Дельта Марк : другие произведения.

Часы возмездия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Четвертый текст цикла. Повесть. Эпоха испанской колонизации Нового Света. История орбинавта Мануэля, кастильского дворянина и знахаря-колдуна народов таино и омагуа. В течение нескольких лет всепоглощающая жажда мести ведет его в поисках обидчиков по просторам огромной империи, где, как говорят, никогда не заходит солнце. Острый ум, накопленный в ходе необычно длинной жизни опыт и сильное идеальное тело орбинавта дают Мануэлю несокрушимое преимущество над врагами. Существует ли сила, способная остановить его вендетту?

   Марк Дельта

ЧАСЫ ВОЗМЕЗДИЯ

(Четвертый текст цикла "Время орбинавтов")

- Глава 1 -

   Капитан смотрел единственным зрячим глазом на слившуюся с горизонтом полосу правого берега реки, на ее желто-бурые волны, на проплывающие в противоположную сторону, заросшие лесом холмы левого берега, и слушал наполняющие джунгли резкие, глухие и ухающие голоса их обитателей. Он думал, что если когда-нибудь сумеет вырваться со своим отрядом из этих почти непроходимых мест, то назовет открытую им огромную реку своим именем. После стольких лишений, он вполне заслужил такую славу.
   Отряд состоял из нескольких десятков человек, вооруженных арбалетами и аркебузами. Впрочем, использовать можно было лишь немногие из этих ружей, поскольку значительная часть пороха во влажном воздухе вечнозеленых зарослей уже отсырела.
   Слишком мало людей и слишком мало оружия, чтобы утвердить на всей громадной территории по обеим берегам реки власть короля. Но одноглазый капитан верил, что, добравшись до тех краев, где уже существует власть Испании, он сумеет убедить корону и возглавить завоевание новооткрытых мест. И потомки запомнят его имя не хуже, чем имена Кортеса и Писарро.
   Река Орельяна. Звучало неплохо!
   За большой "Викторией", как обычно, с трудом поспевала ее маленькая сестра, старая посудина под названием "Сан-Педро". Люди на обеих бригантинах жаловались на голод. Капитан понимал их. Придется в очередной раз искать пропитание в индейских селениях. Давно остались позади земли дружественного правителя Апарии, где туземцы сами несли испанцам всевозможную снедь: куропаток, огромных зажаренных в собственных панцирях речных черепах, кукурузу, лепешки из клубней юкки, рыбу, сухари.
   Теперь приходилось добывать все необходимое с оружием в руках.
   Высокий костлявый доминиканец, капеллан отряда, как обычно, вел записи о подробностях экспедиции. Капитан окликнул его, указывая рукой на левый берег, где вдали виднелись селения индейцев - светлые пятна посреди густого леса.
   - Брат Гаспар! Вы верите, что, миновав черную реку, мы оказались во владениях женщин-воительниц?
   Капитан имел в виду показания недавно захваченного в плен индейца. Подняв осунувшееся лицо, монах пожал плечами.
   - Пути Господа неисповедимы, - ответил он. - Я допускаю все.
   Внезапно к востоку от бригантины послышалась барабанная дробь и гудение боевых труб. Навстречу двум испанским судам двигались множество каноэ. Сидящие в них индейцы прикрывались высокими, сделанными из кож аллигаторов щитами.
   На бригантинах поднялись крики. Капитан приказал обоим судам приблизиться друг к другу.
   Вскоре каноэ пристали к берегам. Индейцы выскочили из них на берег, присоединяясь к тем, что устремлялись к реке из деревень. Судя по всему, они понимали, что конкистадоры попытаются пробиться к их жилищам. Возможно, уже знали о подобных вылазках от соседей. И они были правы: у испанцев не было иного выхода. У них уже давно закончились все запасы провианта, сделанные после предыдущих нападений на индейские поселения.
   Бой на берегу завязался жаркий. Было понятно, что ради неприкосновенности своих жилищ и имущества идолопоклонники намерены сражаться не на жизнь, а на смерть. Стрел, выпущенных ими в сторону отряда капитана Франсиско де Орельяны, было такое множество, что, казалось, их порождает само пространство.
   Одни туземцы стреляли, другие прыгали, исполняя ритуальные пляски. Своими разноцветными перьями, из которых были сделаны их боевые головные уборы и странные хвосты, притороченные сзади к пояснице, они напоминали больших красочных птиц.
   Испанцы отвечали им стрелами из арбалетов и огнем немногих аркебуз. Действовали они более слаженно и организованно, чем превосходящие их числом туземцы, и уже начали теснить индейцев, когда к тем неожиданно подоспело подкрепление.
   - Дон Франсиско! - стоящий рядом с капитаном арбалетчик Гарсия де Сория от изумления опустил свое оружие. - Это женщины!
   - Гарсия! - рявкнул Орельяна. - Продолжайте стрелять, черт вас побери! Не теряйте голову!
   Сория не успел выполнить ни одного из двух приказов. В следующее мгновение его поразила в шею стрела, выпущенная одной из воительниц. Арбалетчик упал, клокоча и захлебываясь собственной кровью.
   Женщин было немного - около десяти. Сражались они не просто мужественно, а с каким-то яростным вдохновением. При их появлении остальные туземцы, уже дрогнувшие было под натиском конкистадоров, снова бросились в бой. Один из индейцев пытался бежать и тут же рухнул как подкошенный, когда его настигла высокая светлокожая и светловолосая девушка и с неожиданной силой обрушила на голову палицу. Этот эпизод сразу отбил охоту к бегству у других.
   Ошеломленные представившимся им зрелищем испанцы потеряли нескольких человек прежде, чем снова перешли в наступление. Лишь после того, как почти все воительницы были убиты, индейцы снова дрогнули. Однако теперь на реке появилась целая армада новых каноэ с вооруженными людьми, и европейцы поспешили погрузиться на свои утыканные стрелами бригантины. Избавиться от преследования они сумели лишь после того, как достигли середины широкой реки и набрали полный ход, изо всех сил налегая на весла.
   Пропитание в этот день раздобыть так и не удалось. Люди старались отвлечься от голода разговорами о случившемся. Хирург, бывший в составе команды "Виктории", оказывал помощь раненному капеллану. Брату Гаспару де Карвахалю было сейчас не до составления путеводных записок. Одна из светловолосых воительниц попала ему стрелой в левый глаз. Он лежал и стонал, не участвуя в общем обсуждении.
   - Сколько их было? Тех высоких, светлых, с косами? - допытывался у друзей Кристобаль де Сеговия, весьма шустрый малый, который, к неудовольствию многих, без особых на то оснований мнил себя вторым помощником капитана.
   Мнения разошлись. Капитану Орельяне в пылу боя все воительницы показались высокими и белокожими. Но его попутчики утверждали, что большинство амазонок выглядели как обычные индианки, и лишь две или три отличались необыкновенно высоким ростом и были столь светлы, что, если бы не боевая раскраска и полное отсутствие одежды, их можно было бы принять за европеянок.
   - Нет, господа, вы ошибаетесь! - постановил Орельяна, прекратив своим авторитетным голосом все споры. - Мы находимся в стране амазонок! Туземцы предупреждали нас об этом еще неделю назад. Они все высоки ростом и необыкновенно сильны. А это означает, что здесь невероятно много золота!
   В эту ночь, опасаясь новых столкновений с туземцами, капитан велел всем своим людям оставаться на бригантинах.
   Назавтра, 25-го дня июня месяца 1542 года от рождества Христова, конкистадорам снова пришлось отбиваться и уходить от многочисленных индейцев, которые на сей раз преследовали их на длинных пирогах. Лишь к вечеру испанцам удалось найти пристанище на берегу одного из многочисленных островов и передохнуть вблизи берега, под сенью дубов.
   С ними находился пленный индеец. Капитан Франсиско де Орельяна, который на протяжении всего плаванья составлял перечень туземных слов, с помощью этого словника расспрашивал пленника о воительницах, с которыми столкнулся отряд. Пленник отвечал пространно и словоохотливо. Возможно, Орельяна не совсем правильно его понимал. Возможно также, что рассказ индейца был смесью подлинных фактов и старинных легенд, в которые верили местные туземцы.
   Так или иначе, но из его слов следовало, что края, подвластные этим женщинам, находятся внутри страны, в четырех днях пути от берега реки, куда они прибыли, чтобы защитить своих поданных. Сами они весьма многочисленны, обитают в семидесяти селениях, жилища свои строят не из соломы, а из камня. Мужей у них нет. И вообще в их селениях жить мужчинам запрещено. Эти женщины чрезвычайно воинственны, и многие живущие вблизи их племена платят им дань. Иногда они вступают в общение с мужчинами - но всегда лишь по собственному желанию, ради чего к ним приходят мужчины из сопредельной с ними страны. Проведя время с женщиной-воительницей, мужчина затем снова возвращается к себе. Если у такой женщины рождается мальчик, его убивают. Если же на свет появляется девочка, то ее воспитывают в воинственном духе этого женского народа. Правительницу их страны зовут Конори.
   Так понял слова пленника Франсиско де Орельяна, и так спустя несколько дней записал их брат Гаспар де Карвахаль - теперь одноглазый, как и его капитан.
   После допроса Орельяна обратился к обступившим его испанцам.
   - Господа! - произнес он, торжественно глядя на огромную реку. - Мы открыли с вами истинную страну амазонок!.. По словам нашего пленника, у этих идолопоклонниц золота так много, что их аристократки пьют и едят из золотой посуды.
   Вечерний сумрак огласился возгласами изумления.
   - Если с Божией помощью мы выберемся отсюда живыми, - продолжал Орельяна, - то снарядим новую экспедицию и вернемся сюда для покорения страны амазонок.
   Немного помолчав, он добавил:
   - А эту огромную реку мы назовем не Орельяной, как я полагал ранее, но Рекою Амазонок.
  

***

  
   Мануэль де Фуэнтес, идальго из Лас Вильяс, близ Саламанки, обнаружил свой дар за многие годы до того, как узнал само слово "орбинавт". Благодаря способности менять уже случившиеся события последних часов, он единственный уцелел после резни, которую устроили в сентябре 1493 года воинственные карибы на острове Гаити среди колонистов, оставшихся там после первой экспедиции Христофора Колумба. Вскоре после этого он попал на соседний большой остров.
   Судьба Мануэля сложилась столь необычным образом, что он на многие годы стал бехике - то есть знахарем и жрецом - селения Коки, где жили индейцы-таино, известные своим миролюбием. Мануэля они называли по имени Равака. Позже, когда на острове Сан-Хуан, впоследствии переименованном в Пуэрто-Рико, установилась власть Кастилии, Мануэль получил статус энкомендеро, то есть попечителя индейцев.
   Весной 1509 года он отправился в Кастилию, чтобы отыскать свою мать, Росарио де Фуэнтес, которую он не видел с лета 1492-го, когда принял участие в первой экспедиции Колумба.
   На родине Мануэля ждало горькое разочарование. Матери он так и не нашел. Замок Каса де Фуэнтес в Лас Вильяс - фамильное владение его семьи - был конфискован властями. Старого управителя замка, верного Хосе Круса, служившего некогда сержантом в отряде Мануэля в дни осады Гранады, не было в живых. Мануэлю удалось лишь узнать, что его мать оставила замок еще в 1494 году, спасаясь от Святой Палаты, и бесследно исчезла. В чем именно обвиняла ее инквизиция, никто из тех, с кем говорил Мануэль, не знал.
   Удрученный этими известиями, он предпринял попытку отыскать своего друга Алонсо, с каковой целью нанес визит в кордовский дом его дяди, шерстяника и торговца тканями Хосе Гарделя. В этом доме его, Мануэля, некогда выходили, когда он чуть не испустил дух из-за раны, полученной от грабителей.
   В доме Гарделей Фуэнтес разговаривал с матерью Алонсо, пожилой и приветливой Сефериной, прекрасно помнившей гостя. Сеферина с печалью поведала Мануэлю, что ее сын, обвиненный инквизицией в колдовстве и тайном исповедании ислама, был вынужден в одночасье бросить все свое имущество в трех городах и бежать, не сообщив о себе никому, даже самым близким. Где сейчас находился Алонсо, Сеферина, увы, не знала. Удивленный сходством судеб матери и друга и тем, что исчезли они в одном и том же году, Мануэль написал письмо, адресованное Алонсо, и оставил его Сеферине на случай, если ее сын когда-нибудь объявится.
   Мануэль-Равака вернулся к своему народу-таино на Сан-Хуан, так и не узнав, как называется его удивительный дар обращать время вспять на несколько минут или часов. О том, что его неподверженность старению как-то связана с этой таинственной способностью, Мануэль догадывался. Но полной уверенности в этом у него все же не было, поскольку он не знал ни одного другого человека с таким же даром.
   Впрочем, некогда его наставник, старый жрец Маникатекс, предсказавший Раваке, что тот навсегда останется молодым, поведал, что вечной молодостью обладает и его мать. Мануэль верил словам наставника и поэтому не сомневался в том, что когда-нибудь еще отыщет мать. Однако сейчас у него было более срочное дело: спасти от нависшей угрозы истребления свой народ, людей коки.
   В 1511 году губернатор Сан-Хуана Хуан Понсе де Леон по наущению влиятельных недоброжелателей был смещен со своего поста. Относительное спокойствие, которое царило на острове, благодаря его усилиям, тут же прекратилось. Начались беспорядки, повсеместно вспыхнули бунты против испанцев, немедленно вызвавшие ответные карательные меры.
   Не дожидаясь, пока конкистадоры доберутся до селения Коки, Мануэль, пользовавшийся среди его жителей непререкаемым авторитетом с тех времен, когда был их целителем и жрецом, погрузил их всех на нанятый с этой целью корабль и направился на материк.
   Беглецы высадились возле небольшого городка Венесуэла, который когда-то назвал этим именем, т.е. "маленькой Венецией", Америго Веспуччи, итальянец на службе у кастильской короны, усмотревший сходство между индейским поселком на сваях посреди воды и расположенным на каналах городом святого Марка.
   Так люди коки стали индейцами с цыганской судьбой. Безропотно повинуясь наделенному магическими способностями Раваке, они скитались год за годом, стремясь уйти как можно дальше от постоянно расширяющейся границы испанской колонизации в Новом Свете. "Цыгане"-таино могли несколько лет жить на каком-то одном месте, но, узнав о приближении испанских поселений или гарнизонов, тут же снимались с места и шли дальше, вглубь необъятного материка, время от времени вступая в контакты с местными жителями.
   По пути беглецам попадались селения араваков, говоривших на понятном им языке. Встречались и деревни карибов. Не все араваки были миролюбивы. Не все карибы проявляли враждебность. Если конфликты все же вспыхивали, Равака успевал вовремя узнавать о них, чтобы, воспользовавшись своим даром, вернуть время вспять и направить события по иному руслу.
   В начале 1520-х годов индейскому "табору" пришлось преодолевать покрытые снегом высокогорные хребты. Привыкшие к влажному жаркому климату своего родного острова, таино жестоко страдали от холода. Им пришлось облачиться во множество одежд, шалей, шкур, но зачастую и этого было недостаточно, чтобы уберечься от стужи.
   Неистовые порывы ветра сдували с ветвей облака колючей морозной пыли, а постаревшая от времени и невзгод жена Мануэля, Зуимако спрашивала своего, все еще молодого мужа:
   - Это и есть та самая застывшая вода, по которой ты так тосковал?
   Если кто-то умирал от мороза или голода, Равака обращал время вспять, и по его распоряжению тот, в чьем ближайшем будущем маячила смерть, окружался особой заботой. Таким образом Раваке иногда удавалось спасать людей. Иногда, но не всегда.
   Когда самые высокие хребты и перевалы остались позади, люди Мануэля оказались в краю, где горы сменялись долинами. Араваки и карибы попадались теперь редко. В основном здесь жили совсем другие народы. Языки некоторых перекликались, имея много общих слов и понятий, иные же народы вовсе не понимали друг друга. Одни были каннибалами и съедали пленников, принося их в жертву своим богам. Другие гнушались подобными обычаями. Жилища туземцев были похожи на соломенные "бохио" индейцев-араваков, но попадались здесь также каменные и деревянные строения.
   В некоторых деревнях успели побывать малочисленные группы европейцев - испанцев, португальцев, французов, даже немцев. Европейцы в основном ограничивались обменом товарами. Массовая колонизация с непременным ее атрибутом - насилием - еще не началась.
   После появления белых людей туземцы стали умирать от незнакомых им прежде болезней. Перед массовой эпидемией оспы оказались бессильными и дар Мануэля, и его опыт знахаря и целителя. В 1522 году он потерял больше половины "табора", в том числе и всю свою семью.
   Жена Раваки и трое детей - все они присоединились к духам предков. Теперь их голоса можно было расслышать разве что в шелесте листьев и трепете лиан.
   Скорбя и чувствуя, как растет в нем протест против судьбы, Мануэль увел уцелевших таино еще дальше на юго-запад, в края, где не ступала нога белого человека.
   Посреди девственных джунглей несли свои воды широкие, невиданные реки. Они бывали медленными или стремительными, они то сужались, то расширялись настолько, что трудно было разглядеть противоположный берег. И объединяли свои воды в одну, текущую на восток Великую Реку, где даже на огромном расстоянии от ее впадения в океан уже вздымались огромные, напоминающие океанские, высокие и тяжелые волны. Ничего подобного этому изобилию текущей пресной воды таино на своем родном острове не видели.
   В одном из селений племени омагуа - там, где сливаются, но на протяжении многих лиг не смешивают своих вод стремительный и темный широкий поток и быстрая, несмотря на свою необычайную ширину, мутно-желтая Великая Река, - пришельцев приняли приветливо после того, как Равака доказал свою способность предвидеть ближайшее будущее. Им разрешили стать частью племени, взять в мужья их юношей и в жены их девушек и основать собственное поселение омагуа-таино.
   Среди островитян, добравшихся до этих мест, были и двое старых друзей Раваки - простодушный Арасибо со шрамом над правой бровью, который когда-то спас его от карибов на Гаити, и отважный коренастый Дагуао, в прежние времена бывший недоброжелателем Раваки, а затем, когда тот уберег его маленького сына от зубов крокодила-каймана, ставший его горячим приверженцем.
   Чтобы не оскорбить хозяев, Равака, чье имя местные жители переделали на Рапио, был вынужден принять в жены двух их женщин. Обе они произвели на свет дочерей. Конори, которую Мануэль называл Амандой, родилась в конце 1523-го, всего на несколько дней раньше, чем ее сводная сестра Орокомай, называемая отцом именем Мелиса.
   В отличие от троих детей Мануэля от его жены из селения Коки - низкорослых, смуглокожих, с круглыми лицами и широкими бедрами, совсем непохожих на Раваку, - эти две девочки пошли в отца. Они были значительно выше и светлее своих сверстников.
   То были края непрекращающихся жестоких войн. Племена враждовали между собой в течение десятилетий. Омагуа удавалось сдерживать натиск намного более многочисленных народов, благодаря тому, что омагуа знали секрет получения сильнодействующего яда, которым смазывали свои стрелы. У врагов яда не было. Кроме того, новый знахарь, Рапио оказался очень сильным колдуном, которому часто удавалось заранее угадать намерения неприятеля. За это омагуа питали к нему огромное почтение, смешанное со страхом.
   В жизни Мануэля наступил период, когда уроки его отца, кастильского рыцаря Фелипе де Фуэнтеса, мечтавшего о стяжании воинской славы, о подвигах и завоеваниях, вдруг стали сильнее уроков его матери Росарио, учившей сына, в соответствии с верованиями ее далеких альбигойских предков, что насилие порождает лишь новое насилие.
   Мануэль-Равака-Рапио, когда-то постигший в таинственных ритуалах кохобы единство всего сущего, теперь, словно забыв об этом, учил своих дочерей искусству ведения войны. Он жалел о том, что весь взятый им с собой с Сан-Хуана порох давно отсырел и пришел в негодность, сделав бесполезным тот небольшой запас пистолетов и аркебуз, который был у него и его друзей-таино.
   Рослые, с завитыми в длинные косы и уложенными вокруг головы русыми волосами, Конори-Аманда и Орокомай-Мелиса с юных лет умели стрелять из лука и метать копья.
   В возрасте шестнадцати лет Конори и Орокомай заявили отцу, что они умеют сражаться не хуже мужчин и поэтому намерены участвовать в боях с враждебными народами.
   - Я учил вас владеть луком, палицей и копьем только для того, чтобы вы могли себя защитить, - ответил Мануэль. - Но не для того, чтобы вы добровольно подвергали себя опасности.
   Они говорили друг с другом на таино, а не на языке омагуа. Присутствовавший при разговоре, старый морщинистый Арасибо кивал головой, подтверждая правоту отца, и из-за шрама над бровью казалось, что он загадочно улыбается.
   - Тогда разреши нам обучить войне и других женщин! - то ли попросила, то ли потребовала пышноволосая Аманда, в чьих красивых глазах было что-то от большой хищной птицы.
   Мелиса - более молчаливая, чем ее сестра, - внимательно ждала ответа, сжав губы, и лишь слегка подрагивающий кончик носа выдавал ее волнение. У нее были гладкие, как у многих индейцев, волосы, но они отличались необычным для этих мест русым оттенком.
   Подумав, Мануэль дал им разрешение при условии, что дочери будут обучать лишь тех женщин, чьи родители и мужья дадут на то согласие. Он надеялся, что Аманде и Мелисе просто не удастся набрать свой отряд, но не учел того влияния, которым пользовались дочери великого колдуна среди омагуа и таино. Мужчины, чье согласие требовалось для того, чтобы женщины из их семей обучались такому мужскому делу, как воинское искусство, просто не решались возражать Конори и Орокомай.
   Женщины поначалу отнеслись к занятиям как к разновидности совместного рукоделия, сопровождая их шуточками, пением и общим смехом. Однако юные дочери пришлого колдуна проявили непреклонность и вскоре ввели в своем отряде железную дисциплину.
   Умение женщины стрелять из лука и метать копье не было для индейских народов чем-то необыкновенным. Женщины различных племен порой участвовали в охоте и даже в боях. Однако такую слаженность и искусность настоящего военного подразделения, которую проявлял отряд Конори и Орокомай, трудно было обнаружить даже у мужчин - как у омагуа, так и среди их соседей: пассе, уайнума и тукуна.
   Через год у соседних племен стали возрождаться древние легенды о стране женщин-воительниц. Кто-то что-то видел в селении омагуа, кто-то что-то вспоминал из того, что рассказывали старики, и правда перемешивалась с вымыслом.
   Говорили об огромной территории, подчиненной великой правительнице Конори, о том, что ее поданные, сплошь одни женщины, убивают детей мужского пола, передавали рассказы об их силе и выносливости, о высоком росте, светлой коже и волосах таинственных воительниц. В действительности последнему описанию соответствовали лишь две девушки, но омагуа не возражали против преувеличений, которыми были полны рассказы их близких и дальних соседей о стране могучих женщин.
  

