталась родителям за помощницу. Сметливую девчонку заметили, и председатель счетоводом ее поставил... И вот тогда пришла к ней любовь. Егор... статный, видный, высокий такой, что она ему едва до плеча доставала. Работал он на полуторке - шофером, в страду садился на трактор, на комбайн - все умел. А как любил ее..., - Галя приостановилась, посмотрела на нас блестящими глазами. - Вы не думайте, что я вру или сама сочиняю: ведь ее ровесников еще полно, все помнят и знают эту историю. Говорят, встречались они на берегу Сакмары под ракитой. Бежит она к нему, бывало косыночкой машет, а он схватит ее и давай кружить. Все былым днем, ни от кого не скрывались. Да и скрывать им было нечего. Дружили они по хорошему, не то, что сейчас... К телевизору противно подойти, того и гляди, пацаны чего увидят. Глядя на них, старики только крякали в бороду, а бабки улыбались беззубыми ртами.

Пришло время, посватался Егор. Мать - то Клавина до осени просила подождать. Известное дело - свадьбы осенью играют. И страда закончится, и стол побогаче, но они ждать не хотели и назначили свадьбу на 22 июня. В колхозе летом выходных не бывает, но Клавдию председатель от работы освободил: ладно, такое дело раз в жизни бывает, а вот жениху пришлось прямо с косилки, да за стол. Расписали их, честь по чести, сестра у Егора, двоюродная, секретарем в сельсовете работала, так на свадьбу с документами пришла, здесь им и "свидетельство" вручила. На улице столы накрыли нехитрой снедью, и свадьба загуляла, запела, заплясала. У невесты, конечно, ни платья подвенечного, ни фаты кисейной. В те времена. сами понимаете, это редкость была. В городе если только, а в колхозе за трудодни работали. Кофточка ситцевая белая, в мелкую крапинку, брат приезжал, подарил, да юбочка шевиотовая, из материнской перешитая. Кудряшки, на тряпочки закрученные, вот и вся красота. Только жениху на ее простой наряд наплевать было. Он с нее глаз не сводил, руку ее из своей не выпускал, и тетя Таня Степанцева, она у Клавдии "дружкой" была, сама слышала, как он невесте говорил: "Я тебя всю жизнь на руках носить буду".

И вот сквозь этот праздничный гул вдруг топот копыт раздался. Многие бабы потом вспоминали, что от предчувствий нехороших сердце так и "гукнулось". Оказалось, нарочный из военкомата.

- Война!!!

Свадьба затихла и свернулась, как и не было. Два часа дали на сборы, на прощанья - расставанья. Две подводы запрягли, мужиков - то порядочно, человек двадцать, собралось. Бабы, дети, старики: плач, вой...

А Клава, так и не успевшая стать женой, Егора своего на сеновал потащила, - Галя поперхнулась, закашлялась, а потом и говорит, - правда это или нет, Бог знает, но говорят, что там, где - то рядом, парочка тоже какая - то прощалась, так слышали: "Егорушка, любимый, еще есть время, пойдем, пойдем, неужто так и расстанемся. Я ребеночка хочу от тебя, оставь мне ребеночка, милый мой, ненаглядный, - а сама обнимает его, целует и на сеновал подталкивает, а он ей в ответ: "Нет, Клавочка, солнышко мое, радость ты моя, василек мой полевой, не зови меня, не надо. Война, говорят, через месяц кончится, ну, может через три, я приеду, и все у нас будет. Хочу, чтобы ты меня чистая дождалась. И наспех не хочу. На руках тебя внесу, мою царицу, в нашу хату и буду я тебя любить до умопомрачения". Тут кто - то крикнул Егора, Клава прижалась к нему и заплакала, уже без всякой надежды повторяя: "Ребеночка хочу твоего, Егорушка!".

А потом председатель колхоза крикнул, что пора прощаться. Бабы заголосили, ребятишки закричали, хватая отцов за руки, закрестились, заохали бабки. Можно было всем ехать на грузовичке, на котором шоферил Егор, но председатель решил ехать на телегах. Туда - то Егор свезет, а обратно кто сгонит? Пропадет машина. "Я сгоню", - Клавдия сама удивилась, как вырвались у нее эти слова

Да, Егор, действительно много раз возил ее на своем "драндулете", как он звал старенькую полуторку, объяснял, что зачем, часто давал "порулить".

" А сможешь?" - председатель с сомнением и надеждой посмотрел на нее. На подводах трястись не хотелось. "Смогу", - она посмотрела на Егора.

Тот кивнул, грустно улыбнулся:"Подруга ты моя, боевая". Мужики все понимали, посадили Клавдию в кабину: " Давай, еще поучишься".

Вот и еще немножко отодвинула она разлуку. Егор вел машину, губы его были сурово сжаты. Клава никогда не видела его таким. Она только смотрела на него и шептала: "Миленький, родненький, вернись! Я тебя так ждать буду, ты только вернись. Если поранят тебя или ногу оторвут, как у деда Степана, я тебя еще больше любить буду. Только вернись".

У военкомата долгого прощания не получилось. Егор крепко прижал ее к себе: "Береги себя, а я вернусь".

Она долго стояла на площади, надеясь еще увидеть его, но не увидела.

Обратно доехала чудом. "Драндулет", словно почувствовав, что потерял хозяина, показывал "коров". Но злость на машину и на себя чуть заглушала боль разлуки. Добиралась долго - пешком можно было дойти. Ее все ждали у "конторы".

" Ну, что, чего там говорят?" - "Надолго, война - то?" - "Мой - то ничего не передавал?", кто - то заплакал: "Как же мы теперь без мужиков - то?". -

" Тихо, бабы!" - Анна Захаровна - агроном, которая приняла на себя обязанности председателя, вышла вперед. -Тихо! Плакать по ночам будем, а днем работать надо. Давайте сразу решим, как нам жить. Нашим мужикам помогать надо, хлеб растить, чтобы они воевали лучше, чтоб война скорее закончилась. Ты, Клавдия, на полуторку сядешь, - она грустно покачала головой, - пока не заберут ее на фронт, или еще куда. Ну, а потом на трактор, там ведь, наверно, одинаково все".

Галя помолчала, вспоминая, что слышала, - А потом... Что вам рассказывать, вы девки ученые. И книжки читаете, и кино смотрите. Жили они как все. Работали до обмороков, и голодали, и очистки картофельные ели. Единственно, что тыл это был глубокий. Хоть немец не бомбил. Полуторку забрали в госпиталь, а Клава стала работать на тракторе, на косилке, да и вообще, везде, куда пошлют. Это днем, а по ночам еще и как счетовод работала или письма писала Егору. Она их писала часто, но куда посылать не знала. Складывала в стопку.

От Егора за год пришло только два коротеньких письма. В последнем он писал: "Пока не пиши, нас, похоже, переводят". И все. Больше ни строчки. Еще год прошел, страшный, военный год. Клавдия за этот год стариков похоронила, один за другим убрались после того, как на старшего брата похоронка пришла. От других двух братьев то же не было вестей.

Однажды, когда она, вся в мазуте, возилась в поле с трактором, прибежал Федька, сын Анны Захаровны. Теперь директором совхоза стал: "Клава! Там тебя дядька военный у конторы ждет".

Как вскинулась. Уж и не помнила, что руки, лицо все в мазуте, что на голове старый материнский платок. Бежала, думала сердце лопнет... Егорушка!

Но у конторы стоял невысокий, яркорыжий парень с веселым конопатым лицом. За плечами у него был полупустой вещевой мешок в руках палка, на которую он опирался: "Клавдия?", - сердце стало медленно падать куда - то вниз. Она вся закаменела в предчувствии горя. - А я, Семен. Привет вам и поклон привез от вашего Егора. В госпитале вместе лежали". Сердце медленно, как бы нехотя, возвращалось обратно.

Клава оглянулась. Все бабье население деревни стояло вокруг с любопытством, с надеждой глядя на Семена. Клавдия знала, что сейчас начнется... Она решительно взяла его за руку: " Пойдемте". Сзади раздался ропот, перешедший в недовольный гул. Раздались крики: " Миленький! А ты Ивана Никифорова не встречал?" - "А Митю, Митю Степанцова?" - "Клавдия! Куда ж ты его повела? Пусть расскажет".Клавдия подошла к крыльцу своего дома, оглянулась. Оказывается, вся толпа шла за ними.

"Вечером приходите", - твердо сказала она и захлопнула дверь.

Самые неистовые пытались заглянуть в окна, но хозяйка и занавески задернула. Достала чугунок с холодной картошкой, прошлогодних грибов соленых, маленький кусочек хлеба. Двигалась как во сне, с трудом, преодолевая желание затрясти его за гимнастерку, этого рыжего, закричать: "Да, говори же, наконец!" - но она поставила все на стол, степенно села напротив.- Поешьте".

Гость есть не стал, закурил, закашлялся и начал рассказ: "Меня на Пулковских высотках ранило в ногу, и легкое задето. Вот я в госпитале - то два месяца отвалялся. Там мы и познакомились с Егором. Он у вас молодец. Герой. Ему столько осколков удалили, не пикнул даже. Отошел когда, рассказывал, чего только не пришлось пережить. И в окружении побывал, и к немцам в тыл его забрасывали. Ну, вот подштопали, и опять в строй, а меня... вчистую...",- он опять закашлял, достал тряпицу, служившую ему платком.

Клава увидела бурые пятна, ужаснулась: "Бедный!". "Семен, ну как он там. Что говорил, что передавал?" - "Говорил, чтобы Вы ждали его, что он вернется. "Я, - говорил, - заговоренный. Меня уже третий раз ранило, а я все живой. Это потому, что Клава меня любит и ждет. Я ей обещал вернуться, и вернусь". - И вдруг, захлебываясь, торопясь, заговорил: "Вы его ждите, ждите. У нас, бойцов, поверье такое, кого ждут сильно, того и пуля обходит, а если и ранит, то не смертельно. А вот меня, как Зойка бросила, замуж, мамка писала, вышла, так меня вот...", - он снова закашлялся, пачкая тряпицу кровью.

" Поешьте... Может рюмочку..." - "Давай твою рюмочку", - Семен засмеялся.

Вроде и не он, только что, так откровенно с ней говорил. Поел немного, а тут и бабы пришли. Не было у них больше сил терпеть

До глубокой ночи Семен рассказывал им о войне. Из его рассказов выходило, что там и не убивают никого, а если даже ранят, то в госпиталях военврачи чудеса делают: мертвых к жизни возвращают, руки - ноги пришивают: "Все ваши мужики скоро будут дома", - говорил он. И разглаживались суровые и скорбные лица, слабая улыбка кривила губы: "А может и правда, повоюет батька наш и придет домой, и заживем как раньше".

Ночевать Клавдия оставила соседку Дементьевну: "Ну, как скажут Егору, что она с молодым мужиком под одной крышей ночевала!".

Утром, прощаясь, Семен уже не смеялся, пожал ей руку и сказал: "Война страшная, Клава, такой еще в мире не было. Но ты жди, слышишь, жди!" - и ушел на большак ловить попутку.

А через недолго по радио, в конторе, куда они все собирались сводку послушать вдруг проникновенный мужской голос начал читать стихи.

Жди меня, и я вернусь

Только очень жди.

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди...

"Я жду! Жду!" - вскрикнула Клавдия и заплакала.

Плакали все, третий год шла война. Еще две похоронки принесли Клавдии на братьев. Она убрала портреты черными лентами из сатина, поплакала, поняв, что осталась одна на этом свете. И еще больше стала ждать Егорушку. Один он остался у нее, больше ей ждать было некого.

