Дельта Марк : другие произведения.

Римская карусель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первый текст цикла. Роман. 1-3 вв. н.э. Маленькая Кассия Луцилла, дочь римского всадника, спасает себя и свою семью, изменив уже происшедшие события и даже не поняв, насколько удивительное действие она совершила. Впоследствии она убедится, что подобного дара влиять на ход времени у других людей нет. Это открытие превращает ее из болезненной и запуганной девочки в уверенную в себе и сильную, не считающуюся с запретами, личность. Кассия поверила, что некое божество одарило ее невероятными способностями, избрав с какой-то неведомой целью. Теперь ее жизнь посвящена поискам тайного божества.

   Марк Дельта

РИМСКАЯ КАРУСЕЛЬ

(Первый текст цикла "Время орбинавтов")

- ПРОЛОГ -

   Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать - удел завидный...
Отрадно спать, отрадней камнем быть.
   Микеланджело
  
   В промозглое мартовское утро 1527 года Риккардо Понти, преодолев всегдашнюю свою робость, столь часто сопровождающую двадцатилетний возраст, недостаток манер, отсутствие знатного происхождения и внешность тучного верзилы, набрался мужества и решил разбудить "спящую красавицу".
   Это решение так удивило его своей очевидностью и неотложностью, что он чуть было не полоснул бритвой по щеке судью Гвидо Туччи.
   - Поаккуратнее, Риккардо, не смешивай бритье с кровопусканием! - мессер Туччи отдернул голову, отчего складки на тощей шее придали ему сходство с рассерженным петухом. - Клянусь апостолом Петром, в Риме и без тебя хватает цирюльников! Я не буду слишком долго терпеть подобную рассеянность только из уважения к твоему покойному отцу.
   Риккардо пробормотал невнятные извинения и постарался больше не отвлекаться от работы. В этот день он побывал еще у нескольких своих клиентов. Лишь после посещения синьора Тарантини, которому он аккуратно вправил вывих, молодой цирюльник, отправившись домой, смог наконец предаться без помех размышлениям о спящей девушке. Он не знал, чему больше удивляться: смелости своего неожиданного решения или тому, что оно так долго в нем зрело.
   С холма Пинчо Риккардо спустился на равнинную часть города, минуя церковь Санта-Мария-дель-Пополо, и углубился в хитросплетение узких улочек, двигаясь по направлению к городскому рынку, что раскинулся на площади Навона. Прямо над головой в просвете туч еще виднелись светлые проплешины неба, но на востоке, над Квириналом, оно уже стало темно-свинцовым и непроницаемым.
   Мул, на котором восседал Риккардо, покорно нес свою грузную ношу через улицы и переулки Вечного города, мимо теснящихся домов с черепичными крышами и внутренними двориками, мимо сосен, пиний и олив, мимо горделивых палаццо и знаменитых церквей, украшенных фресками и скульптурами работы прославленных мастеров со всей Италии. Улицы утопали в грязи, на папертях сидели нищие и калеки в лохмотьях. Не замечая этой смеси самой необыкновенной красоты и весьма обыкновенного уродства, Риккардо, ежась, кутаясь в черный плащ, натягивая на уши под порывами сырого ветра высокий берет из темно-синего сукна, думал о златовласой незнакомке, которую в его семье называли между собой Безымянной.
   Дорогу несколько раз приходилось уступать группам хмурых вооруженных всадников. Их лошади фыркали и цокали копытами, их металл лязгал, к древкам их копий были привязаны вымпелы с двумя черными полосами. Всадники держали путь к Тибру - и дальше, к городским воротам. Доспехи блестели, когда на них падали редкие лучи солнца.
   В октябре прошлого года неустрашимый кондотьер Джованни де' Медичи, прозванный Большим Дьяволом и Джованни Черных Полос, привел своих людей в Рим, заключив договор о защите Папского государства со своим родственником, Климентом VII. Месяц спустя он погиб, сражаясь с ландскнехтами Карла V. Папа, однако, продолжал платить солдатам до тех пор, пока в марте не истек заключенный с Джованни контракт. Теперь отряды наемников покидали Рим, чтобы предложить свои услуги другим государствам Италии.
   Два повара, возвращающиеся из палаццо богатого торговца, стояли вместе с Риккардо, ожидая, когда освободится путь, и обсуждая последние новости, слышанные в доме их хозяина.
   Повар, стоявший поближе к Риккардо, своим резким и в то же время простуженным голосом отвлек цирюльника от размышлений.
   - Скоро в городе не останется ни одного наемника, - сказал он. - И кто же будет защищать Рим, если сюда нагрянет армия императора?
   - Его святейшество договорился с императором о прекращении войны, - возразил второй повар. - Мессер Туллио говорил об этом сегодня своим гостям.
   - Ты был в кухне, когда он сказал самое главное, - парировал первый. - Император и папа, может быть, и договорились, да только армия находится всего в нескольких днях пути отсюда, и Карлу нечем платить своим испанским и немецким головорезам. Он просит их подождать еще несколько месяцев, но они очень недовольны и не скрывают этого. Между тем, прямо перед ними лежит незащищенный Рим. По-твоему, голодные ландскнехты, среди которых есть и немало лютеран, ненавидящих нашу церковь, устоят перед таким соблазном?
   Отдохнув немного после столь длинной тирады, оратор добавил с видом человека, только что ошеломленного совершенно неожиданной мыслью:
   - Как бы нашим властям не пришлось впоследствии объявлять сбор ополчения. Ведь тогда именно нам с тобой выпадет честь отражать атаки испанцев!
   - Нам?! - такого поворота его собеседник не ожидал. - Обороняться от пушек и мушкетов ножами для разделки каплунов?
   Риккардо был слишком занят своими мыслями и воспоминаниями, чтобы смутная тревога, вызванная этим разговором, переросла во что-то большее. Сейчас он был обеспокоен зачастившим дождем и трудным вопросом о том, следует ли ему посвящать Терезу в свой замысел.
   Добравшись до дома, цирюльник стянул с головы берет, обнаружив длинные спутанные темные волосы и смуглое молодое лицо с крупными, словно вытесанными из камня носом и губами, скинул плащ и принялся есть приготовленный Терезой ужин. Крошки хлеба застревали в его густых усах, но Риккардо не обращал на это внимания. Потом он с нетерпением дожидался того часа, когда после молитвы на ночь они разошлись по комнатам. Барабанная дробь дождя мешала расслышать мерное сопение тетки. Риккардо пришлось подойти к проему в ее комнату и внимательно прислушаться, чтобы убедиться, что она спит.
   Лишь после этого он осторожно, стараясь не шуметь, протиснулся между зеркалом и стеной, повозился с ключом и отворил скрытую зеркалом дверь. Цирюльник шагнул вперед, оказавшись на ведущей вниз узкой винтовой лестнице. Держа свечной огарок и ключи, Риккардо спустился по ступенькам на узкую площадку, где едва могли поместиться два человека, пригнулся, вошел через низкий проход и оказался в подвале.
   Это была опрятная комната с мебелью и узкой кроватью, но без окон. Воздух стоял затхлый, здесь трудно было находиться долго. Риккардо зажег несколько стоящих на столе свечей и сел на табурет, придвинув его к постели, где лежала девушка.
   В тот далекий день, восемь лет назад, когда отец впервые привел его сюда, Риккардо показалось, что девушка мертва. Он и сейчас, глядя на эту мраморную неподвижность статуи, на равномерную белизну лица и шеи, на золотистые волосы, никогда не бывавшие растрепанными, как у обычных спящих людей, решил бы, тщетно выискивая признаки дыхания, что девушка только что умерла. Он несомненно именно так бы и подумал, если бы ему не доводилось многократно наблюдать ее пробуждения.
   Риккардо осторожно отвел локон девушки, лежащий на виске, склонился и на мгновение прильнул к виску губами, в который раз надеясь почувствовать нежный аромат и, как всегда, обманываясь в своих ожиданиях. Кожа девушки ничем не пахла и была ледяной, как у лягушки.
   Устыдившись своих действий, молодой цирюльник резко выпрямился на табурете, случайно задев одеяло, накрывавшее Безымянную. Край его сбился в сторону, приоткрыв серую грубую ночную рубашку. Риккардо поправил одеяло, подоткнув его под плечи девушки, как будто она могла замерзнуть.
   Тогда, восемь лет, назад испуганный мальчик спросил отца, откуда у них в доме взялась эта девушка. Витторио Понти сказал, что точного ответа не знал даже его собственный дед, прадед Риккардо.
   - Она здесь так давно! Сколько же ей лет?! - ахнул маленький Риккардо.
   - Не меньше двухсот..., - отец говорил тихим голосом, словно их разговоры могли разбудить Безымянную. - Даже твой прадед не знал, когда она впервые у нас появилась. Никому неизвестно, кто она такая, где она родилась, как сюда попала. Мы только знаем, что это страшная ведьма, и от нее исходит опасность для всех. Да и как бы она могла не стареть столько лет, если бы не была колдуньей? На нашу семью возложена очень важная миссия: мы должны следить за тем, чтобы она продолжала спать. Иначе в мире появится много горя.
   - Разве она может проснуться? - мальчик во все глаза смотрел на лежащую на кровати рыжеволосую девушку, не в силах поверить, что она воплощение зла, и что ей больше двухсот лет. Выглядела спящая лет на девятнадцать-двадцать.
   Витторио рассказал сыну, что Безымянная просыпается каждый месяц, в ночь полнолуния. Она не может сразу придти в себя, не понимает, где находится, не помнит даже собственного имени.
   - Ей очень хочется пить, и в этот момент ей надо дать вот эту настойку, - отец показал Риккардо пузырек с рубиновой жидкостью из сушеных трав и цветов, рецепт которой хранился в семье с незапамятных времен. - Выпив ее, колдунья снова засыпает до следующего полнолуния.
   Члены семьи, узнал Риккардо, спускались сюда каждый день, на всякий случай проверяя, не проснулась ли она в неурочный час, но такого не случалось ни разу. Очень редко, когда нательная рубашка девушки совсем ветшала, кто-нибудь из женщин Понти переодевал ее.
   - Девушка от этого не просыпается, - пояснял Витторио, и слова его раззадоривали воображение мальчика. - Лишь полная луна обладает силой пробудить ее.
   Отец строго-настрого наказал Риккардо никогда никому не рассказывать о Безымянной, но сын не удержался уже на следующий день, раскрыв семейную тайну Лоренцо Фарина, своему приятелю по мальчишеским проказам, сыну соседа-булочника. Тот, по счастью, не поверил, поднял Риккардо на смех, и потребовал доказательств. Риккардо тогда еще не знал, где родители хранят ключи от подвала, и ничего доказать не смог. Пришлось ему еще какое-то время терпеть насмешки, но это для него всегда было делом привычным.
   Спустя несколько лет Риккардо спросил отца, почему семья не сообщает о ведьме святому правосудию. Разве не правильнее было бы от нее избавиться, чем каждый месяц следить за тем, чтобы она не пробудилась от своего сонного наваждения, прятать ее в подвале, пусть редко - но менять ей одежду? Отец признал, что это безусловно было бы правильнее, но прежние поколения семейства Понти почему-то так не поступали, а сейчас было бы совершенно невозможно объяснить расследователю, как могло произойти, что христианская семья столько лет прячет у себя ведьму.
   - Боюсь, сын мой, что в этом случае и твоей матушке, и мне, и тетушке Терезе, и обоим твоим братьям, и сестре - всем пришлось бы попасть в застенок и узнать на своей шкуре, что такое дыба и раскаленные щипцы. Но и после всего этого они вряд ли поверили бы в нашу невиновность, - заключил Витторио, и этот последний довод окончательно убедил содрогнувшегося сына.
   Родители, братья, сестра... Все они тогда еще были живы. Живы до тех пор, пока моровое поветрие, косившее Рим с февраля по июнь 1524 года, не погубило почти всю семью, пощадив лишь Риккардо и толстую, никчемную сестру отца, старую девственницу Терезу с испещренным оспинами лицом. Погружаться в воспоминания было одновременно и сладостно, и больно. Чего бы ни сделал Риккардо, чтобы вернуться в те времена, когда еще не пришла чума, когда матушка упрекала его за какой-нибудь проступок, а старшие братья давали ему тумаков! Но подобные мысли были не только мучительны и бесполезны, - они граничили с бунтом против установленного Господом порядка вещей.
   Риккардо взглянул на висящее над изголовьем кровати распятие и перекрестился, мысленно прося у Спасителя прощения за нечестивый образ мыслей.
   Имбирный свет, отбрасываемый пляшущими огоньками свечей, прогуливался по лицу Безымянной, отчего порой казалось, что она вот-вот проснется, но Риккардо знал, что это впечатление обманчиво. До полнолуния оставалось целых двое суток.
   Каждое ее пробуждение было для него чем-то вроде чуда воскресения Лазаря. Привыкнуть к этому было невозможно. Статуи, - даже такие правдоподобные, как установленная в базилике святого Петра скульптура оплакивания Спасителя, на которой красуется подпись великого флорентийца Микеланджело, - не меняют поз и не открывают век, обнажая зеленые, слегка раскосые, кошачьи глаза. Изваяния не приподнимают левого уголка рта и не закусывают нижней губы. Не встают с места, оглядываясь вокруг себя сонным, подернутым дымкой взглядом. Не издают тяжелых вздохов, ловя ртом воздух. И не приникают с жадностью к кубку с рубиновой настойкой, подносимую цирюльником Риккардо Понти или его теткой Терезой.
   В такие мгновения Риккардо поддерживал обмякшую девушку, осторожно опуская ее на кровать и стараясь изо всех сил скрывать от тетки чувства, которые вызывало в нем прикосновение к рыжеволосой колдунье. Но Тереза, как ни была она глупа, о чем-то все же догадывалась и несколько раз заводила разговор, предупреждая, чтобы племянник выкинул глупые мысли из головы и продолжал исправно выполнять наказ Витторио.
   Глядя сейчас на неподвижный облик Безымянной, Риккардо вспомнил, как, будучи ребенком, безоговорочно разделял веру всей семьи в злобную сущность спящей златовласки. Но однажды он впервые стал свидетелем ее пробуждения, и его вера пошатнулась. В Безымянной было все: грация движений, невинность юности, очарование женственности. Все, что угодно, только не зло. Однажды, пытаясь сфокусировать на чем-нибудь затуманенный взгляд, девушка увидела широко раскрытые глаза мальчика и на мгновение улыбнулась ему. Если у Риккардо еще были какие-то сомнения в ее чистоте, то эта улыбка стерла их, не оставив следа.
   Совсем недавно, в принадлежавшем Филиппо Орманни трактире "Погребок Филиппо" уже взрослый Риккардо услышал от пришлого краснобая, коверкавшего язык на свой потешный венецианский лад, историю о прекрасной принцессе, заснувшей от укола веретена, ибо на нее было наложено заклятье оскорбленной волшебницы.
   Тогда-то до Риккардо и дошло истинное понимание дел, и ему стало невыносимо скорбно от того, что родных больше нет в живых, и он не может поделиться с ними своим открытием. Девушка, уже не первое столетие спящая в подвале семейства Понти, была не носительницей зла, а наоборот, - жертвой злых чар! Это объясняло все: и ее неподверженность старению, и этот ее жуткий, мертвенный сон статуи, и ее изящные, сулящие наслаждение губы, и ту незабываемую давнюю слабую улыбку кошачьих глаз...
   Риккардо погасил все свечи, кроме принесенного им с собой огарка, и, бросив прощальный взгляд на спящее чудо, поднялся по винтовой лестнице. Обогнув зеркало и войдя в гостиную, он столкнулся с поджидавшей его Терезой и от неожиданности чуть не выронил свечу на дощатый пол.
   - Опять за свое! - Накинулась на него тетка. - Снова сидишь по ночам в подвале и похотливо глазеешь на исчадье ада!
   Негодование и усталость вкупе с оспинами придавали толстухе столь несчастный вид, что досада Риккардо сменилась на жалость.
   - Я просто забыл там кое-что в прошлый раз, - сказал он примирительно. - Ложитесь спать, тетушка.
   Не слушая ее причитаний и обличений, он отправился в свою комнату. Вопрос о том, следует ли посвятить Терезу в его планы, как-то отпал сам собой.
  

