Как я уже сказал, смерть мэтра Эрмена дала новый повод для беспокойства. Нас беспокоил не убитый, но убийцы. Те, что невольно помогли нам в одном деле, грозили доставить немало хлопот в других.
Поле священно для земледельца. Если Церковь считается матерью всем христианам, то поле разумно назвать кормилицей. Когда же иссякают его соки, и грудь эта не может больше прокормить - иные, понукаемые голодом, стремятся к сердцу, ободрав покровы плоти.
То лакомое сердце - лес. Благословенны его жилы, что питали людей с самых тёмных веков. Но право на эту кровь даровано не всем. Одни, подобно мне, наделены им по первородству. Иные, распалённые нуждой и злобой, даруют его себе сами.
То разорённые крестьяне, городской сброд и прочий лихой люд, низкий не только происхождением, но и душой.
Путая ярость и храбрость, легко возвеличить сих лесных охотников, охотящихся не на зверя.
Напавшие на нескольких купцов, разбойники расщедрились для бедняков, и те охотно укрывали их от разъездов городской милиции и сюзерена. Перевернув баронскую карету, они крестились именем защитников народа, ведь в каждом графстве или герцогстве найдутся недовольные, сколько ни отводи от них засуху и чуму.
С ближайших пограничных застав я отрядил два десятка конников и столько же пехотинцев, поставив во главе фон Вайтена, и они месяц рыскали по лесу и окрестным деревням. Поймать удалось троих - и повесить на холме близ часовни Святого Сердца. У одного из них, кстати, нашёлся кошель, что я передал Эрмену.
Остальные только им ведомыми тропами перешли во владения герцога Люксембургского, затем сыграли ту же шутку с его людьми. И пользовались гостеприимством простолюдинов, начиная им явно злоупотреблять. Гюнзендорф опустел, беглецов принял на заработки Оршольц, их бургомистр отписал фон Вайтену жалобу на чужаков, державшихся против бюргеров на редкость дружной ватагой. Если б такую слаженность они показали чуть ранее...
Ведь всё это началось задолго до отъезда моего придворного врача, но я полагал, местные власти предержащие управятся сами.
Кто виноват здесь - судить не берусь. Но спросите любого ловчего: поощряемый в свирепости волкодав, коего держат для защиты и охоты, однажды может загрызть самого охотника.
И некому вернуть крестьянам скот, и некому вернуть охотников и путников домой, и некому вернуть девицам их девичество, и некому вернуть той баронессе мужа.
Я пребывал в раздражении и думал созывать вассалов, как сообщили о прибытии Альбрехта фон Люксембурга. Лицо тестя несло печать вдохновения, коим отмечены были войска, осаждавшие Иерусалим во времена моего славного предка Отфрида.
Приветствовав друг друга вопросом, что же делать, мы позабыли этикет и сразу начали советоваться.
На люксембургской стороне подожгли церковь. Интересно, какие спасённые богатства намеревались они выхватить из рук священника бедной сельской часовенки.
Что ж, мне уже хочется посмотреть на этих доблестных защитников бедноты.
- Вы ведь развлечёте зятя охотой?
- Вижу, вы что-то придумали, Ульрих. Вы собираетесь рисковать собой? Ведь в ваших силах поразить их на расстоянии.
- У кабанов самый гон.
- Помилуйте, дорогой зять. Травля вепря достойна лишь простого ловчего. Нам с вами приличнее гнать оленей. Послушайте меня хотя бы в этом, всё остальное поручаю я на ваше усмотрение.
- Мне так угодно, дорогой тесть. Я настаиваю.
Не без сожаления Альбрехт уступает.
- А жену зятя вы развлечёте охотой, дядюшка? - доносится из дальнего угла голос Иоганны, склонившейся над пяльцами.
Мы сообщаем о нашем намерении матушке. Она переспрашивает, не в тот ли лес мы отправляемся развеять скуку и добыть снеди для трапезы Она сожалеет, что обманулась в невестке, которую считала пусть несколько несдержанной, но разумной. Мы с Альбрехтом не удостоились сожаления.
- Туда бы лучше снарядить войско, а не свиту, - обращается она ко мне.
- Всенепременно, матушка. Сразу же после охоты.
- Конечно, ты волен в своём времяпрепровождении, но заклинаю - внемли моему совету!
Егерь удивлён, что я лично выезжаю на охоту. Прежде рыцари предавались этому развлечению без моего участия, и верховодил там обычно Фридрих - или Герард. Их смятение также не знает границ.
- Я этого желаю. Надеюсь, такое объяснение вас удовлетворит.
В сопровождении дюжины рыцарей, дюжины ловчих, десятка пажей, стольких же слуг, ведавших провизией и шатрами, и своры аланов, мы выступаем в путь. Единственная дама на этой охоте - моя жена. К седлу её приторочена лютня.
Лес встречает нас пламенеющими купами каштанов и непроглядным дымом рамени. Пегий, как эта чаща, живёт здесь вепрь, что наделён десятью отвратительными чертами. Так пишут в трактатах о псовой охоте. В нашем доме их нет. Отец привык черпать знанья о травле зверей не из книг, а из памяти. Я же собираюсь заимствовать у этого изгнанника бестиария то, за что его прежде ценили, а ныне страшатся: нежеланье спасаться бегством, прямой взгляд на противника.