***

  
   Летом 1542 года несколько индейцев тукуна прибыли берегом Черной реки для торговли с людьми омагуа. Те воевали не со всеми правителями тукуна, поэтому такая торговля - точнее, обмен изделиями и пищей, - тоже была возможна.
   Языки этих двух народов не имели ничего общего, в отличие, к примеру, от омагуа и тупи, которые могли понимать друг друга, как понимали друг друга материковые араваки и островные таино. Поэтому среди приезжих был человек тукуна, умевший кое-как объясниться на тупи.
   Толмач сообщил о странных событиях, имевших место в отдаленных селениях далеко к западу, куда некоторое время назад прибыли по Великой Реке две большие лодки с несколькими десятками белых людей, облаченных в многочисленные ткани, носящих металлические головные уборы и умеющих выпускать гремучий огонь из своих заколдованных трубок.
   Согласно рассказу переводчика тукуна, в первых селениях, которые посещали белые пришельцы, встречали их достаточно радушно и гостеприимно. По требованию европейцев, в каждой такой деревне устраивался один и тот же малопонятный для местных людей ритуал. Жителей деревни собирали вместе, в их присутствии торжественно сжигались идолы их богов, водружался большой деревянный крест, один из гостей читал вслух, держа в руках странный предмет, в описании которого Мануэль узнал книгу и догадался, что речь идет о Библии; другой, как можно было понять из запутанного объяснения переводчика, что-то писал.
   - Вы поняли, что это за ритуал? - спросил Мануэль у своих старинных друзей, Арасибо и Дагуао. - Это же церемония введения местности во владение короны! То, что жители деревень считают странным и забавным ритуалом, для пришельцев является "добровольным" согласием индейцев на то, чтобы Испания начала грабить их и превращать в рабов. Испанцы добрались и сюда!
   - Но ведь они еще находятся очень далеко от нашего селения, и к тому же их всего несколько десятков, - задумчиво проговорил Арасибо.
   - Не будь наивным, друг мой, - ответил ему Дагуао. - Немногие, как всегда, приведут за собой многих, а далекие скоро станут близкими.
   Равака был согласен с коренастым, крепким стариком, которым стал за последние годы Дагуао.
   Вскоре опасения Мануэля подтвердились.
   Судя по поступавшим в последующие дни рассказам, два испанских судна продолжали двигаться в восточном направлении, вниз по течению Великой Реки. Индейцы первых селений, где останавливались белые, устали содержать ненасытных гостей и прекратили носить им подношения. В соседних деревнях уже были наслышаны о нравах испанцев, и их жители выходили на защиту своих хижин и запасов. В одном из селений, чтобы прогнать жителей, засевших в большом соломенном строении, испанцы подожгли его, после чего наблюдали страшную смерть мужчин, женщин и детей. В другом месте они сразу захватили в плен нескольких человек и повесили на видном месте, чтобы отбить у оставшихся в живых всякое желание сопротивляться.
   Мануэль обсудил возникшую опасность с правителями нескольких деревень омагуа. Все согласились, что пришло время готовиться к войне. С некоторым трудом Раваке-Рапио удалось убедить их, что для оказания отпора европейцам необходимо объединить силы с соседними народами, извечными врагами омагуа.
   Мануэль понимал, что убедить соседей будет еще труднее, поскольку, в отличие от омагуа и таино, они не жили с ним и не могли питать к нему безграничного почтения. Было понятно, что на переговоры должен отправиться он лично. Никто другой не смог бы поразить воображение воинственных индейцев настолько, чтобы те согласились заключить союз с врагами ради борьбы с испанцами, опасности которых многие могли пока не понимать.
   Мануэль пребывал в раздумьях о том, куда ему двинуться в первую очередь - на северо-запад, к тукуна, или на восток, к пассе, когда к нему явились обе дочери, приведя с собой нескольких своих женщин-воительниц.
   - Отец, мы знаем, что скоро будет война с белыми людьми! - провозгласила Орокомай.
   - Мы с нашими женщинами нападем на них и потопим их большие лодки! - произнесла Конори.
   Все, кроме Мануэля, стали переглядываться, радостно смеясь.
   Не в первый раз уже Мануэль дивился этому качеству индейцев, которое в полной мере унаследовали и Мелиса с Амандой, несмотря на свою европейскую внешность. Индейцы всегда готовы были к смеху и к горю, особенно женщины. Любой похвальбы было достаточно, чтобы вызвать у них общий смех, хотя постороннему показалось бы, что ничего смешного сказано не было. Точно так же, стоило одной женщине впасть в печальное настроение, как она начинала громко голосить, и к ней тут же присоединялись остальные. Через считанные мгновения они уже слаженно и весьма сладкозвучно пели какое-нибудь передаваемое из поколение в поколение причитание или горестную песнь.
   - Пусть ваш отряд будет наготове, - велел Мануэль дочерям. - Но никуда не отправляйтесь и не ищите пришельцев! Вы вступите в бой только в том случае, если они доберутся до наших мест!
   Вскоре несколько каноэ с омагуа и таино, среди которых был и Равака-Рапио, уже плыли на восток по светло-бурой воде Великой Реки, в земли народа пассе.
   Это были люди крепкие, выносливые, но не слишком воинственные. Все они покрывали тело черной краской, а мужчины их стригли головы наголо. С пассе у омагуа не было особых старинных счетов, как с тукуна. С большинством их правителей Рапио сумел договориться о совместных действиях против испанцев, но, не считая их опасными воинами, он был уверен в необходимости заключения союза и с тукуна.
   Вернувшись в селение омагуа-таино, Мануэль сообщил людям об удачных переговорах с пассе, после чего отправился в сопровождении тех же воинов, что были с ним до сих пор, в земли тукуна - народа, славившегося своими глиняными сосудами, покрытыми замечательной красоты разноцветной глазурью.
   Двигаться пришлось по берегу: плыть против бурлящих чернильных вод Черной реки было бы слишком рискованно.
   Как и ожидалось, переговоры с тукуна оказались намного труднее, чем с пассе. В некоторых деревнях на пришельцев сразу нападали, но отряд Рапио быстро расправлялся с ними, после чего Рапио менял реальность последних часов с тем, чтобы в новом витке держаться в стороне от враждебного селения и обходиться без кровопролития.
   Заключив союз лишь с двумя деревнями, весьма недовольный Равака-Рапио вернулся домой, где его ждало страшное известие.
   Омагуа и таино оплакивали своих людей, убитых в бою с испанцами.
   Арасибо, боясь смотреть в глаза другу, сообщил Мануэлю о гибели обеих его дочерей.
   Мануэль побледнел, глаза его погасли и тут же зажглись бешенством и внезапной надеждой.
   - Когда это было?! - закричал он, тряся индейца за плечи.
   - Два дня назад, - ответил Арасибо, глядя на него темными, заплаканными глазами.
   Два дня назад!..
   Сердце Мануэля сжали раскаленные тиски. Возвращаться на такую давность он не умел. Можно было даже не пытаться. Он знал, что подобная попытка, если не прервать ее на полпути, просто убьет отчаянного чудотворца.
   Мелису и Аманду спасти уже не было возможности. Они теперь были далеко - там, куда до них ушла предыдущая семья Раваки.
   Мануэль пребывал в странной пустоте, слыша нарастающий внутри себя бесконечно разворачивающийся клубок горя и гнева. Губы дрожали, но нескончаемый крик до поры до времени удавалось сдерживать внутри.
   - Ты поможешь мне отомстить за них? - в голосе Раваки-Рапио звучала хрипотца.
   - Я помогу тебе отомстить за всех, - ответил Арасибо, не вытирая слез на посуровевшем, иссеченном ветрами и годами лице.
  

***

  
   Осенью 1542 года закутанный в поношенные меховые накидки и одеяла Мануэль в сопровождении нескольких индейцев после многих недель трудного перехода добрался до Лимы. Там с ним остался один лишь Арасибо. Другие провожатые тотчас же пустились в обратную дорогу.
   Друзья в селении омагуа, прощаясь со своим колдуном и целителем, подарили ему золотые украшения, чтобы ему было на что жить ради благородной цели возмездия.
   Этих подношений хватило на несколько лет, которые Мануэль провел в самых разных частях обширных заморских владений Испании. Чаще других мест, он жил в Кито - городе, где новичку с непривычки трудно дышать, настолько разрежен воздух в котловине между вершинами гор, - и в Лиме, где приходится привыкать к высокой влажности города, расположенного на самом берегу океана.
   Мануэль именовался теперь Фелипе Таино. За определенную мзду нотариус-эскривано в Куско составил ему необходимые охранные грамоты. Называться своим настоящим именем Мануэль не пожелал, поскольку ему было сейчас семьдесят три года, а выглядел он на двадцать два - двадцать пять, в зависимости от того, насколько аккуратно стригся и одевался. В мире, чуть ли не все обитатели коего верили в колдовство, включая инквизицию и тех, кого она преследовала, объяснить такую моложавость было бы затруднительно.
   Имя себе Мануэль выбрал в память об отце. Фамилия же была призвана намекать на смешанное, неблагородное происхождение ее носителя. В качестве метиса он мог применять свои многолетние познания и навыки целителя и заниматься лечением, не имея диплома лекаря, хирурга или цирюльника.
   Лечил он одних индейцев и белых простолюдинов, которые не особенно хорошо разбирались в дипломах. Они ценили в Фелипе Таино то, насколько целитель умел подбирать для своих пациентов мази, настойки и притирания. Его искусство не могло противостоять оспе, но оно прекрасно справлялось с другими заболеваниями, включая даже цингу, перед которой опускали руки дипломированные европейские медики.
   Мануэль узнал о переменах, происшедших в мире за время его жизни на берегах Великой Реки. О появлении в Европе лютеранства и других новых христианских верований, которых святая католическая церковь считала ересями. О завоевании Мексики, Перу и прочих обширных территорий в Новом Свете, что превратило Испанию в огромную морскую державу. О том, что король Кастилии и Арагона, Карлос Первый, внук католических монархов Фернандо и Исабель, будучи в то же время наследником Габсбургов, правил под именем Карла Пятого Священной Римской империей. Что владения Карла, объединявшие значительную часть Европы и испанские заморские территории, были столь велики, что многие всерьез верили в то, что в этой империи никогда не заходит солнце. Мануэль узнал, что немцы и испанцы были теперь поданными одного монарха. Что Европу десятилетиями потрясают войны: империя, Франция, Англия, Папское государство - все они, вступая в недолговечные союзы и предавая друг друга, - борются за права на итальянские земли, а саму империю потрясают религиозные войны.
   Узнать обо всех этих общеизвестных фактах было просто. Намного труднее добывались знания об интересовавшей Мануэля экспедиции, которая стоила жизни его дочерям. Отказ от дворянского имени де Фуэнтесов сделал для Мануэля почти невозможным общение с наиболее сведущими и образованными людьми своего времени. С большим трудом сумел он собрать самые общие сведения об открытии Амазонки.
   Они сводились к следующему.
   Зимой 1541 года конкистадор Гонсало Писарро, брат знаменитого завоевателя Перу, победителя инков, маркиза Франсиско Писарро, возглавил экспедицию из Кито в поисках края, где по непроверенным слухам в изобилии произрастали коричные деревья. Пряности в те времена торговались по той же цене, что и золото. В борьбе за контроль над ними испанцы до сих пор неизменно проигрывали португальцам. Теперь у них возникла надежда найти настоящую Страну Корицы. Участники похода лелеяли также надежду отыскать легендарное Эльдорадо - землю, выложенную золотом и драгоценностями.
   Под началом Гонсало Писарро находилось несколько сот человек. Углубившись в труднопроходимую горную местность, они практически остались без еды. Писарро поручил поиски пропитания бравому конкистадору, одноглазому Франсиско де Орельяне, участнику многих сражений с индейцами и последующей кровавой междоусобицы между победителями инков, в которой Орельяна воевал на стороне братьев Писарро против Диего де Альмагро.
   Взяв с собой около шестидесяти человек, Орельяна отправился вниз по реке Напо. Спустя дни и недели быстрое течение реки снесло участников экспедиции так далеко, что весь отряд во главе с капелланом, Гаспаром де Карвахалем, обратился к Орельяне, увещевая его - как устно, так и в формальной письменной петиции, - не пытаться вернуться обратно вверх по реке, поскольку это предприятие было с точки зрения большинства обречено на гибель. К тому же еды на всех людей Писарро отряду Орельяны все равно раздобыть не удалось.
   Орельяна внял доводам своих подчиненных, и отряд продолжил движение вперед, на восток. По пути, остановившись на несколько дней в гостеприимных селениях индейского правителя по имени Апария, испанцы построили большую бригантину "Викторию" и отремонтировали износившуюся старую, маленькую бригантину "Сан-Педро". На этих двух судах они продолжали двигаться вниз по течению полноводных рек, впадавших в самую крупную из них, и таким образом прошли поперек всего материка по открытой ими огромной реке, которую они назвали Амазонкой в память о происшедшем летом 1542 года сражении на ее левом берегу, где со стороны индейцев участвовало несколько неукротимых воительниц.
   Конкистадоры, наслушавшись рассказов туземцев о стране женщин и увидев некоторых из них своими глазами, были уверены, что открыли край амазонок, где золота не меньше, чем листьев в лесу.
   Мануэль тщетно пытался узнать дальнейшую судьбы Орельяны и его людей. Никто не мог указать ему на местопребывание конкретных участников похода. О самом Орельяне было известно, что он отправился в Испанию, чтобы обелить перед короной свое имя, поскольку Гонсало Писарро обвинял его в предательстве и малодушии. Вполне возможно, Орельяне в конечном счете удалось добиться расположения властей после того, как его обвинитель поднял в Перу восстание против нового губернатора и был казнен.
   В начале 1544 года Мануэлю повезло: он сумел найти человека, бывшего в большом отряде Гонсало Писарро, который отправлялся на поиски Страны Корицы. Угостив старого солдата вином в одном из кабачков Лимы, Мануэль сказал ему, что является горячим поклонником покойных братьев Писарро. Солдат, расчувствовавшись, пустился в воспоминания, и Мануэль узнал у него и записал с десяток имен тех людей, которые ушли с Орельяной.
   Спустя два года - вторая удача. Мануэль сумел отыскать в Лиме одного человека из составленного им списка. Это был некий астуриец по имени Блас де Агиляр. Мануэль сообщил ему, что работает над книгой, посвященной памяти великого похода по реке амазонок. Астуриец, польщенный восхищенным интересом, которое демонстрировал собеседник, долго вспоминал путешествие по непролазным топям и бурным рекам, про бои с индейцами, расписывая в особенно ярких красках сражение с амазонками. От Агиляра Мануэль узнал имя убийцы Аманды. Это был доминиканец Гаспар де Карвахаль. Мелиса прожила чуть дольше сестры и успела пустить стрелу, которая стоила монаху одного глаза.
   Благодаря этой беседе, Мануэль сумел несколько расширить имевшийся у него перечень имен и даже узнать, где можно найти еще одного участника экспедиции, которого звали Хуан де Арнальте.
   Когда Мануэлю стало ясно, что Агиляр больше ничего интересного ему не сообщит, он попрощался и покинул харчевню, где проходил разговор. Спустя несколько часов Блас де Агиляр, придя в каморку возле порта, которую он делил с двумя другими обнищавшими дворянами, неожиданно скончался, испытывая страшные мучения. Мысль о том, что причиной его страданий могло быть отравленное вино, ему в голову так и не пришла.
   Хуана де Арнальте Мануэль нашел в городке Сантьяго де Гуаякиль, где тот преподавал молодым аристократам искусство владения мечом. Убедившись в личном разговоре, что имеет дело с нужным ему человеком, Мануэль снова представился хронистом, но де Арнальте ничего того, чего Мануэль еще не знал, сообщить не смог.
   Поиски зашли в тупик, а средства постепенно истощались. Оставив Сантьяго де Гуякиль, где умирал от ножевых ранений Арнальте, Мануэль вернулся в Лиму и узнал, что там мирно скончался от старости его друг Арасибо.
   Мануэлю все чаще приходило в голову, что в Испании ему будет легче отыскать сведения о судьбе Орельяны и других людей, повинных в гибели Мелисы и Аманды. К тому же, будучи уверен, что матушка, как и он, неподвластна старению, Мануэль желал предпринять новую попытку найти ее.
   В Индиях его больше ничего не удерживало.
   Ехать следовало как можно быстрее - пока окончательно не издержались остатки средств, которые Мануэль некогда взял с собой с берегов реки, названной в честь его дочерей. Если упустить еще остававшуюся возможность оплатить долгую дорогу через океан, то вряд ли удастся накопить достаточно денег, зарабатывая их в качестве целителя индейцев.
   В марте 1547 года Мануэль де Фуэнтес, он же Фелипе Таино, высадился в Кадисе. В последний раз до этого он ступал на землю Испании тридцатью восемью годами ранее.
  