***

  
   На следующий день было теплее, лужи стали подсыхать, кипарисы, масличные деревья, сосны, ранняя весенняя трава - все словно радовалось лучам солнца. Трактир Филиппо находился почти у самой реки, из его двора была видна цилиндрическая громада Замка Святого Ангела на другой стороне Тибра. "Погребок Филиппо" располагался всего в четверти часа ходьбы от Пьяцца Навона, возле которой жил Риккардо. Ближе к вечеру цирюльник отправился туда пешком, не беспокоя серого четвероногого друга.
   В "Погребке" застолье было в разгаре. Риккардо был встречен радостными приветствиями своего друга детства, Лоренцо Фарина, ныне студента права римского университета "Ла-Сапиенца", сидевшего в шумной компании нескольких мужчин. Риккардо помахал рукой, сделал знак, что скоро присоединится к ним, и отправился прямиком к трактирщику. После короткого разговора Филиппо отвел его за перегородку. Оглядев стоящие на полках бутыли с разными винами, Риккардо указал на одно из них.
   - Это, конечно, не мое дело, синьор Понти, - не удержался Филиппо, - но если уж вы любитель греческих вин, я предложил бы вам нечто поинтереснее. Вот, попробуйте, - повозившись в углу, он принес оттуда стаканчик с вином и подал его Риккардо, звучно причмокивая губами и жмуря глаза от воображаемого удовольствия.
   Однако цирюльник, вместо того, чтобы пригубить напиток, поднес стаканчик к светильнику и, разглядев его, отверг. Его интересовал не вкус, а цвет, и он настоял на своем первоначальном выборе. Филиппо, пожав плечами, наполнил склянку, протянутую ему Риккардо. Спрятав сосуд с рубиновым вином в мешочек, Риккардо вышел в зал и подсел к веселой компании.
   Как обычно, собеседниками студента были в основном тосканцы. Лоренцо почему-то очень нравилось общество всех этих флорентийцев, пизанцев, сиенцев, аретинцев. Возможно, потому, что они умели ценить его красивую болтовню, тем более, что он, как было принято в просвещенной среде, считал тосканский диалект образцом правильной речи.
   Проживавшие в Риме выходцы из различных итальянских государств - герцогств, княжеств, республик - старались по возможности держаться своих земляков. В разговорах часто звучало слово "нация". Миланская нация, флорентийская нация, генуэзская нация... Тосканцы, и особенно флорентийцы, гордились своей "национальной" принадлежностью не меньше, если не больше, чем все остальные. Теперь у них появился и формальный повод: нынешним понтификом был представитель флорентийского правящего рода Медичи.
   Знаменитый мыслитель и политик Никколо Макиавелли, которому в марте 1527 года оставалось жить еще несколько месяцев, считал, что все эти "нации" неизбежно будут оставаться легкой добычей владык Франции и Священной Римской империи до тех пор, пока они, осознав, что являются единым итальянским народом, не сбросят местных тиранов и олигархов и не объединятся под властью одного правителя. Он написал об этом монументальный труд "Государь". Но флорентийцы, с коими любил беседовать на подобные темы Лоренцо Фарина, не соглашались с Макиавелли, в то же время безмерно гордясь тем, что он их соотечественник.
   - Таковы наши правители! - завершил Лоренцо длинную речь, чьего начала Риккардо не застал. Как обычно, Лоренцо был душой компании. Сейчас он вызвал общий смех тем, что назвал Климента VII не "papa Clemente", а "papa chi mente" - "папа, который лжет". Риккардо знал, что Лоренцо повторяет шутку, придуманную известным писателем Пьетро Аретино, - сын булочника боготворил этого знаменитого острослова. Разумеется, Риккардо не стал выдавать приятеля.
   Все вдруг заговорили разом. Кто-то резко осуждал недальновидность властей, допускающих уход из города отрядов Джованни Медичи, кто-то говорил, что папе виднее, как поступить, и что Карл V, император-испанец и ревностный католик, никогда не подвергнет нападению Рим, самое сердце католического мира.
   - Имперской армией на территории Италии командует бывший коннетабль Франции Шарль де Бурбон, - возразил Лоренцо, не любивший надолго уступать другим роль главного оратора. - Это заклятый враг Франциска Первого, убежденный, что трон Франции должен по праву принадлежать не Валуа, а Бурбонам. Именно он командовал испанскими мушкетерами в битве при Павии и взял Франциска в плен. Позже он очень сильно возражал против освобождения короля, но император его не послушал. До тех пор, пока папа Климент находится в союзе с Франциском, Бурбон способен нанести удар по Риму, даже невзирая на прямой запрет императора.
   Опять все зашумели, возражая и соглашаясь.
   - Если вы правы, то папа, допускающий уход из города отрядов "Черных Полос", подвергает Рим страшной опасности, - воскликнул один из собеседников Лоренцо. - Швейцарской гвардии и городского ополчения наверняка не хватит, чтобы остановить армию Бурбона. Неужели вы считаете, что папа и его кардиналы не способны понять столь простые истины, которые без труда понимаем мы с вами?
   - О, дело тут не в неспособности понять, а в неспособности отдать! - с жаром возразил Лоренцо, вызвав смешки. - Если наши кардиналы будут платить наемникам, то где возьмут они деньги на роскошные пиры, после которых выбрасывают серебряную посуду в Тибр? Как смогут тогда оплачивать дары для своих фавориток? Где найдут средства, чтобы растить в роскоши своих рожденных в грехе отпрысков и покупать им герцогские титулы?
   - Вы говорите как нечестивые последователи Лютера! - выкрикнул с негодованием длинноносый пизанец средних лет и с грохотом поставил кружку на стол, задев солонку и просыпав соль.
   - Вовсе нет! - резко парировал студент. - О жадности прелатов говорила еще двести лет назад ваша тосканская соотечественница, святая Екатерина Сиенская.
   Он сделал паузу, оглядывая собеседников, чтобы цитата прозвучала более эффектно:
   - "Вы превратили десять заповедей в одну: Несите нам денег" - это ее слова!
   Собутыльники смеялись, пили, шумели, спорили. Риккардо, опасаясь, как бы его друг не накликал беду слишком вольными речами, уговорил его уйти.
   К вечеру похолодало, воздух приятно освежал лицо. Захмелевший студент, поддерживаемый крепкой рукой цирюльника, трезвел медленно. Он еще какое-то время продолжал обличать алчность и корыстолюбие иерархов церкви, повторяя фразу: "Лютер возник не случайно!", зачем-то вспомнил папу Александра VI из дома Борджиа, называя его "чудовищем разврата" и "несчастьем для церкви".
   Риккардо пытался урезонить студента и все твердил, что подобные разговоры до добра не доведут.
   Риккардо очень гордился другом. Трудно было поверить, глядя на ангелоподобное лицо и завитые каштановые кудряшки этого изящного франта, на разноцветные рукава с раздутыми буфами и широкополую шляпу с пером, что он был отпрыском простого булочника Уго Фарина. Старшие сыновья Уго работали с отцом в пекарне, а младшего он отдал в университет, для чего много лет копил деньги. Лоренцо, с детства поражавший всех остротой ума и языка, не подвел ожиданий семьи. Учился он легко, без усилий запоминал материал любой сложности, и к настоящему времени уже неплохо разбирался в праве и в других науках, мог прочитать запутанный схоластический трактат на латыни.
   Что привязывало его к малообразованному тугодуму Риккардо? Годы детской дружбы? Возможность блистать перед недалеким приятелем? Безусловная преданность Риккардо, его способность терпеть насмешки? Вероятно, Лоренцо и сам не смог бы ответить на этот вопрос.
   Риккардо же им даже не задавался.
   - Останешься у нас? - спросил он, как обычно, когда приятели подошли к его дому. Лоренцо жил возле университета, и ему предстояло идти еще около часа, что для одинокого, не вполне трезвого путника в ночном Риме могло быть небезопасно.
   - Спасибо, дружище, с удовольствием воспользуюсь твоим приглашением, тем более, что нам надо поговорить. У меня к тебе есть просьба.
   Удивленный неожиданно серьезным и доверительным тоном протрезвевшего приятеля, Риккардо завел его домой. Пока Тереза готовила для Лоренцо постель в комнате для гостей, где когда-то жили родители, Лоренцо тихо говорил:
   - То, что я тебе скажу, не предназначено для посторонних ушей. Я знаю, что на тебя можно полагаться, и эти сведения останутся между нами. Видишь ли..., - Лоренцо теребил тонкими пальцами скатерть стола, словно не находя применения своим рукам. - Видишь ли, в последнее время я стал неплохо зарабатывать. Настолько неплохо, что узнай об этом отец, он бы очень сильно удивился. Только он не должен об этом узнать.
   Риккардо совсем не хотелось быть посвященным в мрачные тайны. Это сделало бы и его в некотором смысле сообщником возможного преступления. Заметив его озабоченный взгляд, Лоренцо рассмеялся.
   - Не бойся, - сказал он. - Я никого не убиваю, не сношусь с дьяволом - так, по крайней мере, мне кажется, - не ворую, если не считать чужих жен. В общем, мне платит мой патрон, маэстро Аретино, и платит довольно щедро, ибо может себе это позволить, за различные сведения пикантного содержания о влиятельных людях.
   Тереза пожелала им спокойной ночи. Приятели перешли из гостиной в комнатку, приготовленную для Лоренцо, и уселись в кресла.
   - Я ничего не понял, - признался Риккардо. - Где находится сейчас маэстро Аретино? Я слышал, несколько лет назад он покинул Рим.
   - Да, - подтвердил студент, - после того, как его ранил убийца, подосланный епископом Джованни Джиберти, который был оскорблен одной из публикаций маэстро. Сейчас он живет в Венецианской республике и, надо сказать, преуспевает, время от времени публикуя с помощью печатного станка свои так называемые "суждения". Ради того, чтобы не стать мишенью этих публикаций ему платят пенсию герцоги и епископы, короли, и даже папа и император!
   - Невероятно! - Риккардо не знал, как относиться к тому, что только что услышал. - Писателю платят, чтобы он не писал? Чего же они так боятся?
   - Конечно, правды! - воскликнул Лоренцо. - Маэстро Аретино пишет только правду, но такую, которую великие мира сего хотели бы спрятать от людских глаз.
   - Как же он узнает эту правду?
   - От таких, как я, - скромно ответил студент. В этот момент он со своей женственной внешностью, с легким румянцем, выступившим на нежных щеках, выглядел воплощением невинности. - Нас у него целая армия. Во всех больших городах Италии и за ее пределами есть люди, собирающие сведения пикантного характера о правителях и иерархах, и поставляющие их маэстро.
   - Где же ты добываешь эти сведения?
   Риккардо уже догадывался, каким будет ответ. Он всегда недоумевал, что находят женщины в его друге, которому язык заменял силу, а манерность - мужество. Подружек у Лоренцо было больше, чем клиентов у Риккардо. И среди них попадались не одни только прачки и ключницы. Значительную часть своего времени подающий надежду студент факультета права проводил в роскошных палаццо весьма состоятельных людей, причем делал он это не столько с хозяевами дворцов, сколько - в их отсутствие - в обществе их юных, не очень юных или совсем не юных жен.
   - Разумеется, мне все рассказывают мои прекрасные дамы, - не чинясь ответил Лоренцо, подтвердив догадку друга. - Они узнают все от своих мужей, кое-кто из которых, как ты знаешь, весьма близок к курии.
   Из этих слов Риккардо заключил, что Аретино занимается вымогательством с помощью легиона осведомителей и что одним из них является Лоренцо.
   - В общем, ты шпионишь для своего патрона, - подытожил он.
   - О, не будь таким наивным! - воскликнул Лоренцо, вскочив на ноги. Он, казалось, верил в искренность собственного негодования. - Истина - вот то единственное, что может урезонить власть имущих! Если кардинала или епископа не останавливает его вера и сан, если его обет безбрачия не мешает ему блудить и плодить незаконных детей, а христианские ценности не препятствуют жизни в роскоши и присвоении всего, на что он только способен наложить свою длань, то пусть его сдерживает хотя бы страх перед оглаской.
   - Так ведь тут все получается как раз наоборот, - Риккардо со своим неизворотливым умом не мог уразуметь подобных логических хитросплетений. - Если такой епископ будет платить твоему патрону то, что ты называешь "пенсией", то никакой истины мир об этом епископе не узнает.
   Лоренцо, похоже, потерял надежду объяснить что-либо своему недалекому другу детства.
   - Ладно, - он махнул рукой, и принялся стаскивать с себя разноцветный камзол. - Забудем про это. Надо было мне с самого начала догадаться, что к тебе бесполезно обращаться с такой просьбой.
   - С какой просьбой? Ты пока ни о чем не просил.
   - Я хотел попросить тебя, чтобы ты был поразговорчивее со своими клиентами, когда ставишь им пиявки или стрижешь их. Особенно с этим твоим судьей. Такие люди тоже могут знать множество интересных сведений. Ты бы пересказывал эти сведения мне, а я мог бы тебе за это что-то платить, если, конечно, осознание того, что ты выручаешь друга, не было бы для тебя достаточным вознаграждением.
   Риккардо, вообразив, как ведет светскую беседу с мессером Туччи и обменивается с ним сплетнями, вместо того, чтобы хранить, как обычно, угрюмо сосредоточенное молчание во время процедуры бритья, и решительно замотал головой.
   - Знаешь, иногда мне кажется, что ты просто завидуешь мне из-за того, что никак не можешь научиться обращению с женщинами! - заявил вдруг Лоренцо. Он уже облачился в халат, натянул на голову ночной колпак и залез в постель. Теперь он выглядел невинным отроком, ожидающим, когда мать поцелует его на сон грядущий. И от того, что он таким казался, услышать из его уст подобное заявление было тем более неприятно и даже оскорбительно.
   - У меня скоро будет подружка, настоящая красавица. Твои матроны даже в юности не выглядели так, как она! - выпалил раздосадованный Риккардо неожиданно для себя.
   Лоренцо тут же сел, сбросив одеяло и скинув ноги на пол.
   - Не может быть! - Он сгорал от любопытства. - Когда это ты научился врать?
   Риккардо молчал, жалея о порыве, заставившем ему это сказать.
   - Или это правда? Кто она? Говори же!
   Но уговоры Лоренцо не возымели никакого действия.
   - Жаль, - молвил он. - Я уже было обрадовался за тебя, как и пристало истинному другу. Но давай, коль скоро речь зашла об искусстве любви, покажу тебе кое-что интересное и опасное. Разумеется, никому ни слова! Помнишь скандал с непристойными фресками Романо?
   - Да, но я никогда их не видел.
   Несколько лет назад - Риккардо и Лоренцо были тогда еще подростками - талантливый художник Джулио Романо, ученик великого Рафаэля из Урбино, рассердившись на папу Климента за невыплаченный в срок гонорар, отомстил ему, сделав на стенах зала Константина в Ватиканском дворце наброски фресок непристойного содержания. По приказу понтифика их затерли, но другой ученик Рафаэля, Маркантонио Раймонди, успел зарисовать фрески. Впоследствии он сделал из этих рисунков сборник гравюр и опубликовал его. Все копии сборника были уничтожены, Раймонди - арестован. Романо повезло больше: сразу после этой истории он получил большой заказ в Мантуе и покинул Вечный город. Пьетро Аретино, нынешний патрон Лоренцо, живший в ту пору в Риме, воспользовался своими связями, и в конце концов ему с немалым трудом удалось вызволить Раймонди из узилища.
   - Эти иллюстрации снова вышли в свет, - тихим торжествующим голосом сообщил Лоренцо, вынимая из мешка книгу. - На этот раз с сонетами маэстро Аретино.
   Он прочитал латинское название, перевел на романеско - "Все позы любви", - и принялся неторопливо листать книгу, с благоговением прикасаясь к страницам. Охваченный любопытством Риккардо разглядывал иллюстрации, краснея, но не отводя от них глаз.
   - Представь себе, какими могли быть фрески, вообрази все это в цвете!... - прошептал Лоренцо.
   Однако Риккардо был заворожен и этими черно-белыми изображениями.
   Все шестнадцать гравюр были равно прекрасны по дерзости, бесстыдству и правдоподобию. Мужчины и женщины, поражая мускулистой пластичностью своих членов, совокуплялись во всевозможных позах на пышных ложах, на фоне тяжелых драпировок, чьи складки каким-то загадочным образом подчеркивали чувственные изгибы тел.
   "Мессалина в каморке Лициски", "Эней и Дидона", "Геркулес и Деянира", "Сатир и нимфа". Лоренцо произносил вслух названия картин, но эти языческие имена мало что говорили Риккардо, ничего не добавляя к ошеломлению, наслаждению и острому стыду, которые вызывали в нем изображенные в книге сцены любви. Разбирать стихи он не пытался. Чтение всегда было для него трудным делом, а те строки, что произносил вслух Лоренцо ("Эй, закинь вот так на плечо мне ногу, Но узды моей не держи рукою"...), показались ему трескучими и многословными. В них не было той пленительной грации и страстной мощи, так захватившей молодого цирюльника при разглядывании гравюр, хотя сам он вряд ли смог бы объяснить это переживание словами.
   - Ну, все, теперь рассказывай про девушку, которая скоро будет твоей подружкой! - потребовал вдруг Лоренцо, внезапно закрыв книгу и возвратив ее в мешок.
   - Спи! - коротко бросил Риккардо и вышел из спальни, недоумевая, что же все-таки заставило его сказать фразу о подружке, и как это связано с тем, что до пробуждения Безымянной остаются одни сутки.
  

***

   Следующий день прошел в непрерывных трудах. Риккардо ходил от клиента к клиенту, радуясь заработку и стараясь не думать о том, что произойдет ночью.
   На одной из улочек в Трастевере, возвращаясь домой, он чуть было не попал в массовую потасовку, одну из тех частых ссор, что начинаются с чьего-то задетого самолюбия. Вскоре в ход, как обычно, пошли шпаги, кинжалы, стилеты, на земле уже лежали стонущие раненые. Два человека, увидев рослого, физически сильного цирюльника, приняли его за врага и угрожающе надвинулись на него. В этот момент кто-то из своих позвал их на помощь, и Риккардо, воспользовавшись возможностью, поспешил ускользнуть, радуясь тому, что серый мул проявил достаточно прыти, когда это от него потребовалось.
   Некоторые такие ссоры могли длиться десятилетиями. Месть обидчикам и их родственникам становилась делом чести всей семьи. Однажды на окраине города группа детей играла в казнь. Один из них встал на плечи двум другим и засунул голову в петлю. Неожиданный волчий вой напугал детей, и они бросились врассыпную, несмотря на хрипы оставленного товарища. Позже один из них вернулся на место, отвязал мертвого мальчика и похоронил его. Плача от раскаяния и страха, он рассказал о случившемся встревоженному отцу погибшего приятеля и показал ему место захоронения. За свою откровенность невольный убийца поплатился жизнью прямо на месте. Отец повешенного заколол мальчика и похоронил его рядом со своим сыном. Скрывать случившееся он не стал, и в результате вспыхнувшей вендетты в течение месяца погибло больше тридцати человек.
   Кровная месть становилась делом последующих поколений, уже не помнивших, что именно привело к ее возникновению. Похожая вражда, происхождение и причины которой терялись во мраке прошлого, когда-то извела многих мужчин и женщин семейств Понти и Маскерони. В конце концов монахи из обители святого Онуфрия склонили их к примирению и принесению друг другу клятв о прекращении вражды. Во время церемонии примирения сверстник Риккардо Понти - а будущему цирюльнику было тогда 14 лет, - худощавый и жилистый Бруно Маскерони, на голову ниже Риккардо, с ненавистью прошипел ему обещание непременно с ним расквитаться, что бы там ни обещали друг другу их отцы.
   Повзрослев, Бруно покинул Рим, и на несколько лет о нем не было никаких известий. Но с полгода назад знакомые сообщили Риккардо, что снова видели его в городе. Он оказался капитаном одного из отрядов Джованни Медичи. С той минуты Риккардо никуда не выходил без стилета.
   Проезжая через мост и глядя на открывающуюся перед ним панораму возвышенностей и лощин, на которых раскинулись кварталы Рима, на текущую под ним медленную, темно-фиолетовую гладь Тибра, Риккардо вообразил, что было бы, если бы среди дерущихся в Трастевере он увидел своего давнего врага. Кулаки тотчас сжались, и к лицу прилила горячая волна.
   Он постарался выкинуть эти мысли из головы и сосредоточиться на предстоящем событии.
   Ночью Риккардо и Тереза сидели в спертом воздухе подвала, ожидая пробуждения Безымянной. Минуты текли медленно, огоньки плясали над блестящей матовой поверхностью масла в светильниках, отбрасывая странные тени. Терезу это тоскливое ожидание клонило ко сну. Она то и дело погружалась в дремоту, и тогда верхнюю часть ее лица закрывал широкий чепец.
   - Тетушка, вы можете подняться к себе. Я прекрасно справлюсь один, - обратился к ней Риккардо.
   Его слова возымели обратное действие. Тетка подозрительно вскинула голову. Сна в ее глазах как не бывало.
   - Нет уж, сделаем все, как у нас заведено!
   Еле слышный шелест отвлек их от разговора. Оба прекрасно знали этот звук: к Безымянной возвращалось дыхание. Племянник и тетка встали со своих мест, глядя на девушку. Та еще спала, но теперь все меньше и меньше напоминала статую. Если бы кто-нибудь сказал Риккардо, что он подобен Пигмалиону, наблюдающему пробуждение Галатеи, он бы не понял, о чем идет речь, но испытывал он именно эти чувства. Каждый раз замирал от невыразимого восторга, от непосильной странности происходящего, наблюдая, как на щеках безжизненной статуи проступает первый признак румянца.
   Безымянная судорожно, с коротким стоном вздохнула, ресницы ее затрепетали. Потом медленно открыла веки, потянулась, еще раз вздохнула. Осмысленное выражение не сразу осветило изящно очерченные глаза со слегка вздернутыми уголками. И все же это уже была не статуя, а живая белокожая, худая, рыжеволосая, зеленоглазая молодая женщина.
   - Она сейчас встанет. Приготовься попридержать ее, а я дам ей настойку, - прошептала Тереза, словно Риккардо никогда прежде не участвовал в этом действии.
   - Нет, я сам, тетушка, не беспокойтесь, - он ринулся к склянке на столе и торопливо взял ее. Риккардо боялся, что тетка учует запах вина и догадается, что в бутылочке находится совсем не обычное ее содержимое. Тереза не настаивала. Она всегда испытывала суеверный ужас перед Безымянной и не любила к ней приближаться.
   С того самого далекого дня, когда отец впервые привел мальчика под эти подземные своды, Риккардо всегда чувствовал протест против поспешности, с которой члены семьи спешили опоить девушку и возвратить ее в состояние мраморной неподвижности. Из-за этой спешки он так ни разу не услышал ее голоса. Часто молодой Понти воображал, будто она говорит с ним. Ему казалось, что голос Безымянной должен быть мелодичным, певучим, завораживающим. Но придумать произносимые ею слова Риккардо никогда не удавалось.
   Бывшая статуя присела на своем ложе. Одеяло, шепча какое-то заклинание на таинственном языке простыней и перин, сползло на бок, и девушка скинула ноги вниз, поставив босые ступни на прохладный пол. Нательная сорочка доходила ей до самых щиколоток.
   - Позвольте, мадонна, помочь вам, - тихо молвил Риккардо, поддержав ее за плечи. Он всегда разговаривал с ней в эти минуты, хотя она не отвечала. - Вы хотите пить, не правда ли? Вот, извольте.
   Рука радовалась, ощущая худые плечи девушки, угадывая рельеф спины. Второй рукой цирюльник протянул ей вино из "Погребка Филиппо". При этом он наклонился над ней достаточно близко, чтобы почувствовать, что у нее появился слабый, но приятный запах, напоминающий ромашковый отвар.
   Девушка схватила склянку и быстро осушила ее, не делая пауз между глотками.
   - Вот так, очень хорошо, - продолжая говорить что-то успокаивающим голосом, Риккардо снова уложил ее. Безымянная послушно легла, смежила веки, повернулась на бок и подтянула колени. Он бережно укрыл ее и затем повернулся к Терезе, не спускавшей с них глаз.
   - Пойдемте, тетушка, дело сделано, - сказал Риккардо и решительно направился к выходу из подвала, подталкивая Терезу. И в этот момент у них за спиной заговорила девушка.
   Тереза, обернувшись, в ужасе закричала, увидев, что Безымянная, вместо того, чтобы окаменеть в постели, как это всегда с ней происходило, снова встала на ноги. Она вопросительно смотрела на Риккардо и Терезу и что-то спрашивала. В ее голосе, как и в глазах, и в движениях, присутствовала кошачья вкрадчивость. Слова звучали странным образом знакомо и все же непонятно.
   - Почему она не спит?! - Паническим шепотом повторяла Тереза. Ее била дрожь. Схватив племянника за локоть, она спряталась за его спиной. - Почему не подействовала настойка?
   - Я вас не понимаю, мадонна, - ответил Риккардо Безымянной. Он оказался в положении человека, не знающего, кому он должен раньше отвечать, и это его слегка сбивало с толку.
   - Ubi sum? Qui estis? - произнесла девушка и замолкла. Возможно, оттого, что видела, какой страх она внушает пожилой женщине.
   - Тетушка, - Риккардо повернулся к Терезе, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. - Полагаю, действие заклятья закончилось, и настойка больше не действует.
   - Какого заклятья?! Она сама сейчас наложит на нас какое угодно заклятье, если не хуже того!
   - Тетушка, откуда известно, что эта девушка ведьма? - говоря это, Риккардо внимательно следил за лицом девушки, а та, в свою очередь, растерянно разглядывала его самого. Слова цирюльника не произвели на нее никакого впечатления. Было ясно, что она не поняла, как он ее назвал. - Почему мы так уверены, что это правда? Ведь никто в нашей семье не знал, как она здесь оказалась, и кто она такая.
   Пока Риккардо рассказывал тетке услышанную им недавно историю об уснувшей принцессе, девушка обошла всю комнату, с нескрываемым недоумением рассматривая мебель и иконы на стенах. Казалось, более всего ее удивило распятие на стене. Движение ее были неуверенные, сонные и все же полные мягкой, упругой грации.
   - Ты хочешь сказать, что ее околдовали? Что она вовсе не ведьма, а сама является жертвой ведовства? - переспрашивала Тереза очень тихим голосом, кидая на Безымянную испуганные взгляды, в которых, однако, сквозило и любопытство.
   - Вот именно! - С жаром согласился Риккардо. - И так же, как в той истории, что я вам поведал, действие заклятия уже закончилось. Поэтому девушка и проснулась. Теперь настойка на нее больше не действует.
   Обдумав эту мысль, Тереза спросила, на этот раз чуть спокойнее:
   - Почему она говорила с нами на латыни?
   Тетка хотела получить ответы сразу на все вопросы.
   На латыни! Ну, конечно! Вот почему слова девушки звучали так знакомо. Они напоминали язык привычных молитв и проповедей.
   - Вот видите! - обрадовался Риккардо. - Она вовсе не ведьма! Это девушка, получившая хорошее образование. Значит, она благородного происхождения.
   Последний довод убедил Терезу более всех остальных. Она хотела продолжать расспросы, но Риккардо уговорил ее подняться в дом и приготовить для девушки гостевую спальню, где за сутки до этого ночевал его друг. Сам он подошел к Безымянной, стараясь двигаться очень медленно, чтобы не встревожить ее.
   Впрочем, она не выказывала никаких признаков того, что пребывание в закрытом пространстве наедине с незнакомым мужчиной как-то пугает ее или волнует.
   - Мадонна, вам негоже здесь находиться, - сказал он. - В подвале нет свежего воздуха. Давайте поднимемся, и я покажу вам ваши покои.
   Безымянная, похоже, понимала или угадывала отдельные итальянские слова. Может быть, ей помогала и жестикуляция Риккардо. Так или иначе, но она догадалась, чего он от нее хочет, и последовала за ним. Они поднялись по лестнице наверх, и цирюльник показал девушке, как обойти зеркало. Хотя Безымянная перестала говорить, - в этом не было особого смысла, поскольку ее не понимали, - было ясно, что здесь ей находиться приятнее, чем в душном подполье.
   Обойдя гостиную, она с интересом осмотрела все, что там находилось: большой, украшенный рельефом, сундук, сундучки поменьше, где хранились шкатулки, посудный шкаф. Тщательно изучила стоящий на столе канделябр, подержала в руке керамическую вазу и, вздрогнув, чуть не выронила ее на пол, неожиданно увидев в зеркале свое отражение. Затем, сообразив, в чем дело, девушка подошла к трюмо и стала внимательно изучать себя.
   - Мадонна, пойдемте, я покажу вам вашу комнату, - предложил Риккардо, делая рукой приглашающий жест.
   Девушка бросила на него беглый взгляд и снова вернулась к разглядыванию своего отражения. Она делала это довольно долго. Изучала лицо, приближая и отдаляя его от серебряной амальгамы, поворачивалась в разные стороны, наклонялась, трясла рыжими локонами, падающими на изящную белую шею. Потом склонилась вперед, слегка согнув колени, взяла обеими руками полы длинной ночной сорочки и резко выпрямилась, подняв их до груди. Взорам ошеломленного Риккардо предстало зрелище стройных ног, впалого белоснежного живота над темным треугольником волос, аккуратные маленькие груди с торчащими малиновыми сосками.
   Цирюльник, заливаясь краской, резко отвернулся.
   "Может быть, она все-таки ведьма и поэтому лишена всякого стыда", - пронеслась в его голове мысль, но Риккардо постарался прогнать ее, внушая себе, что девушка, очевидно, еще не пришла в себя и не вспомнила, кто она сама и как принято себя вести при людях. Слишком долго - более двухсот лет! - пребывала она во власти заклятья.
   Закончив наконец разглядывать себя, девушка выглядела повеселевшей. Исследование собственной внешности, по-видимому, не разочаровало ее.
   Она последовала за Риккардо в спальню для гостей, отделенную от гостиной проемом, в котором, как и в комнате тетки, не было двери. Там суетилась Тереза. Каким-то безошибочным чувством девушка сразу поняла, кому предназначалась стоящая на невысоком помосте кровать. Занавески над ней были отдернуты. Остановив на мгновение оценивающий взгляд на образе девы Марии на изголовье, Безымянная села на застилавшее кровать суконное покрывало.
   - Что нам теперь с ней делать? - спросила Тереза.
   - Покуда не вспомнит, откуда она родом и кто она, ей некуда деваться. Пусть живет у нас.
   - Но как же я объясню ее появление соседям?
   - Скажите, что это дальняя родственница из заморских краев, и что она не знает нашего языка.
   - И как зовут эту "родственницу"? Что мне говорить людям?
   Риккардо не знал, как на это ответить, однако тетку уже одолевали новые вопросы.
   - Кто будет ее одевать и кормить? - к Терезе, постепенно справляющейся со своими страхами, стала возвращаться ее всегдашняя сварливость.
   - Тот же, кто кормит и одевает вас, то есть я! - отрезал Риккардо таким тоном, что Тереза тут же умолкла.
   Подумав немного, она стала что-то жестами объяснять девушке. К удивлению племянника, ничего не уразумевшего из этого мимического представления, Безымянная понимающе кивнула, сошла с постели и отправилась за Терезой.
   - Куда это вы? - спросил Риккардо, опешив.
   - Покажу ей, где справлять нужду.
   Риккардо был вынужден оценить здравый смысл старой девы. Безымянная должна знать то укромное, прикрытое земляной насыпью место в канаве, где после дождя возникал ручей, смывавший нечистоты.
   Вскоре Тереза и Безымянная вернулись в дом. На ногах у девушки были башмаки Риккардо, которые тетка дала ей, не спросив разрешения племянника. Безымянная выглядела продрогшей и очень недовольной увиденным.
   Тереза принесла из кухни мокрое полотенце и показала ей, что она может вытереть руки и лицо, после чего принесла на стол немного скромной снеди.
   - Пора перекусить в честь знакомства, - приговаривала она.
   - Никогда не ел в такое время ночи, - пробормотал Риккардо и отодвинул стул для девушки, дожидаясь, пока та сядет.
   Девушка, однако, не спешила следовать примеру Терезы, уже усевшейся за стол.
   - Угощайтесь, мадонна. Вы, должно быть, проголодались за последние двести лет, - учтиво произнес цирюльник и положил ей на тарелку лепешку из смеси ржаной и рисовой муки, кусок козьего сыра и несколько маслин.
   Безымянная, не садясь, взяла тарелку и, к удивлению Риккардо, вложила ее ему в руки, говоря что-то на своей латыни, после чего уверенно направилась в спальню, жестами приглашая присутствующих следовать за ней. Там она подошла к стоящему в углу тяжелому ларю с одеждой, ухватилась за него руками и без особых усилий подтолкнула его к кровати. Опять что-то произнесла, сопровождая свои слова движениями руки. Риккардо, надеясь, что правильно ее понимает, поставил тарелку на ларь, ставший теперь чем-то вроде столика возле постели. Девушка показала, что еду следует разрезать. Риккардо принес нож и сделал это.
   - Похоже, она действительно из благородных, - заметила Тереза, с интересом наблюдавшая эти необычные приготовления к трапезе посреди ночи. - Видишь, как привыкла распоряжаться.
   Забравшись на постель, девушка легла на левый бок, оперлась на локоть и, беря куски еды правой рукой, с большим аппетитом опустошила тарелку, нисколько не смущаясь присутствием остолбеневших Риккардо и Терезы.
   Безымянная запивала еду смесью воды и вина, которую принесла Тереза, без труда поняв, чего хочет девушка, поскольку разница между латинским "vinum" и итальянским "vino" оказалась невелика, а слово вода - "аква" - прозвучало одинаково. Вообще участники этих странных ночных переговоров вскоре осознали, что если быструю речь друг друга они не понимают совершенно, то смысл отдельных слов вполне можно узнать по их сходству, а то и полному совпадению в двух языках. Это позволило им в некоторых случаях объясниться друг с другом.
   Еще до того, как разойтись по постелям, Риккардо и Тереза успели донести до сведения девушки свои имена и уразуметь, что собственного имени девушка вспомнить пока не может. Ей сообщили, что она находится в Риме. Это название - Roma - звучало для нее знакомо, однако она не помнила, почему.