Шел четвертый год войны. Наши освобождали город за городом, и похоронки приходили все реже. Бабы за восемь километров в церковь ходили, свечки ставить за "здравие" своих воинов.

Вдруг письмо пришло, долгожданное. Не письмо - обрывок оберточной бумаги, кое- как сложенной треугольником. Химический карандаш расплылся кое - где, но вот, пришло же: "Клавочка, нас везут на Дальний Восток. Точно не могу сказать, но, говорят, что мы будем в областном городе 8 декабря, часа в четыре утра". Дальше Клава не читала, письмо пришло седьмого вечером, лед на Сакмаре еще не встал, и почтальонка три дня не носила почту. Почти не понимая ничего, полураздетая, выскочила Клава на улицу, завела трактор и поехала в райцентр. Там, у магазина увидела, что разгружают такую же полуторку, как у Егора была. Как только грузчики сняли последние мешки и вошли в магазин, Клавдия быстро влезла в кабину. Грузовичок газанул и помчался по чуть подмерзшей дороге.

На этот раз все обошлось. То ли машина была получше, поновее, то ли опыта у нее прибавилось, ведь она, почитай, полгода шоферила. К вокзалу подкатила, только колеса вжикнули. Народу - то, народу! Никто ничего не знает. Когда какой поезд пойдет, узнать невозможно. Вдруг баба какая - то ей говорит: "Ты какой ждешь, Барнаульский?" - "Не знаю. У меня муж - солдат. Он на восток едет" - "Айда, за мной!".

Бежать надо было на пятый путь. Все пути были заняты, на каждом, пуская пары, стоял паровоз, готовый двинуться в путь. Тетка была бесстрашной, она решительно ныряла под лязгающие колеса, рискуя остаться под ними навсегда. Клава, закусив губы, лезла вслед за ней. Вот он и пятый путь. По нему, пока еще медленно, но, постепенно набирая скорость, шел состав. На теплушках было написано мелом: "Вперед! На Восток!". Тетка побежала за поездом, она тянула руки и кричала: "Саша! Сыночек! Сашенька!". Клава бежала рядом, она ничего не кричала. Десятки, сотни лиц в поезде сливались в одно, сердцу не хватало воздуха...

Женщина, вдруг взмахнув руками, упала. Клава бросилась к ней. Та несколько раз судорожно вздохнула и затихла навсегда. Поезд ушел. Клава бегала в медпункт, искала милиционера. Наконец, несчастную, понесли куда - то на носилках. А Клава побрела к своему грузовичку. Около него ходил пожилой милиционер: "Твоя машина? Здесь останавливаться нельзя. Давай права". -Горе, переполнявшее ее, наконец, пролилось слезами. "Дяденька! Я права дома забыла!!!" - "Ты откуда?" - "Из Сакмарска" - "Брысь! Чтоб духу твоего здесь не было!".

До дому добралась быстро, воровато оглянувшись, поставила чужую машину у магазина, нашла свой трактор на задворках и отправилась домой.

Стала ждать письма, но вместо письма, перед самой Победой принесли ей серый казенный конверт: "Погиб смертью храбрых при исполнении задания чрезвычайной важности. Посмертно награжден...".

- А- а - а! - Галя не заметила даже, то сама то ли вскрикнула, то ли застонала. Мы с Ленкой не могли сдержать слез. - Три дня Клава не вставала, не ела, не пила, с ней все время кто - нибудь был, боялись, что руки на себя наложит. Потом стала вставать потихоньку, стала воду пить, но не ела еще несколько дней. Девятого мая она не слышала о Победе, не видела ликования, а двенадцатого мая села за трактор. Никто не верил, что на стареньком тракторе можно столько вспахать. Она спала от силы два - три часа и снова, как на врага, набрасывалась на работу. Ее имя не сходило с Доски почета, но ей было все равно. Она много работала, немножко ела, но она не жила. Ее спрашивали о чем - то, она отвечала, но иногда могла и не ответить.

Оживилась она в первый раз, когда услышала, что в Дедюровке одной женщине пришла похоронка, а, оказалось, что кого - то с кем - то перепутали. Ее муж был контужен, долго лечился и вот вернулся домой. Теперь Клава с работы бежала на почту, слушала радио, с каждым днем таких историй рассказывали все больше, все ли было правдой, не знаю, - говорила заплаканная Галя, найдя в нас благодарных слушателей, - а может люди придумывали эти истории себе и другим в утешение. Но Клава внимательно прислушивалась к ним. Стала снова убираться в доме. Она очень похудела и подогнала по фигуре пару старых платьев.

А у них недалеко от села высоковольтную линию тянули. Несколько мужиков определили в деревню на постой. И к ней просились, но она отказалась. Один из мужиков обратил внимание на работящую молодку, да, не долго думая, пришел к ней свататься: "Ты - вдова и я вдовец", - начал он. Все соседи слышали, как она кричала: "Вон! Вон! Я не вдова, он вернется, вот увидите, он вернется!" -незадачливый жених поспешил ретироваться, а потом и вовсе уехал из деревни. И еще к ней сваталось немало мужиков, но всем был один ответ: "Я мужа жду".

Потом она в Сакмарск перебралась. И десять лет прошло, и двадцать, и тридцать... вот теперь уже и сорок прошло, а она все ждет, все надеется, все пишет куда - то, запросы посылает", - Галя замолчала, вытерла глаза концами косынки. - Уж вы простите, девчонки, что я вас заболтала. Недаром Петя мой говорит: "За все люблю тебя, Галка, но уж больно язык у тебя болтливый".

Стараясь не разбудить хозяйку, пробрались мы в свою "светелку", легли, но уснуть не могли. Но и обсуждать все это с Ленкой я не хотела. Она полежала тихонько и задышала ровно - уснула. А я не спала до рассвета. Я просто видела все это своими глазами, я это чувствовала, как будто это со мной было.

А на следующий день мне принесли заказ. Платье свадебное. Невеста пришла с матерью. Я чуть не рассмеялась. Были они до смешного похожие: толстощекими, с маленькими поросячьими глазками, невероятно курносыми носами и вытянутыми трубочкой губами. Невеста молчала, туповато поглядывая на меня, а мамаша, разворачивая ткань, приговаривала:

- Капрон, чистый капрон, смотрите, не испортите, вона какой дорогущий.

Я взглянула: передо мной лежал кусок технического капрона, который используется на производстве как фильтр. Какой - то ловкач втюхал этим дурочкам его за ткань для платья.

- Много заплатили?

- Да, уж не мало. Только мне для ягодки моей ничего не жалко.

"Ягодка" почесала под мышкой. Я опять чуть не фыркнула, но во время вспомнила, Мария Акимовна говорила нам, что клиент может вам не нравиться, более того, он может быть вам неприятен, но это никак не должно повлиять на ваше отношение к нему, и, тем более, на качество вашей работы.

Я быстро сделала серьезное лицо.

- Расскажите, каким вы видите ваше платье, - обратилась я к "ягодке". Она испуганно посмотрела на мать. Да, случай был тяжелый.

- Вот тута оборочки, вот тута складочки, а тута рюшечки, - перечисляла мамаша моды своей молодости. Еле удалось убедить ее, что фактура ткани не подойдет для рюшечек и оборочек.

- Давайте сделаем не отрезное, чуть расклешенное к низу платье с воланом вместо рукавов.

Мамаша подозрительно глянула на меня. Может быть она решила, что я хочу оттяпать у них кусок технического капрона и, например, процеживать через него вермишель.

Я сделала ангельское лицо и сказала:

- У вас отличная фигура, вам очень пойдет такая модель.

"Ягодка" попыталась подобрать живот, по которому легко можно было определить наличие пяти месяцев беременности.

Мамаша благосклонно кивнула:

- Ладно, давай с воланом, но только поскорее, свадьба шестнадцатого.

То есть мне на совершение чуда отводилось ни много, ни мало - шесть дней. Я погрустнела, но принялась интенсивно обмеривать невесту. Назначив примерку, отпустила их и принялась раскладывать выкройку. Все мне не нравилось, все раздражало... Не так я себе представляла пошив своей первой "эксклюзивной" модели.

На следующий день пришел Петр Иванович и радостно сообщил, что заключил очень выгодный контракт с ИТК на пошив спецодежды и пижам для санчасти.

- Давайте девочки, давайте, сроки поджимают, уголовничкам одежда нужна.

Я поспешила сообщить ему, что у меня индивидуальный заказ.

- С ума ты сошла! Без ножа зарезать хочешь. Зачем ты вообще соглашалась на эту глупость? Никаких свадеб. Лена садиться за спецовку, а ты за больничные пижамы. Послезавтра все должно быть готово.

Два дня мы с Ленкой, не разгибаясь, сидели над "спецзаказом". Злополучное платье я взяла домой и там приготовила его к примерке. На примерке выяснилось, что "ягодка" стала еще толще. Она и во время примерки все время что - то жевала, а мамаша, снисходительно улыбаясь, пояснила: "Ребеночка ждет. Я когда ей ходила, тоже все ела, жратвы было не напасть".

"Дорогущий капрон" тянулся вкривь и вкось, и волан, и подол все вытянулось, и само платье было какое - то бесформенное. Я, конечно, что могла, подрезала, где - то убавила, где - то, наоборот, выточки распустила. Прострочила основные швы, надеясь, что все- таки, успею к шестнадцатому.

На следующий день Петр Иванович притащил кусок белой ткани и приказал срочно сшить три халата в местную больницу.

- У меня платье это дурацкое, я не успею. - Но он был уже далеко.

Короче говоря, все так сложилось, что платье я дошивала в последний день. Ткань так сыпалась, что я начала опасаться, что оно рассыплется у меня в руках. Следовала срочно обработать швы. Времени было восемь вечера, все давно ушли. Так как это была пятница, Ленка уехала домой. Там пришел из армии ее "кабальеро". И вот я включаю оверлок, а он не работает. И я понимаю, что мне придется швы обметывать руками. А это, с такой тканью адский труд. Голодная, несчастная, понимая, что мне придется сидеть до утра, я принялась за дело. Где - то, около десяти, в дверях кто - то завозился, застучал ногами. Я замерла: "Дура! Даже дверь не закрыла!".

Надо сказать, что местные кавалеры давно пытались оказывать нам знаки внимания, но у Ленки был жених, а у меня - институт. "Ну, - думаю, - все. Ночь. Я одна. Кричи, не кричи - никто не услышит".

- Тетя Клава! Это вы!

Да, это была она. В руках авоська, с какими - то пакетами, китайский термос.

- Давай-ка, поешь пока, а я пообметываю.

Не заплакала я, наверно, только потому, что папа учил меня не быть ревой. Я набросилась на холодные котлеты, на пирожки с рисом и яйцами, запивая все сладким чаем. А потом мы сели рядышком, вывернули платье наизнанку и начали обметывать швы, она со своей стороны, а я со своей. Работала она быстро, сноровисто, и через два часа все было готово. Я последний раз разгладила платье и повесила на плечики. Утром явиться за ним "ягодка" со своей мамашей. Домой шли не торопясь. Улицы были пустынны, даже молодежь уже не гуляла, а может быть гуляла где - то в иных местах.

- Хозяйка не заругает? - спросила тетя Клава.

- Нет, наверно. Я скажу, что на работе была.

- А ты чего на танцы в клуб не сходишь? У нас ведь молодежи много, да и из города на выходные приезжают. Молодая, чего сиднем сидеть.

