Аннотация: И снова похороны - прямо одни за другими.
IV
Первым, что я обнаружил утром, был похоронный плач в спальне жены. Время, когда я проснулся с болью во всех членах из-за пренебрежения к привычке спать в назначенном для этого месте, нельзя было назвать ранним, и у одра Маргариты собрались уже все домочадцы, за исключением меня. Якоб, слуга, приложил немало усердия, чтоб пробудить меня, но своего добился.
Признаться, я страшился, что супруга будет выглядеть так, точно отошла в мир иной далеко не сегодня ночью. Но Зигфрида сдержала слово, сохранив ей красу. Вопреки ожиданьям, ни я, ни придворный наш врач не нашли следов оспы. Конечно, ведь Зигфрида не была больна, и ей нечего было передать Маргарите. Желая избавиться от повторного зрелища смерти, я приказал скорее приступить к похоронам и окурить комнату можжевельником. Мэтр Эрмен, напротив, желал дознаться до причины смерти. Спор наш пресёк громовой голос герцога, объявивший, что два медикуса в доме - это слишком, что постель умершей - не турнирный флагшток, что единая для всех смертей причина - воля Божья, что Маргариту похоронят как подобает чтущим заповеди Церкви, а потрошить покойную подобно дичи, уготованной на пиршественный стол, и жечь что-либо кроме восковых свечей он не позволит.
Затем явился капеллан, сокрушавшийся, что Маргарита умерла без исповеди. Я тщетно попытался вызвать слёзы, но сия благодать посещает меня крайне редко, и дабы укрыться от подозрений сурового старца, покинул комнату с возгласами "Оставьте меня, матушка!" к устремившейся за мной герцогине.
Я сутки не показывался на людях, дожидаясь, пока весёлость сменится безмятежным умиротворением.
Идя за гробом под жалостливо-любопытным взором дам и любопытно-презрительным взором рыцарей, я перебирал в уме все несчастья, успевшие омрачить мою недолгую жизнь, чтобы принять если не горестный, то хотя бы сдержанно-печальный образ.
Во вторую очередь, я обнаружил, что располагаю как никогда большим количеством времени. Я вернулся к забытой почти игре на лютне, возобновил чтение провансальских лэ и даже приложил руку к роману, который матушка, дабы развеять мрак души, сгущаемый бездействием, переводила на немецкий. Мы чаще посещали друг друга, что послужило немалой поддержкой ей, не успевшей снять траур по сыну, как пришлось надевать его по невестке. Что до меня, цвет одежды не занимал мои мысли нисколько, ведь истинный траур - в душе, а моя душа облачилась если не в бальный, то в выходной наряд.
Я почти свыкся с неспособностью творить чары и нашёл незатейливую эту жизнь не такой уж непривлекательной. Отчего мне раньше не приходило на ум жить праведно? Наверно оттого, что это скучнее. Тот, кто хоть раз посолил своё блюдо, не согласится более отведать пресного.
Однако перестало действовать моё привычное лекарство, и боли в спине докучали мне чаще. Я начал брать с собою трость.
Третьим моим открытием стал мой отец. Полагаю, он также знакомился с младшим сыном заново.
Веха моего отрочества омрачена была запретом появляться на людях - не абсолютным, но показаться гостям - и просто обитателям замка - я мог лишь с разрешения отца. Я наблюдал и состязание миннезингеров, и рыцарский турнир на майский праздник (тогда я нарочно сглазил стремена всадника, который пришёлся мне не по нраву), и некоторые другие события, но вскоре приучился не злоупотреблять отцовским согласием, тем более что моё занятие увлекало меня сильнее прочих.
В семейном же кругу отец не делал различия между мной и Карлом: ему позволялось не больше, чем мне; мне запрещалось не больше, чем ему. Хотя не делать разницы между братом и мной - равнозначно отождествлению дня и ночи: не разделять их свойственно или слепцу, или обладателю двойного зрения. Кем был Дитрих фон Саарбрюккен, мне ещё предстояло узнать.
К его неумолимости питал я - не ненависть, нет, чувство это слишком животно и безрассудно - скорее настороженность, желание всегда быть наготове, чтобы не угодить в немилость. Был ли это страх, судить трудно, не хочется кривить душой.