***

   Событий ночи так утомили обеих женщин, что они проспали до полудня. Риккардо же проснулся рано. Охваченный радостным предвкушением многих дней, заполненных присутствием рыжеволосой гостьи, он купил ей немного одежды, благо ходить далеко не пришлось, - рынок располагался прямо возле его дома. Отобранные им одежда и обувь были изготовлены из дешевых материалов, но выглядели, как казалось Риккардо, весьма изящно. По возвращении домой, убедившись, что девушка уже не спит, Риккардо велел слуге из лавки сложить все это добро - платье с узким, застегивающимся спереди лифом, новую нательную рубашку и пару маленьких башмаков - на ларе возле занавеси, скрывавшей ее кровать.
   Девушка с нескрываемым интересом перебрала дары, потрогала, пощупала, похмыкала и все же поблагодарила цирюльника, одарив его мимолетной улыбкой и быстрым "Gratias ago!".
   - Это вам на первое время, мадонна, - сказал он извиняющимся тоном, надеясь, что она поймет хотя бы отдельные слова. - Я даже в мужской одежде мало что понимаю, не говоря уже о дамской. Но вы скоро сами сумеете выбрать себе в лавках то, что вам подойдет. Я, конечно, не граф, не банкир и не епископ, но какое-то количество скудо у меня накоплено. Думаю, смогу обеспечить вас гардеробом, если не будете слишком взыскательны. Вы уж извините, что я говорю вам это так прямо.
   По Безымянной было видно, что эту его речь она совершенно не поняла. Но Риккардо уже придумал, как преодолеть языковые препятствия.
   Тетку он нашел в кухне.
   - Вы все еще страшитесь нашей гостьи? - поинтересовался он.
   - Ох, Риккардо, - Тереза отложила разделочный нож. - После стольких лет одиночества в этом доме наконец появилась женщина, понимающая меня лучше, чем собственный племянник. Страхи могут только лишить меня этой радости.
   Помолчав, она добавила:
   - В мои-то годы пора уже разбираться в людях. Я же вижу, что в этой милой девочке не может быть зла. Будем молиться, чтобы Господь вернул ей память, и тогда мы узнаем, что сотворили с ней жестокие люди.
   Риккардо показался забавным ход мыслей его тети, ведь она говорила о своем взаимопонимании с девушкой, с которой у нее даже не было общего языка. Впрочем, возможно отдельных понятных слов им действительно хватало.
   Он оставил тетке денег, попросив заботиться о гостье, насколько позволят выделенные им средства, и отправился на поиски Лоренцо.
   Он обнаружил приятеля на лужайке перед одним из зданий университета.
   - Риккардо, что ты здесь делаешь? - удивился студент.
   - Пойдем ко мне прямо сейчас. Ты мне нужен как переводчик с латыни, - Риккардо потянул приятеля за собой, не желая терять время, но тот стал упираться.
   - Погоди, у меня же лекции! И что это за текст тебе вдруг срочно понадобилось переводить? Что-то я за тобой не замечал раньше такого интереса к богословским книгам.
   - Я не говорю о книгах. У меня дома находится молодая женщина, которая не знает нашего языка, но говорит на латыни.
   - Вот как! - Теперь студент был заинтригован. - Откуда у простого цирюльника взялась столь образованная гостья? Не на нее ли ты намекал на днях, обещая, что у тебя скоро появится подружка?
   Риккардо слегка покраснел.
   - Пойдем, расскажу в пути.
   На вопрос о подружке он решил не отвечать.
   - Что ж, ладно, - согласился студент, - но только при условии, что я буду сидеть на твоем муле.
   Когда-то, в детстве, Лоренцо не поверил рассказу Риккардо о девушке, спящей мертвым - почти в буквальном смысле этого слова - сном в доме его семьи. Не поверил он и в этот раз.
   - Из всех знакомых мне людей, - произнес Лоренцо после того, как Риккардо замолчал, - ты менее всех способен на розыгрыш. Поэтому я просто не знаю, что и думать. Говори честно, дружище, что ты затеял? Только не надо мне больше рассказывать про девушку, которая проспала в твоем подвале больше двухсот лет, а теперь проснулась, разговаривает с тобой на латыни и ничего не знает ни о самой себе, ни об этом Божьем мире.
   - Когда мы были детьми, ты хотел доказательств, - ответил Риккардо. - Сегодня ты их получишь.
   Дома никого не оказалось. Риккардо был уверен, что женщины скоро вернутся, так как Тереза не была способна на длительные пешие прогулки, а мул все это время находился с ним. Чтобы не терять время зря, он повел приятеля к зеркалу, - возле которого Лоренцо быстро провел рукой по волосам, поправив спадающий на глаз локон, - дальше, в проход за зеркалом, и вниз, в подвал.
   Когда взору студента предстало зрелище ложа и смятой постели, его скептицизм дал первую трещину.
   - Неужели все это правда?! - воскликнул он. - Девушка действительно пролежала здесь больше двух столетий, нисколько при этом не постарев?
   - Да, это было именно так, - серьезно подтвердил Риккардо.
   - Значит, она могла быть знакома с Данте и Боккаччо! - встрепенулся Лоренцо. - Могла быть свидетельницей раскола в церкви, когда три кардинала одновременно объявили себя папами! Хотя погоди. Она же ничего не помнит. Мы должны помочь ей вспомнить! Может быть, я смогу понять, откуда она родом, по ее выговору. Или нет, лучше поступить иначе. Я нахватался у других студентов всяких простых фраз на разных языках. Если она услышит звуки родной речи, то сразу вспомнит свой язык и родину.
   Риккардо был возбужден не меньше, чем его приятель, но совсем не из-за того, что Безымянная могла знать автора "Божественной комедии". Он предвкушал скорую встречу с ней и не хотел находиться в подвале в то отрадное мгновение, когда она вернется в дом.
   - Пойдем наверх, здесь трудно дышать, - предложил он.
   - Я только что вспомнил, что слышал о сходном случае, - заявил Лоренцо, когда они вернулись в гостиную. - Молодой мужчина проспал почти двадцать лет и нисколько не изменился. Но после пробуждения он быстро наверстал упущенное время, состарившись всего за две недели на те же двадцать лет. Это означает, что твоей гостье жить осталось недолго. Сам подумай: если за ближайшие две недели ей предстоит постареть на двести лет, то на самом деле она проживет всего несколько дней. Приготовься увидеть ее послезавтра дряхлой старушкой.
   - Ничего такого с ней не произойдет! - воскликнул Риккардо почти в гневе.
   - Ну ладно, ладно, забудь то, что я сказал! - поспешил успокоить его студент. - Может быть, с ней это и не случится.
   Расхаживая по комнате, он размышлял вслух.
   - Так, значит, я буду называть ее на "ты", потому что на латыни не говорят одному человеку "вы" или "ваша честь". Скажу, что я студент, и меня зовут Лоренцо. Sum studiosus. Mihi praenomen est Laurentius.
   Задумавшись, "студиозус" спросил:
   - Как мне лучше назваться, дружище? Лоренцо или Лаврентием?
   - Лоренцо, конечно, - недолго думая ответил цирюльник, вспомнив, что его самого Безымянная уже несколько раз называла то "Риккардо", то "Рихардусом". - Она сама сообразит, как переделать твое имя на латинский лад, если ей того захочется.
   - Хорошо бы все же узнать ее родной язык, - пробормотал Лоренцо и вдруг осекся и вскочил на ноги, глядя в сторону двери, откуда только что вошли в дом Тереза и Безымянная.
   Девушка была в платье изумрудного цвета, купленном для нее Риккардо, но к нему добавились оранжевые шелковые нити для скрепления буфов на рукавах.
   - Приобрели только что на рынке! - пояснила Тереза, перехватив взгляд племянника. - Кроме того, купили ей румян и красок для бровей и ресниц. Молодой женщине надо выглядеть прилично. Кстати, сегодня наша гостья позавтракала со мной за столом, а не в постели, как ночью, и, кажется, осталась вполне довольной.
   Когда Тереза начинала говорить, остановить ее бывало трудно. Особенно, если никто не пытался это сделать. Риккардо молчал, не в силах отвести глаз от фигуры Безымянной, выглядевшей в одежде еще более маняще, чем в ночной сорочке из грубой ткани. У Лоренцо и вовсе отнялся язык. Похоже было, что он так и не понял: разыгрывают его или эта девушка действительно подобна заснувшей принцессе из легенд.
   - Когда мы проходили мимо статуи Пасквино, - продолжала тараторить Тереза, пока Риккардо усаживал их обеих за стол, - Безымянная остановилась и стала как-то особенно на нее смотреть. Мне кажется, она скоро что-то вспомнит. Или, может быть, ее удивило то, что у статуи отбиты руки и нос. Стихов на постаменте уже не было.
   Упомянутый Терезой безрукий торс стоял близко к их дому, на самой площади Навона. Выглядел он очень древним, никто не знал, кого он изображает, но римских горожан это не особенно интересовало. Статуя притягивала людей тем, что каждое утро ее постамент обклеивался новыми пергаментными листами с сатирическими виршами, обличавшими самых именитых граждан Папского государства. К полудню эти стихи - пасквили, как их позднее будут называть по имени статуи, - отдирала стража порядка, однако многие успевали к тому времени прочитать их и пересказать их содержание своим знакомым.
   - Надо рассказать ей, какие великолепные сатиры вывешивал на этой статуе Пьетро Аретино, когда пытался остановить избрание папы-нидерландца Адриана, - вполголоса сказал Лоренцо другу.
   - Забудь на несколько минут своего обожаемого патрона и поздоровайся с молодой дамой, - одернул его цирюльник, не разделявший преклонения студента перед изящной словесностью.
   Лоренцо смутился, кашлянул и, обращаясь к Безымянной, приветствовал ее:
   - Salve!
   - Salve! - ответила девушка заметно увереннее, чем студент. Голос у нее был мелодичный, слегка тягучий.
   - Я Лоренцо, э-э, Лаврентий. Как зовешься ты? - продолжал студент, удивляясь тому, что разговаривает с молодой женщиной на языке церковной литургии.
   Девушка, услышав понятные слова, произнесла в ответ весьма длинную речь. Говорила она легко, совершенно не затрудняясь в выборе слов, в отличие от своего собеседника. Лоренцо произнес для нее несколько фраз на французском, венецианском и на одном из немецких наречий, но Безымянная не узнала в них звуков родной речи. В ходе этой проверки выяснилось, что она получила прекрасное образование, ибо классические языки - латынь и греческий - понимала безупречно. Но каким был ее родной язык, так и оставалось пока загадкой.
   - Что она говорит? - теребил друга Риккардо после очередной латинской тирады Безымянной.
   Лоренцо попросил девушку подождать, пока он переведет ее слова, и обратился к сгорающим от нетерпения цирюльнику и его тетке.
   - Ваша гостья не помнит ни имени своего, ни родины. Что касается родного языка, то она чувствует, будто всю жизнь только и делала, что говорила на латыни. Я попробовал объяснить ей, что это невозможно, но она не понимает моих доводов, ибо ничего не помнит об этом мире. Хотя ей многое кажется знакомым - какие-то названия, дома, холмы, - она пока ничего не вспомнила. Сейчас юная госпожа просит вас рассказать ей все, что вам о ней известно: откуда она здесь взялась, как долго спала, что ее разбудило, что это за страна, город, в общем - все, что можете ей поведать.
   Присутствующие принялись наперебой выполнять просьбу девушки. Лоренцо не только переводил, но и вставлял собственные суждения. Все это продолжалось до тех пор, пока у него от усталости не стал заплетаться язык.
   Перед уходом студента между хозяевами дома и гостьей завязался бурный спор, когда Безымянная попросила Лоренцо перевести, что ей необходимо каждый день принимать ванны. Присутствующие, вспомнив страшные дни чумы, стали объяснять ей, насколько опасны влажные пары, говорить, что через горячую воду и пар передаются миазмы, распространяющие моровое поветрие.
   Расписывая ужасы чумы, Лоренцо сказал, что этот ужасный недуг "сеет мучительную смерть и уничтожает целые города".
   - Но к чистому телу, не так быстро пристает недуг, - возразила Безымянная, демонстрируя присутствующим такие, доселе неизвестные им, стороны своего характера, как настойчивость и упрямство.
   Риккардо ссылался на то, что из всех присутствующих он, цирюльник и костоправ, ближе всех к медицинской профессии, цитировал знакомых лекарей, рассказывал, используя последние силы измученного переводчика, как погибла вся его семья. Но Безымянная не унималась.
   - Lavari debeo! - настойчиво повторяла она, утверждая, что многие люди могли уцелеть в дни поветрия, если бы содержали свои тела в чистоте.
   - Откуда тебе это известно? - переводил Лоренцо на латынь.
   - Не помню, откуда, но известно, - переводил Лоренцо с латыни.
   Убежденность девушки не смогли поколебать никакие доводы Риккардо, и в конце концов он потерпел поражение, позволив убедить себя.
   В тот же день, уже после ухода студента, цирюльник устроил для Безымянной в кухне возможность залезть в большую бадью с горячей водой. Оттуда долго доносились плеск и фырканье, после чего Безымянная вернулась в гостиную. Мокрые рыжие волосы пристали к голове и шее, лицо светилось удовольствием.
   Через несколько дней Риккардо и Лоренцо сидели в "Погребке у Филиппо", обсуждая Безымянную. Оба прекрасно понимали, что о возрасте девушки лучше никому не рассказывать, чтобы не привлекать тех, за кем маячили тени пыточных застенков. С точки зрения обывателей и их духовных пастырей, только дьявол мог дать человеку способность прожить два столетия, да еще и не постареть при этом.
   - Не понимаю, - задумчиво говорил Лоренцо. - Судя по твоему рассказу, Безымянная, проснувшись после двухсотлетнего сна, тут же начала двигаться и разговаривать. Но ведь ее члены должны были утратить всякую силу от такой продолжительной неподвижности! Почему этого не произошло?
   - Может быть, - поразмышляв, предположил Риккардо, который до настоящего разговора вовсе об этом не задумывался, - дело в том, что она не спала непрерывно, а каждый месяц пробуждалась и немного двигалась? Или в том, что такова природа наложенного на нее заклятия?
   - Все это хотелось бы понять получше, - заметил Лоренцо. - Интересно, если ей удастся вспомнить, кто она такая и как ее усыпили, сможем ли мы объяснить себе все, что кажется сейчас столь загадочным?
   Потом беседа перешла на другую тему. Студент, уже догадавшийся о чувствах его друга к загадочной девушке, заверял его, что никогда не станет за ней ухаживать.
   - Дружба для меня прежде всего! - объявил он, заедая чесноком дешевое вино. - Ты же знаешь меня, если я что-то обещаю, ничто не заставит меня нарушить слово. К тому же, в отличие от тебя, я отнюдь не вижу в ней красавицу. В моем вкусе более пышные формы. Впрочем, - спохватился Лоренцо, - это не имеет никакого значения. Главное - дружба!
   Риккардо безмолвствовал. Его думы были заняты тем, как бы подступиться к Безымянной. Советоваться на эту тему с многоопытным студентом почему-то не хотелось.
   - Кстати, у нее бывает одна ухмылочка, от которой у меня слипаются внутренности, - заявил вдруг изрядно захмелевший Лоренцо. - Ты не замечал? Этакая, знаешь ли, усмешка одним левым уголком рта. И в глазах искорка, совсем недобрая. В общем, хотя твоя Безымянная двигается как кошка, эта ее односторонняя улыбка подошла бы скорее змее.
   - Разве змеи и кошки улыбаются? - спросил Риккардо, не зная, как еще выразить удивление, вызванное словами друга.
   - Да, на картинах старинных мастеров, с коими Безымянная могла водить личное знакомство! - захохотал в ответ студент.
   До этого разговора Риккардо не замечал никакой недоброй усмешки на лице у Безымянной. Ему казалось, что все в ней дышит миловидностью и приязнью. Но вскоре он понял, о чем говорил Лоренцо.
   Это было несколько дней спустя, когда, воспользовавшись присутствием переводчика, Безымянная снова заговорила о необходимости ежедневных омовений тела. После того раза, когда ей позволили искупаться в бадье, ей приходилось довольствоваться протираниями влажным полотенцем и частой сменой одежды. Девушка считала, что этого недостаточно.
   Она спрашивала, есть ли в городе общественные бани, признаваясь, что не помнит, откуда знает об их существовании. Ей отвечали, что после "черной смерти" все бани, по приказу церковных властей, были закрыты.
   Тогда Безымянная снова стала настаивать на ежедневных домашних ваннах.
   Риккардо, как ему ни хотелось во всем ей потакать, на это пойти не мог. Мысль о чуме вызывала в нем панику, от которой скручивался желудок и немела левая рука. С большой неохотой он согласился на то, чтобы Безымянная мылась в горячей воде один раз в две недели. Девушка, видя, что споры бесполезны, замолкла, и тут цирюльник и заметил эту улыбку. Она была очень быстрой, мимолетной, только появилась, тронув один уголок рта, и тут же исчезла. В глазах девушки действительно словно вспыхнул и погас непонятный огонек, лишенной всякой приветливости. Совсем не так улыбалась когда-то ненадолго пробудившаяся мраморная статуя маленькому мальчику, глазевшему на нее в немом восторге.
   И Лоренцо, и Тереза поддержали решение Риккардо, и все же у него осталось неприятное чувство, что-то вроде вины перед девушкой, и чтобы как-то скрасить неловкость, он в тот же вечер преподнес ей в дар весьма изящную сеточку из золотистых нитей для удержания собранных на затылке волос.
   Тереза, утомленная хлопотами по хозяйству, уже спала. Безымянная, в эти дни не раз видевшая на улицах Рима женщин с подобными сетками, легко поняла, как ее приспособить. Стоя перед зеркалом, она повертела головой, потряся выбившимися из под сетки кудряшками и несколько раз произнесла уже знакомое цирюльнику латинское "спасибо". Девушка коснулась его руки, а затем медленно двинулась в сторону своей спальни, не тяня Риккардо за собой, но и не разнимая их ладоней, от чего изящная ее рука вытянулась в полную длину. Молодой цирюльник пошел за девушкой, чтобы не размыкать этого легкого прикосновения.
   Двигаясь таким образом, Безымянная привела Риккардо к своему ложу и задернула за ними завесу. Они долго, не торопясь, ласкали и раздевали друг друга, и не прекращали ласк и после того, как на них не осталось никакой одежды. Риккардо вдыхал запахи женского тела, удивляясь тому, что еще совсем недавно оно было столь же безжизненно, как статуя из холодного белого мрамора.
   Однако в тот самый миг, когда окаменевший жезл должен был погрузиться в теплое влажное лоно, Безымянная решительно отстранилась, остановив движения мужского тела. Риккардо, решив, что его приглашают проявить настойчивость, снова потянулся к женщине всем телом, но та оттолкнула его. Не понимая, чего она хочет после всех этих ласк, он повторил попытку, и тогда Безымянная крепко стиснула рукой его запястье, не давая приблизиться к себе.
   Ее узкая, красиво очерченная рука выглядела сейчас очень рельефно и больше походила на руку мальчика, наделенного весьма странной и необъяснимой силой. Эта сила оказалась неожиданностью и для ее обладательницы. С интересом смотрела девушка на собственную мертвую хватку, на толстые, побелевшие пальцы Риккардо, и губы ее снова тронула та "односторонняя" улыбка, о которой говорил Лоренцо. Риккардо почувствовал желание взять Безымянную с боем, сломив ее силу своей собственной, как берут неприятельскую крепость. Ему стоило немалого труда напомнить себе, что он собирался стать для девушки защитником и другом, а не насильником.
   - Хорошо, мадонна, хорошо, - заговорил он, подавляя гнев. Он уже знал, что это слово - bene - звучит одинаково на обоих языках.
   Безымянная отпустила его руку и тут же стала быстрыми движениями растирать ему запястье. Чувствительность, вместе с кровью, возвращалось в пальцы игольчатыми уколами.
   Последовали новые ласки, но красный от стыда и разочарования Риккардо на них не ответил.
   - Хорошо, - еще раз произнес он тихо, отстранился, взял свою одежду и покинул спальню, не зная, что же он только что испытал: унижение, удовольствие или муку.
  