  

- Глава 3 -

   С самого начала было ясно, что поездка в Саламанку и Лас Вильяс лишена смысла. Там даже сорок лет назад никто так и не смог дать Мануэлю сведений о местопребывании его матери. И все же, добравшись до Испании, он первым делом посетил именно те края.
   В разговорах с немногими бывшими знакомыми, дожившими до марта 1547 года, Мануэль называл себя Фелипе де Фуэнтесом, сыном Мануэля и внуком Росарио. Говорил, что хочет узнать, как сложилась судьба его бабки. Не мог же он делиться с собеседниками уверенностью в том, что 97-летняя Росарио не только жива, но и выглядит сейчас не старше, чем на 20-25 лет.
   Как и ожидалось, никто ничего о ней не знал.
   Свежеиспеченный Фелипе отправился в Кордову, где наведался в дом, некогда принадлежавший Хосе Гарделю. Никого из тех, с кем Мануэль был знаком в год осады Гранады, уже не было в живых - ни Хосе, ни его жены Ортенсии, ни троих их детей. В доме теперь проводили свои дни семьи их внуков и правнуков.
   Псевдо-Фелипе сообщил, что исполняет волю Мануэля де Фуэнтеса, который взял с сына слово разузнать все, что можно, о его старинном друге, Алонсо Гарделе.
   Собеседник Мануэля, грузный стареющий мужчина, по странной иронии носил то же имя, которым назвался гость. Из разговора Мануэль понял, что Фелипе был сыном Энрике, старшего из троих детей Хосе Гарделя. От него Мануэль узнал, что Святая Палата давным-давно сняла обвинения в адрес Алонсо.
   - Но, к сожалению, больше мне нечем вас порадовать, - добавил Фелипе Гардель. - Алонсо нет в живых уже больше десяти лет. Отчего он умер, мы не знаем. Это произошло в Риме, где он провел две трети своей жизни. Из письма его жены мы смогли понять, что смерть была неожиданной и необъяснимой.
   Погрузившись на некоторое время в воспоминания, настоящий Фелипе сказал своему фальшивому тезке:
   - В один из своих редких приездов сюда Алонсо оставил письмо для вашего отца.
   Мануэль рывком подался вперед.
   - Но, увы, - продолжал Фелипе, - письмо это хранилось у его матери, Сеферины. А она забрала с собой все свои личные вещи, когда удалилась доживать последние дни в монастыре. Поэтому письма у нас нет.
   - Полагаю, я могу обратиться в обитель, где находится донья Сеферина! - нетерпеливо воскликнул Мануэль.
   Фелипе, качая головой, объяснил, что в силу странной старческой причуды Сеферина перед уходом в монастырь навсегда попрощалась с обитателями дома и отказалась говорить, где находится ее последнее жилище на суетной земле.
   - Она все повторяла, - Фелипе прокашлялся и продолжал, - что ей пришло время готовиться к тому, чтобы предстать пред ликом Господа, и поэтому она должна порвать все связи с миром. Жаль! Моя маленькая внучка, Офелия - мы называем ее Офелитой или просто Литой - проплакала три дня подряд после того, как старушку увезли в нанятой повозке.
   - Сочувствую, - пробормотал Мануэль.
   - Ничего, у детей короткая память. Как, впрочем, и у большинства взрослых, - философски изрек Фелипе Гардель и вздохнул. - С тех пор прошло более полугода. Лита теперь лишь изредка вспоминает бабушку Сеферину. А вскоре и вовсе перестанет. Все лишь суета сует, дон Фелипе, суета и томление духа...
   Покинув дом, где ему некогда спасли жизнь, Мануэль бесцельно бродил по тесным кривым улочкам и размышлял. В том, что Алонсо не окажется в живых, не было ничего особенно неожиданного. Люди нечасто доживают до преклонных лет. Мануэль с самого начала понимал, что найти старого друга в добром здравии, скорее всего, не удастся, но не мог же Мануэль даже не попытаться это сделать...
   Он не очень-то понимал, чем ему следовало заняться в Испании. Интересно было бы получить университетское образование и познакомиться с европейской медицинской наукой, сравнить ее с многовековыми целительскими знаниями индейцев. Может быть, он станет первым лекарем, умеющим сочетать обе традиции. Вероятно, на один год обучения хватит тех средств, которые Мануэль привез с собой в Европу.
   В то же время у Мануэля были и другие желания. Например, выяснить хоть что-нибудь о Франсиско де Орельяне и членах его отряда, повинных в гибели Мелисы и Аманды! Продолжать поиски матери. Было лишь непонятно, что именно следовало предпринять в направлении этих двух целей.
   На небольшой площади перед церквушкой святого Себастьяна было людно. Здесь находились торговые ряды. Мануэль заметил невысокую молодую девушку с тонкой шеей и слегка удлиненным лицом. Ее изящной формы карие миндалевидные глаза кого-то напоминали, но Мануэль не мог вспомнить, кого именно. Девушка, стоя возле паперти, с большим интересом наблюдала парочку, только что вышедшую из церкви: пожилую няньку и держащую ее за руку девочку. На мгновение глаза ребенка встретились с глазами девушки, и та быстро отвела взгляд. Мануэль был уверен, что молодая наблюдательница не знакома девочке.
   Неожиданно девушка заметила Мануэля, и глаза ее расширились. Лицо ее странно озарилось, как случается с нами, когда мы встречаем человека, которого очень давно не видели, и когда радость встречи сильнее, нежели удивление, вызванное ее неожиданностью.
   Мануэль решил, что по ошибке принял воодушевление незнакомки на свой счет. Он никак не мог быть знаком со столь юной особой: его не было в Испании слишком долго. Мануэль собрался было покинуть площадь, когда обладательница миндалевидных глаз решительно направилась прямо к нему.
   - Я узнала вас, дон Мануэль, - заявила она.
   У нее был негромкий голос, с легким придыханием. Весенний ветерок трепал ее шелковистые каштановые волосы.
   Мануэль опешил.
   - Вы ошибаетесь, - медленно заговорил он, силясь понять, кого же напоминают ему эти глаза. - Меня зовут Фелипе. Правда, отец мой действительно носил имя, которое вы только что назвали. Но его вы знать никак не могли. Слишком уж вы молоды, сеньорита. Так что, вероятнее всего, вы просто приняли меня за кого-то другого.
   - Вы - Мануэль де Фуэнтес, идальго из Саламанки! - возразила незнакомка, глядя на высокого русоволосого собеседника снизу вверх. - Я видела ваш портрет у своей покойной бабушки, Сеферины. Конечно, сходство между отцом и сыном бывает зачастую весьма велико, но не настолько, чтобы принять одного за другого.
   Мануэль развел руками, все больше удивляясь странному разговору и не зная, как ответить. Не признавать же, что он человек, которому сейчас должно быть больше семидесяти лет.
   - Что же до вашего возраста, - сказала девушка, словно читая его мысли, - то я полагаю, что это отнюдь не помеха для орбинавта.
   - Для кого? - переспросил Мануэль, никогда не слышавший этого слова.
   - Для того, кто может силой мысли менять случившиеся события. Такой человек постепенно обретает идеальное, нестареющее тело. Поэтому ваш юный цветущий вид, дон Мануэль, не может ввести меня в заблуждение.
   - Боже мой, кто вы такая?! - вскричал пораженный Мануэль.
   - Меня зовут Виолета, - ответила девушка. - Недавно перебралась сюда из Гранады. Я - дальняя родственница Сеферины и Алонсо. Что же до местных, кордовских Гарделей, то они меня не знают. И это только к лучшему. Вы уж извините: не буду посвящать вас в семейные дела. Лишь попрошу, чтобы вы не рассказывали им о моем существовании.
   До Мануэля вдруг дошло, что обрывки их разговора могут услышать посторонние, которым незачем знать о способности менять прошлое и о вечной юности. Он огляделся и успокоился, увидев, что, хотя вокруг множество людей, непосредственно рядом с ним никто не стоит.
   Перехватив его взгляд, Виолета понимающе кивнула и предложила собеседнику отправиться с ней в книжную лавку некоего Педро Рамона.
   - Я там временно живу, - объяснила девушка. - Отец Педро, Хосе Рамон, некогда работал на вашего друга, Алонсо Гарделя и был многим ему обязан. Он наказал сыну, чтобы тот помогал матери его благодетеля, то есть Сеферине. А та перед тем, как отправиться в монастырь, договорилась с Педро Рамоном, что он поможет мне с жильем и работой и передаст мне ее сбережения и личные вещи. Именно так в моем распоряжении и оказалось адресованное вам письмо от покойного дона Алонсо.
   - Удивительно, что вы узнали меня по одному портрету! - сказал Мануэль, когда они уже покинули площадь.
   - Дело не только в портрете. Бабушка Сеферина мне вас очень тщательно описала. Необычно высокий рост, русые волосы, серые глаза. И, главное, не просто молодость, но и впечатление какой-то непоколебимой жизненной силы.
   - Мне кажется, что такое впечатление производите и вы, сеньорита Виолета, - заметил Мануэль.
   Пропустив это заявление мимо ушей - видимо, девушка приняла его за комплимент, - Виолета добавила:
   - Бабушка предупреждала, что рано или поздно вы обязательно появитесь в Кордове и станете расспрашивать об Алонсо.
   Мануэль признался, что именно этим занимался незадолго до того, как встретил Виолету на площади.
   Вскоре они дошли до книжной лавки, в глубине которой находилась маленькая каморка Виолеты. Извинившись за тесноту, девушка усадила гостя за столик, сама с удивительным проворством и силой, странной в столь тонком и хрупком на вид существе, выволокла из под кровати массивный ларь. Порывшись в нем, она нашла то, что искала.
   - Вот оно, но прежде, чем вы его прочтете, разрешите мне кое-что объяснить, - Виолета, усевшись напротив Мануэля, положила на стол большой плоский мешочек.
   - Я слушаю вас с величайшим интересом! - искренне сказал Мануэль. - Надеюсь, объяснение того странного слова, которое вы произнесли на площади, тоже станет частью вашего рассказа.
   Виолета улыбнулась, кивнула, посерьезнела и принялась говорить.
   Так Мануэль впервые узнал о рукописи "Свет в оазисе", об учении Воина-Ибера, о даре орбинавтов и о вечной юности. О том, что отдельные части этого знания имелись у его друга Алонсо Гарделя с самого детства. Что Алонсо всю жизнь стремился к обретению заветного дара, и что ему это удалось в Риме, незадолго до неожиданной кончины.
   Узнал Мануэль и об ограничении глубины ствола, поняв, что именно оно чуть не убило его когда-то возле мангровых зарослей на острове Эспаньола.
   - Теперь можете открыть письмо, - заметила Виолета.
   Оглушенный потоком новых знаний, Мануэль пробормотал:
   - Это просто чудо, что мы с вами встретились!
   Легкая улыбка тронула лицо девушки. На миг Мануэль испытал странное чувство: ему показалось, что улыбающиеся глаза Виолеты поглотили все окружающее пространство вместе с ним самим.
   С трудом отогнав наваждение, он вынул из мешочка лист пергамента.
   - Здесь не хватает части, - сказал Мануэль.
   - Увы, - подтвердила Виолета. - Это письмо Алонсо оставил у матери в один из своих приездов из Рима. Некоторое время оно хранилось у нее в целости и сохранности. Но однажды в ее сундучок залезли неугомонные и любопытные дети. У этих Гарделей весь дом полон ими. На протесты слабой, дряхлой, почти полностью ослепшей бабки они не обратили никакого внимания. Дети носились по комнатам, вырывали письмо друг у друга из рук, играли с ним, дразнили Сеферину, пока не пришел кто-то из взрослых. В результате, кусочек письма пропал.
   Машинально кивая в ответ, Мануэль уже почти не слушал, впиваясь глазами в слова послания.
   "Дорогой мой друг, - писал ему много лет назад Алонсо. - Я уповаю на то, что мы когда-нибудь увидимся, и я добавлю к радости нашей встречи счастливую возможность помочь тебе в поисках твоей драгоценной матушки. Однако если это не произойдет, то ты сможешь найти ее сам по приводимым ниже указаниям. Знай же, что она ждет тебя всегда и верит, что ваша встреча состоится, сколько бы лет ни прошло со дня расставания. Ищи ее либо в Риме, либо во Флоренции".
   В конце письма Алонсо объяснял, как найти дом Росарио возле Виа дель Корсо в Риме. Далее бумага обрывалась.
   - Но где же флорентийский адрес?! - спросил Мануэль, уже догадавшись об ответе.
   - К сожалению, именно он и был утерян, - ответила Виолета. - Старая недотепа Сеферина не догадалась выучить эти адреса наизусть. Впрочем, не могла же она предвидеть, что сорванцы залезут в ее вещи! Будем же рады тому, что вы знаете, как найти дом доньи Росарио в Риме. Возможно, вы найдете ее там, и тогда пропажа части письма не станет препятствием на вашем пути к матери!
   - Откуда же, ради всего святого, Алонсо знал, где находится моя матушка?! - Мануэль пребывал в полном недоумении.
   - Она была его женой, - спокойно ответила Виолета, с интересом следя за тем, какое впечатление ее слова произвели на собеседника.
   Мануэль не сразу осмыслил услышанное.
   - Как же так?! - пробормотал он, чувствуя легкий, но все же вполне ощутимый укол в душе. - Матушка была на двадцать лет старше его!..
   - Дон Мануэль, вы ищете свою мать, зная, что ей сейчас больше девяноста лет, - с тенью укоризны произнесла Виолета. - И все же вы уверены, что она жива и здорова, не так ли? Позвольте спросить, откуда проистекает ваша уверенность?
   - Один мудрый человек, - проговорил в ответ Мануэль, - некогда предрек, что я не буду стареть. Он оказался прав. То же самое он сказал и о моей матери.
   - Он не ошибся, - подтвердила всезнающая Виолета. - Ваша мать, как и вы, не подвержена старению, поскольку она тоже является орбинавтом. Так что Алонсо жил с вечно юной женой, причем большую часть своей жизни он даром орбинавтов не владел, поэтому постоянно старел. Стало быть, всю их совместную жизнь Алонсо был старше своей жены, несмотря на то, что в момент их знакомства это было не так.
   Виолета еще многое рассказала в тот вечер вернувшемуся из дальних краев идальго, а тот пытался вместить в себе все эти новые знания.
   Они встречались и в последующие дни, как только девушка освобождалась от работы в книжной лавке. Виолета показала Мануэлю полученную в наследство от старой Сеферины копию рукописи "Свет в оазисе". Он с благоговением разглядывал непонятные еврейские буквы. Увидел последнюю часть документа, составленную латиницей. Виолета объяснила, что это самый сложный для расшифровки фрагмент, в котором ни Алонсо, ни его предкам так и не удалось понять ни единого слова.
   Мануэль всегда знал, что мать не верит в его гибель, поскольку ему известна была ее загадочная способность ощущать нечто вроде ниточки, связывающей ее с дорогими ей людьми, если те еще были живы. Теперь он услышал подтверждение этой своей вере. Оказалось, что Росарио не раз говорила Алонсо о своей убежденности в том, что Мануэль жив. Алонсо рассказал Сеферине, а та, в свою очередь, поделилась с юной Виолетой.
   В эти вечера Виолета прочитала Мануэлю записанный в свое время Сефериной, когда старушка еще могла видеть, перевод на кастильский язык расшифрованных частей "Света в оазисе". Мануэль вникал в смысл учения Воина-Ибера - о единстве сущего, о сострадании, которое напрямую вытекает из понимания этого единства, об иллюзорности всего того, чем видится нам непознаваемый и, возможно, даже и не существующий мир, о сходстве яви со сновидением. Орбинавт, вернувшийся после более полувека жизни в Новом Свете, вспоминал, что многое из этого говорил ему Алонсо, когда они оба - совсем еще молодые - сидели перед лимонным деревцом во дворе дома Хосе Гарделя, здесь, в Кордове, в апреле 1491 года.
   Виолета, обычно, читала фразу-другую, после чего они обсуждали прочитанное. Ее высказывания нравились Мануэлю. Девушка поражала знаниями, быстротой суждений и начитанностью. Порой казалось, что она прожила на свете намного больше времени, чем ее двадцать или около того лет.
   Мануэль боролся с непривычным, точнее - забытым многие десятилетия назад - смущением. Зачастую, чтобы не выглядеть нескромным, он отводил взгляд от карих глаз собеседницы и начинал смотреть на ее губы. В них не было ничего необычного, если не считать кораллового оттенка. Они не были слишком тонкими или излишне полными. Но, оказавшись в поле зрения, производили впечатление столь мягких и приглашающих, что у Мануэля возникало совершенно необъяснимое чувство. Ему казалось, что губы Виолеты являются тайной, интимной частью ее тела, и что смотреть на них так же неприлично и развязно, как заглядывать в комнату, где переодеваются девушки.
   Однажды, поймав жадный взгляд Мануэля, Виолета не дала ему отвести глаз, задав прямой вопрос, когда же он намерен отправиться в Италию, на поиски матери.
   Мануэль задумался.
   - Вы не возражаете, если я поеду вместе с вами? - спросила девушка. - Меня в Кордове ничего не держит. Я давно мечтаю посмотреть мир. И начинать, как мне кажется, лучше всего именно с Рима и Флоренции, где собрано столько чудес искусства и архитектуры.
   - Я не возражаю, - говоря это, Мануэль почему-то встал из-за стола. - Отправиться в путь я намерен завтра же, если только вам не требуется для сборов больше времени.
   - Давайте сделаем это на следующей неделе, - предложила, сияя от радости, Виолета. - Мне надо предупредить Педро Рамона, а заодно приобрести несколько книг, которые помогут нам разобраться в тосканском языке. Мы же не можем учить все наречия Италии. Займемся тем из них, который там понимают повсюду.
   Через несколько дней запряженная мулом повозка с двумя молодыми людьми выехала в путь. Правил Мануэль. Они миновали дом Гарделей и увидели возле него девочку, игравшую под неусыпным надзором строгой няньки. Ту самую, которую Мануэль видел возле церквушки, когда познакомился с Виолетой.
   - Это маленькая Лита, - сказала Виолета Мануэлю, не сводя с девочки странного взгляда. - Сеферина очень ее любила. А вот меня эта девчушка совсем не знает.
   Девочка, почувствовав устремленные на нее глаза, бросила на повозку и сидящих в ней людей мимолетный взгляд.
   Вскоре дом уже был слишком далеко, чтобы можно было разглядеть находящихся возле него людей. Виолета перестала оглядываться и села, устремив взор перед собой. Мануэлю показалось, что девушка грустно вздохнула.
   Заметив, как он пристально на нее смотрит, Виолета, словно желая отвести его внимание от своей персоны, быстро сказала:
   - Какой у вас большой сундук!
   - Там моя одежда, а также всяческие мази и притирания, - объяснил Мануэль. - Они сделаны из трав, которые растут в Новом Свете. Надеюсь, что когда-нибудь разберусь и в свойствах здешних растений.
   Мануэль еще что-то говорил, а повозка катила на юг, к побережью, откуда он и Виолета собирались морем отправиться в Неаполь, принадлежавший в эти времена Арагонской династии.
   Виолета, уставшая от жары и тряски, заснула.
   Проснувшись, она встрепенулась и, отпрянув от Мануэля, спросила:
   - Неужели я спала на вашем плече? О, прошу меня простить!
   Вместо ответа, он медленно кивнул, не сводя глаз с ее губ, и было что-то в его взгляде, отчего она просияла.
   - Вы разрешаете? - не прекращая улыбаться, спросила она тихим голосом.
   Вместо ответа он притянул ее к себе и проговорил почти беззвучно ей на ухо:
   - Пусть надежда навсегда сотрет слезы с твоих глаз.
   Виолета положила голову на плечо Мануэля и снова закрыла глаза.
   - Куда ты, туда и я, - прошептала она.
   Вдыхая исходящий от нее пьянящий запах, Мануэль отыскал губами ее губы.
  

***

  
   Для изучения тосканского языка Виолета взяла с собой трактат Бальдассаре Кастильоне "О придворном" и его перевод, сделанный за несколько лет до этого Хуаном Босканом. Читать фразу за фразой, сравнивая два родственных языка, было весьма увлекательно, тем более, что Мануэль и Виолета делали это вдвоем. Разложив книги на столе в маленькой гостинице, принадлежащей выходцам из Испании, они обсуждали похожие и непохожие слова и вскоре ставшие очевидными постоянные грамматические соответствия. Иногда попадались неожиданности. К примеру, слово "цветок", образованное одного и того же латинского корня - "fiore" и "flor", - оказалось в итальянском мужского рода, а в испанском - женского.
   Виолета была более настойчивой ученицей. Зачастую Мануэль притягивал ее к себе, но она отстранялась, строго напоминая, что необходимо разобрать фразу до конца. Лишь после этого они предавались ласкам.
   Гостиница располагалась в густонаселенной части Рима, Трастевере. Для того, чтобы добраться до Виа дель Корсо, надо было перейти на восточную сторону реки через мост Святого Ангела. Шумные улицы Вечного Города наполняли восторгом и радостью Виолету. Она видела красоту, а Мануэль больше замечал уродство, Виолета обращала внимание на поразительное изобилие, а он - на отвратительную нищету.
   Отправившись в дом Росарио, Мануэль взял с собой молоденького Диего, сына хозяина гостиницы, на случай, если потребуется переводчик. Сам Мануэль изъяснялся пока на тосканском наречии с заметным трудом, а уж местного римского говора, "романеско", почти совсем не понимал. Услуги Диего действительно пригодились. Дом снимала семья, которая никогда не видела его владелицу и не знала, где та обитает. Они рассказали, что раз в полгода некий Умберто приезжает от имени "моны Марии-Розарии", как они называли Росарио, и они отдают ему плату за проживание. Его приезд ожидался в начале августа, между тем, как сейчас был апрель.
   - Что ж, - сказала Виолета, когда обескураженный Мануэль рассказал ей о результатах своего похода в дом матери, - выбирать не приходится. Надо ждать появления Умберто. А тем временем будем совершенствовать наши знания итальянского.
   Она посоветовала Мануэлю изменить явь и в новом витке не посещать дом возле Виа дель Корсо.
   - Нам ни к чему, чтобы жильцы рассказали Умберто о том, что кто-то им интересовался, - пояснила девушка. - Он может встревожиться, решить, что за ним следят недоброжелатели его хозяйки, и попытаться уйти от слежки, усложняя тем самым наши поиски. Только не забудь рассказать мне обо всем, что было в этом витке, после того, как изменишь его.
   Оценив по достоинству сообразительность Виолеты, Мануэль так и поступил.
   Через несколько дней заболели лихорадкой хозяин, его жена, их сын Диего и несколько постояльцев. Когда стало ясно, что знакомый лекарь - тоже испанец - не в состоянии им помочь, Мануэль предложил одну из своих настоек. Снадобье сотворило настоящее чудо.
   Обрадованный хозяин сразу же уменьшил Мануэлю и Виолете плату за проживание и познакомил Мануэля со старым аптекарем. Тот все пытался выведать у чужестранца рецепты его мазей, но, узнав, что для их приготовления нужны растения из Нового Света с непроизносимыми индейскими названиями, был вынужден ограничиться тем, что приобрел несколько горшочков с разными составами.
   Время от времени Мануэль и Виолета приглашали к себе Диего, чтобы поупражняться в разговоре на тосканском. Когда они чего-то не понимали, юноша объяснял им суть сказанного, переходя на кастильский.
   В конце июля Мануэль и Виолета покинули гостеприимную дешевую гостиницу в Трастевере и сняли намного более дорогую комнату в доме, располагавшемся прямо напротив дома Росарио. Теперь они могли постоянно наблюдать за ним, а также за всеми, кто туда приходил - булочником, молочницей, какими-то знакомыми обитателей дома.
   Однажды Виолета спросила своего спутника о причинах его мрачности.
   - Что ты имеешь в виду? - удивился Мануэль. - Разве, когда я с тобой, я мрачен?
   - Когда мы ласкаем друг друга, ты оттаиваешь, - ответила Виолета. - А затем снова замыкаешься в своей угрюмой непроницаемости. Ты настолько свыкся с ней, что уже сам не замечаешь ее.
   Мануэль ничего на это не сказал. Но вечером того же дня вдруг стал рассказывать ей о гибели двух своих индейских семей, о потере друзей, о том, как конкистадоры убили его дочерей. Упомянул и то, как он расправился с двумя участниками похода Орельяны. Признался в желании найти остальных, чтобы отправить на тот свет одного за другим всех участников похода.
   - Господи, - прошептала девушка. - Тобой владеет жажда мести... Но ведь отмщение не вернет к жизни твоих любимых.
   - Ты считаешь, что я должен простить убийц? - с каменным лицом спросил Мануэль глухим, пустым голосом.
   Виолета взяла его руку. Он не ответил на ласку, но и не отдернул руки.
   - Когда мы с тобой читали учение Воина-Ибера, мне казалось, ты с ним соглашаешься, - настойчиво говорила девушка. - Месть безусловно противоречит единству всего сущего. Вспомни, там еще шла речь о том, что в уме каждого из нас сохраняются глубокие следы всех наших мыслей и поступков, и именно эти следы и творят условия нашей жизни.
   - И что из этого следует? - голос Мануэля стал чуть живее, хотя он все еще не смотрел Виолете в глаза.
   - Из этого следует, что сама жизнь непременно накажет убийц. Тебе нет нужды беспокоиться об этом. Прибегать к силе можно лишь в том случае, если оно является единственным способом защитить себя и близких. Но даже в таком случае мы не должны позволить жажде насилия овладеть нашим разумом. Боюсь, что желание возмездия является самой опасной и приставучей из всех ржавчин...
   Мануэль поднялся с места.
   - Умом я во всем с тобой согласен, - сказал он. - Спорить тут не о чем. Но так уж я устроен, что успокоиться все равно не смогу, пока не отомщу всем, кто виноват в убийстве Аманды и Мелисы! Лишь после этого начну искать способ успокоить свой ум. Если не хочешь, ты не обязана помогать мне.
   Виолета, не отпуская его руки, тоже встала. Привлекла Мануэля и мягко заставила посмотреть себе в глаза.
   - Ты же знаешь, - прошептала она. - Куда ты, туда и я. Я во всем помогу тебе. Но и ты не злись, если я буду напоминать, как важна душевная безмятежность. Возможно, этим я помогу тебе больше, чем какими-то действиями.
   В начале августа к дому напротив подъехала повозка, из которой вышел пожилой маленький человек. Проведя в особняке минут пятнадцать-двадцать, он снова покинул его. Возле экипажа пришельца уже поджидал Мануэль.
   - Надо полагать, вы - Умберто, слуга моны Марии? - осведомился он.
   - Нет, нет, синьор, вы ошибаетесь! - забеспокоился приезжий.
   Мануэль не стал настаивать. Вместо этого, он наведался в особняк, где сказал, что ищет хозяйку дома по поручению ее старого знакомого. Жильцы подтвердили, что слуга моны Марии по имени Умберто только что забрал очередную плату за проживание.
   Мануэль вернулся к себе и изменил явь последних нескольких часов. Он рассказал Виолете о случившемся, расплатился с владельцем комнаты, где они жили, и раздобыл повозку. Через некоторое время приехал Умберто, провел в доме Росарио около пятнадцати минут, после чего отправился в обратный путь. Двое испанцев поехали вслед за ним, держась на достаточном расстоянии, чтобы не вызывать подозрений у верного слуги своей хозяйки.
  