Теперь же этот златогривый лев, как окрестил его один из певцов, нуждался в моём обществе, в моём совете и вопрошал при всех своих баронах, как поступить с пустошью в предлесье Шварцвальда, облюбованном углежогами, на которую архиепископ Трирский предъявлял права. Мы обсуждали почти что на равных - насколько возможно равенство между отцом и сыном, герцогом и его наследником - отстаивать ли её с оружием, подарить ли свободному городу, чтобы епископство тягалось с бюргерами, что само по себе стóящее соперничество, или же уступить за некую цену. Я вспомнил, что с моста через Саар пошлина поступала в Трирскую крипту, а не в казну замка Саарбрюккен, и предположил, что мост нужнее пустоши - хотя бы потому, что ближе. Бароны усомнились в щедрости епископата, отец мой вспомнил, что давно желал построить новый мост, завязались прения, не запросить ли за пустоши золота, которое пустят потом на строительство. Барон фон Нойнкирхен разумно отметил, что мост, раскинувшийся через Саар перед носом у вольного Санкт-Иоганна, сделается соблазном для горожан, которые по низменной своей природе всегда горят вступить в тяжбу третьей стороной. Затем я поразмыслил вслух, на чём основана уверенность, что нам заплатят. Отец всерьёз задумался, стоит ли эта пустошь внимания, которым мы её чтим пятый час кряду... Так проходили наши дни.
Сидя по левую сторону от отца, я не мог не заметить, как прижимает он руку к груди - отнюдь не из горячности и искренности, кои движение это знаменует в живописи. Он стал избегать резкости в жестах и оставил привычку расхаживать по залу из конца в конец. Он запрещал советовать ему леченье и раскрывал любой обман, когда мы с матушкой хотели дать ему снадобье без его ведома. И вскоре слёг.
Он, безусловно, чувствовал приближенье конца земной жизни, но конец этот не торопился наступать. Словом, он умирал тяжело, в стонах, воплях и судорогах, не подпуская к себе лекаря и стискивая зубы при виде чаши со святой водой.
Так, почти что без сна, провели мы без малого две недели, отдыхая урывками и по очереди.
Ни молитва, ни исповедь не облегчили его душу, и в тот момент, когда с умирающим разговаривает лишь священник, а родные в молчании ждут исхода, словно придавленный мельничным жерновом, он прохрипел: "Позовите Ульриха!"
Я вошёл, остальных же отец выгнал вон.
В первую очередь он попросил растворить окно. На цветные стёкла дышала промозглая поздняя зима. Я впустил её.
Затем он попросил меня сесть рядом - не велел, не приказывал, не взывал к долгу - лишь попросил.
- Прости меня, Ульрих, я не всегда был добр с тобой. Я хотел уберечь тебя от пересудов, но не уберёг от более страшного... - он перевёл дыхание и будто бы успокоился, во всяком случае, метаться перестал. - Те книги, что нашёл ты в дальней кладовой...
- При всём моём почтении, отец, вы ошибаетесь...
- ...Те, что нашёл ты, кроме бестиария... я знаю, что нашёл... ты думал, чьи они? Думаешь, мне не известно, чем занимаешься ты, хоть в последние месяцы и прекратил? Мне так не хотелось, чтоб ты спотыкался о те же выбоины, чтоб сам пострадал от собственного колдовства, как твой неразумный отец... Но я вижу, у недостойного родителя - достойный сын. Ты разумнее меня. Не сетуй на природу: она наделила тебя всем необходимым, а остального ты достигнешь сам. И не держи зла на меня, хотя человек, напустивший сам на себя сглаз, достоин презрения... Я был удачлив раньше, Ульрих, был... Теперь же я оставляю тебе в наследство врагов, долги и тяжбы... Тебе придётся бывать в церкви, придётся, ничего не поделаешь, так что крепись... Есть средство... где закладка... шёлковая нить... если ещё не нашёл... не говори только матери, она не должна знать про нас с тобой, - он улыбнулся так, как никогда не улыбался, - это будет наша тайна, хорошо?.. Многому ты научился, скажи? Нет, молчи, вижу, что многому. По тому, как ты привык к обмену - вижу... Я ничего не сказал на исповеди, и сейчас, за дверью, они ничего не слышат, я отвёл им всем слух. Я сохранил нашу тайну. Теперь твоя очередь... Знай, Ульрих, я оставляю тебе не только врагов, долги и тяжбы - очень скоро узнаешь... А сейчас - наклонись ко мне, сын, я тебя обниму на прощание.
Когда я разжал его руки, он был уже мёртв. Я опустил ему веки и посмотрел в открытое окно: почудилось, чёрная птица - вроде галки - выпорхнула в сырость. Нет, не почудилось. Я это видел.
С этого мгновения я владею всем, чем владел мой отец. Лишь сожалею, что он снизошёл до нежности единственно в предсмертный час... Но он оставил мне наследство...
Я поднялся и щёлкнул пальцами. Трость обвилась вокруг моей руки и метила вползти в широкий рукав. Я ухватил змею за шею и ударил, как плетью, об пол - она вновь одервенела. Пристукивая кованым её хвостом по мёрзлой соломе, я вышел объявить о смерти герцога.
---
Можжевеловый дым - считалось, обеззараживает помещение, где недавно находился покойник.