***

   В те дни двое друзей и рыжая гостья часто совершали длинные прогулки по Вечному городу. Мужчины сажали девушку на мула, а сами шли рядом, хотя после той ночи в спальне Риккардо подозревал, что по силе и выносливости она нисколько им не уступает.
   Безымянная по-прежнему не могла вспомнить, откуда ей знакомы те или иные здания, названия, возвышенности. Она о многом расспрашивала Лоренцо, и тот охотно отвечал ей. Риккардо же хранил угрюмое молчание, но отказаться от этих прогулок не мог.
   Студент объяснил девушке, что в их стране способность не постареть за двести лет может вызвать подозрения в магии, за каковыми неизбежно последуют дыба и кнут, и поэтому ей не следует рассказывать о себе посторонним людям. Девушка, хоть и выглядела весьма удивленной, сказала, что все поняла, и пообещала соблюдать осторожность.
   Однажды разговор зашел о семи холмах, на которых стоял Рим с самых древнейших времен. К ним относились не все холмы, входившие сегодня в черту города. Лоренцо стал показывать рукой в разных направлениях, произнося названия, и все они - Палатин, Капитолий, Эсквилин, Квиринал и так далее - звучали для нее знакомо.
   В это мгновение троица с мулом подошла к небольшому фонтану, из которого горожане часто брали воду для домашних нужд. Увидев воду, девушка соскочила с мула и побежала к нему и в мгновение ока перелезла через края чаши фонтана. Друзья не успели понять, что происходит, как Безымянная уже мыла стройные ноги в пенящихся струях, задрав зеленую юбку выше колен. Лоренцо и Риккардо в ужасе бросились к ней.
   - Госпожа, - забормотал Лоренцо тихим голосом, чтобы его не слышали зеваки, уже останавливающиеся поглазеть на необычное зрелище, - молю тебя, немедленно опусти платье! Здесь женщине лучше не показывать посторонним даже ступню, не говоря уже о бедрах!
   - Я не могу ходить грязной, Лаврентий! - Возразила девушка, глядя на него потемневшими глазами. - Твой друг не дает мне возможности принимать ванны. Что ж, у себя дома он хозяин. Но это место Рихардусу не принадлежит, и он не может мне здесь приказывать!
   Вокруг раздавались смешки. Риккардо чувствовал такую смесь растерянности и возмущения, что единственное, на что он был в этот момент способен, это схватить Безымянную, огреть ее как следует и утащить отсюда силой.
   Впрочем, девушка уже покинула чашу фонтана, опираясь на предложенную студентом руку. То ли ее убедили нарисованные Лоренцо картины предстоящих ужасов, то ли она почувствовала опасность, глядя на собравшихся возле них людей. Смеялись далеко не все. Лица некоторых были искажены гримасами гнева и отвращения. Из толпы вышел высокий священник.
   - Кто эта распутная девица? Как смеет она себя так вести?! - Сурово спросил он, вскинув крупную голову.
   Как только Безымянная оказалась верхом на муле, Риккардо, багровый от раздирающих его чувств, резко дернул повод, вымещая досаду на животном. Мул, не привыкший к такому обращению, обиженно бросился вперед. Цирюльник и студент быстро заработали ногами, чтобы не отставать от него. При этом Лоренцо, охваченный животным страхом перед тем, что кто-нибудь приведет стражу порядка, все еще продолжал увещевать священника и некоторых других горожан, следовавших за ними, не отставая.
   - Уверяю вас, благородные синьоры, эта юная дама вовсе не распутница. Просто она чужестранка, она из краев, где царят совсем другие обычаи! - повторял он, не замедляя хода.
   - У них в обычае, чтобы юная женщина оголяла свою плоть на виду у посторонних мужчин? - громовым голосом вопрошал священник.
   - Юную даму укусила оса, и она поспешила охладить место укуса, чтобы унять зуд, - паника придавала сил воображению студента.
   - Откуда же родом эта чужестранка?
   Лоренцо сказал первое, что пришло ему в голову:
   - Она из далекой Московии. Вы же видите по ее внешности, что она северянка.
   - Из Московии? Значит, она придерживается греческого обряда? - поинтересовался священник. Теперь лишь он один шел за ними. Остальным были неинтересны тонкости различий между разными исповеданиями христианства. Тем более, что идти, чтобы не отставать за двумя мужчинами и девушкой на муле, приходилось быстро.
   - О нет, святой отец, теперь уже нет. Она приняла истинную, римскую веру. Просто еще не привыкла к нашим обычаям.
   Наконец священник все же отстал от подозрительной тройки.
   С полчаса они продолжали путь молча, не веря, что тень несчастья миновала.
   - Мы были на волоске от страшной беды, - сказал Лоренцо по-итальянски.
   - Почему ты назвал именно Московию? - мрачно спросил Риккардо, стараясь не смотреть на девушку, причинившую им столько переживаний.
   - Случайно посмотрел в то мгновение в сторону Ватикана и вспомнил, что два года назад к папе Клименту приезжало посольство от московского великого князя. Посла звали Деметрий Эразмий, и он, как и твоя гостья, великолепно владел латынью.
   Словно почувствовав, что говорят о ней, Безымянная обратилась к Лоренцо и попросила объяснить, что именно так разъярило толпу, и что он говорил людям, которые шли за ними. Выслушав ответ, девушка заявила, что слово "Московия", в отличие от таких названий, как "Ватикан", звучит для нее совершенно незнакомо.
   - Думаю, госпожа, - посоветовал Лоренцо, - если тебя будут спрашивать, откуда ты родом, до того, как ты вспомнишь свою настоящую родину, тебе лучше отвечать именно так, как я сказал тому священнику, то есть что ты из Московии. Про эту северную страну здесь почти ничего не знают, и вряд ли кто-то сможет тебя уличить.
   - Bene, - ответила девушка, и тут ее тело обмякло, словно из него вынули внутренний стержень, и она стала безвольно сползать с мула. Друзья подхватили ее и усадили на траву. По счастью, дни стояли уже довольно теплые, и земля была сухой.
   Безымянная, тяжело дыша, смотрела куда-то вдаль невидящим взором. Потом ее глаза сфокусировались на каком-то конкретном объекте.
   - Я сейчас что-то вспомнила про себя, - прошептала она. - Не все, но и не очень мало. Из-за него, - девушка указала вперед рукой.
   Там, на площади возле Латеранского дворца, стояла на высоком постаменте большая бронзовая статуя мужчины на коне. Всадник, расставив пальцы, указывал вперед правой рукой, и от этого движения его походный плащ собрался в красивые складки на груди. Борода и волосы курчавились, губы с опущенными вниз углами были крепко сжаты, а широко распахнутые глаза, слегка навыкате, смотрели в бесконечную даль невероятных прозрений человеческого разума.
   - Что известно об этой статуе? - спросила девушка. Она оперлась на предложенную студентом руку и встала, не обращая никакого внимания на приставшие к ее платью травинки и пыль.
   - Ты, вероятно, заметила, госпожа, - с готовностью пажа ответил Лоренцо, - как много в городе скульптур с отбитыми носами или пальцами. Когда-то христиане не умели, как сегодня, ценить искусство классической древности и уничтожали все, что оставалось от времен язычества. Но эта статуя полностью уцелела, ибо долгое время считалось, что она является памятником Константину, первому христианскому императору Рима.
   - Не знаю, - молвила Безымянная, - кто такой Константин, о коем ты говоришь, но это не его статуя.
   - О, ты действительно многое вспомнила! - вскричал Лоренцо. - Конечно, не его! Несколько десятилетий назад папский библиотекарь Бартоломео Платина сличил изображении древних монет с этой фигурой и доказал, что в действительности это статуя императора, бывшего языческим философом и правившего еще во втором столетии от рождества Христова. Его звали...
   - Его звали, - перебила девушка, - Марк Аврелий Антонин.
   - Что она говорит? - спросил вдруг набычившийся Риккардо и впервые после происшествия у фонтана бросил на девушку взгляд исподлобья.
   - Безымянная начинает вспоминать! Она узнала памятник! - Обратившись к юной женщине, Лоренцо перешел на латынь. - Что ты еще вспомнила, госпожа моя, кроме того, что знала эту статую?!
   - Не только статую, - гордо выпрямившись, произнесла девушка голосом, в котором зазвучали властные нотки, - но и самого императора-стоика. И еще лучше, чем его, знала я его супругу, Аннию Галерию Фаустину.
   Какое-то мимолетное движение облаков в далеких высотах освободило проход солнечным лучам, и те вдруг словно зажгли золотым сиянием локоны Безымянной. В ее облике была сейчас какая-то новая величественность, заставившая Риккардо снова спросить:
   - Что она сейчас говорит?
   Лоренцо не отвечал. Вид у него был такой, словно он только что увидел, как оживает камень или дерево.
   Девушка тронула студента за щегольской рукав из тонкой парчи и добавила:
   - Я знаю свое имя. Меня зовут Кассия Луцилла Младшая.
   Студент, чувствуя, что его прошибает холодный пот, никаких умных слов не нашел и поэтому произнес те, что ему самому казались глупыми:
   - Вероятно, госпожа, тебя звали "Младшей", поскольку твоя матушка или старшая сестра носила такое же имя?
   "О нет, - подумала Кассия. - Мне еще предстоит навести порядок в своих воспоминаниях, но, насколько я помню, Старшей тоже была я".
  
  

- Глава 1 -

1 в. н.э.

   В век порчи нравов чрезмерно льстить и совсем не льстить одинаково опасно.
   Тацит
  
   Дети покинули окруженный тонкими колоннами сад, миновали коридор, составленный из деревянных перегородок, и проникли в таблинум - комнату, где отец держал семейный архив, донесения от управителей городского дома и загородной виллы, а также некоторые личные вещи. Секст, нетерпеливо ринувшись к заветному сундуку, задел кресло, стоящее возле письменного стола, и замер на месте, словно неподвижность могла отменить нечаянно произведенный им шум. Никто не пришел, и мальчик, показав младшей сестре глазами, что все в порядке, вынул из складок своей голубой туники длинную отмычку.
   Кассии показалось, что один из бюстов, сомкнув густые брови, неодобрительно изучает ее покрашенными гипсовыми зрачками. Это был мужчина с крупным носом и толстыми губами. Голова была слегка повернута влево, словно он только что взглянул на вошедшую девочку, отчего на складки шеи упал темный треугольник тени. Кассия опасливо обошла бюст.
   - Что ты уставилась на Цицерона? Иди сюда! - громким шепотом позвал Секст. Он уже справился с крышкой охваченного металлическими пластинами сундука, отперев замок отмычкой, которую отец утром рассеянно оставил на столе в атрии. Теперь мальчик тащил из сундука всадническую тогу отца. Белое полотно все не заканчивался, складки его ложились на пол, теряя прищепки, которыми держались сгибы.
   Кассия подскочила, чтобы помочь Сексту, и схватила другой край полотна.
   - Подними выше и держи на весу! - повторял Секст, барахтаясь в волнах тоги и запутываясь все больше. Сил шестилетней девочки было недостаточно, чтобы выполнить его пожелание, и по мере того, как одни части тоги освобождались из сундука, другие ложились на пол.
   Наконец Сексту удалось освободиться, и теперь он, схватившись за край полотна, отходил назад, пока не уперся спиной в украшенную мозаикой стену. Тога натянулась.
   - Какая огромная! - ахнула Кассия.
   - Почти четыре двойных шага! - с гордостью объявил Секст. - И в ширину больше человеческого роста. Поэтому отцу и нужна для облачения помощь одного или двух рабов. Моя намного меньше.
   Когда в дом приходили важные гости, Секста одевали в его мальчишескую тогу. Но сейчас ему хотелось покрасоваться перед сестрой в одном из величественных одеяний отца.
   - Слишком большая для нас. Как же мы справимся? - Кассия подозревала, что зря позволила Сексту уговорить себя. Она уже не в первый раз замечала, что, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте, брат уступает ей в способности предвидеть последствия своих поступков. Было ясно, что вся эта затея ничего хорошего им не сулит.
   Глядя на тяжелое полотно, частично натянутое, частично лежащее на полу, и на разбросанные прищепки, девочка понимала, что сложить тогу так же аккуратно, как она была уложена до вторжения, уже не удастся, и поэтому скрыть свой проступок они с братом не смогут.
   - Давай, помоги мне обмотать ее вокруг меня! - Секста больше не радовала его выдумка, но признаться в этом он еще не был готов. - Сделаем все быстро, пока не вернулась Брисеида!
   Старая рабыня, присматривавшая за детьми, взяла с них слово, что они никуда не будут отлучаться из сада, пока она пойдет в кухню, чтобы поесть. Она делала так каждый день, и дети всегда дожидались ее между колоннами перистиля - внутреннего дворика, где находился сад с фонтаном.
   Сейчас Брисеида действительно могла уже вернуться и начать их искать, призвав на помощь и других рабов. Понимая это и зная, что разубедить брата не удастся, Кассия, чьи руки устали поддерживать край полотна, бросилась к Сексту и стала помогать ему заворачиваться в тогу. Несмотря на то, что задрапировать ее по всем правилам искусства дети не могли, даже тот ее небольшой кусок, что уже свисал с плеча мальчика, выглядел торжественно, красиво сочетаясь с голубой туникой.
   Секст гордо выпрямился, пытаясь передвинуться поближе к полированному металлическому зеркалу, но ему не дали сделать это лежащие на полу части тоги.
   Где-то в доме послышались голоса.
   - Все! - заторопился Секст. - Кладем ее на место и убегаем.
   Бросив облачение отца на землю, нескладно комкая, закрепляя где попало прищепками, толкаясь и мешая друг другу, дети сложили его. Кассия, стоя на стуле, запихивала тогу в сундук, пока Секст подталкивал тяжелое полотно снизу.
   В саду, когда дети туда вернулись, Брисеиды еще не было. Тем не менее, Кассию не отпускал страх за содеянное. Если не отец, то Нестор - его личный слуга, чья лежанка стояла в небольшой каморке возле спальни старшего Секста Кассия, - непременно заметит следы вторжения и, конечно, поймет, кто рылся в вещах хозяина. Так она и сказала брату.
   - Старый дурак Нестор ничего никогда не заметит, - заверил ее Секст. - А отец вообще не обращает внимания на всякие мелочи.
   Несмотря на эти утешительные слова, Кассия чувствовала, что наказание за проступок непременно последует, и уже вечером убедилась в своей правоте.
   Брисеида собиралась переодеть Кассию в теплую тунику для сна, когда со стороны прихожей вдруг послышались удары в дверь, после чего в атрии раздались грубые раздраженные голоса. Увидев испуг на лице няни, Кассия прижалась к ней. В маленькую спальню ворвался солдат в шлеме и в панцире. Ничего не объясняя Брисеиде, он вырвал у нее из рук девочку и, схватив ее подмышку, вынес в атрий. Там находилось несколько незнакомых людей - в форме городских когорт и в обычном платье. Родителей нигде не было видно. Кассия только успела заметить, как два дюжих солдата в шлемах увели в темноту упирающегося и вопящего от страха Секста.
   Кассия отбивалась, кричала, просила не наказывать их, обещала никогда больше не трогать без разрешения вещи родителей. Ее рывком вывели на холодный вечерний воздух Эсквилина, один из солдат усадил перед собой на седло и натянул поводья. Кассия держалась изо всех сил, чтобы не плакать при посторонних людях, но не выдержала.
   - Скажите маме и папе, что я так больше не буду! - просила она, размазывая рукой слезы, не обращая внимания на толчки седла.
   Рядом скакали еще несколько солдат. Мимо проносились здания, выглядящвшие в этот час незнакомыми и пустыми. Никто девочке не отвечал, и она замолчала. По дороге она увидела на пустынной площади разбитую статую. Еще вчера, когда наставник Секста и Кассии, ученый грек Строфий водил детей гулять по паркам Эсквилинского холма, она стояла целой. Строфий говорил им, что это статуя очень важного человека, префекта претория по имени Сеян, и что в отсутствие цезаря, живущего в своей вилле на острове Капри и редко приезжающего в Рим, это самый главный человек. В городе статуй Сеяна было множество - они стояли на улицах, в общественных зданиях и в приемных залах частных домов.
   Возле какого-то дома солдаты спешились и передали Кассию другим людям. Среди них тоже были вооруженные солдаты. Девочку охватил новый приступ страха и раскаянья, и она стала умолять, чтобы ее простили и отвезли обратно домой. Но, очевидно, провинность Кассии была слишком велика, потому что ее отвели вниз по мрачной лестнице и заперли в сыром и зловонном помещении, где не было ничего, кроме матраса на земляном полу. Где-то в углу с потолка капала вода.
   За девочкой с грохотом захлопнулась дверь, в верхней части которой располагалось небольшое отверстие. Через это отверстие за ней наблюдал стражник, сидящий прямо на ступеньке.
   Кассия стала бить в дверь, объясняя стражнику, что ни она, ни Секст больше никогда не нарушат родительских запретов. Вскоре она выдохлась и обреченно уселась на матрас, обхватив колени руками.
   - Меня ни о чем просить не надо, - равнодушно произнес вдруг стражник, до этого хранивший непроницаемое молчание. - Я делаю то, что мне приказывают.
   Страх Кассии не проходил, но шло время, и он становился привычнее, от чего порой даже казалось, что никакого страха и нет, а есть только холод, тоскливое подземелье, скучная безучастная физиономия стражника и непрекращающийся стук капель.
   Пришел второй стражник, и они какое-то время сидели вместе, тихо переговариваясь о вещах, непонятных Кассии, но имевших непосредственное отношение к ее нынешнему положению. Будь она постарше, она бы узнала из разговора стражников, что Луций Элий Сеян, еще недавно внушавший страх любому сенатору или всаднику, лишен всех своих должностей и казнен в тот же день за то, что замышлял убить цезаря. За соучастие в заговоре арестована Ливилла, племянница самого Тиберия, причем донесла на нее ее собственная мать, Антония. Теперь по всей империи лишались свободы люди, подозреваемые в связях с Сеяном. Во многих случаях в тюрьму сажали и детей арестованных.
   Второй стражник тяжело посмотрел на понурую Кассию, куда-то удалился, а затем вернулся с солдатским одеялом из грубого сукна и протолкнул его в каморку через отверстие в двери. Глухо прошелестев, одеяло упало рядом с Кассией.
   - Укройся, - резко бросил страж.
   - Когда вы отвезете меня домой? - спросила дрожащая Кассия, неумело закутываясь в одеяло. До сих пор ее всегда укрывали рабыни.
   - Кстати, - тихо сказал стражник своему товарищу, не отвечая Кассии, - ее нельзя казнить, ведь она девственница. Это принесет Риму несчастье.
   - Они, верно, не знают, как поступить с детьми, - заметил в ответ первый стражник, - поэтому и попрятали их по подвалам, вместо того, чтобы отвести в тюрьму. Но если все же решат придушить девочку, то, клянусь Геркулесом, ее сначала лишат девственности.
   - Нет, на такое никто не пойдет! - передернулся его собеседник.
   До сих пор Кассия прислушивалась к их разговору, потому что это было не так тягостно, как слушать непрекращающийся звук падающих капель, но теперь она совсем перестала понимать, о чем идет речь. Обретенная недавно невосприимчивость к страху вдруг исчезла, и ужас поглотил ее целиком - все ее крошечное, шестилетнее тело, и все ее незрелое, уже не сопротивляющееся сознание. Только теперь Кассия поняла, каким непереносимо суровым может быть наказание, которому взрослые подвергают детей.
   Плач Кассии становился то тихим, приглушенным, то превращался в раздирающие все тело рыдания. Маленькая рука ее натыкалась на грязную землю возле матраса. Она закрыла глаза и зарылась в одеяло. Вскоре по воцарившемуся на каменной лестнице молчанию она поняла, что один из стражников ушел.
   Если бы Кассия только могла вернуться к тому мгновению, когда Секст с победным видом показал ей "ненадолго присвоенную", как он выразился, отмычку от сундука с личными вещами отца. Кассия хваталась за это воспоминание, переделывая его снова и снова, как будто в силу придумываемых ею изменений все действительно могло сложиться иначе.
   Кассия представляла себе, что твердо отказывается участвовать в проделке брата и угрожает рассказать родителям о том, что он без спроса взял отмычку. Ей теперь казалось, что есть две Кассии. Одна из них, нынешняя, наказанная, находилась в холодном подземелье, и время для нее словно застыло. Другая же Кассия, более ранняя, находилась в перистиле прекрасного родительского дома, где нет всего этого ужаса, где надо только быть послушной девочкой, и тогда с тобой не случится ничего дурного.
   Это раздвоение было для нее новым, незнакомым опытом, но странным оно не казалось, ибо в ее возрасте почти любой опыт является новым и незнакомым. Та из двух Кассий, что была в родительском доме, набравшись твердости духа, отказалась участвовать в затее Секста и поссорилась с ним. Они так и не пошли в кабинет отца. Брат, обидевшись, назвал ее доносчицей.
   Шаг за шагом проживала она снова эти часы, наслаждаясь чувством безопасности. После ссоры с Секстом Кассия отправилась в кухню, где обнаружила удивленную ее появлением старую няню и других рабов, и посидела там вместе с ними. Затем ходила вместе с Бисеидой в пекарню, в помещение для винного пресса, в кладовые и в амбар. Все это время ей было очень приятно чувствовать себя хорошей, послушной девочкой, которой ничего не угрожает.
   Когда пришло время укладываться ко сну, Кассия не стала, вопреки своему обыкновению, спорить с няней. Она только спросила, не уложит ли ее спать мать, и Брисеида сказала, что родители придут поздно.
   Каков же был ужас Кассии, когда в прихожей, а затем в атрии снова зазвучали громкие голоса, и в ее комнату опять, как и в первый раз, ворвался солдат в панцире и шлеме. Она хотела прекратить происходящий ужас и вообразить все по-другому, но у нее это почему-то не получалось. Солдат все равно хватал ее и выносил в атрий. И снова Кассия видела, как уводят брата, а родителей нигде нет. Она решила, что Секст все-таки осуществил свой замысел, пробрался в кабинет отца один, без сестры, и залез в запретный сундук, а теперь эти солдаты в шлемах думали, что и она в этом участвовала.
   Ничего не рассказывая о брате, чтобы его не выдать - ей все же было обидно, что он назвал ее доносчицей, - Кассия отбивалась, просила выслушать ее, кричала, что она ничего плохого не сделала, но никто ее не слушал. Один из солдат подсадил ее рядом с собой на седло, затем он и другие солдаты скакали через пустынные площади с разбитыми статуями вчерашнего властителя, и Кассию опять привели в этот подвал. Она так и не сумела остановить поток своего воображения, пока в голове не произошло что-то вроде щелчка, и время ранней Кассии не соединилось со временем Кассии нынешней.
   Теперь была только одна девочка - утомленная вторичным переживанием тягостных событий, обессиленная собственными рыданиями и страхами, но согревшаяся под колючим солдатским одеялом. На мгновение в расплывающихся мыслях Кассии мелькнула догадка о том, что ее нынешнее заключение никак не связано с давешним проступком в отцовском кабинете. Мелькнула и исчезла, когда девочка погрузилась в сон.
   Утром Кассия вся пылала, нос был забит, дыхание давалось с трудом, сознание мутилось. Она ненадолго просыпалась и снова погружалась в беспокойный сон. В этом состоянии Кассия почти не замечала происходящих вокруг нее перемен. Ей было понятно только одно: ее снова привезли домой, вокруг - обычные предметы, привычные лица, хлопочущая Брисеида. Мрачное подземелье исчезло. Приходил врач, осматривал девочку, что-то говорил родителям. В одно из своих пробуждений Кассия увидела обеспокоенное лицо матери, и это было необычно, потому что мать нечасто баловала ее своим вниманием. Ей хотелось заверить мать, что она больше не будет делать то, что не положено, но говорить было трудно.
   Через два дня Кассия уже чувствовала себя намного лучше. Жар прошел, речь не причиняла неудобств, но она все еще лежала в постели. Отец, обычно рассеянный, витающий в мыслях где-то далеко, во время одного из своих посещений вдруг протянул к ней руку. Кассия сжалась, боясь новой порции истязаний, но старший Секст Кассий погладил ее по голове. Заметив странное выражение на лице дочери, он озабоченно спросил:
   - Что тебя беспокоит, дорогая?
   Ласковый тон и участливый взгляд успокоили девочку, и она, набравшись храбрости, спросила:
   - Ты больше не злишься за то, что мы помяли твою тогу?
   - Помяли тогу? - Непонимающе переспросил отец, приподнимая правую бровь. Затем он грустно улыбнулся. - Тебе, верно, привиделось это, когда ты болела. Никто не мял моей тоги. Впрочем, если тебе так хочется, я дам тебе свою старую тогу, которую больше не ношу, и ты сможешь мять ее в свое удовольствие, бедная моя девочка. Столько пережить в твои годы...
   На следующий день Кассия спросила брата, каким было его наказание за помятую тогу отца.
   - Какую тогу? - удивился Секст. - Ты же сказала, что расскажешь родителям про ключ, и мне пришлось вернуть его на место. Но все это пустяки, детские игры.
   До этого разговора Кассии казалось, что эпизод с ее отказом участвовать в проделке Секста и угрозой рассказать о нем родителям, она придумала, находясь в подвале. Теперь она сама уже не понимала, что было выдумкой, а что правдой.
   Для полного выздоровления потребовалось еще несколько дней. Страшные события ночи, проведенной в заточении, вспоминать не хотелось. Кассии стало даже казаться, что они полностью забыты. Но иногда, увидев на улице легионера или центуриона, девочка вздрагивала, даже не понимая природы своего безотчетного страха.
   Впоследствии Кассия узнала, что гибель грозила в ту ночь всей семье. Но Фортуна оказалась милостива, и влиятельным заступникам удалось убедить нового префекта претория, Невия Сутория Макрона в непричастности Секста Кассия Пармского и его жены Луциллы к заговору Сеяна. Родители были освобождены из-под стражи, и в то же утро они забрали детей, проведших ночь в заточении в подвалах частных домов.
  