***

  
   Во Флоренции Мануэль и Виолета отследили путь Умберто до самого дома, расположенного возле церкви Санта Мария Новелла. Затем они сняли комнату на постоялом дворе, примерно в четверти часа ходьбы от этого дома, в одном из переулков вблизи моста Понте-Веккьо.
   Виолета сразу заявила, что здесь, как это было и в Риме, она опять не пойдет вместе с Мануэлем искать его мать.
   - Встреча с матерью - это твое личное дело! - решительно заявила она, распахивая окна, и в комнату ворвался ветерок со стороны Арно.
   На следующий день Мануэль подошел к дому возле Санта Мария Новелла. Хотел постучать висящим на двери молоточком, но тут из дома вышла женщина средних лет. Она была миловидна, слегка полновата, и у нее были любопытные черные глаза. Увидев высокого русоволосого чужестранца, женщина сразу спросила, к кому он пришел.
   - Я хотел бы видеть мону Марию, - проговорил Мануэль, чувствуя, как от волнения по спине бежит прохладная щекотка.
   - Ее сейчас нет дома, - женщина очень внимательно разглядывала незнакомца. - Зайдите часа через три.
   Поблагодарив собеседницу, Мануэль медленно побрел прочь.
   Женщина подошла к растущей возле дома акации, прислонилась к ее стволу, закрыла глаза и погрузилась во вторую память - сферу, в которой могла отыскать любые, даже самые мимолетные и, казалось бы, навсегда забытые впечатления своей жизни. Она довольно быстро нашла подтверждение своей догадке. Лицо этого мужчины, говорившего с сильным испанским акцентом, действительно было ей знакомо, как ей с самого начала и показалось. Когда-то давно, еще в Риме, Росарио показывала ей портрет своего сына. Коломба знала, что сын наделен тем же даром, что и мать, поэтому сейчас он и должен был выглядеть юношей.
   Догнав удаляющегося Мануэля, Коломба дернула его за рукав.
   - Подождите!
   Чужестранец остановился.
   - Вы - ее сын, Мануэль, - сказала женщина. - Сейчас у меня нет времени объяснять вам, откуда мне это известно. Во всяком случае вы можете мне довериться: я и ваша матушка - ближайшие подруги. Пойдемте, я проведу вас в дом, где вы ее и дождетесь.
   Отведя изумленного Мануэля в дом, Коломба прикрикнула на протестующую кухарку, чтобы та не вмешивалась не в свое дело, отвела гостя на второй этаж, в кабинет хозяйки дома, и удалилась, сказав, что ей надо срочно к сапожнику.
   Мануэль снял широкополый берет и положил его на стол. Подошел к клавесину, попробовал клавиши. С тех пор, как он в последний раз играл на таком инструменте, прошло больше полувека. Пальцы не слушались. Мануэль взял висящую на стене длинную деревянную флейту. С ней дело пошло проще. Он умел сам изготовлять флейты, и у него они были даже в десятилетия, проведенные в Новом Свете.
   Мануэль сыграл несколько мелодий, стоя у окна и глядя вдаль, на скопление бурых черепичных крыш. Потом уселся за стол и стал бездумно проглядывать лежащую на нем рукопись. Узнал почерк матери. И очень быстро обнаружил собственное имя. С любопытством взглянул на первую страницу, где значилось название: "Странствующие в мирах".
   Это была повесть, в которой рассказывалась жизнь Алонсо, его любовь к Росарио, его дружба с Мануэлем.
   Читать было настолько интересно, что Мануэль не заметил, как пролетело два часа. Наконец, рукопись была прочитана. Он долго сидел, размышляя. Снова взял флейту и заиграл медленную задумчивую мелодию.
   Внизу раздались голоса. Мануэль продолжал играть. Послышались шаги на лестнице. Мануэль не прекращал игры. Дверь открылась, и в комнату вошла Росарио - прекрасная и молодая, какой он знал ее, когда она учила его нотам, и еще был жив отец.
   Лицо ее вспыхнуло, глаза распахнулись. Казалось, она от радости сейчас взлетит.
   - Такой я знал тебя только когда был маленьким, - произнес Мануэль, вставая. - И, конечно, видел тебя такой на медальоне. Юность тебе к лицу! Кстати, я сберег этот медальон.
   Он шагнул к ней. Росарио молча бросилась к нему. Юноша-сын заключил девушку-мать в объятья.
   - Что ж, - сказал он. - Здравствуй, матушка! Здравствуй, Росарио! Вот мы с тобой наконец и встретились после стольких лет разлуки.
   - Манолито, сынок... - дрогнувшим, но очень молодым голосом проговорила Росарио. - Я всегда знала, что ты жив!
  

***

  
   По вечерам августовская жара чуть-чуть спадала. Росарио, Мануэль и Коломба любили сидеть на балконе, глядя на панораму бесчисленных домов и куп деревьев, и ведя неторопливые разговоры. Рассказов о прожитых годах и у матери, и у сына было в избытке.
   Мануэль показал матери медальон, в котором хранился ее миниатюрный портрет.
   - Когда ты лежал раненный, без сознания, в доме Хосе Гарделя, - сказала она, - Матильда, кузина Алонсо, раскрыла этот медальон, нашла портрет и показала ему. Так он впервые увидел меня. До самой смерти он иногда называл меня своей "юной дамой из медальона".
   Росарио ушла в комнату и принесла оттуда серебряный перстень с изображением черепахи, распластавшей лапы.
   - Сохранила после смерти Алонсо, - объяснила она. - Он получил его в дар от деда.
   - Удивительно! - у Мануэля поползли брови вверх.- Я видел точно такой же в дни осады Гранады у моей тогдашней возлюбленной, Лолы. Совершенно такой же! Что за поразительное совпадение!
   Глядя на мать с сыном, Коломба думала о том, что рядом с ними она выглядит если не их родительницей, то уж точно чем-то вроде старшей наставницы. Однажды, когда Росарио спросила ее о причине грусти, бывшая актриса комедии дель арте не выдержала и призналась:
   - Два юных орбинавта и скучная, полнеющая женщина... Сколько лет уже занимаюсь, и все безрезультатно! Думаю, я никогда не овладею даром орбинавта...
   Росарио поднялась и погладила подружку по голове.
   - Алонсо многие годы говорил то же самое, пока вдруг не стал орбинавтом буквально за какие-то считанные минуты. Ты же избрала "путь Алонсо", и уже давно обнаружила вторую память. Недалек и тот день, когда ты откроешь третью!
   В ответ на вопрос Мануэля, Росарио рассказала о "пути Александра" и "пути Алонсо". Авторство этих названий принадлежало Коломбине. О ежедневном выполнении упражнений, описанных в рукописи "Свет в оазисе", она впервые узнала от маэстро Сандрино. Этот путь, который вернее было бы назвать методом Воина-Ибера, по имени того, кто некогда получил учение в Индии и принес его в Европу, мог привести к открытию дара, но это требовало не менее семи десятков лет.
   Другой способ, открытый Алонсо, умение погружаться в таинственную третью память, где хранились воспоминания многих мириадов живых существ. Сколько может уйти на это времени, никто не знал, но Коломба, основываясь на опыте Алонсо, считала, что это более быстрый путь, чем тот, что изложен в рукописи.
   Мануэль присоединился к заверениям своей матери в том, что Коломбе скоро удастся освоить третью память, и тогда она сразу же станет орбинавтом. Коломба пожимала плечами, но не спорила. Ей нравилось слушать слова поддержки.
   Через несколько дней после возвращения сына Росарио спросила его, нет ли у него желания возродить заброшенные после смерти Алонсо книжную торговлю и общественную библиотеку.
   - Я все это оставила и целиком отдалась моим музыкальным занятиям, - говорила она. - Конечно, можно было бы нанять кого-нибудь, кто занялся бы книгами, но совсем не хочется, чтобы дело жизни Алонсо попало в чужие руки. Пусть лучше оно остается в семье.
   Долго размышлять по поводу этого предложения Мануэлю не пришлось. Он никогда не был жадным книгочеем, не следил за изданиями, да к тому же полсотни лет прожил в джунглях, читая одну лишь бесконечно разнообразную книгу природы.
   - Нет, матушка, я не смогу стать торговцем, - сказал он, поблагодарив Росарио.
   - Чем бы ты хотел заниматься? - спросила она.
   - Когда завершу более срочное дело, надеюсь поступить в какой-нибудь университет и стать лекарем
   Росарио кивнула. Она уже знала, что под более срочным делом Мануэль подразумевает поиски людей, виновных в гибели его дочерей. Ей не нравилось, что сын одержим местью, но, когда она попробовала напомнить ему, что его далекие альбигойские предки, так же, как и учение Воина-Ибера, не одобряли насилие, он ответил тем же, что говорил Виолете: сначала - возмездие, затем - все остальное.
  

***

  
   Виолета сумела заинтересовать своими эскизами портняжную мастерскую.
   - Моя давнишняя мечта - придумывать новые платья! - радостно восклицала она Мануэлю.
   Ей платили немного, но эскизы брали весьма охотно. В период, когда герцогиней Флоренции была Элеонора Толедская, в бывшей республике резко возрос спрос на испанский стиль в одежде.
   Однажды Росарио спросила сына, почему бы ему не познакомить ее со своей возлюбленной.
   - Я ей несколько раз предлагал, - ответил Мануэль. - Она отвечает, что не хочет никому быть в тягость. Боится, что ты сочтешь ее навязчивой.
   - Манолито, - задумчиво произнесла Росарио, - ты говоришь, что она дальняя родственница Сеферины и Алонсо. И что Сеферина отдала ей свой архив, включая и копию тайной рукописи о даре орбинавтов. Честно говоря, я думаю, что твоя Виолета и есть Сеферина.
   Мануэль удивленно взглянул на мать.
   - Но ведь она молоденькая девушка, - возразил он, осекся, затем добавил: - ну да, конечно, она вполне может быть такой же молодой, как и мы с тобой.
   - Подожди-ка, я тебе покажу кое-что! - сказала Росарио.
   Она принялась рыться в резном ларце с инкрустациями. Вынула старый рисунок и вручила его сыну. На Мануэля смотрел портрет женщины лет сорока. И все же это была она, Виолета. Та же высокая шея, тот же умный взгляд больших миндалевидных глаз, те же вьющиеся каштановые волосы.
   - Ну, конечно же! - воскликнул Мануэль. - Вот, почему мне сразу показалось, что она кого-то мне напоминает. Я ведь видел ее, когда меня выхаживали в их доме. Она напоминала мне себя! А также - Алонсо. Глаза у них совершенно одинаковые.
   В тот же вечер, придя в гостиницу, Мануэль без обиняков спросил Виолету:
   - Почему ты сразу не сказала, что ты и есть Сеферина? К чему это притворство?!
   Застигнутая врасплох, девушка вспыхнула и опустила глаза.
   - Почему не сказала? - настаивал Мануэль.
   - Когда мы встретились в Кордове, - ответила Виолета, - я сказала тебе то имя, которым там пользовалась. Если бы ты знал, кто я на самом деле, ты мог случайно назвать меня настоящим именем. В городе, где многие знали старую Сеферину, это было очень нежелательно. Инквизицию в Испании еще никто не отменил. Ее в последние годы вводят и в итальянских государствах.
   Мануэль был недоволен.
   - Стало быть, ты мне не доверяешь?!
   - Я доверяю тебе больше, чем кому-либо! - возразила девушка.
   Теперь она смотрела ему в глаза.
   - Почему же ты не сказала мне правды? Ведь мы давно покинули Кордову!
   - Я сначала хотела сделать это, как только мы покинули Испанию. Но потом испугалась, что ты сочтешь, будто я предложила тебе вместе отправиться в Италию, потому что надеялась, что меня приютит твоя мать, поскольку она была замужем за моим сыном. Но ведь я решила приехать сюда не для того, чтобы кому-то навязываться, а потому что действительно хотела начать новую жизнь именно в Италии!
   Виолете-Сеферине в конце концов удалось убедить Мануэля перестать злиться на нее. Мануэлю же так и не удалось убедить Сеферину преодолеть ее стеснительность и нанести визит Росарио.
   В конце концов, та сама пришла в гостиницу без предупреждения. Она вошла в комнату в сопровождении сына и сразу же бросилась к Сеферине, обняв свою оторопевшую юную свекровь.
   - Мы одна семья, Сеферина, - жарко зашептала Росарио. - Ты не представляешь себе, как часто Алонсо говорил со мной о тебе.
   Сеферина, слегка отстранившись, смотрела на красивое лицо собеседницы, широко раскрыв свои темные глаза, и по щеке ее катилась медленная слеза.
   - Мы одна семья, потому что мы - орбинавты! - продолжала Росарио. - Потому что нас объединяет Алонсо. Потому что нас объединяет Манолито. Негоже тебе, имеющей во Флоренции семью, оставаться жить в этом районе, где после захода солнца можно получить нож в спину, где грабителей и шлюх больше, чем во всей остальной Тоскане! Твой сын никогда бы этого не одобрил! К тому же я желаю каждый день видеть живые глаза моего дорогого Алонсо!
   Сеферина, так и не сказав ни слова, прильнула к Росарио.
  

***

  
   Первый месяц после переезда в дом возле Санта Мария Новелла Сеферина провела почти целиком за чтением книг. В доме их было невиданное количество - к тем, что остались после Алонсо, добавились те, что продолжала приобретать Росарио.
   - Как же ты изголодалась по чтению! - заметила как-то Коломбина, сразу же подружившаяся с новоявленной жилицей. Благодаря их частым разговорам, итальянский язык Сеферины непрерывно улучшался. С двумя орбинавтами, если рядом не было Коломбы или слуг, она, разумеется, говорила на родном языке.
   - Последние двадцать лет моей старости я ничего не видела, - объяснила, смущенно улыбаясь и краснея, Сеферина. - Иногда кто-нибудь мне читал вслух, но одно дело - зависимость от других, другое - полная свобода, которой я сейчас располагаю! Могу выбирать все, что хочу! Читать все, что пожелаю!
   Она показала на бесчисленные полки с книгами.
   - В общем, ты пошла в сына, - заключила Коломба.
   - Или в тестя, - откликнулась Сеферина. - Ибрагим привил внуку свою любовь к книгам, а позже стал называть его "книгоношей".
   В середине сентября Росарио сделала Сеферине предложение, отвергнутое ранее Мануэлем: возродить книжную торговлю и библиотеку, которыми занимался Алонсо. Сеферина с радостью согласилась. Благодаря годам, проведенным в обществе Ибрагима и Алонсо, она неплохо разбиралась в том, что касалось издания и распространения книг. А умением вести переговоры с покупателями и продавцами была наделена в той же мере, что ее брат Хосе Гардель и сын Алонсо. Ей нравилось это занятие.
   Однако в свободное время Сеферина продолжала придумывать эскизы одежды.
   Однажды, просматривая старые письма, Росарио издала короткий возглас и взглянула на Мануэля.
   - Я совсем забыла! - сказала она. - Ты говорил, что конкистадора, который открыл большую реку, зовут Орельяна?
   Было видно, как Мануэль напрягся всем телом.
   - Именно так. Почему ты спрашиваешь?
   - Я смутно помнила, что где-то встречала это имя. И вот сейчас убедилась, что так оно и было. Его упоминал в письме покойный кардинал Пьетро Бембо.
   Разговор происходил в гостиной, где находились все четверо друзей.
   Росарио объяснила, что упомянутый кардинал, скончавшийся в начале года, был человеком высочайшей учености, известным историком и писателем, занимал важные должности в Венецианской республике и был там официальным историографом.
   - Помимо прочего, - добавила Росарио, - Бембо руководил знаменитой Библиотекой святого Марка в Венеции. Мы с Алонсо в разные годы подолгу жили в Венеции, где Алонсо получал от кардинала поддержку в своих библиотечных делах. Несколько раз Бембо приглашал нас обоих. Разговоры, которые мы вели, были по сердцу и кардиналу, и нам. После смерти Алонсо Бембо написал мне несколько писем.
   - Что он хотел? - удивился Мануэль.
   - Просто делился своими соображениями о музыке и литературе. Он действительно во всем этом прекрасно разбирался. Так вот, в письме, которое я получила от него года три назад, Пьетро Бембо упоминает некоего Овьедо - историка и конкистадора, - писавшего ему из Нового Света об открытии "реки амазонок".
   У Мануэля сжались кулаки.
   - Что именно там написано?! - воскликнул он.
   Росарио протянула ему письмо. Мануэль пробежался по тексту глазами.
   - Слишком мало, - произнес он. - Единственное, что я понял, что Овьедо лично встречался с Орельяной вскоре после того, как тот вернулся с берегов Амазонки. Но это не особенно помогает мне. Я ведь понятия не имею, кто такой Овьедо и где его искать.
   - Зато я о нем слышала не далее, как вчера.
   Это замечание Росарио вызвало изумленные возгласы всех троих ее слушателей. В глазах Мануэля вспыхнул огонек. Он напоминал теперь охотника, вышедшего на след зверя.
   - Вы же знаете, что я иногда бываю у герцогини, - объяснила Росарио. - Кроме того, что она испанка, мона Элеонора является известной покровительницей искусств. У нее часто собираются писатели, художники, музыканты. Например, известный поэт Бенедетто Варки, который был близко знаком с Алонсо. Они вместе занимались поиском забытых классических книг в маленьких монастырях Тосканы. Так уж получилось, что, благодаря содействию мессера Варки, я тоже теперь вхожа в избранный круг Элеоноры Толедской.
   - И что насчет Овьедо? - нетерпеливо спросил Мануэль.
   - Именно вчера кто-то из гостей упомянул его, когда обсуждался какой-то спор между францисканцами и доминиканцами, - продолжала Росарио. - Речь шла о методах обращения индейцев в христианство. Овьедо много лет жил в Новом Свете, однако сейчас он находится в Вальядолиде, где ожидает вмешательства императора в упомянутый спор.
   Придя в сильное возбуждение, Мануэль, готовый немедленно отправиться в Испанию, взмолился, чтобы мать выяснила, как найти Овьедо в Вальядолиде. Росарио сказала, что попытается выяснить этот вопрос, когда ее снова пригласят к герцогине, однако сама она не находится в таком положении, чтобы нанести дому Медичи незваный визит.
   - Быть может, мне следует отправиться в Испанию, не дожидаясь, пока ты выяснишь адрес Овьедо? - произнес Мануэль, морща лоб и кусая губы.
   Сеферина с беспокойством смотрела на него. Ей не нравилась мрачная неистовость, появившаяся в его взгляде.
   Росарио отрицательно покачала головой.
   - Немного терпения, Манолито! Ты его там сам не найдешь. О точном местопребывании Овьедо может знать и мессер Бенедетто. Уж к нему-то я могу обратиться и без приглашения.
   Позже, оказавшись наедине с Росарио, Сеферина спросила:
   - Ты уверена, что это разумно - поддерживать Мануэля в его жажде мести?
   - Я хочу, чтобы мой сын успокоился, - твердо ответила Росарио. - Ты прекрасно знаешь, что я вовсе не оправдываю насилие. Но Мануэлю необходима сейчас поддержка родных, а не бесполезные увещевания. Когда он поостынет, его сердце станет более восприимчивым для слов о единстве бытия.
   - Он собирается убивать людей, - напомнила Сеферина. - С двоими уже расправился. Что хорошего в том, чтобы поощрять новые убийства?
   Росарио коснулась руки своей собеседницы.
   - Эти люди все равно обречены, - сказала она. - За совершенные ими преступления их покарает собственная судьба. Что же до Мануэля, то я не желаю, чтобы он на протяжении многих столетий казнил себя за то, что так и не отомстил за смерть дочерей.
   Неожиданно Росарио встала с кресла. Возвышаясь над собеседницей, благодаря своему росту, она смотрела прямо в глаза Сеферине.
   - Если бы ты узнала, что Алонсо убили, и у тебя была бы возможность свести счеты с его убийцами и остаться безнаказанной, ты бы это сделала? - спросила Росарио.
   Сеферина вздрогнула.
   - Не знаю. Может быть, да, если бы у меня не было времени подумать.
   - Вообрази, что у тебя было бы время подумать! - настаивала Росарио.
   - Тогда я постаралась бы воздержаться. Я уверена, что, как ты только что сказала, сама судьба накажет убийц. Помнишь, что написано в "Свете в оазисе" о следах в сознании человека?...
   - У меня было время подумать, - перебила ее Росарио. - И я твердо знаю, что ни размышления, ни воспитание не помешали бы мне нанести убийце Алонсо смертельный удар.
    