- Не знаю, тетя Клава, что - то не хочется.

У калитки я неожиданно обняла ее.

- Спасибо, тетя Клавочка, не знаю, что бы я без вас делала.

Она погладила меня по голове.

- Ну - ну, ерунда это все. Иди спать, с Богом.

И мадам Чуринцева на следующей неделе меня спросила:

- Ты не больная какая часом?

- С чего вы взяли?

- Так не ходишь не куда, только все пишешь, да читаешь. Я в твои годы... У-у-у... Вон, афиша висит, концерт из города приезжает в субботу, а потом танцы.

Платье было благополучно сдано. Ягодку нарядили прямо у нас в мастерской, прикололи ей фату, надела она беленькие босоножки и даже, ей богу, стала ничего. Мамаша благодарила и даже сунула мне кулечек карамели "Пуншевая", грамм двести, проговорив: "Мне для своей ягодки ничего не жаль".

Просмеялись, а потом Ленка и говорит:

- Давай в клуб сходим, хоть посмотрим, что за народ здесь, а то мы кроме работы, столовой, да хозяйки нашей и людей не видим.

Пошли. Наш выход "в свет" произвел фурор. Конечно, мы выгодно отличались от местных прелестниц. Кавалеры, бросив своих дам, вились вокруг нас. Но мы, посмотрев концерт, и, соблаговолив подарить по два танца самым настойчивым претендентам - исчезли, как Золушка с королевского бала. Две субботы не ходили: то Ленка уезжала, то я простыла где - то, болело горло. А потом появились снова, вызвав оживление и интерес среди мужской половины, и ревность и зависть среди женской. Мы тщательно продумали свои туалеты. Они были предельно просты, но поражали строгостью линий и элегантностью. Даже кубышка Ленка, побывав в моих руках, выглядела супермоделью.

Из общей массы кавалеров выделились два. Коренастенький, невысокий Веня - местный зоотехник, явно положил глаз на Ленку, и Коля Правдин, сверкающий лейтенантскими погонами, проводивший здесь, на малой родине, отпуск, заинтересовался мной. Это были самые завидные женихи, и местные девицы смотрели на нас с плохо скрытой досадой. Проводить мы себя не позволили. Исчезли опять с боем часов. Пожалуй, это особенно раззадорило наших кавалеров.. На следующий вечер Коля уже прогуливался возле наших ворот. Чуриниха, как здесь все называли нашу хозяйку, сама имеющая дочку " на выданье", ехидно заметила: "Ишь, губа не дура. Сразу лейтенанта захомутала".

Все это, конечно, было забавно, но я сидела вся в контрольных, приближалась сессия. Еще пропустили субботу, а потом Ленка уговорила меня пойти.

- Скука такая, теперь только через две недели домой попаду.

У Ленки, как будто, дело двигалось к свадьбе. Она старалась побольше заработать, но платили нам немного.

В следующую субботу все было как всегда. Коля с Веней, обиженные нашим равнодушием, танцевали с местными "дивами", искоса поглядывая на нас. И вдруг начался какой - то переполох. Я даже сначала не поняла ничего. Потом сквозь толпу увидела, что это доктор из местной больницы, седенький такой, он взмахнул рукой, шум стих.

- Ребята, только что в больницу доставили девочку 14 лет, да вы ее все знаете, Веру Барышеву. Ей какой - то хулиган "поджегой" в печень выстрелил. Она потеряла очень много крови. У нас консервированной почти нет, тем более, что у нее редкая группа. Я прошу, кто может, дать свою кровь для спасения девочки. Кто согласен, прошу пройти со мной.

Все, как один пошли, за доктором. Я смотрела на этих людей во все глаза: вот только что они все были такие разные, каждый сам по себе. Самовлюбленные парни, завистливые девицы... Куда они делись? Их не было. Был один целый монолит. И все стремились спасти девочку, облегчить ее страдания.

Больница была напротив. Небольшой одноэтажный домик с палисадником. По коридору сновали озабоченные сестры. Доктор приказал заходить по два - три человека. Брали кровь на группу, но нужной группы ни у кого не было.

Наконец, наступила моя очередь. "Есть!",- моя группа подошла. Мне предложили пройти в кабинет. Сестра быстро и ловко взяла у меня нужное количество крови и предложила мне посидеть в коридоре.

- Может голова закружиться, - пояснила она.

Суета продолжалась. Я поняла, что им, т.е. врачам, по меньшей мере, нужен еще один человек. Народу уже почти не было. Куда - то делась и моя Ленка. Вдруг худенький чернявый паренек из тех, чья группа не подошла, хлопнул себя по лбу.

- Вспомнил! Вроде у "Профессора" какая - то редкая группа, - он выскочил за дверь.

Вскоре двери снова отворились, и он вошел, но уже не один. С ним был высокий широкоплечий парень, русоволосый, кудрявый с большими пронзительно синими глазами.

Сзади кашлянул папа, я резко оглянулась и внимательно посмотрела на него. Огромный, похожий на медведя, русый, теперь уже с сединой, глаза синие и добрые. Так это же он! Папа!

Парня быстро провели в кабинет. Дверь была приоткрыта, и я слышала, как доктор сказал: "Больше четырехсот взять не можем", на что парень ответил: "Бросьте, у меня в Афгане литр брали...На мне, как на собаке...", - сестра прикрыла дверь.

Я попыталась встать, но голова и правда закружилась, я шлепнулась обратно. Дверь приоткрылась, сестра провожала донора.

- Помочь? Голова не кружиться? Могу домой проводить, по пути, - она кокетливо поправила свой сестринский колпачок.

Парень был бледноват, но старался не показывать виду.

- Спасибо, Марина, я вот лучше с девушкой рядом посижу. Я так понял, что мы одной крови: ты и я, так ведь кажется у Киплинга? Теперь мы с тобой и с Верой этой породнились кровью, - потом тяжело поднялся. - Пойдем, провожу.

- Что вы вас самого провожать надо.

- А вот таких слов мне, девушка, говорить не надо, я обидчивый.

Мы вышли в темень. Где - то далеко горел одинокий фонарь. Поселок спал. В этом было что - то символическое. Люди спят, не зная, какая беда их подстерегала, а мы, предотвратившие эту беду, не спим, мы идем сквозь эту темь...

- О чем задумалась красавица?

- А почему вас "Профессором" зовут? Вы то же врач?

Он расхохотался.

- Ты, наверное, не деревенская?

- Нет, я из города.

- Ну, так знай, что здесь, у нас, народ щедро раздаривает прозвища, как плохие, так и хорошие. Просто я в девятом классе был победителем на областной Олимпиаде по математике. И в шахматы неплохо играю. Вот и "профессор". Видишь, как все просто.

У нашей калитки он слегка приобнял меня за плечи.

- Ну, прощай, красавица. Интересно было бы знать - где это таких красивых делают? Надеюсь, еще увидимся.

И ушел, ни имени, ни фамилии, а я просто обалдела. Ни о каком сне не могло быть и речи. Ленка открыла один глаз.

- Ты дома, а я думала, тебя в больницу положили.

На следующий день я проснулась героиней. На работе, в магазине, на улице, в столовой все только и говорили, что мы спасли девочку. Оказывается, на рассвете ее отправили на вертолете в областную клинику, но без нашей крови она, конечно, не прожила бы и двух часов.

Поскольку все только о нас и говорили, то я легко узнала имя моего ночного спутника. Его звали Иваном Коротковым.

Мама с нежностью посмотрела на папу, он только смущенно покашливал.

В общем, что тут говорить... я полюбила, полюбила так, как можно полюбить один раз в жизни. Я, воспитанная мамой в самых лучших традициях респектабельного общества, готова была сама пойти к нему, и, очертя голову, делать глупость за глупостью. Но он, спасибо ему за это, не дал девушка попрать свою девичью гордость. Через неделю он пришел сам.

- Ты, говорят, учишься заочно?

- Учусь, - пролепетала я едва слышно.

- Слушай, не поможешь мне с контрольной по немецкому? Я ведь тоже учусь в строительном.

Я чувствовала себя несчастной. Сейчас этот зыбкий мостик, эта тонкая ниточка оборвется, только потому, что в школе мы учили разные языки.

- А я английский учу.

- Жаль, жаль, - он еще потоптался и ушел.

Я не знала, что мне делать, я даже готова была выучить немецкий за несколько дней, только бы быть полезной ему, только бы был повод встретиться. Даже на работе заметили, что со мной что - то происходит.

" Ты не заболела? Смотри, у нас опять спецзаказ", - это Петр Иванович.

"Ты хоть не влюбилась ли, девка?", - это Галя, обожавшая всякие романтические истории.

А тетя Клава, сверкнув на меня узкими своими глазами древнего сфинкса, прошептала: "Бедная ты моя".

Он пришел еще через неделю. Вызвал меня, послав самого младшего из Чуринцевых. Я вышла, присела рядом с ним на скамейку, тихо спросила:

- Что- нибудь случилось?

А он резко повернулся ко мне, скамейка накренилась, и я чуть не упала.

- Случилось. Я пришел, потому, что не мог не придти. Случилось, черт меня побери, что случается рано или поздно с каждым. Мне надо поговорить с тобой.

У меня пропал голос, и поэтому я в ответ прошелестела, как шелестит сухая трава:

- Говори.

- Не здесь.

Он взял меня за руку и потащил за собой. Ноги у меня были ватные, наверное, если бы он отпустил меня, я бы просто рухнула наземь. На берегу Сакмары он подвел меня к поваленному дереву, посадил, сам садиться не стал, отвернулся, долго стоял так, потом глухо сказал:

- Я понимаю, что все это так быстро, я понимаю, ты девчонка городская, но ничего изменить уже не могу, потому что...я... люблю... тебя.

Я не знаю, что со мной произошло. Наверное, я поглупела от счастья, потому, что я сидела и молчала, уставившись в одну точку.

- Почему ты молчишь?

- А что я должна сказать?

- Ну, в девятнадцатом веке я бы спросил: могу ли я надеяться?

Я медленно встала на свои негнущиеся ноги и побрела к нему. Он протянул мне на встречу руки, и я упала к нему на грудь.

Боже мой! От Петрарки до наших дней воспевают поэты волшебное чувство, и все - таки для всех оно ново. Он целовал меня, носил на руках, что - то говорил, а я не говорила ничего. Я было просто счастлива. Вот, оказывается как это бывает...

Я вспомнила про Тима и согласно покивала головой.

Мы стали встречаться. Мы стали встречаться, встречались там же, на берегу Сакмары, у поваленного дерева, а рядом росла ракита. Каждый день после работы я бежала к нему на свидание. Крепкие руки подхватывали меня и подбрасывали, кружили... Тревога холодным клубочком притаилась у сердца. Все это так походило на историю тети Клавы. Эта похожесть казалась предвестницей беды.

Все знали о нашей любви и, почти все, одобряли ее. Ольга сказала мне: "Это вас Бог свел". Галя шептала: "Уж вы и пара - любо- дорого посмотреть". Ленка смеялась: "Смотри, меня не обскачи, а то я пока замуж собираюсь, ты раньше меня выйдешь". Тетя Клава молчала, только поглядывала на меня ласково и грустно. А вот хозяйка моя как - то бросила: "Смотри, в подоле не принеси".

О свадьбе мы пока не говорили. Оба учились, да еще меня мама смущала: как я его с ней познакомлю? И что из этого выйдет?