Погоня за оленем - сущая безделица и свиту нашу не отвлечёт, пока я выйду навстречу охотникам на людей. Они также всю жизнь травят оленей и ланей, но бьюсь об заклад, не выходили пешими против вепря. Вот настоящий лесной король, и с ним сравняется лишь брат его - и враг - медведь. Правителю с правителем договориться легче. И я даю ему знак, чтобы отвлёк моих людей и псов. Они пускаются на поиски.
Мы втроём чуть задерживаемся и избираем другое направление, отделяясь от толпы - как ящерица сбрасывает хвост.
Свистит у виска стрела.
Четверо пеших в рыжих истёртых куртках. Весной наверняка переоденутся в зелёное.
Впереди - лучник. Следом - дубина, второй лук и алебарда. Не загнанные звери, а охотники.
Я успокаиваю лошадей. Мы останавливаемся. Ведь глупо бежать встречи, ради которой преодолел немалое расстояние.
- Какие птицы - да в нашу сеть, - говорит предводитель. - Где ж ваша свита?
Вчетвером преграждают нам путь.
Готов поклясться, их здесь не четверо.
Лошадей просто берут под уздцы.
- Сами спешитесь - или помочь? - собирается резать подпругу. Роняет нож. Это несложно - нужно лишь проиграть движение самому. Так можно заставить человека и споткнуться, и выронить что-то.
Делаю Альбрехту знак, чтоб не вмешивался.
- Что, поклонов ждёте? Мы люди неучёные, - помахивает алебардой другой. - Кланяться не умеем.
- Смотрите-ка, боятся. Чай душа в пятки, да, герцог?
Они меня узнают. Наверняка слышали. А то, кáк меня называют, вам тоже известно?
Не бросаются. Играют. Но наготове.
Что ж, как скажут. Покидаю седло.
Вожак взирает на меня сверху вниз - ни ростом, ни силой он не обижен. Напоминает молодого волка. Нет, собаку. Волк осторожнее
- Так, значит, мне - кошелёк и перстни, тебе - одежду, тебе - коня...
- А мне - фрау, - говорит четвёртый.
- А ты кто, этот... оруженосец, что ли?
Герцога Люксембургского они в лицо не знают. Ещё один кивок Альбрехту, дабы стерпел унижение, хотя - посчитаете ли вы оскорблением лай собаки? Надеюсь, моему спутнику придёт на ум то же сравнение.
- Коль скоро вы ярые поборники справедливости, по крайней мере, в устах простолюдинов, то обратитесь к честности и в этот раз...
Ничто не мешает им просто полоснуть меня по горлу, отнять у Альбрехта оружие, стащить с седла Иоганну... Впрочем, они этого не сделают. Тщеславие - тяжкий грех.
- Пусть твой человек даст мне лук и стрелу, и более меткий стрелок поступит с проигравшим по собственному разумению.
Смеются.
- Слыхали - честность... справедливость... Вот приятели-то наши не слышат: церковь Святого Сердца далековато будет.
Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.
Утверждает в развилке ствола скрещённые ветки. Два креста - две мишени. Целиться нужно в пересечение.
- Так, это - тебе, это - мне.
Тщеславие - смертный грех.
- Знай, кто убьёт тебя, герцог. Моё имя...
- Оставь его при себе. Это единственное твоё имущество, насколько я вижу. Я не столь алчен.
Из всех грехов лишь алчностью не наделяют вепря.
Я, скорее всего, промахнусь, но меткость моя не важна. Гораздо важнее, чтоб óн поразил цель.
Беру немного ниже середины. Стрела отсекает левую лопасть. Я возвращаю лук владельцу.
Разбойник улыбается победоносно и играючи оттягивает тетиву. Лопается бечева, которой связаны ветки, крест разлетается вдребезги.
- Ну вот и справедливость, - обвёл он взглядом всех наблюдателей. - Видит Бог, мы не зря... - комкает на груди куртку. Прижимает ладонь. Запускает пальцы за пазуху. Шнурок он приспособил для мишени, и сквозь прорезь видна рубашка, весьма изящная и белая для крестьянина. Но белизна её испорчена: размятой ягодой ползёт малиновая краска. Он отнимает руку от груди, чтоб убедиться, что не ошибается, устремляет свой взор на меня - и падает.
Алебардщик замахивается - и тоже падает. С раскроенной надвое головой.
Оставшиеся двое кидаются в заросли, усеивая путь проклятьями, напрасно почитая их средством спастись от нечистой силы.
Шорох листвы, ещё несколько стрел - и глухой стук падения. Заросли оживают, обрушив на нас всю свою тревогу. Нам удаётся увернуться. Альбрехт, взбешённый собственным бездействием, восклицает: "Уходим!". Но я не спешу.
- Сколько бы вас здесь ни было, слушайте: любой ваш удар отныне направлен против вас же. Из кабацкой перебранки вы вынесете вдвое больше синяков, а прикасаться к оружию не советую вовсе!
Багряно-рыжее безмолвие вновь оживает - чтоб стихнуть совсем.
Альбрехт торопит меня уходить.
- Подождите, любезный мой родственник, мы ещё не увидели главного.
Ведь неучтиво покидать гостеприимный дом, не прощаясь с хозяином. И он выходит к нам - в пегом наряде и остроносых башмаках, вооружённый двумя ножами. Не для борьбы - для трапезы.
Кабан покидает убежище и принимается обнюхивать тела.
Приятного ужина вам, герр Эбер. Не станем более притязать на ваше внимание. Пусть мой скромный подарок подкрепит ваши силы перед последней битвой.
Мы возвращаемся к шатру. Жена задумчиво обнимает лютню, лицо её окрашено таинственной улыбкой.