- Глава 3 -

   После появления Мануэля я вставила в повесть описание событий, происходивших с ним на островах Эспаньола и Сан-Хуан. Порядок изложения изменился, и многие главы пришлось переписать заново, но это только пошло им на пользу, так как в ходе переписки выявились погрешности стиля, которые я в меру своих способностей попыталась исправить.
   Посвященная тебе повесть "Странствующие в мирах" завершена. Я уже говорила, что заготовила для нее специально заказанную шкатулку с изображением черепахи, распластавшей лапы, - как на твоем перстне, который я храню.
   Закончила писать и как будто снова потеряла тебя. Стараюсь заполнять свои дни заботами и трудами, чтобы не поддаваться тоскливой пустоте, стремящейся овладеть моей душой. Мне очень помогает присутствие сына и Сеферины. Коломба, к сожалению, уже вернулась домой, в Мантую, к своему нотариусу. Мануэль тоже не будет здесь жить постоянно. Возможно, вместе с ним меня покинет и твоя чудесная мать. И тогда мне останутся лишь занятия музыкой и тайные разговоры с тобой.
   Эти долгие монологи, которых никто не слышит, почему-то способны на какое-то время успокаивать меня. Раньше я ходила ради них на пригорок над Арно, где мы с тобой часто любовались видом на два моста с их лавками, на воду, дома и вершины деревьев, на парящий над ними купол Санта-Мария-дель-Фьоре. Приятное чувство, будто ты можешь услышать меня, в этом месте усиливалось.
   Но ты не беспокойся за меня: я не сошла с ума. Прекрасно понимаю, что говорю в пустоту. Речь идет лишь об успокаивающей иллюзии.
   В последнее время мне стало все равно, где разговаривать с тобой. Твой образ постепенно тускнеет в памяти. Я уже не силюсь представлять себе, будто ты стоишь напротив меня и слушаешь. Это стало слишком трудно делать.
   Главное: говорить с тобой не мысленно, а вслух. Очень тихо - даже не шепотом, а почти на чистом выдохе, - но все же вслух. И тогда мне кажется, что ты слышишь меня, что ты внимательно слушаешь, что тебе, где бы ты ни находился, по-прежнему важно знать во всех подробностях мои мысли, чувства и поступки.
   Мне следовало бы ограничиться написанием посвященной тебе повести и возможностью наших с тобой односторонних разговоров и не давать воли темным страстям, которые, как выяснилось, таятся в глубине моей души. Да, они всегда присутствовали во мне, и лишь ограниченность моего понимания природы вещей позволяла считать, будто, будучи воспитанной на идеях добрых людей, альбигойцев, я не способна на насилие и жестокость.
   Оказалось, что способна. Вместо того, чтобы отрицать в себе эти качества, мне следовало бы держать их в узде. Увы, я совершила ошибку, и теперь, похоже, никогда не стану прежней Росарио, которую ты знал!
   Впрочем, расскажу все по порядку, иначе мой воображаемый слушатель, которого я называю такими словами, как "ты", "мой любимый", "мой безвозвратно потерянный", "тот, кого я не смогла уберечь" и так далее, совершенно запутается.
   Все началось с Коломбы, когда она еще была здесь. Помню, в тот день она указала мне на то, как по-разному относятся Мануэль и Сеферина к знаменитым красотам наших "новых Афин". Сеферина, увидев очередное чудо живописи, архитектуры или скульптуры, говорит о нем с распахнутыми от восхищения глазами, а сын мой совершенно глух к красотам Флоренции. Зато мимо его внимания отнюдь не проходят нищета, уродство и бесправие большинства обитателей блестящей столицы искусств.
   Я тоже заметила эту разницу. Как оказалось, мы с Коломбой объясняем ее одинаково. Сеферина добилась раскрытия своего дара благодаря семидесяти с лишним годам выполнения упражнений, что свидетельствует о ее необыкновенном прилежании и настойчивости. Ты, мой милый Аладдин, не унаследовал этих ее качеств в полной мере. Ты мог изнурительно долго искать быстрый путь, вместо того, чтобы изнурительно долго следовать медленному, но уже известному пути. Самое удивительное, что в конце концов ты нашел то, что искал!
   Впрочем, вернемся к Сеферине и Мануэлю. Твоя мать не прекращала так называемых медитаций, предписанных учением Воина-Ибера, и в конце концов стала орбинавтом и вскоре сбросила с себя груз лет. Но до того, как это произошло, она провела много десятилетий в состоянии дряхлости, немощи, бессилия, слепоты и самой унизительной зависимости от других людей. Столь печальный опыт все еще жив в ее памяти, ведь полная радости и силы молодость вернулась к ней лишь несколько месяцев назад. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Сеферина каждое мгновение своего бытия наслаждается всем тем, что так долго было для нее недоступным: красотой природы и искусства, силой своего тела, счастьем любви...
   Судьба моего сына складывалась совершенно иначе. Ему, как и мне, не пришлось трудиться ради раскрытия дара. Он с ним родился. У меня есть хотя бы какой-то опыт зрелого возраста. У Мануэля же - нет никакого. Он всегда был юн, всегда обладал телесной силой, зоркостью, отличным слухом. Последние несколько десятилетий Манолито прожил на лоне природы, среди свободно растущих деревьев и текущих потоков воды, среди людей, не обременяющих себя одеждой за исключением тех случаев, когда необходимо защититься от холода и враждебной растительности или надеть на себя ритуальное облачение. Для него такие города, как Рим и Флоренция, воплощают насилие над природой мира и человека, являют собой нагромождение тесных жилищ и средоточие вероучения, которое принесло его индейцам одни лишь страдания и лишения.
   Мы какое-то время обсуждали все это с Коломбой, и одинаковость наших суждений оказалась столь удивительной, что мое доверие к бывшей актрисе, и без того немалое, возросло еще больше. И я рассказала ей по секрету, что отдельные суждения Сеферины и Мануэля, несмотря на всю мою любовь к этим двоим, вызывают во мне некоторое возмущение.
   - Какие именно суждения? - удивилась Коломбина.
   Я объяснила, что мне не очень по душе, когда мой сын или твоя мать высказываются о том, как отнесся бы ты к тому или иному событию, к той или иной идее или затее.
   - Но ведь Сеферина - его мать, она действительно хорошо его знала, - осторожно попыталась возразить Коломба и тут же, со свойственной ей проницательностью прочитав нечто в моем взгляде, поспешила добавить: - Хотя последние тридцать или сорок лет жизни она видела Алонсо лишь несколько раз, а ты проживала с ним бок о бок каждый день.
   - Вот именно! - воскликнула я. - Никто не знает Алонсо так, как я. И никто не может судить о том, что бы он подумал или что бы он сказал по тому или иному поводу! Даже его мать. Не говоря уже о Мануэле, который знал Алонсо, когда им обоим было чуть больше двадцати лет, а затем покинул Европу и с тех пор никогда больше не встречал своего друга...
   Коломба, конечно, согласилась со мной, но я видела, что вспышка страстности с моей стороны удивляет и, кажется, не радует ее. Поэтому я примирительно добавила:
   - Впрочем, и тот, и другая нечасто высказываются в подобном духе. И, как ты понимаешь, даже если я в чем-то с ними и не согласна, это нисколько не умаляет любви, которую я испытываю к ним обоим!
   В ту ночь я долго не могла уснуть. Когда же наконец заснула, мне приснился большой поющий дом. В нем было три этажа и множество квартир. Таких домов очень много в Риме. Колонны, лепнина, эркеры. В моем сновидении пел сам дом, а не живущие в нем люди. Звук не был похож ни на человеческие голоса, ни на звуки музыкальных инструментов. Скорее это был неясный, приглушенный гул. Но он почему-то складывался в мелодию удивительной красоты.
   Все утро я так была погружена в попытки вспомнить эту божественную мелодию, что даже не обратила внимания на покалывания в затылке. Да и что на них обращать внимание, если в доме живут, кроме меня, еще два орбинавта?
   От воспоминаний о приятном сновидении отвлекло появление Коломбы. Обычно она очень тщательно укладывает красивые вьющиеся черные волосы в аккуратную прическу, не жалея времени для хитроумно сплетенных кос. Но в этот раз Коломбина была простоволосой. Казалось, неожиданная буря разметала вокруг ее головы черную тучу.
   Вне себя от переживаемых ею чувств, она влетела ко мне и, пытаясь сдержать слезы и смех, сообщила, что открыла третью память! И в ту же ночь повторила твой подвиг. Погрузившись в третью память, Коломбина простой силой намерения раскрыла свой дар орбинавта!
   - Путь Алонсо действительно оказался намного короче, чем путь Воина-Ибера, которому учил меня Сандрино! - восклицала она, обнимая меня и уже не сдерживая рыданий счастья.
   В этот и последующие дни мы все четверо пребывали в постоянном ощущении праздника в связи с радостным событием. Коломба то и дело меняла явь по мелочам и, как хвастливое дитя, рассказывала о своих достижениях. Мы с радостью поощряли ее. В изменении реальности все мы были куда опытнее, чем наша мантуанская подруга. Но существовало нечто, что из нас четверых было доступно одной лишь Коломбе: умение погружаться во вторую и третью память. Мы с интересом слушали все то, что наша счастливая подруга рассказывала о третьей памяти.
   Как ты однажды открыл, третья память, в отличие от второй, позволяет обнаружить не свои, а чужие воспоминания, опыт других людей, целых народов. Я спросила, не хочет ли Коломба попытаться найти в третьей памяти воспоминания маэстро Сандрино, чтобы узнать, куда он подевался. Но Коломба сказала, что не интересуется судьбой человека, который мог в самом разгаре взаимных чувств бросить ее, написав, что встретил "старую любовь", и исчезнуть в неизвестном направлении, даже не вернувшись за собственной одеждой и личными вещами!
   - К тому же, - добавила Коломба, - если бы я и захотела, вряд ли мне это удалось бы.
   - Из всего, что я слышал от вас обеих о третьей памяти, - заметил Мануэль, - я понял, что там хранятся воспоминания всех людей. Почему же тебе не удалось бы найти воспоминания Сандрино, если бы ты того пожелала?
   Мы сидели вчетвером в зале на первом этаже, греясь возле растопленного камина. Вечера этой осенью выдались промозглыми.
   - Я пыталась найти воспоминания своего брата, умершего от чумы, - призналась Коломба. - И поняла, что, если такое мне удастся, то только случайно. Просто так найти в третьей памяти нечто определенное невозможно. Третья память напоминает удивительную волшебную страну, где действуют совершенно незнакомые законы. Когда делаешь там один шаг на пути к цели, все неожиданно меняется. Верх становится низом или даже левой стороной, низ - верхом или еще чем-нибудь, близкое становится далеким или вообще исчезает. И так далее. Каждый твой шаг полностью меняет местность, где, как тебе кажется, ты находишься! Там можно только надеяться и ждать, что откроется именно то, что тебя интересует.
   Я вспомнила твои рассказы о третьей памяти. Ты говорил, что одно переживание там влечет за собой множество других, но сходных с первым по настроению. Что в третьей памяти можно увидеть и почувствовать то, что переживали, например, жертвы насилия в самых разных странах и в разные времена. Или то, что ощущали победители многих различных битв.
   Слушая Коломбу, мы все кивали, удивляясь тому, как вообще можно пребывать в описываемой ею сказочной стране, которая даже не является страной. Но уже на следующий день - а это было именно в тот день, когда за Коломбой должен был приехать ее муж, чтобы забрать ее в Мантую, - она созвала нас всех снова. Руки ее тряслись от возбуждения, волосы разметались, глаза выглядели воспаленными. Мою подружку трудно было узнать.
   - Я ошибалась! - изрекла Коломба. - Я была неправа!
   Она никак не могла успокоиться. Сеферина принесла ей воды, дала ей попить, стала позади нее и принялась гладить ее по голове.
   Наконец Коломба снова заговорила.
   - Я была неправа, думая, что в третьей памяти найти впечатления и воспоминания определенного человека можно только случайно! Это касается лишь воспоминаний обычных людей. Но не тех, кто сам умел сознательно погружаться туда.
   Коломба потянулась за глиняной кружкой с водой, отпила немного и продолжила:
   - Такие люди во время своих погружений в третью память, хотят они того или нет, оставляют там нечто вроде записей о своих впечатлениях и переживаниях! После моих визитов туда там тоже остаются такие записи. И найти эти записи не составляет никакого труда. Надо просто подумать о том человеке, который вас интересует!
   Мы трое с некоторым недоумением смотрели на нашу подругу, не понимая, к чему она клонит, и вдруг меня словно ударило молнией. Я вскрикнула!
   - Да, Росарио, - подтвердила Коломба, обращая ко мне горящий взор своих черных глаз, которые казались теперь огромными. - Да, я попыталась найти мысли, которые были у Алонсо, когда он в последний раз погружался в третью память. Сделала это, не надеясь на успех. Но у меня все сразу получилось, и я узнала намного - намного! - больше, чем рассчитывала!
   Сеферина и я вскочили на ноги. Поднялась со своего места и рассказчица. Один лишь Мануэль оставался в кресле, но и он не сводил с Коломбы взгляда, с нетерпением ожидая продолжения.
   - Ты знаешь, от чего умер мой сын? - медленно, то ли спрашивая, то ли утверждая, проговорила Сеферина.
   - Да, знаю! Он не просто умер. Его убили, и мне известно, кто именно это сделал и почему!
   Лицо Сеферины посерело. Я почувствовала, как ледяная рука сдавила мне горло, и стало трудно дышать.
   Коломба рассказала то, что ты и без меня прекрасно знаешь, где бы ты ни находился.
   Мы ходили по комнате, пытаясь осмыслить услышанное. Лед внутри меня обратился во всепожирающее пламя.
   - Та самая женщина, которая щедро жертвовала деньги для нашей библиотеки?! - не могла я поверить. - Мона Лючия, которая приносила нам старинные книги? Кассия-Лючия, у которой большой дом на Квиринальском холме, посреди древних развалин? Она убила Алонсо?!
   Я прекрасно помнила рыжеволосую, гибкую молодую женщину с ее зелеными глазами и странной манерой приподнимать левый угол рта. Она часто приходила в наш римский дом вместе со своим другом, известным гуманистом Аннибале Каро, который перевел на тосканский язык "Дафниса и Хлою". Нередко мону Лючию сопровождал ее муж, здоровенный увалень, цирюльник, ничего не понимавший в книгах и искусстве.
   Коломба, прочитавшая в третьей памяти записи о воспоминаниях и мыслях - не только твоих, но и этой женщины, - сообщила нам, что моне Лючии более полутора тысяч лет, что она - орбинавт от природы, родилась во времена императора Тиберия, и настоящее ее имя - Кассия Луцилла Пармензис. И что она была знакома с маэстро Сандрино - точнее говоря, с мимом Александром - еще в третьем веке, когда обстоятельства превратили их из любовников в смертельных врагов.
   Случайно встретившись в Крипте - так Кассия Луцилла называла третью память, - с тобой, она прочитала в твоем уме воспоминания, из которых узнала, что ненавистный ей Александр, которого она уже не чаяла найти, - дружит с нами и вхож в наш дом. Кассия тут же решила, что сначала она убьет всех нас - меня, Коломбу, тебя, - чтобы заставить Александра страдать, - и лишь затем уничтожит его самого. Но и она не сумела скрыть от тебя своих мыслей, и ты, чтобы защитить нас, напал на нее.
   Алонсо, ты погиб, чтобы я могла жить! Если бы не ты, я скорее всего уже не была бы среди живых!
   Ты погиб, защищая меня, а я тебя не уберегла!
   - От чего же умер Алонсо? - спросила Сеферина, стискивая руки.
   Мне стало досадно, что не я первой догадалась задать этот вопрос.
   Коломба рассказала, как ваши умы сражались в Крипте, и рассказ ее напоминал древнюю легенду: превращения, разящие молнии. По словам Коломбы, Кассия ударила тебя в сердце пучком света или чем-то в этом роде. А ты перед самой своей гибелью успел погасить в ее затылке тот загадочный, невидимый обычному глазу, светящийся шар, что отвечает за способности влиять на время.
   - Поэтому, вполне возможно, что в результате битвы Кассия утратила свой дар, - сказала Коломба. - В противном случае, надо полагать, она давно уже добралась бы до нас. Ведь после неожиданной кончины Алонсо и исчезновения Сандрино мы еще довольно долго находились в Риме. Росарио не сразу приняла решение переехать во Флоренцию.
   Мануэль, который сидел, размышляя и морща лоб, вдруг встал, подошел к Коломбе и сказал нечто, заставшее всех нас врасплох.
   - Возможно, маэстро Сандрино вовсе не бросил тебя, Коломба. Ведь ты же сама говоришь, что главной мишенью Кассии был именно он. Быть может, даже утратив дар, она каким-то образом, сумела перехитрить Сандрино и расправиться с ним. А письмо, которое ты получила, она могла подделать.
   Коломба побледнела. За прошедшие годы она успела свыкнуться с мыслью о предательстве Сандрино. Теперь все начинало представать в совершенно ином свете.
   - Я хотела бы отправиться в Рим и вытрясти у нее все, что ей известно! - воскликнула Коломба, вскидывая черные брови. - И я бы нашла Сандрино, если он еще жив! Но сегодня сюда приезжает мой муж. Я не могу больше испытывать его терпение. По представлениям его семьи, он и без того дает мне слишком много свободы. Я должна вернуться с ним домой!
   Она пожала плечами, беспомощно глядя на остальных.
   - Мы отправимся в Рим и отыщем маэстро Сандрино, - заверила ее Сеферина.
   Было видно, как обрадовалась Коломба.
   - Вы поймите меня правильно, - заговорила она тоном человека, спешащего оправдаться. - Я буду верна своему мужу. Он - добрый, хороший человек. Того, что было между мной и Сандрино, уже не вернешь. Но если Сандрино жив и нуждается в помощи, то ему необходимо помочь! В конце концов, он не только был моим возлюбленным, но и необыкновенным человеком, создателем комедии, моим учителем! Благодаря ему, вся Италия называет свою любимую комедийную героиню моим именем...
   Сеферина и Мануэль принялись уверять Коломбину, что все понимают, что ей надо спокойно ехать с мужем в Мантую, а они все выяснят и сообщат ей.
   Я же перестала слушать их. Отрешилась от всего происходящего вокруг, я тщетно пыталась разрешить нерешаемую дилемму.
   Все, что передали мне родители, все те обрывки учения альбигойцев, которые пусть и в искаженном виде дошли до меня через века, прошедшие после того, как моих предков обвинили в ереси и уничтожили, - все это говорило мне, что насилие может породить только еще большее насилие. То же самое утверждает и учение Воина-Ибера, которое я впитала после знакомства с тобой. Но я ничего не могла поделать. От ненависти к Кассии и желания поквитаться с ней за твою гибель у меня в животе стянулся тугой узел.
   Как хорошо понимала я своего сына, отвечавшего на увещевания Сеферины: "Сначала я отомщу, а затем буду искать способ успокоить свой ум"!
   Никогда не подозревала в себе такой жажды крови! Даже в тот незабываемый день, когда пришлось ударить рукояткой меча по голове моего соседа Гаспара де Сохо, чтобы получить возможность спасти тебя от последствий его доноса в саламанкскую инквизицию.
   Вспомнив про то, как я оглушила Сохо, а затем изменила реальность и стерла это происшествие, я разрешила дилемму и приняла решение. Сказав остальным, что скоро вернусь, я покинула дом, нашла своего конюха Умберто, и вскоре мы уже неслись в Рим.
   Наша повозка покинула Флоренцию в полдень, а в Вечный город мы прибыли уже вечером. Несмотря на усталость от долгой и тряской дороги, я сразу же велела Умберто держать путь на Квиринал. Он полагал, что сначала мы остановимся в гостинице и дадим отдохнуть лошадям, но я настояла на своем. Дом мы нашли довольно быстро, поскольку я однажды здесь была вместе с тобой, когда твоя будущая убийца, упиваясь ролью покровительницы искусств, принимала у себя писателей и собирателей древних книг.
   Ворота мне открыл смуглый усатый мужчина в шароварах, бурнусе и тюрбане. В ухе его красовалось большое кольцо. Я была уверена, что он - алжирский или турецкий невольник - бывший пират, когда-то захваченный в плен и, очевидно, купленный Кассией. Для этого требовались немалые средства. Впрочем, и строения, и внутреннее убранство дома говорило об изрядном достатке.
   Обо мне доложили, меня провели во внутренние покои, и на каждом шагу меня сопровождали такие же чернявые усатые и бородатые головорезы в тюрбанах. Вид у всех был устрашающий - у одного шрам на все лицо, у другого - выбитый глаз.
   Вспоминая рассказы о набегах пиратов Хайр-ад-Дина Барбароссы на города итальянского побережья, об их неимоверных зверствах, я чувствовала, что опасность может угрожать и мне самой, но от этого моя решимость лишь окрепла. Теперь мне хотелось разделаться не только с твоей убийцей, но и с охранявшими ее насильниками!
   Меня привели на длинный балкон, опоясывающий часть второго этажа, и оттуда ввели в одну из дверей. Я оказалась в просторной зале, украшенной гобеленами и устланной дорогими коврами. Дверь в глубине залы отворилась, и мне навстречу направилась наша с тобой старая знакомая.
   Я едва ее узнала.
   Куда-то подевалась ее стройность, исчез источаемый ею аромат гибкости и силы. Это была еще не старая, но уже расплывшаяся и некрасивая, болезненного вида женщина. С прежней моной Кассией-Лючией ее роднили лишь знакомые черты светлокожего лица, яркие рыжие волосы и зеленые глаза. Нос у нее был покрасневший. Выглядела она простуженной.
   Теперь я уже нисколько не сомневалась в том, что эта женщина лишилась своего дара. Перед смертью ты обезвредил ее, Алонсо!
   Жаль, что ты не можешь меня слышать, а я только воображаю, будто разговариваю с тобой...
   - Мона Мария! - произнесла она нерешительно, стараясь не смотреть мне прямо в глаза. - Я вас так давно не видела!
   Я забыла о том, что Коломба хочет узнать судьбу Сандрино. Я забыла обо всем, кроме одного: эта женщина убила тебя, моего любимого Аладдина!
   Ни говоря ни слова, я ринулась к ней. В глазах Кассии возникло выражение животного страха, и она громко приказала схватить меня. С двух сторон в меня вцепились ее пираты. Но ужас в глазах Кассии не исчез. Она, должно быть, помнила, какой силой обладает идеальное тело орбинавта. Не дожидаясь, чем закончится мое противостояние с алжирцами, она отвернулась и побежала прочь.
   Слуг я без труда отбросила в стороны. Один глухо ударился о стену и застонал, другой с криком упал. Не глядя на них, я бросилась догонять Кассию, которой мешало бежать длинное изумрудного цвета платье. Я поймала ее без труда. Она закричала что-то неразборчивое на малопонятной быстрой латыни. Я сдавила Кассии шею. Мне казалось, что она захлебывается собственными словами.
   Кассия билась, как рыба, выдернутая из воды. Схватив кисть моей правой руки обеими руками, она тщетно пыталась оторвать ее от своей шеи. Агония этой римской аристократки времен Калигулы была страшной. Я продолжала сжимать пальцы, повторяя: "Ты убила моего Алонсо!", когда тело ее уже обмякло.
   С балкона послышались шум, беготня, гортанные выкрики. Несколько алжирцев в тюрбанах ворвались в залу. Кто-то уже направил на меня длинный ствол пистолета. Где-то палили.
   Я выскочила в соседнюю комнату, быстро со стуком закрыла дверь, придвинула к ней два массивных ларя и бюро. По двери били, в нее стреляли.
   Сердце толчками билось в моей груди. Мне казалось, оно сильно увеличилось в размерах.
   Я закрыла глаза и, стараясь не обращать внимания на царящий вокруг меня и во мне самой хаос, погрузилась в ткань бытия.
   Вскоре я снова вынырнула, оказавшись на много часов раньше, в полуденный час, в своем доме во Флоренции.
   В новой реальности я никуда отсюда не уезжала - ни с Умберто, ни без него. Я не врывалась в палаццо на Квиринале, не расшвыривала алжирских невольников, не преследовала рыжую женщину в длинном изумрудном платье, не сдавливала до хруста ею мягкую шею. Твоя убийца все еще жива.
   Это и явилось для меня решением неразрешимой дилеммы: дать выход мрачной, темной, убийственной страсти, а затем изменить явь на такую, в которой я не совершала убийства.
   В тот же день Коломба уехала со своим мужем в Мантую, Мануэль и Сеферина принялись обсуждать предстоящую поездку в Рим.
   - Ты поедешь с нами? - спросил Мануэль.
   - Нет, - решительно произнесла я. - В моей поездке смысла нет. Я не смогу разговаривать с Кассией. Как только увижу ее, сразу придушу, как змею, и в этот раз оживлять не буду!
   - Оживлять? - не поняла Сеферина.
   Мануэль, у которого опыт применения дара был намного больше, сразу сообразил, о чем речь.
   - Теперь понятно, почему у меня днем так сильно кололо в затылке, - Мануэль внимательно взглянул на меня. - А я-то думал, что Коломба продолжает пробовать свои силы.
   Сеферина, как оказалось, тоже чувствовала покалывания и приписала их деятельности Коломбины.
   Теперь они знали правду. Мне пришлось признаться, что в отмененном витке, потратив много часов на поездку в Рим, я так ничего и не выяснила о судьбе маэстро Сандрино.
   Сейчас я постепенно приходила в себя, и ко мне вернулась способность рассуждать здраво. Я дала твоей матушке и своему сыну, как мне кажется, очень правильный совет.
   - У Кассии на службе алжирские невольники, - рассуждала я. - Похоже, это бывшие пираты Барбароссы. Будьте очень осторожны. Эти люди известны на всю Италию своей беспримерной свирепостью. Лучше всего, если из вас двоих только один отправится к Кассии, а второй будет ждать где-нибудь в гостинице. Если к условленному сроку первый не вернется, то второй отменит весь виток яви, начиная с момента, когда вы расстались. Правда, вы не будете знать, что именно произошло у Кассии, но зато оба будете живы.
   Они поразмышляли над моим предложением. Мануэль сказал, что, если я одна беспрепятственно добралась до Кассии, несмотря на охрану, то они вдвоем уж точно справятся с пиратами.
   - Я никогда в жизни ни с кем не дралась, - возразила Сеферина.
   - Поэтому и не знаешь, на что способно идеальное тело, которым ты обладаешь, - ответил Мануэль. - Можешь не беспокоиться. Если они на нас нападут, им не сдобровать.
   Я увидела, что Сеферине совсем не по душе весь разговор, и снова предложила прибегнуть к той мере предосторожности, о которой говорила раньше.
   - Против пули бессильно даже идеальное тело орбинавта, - подчеркнула я.
   Сеферина ответила, что считает осторожность вполне обоснованной.
   - Ладно, решим по дороге, как поступить, - успокоил ее Мануэль.
   На следующее утро они отправились в Рим, а я принялась обдумывать то, что со мной произошло.
   Алонсо, я убила человека!
   Несмотря на то, что этого витка яви больше не существует, и человек по-прежнему жив, мой поступок навсегда остался в моей собственной памяти! Я теперь знаю, что могу настолько отдаться ненависти, чтобы сдавить руками шею и лишить человека жизни. Я переступила в себе запрет, который считала незыблемым и вечным!
   Когда я ударила Гаспара де Сохо, у меня не было другой возможности избавиться от него, изменить явь и спасти тебя из пыточного застенка. Я, возможно, даже не убила своего соседа, а только оглушила. Все последующие годы я предпочитала верить в это. В любом случае, я тогда поступила таким образом ради твоего спасения.
   Что же до убийства Кассии, то оно никак не могло тебя спасти. Оба этих случая были отменены, и в реальности их не сохранилось. Но они остались в моей душе и моей памяти - первый как необходимый шаг на пути к спасению любимого, а второй - как удовлетворение жажды убийства.
   Я душила Кассию не для того, чтобы кого-то спасти, а для того, чтобы кого-то лишить жизни. И поэтому я больше никогда не буду прежней.
    