Однажды поехали кататься на лодке, ночь темная была, луну тучами закрыло, но нас это не смущало. Вдруг лодка на корягу напоролась, как скорлупка перевернулась, и я сразу ко дну пошла. Плаваю я плохо, а тут еще в одежде: свитер, брюки, да растерялась, воды нахлебалась. Пока он меня спасал, да на берег вытаскивал, прошло немало времени. Одежду мою отжал и сушиться развесил, а сам меня обнял, когда я в себя пришла и пытался согреть своим телом.

- Ох, доченька! Не судите, да не судимы будете. Мы были молодые, любили друг друга, переволновались, и случилось то, что должно было случиться.

Потом он на сессию уехал на месяц. Не успел вернуться, моя сессия началась. Время - то уж прошло порядочно, когда я поняла, что беременна.

Папа снова виновато закашлял.

Я мучилась, не зная, как ему признаться. У него тогда и так проблем было выше головы. Мать положили в онкодиспансер в городе, а у них корова, овцы и еще две девчонки - школьницы. Он замотанный, усталый, за мать беспокоится, а я с ума схожу от ужаса, что все скоро узнается.

Попросила выходной среди недели, помчалась в город в женскую консультацию. "Да, - подтвердила доктор, - беременность восемь недель".

Домой я не пошла, переночевала у Нинки Казаковой. Девчонка она хорошая, но портниха из нее не получилась, поступила в педагогический на литературу и русский язык. Да, как мало мы знаем друг друга, или вернее, как все мы многогранны. В училище Нинка была просто "оторвой". Ей чаще всех попадало от Марии Акимовны. Вечная заводила всяких пакостей, а теперь, смотри ж ты:

-Понимаешь, Рит, это мое призвание. Ведь профессия учителя - это не только знание предмета, но и педагогика и психология. Важно ведь не только заметить, но и дать правильную оценку действиям школьника.

- Пощади! - моя голова, забитая совсем другими проблемами, не могла воспринимать Нинкиных рассуждений о влиянии на развитие и формирование личности ребенка.

Ведь мой ребенок рос у меня под сердцем не по дням, а по часам.

Через две недели вернулась из больницы Ванина мать. Анализы оказались хорошие. Он прибежал ко мне веселый, потащил меня гулять, шалил, лез целоваться, а мне было так плохо, видимо, у меня был токсикоз. Я покрывалась холодным потом, кружилась голова и когда, заметив, что я готова упасть, Ваня сказал:

- Ритуля, ты чего, может съела чего не то. Давай сядем вот на тот крылец.

Я сорвалась. Весь ворох моих переживаний, которыми я не с кем не могла поделиться, плюс издержки маминого воспитания - все выплыло разом.

- Крылец! - я истерически смеялась. - Крылец! Полотенец! Яблок! Склизко! Кретинка! Идиотка! Какая же я идиотка!

- Рита! Риточка!

- Отстань от меня! Дубина!

Он с ужасом посмотрел на меня, как бы не узнавая, и ушел. А я с трудом добрела до дома. Ленки не было. Она уже подала заявление на увольнение и должна была приехать только за вещами. Я упала на кровать и не вставала сутки. Следующий день был воскресение. Я закрыла ставни в своей комнате и так лежала в сумеречной прохладе комнаты, пытаясь придумать выход из положения.

В понедельник я на работу не пошла, попросила сбегать младшего Чуринцева, он был, пожалуй, самый симпатичный из знаменитой семейки, сказать, что я заболела.

Вечером ко мне пришли тетя Клава и Галя,. Принесли апельсинов, плюшек, ватрушек разных. Я почувствовала, что меня сейчас вырвет, сказала, что у меня болит голова и выпроводила их из дома. Не успела за ними захлопнуться калитка, как я выскочила во двор, задыхаясь от мучительной рвоты. Меня выворачивало минут двадцать. Измученная, покрытая липким потом, держась за стойку забора, я подняла голову: на крыльце стояла Чуриниха. Руки на крутых бедрах, живот вперед, в глазах торжество.

- Вот они, городские - то шлюшки, хвостом потрясут перед нашими дураками деревенскими, а у них и ум туды. А ведь я тебя предупреждала, девушка. Ты думала, он тебя под венец поведет? Ха-ха-ха! Да он, как узнал, что ты брюхатая, так как козел горный драпанул. Бабы говорят, что так бежал с чемоданом, будто за ним кто гнался. Ясное дело: баловаться одно, а жениться другое. Да потом думай всю жизнь своего ли кормишь. В город - то сигала не раз, может там любовник был.

Я слушала ее ничего не понимая: какой козел, какой любовник?

- Вы простите меня, мне так плохо.

- Ты на жалость не дави, я тебя предупреждала. У меня у самой пятеро, дочь - невеста. Неужто шлюху в доме держать буду. Завтрева чтоб ноги твоей здесь не было!

Я собрала вещи, чуть - чуть подремала. Утром взяла сумку и рюкзак, но вещей оказалось больше, чем было, ведь целый год прошел. Сложила в большую картонную коробку, подумала: "Буду жива - заберу. Вот только буду ли...". Жить не хотелось. Теперь я вспомнила, что кричала хозяйка. Ваня, испугавшись ответственности - сбежал. В это трудно было поверить, но факт был на лицо.

Я вышла из дома и побрела к остановке. До автобуса оставалось еще часа полтора, но я надеялась уехать на попутке. Минут через пятнадцать на остановку выскочила комбинатовская летучка. За рулем Петр Иванович, в кабине Галя и тетя Клава.

- Ты куда это собралась? Прогуливаем? - строго спросил Петр Иванович. - Рабочее место без разрешения бросаем?

Но я то видела, что за его строгостью кроется растерянность, а по глазам Гали и тети Клавы поняла, что все уже все знают.

- Чуриниха эта подлая, - затараторила Галя, - подумаешь, принцесса. На себя бы посмотрела. Про нее - то все знают, как она со своим героем сковородками дралась, чувырла!

- Цыц! - прикрикнул Петр Иванович, и Галя, поперхнувшись, замолчала.

- А мы, это, к Клавдии решили тебя определить. Приехали, а тебя нет. Коробку мы твою забрали, - стараясь сгладить впечатление от Галиного выпада, проговорил директор.

Тетя Клава не проронила ни слова, молча подняла мою сумку, рюкзачок, поставила все в фургон, кивнула Гале, мол полезай туда же, меня подтолкнула к кабине. Я понимала, что это все не правильно, что я не должна подчиняться, я должна уехать, но у меня не было сил. У дома тети Клавы выгрузили мои вещи. Петр Иванович, садясь в кабину, старательно хмурил брови.

- Сегодня отдохни, а завтра, чтоб как штык. Ишь, распустились!

Тетя Клава заносила мои вещи в дом, все делали вид, что ничего не произошло, что никто ничего не знает, и ни о чем не догадывается, и только глупышка Галя, не в силах сдержать своих чувств, шепнула:

- Я тебе завтра огурчиков солененьких принесу и арбузов соленых. Я, когда Антошкой ходила, меня так выворачивало, а арбузика пососу, как рукой снимет.

Петр Иванович услышал, огромной своей лапищей сграбастал Галю, втянул ее в кабину, и они уехали. А мы остались. Тетя Клава разулась, прошла по чистым половикам в переднюю горницу, оставила там мою сумку, мне буркнула:

- Что столбам стала, разувайся. Есть хочешь?"

Я не еле почти трое суток, даже то, что я съела раньше, осталось на дворе у Чуринихи.

- Чаю бы попила.

Скоро чайник закипел. Тетя Клава ничего мне особенного не предлагала. Налила чаю, намазала кусок своего ноздреватого хлеба ежевичным вареньем. Я выпила чай, съела хлеб, прислушалась к себе. Вроде все нормально. Вдруг подумалось: "Наверно, ему, ребенку, понравилось ежевичное варенье". Впервые подумала о нем, как о живом существе. До этого воспринимала свою беременность, как позор, как горе, а тут вдруг подумала с нежностью: "Маленький".

Тетя Клава уложила меня, присела на кровать с краешку.

- Чего Ванька - то уехал, знаешь?

Я помолчала, подумала. В то, что сказала Чуриниха, я не верила.

- Это я виновата, я его обидела.

- Он знал? - она выразительно кивнула куда - то под одеяло.

- Нет, я ему не говорила.

- Вот и зря.

- Тетя Клава, ему не до меня было сначала, а потом..., - я заплакала.

- А вот плакать нам теперь нельзя. Не знаю, чего ты там своим родителям скажешь, а мы тебя в обиду не дадим. Спи, - она поправила мне одеяло,как когда - то это делал папа, и я уснула.

Утром проснулась от крика петуха, встала, вышла в кухню. Тетя Клава пила чай, на столе гора горячих румяных оладьев, в миске - сметана. Я так захотела есть, но как бы советуясь с тем, кто жил теперь во мне, положила руку на живот: "Ты, мол, как, не возражаешь против оладьев?". Съела два оладышка, попила чаю. Ничего. И мы с тетей Клавой отправились на работу.

Народу попадалось много, и мне казалось, что все на меня смотрят как - то по - особенному, шепчутся, осуждают. Без тети Клавы, наверное, я и на улицу не решилась бы выйти. Обратно тоже шли вместе. Через день или два, тетя Клава, когда мы возвращались с работы, решила зайти в магазин.

- А ты здесь подожди, на свежем воздухе.

И вдруг на меня налетела тетка, я не сразу поняла, что это Ванина мать, хотя сходство было поразительное.

- Бесстыжая! Ишто ходит здесь, барыней такой. Друга бы, сломя голову, от стыда бежала. Опозорила сыночка моего. Люди говорят, что он ребенка испугался, убежал. Да только знай, нахалка бессовестная, он у меня не такой, змея ты подколодная, он сердцем чистый. А ты, правильно Чуриниха сказала, трепалась с кем попало, а потом ему подарочек. Он узнал и с горя уехал. И даже адреса матери не оставил, - она заплакала, сквозь слезы повторяя, - бесстыжая, бесстыжая!

- А ну, замолчь! - грозный окрик прозвучал как гром среди ясного неба. - Сама бесстыжая, у самой девки растут, подумала бы. Плохая ты мать, если он с тобой не поделился, адреса не оставил. А девку не трожь.

Сузив и без того узкие, сверкнувшие стальным блеском глаза, тетя Клава пошла на обидчицу, та испуганно попятилась, и с яростью, которой я в ней не подозревала, процедила:

- Не сметь ее обижать! - и зловещим шепотом добавила. - А то сожгу!

Кучка любопытствующих, которая собралась вокруг нас, растворилась мгновенно. Не знаю, что там мне вслед шептали "злые языки", но больше меня никто не трогал. Только однажды передо мной выросла могучая фигура Ольги, поварихи из столовой.

- Не мое дело, конечно, вмешиваться, но только Ваньку я знаю с детства. Не мог он тебя бросить, лучше сама скажи, что ты начудила?

- Поссорились, - жалобно сказала я.

- Дура, вот дура - то, дубина ты стоеросовая. Ты счастье свое загубила.

Все возвратилось ко мне как бумеранг. Я назвала Ваню дубиной, а теперь меня возвели в тот же ранг. Та же самая дубина, самая дубиноголовая из всех.

Я уже почти перестала бояться. Со мной всегда рядом была тетя Клава.

Утром я открывала глаза и видела ее улыбчивое лицо. На работе мы были вместе, теперь Ленки не было, и брюки шила тетя Клава. Ленка прислала нам всем приглашение на свадьбу, но мы послали ей денежки и поздравительную телеграмму. Наверно, она подумала про меня, что я просто нахалка, ведь она просила меня быть свидетельницей.