***

  
   В восемь лет Кассия поинтересовалась у отца, откуда взялись их имена.
   Разговор проходил в июле, в пустом триклинии. На столе стояли миски с козьим сыром и мелкими сочными оливками и глиняная чаша с обжаренными в меду финиками, начиненными грецкими орехами. Легкий завтрак, не требующий возлежания и суеты прислуживающих рабов.
   Секст Кассий, не любивший облачаться в бесчисленные складки тоги и делавший это только перед выходом в присутственные места, был одет сейчас в легкую холщовую тунику. Устроившись поудобнее на трехместном ложе, он объяснял сидящей рядом с ним дочери, что они относятся к большому и знатному римскому роду Кассиев, а семья их происходит из Пармы - у них по-прежнему есть в этом городе дом, - поэтому мужчины после личных имен носят имя "Кассиус Пармензис", т.е. "Кассий Пармский". Есть и другие, более известные семьи этого рода, например Кассии Лонгины, Кассии Вары, Кассии Висцелины. Женщины рода чаще всего именуются просто Кассиями. Иногда к их именам добавляются такие эпитеты как "Старшая", "Младшая", "Первая", "Вторая" и т.д.
   - Почему же я не только Кассия, но еще и Луцилла? - спросила девочка, поправляя поясок своей вишневого цвета туники из тонкого греческого шелка.
   - Второе имя я решил дать тебе в честь твоей матери, - объяснил Секст Кассий, рассматривая дочку и не в первый раз думая о том, что раньше она походила на него нескладностью тонкого тела и некоторой непропорциональностью черт лица, а с годами усилилось ее сходство с Луциллой: тонкая кость, белая, словно фарфоровая кожа, рыжие кудри, которые хотелось называть "золотистыми локонами".
   Луч солнца скользнул по лицу девочки, и она прищурила зеленые глаза, превратившиеся сейчас в две тонкие, вытянутые щелки - точно, как это бывает у кошек. Секст Кассий рассмеялся и добавил:
   - Если бы я знал, что ты будешь так хорошо ладить с цифрами, я назвал бы тебя еще и Пифагором. Разве плохо звучит: "Кассия Луцилла Пифагор"?
   Кассия уже год посещала начальную школу, где более всех ее хвалил педагог, обучавший детей счету и называвшийся калькулятором. Другой учитель - литератор - преподавал чтение, письмо и греческий язык. Его очень удивляла способность девочки подражать чужому почерку. Кассия с нетерпением мечтала о тех временах, когда ей исполнится двенадцать лет, и она завершит свое начальное обучение, после чего - как обещал отец - частные преподаватели будут учить ее риторике, геометрии и математике, танцам, музыке и пению. Многие знатные римляне давали хорошее образование не только сыновьям, но и дочерям. Родители Секста и Кассии принадлежали именно к этой категории.
   В ответ на шутку отца Кассия улыбнулась - после того ночного ареста она никогда не смеялась, только иногда улыбалась, и чаще всего это была мимолетная ухмылка одной стороной рта. Затем, посерьезнев, продолжала расспросы. Ей хотелось знать, почему и отец, и брат ее носят личное имя "Секст", что означает "шестой".
   - Ведь ты старше, чем дядя Публий, - веско сказала она, поднимая палец жестом маленького ритора. - Ты должен быть первым, а не шестым. А у Секста вообще нет братьев, но даже если бы у нас тогда родился брат...
   На последних словах она запнулась, потому что это была запретная тема. Два года назад, после ночи проведенной в тюрьме ее мать родила мертвого мальчика. С тех пор она больше не могла зачать. Характер Луциллы, и без того не отличавшийся приветливостью, испортился еще сильнее, и домочадцы старались теперь избегать разговоров о том, что могло напомнить ей трагически оборвавшуюся беременность.
   Однако отец не заметил оговорки Кассии. Он, казалось, задумался совсем о другом.
   - Коль ты уже и сама об этом спрашиваешь, пришло тебе время узнать, - ответил он наконец. - Твоего прадеда звали Квинт Кассий Пармензис, и он действительно был пятым мальчиком в своей семье, о чем и говорит его личное имя.
   - Я никогда о нем не слышала, - удивленно произнесла Кассия, забыв поднести только что взятую со стола оливку ко рту. - Где же в ларарии его маска?
   Ларарием назывался шкаф, где стояли статуэтки фамильных ларов - духов-покровителей домашнего очага, - и хранились восковые маски предков. Кассия иногда с интересом рассматривала их. На каждой было запечатлено какое-то выражение лица, и было понятно, что ваятели не делали слепков с лиц умерших, а изображали этих людей такими, какими те были при жизни - веселыми, задумчивыми, гордыми, чванливыми.
   - Квинта Кассия Пармензиса там нет, - сказал отец. - Он потерял право на посмертную маску, когда поддержал Антония и выступил против Октавиана.
   От неожиданности Кассия резко вскочила, опрокинув чашу с финиками. Та с грохотом упала на пол и раскололась на два черепка, растеряв свое сладкое содержимое.
   - Значит, мы противники цезаря..., - прошептала девочка, помертвев. В солнечном сплетении стянулся невидимый жгут, в уме зашевелились воспоминания о темном сыром подвале и глухих голосах стражников, сидящих на каменных ступенях.
   - Нет, нет, дорогая моя! - успокаивающе заговорил Секст Кассий и привлек дочку к себе. - Цезарь был утвержден сенатом, и мы безусловно признаем это решение.
   - Расскажи о Квинте, - попросила Кассия, ежась и прижимаясь к отцу.
   - Под его началом был целый флот, и он двинул его, чтобы поддержать Антония в решающем сражении.
   - Ты говоришь о битве при Акциуме? - догадалась Кассия.
   Отец улыбнулся.
   - Какая хорошая у тебя память! Запоминаешь все, что тебе рассказывают учителя. Жаль, что боги не одарили твоего брата такими же способностями. Да, я говорю о той битве. После поражения ему удалось бежать в Афины. Там его убили по приказу Октавиана.
   Кассия заметила, что отец не назвал Октавиана Августом, т.е. "Священным".
   - Поэтому, - заключил отец, - маски Квинта Кассия у нас нет, говорить о нем не принято, его стихи - он был замечательным поэтом-трагиком - уничтожены, и даже его личное имя - Квинт - мы больше не используем. Оно в нашей семье запрещено, так же, как и имя "Марк" в семье потомков Марка Антония. Но мы с тех пор всегда называем старших сыновей Секстами, "шестыми", потому что, несмотря на запреты, помним, что мы пришли в этот мир после нашего предка, звавшегося Квинтом, "пятым". Таким образом мы чтим его память. А чтить нашего предка мы должны, ибо он пытался спасти республику от тирании. Еще до гражданской войны он участвовал в заговоре Брута и Кассия.
   - Как?! - удивилась девочка. - Квинт был тем самым Кассием, который вместе с Брутом убил Юлия Цезаря? Но этого не может быть: тот Кассий был не Пармензисом, а Лонгином!
   - Ты опять права, - согласился отец, улыбнувшись. - Квинт Кассий Пармский был не самой важной фигурой в заговоре, но он тоже в нем участвовал.
   После этого разговора в отношениях между Кассией и старшим Секстом появилась новая, доверительная нотка. Дочь очень серьезно относилась к предостережениям отца о том, что эти беседы нельзя никому пересказывать. По мере взросления она все яснее осознавала необходимость такой осторожности.
   Чем старше становилась Кассия, тем лучше она осознавала, что, несмотря на слова отца о необходимости уважать императора, ибо он "назначен сенатом", в действительности мужчины семьи - и отец, и брат, и дядя с его двумя сыновьями, - были убежденными республиканцами, как и их предок Квинт. Они все чаще вели подобные разговоры между собой в ее присутствии, а позже - и с ее участием. Никто из них не верил, что человек, обладающий неограниченной властью, способен устоять перед ее соблазнами и не превратиться в кровавого деспота.
   Правоту такого взгляда чуть ли не ежедневно подтверждали известия об арестах богатых и знатных людей Рима по обвинению в оскорблении величия императора. Очень часто судебное преследование возбуждалось на основании доносов, завершаясь казнью и конфискацией имущества жертвы. Среди пострадавших было немало знакомых Кассиев, в том числе и людей, связанных с ними узами дружбы.
   Страх царил повсюду, он проникал во все дома, разъедая ценности и растлевая умы. Именно страх заставил Секста Кассия отдать дочку в начальную школу, хотя достаток вполне позволил бы ему приглашать для нее частных учителей, не дожидаясь, пока ей исполнится двенадцать. Однако подобная неосторожная демонстрация богатства могла привлечь внимание осведомителей императора. Конфискация имущества жертв доносов стала при Тиберии действенным средством пополнения императорской казны.
   В результате Кассии в течение пяти лет, в любую погоду приходилось в сопровождении своего воспитателя Строфия ежедневно, за исключением праздничных дней, проходить немалое расстояние от дома на Эсквилине, до Форума, где располагалась школа - неказистое деревянное здание с дырявым навесом вместо крыши.
   Кассии открылся совсем не тот Рим, к которому она привыкла в раннем детстве. Простор и чистота, большие особняки-домусы знатных людей, рощи, парки, фонтаны, портики, изящные скульптуры, величественные храмы с колоннадами - все это было характерно для аристократических районов, расположенных главным образом на римских возвышенностях. Внизу, на улицах, через которые приходилось идти в школу, царила немыслимая теснота прижатых друг к другу ремесленных и торговых лавок, таверн и многоэтажных доходных домов-инсул с их крошечными комнатками, где ютилась беднота. Здесь всегда было мокро, грязно, шумно. Во многих местах сточные воды из древней канализационной системы Рима, так называемой Большой Клоаки, просачивались на поверхность, добавляя свое зловоние к жгучей смеси плывущих над этими улицами запахов. Пешеходы и конный транспорт создавали опасную для передвижения толчею, грязь на таких улицах, как Субура или Аргилет, часто стояла по щиколотку.
   В школе Кассия проводила дни напролет, с утра до самого вечера, вместе с детьми из бедных семей, повторяя вслух таблицу умножения и неправильные глаголы. Самым трудным был обратный путь домой, после изматывающего учебного дня, через Аргилет, мимо лавок сапожников и ремесленников, затем все время в гору, в верхнюю часть Эсквилинского холма.
   В одиннадцать с половиной лет Кассия Луцилла уже отчетливо осознавала странную двойственность своего положения в этом мире. Ей казалось, что над ней насмехаются могущественные, но легкомысленные боги. Девочка то наслаждалась защищенностью и комфортом, то становилась добычей страхов перед чужой злой волей.
   Роскошь родительского дома, отчетливо осознаваемый достаток Кассия воспринимала как нечто очевидное и заслуженное самим ее происхождением. У семьи были большие дома с термами, библиотеками и гимнастическими залами в Риме и Парме, а также загородная вилла с обширным поместьем в Байях, куда члены семейства Секста Кассия часто ездили, чтобы любоваться закатами и купаться в волнах прибоя. Поместье приносило доход, позволявший членам семьи продолжать жить в изысканной праздности, не опускаясь до унизительной зависимости от отупляющей работы ради заработка, и проводить немалую часть времени в банях, в Большом Цирке, в амфитеатрах, наблюдая такие захватывающие зрелища, как гладиаторские бои, колесничные бега, травли диких зверей. И, конечно, ходить в театры на лучшие постановки греческих и римских пьес.
   Множество рабов и рабынь исполняли желания членов семьи, и Кассии была по душе эта забота. Ей нравились прически, долго сооружавшиеся на ее голове двумя рабынями. Ее апельсинового цвета волосы теперь были обычно завиты волнами. Низко на шее уложен был в виде плоской раковины пучок из тоненьких косичек. Кассии было приятно выбирать цвета туник и накидок, и она быстро привыкла к геммам и браслетам. Казалось вполне справедливым жить в доме с множеством залов и комнат, с мозаикой на полах и фресками на стенах, с садом в перистиле, посреди которого струились воды фонтана. Большие стеклянные и керамические амфоры, лампады из бронзы, а не из раскрашенной под бронзу глины, курильницы с благовониями, подогрев пола в некоторых залах, подключение к водопроводной системе, проходившей через восточную часть Рима, - все это, как считала Кассия, было устроено правильно и справедливо.
   Однако жизнь являла Кассии и оборотную сторону. В первую очередь это был всепроникающий страх, питавшийся слухами и известиями об арестах и казнях. Это был ужас мира взрослых, но к нему добавлялись и непосредственные переживания самой девочки.
   Вольноотпущенник Зенон, которому принадлежала школа, зная, что Кассия Луцилла - девочка из богатой семьи, не сек ее розгами за провинности и ошибки, как других детей, но, чтобы она не слишком выделялась, весьма часто и пребольно бил ее по пальцам линейкой-ферулой. Кассия едва ли смогла бы с уверенностью ответить на вопрос, чего она боится больше: ареста родителей или очередного взмаха ненавидимой линейки. И что ей отвратительно больше: безразлично-брюзгливое лицо Зенона, насмешливые взгляды других учеников - мальчиков и девочек, - не прощавших ей то, что ее никогда не секут, или само это переживание страха перед ударом, съеживающее все ее существо до липкого, дрожащего комка.
  

***

  
   Но двенадцатилетний возраст наконец наступил, принеся с собой освобождение от ненавистной школы. Теперь Кассию обучали приходящие на дом учителя, клиенты ее отца, и им, разумеется, никогда не пришло бы в голову поднять руку на дочь патрона, несмотря на то, что Кассии - с ее посредственным слухом и негибким, слишком худым и слабым для ее возраста телосложением - не легко давались музыка и танцы.
   Это был год консульства Прокула и Понтия Нигрина. Спустя очень много лет, если не сказать больше, Кассии Луцилле доведется разобраться с календарем христиан, и тогда, вспоминая события этого года, она сможет назвать его 37-м годом от рождения Иисуса. 16 марта этого года умер Тиберий, завершив 23 года своего правления и не дотянув до 80-летнего возраста. Через два дня сенат утвердил принцепсом его внучатого племянника, Гая Цезаря.
   "Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого", - напишет впоследствии о Гае Цезаре историк Светоний.
   Для знати приход Гая к власти означал надежду на окончание эпохи непрерывного страха перед произволом власти. Что же до простого люда, то он был рад новому императору еще больше, перенеся на Гая Цезаря любовь к его прославленному доблестью и благородством отцу, Германику.
   Несколько лет назад Германик был отравлен в самом расцвете своей славы полководца и политика, и многие подозревали, что убийство произошло с ведома, если не по прямому приказу, его родного дяди, императора Тиберия, опасавшегося растущей популярности Германика. Старшие братья будущего императора Гая были сосланы вместе с их матерью Агриппиной на пустынный остров в Тирренском море, где все трое вскоре встретили свою смерть. Один из них покончил с собой, другой был заморен голодом. Агриппина жила на острове в нищете и подвергалась постоянным издевательствам и побоям со стороны центурионов. Однажды от удара в лицо она потеряла глаз. Обстоятельства кончины супруги Германика остались невыясненными, но ходил слух, что она добровольно довела себя до смерти голодом.
   Теперь выживший представитель этой всенародно оплакиваемой семьи стал цезарем, что выглядело восстановлением справедливости по воле всемогущих олимпийских богов.
   С еще большей радостью встретила приход к власти 24-летнего Гая Цезаря римская армия, с особым трепетом чтившая память справедливого и победоносного Германика. Многие ветераны, воевавшие в лесах Германии, помнили Гая ребенком, когда он жил в военных лагерях, повсюду сопровождая отца. Будущий цезарь ходил тогда в уменьшенной копии солдатской формы, и за маленькие легионерские сапоги его с тех пор и прозвали Калигулой, т.е. "сапожком".
   "Народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и "светиком", и "голубчиком", и "куколкой", и "дитятком". А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию толпы", - будет писать о Калигуле Светоний.
   О том, что Гай Цезарь публично объявил конец эры доносительства, Секст Кассий узнал от своего друга, Авла Курция. Семьи Кассиев Пармензисов и Курциев уже несколько поколений связывали узы гостеприимства.
   - Повтори же, мой Авл, то, что ты только что сказал, - попросил его изумленный Секст.
   - С удовольствием повторю это хоть сто раз! - воскликнул Авл, фыркая, зачерпывая воду обеими ладонями и плеща ее на свое одутловатое лицо и толстую шею. Он стоял в теплой воде бани в эсквилинском доме Секста Кассия, где наслаждался купанием вместе с хозяином дома и его братом Публием. - Принцепс помиловал всех осужденных и сосланных по всем обвинениям, возбужденным на основании доносов.
   - В это нелегко поверить, - проговорил Публий Кассий Пармензис, младший брат Секста, лежа на топчане и постанывая от удовольствия под сильными руками плечистого бритоголового раба, массировавшего ему спину. Публий был неисправимым сибаритом, и что-то в его чувственных губах показывало, что меланхоличность Секста ему совершенно несвойственна.
   Секст Кассий сидел на ступеньках, ведущих в бассейн с подогретой водой, и от этого Авл рядом с ним казался не таким малорослым, как обычно. Члены семейства Курциев уже не в первом поколении оправдывали смысл своего родового имени.
   Купальня была освещена яркими огнями стройных, достигающих в высоту половины человеческого роста, бронзовых светильников. Над поверхностью воды клубился пар. В некотором отдалении от взрослых плескались, обсуждая что-то со смехом, их сыновья: Секст Младший, которому уже было шестнадцать лет, сын Авла, Кезон и двое сыновей Публия - четырнадцатилетний Гней и восьмилетний Агриппа. Кезон был ровесником Секста. Невысокий, как все Курции, он, в отличие от толстого и неповоротливого Авла, был худ, жилист и как-то весь подобран, словно в любой миг ожидал нападения сзади.
   Мальчики недавно пришли в купальню из гимнастического зала, уступив его свои сестрам. Все они были коротко и аккуратно пострижены, как и их отцы.
   - И это еще не все, - продолжал Авл Курций. - Гай объявил на Форуме в присутствии большого стечения народа, что для доносчиков, как он выразился, его слух закрыт. Документы, относящиеся к делам матери и братьев, он сжег на глазах у всех, призывая в свидетели небожителей и клянясь, что ничего в них не читал и не собирается никому мстить за судьбу своей семьи.
   Старшие мальчики, уловив отдельные его слова, подплыли к ним, подняв брызги, и теперь с интересом слушали разговор взрослых. Волны на поверхности воды постепенно успокоились, превратившись в мелкую зыбь.
   - Теперь все вдруг осмелели. Вчера дрожали перед Тиберием, а сегодня открыто порицают его, - заметил, вставая с топчана, Публий.
   Секст Кассий кивком головы отпустил раба и, дождавшись, пока тот исчез в одной из арок, соединявших купальню с другими частями дома, произнес с нажимом:
   - Друзья мои, забывать об осторожности нельзя! Настроения цезаря могут легко перемениться, не говоря уже о том, что у нас и сейчас нет особых причин верить в его искренность. К тому же мы все понимаем, что ни один цезарь, даже самый добродетельный и справедливый, - каковым я отнюдь не считаю Гая Калигулу, - едва ли устоит перед соблазнами неограниченной власти.
   Перехватив его взгляд, Авл с удивлением спросил:
   - Ты ждал ухода раба, прежде чем это сказать, мой Секст?
   - Разумеется, - подтвердил Секст Кассий. - Глупо призывать к осторожности, не проявляя ее. Конфискация имущества на основании доносов уже доказала свою действенность при Тиберии, который, надо сказать, отличался невероятной скупостью и денег не транжирил. О Калигуле же, напротив, известно, что он проводит жизнь в пирах и увеселениях. Если он промотает состояние, оставленное ему дедом, то тем более прибегнет к этому испытанному средству. И тогда каждому припомнят неосторожные слова, произнесенные в эти радостные дни! Многим же, в придачу, припишут и то, чего они никогда не говорили!
   - Конечно, такое вполне может произойти, - согласился его брат, спускаясь в подогретую воду по каменным ступенькам сквозь завесу пара. - Но я разделяю удивление Авла. С каких это пор мы не можем свободно разговаривать при собственных рабах? Этак мы скоро начнем остерегаться и статуй!
   - У статуй нет памяти и желаний, - возразил Секст.
   - Но ведь никакой суд не примет к рассмотрению показания раба! - удивленно заметил Авл.
   Секст не ответил. Ему и самому была не по душе собственная подозрительность, но в одночасье избавиться от нее после стольких лет страха и оглядки было непросто.
   Когда мужчины и мальчики, вытершись и одевшись с помощью домашних слуг в легкие, удобные для ужина, туники, проходили мимо гимнастического зала, оттуда доносились голоса девушек. Заглянув туда, Секст Старший возвестил:
   - Дорогие мои, слуги уже готовят для вас купальню, но долго там не засиживайтесь, иначе начнем ужинать без вас!
   Помимо повязок, закрывавших грудь и бедра, на девушках ничего не было. Невысокая, как и все остальные члены ее семьи, но коренастая и крепкая Курция Прима, старшая из трех дочерей Авла, не обратив внимания на слова Секста Кассия, откинула левой рукой мешавшую ей черную прядь с блестящего от пота лба и с силой бросила набитый опилками мяч в сторону Кассии Пульхры, единственной дочери Публия. Та, не надеясь отбить удар, почла за лучшее увернуться и успела сделать это в самое последнее мгновение перед тем, как мяч пролетел мимо ее головы и по странному совпадению попал в гипсовый мяч, который держала в руке стоящая у стены скульптура атлета.
   Остальные девушки, услышав, что скоро можно будет залезть в воду, тут же оставили свои гирьки на полу и решительно направились к выходу из зала. Первой, конечно, шла единственная в этой компании рыжая девушка, тонкокостная и субтильная Кассия Луцилла. Ее нежелание заниматься гимнастикой было очевидным, и Секст в очередной раз пожалел, что уступил настойчивости жены и не освободил дочь от этих занятий. Он знал: если бы Кассию предоставили самой себе, она сидела бы сейчас в перистиле, рассеянно поглядывала бы на струи воды, вырывающиеся изо рта мраморного дельфина, и набрасывала бы металлическим стилем на навощенной табличке треугольники и другие геометрические фигуры.
  

***

  
   Для Рима начались новые времена. Прежний принцепс, прижимистый Тиберий, не баловал римлян дорогостоящими зрелищами. Теперь же последовали бесконечные гладиаторские сражения, соревнования возничих и прочие развлечения. Давались они с невиданным размахом, и казалось, что довольный плебс никогда не устанет прославлять своего веселого молодого императора, безоглядно тратившего средства из оставленной его предшественником огромной суммы в императорской казне. Однако через несколько месяцев люди начали уставать. В избыточных количествах надоедает все, даже удовольствия. Тем более, что непрерывная череда развлечений отвлекала римлян от заработка.
   Спустя восемь месяцев после начала своего правления, Гай Цезарь серьезно заболел, оказавшись на грани смерти. Любовь римлян к сыну Германика была столь велика, что некоторые из них обещали богам пожертвовать собственной жизнью, лишь бы выжил принцепс. Впоследствии, спустя много месяцев, Калигула, томясь скукой, разыскал этих людей и припомнил им их обеты. Одного из них по приказу Гая сбросили с Тарквиниева вала, дабы его обет был исполнен. Другого нарядили гладиатором и отправили сражаться на арену, отпустив на волю только после его победы.
   Остается лишь гадать, действительно ли именно болезнь так повлияла на нрав Калигулы, что сразу после нее начались времена жесточайшей тирании и преследований. Возможно, безумие овладело сознанием Гая еще в раннем детстве в связи с арестом отца, гибелью матери и братьев. Многие, в числе которых был и Секст Кассий, считали, что до заболевания цезарю просто удавалось держать в узде свою жестокость и распущенность, поскольку ему было важно снискать любовь народа и доказать свое превосходство над деспотом Тиберием.
   Так или иначе, но Гай Цезарь выжил, и с тех пор характер его правления резко изменился. Он всерьез уверовал в то, что является божеством во плоти, и стал требовать божественных почестей не только по отношению к себе, но и к трем своим сестрам - Друзилле, Ливилле и Агриппине (матери будущего императора Нерона). С первой из них, Друзиллой, он к тому же открыто находился в кровосмесительной связи, заставив ее мужа, дальнего родственника Пармензисов, сенатора Луция Кассия Лонгина, дать ей развод.
   Калигула стал появляться на общественных приемах в традиционном одеянии богов, облачаясь то в Юпитера, то в Венеру, то в Марса, то в Аполлона, и требовал, чтобы к нему обращались соответственно. Часто он становился между статуями Кастора и Поллукса в храме Диоскуров, и тогда посетителям надлежало величать его Юпитером Латинским. В храме Юпитера Капитолийского люди часто слышали, как Гай громко разговаривал с богом, то обличая его, то ссорясь с ним, то мирясь.
   Согласно действовавшей до сих пор традиции, император при жизни обожествлялся только в восточных провинциях империи, где издревле было принято считать правителей богами. В западных областях императоры обожествлялись лишь после смерти.
   Калигула нарушил эту традицию, считая себя подлинным богом прямо сейчас, в своем человеческом облике. Ему был посвящен храм, где было установлено его изваяние. Должность верховного жреца исполняли поочередно самые богатые римляне, соперничая друг с другом ради такой чести и платя огромные взносы. В жертву приносили птиц, в зависимости от дня, - павлинов, фламинго, фазанов, цесарок. В различных храмах Италии и Греции по указанию цезаря со статуй божеств были сняты головы и заменены скульптурными головами самого Гая...
   Кассии Луцилле было тринадцать лет, когда вновь ожили ее почти забытые детские страхи. Гай Цезарь сумел к тому времени истощить казну, казавшуюся поначалу бездонной. Теперь, в полном соответствии с невеселыми предсказаниями Секста Кассия, возобновилась практика доносительства. Но если Тиберий пользовался услугами специально созданного для этого Сеяном штата соглядатаев, то Калигула поступил иначе, в очередной раз продемонстрировав, как мало значили для него традиционные римские ценности.
   Суды стали принимать к рассмотрению донесения рабов, уличавших своих хозяев в оскорблении величия императора. Это действительно было неслыханно. Теперь никто не мог чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме. Если тот, на кого доносили, был небогат, и его бедность была очевидна, он еще мог избежать расправы. Если же донос поступал на человека обеспеченного, то его участь была предрешена: скорый арест, лишение прав, казнь и конфискация имущества в пользу казны. Раб-доносчик получал свободу и часть конфискованной собственности хозяина. Некоторые, поняв, что Цезарь решил наложить руку на их богатство, кончали самоубийством, не дожидаясь судебного разбирательства, чтобы спасти свои семьи от нищеты.
   Излишне говорить, что теперь только и было разговоров - вполголоса, шепотом, с оглядкой, - что о казненных друзьях и родственниках. Кошмар времен Тиберия вернулся в многократно увеличенном размере. Слушая эти обсуждения, Кассия невольно вспоминала мрачные своды подземелья, грубых преторианцев, перестук капель. Память о страхе тогдашнем сливалась воедино со страхом нынешним, скручивая внутренности и вызывая дрожь в пальцах. Близость беды была столь ощутимой, что у Кассии больше не оставалось сомнений: в скором времени что-то случится. То же самое чувствовали и все остальные домочадцы. Поэтому мало кто удивился аресту Публия Кассия Пармензиса.
   В тот день было ощутимо жарко уже с утра, а во второй половине дня солнце так раскалило город на семи холмах, что стало трудно дышать. Поэтому, хотя Публий жил недалеко от Секста, в том же районе Эсквилина, семейство отправилось на ужин к Публию не пешком, а в закрытых занавесками и навесами носилках.
   Шесть рослых бритоголовых рабов несли передние носилки, где сидели Секст Кассий и Луцилла, и столько же - вторые, в которых расположились Секст Младший с сестрой. Рядом с передними носилками шел вольноотпущенник-номенклатор, чьей обязанностью было напоминать хозяину имена приветствовавших его прохожих. Девочке было плохо его слышно. Она помнила, как во время прошлого семейного выезда номенклатор перепутал имена двух римских всадников, и не хотела пропустить подобную забаву, случись она и в этот раз. Поэтому Кассия то и дело высовывала голову из-за занавесок к неудовольствию изнывавшего от жары Секста.
   - Привыкай к лишениям прямо сейчас, иначе трудно тебе придется нести службу в легионе где-нибудь на границе с Парфией! - огрызнулась Кассия на очередной ворчливый упрек брата и вдруг замолчала. Ее внимание привлекли фигуры двух мужчин в темных плащах в тени между домами, мимо которых двигались сейчас носилки. Один из них был Кассии незнаком, но в другом, длинноволосом, она узнала домашнего писца Этеокла. Эти черные с начинающейся проседью кудри были признаком его привилегированного положения среди рабов Секста Кассия.
   Писец как раз передавал своему собеседнику лист папируса, когда заметил процессию и, поспешно отвернувшись, отошел вглубь проулка, где его уже нельзя было увидеть.
   - Разве отец не велел сегодня Этеоклу переписать стихи Сафо, которые одолжил ему Курций? - спросила Кассия, задернув занавеску.
   - Как будто да, - ответил Секст. - Только тебе-то что за дело до этого?
   Сексту уже было семнадцать лет. Он был значительно выше сестры. Внешне походил больше на отца - русые волосы, неправильные черты лица, безвольный подбородок. От матери унаследовал лишь зеленоватый цвет глаз.
   - Я только что видела Этеокла, - сказала Кассия. - Но его сейчас здесь не должно быть. Значит, он нарушил приказ отца.
   - Ты же знаешь, как отец всегда попустительствует рабам. В этом нет ничего необычного. Если хочешь, чтобы его наказали, лучше скажи об этом матери.
   - С ним был еще кто-то, и Этеокл передал этому человеку лист папируса, - что-то в этом незначительном происшествии казалось Кассии неприятным и неправильным, но она не могла определить, что именно.
   - Вероятно, написал для кого-то письмо или завещание под диктовку, - предположил Секст. - Подрабатывает вне дома, чтобы скопить денег. Писец он очень опытный, поэтому к нему и обращаются. Не думаю, что отец сильно накажет его за такое дело, если Этеокл вовремя закончит переписывать Сафо.
   Слова брата успокоили Кассию. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Упоминание Сафо вызвало в ее памяти стихи:
  