***

    
   Сеферине удалось убедить Мануэля, что ей лучше подождать его в гостинице, вместо того, чтобы сопровождать в дом на Квиринале. И не только потому, что такое поведение было мерой предосторожности, которую советовала им предпринять Росарио.
   Мать Алонсо не радовала возможность увидеть убийцу своего сына.
   - Мы можем выяснить, что произошло с Александром, а затем найти способ наказать Кассию, - говорил Мануэль.
   - Росарио уверена, что Кассия лишилась своего дара, - отвечала Сеферина. - Как видишь, она уже наказана собственной судьбой. Нам нечего к этому добавить. Для нее было бы меньшим наказанием, если бы Алонсо лишил ее жизни, а не дара.
   Мануэль, чувствуя, что сейчас возобновится старый спор об оправданности возмездия, поспешил прекратить разговор, признав, что осторожность действительно не повредит.
   У ворот палаццо на Квиринале свирепого вида алжирский невольник спросил гостя, как доложить о нем хозяйке. Мануэль назвал себя своим настоящим именем. Ему пришлось подождать, поеживаясь на холодном ветру. Наконец слуга Кассии вернулся и сообщил, что мона Лючия не принимает гостей.
   - Скажите ей, что я - сын синьоры Марии Алькальде, - потребовал Мануэль.
   Спустя несколько минут мона Кассия-Лючия уже принимала посетителя в большой зале, где было множество дорогих ковров и гобеленов. Они сидели в деревянных креслах с очень высокими спинками. Еще один пиратского вида черноусый слуга принес поднос с сушеными фруктами. Поставив его на низкий столик, он встал у дверей, рядом со своим напарником. Хозяйка предпочитала, чтобы охрана не оставляла ее наедине с сыном женщины, которую она некогда мечтала лишить жизни.
   Кассия была в темно-оранжевом платье с широкими буфами. Ей можно было дать лет сорок. Мануэль видел, что эта женщина некогда была весьма привлекательна, однако сейчас ее портили излишняя мягкотелость, нездоровая кожа и простуженный вид. Преждевременные морщинки на лице и складки на шее тоже не красили ее.
   - Вы - сын моны Марии и покойного мессера Даво? - спросила она осипшим голосом.
   - Нет, Алонсо не был моим отцом, - Мануэль не собирался вести долгих светских бесед. - Он был младше меня. Вы ведь хорошо знаете, что для человека, управляющего временем, возраст не так уж и важен.
   Кассия напряглась всем телом, схватив подлокотники кресла с такой силой, что костяшки ее белых пальцев стали еще белее.
   - Что вы хотите сказать? - прошептала она.
   - Что вы - бывший орбинавт, убийца моего друга Алонсо, и, возможно, имеете отношение к исчезновению орбинавта Сандрино, известного вам под именем Александр.
   Пока Мануэль говорил, Кассия бросила быстрый взгляд на старшего из охранников. Тот немедленно удалился на балкон, что-то крикнул и вскоре вернулся в сопровождении еще одного. Теперь в зале за хозяйкой присматривали трое алжирцев.
   - Разве вы забыли, что орбинавт может в одиночку расправиться со всеми вашими головорезами? - заметил Мануэль, кладя руку на рукоятку своей шпаги. - Если я почувствую, что враждебность по отношению ко мне в вашем доме слишком возросла, здесь начнется потасовка, в которой ненароком пострадаете и вы сами. И это будет вполне заслуженной карой за убийство Алонсо, хотя пришел я сюда только для того, чтобы выяснить судьбу Александра.
   Кассия вздрогнула.
   - Пусть ваши стражники выйдут, если вы не желаете им и себе зла, - потребовал Мануэль.
   - Вы действительно меня не тронете? - внезапно охрипшим голосом спросила Кассия.
   - Не трону. Но я жду, что вы расскажете мне о маэстро Сандрино.
   Кассия обернулась к охранникам и велела им удалиться. Поколебавшись, слуги выполнили ее требование.
   - Не вздумайте лгать, - предупредил Мануэль. - Некая известная мне дама не только обладает даром орбинавта, но и умеет погружаться в особое состояние, которое вы называете Криптой. Более того, находясь в Крипте, она может определить, правду вы мне рассказали или нет. Если окажется, что вы солгали, то я вернусь, и тогда разговор между нами может вам очень сильно не понравиться.
   Вдохновенная ложь Мануэля возымела действие. Упоминание Крипты произвело на Кассию чрезвычайно сильное впечатление. Перед тем, как заговорить, Женщина некоторое время не могла унять дрожь.
   Она признала все, что утверждал о ней гость. И то, что она повинна в гибели Алонсо, и то, что в битве с ним она утратила дар, и то, что с помощью цирюльника Риккардо Понти обманом завлекла Александра в свой дом, опоила его загадочным зельем. Одурманенный Александр погрузился в странный сон, подобно холодной лягушке, пробуждаясь на несколько мгновений в полнолуние лишь для того, чтобы выпить очередную порцию яда и снова впасть в состояние неподвижной статуи.
   Мануэль был готов ручаться головой, что Кассия говорит правду.
   - Где сейчас находится Сандрино? - спросил он. - Я хочу забрать его у вас, в каком бы состоянии он ни пребывал.
   Кассия опустила голову.
   - Его больше нет, - глухо проговорила она и снова взглянула на Мануэля. Зеленые ее глаза были полны слез. - Несколько лет назад я решила разбудить Александра, дождаться, когда к нему вернется память, а затем попытаться вымолить его прощение и уговорить его открыть мне упражнения, с помощью которых обычный человек может развить дар. Я знала, что рискую жизнью в случае, если он не поверит в мое раскаяние, но была готова пойти на такой риск.
   Она замолчала и неожиданно чихнула, вздрогнув всем телом.
   - Что дальше? - настаивал Мануэль.
   - Я имела глупость поделиться своим намерением с Риккардо. Мне казалось, что он настолько предан мне, что поддержит в любом деле. Тем более, что когда-то он возражал против усыпления Сандрино и вообще уговаривал меня чуть ли не покаяться на исповеди перед священником за все мои дела. Но в этот раз Риккардо поступил совсем не так, как я ожидала. Помня мои рассказы о том, как мы с Александром любили друг друга в третьем столетии, он решил, что во мне пробудились прежние чувства к актеру. Надо сказать, мой цирюльник был недалек от истины. Ревность поразила Риккардо с такой силой, что он убил спящего Александра.
   Наступила тишина.
   Мрачно пожав плечами, Мануэль встал с места.
   - Где сейчас Риккардо? - спросил он без особого интереса.
   - Тоже мертв. Клан Маскерони, у которого с семейством Понти была застарелая вражда, в конце концов добрался до него.
   - Что ж, вы ответили на мои вопросы, - Мануэль отодвинул ногой кресло. - Будем надеяться, что правдиво. Больше мне не о чем с вами говорить.
   Кассия порывисто вскочила с места.
   - Подождите! - воскликнула она. - Постойте, выслушайте меня! У меня к вам предложение.
   Мануэль, удивленно сводя брови, остановился. Кассия сбивчиво заговорила, рассказывая гостю о несметных богатствах, которые ей удалось собрать еще во времена римских императоров - скопить, преумножить с помощью хитроумных ростовщических операций и сохранить в виде сокровищ и слитков в особом подполе, который она нашла, пробудившись от многовекового сна в шестнадцатом столетии.
   - Вы видите этот дом?! - глаза Кассии лихорадочно блестели. - У меня несколько таких домов в разных городах, а также загородные виллы. И еще немалая часть средств хранится в золотых слитках.
   - Что ж, должен признать: вы хорошо устроились, - Мануэль снова собрался уходить.
   - Я готова отдать вам все! - выкрикнула Кассия, хватая его за рукав рубахи.
   - Отдать мне все?! - опешил гость, отступая на шаг, чтобы сбросить ее руку.
   - Почти все! - закивала Кассия. - Я оставлю себе только десятую часть своего состояния. Все остальное отдам вам, если вы расскажете мне об упражнениях, с помощью которых я смогу вернуть свой дар!
   - Вот оно что..., - протянул Мануэль. - А почему вы решили, что мне они известны?
   Кассия поникла.
   - Вы правы, я даже не спросила вас об этом. Просто вы говорили, что Алонсо был вашим другом. А он, как я помню из его воспоминаний, с детства знал секрет раскрытия дара.
   - Что же вам помешало тогда же и прочитать его воспоминания об этом?
   - Мое внимание отвлекла ненависть, - мрачно произнесла Кассия. - Ведь каждый из нас сражался не на жизнь, а на смерть. Да и зачем мне было вникать в какие-то упражнения, если я даже помыслить не могла, что утрачу дар, полученный мною с самого рождения? Мне на мгновение открылась вся память Алонсо, но она была подобна большой книге, которую у меня не было времени изучать!..
   Оба замолчали. Во взгляде Мануэля впервые с начала беседы возникло выражение, напоминающее жалость, но оно тут же исчезло.
   - Я знаю упражнения, о которых вы просите, - промолвил он наконец. - Но у меня нет никакого намерения открывать их!
   Дойдя до двери, ведущей на балкон, Мануэль бросил на хозяйку дома еще один, последний взгляд.
   - Думаю, мне не надо напоминать вам, что именно произойдет, если я почувствую малейшие признаки враждебности со стороны ваших слуг, - проронил он.
   Кассия ничего не ответила.
   На следующее утро зарядил дождь. Колеса повозки тяжело проворачивались в комьях грязи. Лишь к полудню дождь прекратился, солнечный свет пробился сквозь тучи, а маленький, чумазый сын возницы извлек на свет старую мандолину и стал удивительно ладно извлекать из нее костяным плектром звонкие тремоло.
   - Жаль, что нам нечем порадовать Коломбу, - проговорила Сеферина, прижавшись к плечу Мануэля. - Ее Сандрино все-таки не выжил, несмотря на дар орбинавта и вечную юность...
   Мануэль кивнул и задумчиво ответил:
   - По крайней мере, Коломба теперь может быть уверена в том, что он ей не изменил. Думаю, это в некоторой степени утешит ее.
   Возница и его сын не понимали, о чем говорят на своем языке двое чужестранцев.
    