На работе ко мне все относились хорошо. Петр Иванович врывался к нам в цех как "цунами" и кричал: "Поторопитесь, девочки! Тетя Клава, бросай брюки, уголовнички еще телогреек заказали. Галя, что ты с этим салопом возишься? Садись с Ритой юбки шить, видишь, девка зашивается. А ты, красавица, отдыхай побольше, встань, походи, - и клал мне на машинку яблоко или конфетку".

Тетя Клава стегала мне в подарок детское одеяльце, а поскольку никто не знал - мальчик будет или девочка, то одеяло было из зеленого шелка.

Однажды к нам зашел Пахомыч: подхромал ко мне, задумчиво почесал затылок.

- Энто, кровать- то на ножках али на качалках делать?

- Какую кровать?

- Ну, рабеночку - то, Клавдея заказала...

Пока я переваривала услышанное, тетя Клава быстро подошла к нам.

- На качалках, Пахомыч, на качалках...

- Ну, так, конешное дело, дитяти на качалках лучше, - и ушел обратно в столярку.

А тетя Клава улыбнулась мне одними глазами и застрекотала машинкой, готовя очередной наряд для "зеков".

А потом у тети Клавы заболели зубы. Удаляли ей здесь, у нас, а вот вставлять нужно было в городе. Тем более, что как жена погибшего, она имела льготы и могла вставить зубы без очереди. Петр Иванович ехал в город по делам и взял с собой тетю Клаву.

- Отвезу и привезу в лучшем виде, да еще и с новыми зубами, - шутил он, хотя ехала она только на первую примерку.

А у нас с Галей закончилась ткань на юбки, ключи Петр Иванович увез с собой, и мы, надеясь, что он про наш грех не прознает, ушли с работы пораньше. Галя проводила меня до дома, видно, тетя Клава ей наказала. А я решила постирать мелочь кое - какую, как вдруг услышала шум подъехавшей машины, и через минуту передо мной появилась мама, как всегда, в безупречном костюме, прическа, будто только что из салона, но, Боже мой, что у нее с лицом? Лицо у нее было какого - то фиолетово - свекольного цвета, глаза почти вылезли из орбит. В одной руке у нее была элегантная сумочка, в другой какая - то бумажка. Размахивая ею, она направилась ко мне.

- Это что, - голос ее прерывался, она задыхалась, - это что, я тебя спрашиваю, дрянь ты этакая!

Ничего не понимая, я взяла протянутую бумажку, в которой черным по белому было написано, что Чернову Маргариту Александровну, посетившую женскую консультацию такого - то числа и имеющую на тот период восьминедельную беременность, просят встать на учет и, в срок до такого - то, сдать анализы в следующие кабинеты.

Да, это был удар в спину.

- Что это, - продолжала истерически визжать мама.

Я даже стала бояться, что у нее будет удар.

- Отвечай, дрянь, мерзавка, это правда?

- Да, но это касается только..., -закончить фразу я не успела.

Звонкая пощечина оставила пунцовый след на моей щеке.

- Мама, не смей этого..., - и снова мне не удалось договорить.

Вторая пощечина, которая, по сценарию, должна была быть еще более эффектной, почти не удалась, потому, что я слегка уклонилась в сторону, но зато родительница расцарапала мне щеку своими длинными, покрашенными ярким лаком, ногтями.

- Ты опозорила нас, дрянь, дрянь, шлюха!

- Я не шлюха и вообще - уходи отсюда. Это чужой дом.

- Ха - ха - ха! Я уже побывала у твоей бывшей хозяйки. Она открыла мне глаза на поведение моей доченьки. И про твою полусумасшедшую старуху рассказала, которая покрывает здесь твои делишки. Собирайся живо!

- Куда?

- В больницу!

- Уже поздно. Срок большой.

- Я тебя еще спрашивать буду. Позорище! А это все он, отец, все потакал тебе, все шушукались. Порадую его, каких результатов он достиг. Живо собирайся!

Она вцепилась когтями мне в плечо и потащила к двери. Я взмахивала руками, пытаясь ухватиться за дверь, за мебель, я упиралась ногами, и тогда она крикнула в открытую дверь:

- Эльдар!

На ее зов появился громила, судя по имени - татарин. Он, ни слова не говоря, перекинул меня через плечо и понес к машине.

Соседка тети Клавы, баба Катя, увидев со своего крыльца, что прямо, как в кино, похищают человека, закричала:

- Это что же вы, супостаты, делаете?

На что мама зло ответила:

- Что надо, то и делаем. Я ее мать и везу ее в больницу. И даже если понадобится ее там расчленить, клянусь, я это сделаю!

Меня затолкали в машину, как бычка на заклание. Я, конечно, могла бы драться, царапаться, звать на помощь, но я боялась повредить ребенку. Я боялась ему навредить, и, совершенно не думала о том, что меня везут для того, чтобы его убить. Мама очень быстро успокоилась. Я в машине, значит первая часть дела, сделана. Она даже довольно дружелюбно пояснила мне, что еле нашла врача, который за определенную мзду взялся сделать мне искусственные роды.

- Ты же видишь, - говорила она, - я тебя не к бабке какой - нибудь везу, что бы она в антисанитарных условиях варварским способом избавила тебя от этого позора. Все будет в больнице, квалифицированные врачи, стерильность. Конечно, это стоит денег, но я мать, - голос ее дрогнул, кажется, она входила в роль.

Когда мы приехали, меня провели в палату, там, кроме меня, никого не было, вручили пакет, в котором были аккуратно сложены и халат, и сорочка, и тапочки. Ай, да мама! Она все предусмотрела.

Медсестра предложила мне переодеться. Я же медленно опустилась на застеленную кровать. "Этого не может быть, не может быть, - билась как испуганная птица, мысль, - я же не в гестапо. Если я скажу, что я не хочу, никто не может меня заставить". Через приоткрытую дверь я услышала обрывки разговора моей родительницы с врачом.

- Завтра, только завтра, сегодня такой тяжелый день.

- Но ведь такой срок.

- Ничего, главное, она здесь, и теперь никуда от нас не денется, - он засмеялся.

А меня забила дрожь: "Куда я попала? Господи! В застенки гестапо или в подвалы инквизиции? И как мне вырваться отсюда?".

Приоткрылась дверь, пожилая женщина, заглянув, спросила:

- Ужинать будешь?

Я даже ответить была не в силах, только молча покачала головой. Больше ко мне никто не заходил, ни о чем не спрашивал. Я так и не переоделась, сидела, как изваяние, на кровати. Обычно, все люди на земле, когда им плохо, вспоминают мать, а я шептала пересохшими губами: "Папочка, услышь меня, спаси меня, папочка. Приди ко мне, я так жду тебя...". Наверное, я чуточку задремала, потому, что когда со скрипом открылась дверь, я вздрогнула. В дверях стояла тетя Клава. Я решила, что все еще сплю, и она сниться мне, но во сне не дергают так сильно за руку, а она именно это и делала.

- Пойдем!

- Куда? - глупо спросила я.

- Домой поедем. Это твое? - она указала на пакет.

- Нет, не мое.

Она взяла меня за руку, и мы быстро вышли из палаты. Была уже ночь. На сестринском посту сидела молоденькая хорошенькая сестричка. Она была одного возраста со мной, но преисполненная важности на своем "боевом посту", спросила меня снисходительно:

- Что же это ты, бабушку с ума сводишь? Она тебя по всем больницам ищет. Нехорошо так. И аборт нельзя делать, если первая беременность. Ничего, родишь, еще как любить будешь, - и она засмеялась.

- Спасибо вам, девушка, - тетя Клава поклонилась ей в пояс и потащила меня к дверям.

Около больницы стояла наша комбинатовская летучка. Я думала, что там Петр Иванович, но тетя Клава, посадив меня на пассажирское место, сама устроилась за рулем.

- Тетя Клава, вы что? Вы машину угнали?

- Молчи, девонька, молчи... Семь бед - один ответ.

И мы поехали. Самое интересное, что никто нас не остановил, не потребовал права, хотя посты ГАИ попадались на каждом шагу. Тетя Клава со мной не разговаривала, она напряженно всматривалась в темноту, иногда вовремя забывала переключить скорость. И тогда наша летучка подпрыгивала и жалобно дребезжала. Я боялась отвлекать ее и тоже молчала. Когда мы въехали в Сакмарск, машина чихнула и остановилась. Все попытки оживить ее закончились ничем.

- Что это с ней? Поломалось что - нибудь? - с опаской спросила я.

С ужасом уже представляя, что сделает с тетей Клавой наш Кусмауль, когда узнает, что она испортила машину.

- Да ну, бензин кончился, на соплях дотянули.

Тетя Клава так и не рассказала мне ничего. Это потом, от Гали, а она от бабы Кати, и от младшего Чуринцева, узнала я, как все это было.

Вернувшись из города, тетя Клава не застав меня, удивилась и, зная, как я не люблю покидать наш уютный дом, даже встревожилась. Она вышла на крыльцо, и, не успела даже ничего спросить, как баба Катя доложила ей обстановку: "Мадама была, что матерью прикинулась и бандит такой чернявый. Чего - то про больницу говорили, но это все вранье, а на самом деле выкуп с тебя, Клавдея, потребуют". Баба Катя была большая любительница детективов и почти не отходила от своего телевизора. Он был такой старый, что уже давно невозможно было достать к нему деталей различных и ламп, когда он ломался. И только Ваня Коротков мог поколдовать над ним, что - то там присоединить, и на экране снова появлялись "Знатоки", Штирлиц или банда "Черная кошка". Ваня... его все вспоминали добром, и даже баба Катя, когда он уехал, поглядывала на меня неодобрительно. Но она была за справедливость и не могла позволить, чтобы среди бела дня людей похищали безнаказанно, поэтому все это стремительно выложила тете Клаве.

Та насторожилась и расстроилась. Она - то, ни в какие похищения не поверила, а то, что дама представилась матерью, говорило о том, что так и было. И потом... больница.

Господи! Тетя Клава решила бежать к Кусмаулям, посоветоваться, но путь ее лежал мимо дома Чуринцевых. Не успела она пробежать мимо их калитки, как ее окликнул младший их, двенадцатилетний Степка: "Теть Клав, тут к нам тетка из города приезжала. С мамкой моей разговаривала. Сказала, что она мать Риткина. Орала тут всякое про нее: дрянь, шлюха, опозорила. Ну, мамка наша, сами знаете какая, все подзуживала. Так тетка сказала, что она с врачом договорилась и увезет ее сейчас, там ей чего - то страшное сделают. Теть Клав, а ее не убьют? Уж больно мужик в машине страшный сидел - чистый гангстер.

Тетя Клава остановилась, прижав руки к груди: "А в какую больницу, не слышал, сынок?" - "Слышал, вроде в главную гинекологическую". Коротко вскрикнув, тетя Клава бросилась к дому Петра Ивановича.

Летучка стояла у дома, но дома никого не было. Откуда же ей было знать, что Галя, к приезду мужа, который уже неделю жаловался на боли в пояснице, истопила баньку, что стояла у них в конце огорода, а чтобы жар не пропал зря, и сама отправилась попарить мужа веничком. Парились они долго, а когда пришли домой, летучки давно и след простыл.

Представляю, как мчалась тетя Клава на машине, на ходу вспоминая почти забытые навыки, и, как молитву, повторяя: "Только бы успеть, только бы успеть".