   Потом жарким я обливаюсь, дрожью
   Члены все охвачены, зеленее
   Становятся травы, и вот-вот как будто
   С жизнью прощусь я.
   Но терпи, терпи: чересчур далёко
   Все зашло.
  
   Легкая качка и завораживающий ритм греческих строк убаюкали Кассию, но только она задремала, как ее разбудил Секст.
   - Сестрица, приехали, - сказал он и рассмеялся сходству Кассии с просыпающейся кошкой. Сам Секст, если бы могущественная волшебница обратила его в животное, скорее всего обнаружил бы себя в облике барсука.
   Вход в дом был почему-то заколочен. Сбоку к входу примыкали лавки, где торговали клиенты Публия. Три из них были сейчас закрыты. В четвертой лавке прибывшие гости обнаружили управляющего дяди Публия и всех троих его детей. На улице, снаружи от прилавка столпились рабы Секста Кассия, доставившие носилки своих хозяев. Увидев дядю, Гней сделал шаг ему навстречу и попытался что-то поведать, но горе мешало ему говорить, и он отвернулся, чтобы не разрыдаться у всех на виду. Сидящие в обнимку возле мешков с зерном Пульхра и ее младший брат Агриппа только подняли к вошедшим заплаканные лица.
   Управляющий рассказал, что с час тому назад в дом ворвались солдаты претория с утвержденным сенатом решением об аресте Публия и его жены. Центурион преторианцев открыто заявил, что решение было утверждено на основании донесения раба. Управляющий говорил об этом с каменным выражением лица, очевидно боясь, как бы кто-нибудь из присутствующих не уличил его в сострадании к арестованным врагам императора. Секст Кассий тяжело опустился на скамейку, сын его подошел к Гнею и обнял его за плечи. На лице у Луциллы обычное выражение недовольства сменилось нескрываемым ужасом.
   Кассия больше не могла сопротивляться натиску воспоминаний. От страха в ней все сжималось. Она словно опять стала шестилетней девочкой, которую без всякой вины можно обесчестить и задушить по прихоти незнакомого ей человека, почему-то наделенного властью отнимать чужие жизни. И тут ей вспомнился Этеокл, передающий папирус незнакомцу в темном переулке. Почему он сразу спрятался, увидев процессию? Не узнать носилок своего хозяина он не мог. Кассия обмерла, поняв, что переданный незнакомцу лист может содержать донос. Если это действительно так, то за жизнь родителей нельзя дать и медного асса. Да и самой Кассии с братом вряд ли удастся уцелеть.
   Более всего ее мучила мысль о том, что еще совсем недавно Этеокла можно было остановить - до того, как он вышел из дома. Остановить и проверить, что у него в руках. Кассия представила себе со всей возможной живостью, как всего лишь два часа назад вместо того, чтобы беспечно собираться в гости, ее отец мог бы поинтересоваться делами своего раба.
   С Кассией происходило нечто весьма необычное. Она словно раздвоилась, и этот опыт ей был откуда-то знаком. Одна Кассия была здесь, в лавке, пристроенной к дому дяди, и сидела на скамье вместе с убитым горем отцом. Другая же находилась на два часа ранее на линии времени, в отцовском доме, и та, другая Кассия могла предотвратить несчастье. Для этого ей необходимо было сделать выбор. Отрезок времени, соединявший эти два момента, был в восприятии Кассии не прямой линией, а пучком бесчисленного числа тонких волокон. Каждое волокно означало отдельный ход развития событий. Выбрав какой-то один из них, Кассия должна была прожить его шаг за шагом, как бы скучно или неприятно это ни оказалось, и тогда она попала бы в настоящее с уже измененным участком прошлого.
   "Откуда я все это знаю?", - стучал в ее голове вопрос, и вдруг Кассия вспомнила. Она делала то же самое тогда, в подвале, где ее - шестилетнюю - продержали всю ночь. Только в тот раз она ничему не удивлялась, потому что не знала, насколько необычным было то, что она делала. Почему же никто никогда не говорил Кассии о том, что события можно менять задним числом? Вероятно, догадалась девушка, таким вещам научить невозможно. Человек должен сам к этому придти. Ведь не учат же детей ходить: когда приходит должное время, они сами этому учатся.
   Итак, поняла Кассия, люди могут менять свое прошлое. Шестилетняя девочка в подвале сделала именно это, и поэтому ни отец, ни брат не помнили эпизода с проникновением детей в отцовскую спальню. Ведь такого эпизода в новом витке времени уже не было. Секст и Кассия действительно не входили без спросу к отцу и не разворачивали его одеяние. Поэтому отец и сказал ей тогда, что его тога не была помята. Еще бы! Кассия помнила, как аккуратно она была уложена с помощью прищепок, державших сгибы. Никто ее не разворачивал, теряя прищепки, не таскал по полу и не мял.
   Но, конечно, произведенное тогда Кассией изменение прошлого не могло предотвратить ареста семьи, ведь детские игры с отцовской тогой вовсе не были причиной ареста!
   Кассия поняла, что если ее догадка верна и изменить прошлое действительно можно, то она обязана попытаться предотвратить встречу Этеокла с незнакомцем. Необходимо было выяснить, что содержалось на листе папируса, и кому он предназначался!
   Та из двух Кассий, что находилась раньше на линии времени, взяв с собой двух рабов и оставив их у входа в спальню отца, ринулась внутрь, в нарушение всех заведенных порядков. В комнате Сексту Старшему помогал драпироваться в красивую белую с пурпурной каймой тогу его личный слуга, сириец по имени Бар-Ханина, сменивший несколько лет назад умершего Нестора. Римский всадник, собиравшийся совершить выезд на виду у людей, не мог отказаться от этого неудобного и теплого одеяния, несмотря на стоявшую в городе жару.
   Кассия Луцилла отметила про себя интересное совпадение: все опять начиналось с отцовской тоги.
   - Кассия! - воскликнул ошеломленный Секст, повернув к ней красное и блестящее от пота лицо. - Ты, кажется, ошиблась дверью. Влети ты сюда немного раньше, увидела бы меня в совсем уж неподобающем виде! Что за странное поведение? Если уйдешь прямо сейчас, так и быть - не буду рассказывать твоей матери.
   - Отец, я не стала бы врываться к тебе без спроса, если бы не важные причины, - торопливо заговорила Кассия. - Мне необходимо сказать тебе что-то, но наедине. Пожалуйста, удали Бар-Ханину.
   - Удалить? - Секст был озадачен. Тон тринадцатилетней дочери не оставлял сомнений в важности ее мотивов, но как он мог удалить раба посреди облачения в тогу? Ведь самостоятельно патриций не смог бы завершить это действие. Даже скинуть тогу без посторонней помощи было нелегко.
   - Ладно! - нетерпеливо произнесла Кассия, поняв, в чем состоит затруднение отца. - Я подожду за дверью. Пусть только он поторопится.
   И она вышла в каморку, где находилась лежанка Бар-Ханины. Двое слуг, заранее приведенных Кассией, почтительно стояли в коридоре.
   Что-то в интонации ее последних слов или в выражении ее лица окончательно убедило Секста в том, что Кассия ведет себя подобным образом не из прихоти. Понукаемый им сириец быстро, хоть и в ущерб изысканности, завершил драпировку и вышел из спальни в свою каморку.
   - Все трое, стойте здесь и ждите! - приказала рабам дочь хозяина. - Никуда не уходите! Вы скоро понадобитесь.
   Лишь после этого Кассия снова вошла в комнату отца.
   - Я думаю, Этеокл написал на тебя донос, - заговорила она быстро, понизив голос. Секст Кассий побледнел, его левая рука судорожно схватила в горсть ткань лиловой туники на правой части груди, которая, как того предписывал обычай, не была прикрыта тогой.
   - Я боялся именно этого, - прошептал он, затем встрепенулся и с недоумением взглянул на дочь.- Но откуда ты это знаешь?
   - Сейчас нет времени на объяснения. Этеокла надо немедленно остановить. Через некоторое время он передаст лист с текстом доноса какому-то человеку. Это произойдет в переулке, за три дома отсюда, если двигаться в южном направлении, и тогда уже ничего нельзя будет поправить!
   - Ты видела сам текст? - спросил отец, не замечая, как дергается его щека.
   - Нет, отец. Но лучше ошибиться, чем недосмотреть. Если окажется, что это не донос, я извинюсь перед Этеоклом, - недолго думая заявила Кассия, будучи уверена, что родители не допустят, чтобы их дочь так унизилась перед рабом. - Где он сейчас?
   - Должно быть, в библиотеке. Я велел ему переписать текст Сафо. Хотя - зачем я это говорю? Ты же была при этом!
   - Отец, поторопись! - Кассия уже не находила себе места от нетерпения. - Только не иди к нему в одиночку: он может попытаться убежать или даже напасть на тебя. За дверью тебя ждут трое рабов.
   Отец бросился вон из комнаты со скоростью, которую позволяло ему величественное, но неудобное для передвижения облачение римского всадника. Кассия последовала за ним. Когда они подошли к библиотеке, Секст Старший запретил ей входить туда. Она кивнула, но подождав немного и услышав звуки борьбы, вошла внутрь.
   Двое рабов держали вырывающегося Этеокла, третий - это был Бар-Ханина - с силой ударил его в живот, отчего писец обмяк и прекратил сопротивление. Сириец быстро обыскал Этеокла и вынул из складок его сероватой туники лист папируса. Секст Кассий, взяв лист, пробежался по нему глазами и, обратив на дочь полный ужаса взгляд, кивнул ей. Но Кассия и без этого кивка уже поняла по выражению его лица, что извиняться перед Этеоклом ей не придется.
   Писца куда-то увели. Взволнованная семья собралась в атрии.
   - Думаю, сегодня нам не до пиров, - молвил Секст Кассий. - Сейчас напишу Публию извинение и отправлю со слугой.
   Кассия подавила порыв сказать, что Публий и его жена Метилия скорее всего уже схвачены преторианцами. Ей не хотелось быть вестницей несчастья. Дяде она решила помочь попозже - точно таким же способом, которым помогла собственной семье. Кассия опасалась, что прямо сейчас, пока она находится в собственном прошлом, ей не следует пытаться окунаться в еще более отдаленное прошлое. Что-то подсказывало ей, что такое многоступенчатое погружение может стать угрозой для ее рассудка, и она решила дождаться того мига, когда ее время догонит застывшее время более поздней Кассии - той, что находилась в лавке среди мешков с просом и зерном.
   Между тем этот виток событий продолжал развиваться в своем обычном темпе, и его приходилось продолжать проживать миг за мигом.
   - Кассия Луцилла, - торжественно произнес отец. - Клянусь Геркулесом, ты сегодня спасла всем нам жизнь! Мы должны принести благодарственные жертвы богам. Но как же ты узнала о доносе?!
   Кассия колебалась: могло оказаться, что в обществе не принято говорить о таких интимных вещах, как изменение прошлого. Ведь неслучайно родные до сих пор ей об этом не рассказывали. Но все выжидающе смотрели на нее, и девушка решилась.
   - Я сейчас нахожусь в своем прошлом, - сказала Кассия, полагая, что эта простая фраза все им объяснит. - Не знаю, почему никто из вас до сих пор не говорил мне, что люди могут менять свое прошлое, но сегодня я додумалась до этого сама. Надеюсь, вы объясните мне причины своей скрытности.
   Отец, мать и брат уставились на нее во все глаза. Наконец Секст Младший, несмотря на то, что памятование недавней смертельной опасности все еще висело в воздухе атрия, не выдержал и прыснул.
   - Кассия Луцилла! - строго произнесла мать. Она, как и отец, успела одеться к выезду. В расшитой серебром бирюзовой накидке-палле поверх изящной туники с орнаментом из четырехлистников, с диадемой на шее и браслетами на узких запястьях, с темно рыжими вразлет бровями, она выглядела бы красивой, если бы не застывшая неулыбчивость белого лица. - Отец задал тебе вопрос. Изволь ответить на него без иносказаний, - ты не на уроке риторики!
   Списав удивительную недогадливость членов семьи на жару и пережитое потрясение, Кассия объяснила подробнее:
   - Мы сегодня уже отправились в гости к дяде Публию. По дороге я выглянула из носилок и заметила, как Этеокл передал незнакомому человеку в переулке, за три дома отсюда, папирус с доносом. Я не сразу догадалась, что это донос, тем более, что Секст успокоил меня. Но потом, когда мы прибыли к дяде и узнали, что он и тетка Метилия арестованы из-за доноса раба, я испугалась, что лист Этеокла тоже мог содержать донос. Поэтому я вернулась в прошлое, чтобы вовремя предупредить отца, и сейчас это прошлое еще не закончилось.
   Все вскочили со своих мест.
   - Я поражен твоим поведением! - воскликнул с негодованием Секст Кассий. - Так шутить, когда речь идет о свободе и жизни моего брата!
   - Кассия Луцилла, иди в свою комнату, - велела мать.- Ты проявила непочтительность к родителям. О твоем наказании мы поговорим позднее.
   - Нет, Луцилла, - быстро сказал Секст Старший и коснулся руки жены. - Мы не накажем девочку. Не будем забывать, что сегодня она отвела от всех нас страшную беду. Вероятно, опасность, которой мы, благодарение Юпитеру, счастливо избежали, привела Кассию Луциллу в сильное замешательство и даже немного помутило ее сознание. Давайте уповать на то, что, когда она успокоится, ее рассудок прояснится.
   Луцилла недовольно поджала губы и отвернулась, не став спорить с мужем.
   Пока ждали ответа от дяди Публия, Секст Кассий распорядился, чтобы повар и его помощники накрыли стол для ужина в триклинии. Как и во многих других римских домах, здесь, если трапезы проходили в узком семейном кругу, не соблюдался древний обычай, предписывавший женщинам и детям сидеть рядом с мужчинами, возлежавшими на трехместных ложах посреди множества подушек. На обильных застольях лежать могли все члены семьи.
   Правда, сейчас речь шла лишь о скромном ужине, приготовленном на скорую руку, и все уселись на стульях.
   - Отец, как ты поступишь с Этеоклом? - спросила Кассия, доев свой бобовый суп, и теперь размазывая изящной серебряной ложечкой пасту из черных оливок на кусок мягкого, дорогого, очень белого хлеба.
   - Дорогая, не думай об этом, - с неохотой отозвался отец. - Это не женские заботы.
   - Как будто сама не понимаешь, - буркнул Секст Младший.
   - Ты слышала, что сказал отец, Кассия Луцилла? - вмешалась мать. - Некоторыми делами занимаются лишь мужчины. Женщине незачем забивать себе голову тем, как ее отец, брат или супруг наказывает провинившегося раба.
   - У нас нет особого выбора, дочь моя, - отец, вопреки своему предыдущему заявлению, вдруг пустился в объяснения. Казалось, он делает это в пику жене. - Даже предложи я ему прямо сейчас свободу и деньги, - пока Этеокл жив, мы не сможем жить спокойно. По закону, раб - моя собственность, и я могу поступить с ним, как пожелаю. Ты ведь знаешь: обычно я стараюсь не проявлять особой суровости, но сейчас ничего другого, как воспользоваться своим законным правом, мне не остается.
   В это мгновение в голове Кассии словно раздался щелчок, и две ее ипостаси вновь объединились в одну. Прошлое догнало настоящее, но в этом настоящем семейство Пармензисов находилось дома, а не в лавке, где продавалось зерно. И никто, кроме Кассии Луциллы, не знал пока о судьбе Публия и Метилии.
   Кассия вдруг почувствовала, как она устала от своих опытов по исправлению прошлого. Она знала, что отправленный отцом слуга с весточкой к Публию вскоре вернется и сообщит недобрую весть. У нее не было никаких сил вторично наблюдать горе родных. Она извинилась, сославшись на то, что ей нездоровится и, сопровождаемая сочувственным взглядом отца, удалилась в свою спальню.
   Кассия была так обессилена переживаниями этого вечера, что на следующий день спала до полудня. Встав, она, разумеется, узнала об аресте дяди. Домашние ходили с мрачным видом, опустив головы и избегая вступать друг с другом в разговоры. Все были одеты в темные тона, словно уже находились в трауре.
   Отменились все занятия, учителя не пришли, и теперь весь день был в распоряжении Кассии.
   На улице бушевал ветер, разметав остатки вчерашней жары. Порой становилось даже прохладно, но это было приятнее, чем духота и зной. Кассия, походив немного по перистилю, вернулась в дом. Она надеялась собраться с силами, искупаться в бане, поесть и затем приступить к спасению дяди. Она не сомневалась, что ей это удастся, и поэтому не разделяла всеобщего уныния, но, чтобы не выделяться, надела в знак траура серую столу.
   Встретив между комнатами и купальней брата, Кассия спросила, что известно о дяде.
   - Пока ничего. Отец отправился в тюрьму. Надеется что-нибудь выяснить. Как ты узнала об этом аресте вчера днем, раньше всех нас?
   - Я все уже объяснила..., - Кассия осеклась, увидев возмущение на лице Секста и поняв, что брат по-прежнему не понимает ее. Тут ей пришло в голову, что когда она изменит прошлое, этого разговора не будет, и поэтому не так важно, что сейчас думает о ней брат. Чтобы прекратить обсуждение, Кассия добавила: - На самом деле я увидела это во сне.
   Не дожидаясь отклика, она решительно продолжила свой путь в купальню в сопровождении рослой тридцатилетней британки Олуэн. Там рабыня долго массировала юную госпожу жилистыми руками, после чего Кассия велела ей удалиться и спустилась в теплую, подрагивающую, зеленоватую воду бассейна, казавшуюся сейчас живым, дышащим паром существом. Поплавав немного, девушка встала, опершись спиной о стену. Поднятые ею мелкие волны бились о камень, и Кассия чувствовала, как приливает в ней волнами гордость за совершенное ею открытие.
   Накопленная вчера туманящая ум усталость была смыта без остатка, и теперь Кассия могла наконец ясно и отчетливо осознавать свои чувства. Она понимала, что никогда больше не будет прежней, ибо научилась менять прошлое. И спасла всю свою семью от смерти! Этого не сможет отрицать никто из домашних, как бы строго ни говорила с ней мать, и как бы ни пытался подтрунивать над ней брат.
   Кассия вдруг почувствовала легкий испуг при мысли, что другие тоже, возможно, меняют иногда ее прошлое, как это делала она сама, и что она скорее всего о таких изменениях даже не подозревает. Ведь родители и брат не помнили, что происходило с ними в отмененном витке событий. Очевидно, события отмененного прошлого помнит лишь тот, кто его стер.
   Было что-то жутковатое в мысли о том, что кто-то знает о ней то, чего она сама о себе даже не подозревает. Как она вела себя в загадочных, непроницаемых для нее участках прошлого, которые могли быть отменены другими людьми? Может быть, она проявляла там необыкновенную твердость духа перед лицом жестоких испытаний, но, не ведая об этом, все еще считает себя маленькой, худой, слабой и робкой Кассией! Или, напротив, некоторые обстоятельства выявили скрытые в ней пороки - жадность, склонность к распутству, отсутствие благочестия, - и некий человек, стерший эти обстоятельства, видит теперь ее насквозь!..
   От подобной картинки Кассии стало немного не по себе, но она успокоилась, вспомнив, с каким непониманием были встречены накануне ее слова о том, что она меняет прошлое. Ей вдруг пришло в голову, что многие люди, вероятно, не догадываются об этой возможности влияния на события. Ведь Кассия и сама могла не узнать об этом, если бы не арест дяди.
   Арест дяди! Кассии вдруг стало нестерпимо стыдно от того, что она медлит со спасением Публия и Метилии. Ведь их в эти мгновения почти наверняка повергали жесточайшим пыткам. Девушка решила, что она достаточно отдохнула для того, чтобы пуститься в очередное погружение в прошлое. Завтрак мог и подождать.
   Приняв более удобную позу, Кассия Луцилла задумалась, с чего бы ей начать. Было непонятно, с какого момента следует менять прошлое, ведь Кассия ничего не знала о том, кем был раб Публия, написавший на него донос, и когда он это сделал. Кому он адресовал свой донос? В какую-то магистратуру, в преторий, в городскую когорту? Как долго рассматривали донос прежде, чем было вынесено решение об аресте? Центурион преторианцев сказал, что это решение сената. Кассия уже знала из разговоров взрослых, что в таких случаях сенат обычно утверждает предложения императора. Вырисовывалась следующая картина: сначала раб написал донос и нашел способ передать его кому-то, затем этот кто-то сам или по цепочке доставил сообщение раба до сведения императора, тот, возможно, сначала велел собрать данные о доходах дяди Публия или сразу, без подобной проверки, решил наложить руку на его имущество, после чего заставил сенат принять решение об аресте. Сколько же времени все это могло занять?
   Почувствовав, что размышления подобного рода способны заставить ее отказаться от своей затеи, Кассия решила погрузиться в прошлое на месячную глубину, надеясь, что уж месяца-то ей наверняка хватит. Она успеет вовремя убедить отца, что ему необходимо как-то заставить дядю Публия провести обыск у всех своих рабов и выявить доносчика. Ей стало жаль, что она не узнала у Гнея, как звали доносчика. Можно, конечно, было вытереться, переодеться и пойти искать двоюродного брата, но на это не хотелось тратить время. Кассия понимала: если она не начнет действовать прямо сейчас, любое промедление может заставить ее отказаться от спасения дяди, ввиду сложности предстоящей задачи.
   Ведь Кассия должна была не просто вспомнить события месячной давности, но и заново прожить весь этот месяц, выполняя сотни и тысячи мелких и крупных действий, уже однажды ею совершенных. От мысли, что, помимо прочего, ей снова надо будет убеждать отца обыскать Этеокла, Кассии чуть не стало дурно.
   Нет, колебаться далее было нельзя. Девушка прикрыла глаза и попыталась припомнить что-нибудь примечательное из тех событий, что происходили месяц тому назад. В голову пришел ужин в их доме с участием большого числа гостей. Дядя Публий так напился, что рабам пришлось унести его в бесчувственном состоянии. Днем позже - или, наоборот, раньше? - Кассия придумала изящное решение трудной геометрической задачи, и педагог в очередной раз высказал сожаление в связи с тем, что она не родилась мальчиком. В те же дни Кассия Луцилла была в сопровождении двух рабынь на Форуме, где ей понравился молодой провинциал с выразительными глазами, - Кассия питала слабость к юношам с таким, как бы говорящим, взглядом, - но тот не обратил на нее никакого внимания. Кассия тогда подумала о том, что до четырнадцатилетнего возраста, когда она станет совершеннолетней, остается меньше года, а избавиться от стеснительности и детской угловатости движений ей так до сих пор и не удалось.
   Однако все это были обычные воспоминания, лишенные живости переживаемых прямо сейчас событий. Кассия чувствовала: таким образом изменить прошлое она не сможет. Тогда, вспомнив вчерашний опыт, она попыталась вновь ощутить присутствие таинственных волокон, соединяющих прошлое и будущее, и ей это удалось.
   Вскоре Кассия поняла, что уже на глубине, составлявшей примерно восьмую часть суток, волокон стало так много, а их переплетение - столь густым, - что они заняли все воображаемое пространство. Опускаться глубже было страшно. Ни о каком погружении на месячную давность не могло быть и речи! Кассия была убеждена, что она на это просто неспособна. Ее рассудок не сумеет распутать бесчисленную ткань возможных витков времени.
   Девушка открыла глаза и в отчаянии ударила по воде кулаками, понимая, что со спасением дяди Публия и его жены она опоздала.
  