***

    
   В декабре Росарио узнала у герцогини Флоренции Элеоноры Толедской, где именно проживает в Вальядолиде известный историк, исследователь Индий Гонсало Фернандес де Овьедо-и-Вальдес, часто называемый просто Овьедо.
   Присутствовавший на приеме у герцогини писатель и гуманист Бенедетто Варки, который считал Росарио де Фуэнтес юной родственницей его старой знакомой Марии-Розарии Алькальде, рассказал ей по случаю, что несколько месяцев назад в Вальядолиде поселился, приехав из Нового Света, еще один весьма интересный человек - епископ провинции Чьапас в Мексике, знаменитый защитник индейцев Бартоломе де Лас Касас. В ходе непринужденного разговора Варки между делом упомянул, что Лас Касас поселился у своих родственников, в доме, расположенном возле бенедиктинской церкви Сан-Бенито.
   В Испании, как и во времена, предшествовавшие ее объединению, все еще не было постоянной столицы. Когда-то кастильские и арагонские монархи располагались вместе со своим многочисленным двором то в Толедо, то в Барселоне, то в Гранаде, то еще где-нибудь, и город, избранный монархами, временно становился столицей. В конце сороковых годов шестнадцатого столетия роль такой временной испанской ставки двора и высшего чиновничества императора Карла Пятого выполнял старинный кастильский город Вальядолид.
   По приезде туда Мануэль первым делом отправился в дом возле церкви Сан-Бенито, где встретился с Лас Касасом, которому представился как Фелипе, сын Мануэля де Фуэнтеса.
   В первую встречу Мануэля с Бартоломе де Лас Касасом, молодым лиценциатом права, выпускником Саламанкского университета, еще не принявшим сана и не успевшим заслужить ненависть тысяч конкистадоров и поселенцев своими усилиями в защиту коренного населения Индий, Лас Касас показался внешне похожим на Алонсо Гарделя. Но в нынешнем постаревшем, шестидесятилетнем епископе с грузным телом, худым лицом и тонким носом, Мануэль не нашел никакого сходства с Алонсо.
   Лас Касас принимал гостя в кабинете, где повсюду на полках и столах лежали раскрытые фолианты. Хозяин и гость сидели на стульях лицом друг к другу, рядом с камином, в котором потрескивали дрова.
   - Вы так похожи на моего друга, что я легко мог бы решить, будто вы не сын дона Мануэля, а он сам собственной персоной! - с удивлением сообщил защитник индейцев, поеживаясь в своем епископском облачении. - Но это невозможно. Дон Мануэль старше меня, вам же не дашь больше двадцати с небольшим лет. Я очень любил вашего отца, дон Фелипе. Он был одним из немногих испанских дворян в Новом Свете, кто разделял мое отношение к бедным туземцам и никогда не злоупотреблял своей властью над ними!..
   Лас Касас хотел знать все, что происходило с Мануэлем после того, как тот покинул остров Сан-Хуан и исчез в неизвестном направлении вместе с жителями деревни, бывшей частью его владений.
   - Но прежде всего скажите мне самое главное: жив ли ваш отец?!
   Мануэль вдруг почувствовал сильнейшее желание открыться старому другу. Поколебавшись, он решил, что так и поступит, а позже сотрет этот виток яви.
   - Прошу простить меня, дорогой Бартоломе, - сказал он. - Я и есть Мануэль, несмотря на мою юную внешность. В силу причин, которые я не могу открыть тебе, время не имеет надо мной власти! Я очень надеюсь, что твоя вера не помешает тебе признать меня!
   Потрясение епископа было столь велико, что Мануэль хотел уже изменить ход событий последних минут. Но прежде, чем поступить таким образом, он рассказал собеседнику обстоятельства их первой встречи, упоминая самые мельчайшие подробности визита в деревню Коки будущего губернатора острова, дона Хуана Понсе де Леона, в свиту которого входил тогда Лас Касас.
   Епископ кивал, пожирая глазами Мануэля.
   - Это безусловно ты! - произнес он убежденно. - Дело не только в том, что ты помнишь столько подробностей той нашей встречи. Никакой другой человек, даже твой сын, не смог бы столь точно изобразить твои движения, манеру речи, положение головы, выражение взгляда. Воистину дивны дела твои, о Господи!
   Оба вскочили со своих мест, и пожилой епископ заключил в объятья своего нестареющего друга.
   Они долго еще сидели у камина, говоря о радостях и злоключениях своих жизненных путей. Дойдя до рассказа о полемике между епископами двух влиятельных монашеских орденов, Лас Касас вскочил и стал ходить по комнате, возбужденно жестикулируя.
   - Францисканцы, - говорил он, - ратуют за массовое обращение индейцев. Они считают, что это надо делать, не гнушаясь применять силу, поскольку немыслимо допускать, чтобы туземцы Нового Света продолжали придерживаться своих языческих верований. Порой монахи ордена святого Франциска проводили через обряд крещения по несколько тысяч человек зараз!
   Лас Касас воздел руки к небу, как бы призывая его в свидетели человеческой глупости и нетерпимости.
   - Мы, доминиканцы, уже много лет дискутируем с ними, пытаясь убедить и их, и папский престол, и императора, что обращение человека, который ничего не сумел понять в христианской вере, совершенно бессмысленно и даже святотатственно! Крещение - таинство, которое не происходит, если человек принял христианство без внутреннего согласия и понимания. Невозможно стать христианином по принуждению! Обращение язычника лишь тогда окажется свершившимся таинством, если будет добровольным.
   По словам Лас Касаса, многие его противники продолжают утверждать, будто индейцы лишены души.
   - Они повторяют это, - говорил епископ Чьяпаса, - несмотря на изданную десять лет назад буллу Павла Третьего, в которой прямо утверждалось обратное. Какой абсурд! Зачем обращать кого-то в истинную веру, если у него нет души, которую необходимо спасти? Мы доказываем, что подобные утверждения клириков понимаются многими испанскими колонистами и помещиками-энкомендеро, как оправдание недопустимо жестокого обращения с туземцами, как право истреблять их. Францисканцы и другие наши противники обвиняют нас в том, что прикрываясь прекраснодушными речами, мы вообще ничего не делаем ради обращения туземцев Нового Света. Мне необходимо убедить власти в лживости подобных обвинений!
   Когда Мануэль упомянул, что собирается навестить в Вальядолиде Фернандеса де Овьедо, Лас Касас не мог скрыть изумления.
   - Он - один из самых заклятых наших врагов! - воскликнул епископ. - Как он вообще смеет называться историком?! Ему следовало бы начать свой труд с рассказа о том, как сам он был конкистадором и грабителем, убийцей индейцев, как он загонял их в рудники, в которых они погибали от непосильного труда и нечеловеческих условий! Какое дело могло привести тебя, защитника народа таино, к подобному преступнику?
   Мануэль поделился с Лас Касасом своим желанием узнать у Овьедо, где можно отыскать Франсиско де Орельяну и других участников похода, в ходе которого семь лет назад была открыта Река Амазонок.
   - Ты жаждешь мести, - понял Лас Касас, и оживление разом покинуло его. Он поник, словно в нем угас внутренний огонь.
   Качая головой и вздыхая, епископ попытался отговорить друга от стремления свершить возмездие, предоставив эту задачу Господу. Наконец, убедившись, что Мануэль непреклонен, он сказал:
   - Я знаю лишь одного из участников того похода. Это - монах, доминиканец, как и я. Сейчас он выполняет обязанности помощника приора в монастыре Сантисимо-Росарио в Лиме. Его зовут брат Гаспар де Карвахаль.
   В висках Мануэля застучала кровь. Карвахаль! Тот самый, что убил одну из его дочерей и был лишен глаза стрелой, которую выпустила вторая дочь!
   Мануэль не стал скрывать своего мстительного торжества, заявив, что чрезвычайно благодарен Лас Касасу за столь ценные сведения.
   - Друг мой, - с горечью произнес епископ, жалея об опрометчиво произнесенных словах. - Я прошу тебя пообещать мне, что ты не тронешь Карвахаля!
   - Что такое?! - возвысил голос Мануэль. - Он - убийца моей дочери! Как могу я пообещать тебе такое?
   - Дорогой мой Мануэль, - заговорил епископ, и в голосе убежденного спорщика и неутомимого борца за чужие права послышались несвойственные ему нотки усталости, - брат Гаспар де Карвахаль - один из самых чистых помыслами людей, которых я знаю! У меня не так уж много сторонников в огромной империи нашего государя, и Карвахаль - один из самых надежных и верных среди этих немногих. Он всегда защищает индейцев, всегда обращает их к свету истинной веры мягким словом и убеждением, он заботится об их пропитании, одежде и здоровье. Он не раз выступал их заступником, отправлял королю письма, в которых изобличал жестокость конкистадоров. Едва ли кто другой из среды испанцев совершил столько добра для туземцев!
   Мануэлю казалось, что они с Лас Касасом обсуждают двух совершенно разных людей.
   - Он наравне с грабителями-конкистадорами стрелял в людей моей деревни! - повторял Мануэль. - Он убил мою дочь Аманду! Быть может, ты говоришь о другом монахе с таким же именем?
   - И тоже лишенном левого глаза? - осведомился Лас Касас. - Нет, друг мой. Мы говорим об одном и том же человеке. Возможно, во время того похода у него просто не было иного выбора, кроме как сражаться на стороне своего отряда. Разве на его месте ты поступал бы иначе? Но, как бы ни вел себя Карвахаль семь лет назад, за прошедшее с тех пор время он неустанно делал все, что в человеческих силах, чтобы облегчить индейцам те страшные условия, в которых они вынуждены находиться по нашей вине! Убей его, и ты лишишь защиты и покровительства тысячи уроженцев Нового Света!
   В конце концов, утомившись от спора, Мануэль вспомнил, что в любом случае намерен стереть этот виток бытия, и положил конец полемике, дав Лас Касасу обещание не трогать брата Гаспара.
   Сердечно распрощавшись со старым другом, Мануэль вернулся в гостиницу, где немедленно погрузился в ткань бытия. Вынырнув в явь, он снова оказался в начале дня. Визита к епископу Чьяпаса не было, Лас Касас не знал о вечной юности Мануэля де Фуэнтеса. Мануэль не давал своему другу Бартоломе никаких обещаний относительно одноглазого доминиканца.
   Таким образом, в один и тот же день, в одно и то же время дня Мануэль посетил и Лас Касаса, и - уже в новом витке яви - Овьедо.
   Дону Гонсало Мануэль представился хронистом, желающим написать подробную историю открытия Амазонки. Вскоре выяснилось, что это было ошибкой. Овьедо - сухощавый и желчный семидесятилетний гордец - сам включил повествование о походе Орельяны во вторую часть своей "Естественной и общей истории Индий", которую только что завершил после многих лет работы и издание которой предвкушал с большим удовольствием ("Если только предатель Лас Касас не прибегнет к подлым интригам, чтобы сорвать публикацию!"). Помогать другому хронисту в составлении сочинения на ту же самую тему вовсе не входило в его намерения, о чем Овьедо сразу же и доложил молодому гостю, не скрывая презрения к его очевидной для столь юного возраста неопытности.
   Мануэль тяжело опустился в кресло и попросил стакан воды, сказав, что ему нехорошо.
   Неодобрительно взирая на слабосильного коллегу, Овьедо распорядился, чтобы гостю принесли выпить, и вышел из комнаты. Оставшись в одиночестве, Мануэль закрыл глаза и стер последние полчаса яви. В новом витке он представился Хорхе де Агиляром. Астурийский акцент не очень сильно отличается от родного для Мануэля леонского говора, поэтому выдать себя за Агиляра ему было нетрудно. Он сказал, что его старший брат Блас участвовал в походе Орельяны, но затем следы его исчезли.
   - Видите ли, дон Гонсало, я надеюсь на то, что после похода мой брат поддерживал связи с кем-нибудь из других его участников, - объяснил гость. - Быть может, мне повезет, и кто-нибудь из них знает, где искать Бласа.
   Овьедо задумался. Затем, взяв из стоящего на бюро стакана гусиное перо, записал на листе пергамента несколько имен и названия мест, где их обладатели могли находиться.
   - Вообще-то, - добавил он, - у меня имеется полный список участников похода. Дон Франсиско де Орельяна подробно рассказал мне о том великом плавании по реке вскоре после того, как вернулся оттуда. Правда, о нынешнем местопребывании большинства этих людей мне, к сожалению, ничего не известно. Но, если вы все равно желаете получить этот список, я найду его в своих записях и перепишу для вас. Вам доставят перечень имен в вашу гостиницу не далее, чем сегодня вечером.
   Поблагодарив старого историка, Мануэль пробежался глазами по короткому списку. В нем фигурировало, помимо прочих, имя Хуана де Арнальте. Очевидно, весть о его неожиданной кончине, как и о странной смерти Бласа де Агиляра, еще не достигла ушей маститого историка.
   Теперь к тем двоим добавятся и другие, с мрачным возбуждением охотника думал Мануэль, читая имена.
   В перечне, который он увидел, не оказалось главного имени.
   - Мне хотелось бы также отыскать и самого дона Франсиско, - Мануэль просительно взглянул на старого хрониста. - Выразить ему свое восхищение.
   - Восхищения Орельяна безусловно заслуживает, - согласился Овьедо. - Его поход был одним из величайших дел, когда-либо совершенных людьми. Это - чудо, не меньшее, чем то, что произошло с кораблем "Виктория"!
   Увидев выражение непонимания на лице собеседника, Овьедо пояснил, что имеет в виду единственный из кораблей в экспедиции Магеллана, которому удалось вернуться в Испанию. Иными словами, открытие Амазонки Овьедо полагал равным по значимости первому в истории кругосветному путешествию.
   - Но, к сожалению, найти дона Франсиско вам не удастся, - добавил Овьедо, - поскольку его больше нет в живых, да упокоит Господь его мятежную душу!
   К величайшему разочарованию Мануэля историк рассказал ему, что чуть более года назад Орельяна умер - предположительно, от лихорадки, - во время второго похода, предпринятого им в устье Амазонки с дозволения императора Карла.
   Итак, главный виновник гибели многих односельчан знахаря Рапио-Раваки, включая двух его дочерей, ушел от возмездия.
   Или не ушел?
   Сеферина, узнав о гибели Орельяны, наверняка скажет, что сама судьба наказала дерзкого и жестокого конкистадора, и что смерть в джунглях и была карой за преступления, совершенные этим человеком.
   До Орельяны Мануэль добраться уже не мог, но еще оставались люди из списков Овьедо. И все еще жив был доминиканский монах, капеллан отряда Орельяны, который впоследствии, как утверждал Бартоломе де Лас Касас, защищал индейцев от невзгод и притеснений.
    

***

  
   Некрасивая, плотно сбитая Кларита вела двух посетителей кабачка "Сьерра" на второй этаж, в комнатушку, где, как полагал один из ее спутников, она собиралась отдаться им по очереди за обещанное вознаграждение.
   Алонсо де Роблес и его новоявленный дружок по имени Фелипе спотыкались из-за большого количества выпитого вина. Первый был пьян по-настоящему, а второй, как хорошо знала Кларита, притворялся. Роблес, не замолкая, говорил о тех славных временах, когда он был альфересом, то есть помощником капитана, в отряде дона Франсиско де Орельяны, отправившегося на поиски Страны Корицы, но вместо этого открывшего Амазонку.
   Роблес продолжал свой рассказ и в комнате, словно забыв, для чего они туда пришли. Кларита, которая уже не в первый раз помогала Фелипе в его делах, с интересом слушала фантастические истории о женщинах-воительницах. Люди, к которым она ходила вместе с Фелипе, всегда вспоминали пресловутых "амазонок", пускаясь в сказочные преувеличения, к которым Кларита относилась с детской доверчивостью.
   Она была неграмотна и книг не читала. Рассказы бывших участников похода по страшным джунглям вдоль огромной реки ей никогда не надоедали. Даже жаль бывало приступать к основной части плана, после которой рассказы умолкали. Впрочем, Фелипе слишком щедро платил ей за участие в его спектаклях, чтобы у Клариты могло возникнуть неудовольствие.
   - В домах у них стоят идолы из золота и серебра, - говорил Алонсо де Роблес, - Женщины в стране амазонок носят одежду из шерсти и множество золотых украшений. Волосы у них до самой земли, на голове - перья попугая и золотая корона.
   - И в таком виде они идут воевать? - удивился Фелипе.
   - Нет, конечно, приятель! - Роблес грузно опустился на старый скрипучий топчан. - На войне они выглядят совершенно иначе.
   - Может быть, вот так? - спросил Фелипе, указывая на Клариту.
   Женщина рывком сбросила длинный плащ, в который была до сих пор закутана почти до самой головы, и оказалось, что на ней больше ничего нет. Все ее тело - от шеи до ног, от больших свисающих грудей до объемистых бедер, - покрывали жутковатые разноцветные узоры.
   Роблес был так ошеломлен представшим ему зрелищем, что глаза его, казалось, готовы были выкатиться из орбит. Кларита являла сейчас собой весьма внушительное зрелище. Она была дочерью испанского колониста и его жены-немки, от коей унаследовала белокурые волосы. Толстая густая желтоватая коса была закручена вокруг головы, контрастируя с настоящей боевой нательной раскраской индейцев амазонского племени омагуа.
   - Я - королева амазонок! - произнесла Кларита леденящим кровь голосом. Эту фразу она репетировала столько раз, что ее одной было достаточно, чтобы жертвы теряли волю к сопротивлению. - Ты убивал моих дочерей! За это ты сейчас поплатишься жизнью!
   Роблес вскочил на ноги, озираясь по сторонам и высматривая какой-нибудь запасной выход. Дверь, через которую они вошли, была недоступна, ибо располагалась за спиной у страшной женщины.
   - Я буду к тебе милосердна, - продолжала королева амазонок, - хоть ты и не проявлял никакой жалости к моим детям. Я разрешаю тебе выбрать смерть. Как ты хочешь умереть: легко или мучительно?
   Бывший конкистадор не был человеком робкого десятка. Вспомнив на мгновение о мужестве, он схватился за рукоятку ножа, но тут же был свален с ног ударом кулака, который нанес ему Фелипе. Упав на пол, Роблес застонал от боли. На Фелипе он не смотрел. Его глаза были прикованы к внушающей животный ужас, голой, разрисованной женщине с белокурыми волосами. Такими же разрисованными, светловолосыми и беспощадными были и те давние воительницы на берегу могучей реки.
   - Выбирай! - повторила королева. - Легкую ты хочешь смерть или мучительную?
   - Легкую, - с мольбой прошептал бывший альферес.
   Он безропотно выпил содержимое глиняной фляги, которую приставил к его губам Фелипе.
   Когда дело было сделано, две человеческие фигуры, облаченные в плащи и закрывшие головы капюшонами, спустились на первый этаж, проскользнули мимо шумного зала, где плавали запахи жареного мяса и вина, и, покинув кабачок, оказались в тесном переулке.
   Свистел жаркий ветер. Издали доносился гул океана.
   - В следующий раз отправимся в Гуаякиль, - тихо сообщил Фелипе, не глядя на проститутку. - Будь готова к поездке недели через две.
    