Теперь я жила под охраной. Тетя Клава, даже когда уходила покормить кур, закрывала меня на замок. И на работе все следили за мной неусыпно. Если вдруг неподалеку проезжала, или не дай Бог, останавливалась машина, на улицу тут же, прихрамывая, спешил дядя Федя и, благоухая луком и чесноком, которыми он небезуспешно маскировал другие запахи, грозно глядел на водителя. Я встала на учет здесь же, в Сакмарске, хотя по правилам должна была наблюдаться там, где была прописана, т. е. в городе. А здесь и гинеколога не было, а была только немолодая акушерка Валентина Васильевна и тот самый седенький доктор, с которым я познакомилась, когда сдавала кровь для девочки. Он мерил мне давление, велел есть свеклу и черную смородину, чтобы был гемоглобинчик в норме.

"Не боись, - говорил он весело, - ты у нас героиня, а мы героинь обслуживаем по высшему разряду. Молодая, здоровая, родишь и здесь, как миленькая". Ребеночек мой зашевелился, и я, чувствуя, как он там у меня буянит, ласково говорила ему: "Тише, тише мой маленький, не шали, успокойся".

Вечерами мы с тетей Клавой шили чепчики, распашонки, а поскольку пол ребенка был неизвестен, выбирали нейтральные цвета: салатовый, желтенький.

Неожиданно приехал папа. Когда он вошел, я вспыхнула и так и стояла перед ним в широком фланелевом халате, виновато опустив глаза, пока он знакомился с тетей Клавой, целовал ей руку, повторяя: "Спасибо Вам, спасибо. Чудная Вы, необыкновенная женщина! Нет, не перевились еще на Руси некрасовские героини. Такие, что хоть в Сибирь, хоть в горящую избу".

Потом обнял меня и прошептал:

-Прости меня, девочка моя, если бы что случилось, это была бы и моя вина, даже, пожалуй, только моя. Нельзя было тебя оставлять без присмотра. Это счастье, что тебя окружают добрые люди.

- А ты что, все знаешь? Это она тебе рассказала?

- Нет, конечно, но ты даже не представляешь, какую цепь случайностей может выстроить жизнь. Я приезжаю из командировки, поднимаюсь по лестнице, а на площадке, у окна стоит заплаканное юное существо. Я спрашиваю: "Не могу ли я вам помочь, девушка?" - она печально качает головой, отворачивается и продолжает плакать. А когда я, наконец, отыскиваю ключ и намереваюсь вставить его в замочную скважину, она вдруг настораживается и спрашивает: "А вы что, из этой квартиры?", - и, получив положительный ответ, задает следующий вопрос: "А эта женщина там... ваша жена?", - я киваю, и тогда она бросается ко мне и, всхлипывая, одной рукой пытаясь утереть слезы, а другой хватает меня за куртку, торопливо говорит: "Прошу Вас, пожалуйста, скажите ей. Я не виновата, меня с работы уволили, я пришла к ней прощенья просить, а она меня выгнала. А я ведь ни в чем не виновата. Та бабушка сказала, что это внучка ее хочет аборт сделать, а они не разрешают, внучонка хотят. А я же понимаю, что нельзя, нехорошо первый аборт делать, нам и в училище так говорили. Я и отпустила ее, а меня с работы уволили, еще сказали, такое напишут, что меня ни одна больница не возьмет. А у нас папы нет, он нас бросил, а у мамы еще двое...", - она опять заревела. - Я ничего не понимал. Какая бабушка? Какой аборт? О чем она говорит, и как это может быть связано с моей женой? - "Вот что, милая, давай-ка, зайдем в квартиру и там обо всем поговорим, а то здесь и холодно, и неуютно". - Открываю дверь, мы входим, в прихожую выплывает несравненная женушка. Вдруг ее лицо теряет обычный цвет и становится серовато - зеленоватым. - "И ты ей поверил, этой проходимке, - завизжала она, - все было совсем не так! Ее никто не заставлял, она сама хотела! А тебя, тварь, за клевету, я сгною, ты у меня отправишься, где Макар телят не пас!" - Яснее ничего не стало, но, хорошо зная свою благоверную, я понял, что она совершила на этот раз что - то уж особенно скверное и орет так, потому, что боится расплаты. Я устроил перекрестный допрос и ужаснулся. Боже мой, до чего же она докатилась! Девушку на такси отправил домой, с Полиной разбираться не стал. Противно, да и бесполезно. Утром съездил в облздравотдел, объяснил ситуацию, девочку взяли обратно, а врач уволился. На следующий день у нас с Полиной состоялся крупный разговор. Я сказал ей, что ухожу от нее. - "А как же я жить буду?" - растерянно спросила она. - "Ты имеешь ввиду, на какие шишы? Так ты еще молодая, даже не на пенсии, устроишься куда - нибудь работать". - "Ты издеваешься? Работать? Где?" - и тогда я высказал ей все, что она искалечила жизнь мне, тебе и пыталась убить нашего внука. Она выслушала меня и вдруг упала навзничь, я испугался, похоже, что это был не спектакль. Я растерялся, поднял ее на диван, стал звонить в "Скорую". В это время раздался звонок. Я бросился к двери. На площадке стояла та самая девочка, она пришла поблагодарить меня. И вот так случилось, что мать твоя ей столько неприятностей доставила, а девчонка ее от смерти спасла. И нитроглицерин нашла и массаж сделала. Ну, а потом приехала "Скорая", и ее увезли. Сейчас она в больнице, врач говорит - ничего страшного, какие - то возрастные осложнения.

- Папа, а кто такой Эльдар?

Он посмотрел на меня внимательно, усмехнулся.

- Да, нет, дочка, до этого она еще не докатилась. Видишь ли, Эльдар был когда - то у меня шофером. У него была неприятность с братом, тот попал в плохую компанию, ему грозил суд, я помог ему. А татары народ такой: если уж любить, так любить, если ненавидеть, то навечно. С тех пор прошло много времени, но он до сих пор считает, что обязан мне, и мама умело использует его преданность. Она убедила его, что дочку надо спасать, и он, не раздумывая, умыкнул тебя, в полной уверенности, что делает благое дело. А насчет каких - то других отношений... Нет..., ведь для нее он только слуга. А до слуги она снизойти не может. Ладно, давайте оставим эту тему и поговорим о чем - нибудь хорошем.

Я рассказала папе про то, как тетя Клава угнала летучку. Он смеялся и снова целовал ей руки, приговаривая:

- Да, таких женщин в истории не так уж много было: Марфа - Посадница, Жанна д Арк, Надежда Дурова... Кстати, как младенца называть будем, подумали?

Тетя Клава потупилась.

- Я не знаю... я хотела... если можно... если мальчик... Егором.

- Здорово! Конечно Егором. Ты как, дочка? Егор, Егорий, Георгий - Победоносец.

Я, конечно, согласилась. Но тетя Клава внесла еще одно предложение, что девочку, нужно назвать обязательно в честь необыкновенной женщины, может быть даже Жанной или Надеждой, в честь кавалергард - девицы.

Мы пили чай, смеялись, веселились, папа остался ночевать, а утром встал рано, выпил чашку кофе и пришел ко мне прощаться.

- Я ведь вечером улетаю в Африку, малыш.

Я заплакала.

- Ты всегда улетаешь, папа.

- Это в последний раз, а к появлению внука - приеду, обещаю.

Мы вышли провожать его на крыльцо. С тетей Клавой он расцеловался троекратно, а меня только щелкнул не больно по носу, приобнял и сказал:

- Держи хвост морковкой. Скоро увидимся, - сел в машину и уехал.

И снова стали мы жить - поживать. Вот только доктор все ворчал, что гемоглобин низкий, и все приставал к тете Клаве, чтобы она меня печенкой кормила и фруктами. Мы, конечно, скромно жили, но тетя Клава ничего для меня не жалела. Да и папа привез денег достаточно. Только тетя Клава их за божницу убрала. Сказала, что нам и так всего хватает, а это тебе на "обзаведенье". На какое "обзаведенье", когда у нас и так все было? коляску папа обещал купить.

Я уже была в декретном отпуске. Тетя Клава научила меня вязать, и я сидела целыми днями вязала крохотные шапочки, кофточки, штанишки и пинеточки, а вечером тетя Клава меня выгуливала. Ела я плохо и с завистью вспоминала свою клиентку "ягодку", которая ела так, что еды было не напасть.

Странно как - то, даже подозрительно себя стала вести тетя Клава. Чуть ли не через день, после прогулки, она запирала меня и куда - то отправлялась, говорила, что в гости, но ведь раньше она была не любительница по гостям ходить. А выглянув однажды в окно, я увидела, что идет она в сторону почты, где был почтовый ящик, и в руке у нее письмо. Наверно, опять запросы посылает в военкомат.

Как ни ждала я этого дня, но все произошло все равно неожиданно, и не днем, а ночью.

Я проснулась от страшной боли, подо мной все было мокро. Я испугалась и заорала. Полураздетая тетя Клава выскочила за дверь, крикнув мне:

- Потерпи, доченька, я сейчас!

Через две минуты у нас были доктор и акушерка. Меня осторожно переложили на сухое. Мне было плохо так, что я даже сознание временами теряла, а когда приходила в себя, то какие - то звездочки, кружочки и крапинки мешали мне видеть окружающих.

- Гемоглобин! - свирепо кричал доктор, - я же говорил, что гемоглобин нужно поднять.

- Мы ей витамины давали, - виновато отвечала акушерка.

- Не давать, а колоть надо было!

В дверь просунул голову наш Кусмауль.

- Ну чего, может раскладушку в летучку и отвезем?

- Лаборантку лучше привези, - сердился доктор.

Но сначала меня отвезли в больничку, потом привезли лаборантку, взяли кровь. Я, так мне казалось, то уплывала куда - то, то возвращалась обратно, но понимала, что суета вокруг меня стала значительно больше, и... тетя Клава исчезла. Я хотела ее позвать, спросить, зачем она меня бросила, но у меня не было сил, и я заплакала. Потом опять захлопали двери, кто - то кричал: "По рации вызвали!". Удивительно знакомый голос настойчиво спрашивал: "Ну, как она, как она? - а потом, он же, с отчаяньем. - Да сделайте же что - нибудь, черт возьми!".

Мне показалось, что это голос Вани, а когда он надо мной наклонился, я подумала: " Какой чудный сон мне снится", ведь я все это время мечтала увидеть его во сне, а он не снился. В этом сне он был похудевший, загорелый, коротко стриженый, но такой же голубоглазый и такой ... родной. Вдруг сон как - то странно изменился, потому что Ваня уже не просто смотрел на меня, а взял мою голову в свои руки и стал неистово целовать меня в глаза, в губы, в щеки... И все это как - то мало напоминало сон, а было как на самом деле. Но ведь такого же не может быть. Откуда же ему взяться? Галя говорила, что от кого - то слышала, что он, вроде бы, в Сибирь уехал. Я опять стала уплывать, услышав на прощание крикливый голос доктора:

- Брысь отсюда, поцелуев нам только не хватало, она и так чуть живая, инфекцию еще какую - нибудь занесешь! - и обернул жгутом мою руку.

Через некоторое время мне стало лучше, я стала все слышать, видеть и даже чувствовать, что у меня дико болит поясница. Я уже хорошо помню, что меня несли на носилках в вертолет. Около носилок я увидела с одной стороны тетю Клаву, она все поправляла на мне одеяло одной рукой, а другой краешком платка вытирала слезы. А с другой... с другой стороны шел Ваня. Это был уже не сон, потому, что он кричал злым голосом:

- Почему это мне нельзя, я муж, я отец ребенка! Я имею право!