  
  

- Глава 2 -

1 в. н.э.

   Гордость большая была, однако, под внешностью нежной...
   Овидий
  
   После казни брата и его жены Секст Старший взял троих детей Публия на воспитание. Собственной крыши над головой у них не было: все имущество Публия - и в Риме, и в провинции, - было конфисковано. Секст Кассий, занятый хлопотами по оформлению опеки и другими делами, почти не обращал внимания на родную дочь. Мать и брат после того ужасного дня, когда Кассия спасла их от ареста, но испугала сбывшимся предсказанием об ужасной судьбе Публия, посматривали на нее с невысказанной опаской и, казалось, избегали разговоров с ней.
   Кассии хотелось поговорить с кем-нибудь о своем недавнем открытии, но она не решалась сделать это, помня, с каким возмущением и недоверием восприняли ее признание родители и брат. К тому же, если не считать учителей, Кассия в основном была предоставлена самой себе, и ей просто не с кем было поговорить по душам. Старшие мальчики - Секст и Гней - большую часть времени проводили где-то вне дома. Пульхра, оказавшись вдруг в положении бедной родственницы, утратила свою былую бойкость, вела себя робко и однажды, рыдая, призналась Кассии, что, несмотря на доброту приемных родителей, чувствует себя в их доме такой же нахлебницей, как их многочисленные клиенты.
   Старый наставник Строфий каждое утро уводил Агриппу в ту же начальную школу на Форуме, где когда-то так мучилась Кассия. По вечерам он снова шел туда и приводил мальчика обратно. Кассия как-то решилась намекнуть Агриппе на то, что он наверняка уже пробовал менять прошлое, и что ей он может довериться, поскольку она клянется никому не рассказывать. Двоюродный брат, изнуренный бесконечными часами школьной муштры, ничего не понял, и Кассия просто стерла этот разговор, воспользовавшись своей способностью менять прошлое.
   Она начинала понимать, что другие, возможно, просто лишены ее способностей.
   Между тем, однажды начав переделывать прошлое, Кассия уже не могла остановиться. Она часто делала это, снова и снова убеждаясь в том, что стертых ею событий и обстоятельств никто из их участников, кроме нее самой, не помнит. Ей особенно нравилось менять совсем недавнее прошлое, исчислявшееся порой несколькими десятками ударов сердца. Это было не так скучно, как заново проживать уже прожитое время.
   Кассия не смущалась тем, что изменяемые ею события незначительны и касаются сущих мелочей - выбора платья в лавке, отмены неосторожно сказанного слова в разговоре с матерью, и тому подобное. Отрадной была сама возможность влиять на ход событий одной лишь силою мысли, и упоение ею не могло надоесть.
   Постепенно Кассии стали открываться и другие преимущества, предоставляемые странным даром его обладательнице. Она обнаружила, что можно ошибиться, а потом вернутся в прошлое и исправить ошибку; что можно посмотреть, как поступает в определенных обстоятельствах тот или иной человек, а затем вернуться в прошлое и предвосхитить его поступок, зная его наперед.
   Уповая на начитанность старого Строфия, Кассия обратилась к нему с вопросом, доводилось ли ему читать или слышать истории о героях, полубогах и богах, в которых те меняли бы уже совершенные поступки, возвращаясь для этого в прошлое. Удивленный Строфий ничего подобного припомнить не мог.
   - Над временем не властен никто, госпожа моя, - речь его по причине почти полного отсутствия зубов была невнятной и невыразительной, но изможденное морщинами лицо излучало такую безусловную уверенность в правоте сказанных слов, что с лихвой компенсировало недостатки дикции.
   - Неужели даже могущественные боги Олимпа не властны над ним? - допытывалась Кассия. - Ни Юпитер, ни Марс, ни Квирин?
   - Ни они, ни их предшественники-титаны, - авторитетно шамкал Строфий, воздевая ладони. - Над временем не властен даже сам бог времени, нестареющий Хронос!
   Возможно, решила Кассия, Строфий все же ошибается в том, что касается богов: едва ли кому-либо из людей известны подлинные пределы их могущества. Уже само их бессмертие является верным указанием на то, что они не подчинены времени, подобно людям и животным. Да и эпитет "нестареющий", по мнению Кассии, был в равной степени применим ко всем бессмертным, а не только к Хроносу, что демонстрировало определенную ограниченность представлений ученого грека.
   И все же этот разговор убедил Кассию в том, что нигде в литературе и истории не содержалось сведений о ком-либо, кто владел бы способностью влиять своими мыслями на уже свершившееся прошлое. Кассия поняла - это не просто способность, вроде таланта к пению или счету. Это поразительный, несравненный дар, о котором, как кажется, все другие смертные не знают даже понаслышке!
   Осознание своей исключительности усиливалось в девушке, когда она в очередной раз обыгрывала брата в кости, выбирая из густого пучка возможностей такую последовательность событий, где кости выпадают благоприятным для нее образом; когда одерживала верх над преподавателем риторики, используя в споре его же - еще не высказанные - аргументы; когда в точности предсказывала, что вскоре изменится погода, поскольку уже побывала в том будущем, где внезапно налетает ветер со снегом.
   Кассия стала забывать робкую, нескладную девочку, вздрагивавшую при виде преторианцев, испуганно оглядывалась при звуках падающих капель и вжимала голову в плечи перед ударом линейки по пальцам. Наблюдать, как уходят страхи, было для Кассии Луциллы Пармензис упоительным переживанием. Воздух переполнял грудь, и весь мир, казалось, находился у ее ног.
   Размышляя о событиях прошлого, Кассия понимала, что именно арест несчастного дяди Публия и его жены толкнул ее на догадку о том, что Этеокл написал донос на ее Кассия Старшего, а без этой догадки она не открыла бы своих способностей и не спасла бы отца.
   Неужели, неужели, неужели, думала Кассия, она прожила бы всю жизнь, не узнав об этом поразительном даре, если бы не гибель Публия и Метелии? Время шло, жалость к безвинно казненным родственникам постепенно притуплялась, и Кассия все отчетливее понимала: если бы боги предложили ей спасти дядю с его женой, но за это она никогда не узнала бы о своей способности менять прошлое, она бы на это не пошла!
   Порой ей приходило в голову, что Публия и Метелию необходимо было принести в жертву некоему неведомому и могущественному божеству в обмен за подобный дар. Это было нелепо, ибо Кассия никакой ответственности за их смерть не несла и даже попыталась их спасти. Но, вопреки всем доводам рассудка, она чувствовала, будто сама была жрицей, сотворившей жертвоприношение божеству, и - о бесчувственность! - не жалела о своем выборе.
   Что это было за божество, Кассия не ведала.
   За месяцы, предшествовавшие совершеннолетию Кассии Луциллы, она резко изменилась внешне. Угловатость исчезла, худое тело обрело стройность и изящную плавность движений. Лицо ее почти не изменилось - те же не совсем правильные черты, те же зеленые глаза, то распахивающиеся, то превращающиеся в щелочки, как у кошки, одна бровь немного выше другой, - но это лицо излучало теперь такую уверенность в собственной неотразимости, что действительно воспринималось таковым. Каждый шаг Кассии был грациозен, голос обрел приятную мелодичность, и она все чаще замечала восхищенные взгляды мужчин - от сыновей сенаторов до вольноотпущенников и цирковых атлетов.
   - Ты теперь Пифагор, вселившийся в тело Елены Прекрасной, - говорил ей отец, удивляясь и радуясь этой метаморфозе.
   Сама Кассия очень ясно осознавала случившуюся с ней перемену, пристрастившись в последнее время к разглядыванию своего обнаженного тела в зеркале и досадуя на тусклость полированной металлической поверхности. Впрочем, несовершенство отражения не могло скрыть соразмерности форм. Привыкать к таким метаморфозам было приятно. Кассия медленно водила узкой рукой от сосков до лобка, вздрагивая и сладостно замирая, не отрывая глаз от фигуры в таинственной матовой глубине зеркала, и та своей безупречностью и томной грацией казалась ей Ледой, способной соблазнить верховного бога.
   Как-то само собой получилось, что в стайке молодых девушек, с которыми водилась Кассия, она заняла с безропотного согласия остальных верховодящую роль. Какое-то время сопротивлялась Курция Прима. Не будучи в состоянии потягаться с Кассией во внешней привлекательности и уж тем более в начитанности и быстроте ума, Прима поначалу надеялась сохранить за собой преимущество в гимнастическом зале, прежде бывшее неоспоримым. Однако ей пришлось уступить и в этом.
   Прежде болезненная, склонная к простудам Кассия уже много месяцев не только не болела, но была переполнена поразительным ощущением радости жизни. Девушка переживала его так же, как, вероятно, дискобол переживает свою силу и точность броска. Это чувство вибрировало и пенилось в Кассии молодым шипящим вином, и трудно было понять, где заканчивается радость души и начинается упоение тела. Она стала одерживать верх над подругами в беге, прыжках, игре в мяч, в борьбе. И Прима, и ее сестра, Курция Секунда были старше Кассии и раньше казались ей крепкими и ловкими. Теперь же Кассия не могла понять, как могла когда-то так думать: ее преимущество в силе, быстроте и точности любых телесных упражнений было столь очевидным, что вскоре среди подруг у Кассии Луциллы не осталось соперниц.
  

***

  
   В год третьего консульства Гая Цезаря - позже Кассия назвала бы его 40-м годом по летоисчислению христиан - младший Секст Кассий и Кезон Курций отправились служить в составе Пятнадцатого легиона Фортуны Перворождённой, расквартированного вблизи Среднего Рейна. Через месяц императорская почта доставила из лагеря Преторий Агриппины письмо от Секста. Его отец велел своему племяннику и приемному сыну Гнею зачитать его вслух в присутствии всей семьи.
   Кассия, слушая о боях с германцами из племен хавков и хаттов, думала об опасностях, угрожающих брату, и о том, что если бы она находилась рядом с ним, она могла бы предотвратить их, меняя недавнее прошлое. Впрочем, могло сложиться и так, что стрела врага достигла бы Кассию раньше, чем она успела бы найти нужную последовательность событий среди несметного числа возможных. Умом Кассия понимала, что и такое возможно, но эти соображения не могли затмить чувств, а чувства говорили ей, что она всесильна.
   У Кассии возникла новая привычка. Она теперь совершала длинные прогулки по Вечному городу в сопровождении одной лишь Олуэн. Долгие пешие переходы даже по самым труднопроходимым, шумным плебейским районам Рима теперь не утомляли и не пугали ее. Родители пытались говорить с ней о неразумности такого поведения. Она не спорила, лишь иногда мимолетно улыбалась правой половинкой рта, и было в ее взгляде что-то такое, из-за чего ни мать, ни отец ни разу не решились на прямой запрет.
   На грубом лице Олуэн, словно вытесанном из камня неумелым учеником ваятеля, редко появлялось оживленное выражение. Но Кассия уже давно разглядела в Олуэн хранительницу важного жизненного опыта, который вызывал в ней острое любопытство. Девушка обращалась с британкой с большей внимательностью, чем с другими рабами, и была вознаграждена за это. Если бы не Олуэн, ухаживания поклонников еще долго не привели бы ни к чему, несмотря на сжигавший Кассию огонь, ибо юная аристократка содрогалась при одной лишь мысли о возможности забеременеть в свои пятнадцать лет. Случись такое, ей не помог бы даже дар менять прошлое, ведь он распространялся всего на несколько последних часов.
   Высокая неразговорчивая британка со светло-соломенными волосами, белесыми ресницами над серыми прозрачными озерами непроницаемых глаз непостижимым образом угадала тот момент, когда после определенных колебаний в ее госпоже созрело решение преступить черту девственности. Олуэн, сопровождая свои действия минимальным количеством слов, частично на скверной латыни, частично на своем диком наречии, научила Кассию пользоваться умащениями и притираниями так, чтобы как можно сильнее раззадоривать мужскую страсть. Однажды рабыня отсыпала ей горький порошок из высушенных трав, объяснив, что горсть его необходимо жевать, не запивая, сразу после соития, и тогда зачатия можно не опасаться.
   После этого Кассия наконец уступила настойчивым ухаживаниям двоюродного брата, семнадцатилетнего черноволосого красавца Гнея, унаследовавшего от своего отца чувственные губы. Он был высок, статен и знал себе цену, но перед Кассией терялся и робел. Их связь длилась всего три недели, после чего она поняла, что он ей больше не интересен. Гней страдал, видя ее отдаление, и Кассии было его немного жаль, но не настолько, чтобы отказаться от других приключений.
   Кассия не могла нарадоваться на действенность желтоватого, с резким запахом порошка Олуэн. Она была наслышана о том, как часто не срабатывают снадобья, приготавливаемые с той же целью ворожеями и лекарями.
   - Теперь, благодаря тебе, я могла бы не хуже Овидия написать поэму о науке любви, - заявила она как-то своей высокой спутнице, когда они шли по Римскому Форуму.
   - Да, госпожа, - ответила Олуэн. Она ничего не знала о римской поэзии, но понимала, что Кассия ценит ее помощь.
   Юная госпожа была в темно-синем плаще-пенуле с капюшоном, а служанка в плаще из толстой грубой шерсти такого же цвета. Спутницы прошли мимо величественного храма Весты и триумфальной арки Августа, и теперь двигались к той части Форума, где располагались многочисленные лавки. Вид арки, водруженной в честь победы Октавиана над Антонием - той самой победы, что впоследствии привела к гибели и лишению прав Квинта Кассия Пармензиса, - навел юную аристократку на размышления. Ей стало жаль, что она не жила в ту пору. С ее сообразительностью, бесстрашием и особым даром поворачивать время вспять она могла бы менять ход сражений. Возможно, ее прадед остался бы жив, а врагов поглотил бы Орк.
   Если бы не эта неожиданно пришедшая в голову идея наказания гонителей, Кассия могла бы не заметить знакомых очертаний в нагромождении понастроенных в последние годы шатких строений из дерева и камня. Оставив Олуэн ждать у входа неказистого деревянного здания, Кассия скользнула в дверь.
   Дети сидели на низеньких табуретах, держа на коленях навощенные таблички и старательно выводя на них буквы латинского алфавита. Их стили были изготовлены не из металла, как у взрослых, а из слоновой кости, чтобы дети случайно не поранили себя. Кассия вошла сюда, повинуясь безотчетному порыву и не особенно рассчитывая действительно застать здесь Зенона. Все-таки со времен ее ученичества прошло три года. Однако старый вольноотпущенник был на месте, и Кассии на мгновение показалось, что она вернулась в раннее детство. Мучитель малышей сидел на своем обычном стуле с удобной спинкой и скрипучим голосом произносил вслух названия букв.
   Зенон почти не изменился, - только немного осунулся, - и по-прежнему был одет в немытый холщовый хитон, быть может - в тот же самый, что и в прошлом. Было странно снова видеть этот знакомый, выдвинутый вперед лоб со сросшимися бровями, эти костлявые пальцы с ненавидимой учениками линейкой-ферулой. Сейчас у Зенона было брюзгливое лицо человека, только что наглотавшегося уксуса, но Кассия помнила на этом лице и другие выражения: например, торжествующую радость при порке очередного незадачливого ученика.
   - Это школа, а не лавка! - недовольно проговорил Зенон при виде посетительницы, не узнав бывшую ученицу. - Здесь ничего не продается. Лавки находятся дальше. Пожалуйста, досточтимая госпожа, не отвлекай учеников от занятий!
   Дети, радуясь нечаянной возможности прервать хоть на мгновение изнурительное однообразие школьной учебы, с интересом воззрились на пришелицу.
   - Мне нужна твоя школа, Зенон, а не лавка, - ответила Кассия, удивляясь, что когда-то могла замирать от ужаса перед этим жалким червяком. - Я пришла сюда от имени сената и народа Рима по поручению Гая Цезаря.
   Слова были абсурдны, но звучали грозно и устрашающе, и Зенон застыл на месте, обдумывая услышанное.
   - Принято новое постановление, - продолжала Кассия. - Отныне педагогам запрещено поднимать руку на детей!
   Зенон медленно встал со стула.
   Кассия, не обращая на него внимания, подошла к девочке, сидящей к ней ближе других, наклонилась над ней, взяла в руку маленькую ладошку и внимательно ее рассмотрела, хмурясь и строго качая головой.
   - Но почему они прислали девушку, да еще такую молодую? - недоумевал Зенон, пытаясь понять, что же происходит. - Почему не ликтора или помощника магистрата?
   - Клянусь Геркулесом, эту девочку сегодня били ферулой по пальцам! - продолжала Кассия, слегка повысив голос. Выпрямившись, она одарила старого педагога таким взглядом, что тот вздрогнул. И это было чудесно, ибо в прежние времена голову в плечи втягивал не он, а маленькая Кассия Луцилла.
   - Что ж, - отчетливо произнесла странная посетительница и, поднявшись на подмостки, на которых стоял стул учителя, подошла к Зенону. - Согласно воле сената и народа Рима, выраженному в решении нашего возлюбленного принцепса Гая, ты, Зенон, приговариваешься к такой же порции ударов, что получило от тебя это невинное дитя.
   Зенон попятился от нее, не веря своим ушам. Кто-то из детей хмыкнул, но остальные испугались происходящего и сидели, затаив дыхание.
   Кассия сжала запястье правой руки старика с такой яростью, что тот вскрикнул. Пальцы его мгновенно побелели, разжались и уступили линейку без борьбы.
   - Садись и положи руки на колени! - велела посетительница.
   Зенон вдруг набрался храбрости и попытался освободиться, но Кассия рывком усадила его на стул и резко ударила линейкой по пальцам. Зенон взвизгнул тонким голосом, пригнулся и зачем-то прикрыл другой рукой трясущуюся голову, пряча ее от возможного удара.
   "Ну и трус!", подумала Кассия. Зрелище его сальных, спутанных, темных с проседью косм на мокром лбу было неприятно, но нисколько не омрачало торжества Кассии, смотрящей на бывшего мучителя сверху вниз и держащей его в своей власти, трепещущего и сломленного.
   - Положи обе руки на колени! - приказала девушка.
   Педагог подчинился.
   - Итак, ты утверждаешь, что наш император не мог прислать сюда молодую девушку во исполнение своей воли? - поинтересовалась Кассия елейным голосом. - Ты считаешь Гая Цезаря ограниченным человеком, неспособным нарушить старые традиции, не правда ли? Знаешь ли ты, грязный сын рабыни, что это уже не просто нарушение постановления о школах? Это оскорбление величия!
   Зенон задрожал всем телом, проклиная себя за неосторожные слова. Конечно, такой император, как Калигула, способен на что угодно! Если Гай мог сделать сенатором своего любимого коня Быстроногого, то почему не мог он учредить должность магистрата по начальным школам и поставить на нее девушку, особенно если это была участница оргий в Палатинском дворце?
   Ферула со свистом раз за разом опускалась на пальцы Зенона. Он сидел, кривя лицо, покорно держа на коленях распухшие и покрасневшие кисти рук и умоляя сохранить ему жизнь. Дети сбились в кучку. Одни с ужасом, другие с плохо скрываемым торжеством глазели на расправу над своим истязателем. Глаза старого педагога слезились, все тело дергалось, и после каждого удара он, несмотря на все старание, не мог удержаться и вскрикивал от жгучей боли. Несколько раз Зенон хрипел что-то вроде: "Да славится цезарь!", но эти жалкие славословия не могли отвратить от него заслуженного наказания.
   - Радуйся, что ни разу не поднял на меня розги, - тихо прошипела ему в ухо Кассия и направилась к выходу, разминувшись с вернувшимся откуда-то молодым помощником учителя.
   - Ради Юпитера, что здесь происходит?! - воскликнул тот, но Кассия оттолкнула его и, выйдя на улицу, на мгновение закрыла глаза, вернулась в недалекое прошлое и стерла всю эту сцену расправы.
   В голове произошел щелчок, Кассия открыла глаза. Они с Олуэн стояли возле рыбной лавки, морщась от острой вони.
   - Олуэн, ты долго ждала меня, пока я была в том здании? - сама не зная зачем, спросила Кассия, указывая на дверь школы, оставшейся в десяти шагах позади.
   - Нет, совсем не ждала,- ответила британка. - Ты туда не входила.
   Олуэн уже давно привыкла к странностям своей хозяйки. Если она и удивлялась подобным речам девушки, то никак этого не показывала.
   Ну вот и все, думала Кассия. Зенон, некогда наводивший на нее такой ужас, был попран, показав себя идиотом и трусом на глазах у своих учеников. Но это случилось в отмененном прошлом, и сейчас старый вольноотпущенник даже не подозревал об этом возмездии. Конечно, было бы приятно наказать Зенона по-настоящему, чтобы он на всю жизнь запомнил урок боли и унижения. И Кассия была уверена, что вполне могла бы придумать способ сделать это и избежать неприятных для себя последствий: например, подкараулить Зенона поздно вечером, после наступления темноты. Но с этим можно было не торопиться. Главное было - убедиться в том, что она, Кассия Луцилла, всего пятнадцати лет от роду, способна заставить трепетать тех, кто еще недавно мог превращать ее жизнь в каждодневную пытку.
   Ощущение безнаказанности и всесилия пело в душе Кассии триумфальную оду, равной которой не сочинил бы сам Гораций.
   Спустя несколько дней Кассия спросила отца, можно ли отыскать людей, ответственных за злоключения их семьи в дни падения Сеяна.
   - Приказ исходил либо от Макрона, либо от самого Тиберия, - ответил отец. - Ты и сама знаешь, что их обоих нет в живых. В чем смысл твоего вопроса?
   - Мне просто интересно, отец. Вообрази, что мы стали всесильны и пожелали поквитаться с теми, кто тогда издевался над тобой и над матерью, от чего у нее случился выкидыш, с теми, кто держал в темнице маленьких детей! Как ты думаешь, смогли бы мы найти этих людей?
   Секст Кассий посмотрел на дочь с нескрываемой тревогой.
   - Моя дорогая, не советую тебе забивать голову мечтами о несбыточном возмездии, - медленно проговорил он после некоторого раздумья. - Настоящие злодеи мертвы. А те, что выполняли их приказы, считали нас врагами отечества, ибо были обмануты. Они просто выполняли свой долг, делая то, что считали защитой интересов Рима.
   Кассию не удовлетворила такая трактовка событий. Она вовсе не собиралась прощать тех, кто силой тащил в холодное темное подземелье шестилетнего ребенка. Придет время, и всем тем из них, кто еще в живых, придется дать ей ответ. За исключением, пожалуй, солдата, пожалевшего продрогшую девочку и принесшего ей одеяло. Возможно, это одеяло спасло ей тогда жизнь, и она заболела не так серьезно, как могла бы. Но Кассия не собиралась прощать солдата, процедившего с полным безразличием: "они ее сначала обесчестят, а затем казнят". Точных слов ночного стража Кассия не помнила, но смысл их, в ту ночь ей недоступный, позже она поняла и хорошо запомнила.
   Кассия продолжала длинные походы по Риму в сопровождении Олуэн, которой, как казалось, был неведом страх. Иногда они посещали храмы и ухоженные общественные парки с фонтанами, беседками и скульптурами, иногда ходили по лавкам, слушали выступления ораторов, бывали на гладиаторских боях и колесничных бегах. Нередко Кассия выбирала самые темные, подозрительные места, словно испытывая собственную неуязвимость. Однажды несколько человек в грязных рваных одеждах, от которых несло хуже, чем от свиней, попытались напасть на них. Кассия лишь прикрыла глаза и, вернувшись назад на линии времени, избрала другую дорогу. Спрятавшись за углом многоквартирной инсулы, две женщины наблюдали за поведением рыгающих, падающих, ползающих по камням пьяных мужчин. Было нетрудно понять, откуда они вышли: дорогу к лупанару указывали нарисованные на мостовой стрелки в виде детородного органа. Глядя на этих людей, Кассия преисполнилась уверенности, что она справилась бы со всей смердящей пьяной компанией даже в одиночку, а тем более - с помощью выносливой двужильной варварки. Юная аристократка решила, что в следующий раз она, пожалуй, так и поступит.
  