***

    
   За шесть лет, прожитых вместе с Мануэлем в Лиме, Сеферина только один раз изменила явь из-за того, что Мануэль, уйдя на встречу с очередным найденным им участником похода Орельяны, не пришел домой к назначенному часу, а именно - к полуночи. Вернувшись к той точке на линии времени, когда Мануэль только еще собирался уйти, Сеферина рассказала ему о случившемся.
   Было около трех часов пополудни.
   - Непонятно, что могло произойти, - с досадой проговорил Мануэль. - Какая особенная опасность угрожает мне от этого Гутьереса де Селиса?
   - Неизвестно, - откликнулась не на шутку встревоженная Сеферина. - Мне кажется, тебе не следует сегодня никуда идти. В прошлом витке яви ты не пришел домой. Такого раньше не случалось! Я не хочу тебя потерять!
   Задумавшись, Мануэль подошел к окну. Постоял, поразмышлял.
   - Может быть, я просто был вынужден выпить больше, чем обычно, чтобы усыпить подозрения Селиса, - он пожал плечами. - Мы этого никогда не узнаем. Но, если я сегодня не отправлюсь на встречу с Селисом, то я его упущу. Завтра он отплывает в Испанию!
   Дальнейших уговоров Сеферины Мануэль уже не слушал. Поцеловал ее в лоб, как дитя, спорить с которым нет никакого смысла, и решительно отправился в путь. Вернулся он часов в девять - мрачный и замкнутый. Вынул список с именами и вычеркнул одно. Сеферина в очередной раз почувствовала, как ей хочется никогда больше не видеть Мануэля таким.
   - Я хочу отказаться от меры предосторожности, - заявил в тот же вечер Мануэль. - Видишь, со мной ничего ужасного не произошло. Поверь, мне ничто не угрожало!
   - Возможно, все прошло благополучно для тебя именно потому, что ты был предупрежден об опасности и проявлял особую осторожность, - заметила Сеферина.
   - Я был осторожен в той же степени, что и всегда. В том витке яви, который ты отменила, я либо напился и заснул, либо случайно забыл про время, за что, конечно, должен извиниться перед тобой, поскольку заставил тебя беспокоиться.
   Мануэль продолжал настаивать на своем и в конце концов уговорил Сеферину отказаться от так называемой "меры предосторожности". Теперь, если даже он не придет домой ночевать, ей не следует менять явь.
   - Хорошо, пусть будет так, - согласилась недовольная Сеферина, знавшая, что переспорить Мануэля она не в состоянии. - Но тогда скажи мне на милость, что я тут делаю? Ты ведь знаешь, как мне претят все эти убийства! Я только оттого и находилась здесь, что, как казалось, оберегала тебя от опасностей!
   Мануэль нахмурился.
   - А я-то думал, что ты находишься здесь из-за наших взаимных чувств. Не ты ли так часто повторяла: "куда ты, туда и я"?
   Сеферина замолчала, не найдя, что ответить.
   В последующие дни она впала в задумчивость, почти не откликалась на обращения Мануэля. Он же чувствовал себя виноватым, но не признавался в этом.
   Однажды, когда он, вернувшись с очередной встречи, снова вычеркнул имя в своем перечне, Сеферина твердо заявила, что желает расстаться с Мануэлем и вернуться в Европу.
   Мануэль, в глубине души ожидавший чего-то подобного, тем не менее был уязвлен.
   - Твое право, - глухим голосом откликнулся он. - Мы ведь не муж и жена, а два вечно юных орбинавта. Впереди у нас целые столетия. Глупо было бы давать друг другу клятвы верности на столь долгие времена...
   - Не обижайся, - Сеферина говорила, с трудом подбирая слова, несмотря на то, что много часов готовилась к этому разговору. - Я понимаю, что моя фраза - "Куда ты, туда и я" - звучала как обещание. Но на самом деле я говорила тебе лишь о том, что чувствовала в те моменты. Сейчас я так больше не чувствую. Оставаясь с тобой, я несу ответственность за убийства, которые возмущают меня до глубины души.
   Мануэль ничего не ответил.
   На следующее утро он спросил Сеферину, куда она собирается отправиться.
   - Сначала в Мантую, к Коломбе. Напишу оттуда Росарио. Если она не обидится на меня за то, что я тебя оставила, предложу снова помочь ей с книжной торговлей. Если из этого ничего не выйдет, найду себе занятие в Мантуе.
   Мануэль молча кивнул. Затем вдруг сказал:
   - Мне уже не так много времени осталось до того, как я завершу сведение счетов с отрядом Орельяны. Одни ушли из жизни с моей помощью, другие - самостоятельно. Иных я так и не сумел отыскать. Близок тот день, когда я наконец начну думать о чем-нибудь другом, кроме мести. И тогда я непременно найду способы успокоения своего ума. Я ведь и сам недоволен тем, мне никак не удается совладать со своей жаждой мщения. Жаль, что ты не хочешь подождать еще немного.
   - Нельзя жить только прошлым, - проговорила Сеферина.
   Это не было ответом на слова Мануэля, и он почувствовал укол оттого, что она не пожелала услышать в его речи просьбу остаться с ним.
   - Да, нельзя жить только прошлым, - с досадой бросил он. - Приблизительно то же самое говорил мне мой друг, индеец-таино Гуаярико из племени лягушки-коки. Его любимая присказка была: "Не позволяй вчерашнему дню пожирать день сегодняшний". Бедного Гуаярико убили конкистадоры.
   - Ты впустил в свое сознание слишком много ненависти, - прошептала Сеферина. В глазах ее блестели слезы.
   - Теперь ты говоришь, как мой друг Баямон, еще один индеец-таино из того же племени. Он любил повторять: "Будь осторожен со своими мыслями, чтобы не пасть их жертвой". Баямон погиб в бою с индейцами тукуна.
   До сих пор они старались не смотреть друг на друга, но теперь светло-серые глаза Мануэля встретились с карими миндалевидными глазами Сеферины.
   - Я знаю, что все живое - едино, - произнес Мануэль. - У меня были очень убедительные переживания всеобщего единства в ритуалах кохоба, когда я был колдуном племени коки. Я знаю, что месть разрушительна. Ведь две руки являются частью одного тела, и если одна рука пытается отсечь другую, то это означает, что тело поражено безумием! Я все это понимаю. Тебе не надо постоянно мне напоминать!
   Сеферина отвернулась, не отвечая.
   - Я знаю, что месть разрушительна, - настойчиво повторил Мануэль. - Но ничего не могу поделать с собой! Сначала я отомщу, а затем буду что-то делать со своим сознанием.
   - Ты собираешься вымаливать грехи? - почти беззвучно прошептала Сеферина.
   - Нет, скорее я имею в виду очищение собственного ума или души от склонности к гневу и возмездию. Я обойду весь мир, пока не найду способы сделать это. Но сначала должно свершиться возмездие. Ведь человек, убивший мою дочь, все еще безнаказанно топчет эту землю!
   К Сеферине словно вернулся утраченный голос.
   - У меня тоже убили сына, - сказала она. - Я была почти лицом к лицу с его убийцей. Ничто не мешало мне отправиться вместе с тобой и расправиться с ней.
   - Понимаю, - ответил Мануэль. - Ты ее пощадила, а я этих конкистадоров щадить не соглашаюсь. Но у нас все-таки не одинаковые ситуации. Кассия раскаивается из-за содеянного, а они...
   - Она раскаивается, - перебила его Сеферина, - не потому, что убила человека, а только потому, что лишилась дара. Разве таково подлинное раскаяние?
   - И все-таки, - настаивал Мануэль, - она жалеет, что сделала это, чем бы ни было продиктовано ее сожаление! Люди же, с которыми имею дело я, до сих пор, спустя столько лет, вспоминают о том, что они вытворяли, с величайшей гордостью, словно повествуют о подвигах! Смогла бы ты пощадить Кассию, если бы она бахвалилась при тебе тем, что убила Алонсо?!
   Мануэль был уверен, что Сеферина не сможет сразу ответить на последний вопрос, что ей потребуется время на поиски отговорки, но, к его удивлению, она откликнулась незамедлительно:
   - Вероятно, не смогла бы. Но это лишь предполагаемая, воображаемая ситуация. Возможно, окажись я в ней, я смогла бы дать тебе ту поддержку, которую ты во мне напрасно ищешь. Однако в нынешнем своем положении я не могу принять и разделить твою ненависть. Она разъедает меня, как ржавчина разъедает железо. Прости меня, если я несправедлива к тебе! Но я точно так же не могу изменить свои чувства к твоей ненависти, как ты не можешь отказаться от жажды мести.
   Подняв на Мануэля глаза, Сеферина вдруг произнесла:
   - Я долго думала о причинах, которые заставляют тебя мстить.
   - Неужели это было так трудно понять? - спросил Мануэль, которого неприятно удивили ее слова.
   - Твои дочери были воинами, и ты тоже воин и рыцарь, которого многие годы готовили к сражениям. Очевидно, ты понимал, что они могут погибнуть в бою, не так ли? Их гибель, столь ожидаемая с того самого мгновения, как они посвятили себя ратному искусству, не оправдывает страстности, с которой ты стремишься разделаться со всем отрядом Орельяны.
   - Как ты не понимаешь?! - Теперь Мануэль уже был возмущен. - Это - месть не только за них, но и за всех тех, кого истребили конкистадоры, напав на мою деревню! Я был знахарем и колдуном, я должен был защитить мой народ!
   - Мне кажется, в этом все дело, - тихо, но твердо ответила Сеферина. - Ты заранее знал, что испанцы плывут вниз по реке и приближаются к вашему селению. Но ты не сумел правильно рассчитать время их возможного появления. Ты отправился к соседним племенам, чтобы найти союзников, и не успел вовремя вернуться.
   Мануэль молчал, тяжело дыша.
   - Прости, - продолжала Сеферина. - Я знаю, как тяжело тебе это слушать, но я обязана сказать тебе то, что думаю. Ты вернулся в свое селение настолько поздно, что из-за глубины ствола уже не мог применить дар орбинавта, чтобы спасти убитых односельчан, в том числе - и твоих дочерей. Ты винишь себя за то, что не уберег их, несмотря на необыкновенный дар! Именно поэтому ты никак не можешь успокоиться. Убивая других, ты постоянно наказываешь себя.
   Мануэль не ответил. Лицо его словно окаменело, лишившись всякого выражения.
   - Знаю, что вмешиваюсь не в свое дело, - совсем тихо добавила Сеферина. - И все же договорю. Я считаю, что ты поступил правильно, отправившись за помощью к другим племенам. Тобой двигала забота о твоем народе. Ты не мог предусмотреть всего на свете. Даже орбинавт не всесилен. Перестань винить себя! Твои дочери были воинами. Рано или поздно они все равно погибли бы в бою, потому что жизнь в джунглях, как ты сам рассказывал, это бесконечная война. Ты не виновен в их гибели!
   Не говоря ни слова, Мануэль взял со стола свой берет и вышел из дома.
   За день до отъезда Сеферины они спустились погулять вдоль берега океана, как часто делали в прошлые годы.
   В поздний послеполуденный час океан был столь безмятежен, что вполне оправдывал свое название. Небо и водная гладь, сходясь к горизонту, приобретали сходный оттенок голубизны и становились почти неотличимыми друг от друга. Солнце нависло над горизонтом. Отражение светила длинной дорожкой дрожало и плавилось в воде.
   Сеферине при виде этого зрелища показалось, что, если достаточно долго созерцать встречу стихий, то можно навсегда проникнуться осознанием единства всего сущего.
   - Мне жаль, что мы расстаемся, - сказал один из двоих.
   - Мне тоже, - ответила вторая.
   - Но мы живем дольше обычных людей, - заметил мужчина. - У нас впереди очень много времени. Возможно, мы еще встретимся. Быть может, даже снова будем вместе.
   - Все возможно, - согласилась женщина. - Только мы будем уже другими.
    

***

    
   Пагуана был в Лиме чужим. Совершенно чужим. И для испанцев, и для индейцев. Индейских языков, на которых здесь говорили и среди которых самым распространенным был кечуа, он не знал. Родом он был из далеких лесистых мест, к востоку отсюда, но свою юность вспоминал все реже и реже.
   Пагуана был невзрачным индейцем лет двадцати пяти, маленького роста с торчащими острыми ушами и длинными, до плеч, иссиня-черными волосами, которые он собирал лентой, украшенной крошечным серым пером. Жил он в лачуге, недалеко от обители Сантисимо-Росарио, чаще называемой Санто-Доминго, которая выделялась среди прочих зданий своей красно-бурой колокольней и такого же цвета опоясывающей оградой. Там, в монастыре, Пагуана, благодаря милости человека, которого он почитал как отца, выполнял обязанности дворника, за что получал гроши, позволявшие ему сводить концы с концами.
   Прежних богов своих Пагуана постепенно забывал. Теперь, вместо них, у худощавого индейца было множество других, куда более сильных. Их звали Господь Бог, Иисус Христос, Святой Дух и Дева Мария. Были и небожители ниже рангом, которых называли святыми и блаженными. В том, что они тоже боги, сомневаться не приходилось: испанцы поклонялись им, обращали к ним свои молитвы и зажигали им свечи. Свечной огонь и дым - вот та жертва, которую более всего любили боги испанцев, как главные, так и второстепенные.
   Монахи обители так привыкли ко всегдашнему тихому присутствию щуплого индейца, что уже не замечали его. Лишь один из них - одноглазый пожилой человек, тот самый, к которому Пагуана относился как к отцу, - изредка одаривал его на ходу мимолетной улыбкой, возможно догадываясь о чувствах, которые питал к нему молчаливый туземец.
   Пагуана так привык к своей чужеродности в этом большом городе, что для него было невероятным чудом, когда высокий русоволосый и сероглазый молодой человек обратился к нему на языке, очень похожем на его родной язык народа тупинамба. Человек назвался именем Рапио и сказал, что, несмотря на свой внешний вид, он некогда был колдуном у речного племени омагуа. Рапио так хорошо разбирался в обычаях, верованиях и ритуалах омагуа, а они так сильно походили на обычаи, верования и ритуалы тупинамба, что всякие сомнения у Пагуаны вскоре исчезли.
   Будучи колдуном, Рапио, конечно, знал целебные и ядовитые свойства растений и умел изготавливать различные мази, настойки и притирания, не известные не только испанцам, но и местным индейцам-кечуа.
   Рапио иногда навещал Пагуану в его лачуге, и они сидели подолгу вдвоем, рассказывая о своей жизни. Так Рапио услышал горестную историю индейца, которого португальцы захватили еще юношей в плен, превратили в раба и продали испанцам. Кончалась эта повесть тем, как Пагуану выкинули умирать от нанесенных побоев на одну из улиц Лимы, где его подобрал добрый одноглазый монах из монастыря с красной оградой.
   Пагуана же узнал о том, что испанцы убили многих жителей деревни, где жил Рапио, и что среди убитых были две его дочери. Слушая этот рассказ, индеец огорчался за своего нового друга и искренне желал ему восторжествовать над врагами, захватить их в плен и устроить в деревне омагуа ритуал, в ходе которого жители деревни побьют пленников камнями, а затем сварят, поделят их части между собой, посвящая эту жертву своим богам.
   Рапио был человек занятой и зачастую исчезал на несколько месяцев. Затем снова появлялся. Однажды он вылечил Пагуану от нагноения старой раны, доказав свои способности целителя.
   Спустя много лет после начала их знакомства - Пагуана не умел отсчитывать годы - индеец тупинамба рассказал своему другу во время одной из их редких встреч, что монахов в обители поразила жестокая лихорадка и что усилия лекарей не особенно помогают им. Молодые в конце концов все-таки излечиваются, потому что они сильны, а старики умирают. Пагуана боялся за своего покровителя, одноглазого падре Гаспара. Он робко спросил Рапио, умеет ли тот лечить такую лихорадку.
   Рапио подробно расспросил друга о симптомах болезни, после чего уверенно заявил, что может вылечить старого одноглазого монаха, но только при условии, если начнет лечить его в самое ближайшее время. Промедление в несколько дней будет стоить падре Гаспару жизни.
   Перепуганный Пагуана на следующий же день добился того, что послушник, ухаживавший за помощником приора, впустил его к больному. Как мог, Пагуана на своем ломанном испанском объяснил лежащему в постели, высохшему и горячему от болезни одноглазому старику, суть дела. Гаспар де Карвахаль вызвал послушника и распорядился, чтобы к нему привели знахаря, о котором говорил Пагуана.
   Утром следующего дня Рапио оказался на территории монастыря. К удивлению Пагуаны он назвался послушнику каким-то испанским именем и вообще говорил с ним по-испански так же свободно, как на своем языке омагуа. Рапио нес перекинутый через спину огромный тканый мешок. На вопрос послушника, зачем он нужен, Рапио, ответил, что держит в мешке все необходимые снадобья.
   Галерея, окружавшая внутренний двор с его газоном и тенистыми вечнозелеными деревьями, представляла собой длинную четырехугольную изящную аркаду. Трое мужчин достигли угла галереи и вошли в келью падре Гаспара. Послушник тут же удалился, поскольку на этом настоял лекарь. Пагуану Рапио оставил снаружи, возле входа в келью, и велел никого не впускать.
   Подойдя к ложу больного, лекарь произнес:
   - Святой отец, вы помните, как отряд Франсиско де Орельяны, в котором вы были капелланом, сражался с женщинами на берегу реки?
   - Конечно, - едва слышным голосом удивленно ответил монах, пытаясь присесть, что, однако, не удалось ему сделать из-за потери сил.
   - Среди амазонок были две светлокожие девушки, - напомнил Мануэль.
   - Откуда вы знаете? - пробормотал Гаспар де Карвахаль и обеспокоенно спросил: - Кто вы? Зачем вы здесь? Вы ведь лекарь, не так ли?
   - Я отец тех двух девушек, - с этими словами Мануэль вынул из мешка удавку. - Одну из них ты убил собственноручно, монах. Вторая пустила тебе стрелу в глаз. Но она тоже погибла. Сегодня наступил час расплаты.
   Единственный зрячий глаз монаха округлился. Он открыл рот, хотел закричать, но Мануэль уже набросил ему на шею удавку. Борьба была слишком неравной и длилась недолго.
   Мануэль выпрямился, глядя на неподвижное, мертвое тело старика. Никакого удовлетворения он не испытывал. Впрочем, у него не было времени разбираться в своих чувствах. Необходимо было быстро действовать по плану. Сейчас тело старика надо поместить в мешок и как можно скорее покинуть с ним обитель. У ворот монастыря Мануэля ждала повозка. Он собирался немедленно покинуть это место. В противоположной части города у Мануэля был небольшой домик. Главное - чтобы монахи не успели организовать преследование. Завтра Мануэль уже оставит Лиму и окажется вне досягаемости.
   По замыслу Мануэля, обнаружив, что помощник приора куда-то исчез, монахи сначала будут искать его на территории обители. Ведь в келье не осталось никаких следов борьбы. Вряд ли им сразу придет в голову, что Карвахаля убили. Больной мог почувствовать себя лучше и покинуть опостылевшую постель. Его поиски дадут Мануэлю важную отсрочку.
   - Пагуана, - тихо позвал Мануэль.
   Индеец вошел в келью и, увидев мертвого старика, остановился в ужасе.
   - Пагуана, - сказал Мануэль-Рапио на языке омагуа. - Ты должен помочь мне вынести старика так, чтобы на нас не обратили внимание. Помнишь, я рассказывал тебе, что испанцы убили моих дочерей? Вот человек, который это сделал! Ты ведь хотел, чтобы я отомстил. Месть свершилась!
   Пагуана мотнул головой и сдавленным, чужим голосом ответил:
   - Рапио убил отца Пагуаны.
   - Я отомстил за своих дочерей. Помоги мне! - Мануэль накинул мешок на труп старика и стал натягивать его, беспокоясь о том, что теряет драгоценное время.
   - Пагуана отомстит за отца, - хрипло проговорил индеец и вынул откуда-то из под своего пончо нож.
   Мануэль, прервав возню с трупом и мешком, изумленно воззрился на оружие, о наличии которого у Пагуаны не подозревал.
   - Ты собираешься меня убить? - грозным голосом спросил он, выпрямляясь во весь свой внушительный рост и окидывая взглядом тщедушную фигурку индейца.
   - Пагуана убьет Пагуану, - ответил индеец. - Он отомстит Рапио за отца.
   Прежде, чем Мануэль понял смысл его слов и вообще успел хоть что-то предпринять, Пагуана с силой воткнул себе нож в солнечное сплетение и, задыхаясь и хрипя, уже упав на пол, протолкнул его внутрь, до самой рукоятки, сжимая ее липкими от крови руками.
   Мануэль побледнел. Он чувствовал, что Пагуана действительно по-своему отомстил ему. Вспомнились многочисленные случаи, когда индейцы кончали самоубийством на виду у притеснителей, считая, что у обидчика возникнут трудности с его законом, с его верой или с его собственной совестью. То, что при этом приходится отдать жизнь, не могло остановить человека, неспособного даже называть себя словом "я", настолько мало он значил в собственных глазах. Месть была куда важнее!
   - Господи! - выдохнул Мануэль, думая о людях, убивающих других, чтобы наказать себя, и о людях, убивающих себя, чтобы наказать других.
   Он вдруг вспомнил слова Лас Касаса, сказанные в отмененном витке яви: "Отними жизнь у Карвахаля, и ты лишишь многие тысячи индейцев защиты и опоры!".
   Лежащее на полу в луже крови тело Пагуаны было доказательством правоты епископа Чьяпаса.
   - Кажется, лучше выполнить обещание, даже если я дал его в несбывшейся яви, - пробормотал себе под нос Мануэль.
   Он присел на ложе, рядом с наполовину засунутым в мешок телом Карвахаля, закрыл глаза и погрузился в ткань бытия. В то же время Мануэль слышал истошный вопль послушника, который заглянул было в келью, а затем выскочил и стал оглашать пространство обители криками. Нарастающая суматоха не смущала Мануэля. Если его схватят до того, как он успеет изменить явь, он сделает это чуть попозже, в застенке, или куда там они его отведут. Не станут же монахи убивать его без суда и следствия!
   Из ткани бытия Мануэль вынырнул в начале дня.
   Он находился в своем доме. Гаспар де Карвахаль и преданный ему Пагуана были снова живы.
   Мануэль вспомнил исступленное лицо маленького невинного каннибала, когда тот клялся отомстить за убийство "отца". Мануэлю вдруг пришло в голову, что, убивая конкистадоров из отряда Орельяны, он мстил не только им, но и тем, кто ничего дурного ему не сделал: родителям этих конкистадоров, их сыновьям и дочерям, женам, братьям и сестрам. Ведь все они лишались любимых людей...
   На столе лежал кусок пергамента со списком имен. Некоторые были зачеркнуты. Рядом с некоторыми значились названия мест. Мануэль взял список, вышел на улицу, высек пламя из огнива и, держа список за уголок, смотрел, как тот обугливается, чернеет, уменьшается. Чуть не обжегся. В последнее мгновение разнял пальцы, и крошечный остаток пергамента упал на землю.
   Мануэль поднял взгляд. Над ним простиралось бесконечное, чистое, незамутненное, сверкающее небо. Когда-то, когда он узнал о гибели дочерей, раскаленные тиски схватили его сердце. Впервые за прошедшие с тех пор годы тиски разжались.
    

***

    
   Гаспар де Карвахаль прожил еще два с лишним десятилетия и умер в монастыре Санто-Доминго в возрасте 84 лет. Однако его записки об открытии Амазонки увидели свет лишь в середине 19 века, когда был опубликован четырехтомный труд Овьедо, куда была включена и хроника Карвахаля под названием "Повествование о новооткрытии достославной великой реки Амазонок". Затем они были опубликованы отдельным изданием в 1894-м.
   Мануэль прочитал записки Карвахаля лишь в двадцатом веке, когда ненадолго оставил Гималаи, чтобы посетить мать, которая тогда жила в США.
   Он листал страницы, и до него доносился из 16-го века голос одноглазого монаха-доминиканца: "Я хочу, чтобы всем ведома была причина, по которой индейцы так защищались. Пусть все знают, что тамошние индейцы подданные и данники амазонок и что, узнав о нашем приближении, они отправились к ним за помощью, и десять или двенадцать явились к ним на подмогу".
   Мануэль читал эти строки с несколько отстраненным интересом. Перед его внутренним взором вставали густые джунгли, в которых постоянно что-то шумело и ухало, великая река, несущая на восток свои стремительные желто-коричневые воды, и обнаженные люди с кожей бронзового цвета. Среди них Мануэль видел двух статных белокожих загорелых девушек: молчаливую Мелису с плотно сжатым ртом и гладкими волосами и непокорную Аманду с копной русых волос и глазами хищной птицы.
  

Продолжение следует

  

*** 

   Спасибо всем, кто помогал мне в работе над этим текстом своими откликами и замечаниями. Называю их в алфавитном порядке: Фред Адра, Михаил Бейзеров, Светлана Вершинина, Марина Горная, Наталья Каменская, Кирилл Колос, Вячеслав Краюшкин, Милана Рубашевская, Александра Столяр, Марина Суханова, Наталия Чернявская.
   Перевод с испанского С.М.Вайнштейна. Цитируется по изданию: "Открытие великой реки амазонок". М.: Географгиз, 1963.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

4

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"