На что ему кто - то отвечал:

- Молодой человек, вертолет не резиновый, полетит роженица и сопровождающее лицо.

Лицом оказался доктор. Он всю дорогу щупал мне пульс и ругал себя на чем свет стоит: "Старый дурак, ведь видел, что гемолитическая анемия, надо было сразу отправить".

Ну, а потом был ад. Вопреки всему, орала я все- таки: "Мамочка!". Наверно, это генетически в нас заложено, звать маму в трудную минуту, хотя, оказывается, мамочки всякие бывают.

Когда от боли, от собственного крика я уже перестала что-либо соображать, раздался тоненький жалобный писк, и доктор торжествующе сказал:

- Девочка!

- Это была я?

- Ты, любимая.

- А потом, мама?

А потом я уже узнала, что вся честная компания загрузилась в летучку, и Петр Иванович на самой супервысокой скорости помчался в город.

Пока тебя взвешивали, и со мной что - то там проделывали, пока меня привезли в палату, прошло немало времени. Я, измученная, как с поля боя, задремала, а потом вдруг вздрогнула и открыла глаза. Около моей кровати, в белом халате, прижимая к груди цветы, стоял Ваня. Я вытащила руки из под одеяла и протянула их к нему. Кульки начали падать, яблоки, апельсины покатились по палате, а он, стоя передо мной на коленях, прижимал мои ладони к своему лицу и только повторял:

- Прости меня, прости!

- Это ты меня прости. Простишь? Ведь я тебе дочку родила.

Он счастливо и как - то глуповато засмеялся. Наверно, не привык к мысли, что он отец. Врач, зашедший в палату, зловещим шепотом спросил:

- Ты что, хочешь, что бы меня с работы турнули? Сказал на две минуты, а уже десять прошло.

- Иди, иди, милый, - шепнула я.

Он поцеловал меня и ушел, а доктор ворчливо проговорил:

- Страсти - мордасти, елки - палки. Отдыхайте, вам скоро кормить принесут.

Ване еще несколько раз удалось проникнуть ко мне. Он надевал белый халат и очки с простыми стеклами, и его все принимали за врача. Я смеялась и говорила, что его не зря "профессором" прозвали.

У меня были какие - то осложнения и нас долго не выписывали. Когда Ваня не мог проникнуть к нам, он приходил и стоял под окном. Я ему показывала девочку и кричала, что она очень похожа на него. Мы пролежали месяц. Папа так и не приехал. Мама один раз была, принесла фрукты. Я хотела отправить ее передачу обратно, но потом раздала женщинам в палате. Приходили Галя с Петром Ивановичем. Я кричала им, почему они не привезли тетю Клаву, но окно не разрешали открывать, а так было плохо слышно, и я ничего не поняла.

Наконец меня выписали. Ваня встречал меня с цветами. Тебя запеленали, и ты безмятежно спала в кружевах и розовых лентах. Папаша, гордый вынес из больницы свое сокровище. Сели в такси, и я заметила, что он угрюм и молчалив. Я не знала, что и подумать. Может быть у него кто - то появился за это время, и он сейчас мне об этом скажет, а может быть он сомневается, что это его ребенок, ведь Чуриниха распространяла всякие гадости. Я решилась спросить, что его тревожит.

- Дома, все дома, - ответил он.

Я попросила остановить машину у дома тети Клавы, но Ваня мягко накрыл мою руку своей.

- Нет, малыш, поедем к нам.

- Почему?

- Так надо.

"Вот оно что, - подумала я, - они поссорились с тетей Клавой. Она, наверное, упрекнула его, что он бросил меня беременную, а он обиделся... Потому и она не приезжала ко мне. Ну, ничего, я их помирю. Ведь они самые близкие мне люди".

Мы вышли у Ваниного дома. Навстречу бросилась его мать и сестренки, почти уже девушки.

- Ой, какая хорошенькая!

- Тихо, тихо, еще разбудите, - Ваня внес тебя в дом.

Мария Васильевна взяла наши сумки, которые выгрузил таксист, и пошла со мной рядом.

- Ты прости меня, дуру неразумную, бабы назудели, я и кинулась на тебя. Я ведь не со зла, ты мне по сердцу была, а тут Ваня уехал так вдруг, я и подумала - из - за тебя. Прости, Христа ради, ведь теперь мы одна семья. Да вот и Клавдия...

Дверь открылась, на пороге стоял Ваня. Он, видимо, положил тебя и вышел за нами.

- Рита, мама, что вы так долго? - он взял у нее сумки.

Ты все еще спала, пока мы обедали, потом Ваня позвал меня в отведенную нам комнату.

- Покорми ее.

- Так еще полчаса.

- Нет, покорми сейчас.

Я послушалась, распеленала малышку. Умница, вся была мокренькая, но даже не пискнула не разу. Покормила, перепеленала, положила на кровать.

- Рита, мне с тобой поговорить надо.

Я окаменела.

- Говори.

- Ты знаешь, как получилось, что я приехал?

- Нет

- Ну, я долго не мог устроиться по настоящему. Работал в разных местах, пока не связался с моим армейским другом из Свердловска, и он пригласил меня к себе. Пока приехал, пока устроился, прошло немало времени. Как мне было плохо, я не буду рассказывать. Я ведь подумал, что ты меня разлюбила. А вот матери следовало написать, она - то ведь ни в чем не виновата. Написал, что, мол, так и так. Устроился, сначала пожил у Сережки, потом дали комнату в общежитие. В общем, жив - здоров, адрес такой - то пишите. И ты знаешь, что сделала мать, как получила письмо? Не догадаешься ни за что. Она к Клавдии побежала. Побежала совета просить, как ей поступить. Написать сыну про то, что девчонка эта дите его под сердцем носит или утаить. Тетя Клава поблагодарила и сказала: "Давай, Маня, адрес, я сама ему все напишу. А ты ничего не пиши, лучше про себя, про здоровье, про девчонок, он ведь там волнуется". Так вот, быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Знаешь, как наша почта работает? Ехать от нас до Свердловска сутки, а письмо идет десять, а то и двенадцать дней. Я, когда получил ее письмо, сразу ехать хотел, да только приписка остановила: "Ваня, не приезжай пока, она, бедная, столько всего пережила, ей сейчас волноваться нельзя. Срок у нее тогда - то, я тебе сообщу загодя, приедешь, и встретишь ее с цветами из роддома. Тут тебе и свадьба, тут тебе и крестины, и пир на весь мир". Серега, он шутник такой, балагур, тоже сказал: "Брось, только устроился и, на тебе. Нет, поедешь забирать ее. Выйдет она, а ты, тут как тут: "Лучший твой подарочек - это я, - запел он мне, заплясал, засмешил", - я и согласился. Но переписывались мы с тетей Клавой регулярно. Я знал все о тебе: как ты ешь, как спишь, какой у тебя вес, и что гемоглобин низковатый. Увидеть тебя хотелось так, что и не высказать. Вспомню тебя, мою маленькую, аж заболит что - то внутри. Я понял все, почему ты так. Правильно все, дубина я, еще и какая. Хотя бы раз спросил, как у тебя дела, ведь не ребенок, давно знаю, что детей не аисты приносят. Ну, теперь, что говорить. В общем, приехал я за три дня до твоих родов. Приехал ночью, никто меня не видел. Сижу дома, аж зубами скриплю, так тебя увидеть хочется. А тетя Клава ни в какую: "Подожди!".

Я улыбнулась.

- Да, она такая.

- Ну, как все началось, она прибежала за мной. "Ванюшка, - говорит, - беги бегом, Рита помирает. Ей кровь нужна, а ведь у вас одинаковая". Я туда... Как увидел, лежишь ты бледненькая, аж голубенькая вся, глазки закрыты, будто и не живая вовсе, только реснички трепещут. Поверишь, сдержаться не мог. Губы до крови искусал, а слезы все равно текут и текут, - он закашлялся, замолчал.

Потом обнял меня.

- Неужели потерять тебя мог? Ну, кровь тебе перелили мою, - засмеялся. - Имей в виду, порядочно крови. Ты теперь мне не только жена, но и сестра, кровная.

Я уже успокоилась, поняла, что он меня любит и расставаться не собирается и, спросила:

- А с тетей Клавой из - за чего рассорились? - Ну, я так решила.

Он закрыл лицо руками, посидел так с минуту и снова заговорил.

- Ну ты же знаешь, что тетя Клава всюду писала, разыскивала однополчан своего Егора. Не верила она в то, что он погиб, ждала его. И в газеты писала, и в журналы, даже в школу написала в поселок, откуда похоронка пришла, - голос его стал глуше, напряженнее. - Ну, так вот на четвертый день, как тебя увезли, она как раз к тебе собиралась, принесли ей бандероль из этого поселка. Обратный адрес: "Поисковый отряд "Юные следопыты"". Открывает она, а там письмо и вещички какие - то. Пишут ей юные следопыты и их учитель истории: "Уважаемая Клавдия Ивановна, получили Ваше трогательное письмо. Восхищены Вашей верностью, постарались сделать все, чтобы найти останки Вашего мужа. Он, оказывается, был похоронен не в братской могиле, а отдельно. Посылаем Вам его солдатскую книжку, она, правда, вся в его крови, но прочитать можно и фотография даже сохранилась и солдатский медальон, и еще картоночка в плестиглазе. Наверное, это Ваша фотография". Не крикнула она, нет - захрипела и упала. Пока узнали, пока врача вызвали, поздно уже было. Жила она еще неделю. Мама моя ухаживала за ней, не отходила ни днем, ни ночью, Петр Иванович врача из города привозил, какого - то знаменитого. Все зря. Она умерла на рассвете. В гробу лежала непривычно тихая, и лицо у нее, знаешь, было такое, как будто она благословляла нас, всех оставшихся. Хоронили ее всем поселком. Помнишь, я один раз не пришел к тебе в больницу? Вот это было в тот день. Столько было народу, венков, цветов. Откуда - то приехали незнакомые люди, работники военкомата, однополчане ее Егора, школьники. Из воинской части, что стоит в Каргале, солдаты приехали, это Петр Иванович попросил, и даже залп прощальный дали в ее честь. Мне было, конечно, очень скверно, я был потрясен, и еще, я все время думал о тебе, как ты переживешь эту потерю, но где - то в памяти отпечаталось, что в конце процессии шла Чуриниха в черном платке, она тихо плакала, и с тех пор, мама говорила, никто не видит ее и не слышит. Ни публичных выступлений, ни междоусобных склок. Грустная ходит, ни на кого не глядит, - он замолчал.

Я, потрясенная услышанным, молчала. Потом взяла его за руку.

- Пойдем.

- Куда?

- К тете Клаве. Проститься с ней хочу.

- Может не сегодня?

- Сегодня, сейчас, сию минуту! - голос мой пронзительно зазвенел.

Мария Васильевна, как будто слышала наш разговор, да как и не слышать - фанерные перегородки, принесла мне черный платочек. Я шла так быстро, почти бежала, что Ваня едва успевал за мной. Потом уже он шел впереди, взяв меня за руку, подвел к могиле. Могильный холмик весь был заложен, заставлен, усыпан цветами, венками, корзинами. Всюду ленты: "Уважаемой Клавдии Ивановне от коллег по работе, от друзей, от близких, от соседей, от школьников, от облвоенкомата, от райвоенкомата, от Совета ветеранов, от Комитета солдатских вдов...". Знала ли она, простая деревенская женщина, что соберутся здесь, у ее могилы, люди разного возраста, разного положения. Она было скромна до робости. И когда девятого мая школьники приходили приглашать ее на вечер встречи, она, смущаясь, говорила: "Еще чего, нашли героиню, вон дядя Митя Степанцов воевал, сходите к нему, ребятишки, он вам все и расскажет".

Но ее, оказывается, знали. Знали по письмам, которые, куда бы она не писала, начинались одинаково: "Здравствуйте, люди добрые! Пишет Вам вдова солдата. Получила я похоронку 20 апреля 1945 года. Да только не верит сердце, что погиб он. Может, контужен был, может, память потерял и живет под другим именем, а может без рук, без ног, в каком - нибудь доме инвалидов. А может, раненого подобрала его какая - нибудь добрая женщина, и остался он с ней. Пусть, я бы только спасибо бы ей сказала, только бы знать, что он жив".

Нет, не пощадила тебя жизнь, тетя Клава, не оставила тебе надежды, прислав потемневший солдатский медальон.

На памятнике было написано: "Клавдия Ивановна Красносамарская - солдатская вдова".

Вечная тебе память, наша любовь и признанье.

Я не плакала, не могла заплакать. Я стояла и думала, что она не простилась со мной, не успела, боль, беда, свалила ее раньше, чем я вернулась. Но она не могла уйти так. Я стояла и ждала, что она подаст мне какой - то знак, что она знает, что я здесь, попрощается со мной. Я ничего не говорила Ване, опасаясь, что он осудит меня за мои фантазии.

И вдруг... фьюить - фьюить... Птичка с желтой грудкой села на веточку, совсем близко от меня. Похоже, что она совсем нас не боялась. Я пожалела, что не взяла пшена или хлеба. Фьюить - фюить ... Она перепрыгнула так близко, что я могла дотронуться до нее рукой. Она наклонила головку и смотрела на меня своими глазками - бусинками.

Думайте про меня, что хотите, но тогда я решила, что это знак, что это тетя Клава привет свой посылает мне.

Обратно шли тихо. Подходя к дому, услышали, как "развивает легкие" наш ребенок. Я бросилась тебя кормить.

Ваня сказал, что поскольку так все сложилось, то свадьбу делать не будем, а просто распишемся и посидим " по - семейному". Я ждала папу, но его не было и не было. Собрались без него.

Петр Иванович поднялся, взял рюмку, откашлялся.

- Ну, что, ребята, не так я себе представлял вашу свадьбу. У меня ведь друг в Кувандыке директором конезавода работает. Думал, что на тройке будем вас катать, вино - рекой, веселье - морем, да вот все не так оказалось. Подвела нас Клавдеюшка, без ножа зарезала, как душу из груди вынула. Но жизнь продолжается, так выпьем за то, что влюбленные сердца соединяются, не смотря ни на какие препятствия.

И все, вроде бы поздравляли нас, а все равно вспоминали тетю Клаву. Мария Васильевна даже всплакнула:

- Клавдеюшка, что же ты нас покинула, как пусто без тебя.

Я резко встала.

- А кто сказал, что ее нет с нами, - подойдя к кроватке с "качалками". - Вот она, Клава, теперь она всегда будет с нами, - и подняла розовую со сна мою девочку, - тебя солнышко мое.

Все так и замерли. Ваня смотрел на меня с испугом. А потом ко мне бросился Петр Иванович, облапил по - медвежьему, стал целовать, коля усами.

- Ритка, Ритка - молодец! Наша девчонка! Гляди, чего удумала!

И все радовались, целовали меня и плакали... И только когда все ушли, Ваня спросил меня:

- Ты хорошо продумала, это не просто порыв? Ведь ей целую жизнь жить с этим именем.

- Ну, и что?

- Да, видишь, время другое.

- Станет взрослой - решит сама. А поменять недолго. А ты что, против?

- Нет, я у нее, у тети Клавы, в долгу. Не она бы, сидел, как бирюк, в своем Свердловске, обиду свою нянчил. А теперь счастливее меня на свете нет.

Решили, что через две недели поедем в Свердловск. Там у Вани работа, друзья, комната в семейном общежитии, а здесь... с одной стороны все такое родное, а с другой... я еще никогда не теряла близких и не знала, что боль притупиться не скоро, а не пройдет никогда.

Через десять дней возле нашего дома притормозила красивая длинная машина.

- Папа, - закричала я и выскочила на крыльцо, но это был не папа. Высокий седой мужчина в длинном кожаном пальто шел ко мне.

- Рита! Я тебя сразу узнал...

- Вы кто?

- Давай пройдем в дом.

- Проходите. Вы от папы?

Он не отвечал, снял пальто, пригладил волосы и вошел в комнату.

- Садитесь, - пригласила я, а сама опустилась еще раньше.

- Рита, - вздохнув, начал он. - Я друг твоего папы Аркадий Константинович Мезенцев, мы много лет проработали вместе, дружили..., - помолчал, а потом тихо добавил, - поэтому, эту тяжелую, трагическую весть именно я обязан сообщить тебе.

Я молчала, тупо уставившись на него. Где - то очень далеко рождалась мысль: "Так не бывает, не бывает так, что бы одному человеку так сразу, столько горя.

Не закричала, не заплакала, просто повалилась на пол.

- Помогите же, кто - нибудь! - в отчаянии кричал гость.

Дальше не помню ничего. Очнулась, в комнате полумрак, ночник накрыт платком. Около меня Ваня и то же самый доктор.

- Защитная реакция, что делать. Побудь с ней, она должна спать, я ей вколол... , - и он сказал какое - то мудреное название.

Но я не спала.

- Ванечка.

- Что, родная?

- Аркадий Константинович уехал?

- Нет, он здесь. Поспи.

- Я не хочу спать. Мне надо поговорить с ним, но я сейчас не могу. Пусть он не уезжает до завтра.

Но поговорить нам удалось только на четвертый день. Оказывается, папа, зная, приблизительно время, когда я должна была рожать, мчался в аэропорт. Он так хотел успеть, он опаздывал. Лязг и скрежет двух столкнувшихся машин были ему похоронным маршем.

- Мы привезли его сюда. Сможешь ли ты присутствовать на церемонии?

- Да.

- Я привез документы. У него были деньги на счете, вот это алмазное ожерелье он купил для тебя. Ты наследуешь все.

- Мне ничего не надо.

- Я понимаю, но это память о нем, и у тебя растет дочь.

Дочь... Бедная моя малышка! У меня пропало молоко, и теперь Мария Васильевна покупала смеси или варила жиденький геркулесовый кисель, и Ваня кормил тебя из бутылочки с соской.

Черная от горя, в черном платке и черной жакетке Марии Васильевны, я отстояла всю церемонию прощания. Рядом был Ваня. Папу привезли в закрытом гробу, так что я не смогла увидеть родное лицо.

Мама тоже присутствовала там. В черной шляпке с вуалью, в черном костюме, она тихо стояла у гроба. Странно, что ни было не безутешных рыданий, ни обмороков. Понимала ли она, кого она потеряла?

Я подошла к ней. Она подняла вуаль, и я едва не отшатнулась. Казалось, что из нее воздух выпустили. Что это климакс, или что - то еще?

Я пожалела ее. Она несчастна по - своему, раз Бог создал ее такой.

После похорон мы сразу уехали в Сакмарск. Я ничего не делала. Ванина семья и он сам окружили меня заботой. Стоило ребенку заплакать, его тут же успокаивали или выносили гулять. Часто приходили Галя и Петр Иванович, несколько раз заходила Оля из столовой, Степка Чуринцев кричал из - за калитки: "Теть Мань, давайте с Клавой погуляю!".

В моей комнате была открыта форточка, когда я услышала разговор за окном.

- Ну, что, так и не ест?

Я узнала голос Чуринцевой.

- Почти ничего, как птичка поклюет, и все, - ответила ей свекровь.

- Маня, я тут сливочек принесла, творожку, варенца сделала. Только не говори, что от меня.

- Спасибо, только ведь у нас все есть. Плохо ей, да не дай Господи никому.

На сорок дней после похорон (а не после смерти, как полагается) мы съездили в город на кладбище, заехали к маме. Я сказала ей, что уезжаю в Свердловск. Она заплакала настоящими человеческими слезами, но я подумала, что она оплакивает не мой отъезд, а свое одиночество, и еще, что она заслужила его.

Через три недели мы уехали. Спасибо нашему папе Ване, он нянчил нас обеих. И ему и мне пришлось оформить академический отпуск. Я теперь понимаю, почему психически больных у нас называли не сумасшедшими, а душевнобольными. Я не была сумасшедшей, у меня болела душа. Я все время думала, что это Господь покарал меня за какие - то грехи. Но за какие?

Приходили Ванины друзья, пытались меня расшевелить, но все было тщетно.

Но однажды, когда Ваня был на работе, а я осталась дома с тобой, т. к. женщина, которая нам помогала, не смогла придти, я подошла к кроватке, чтобы переодеть и покормить тебя и удивленно замерла: на меня смотрела девочка уже большая, замечательно красивая и очень похожая на отца.

Я встала подошла к папе и положила ему голову на плечо. Мама посмотрела на нас, как бы подтверждая сходство, и продолжала.

И вдруг эта птаха засмеялась и сказала: "Ма!". И что - то во мне не сломалось, а, наоборот, восстановилось. Как будто кто - то проводки соединил.

- Доченька! - я прижала тебя к себе. - Я и не заметила, как ты выросла.

Когда папа пришел с работы, он остановился у дверей пораженный. Я купала тебя и пела...

Так началось мое выздоровление. Мы снова стали учиться, сдали экзамены за два курса экстерном и диплом получали вместе со своими однокурсниками. Папа стал работать прорабом, а я закройщицей в ателье. Нам дали квартиру, через несколько лет папа возглавил строительный трест, теперь это строительная компания, а я открыла экспериментальную мастерскую, куда пригласила молодых, талантливых художников. Там мы разрабатывали новые модели и, затем, устраивали показы. Сначала только на каких - то молодежных мероприятиях. Потом открыли демонстрационный зал.

Вот вся жизнь. Как видишь, хватило двух часов, чтобы все рассказать.

Я перебежала от папы к маме и прижалась лицом к ее плечу.

- Мамочка, я так тебя люблю!

- И я тебя, Клавочка! Не обижаешься за такое несовременное имя?

Папа тоже подошел к нам и обнял нас обоих крепко, крепко.

- Что ты, я горжусь им.

Мама помолчала немного, а потом сказала:

- Мы с папой хотели еще двух сыновей родить, чтобы назвать их Егором и Александром, в честь дедушек, но не получилось. У меня какие - то проблемы со здоровьем, так что ты наша единственная радость.

- Это ничего, мама, ты не расстраивайся. Мы с Тимкой родим вам двойняшек Егора и Сашку.

- Что!!! - родители вскрикнули это одновременно.

- Какой Тим, какие двойняшки?

Я, как могла, успокоила их, объяснив, что Тим - это парень, который мне, очень, ну очень нравиться. А двойняшки - это дело будущего.

- Будь осторожна, - сказала мама.

- Хотелось бы познакомиться, - заметил папа.

А я просто умирала от любви к ним.

----------------------------------------------------------------------------------------------------

Поезд Екатеринбург - Санкт - Петербург вздрогнул и остановился. Я вылетела из вагона на платформу раньше всех.

- Клава! Клавочка! - ко мне, расталкивая встречающих, мчался с цветами Тим.

- Здравствуй, богиня! Если бы ты знала, как я соскучился по тебе, любимая!