***

  
   Вопрос о божестве, наделившим Кассию ее необычайным даром, не давал ей покоя. Превращение из угловатой неуверенной в себе девочки в привлекательную, стройную, гибкую, упивающуюся собственной силой, нынешнюю Кассию было, очевидно, еще одним даром от того же источника. У Кассии не было сомнений в том, что ей уготовано великое будущее.
   Но почему божество избрало именно ее? Как могла Кассия возблагодарить его? Бог это или богиня? Следует ли искать его среди богов официальных римских культов? Кто это? Юпитер, Юнона, Диана? Сатурн или Янус? Может быть, это египетская Изида или греко-фригийская Кибела? Или таинственный, не имеющий формы Бог иудеев, которого они почитают Создателем вселенной, не признавая даже существования иных богов? Может быть, об этом божестве никто из смертных прежде не ведал, и именно ей, Кассии Луцилле Пармской, выпало на долю открыть его и впервые отправить его культ?
   Как его искать? Как узнать его волю? Как вообще люди узнают волю божеств? В огромной империи, простиравшейся от берегов Британии до Нубии, от Геркулесовых столбов до границ Парфии, проживало множество народов и исповедовалось множество культов. Но воля богов, если только она не открывалась напрямую избранным пророкам, познавалась повсюду по косвенным знакам с помощью гаданий и невразумительных оракулов. Кассия обсуждала этот вопрос с Секстом Старшим, выполнявшим в силу его роли отца семейства обряды поклонения ларам и пенатам. Она говорила со Строфием. Несколько раз вступала в разговоры жрецами в храмах. Даже пыталась растормошить неразговорчивую Олуэн, пытаясь выяснить у нее секреты верований британцев.
   Никто ничего нового ей не сказал. Все указывали на одно и то же: гадания, изучение внутренностей жертвенных животных, наблюдения за полетом и клевом птиц. Но Кассия чувствовала, что такими способами она никогда не приблизится к своему Тайному Божеству, как она для себя называла силу, наделившую ее даром.
   В гадании было слишком много случайного, слишком сильно оно зависело от личных предпочтений и фантазий. Поэтому зачастую не оправдывалось. Цицерон, избранный однажды авгуром, писал: "Удивительно, как могут два предсказателя воздержаться от смеха, глядя друг другу в глаза". Безоговорочно верить гаданиям могли лишь люди, добровольно забывавшие все случаи несбывшихся предсказаний. Правда, такие люди составляли большинство, но данное обстоятельство не имело для Кассии никакого веса.
   У Кассии был длинный разговор об оракулах с молодым ваятелем Никанором из Фессалии, которого она приметила, разглядывая понравившуюся ей статуэтку. Он был смешлив, наблюдателен и искушен в любовных делах. Кассия многому у него научилась. Никанор нравился ей дольше других, почти два месяца.
   Они лежали на кушетке в задней комнате, в его мастерской, отдыхая после венериных битв, когда у них зашел этот разговор. Не открывая причин своего интереса, Кассия сказала, что хочет понять волю одного божества, но не доверяет гаданиям из-за произвольного их толкования.
   - О, с оракулами и сивиллами дело обстоит не лучше, - Никанор приподнялся на локте, с интересом разглядывая собеседницу. У него были красивые, вьющиеся, мягкие с отблеском волосы, и Кассия любила накручивать его прядь на свой палец. - Их прорицания темны, запутаны, и проясняют задаваемые им вопросы не лучше, чем гадания по направлению ветра. Тебе нужен не оракул, а мистерии.
   - Мистерии? - переспросила Кассия с удивлением. - Разве для участия в мистерии не требуется особое посвящение?
   - Конечно, требуется! Но ведь ты хочешь причаститься к подлинной природе божества, а не выслушивать догадки других людей, которым ты не слишком доверяешь.
   Никанор рассказал Кассии, что сам участвовал в мистериях в знаменитом храме Деметры - как греки называли Цереру - в Элевсине, недалеко от Афин.
   - И что же там с тобой происходило?! - от возбуждения Кассия сбросила одеяло и присела. - Ты разговаривал с самой Церерой?
   - Посвященным запрещено рассказывать об этом под страхом смерти. Да и слов таких в человеческом языке нет, чтобы можно было это описать. Но клянусь тебе, Кассия, всеми богами Олимпа, в моей жизни не было ничего столь волнующего и великого!
   Кассии никогда раньше не видела Никанора таким серьезным и задумчивым. Его обычная склонность к шуткам не слишком пристойного содержания вдруг словно испарилась.
   - Что же надо сделать, чтобы получить посвящение в мистерии? - спросила девушка, проникаясь его благоговейным трепетом.
   - Сначала необходимо исполнить очистительные обряды. В храме все это объясняют. Посвященные пьют особый напиток, подготавливающий их ко встрече с божеством. К участию в мистерии допускаются все: мужчины, женщины, свободные, рабы. Важно, чтобы у тебя были чистые помыслы, и чтобы на твоей совести не было убийств.
   Никанор рассказал Кассии, что для посвящения в великих таинствах Элевсина, которые проходят в сентябре, необходимо сначала принять участия в малых таинствах. А это можно было сделать в начале весны.
   На следующий день Кассии пришла в голову новая идея, и она заказала Никанору небольшую статуэтку.
   - Это должна быть человеческая фигура, - объясняла юная богоискательница, - но очень величественная, чтобы было ясно, что это изображение небожителя. Надо изготовить ее так, чтобы нельзя было определить - мужчина это или женщина, и лицо тоже должно быть скрыто.
   Работа Никанора понравилась Кассии. Раскрашенная в мягкие темноватые тона терракотовая фигурка была закутана в плотный, лежащий многими складками, подобно столе или тоге, хитон до пят, закрывавший даже лицо так, что видны были одни глаза.
   Теперь у Кассии было изображение ее Тайного Божества. Дома она соорудила в своей комнате небольшой алтарь и поставила на него статуэтку. На вопросы Гнея и Агриппы, что это за бог, она отвечала коротко:
   - Пока не знаю.
   Агриппа рассмеялся и пожал плечами, а Гней окинул ее одним из тех своих несчастных взглядов, что появились у него после того, как Кассия прекратила их любовные отношения.
   В тот день, когда Кассия решила попросить отца выделить ей средства и нескольких рабов, в числе которых обязательно должна быть Олуэн, и отправить ее на некоторое время в Афины, она сначала совершила в своей комнате подношение Тайному Божеству. Возле статуэтки лежали кампанские яблоки, африканские сушеные фиги, гроздь черного винограда. На установленном перед алтарем треножнике дымилась ароматическая смола. По кровле дома стучали редкие капли дождя.
   Зайдя в атрий, откуда доносились голоса, Кассия застыла на пороге, с изумлением глядя на родителей. Они стояли по разные стороны от имплювия - окаймленного четырьмя колоннами углубления в центре зала, куда прямо сейчас лилась, ударяясь о зеленоватую поверхность воды и разбиваясь на брызги, дождевая струйка из отверстия в центре потолка.
   - Я все-таки еще твой муж, - глухим голосом говорил Секст Старший. Его лицо бледностью напоминало маску мима. Секст заметил вошедшую Кассию, но был так взвинчен, что даже присутствие дочери не удерживало его от неосторожных слов. - Согласно древним законам Рима, ты являешься моей собственностью. Я имею право запретить тебе ехать туда!
   - О да! - с горечью ответила Луцилла, не поворачиваясь в его сторону. Она стояла в тени колонны, и Кассия не могла разглядеть ее как следует, однако что-то во внешности матери казалось ей странным. - Согласно древним законам Рима, ты даже вправе убить меня, никому ничего не объясняя. И лучше тебе так и поступить!
   - Луцилла! - воскликнул отец. Он словно намеренно стоял так, чтобы их разделял водоем, не позволяющий ему броситься на жену. - Ты не можешь пойти к этому чудовищу!
   - Я не могу не пойти, - возразила Луцилла. - Хотя бы для того, чтобы мы все не погибли! Если ты не думаешь о себе, и если моя жизнь для тебя ничего не значит, то подумай хотя бы о них! Неужели ты не понимаешь, что их он тоже не пожалеет?! - Луцилла дернула подбородком в сторону дочери, лишь теперь показав, что знает о ее присутствии, и направилась к выходу из дома.
   - Да, ты права, но зачем было так разукрашивать себя?! - в отчаянии воскликнул Секст Кассий.
   Луцилла остановилась и резко обернулась. Где-то на небе разошлись тучи, и теперь на нее падал свет заходящего вечернего солнца, но и сейчас прочесть выражение лица было трудно из-за толстого слоя румян. Кассия в изумлении глядела на мать. Отец был прав: никогда прежде она не видела Луциллу такой разодетой и разукрашенной.
   Длинное полупрозрачное, розового оттенка, просторное платье-стола подошло бы скорее молодой девушке, чем матроне. Губы были выкрашены в вызывающе яркий красный цвет, тонкие витые браслеты украшали узкие голые лодыжки, золотистые волосы, обычно завитые и уложенные, разметались, свободно падая на приоткрытую голую грудь.
   Кассия, уже имевшая некоторый опыт, могла поклясться, что приняла бы эту женщину за гетеру из лупанара, если бы не знала ее как свою мать.
   Луцилла не успела ответить мужу. Ей помешал стук во входную дверь и появление в атрии двух рослых длинноволосых германцев из личной охраны императора. Они были во всеоружии, - шлемы, панцири, мечи, - словно собирались вступить в сражение. В этом облачении они сошли бы за римлян, если бы были коротко пострижены.
   - Госпожа, - произнес один из них, умудрившись даже это одно-единственное слово - domina - исказить своим варварским акцентом. - Просим тебя пойти с нами.
   Луцилла, ничего не говоря, быстро направилась к выходу. Германцы последовали за ней.
   Секст Кассий, прикусив губу, тяжело смотрел им вслед. Затем опустил голову, двинулся противоположную сторону, остановился и поднял воспаленные глаза, встретившись взглядом с дочерью.
   - Куда ее увезли? - спросила Кассия, хоть и догадывалась, каким будет ответ.
   - На Палатин, - сказал Секст Кассий, с трудом ворочая губами. Кассия подбежала к нему, взяла под руку и помогла дойти до кресла и сесть.
   Кассия добавила в стоящий на столе серебряный кубок с водой вина из кувшина и поднесла напиток отцу. Тот отпил, проливая капли. Еще несколько дней назад Секст Старший с восторгом расхваливал бы это отменное фалернское, но сейчас даже не замечал его вкуса.
   - Преторианцы сгоняют туда мужчин со всего города, чтобы они предавались за высокую плату наслаждениям с самыми знатными женщинами, - снова заговорил Секст. Глаза его горели опасным огнем, на лбу вздрагивала жилка. - Гай устроил во дворце лупанар. Половину вырученных денег он забирает себе на правах устроителя. Это один из его способов пополнить казну, которую он умудрился полностью истощить. Женщин он отбирает из числа понравившихся ему жен сенаторов и всадников, которых примечает на званых пирах.
   - Когда он заметил маму? - спросила Кассия, понимая, что, скорее всего, слишком поздно узнала о случившемся, чтобы успеть применить свой дар.
   - Два дня назад, когда мы были на званом ужине в Палатинском дворце, - отец вдруг привстал и с силой отшвырнул от себя пустой кубок. Серебряный сосуд со стуком ударился о колонну и упал в водоем.
   Секста Кассия передернуло. Он будто снова увидел перед собой грузного высокого императора с его странно тонкими руками и шеей, его редкие волосы, бледное лицо, позолоченную накидку, - более подходящую женщине, чем мужчине, - и блуждающую полуулыбку Гая, говорящего про "белую шейку" Луциллы, увидел участников пира, смеющихся каждой шутке Гая над ними самими и их близкими. С ненавистью к самому себе вспомнил, как, уже понимая, что его жену решили превратить в гетеру, он целовал руку тирану и угодливо бормотал: "Да, мой цезарь! Нет, мой цезарь!".
   Кассия заметила, что отец как-то странно смотрит на углубление в противоположной от входа стене атрия.
   - В таких нишах, - заговорил Секст, - в былые времена стояла супружеская постель. Сейчас эти ниши делают просто как напоминание о святости супружеской жизни! - Голос его сорвался на крик. - О святости! Супружеской!...
   Он уронил лицо в ладони и замолк. Плечи мелко вздрагивали. Казалось что, Секст беззвучно плачет, но когда он поднял голову, губы кривились, однако глаза были сухими.
   Кассия привела Бар-Ханину, чтобы тот отвел хозяина в спальню, и вернулась к себе. Задумчиво посмотрев на безликую статуэтку Тайного Божества, она пробормотала:
   - Не знаю, почему, наградив меня этой способностью, ты ограничил ее всего одной восьмой частью суток. Хотя не подумай, что я не благодарна за то, что есть. Просто сейчас мне надо спасать собственных родителей, и я могу не успеть.
   Закрыв глаза, девушка погрузилось в то таинственное состояние, в котором она осознавала присутствие различных вариантов развития событий, воспринимая их как волокна единой вздрагивающей ткани. Кассия осторожно заскользила в прошлое, наблюдая, как волокна становятся все более густыми и непроходимыми.
   Кассия не смогла бы объяснить, как она определяет глубину времени, на которую погружается в своих опытах по изменению прошлого. Это было точное, неизвестно откуда берущееся знание. Сейчас глубина составляла почти четверть суток. Столь отдаленного прошлого Кассия в своих опытах раньше никогда не достигала. Идти еще дальше было невозможно: вероятных событий стало так много, что они затопили бы ее разум.
   Кассия открыла глаза со вздохом сожаления. Впрочем, она не особенно и надеялась, что у нее что-то выйдет. Да и что могла бы она сделать, даже если бы сумела вернуться в прошлое на целых двое суток назад? Первой приходила в голову мысль, что самое главное было бы - отговорить родителей идти на ужин в Палатинский дворец. Но разве это не навредило бы им еще больше? Калигула наверняка обратил бы свое внимание на патриция, посмевшего не принять его приглашение. Нет, это не было выходом. Семья Кассия Пармензиса должна были бежать из Рима. Но куда?
   Впервые в своей жизни Кассия ощутила что-то вроде отчаянья по причине безмерной протяженности римского мира. Цезарь мог отыскать беглецов в любом месте на просторах огромной империи.
   Девушка долго сидела, уставившись в одну точку. В пережитом только что опыте, несмотря на отсутствие результата, было нечто, требовавшее внимания и осмысления. Нечто новое, возможно - важное.
   И вдруг Кассия поняла: глубина, на которую она могла погружаться, увеличилась со времен неудачной попытки спасти дядю Публия с одной восьмой до одной четверти суток. Это означало, что ее способности усиливаются, и давало надежду на то, что со временем она сможет менять даже те события, что произошли несколько дней, если не недель и месяцев, тому назад.
   Оставалось лишь пожалеть, что это невозможно сделать прямо сейчас...
   В недавнем опыте было еще что-то, некое неведомое пространство. Присутствие его угадывалось по ту сторону от волокон, - не только там, где они сплетались в непроходимую ткань, но и на любом другом уровне давности на линии времени. У Кассии было ощущение, сходное с тем, какое можно испытать у входа в грот или подземелье. Греки назвали бы такое сокрытое место словом "крипта".
   Кассия, повторив опыт погружения в пространство волокон, предприняла осторожную попытку проникнуть туда, в Крипту, там, где волокна были еще совсем редкими. Но какая-то упругая, невидимая сила воспрепятствовала этой попытке. Кассия попыталась сделать это на другом уровне, но снова натолкнулась на такую же непроходимую преграду. Крипта, расположенная так близко, оказалась недоступной. Кассии вдруг пришло в голову, что именно в ней, возможно и обитает Тайное Божество.
   В течение следующей недели родители избегали встреч друг с другом. С Кассией, Пульхрой и Агриппой они тоже почти не разговаривали. Неожиданно Секст Кассий пригласил дочь в таблинум. Он был облачен в парадную тогу и выглядел спокойно. Кассии показалось, что черные дни миновали. Ей даже пришло в голову заговорить с ним о возможности своей поездки в Грецию.
   Отец обратился к ней со срочной просьбой. Говорил он с ней таким будничным и скучным тоном, словно в его жизни не было в последнее время никаких потрясений.
   - Это важное дело, - сказал он, - и хотя обычно я вполне доверяю Бар-Ханине, на сей раз необходимо участие кого-нибудь из семьи. Обратиться, кроме тебя, мне не к кому. Сам я очень занят другим делом, Секст служит в Германии, Гней слишком легкомыслен, Агриппа еще ребенок, а Пульхра очень рассеянна. Что же касается тебя, то на твою внимательность и сообразительность я готов полагаться в полной мере, мой дорогой Пифагор.
   Кассия с недоумением взяла протянутый отцом мешочек, куда был вшит маленький свиток.
   - Здесь письмо для ростовщика по имени Филемон, - объяснил Секст Кассий. - Найдете его лавку в Велабре. Поедешь туда на паланкине со слугами. Бар-Ханина тоже отправится с вами.
   Кассия прекрасно знала эту оживленную, тесную от бесчисленных лавок рыночную площадь возле Этрусской улицы, между Палатином и Капитолием. В древние времена там было то самое болото, где нашли младенцев Ромула и Рема, основателей города. Кассия и Олуэн нередко вкушали в тамошних плебейских харчевнях вкуснейший в мире велабрский копченый сыр с лепешками и привозимым из испанских провинций соусом гарум.
   - Филемон весьма состоятельный человек, хотя по виду этого о нем не скажешь, - объяснял Секст все тем же монотонным, невыразительным голосом. - У него есть собственный дом. Но вам надо найти его именно в лавке, потому что там он приготовил для меня деньги. Когда-то я вызволил его из крупной неприятности. С тех пор он нередко помогал мне в различных делах. Ты передашь ему письмо, получишь деньги и доставишь их мне.
   Отец так торопил Кассию отправиться в дорогу, что она забыла поговорить с ним о поездке в Афины.
   На городских улицах было неимоверно тесно. Толпы людей двигались в разных направлениях, толкаясь и наступая друг другу на ноги. В повозке, перевозившей еловые бревна, сломалась ось, и бревна рассыпались по улице, перегородив ее. В другом месте сцепились оглоблями две телеги, и солдатам городских когорт вместе с хозяевами телег не сразу удалось растащить их, чтобы освободить проход. По причине этих и подобных помех Кассия со своими провожатыми потратила на дорогу до Велабра больше часа. Отыскать там лавку Филемона тоже оказалось делом не простым, поскольку прохожие давали противоречивые объяснения. Еще около часа ушло у Кассии на подсчет изрядного количества серебряных и золотых монет в шкатулке, которую Филемон - чернявый бородатый мужчина средних лет, немногим выше Кассии ростом, - вынес из-за занавески, разделяющей помещение задней комнаты в его лавке.
   После этого Филемон огорошил Кассию, сообщив вдруг, что доставленное ею письмо адресовано ей самой.
   - Госпожа моя, - объяснил ростовщик, пожимая плечами и передавая ей небольшой свиток, - к письму приложена записка для меня, и в ней твой досточтимый отец просит, чтобы я показал тебе письмо лишь после того, как ты пересчитаешь все деньги.
   Предчувствуя недоброе, Кассия выхватила у него из руки папирус, пробежалась глазами по первым строкам - "Возлюбленная моя Кассия Луцилла, я пишу это, чтобы попрощаться с тобой, ибо пришло мне время расстаться с жизнью", - тут же прервала чтение, закрыла глаза, не обращая внимания на Филемона, и вернулась на два часа назад...
   ...Секст Кассий пригласил Кассию в таблинум. Он был облачен в парадную тогу и выглядел спокойно, однако дочь уже знала, какое решение стоит за этим спокойствием. Не дожидаясь, пока он станет рассказывать ей про деловое поручение, Кассия бросилась к ногам отца, хватая его руки и покрывая их поцелуями.
   - Что с тобой, дочь моя? - оторопел Секст.
   - Отец! Я знаю, что ты задумал! - у Кассии сдавило грудь, она говорила через силу, словно выталкивая из себя слова. - Ты сейчас отправишь меня и своего верного Бар-Ханину к некоему Филемону, якобы за деньгами, а на самом деле для того, чтобы ни он, ни я не успели отговорить тебя от решения покончить самоубийством! Отец, не делай этого! Заклинаю тебя Юноной, ради меня, своей дочери, не делай этого!
   Секст Кассий, взяв дочь за плечи, отстранил от себя, глядя на нее расширенными глазами.
   - Откуда ты все это знаешь?! - прошептал он.
   - Знаю, потому что сейчас заново проживаю свое прошлое. Я уже добралась до Филемона и пересчитала деньги, и он дал мне твое письмо. Я прочитала только первую фразу и тут же заморозила время и бросилась в прошлое, чтобы отговорить тебя! Я не хочу тебя терять, отец!
   Секст молчал, не в силах справиться с потрясением. Он хмурился, припоминая что-то, потом вспомнил.
   - Ты не в первый раз упоминаешь путешествия в прошлое, - сказал он наконец. - В тот раз я так и не понял, как ты сумела угадать намерения Этеокла и откуда узнала про арест несчастных Публия и Метелии. Значит, это была правда? Невероятно! Невероятно!
   Кассия, почувствовав, что отец ей наконец поверил, села на табуретку у его ног и долго и горячо говорила ему о своем даре. Она даже поведала о расправе над школьным учителем, так и оставшейся в стертом витке событий. Рассказала о Тайном Божестве и его статуэтке, не вникая в характер своих взаимоотношений с изваявшим ее скульптором.
   - Не убивай себя, отец! - воскликнула Кассия, читая доверие в его глазах и переполняясь надеждой на то, что сумеет его переубедить, - С таким даром я смогу тебе помочь! Мы вместе придумаем, как именно это надо сделать, и я всех нас спасу!
   Но, увы, Секст Кассий горестно глядел на дочь, поеживаясь и кутаясь в тогу. Ему было холодно, несмотря на то, что стоял теплый августовский день. Окно закрывала занавеска, в жаровне даже горел огонь, и пламя металось, отбрасывая багровые отсветы на статуи, отчего те казались тенями в царстве Орка.
   - Я слишком поздно поверил тебе, моя Кассия Луцилла, - произнес Секст. - Вчера я отправился в Палатинский дворец. Сказал, что хочу воспользоваться услугами императорского лупанара, и меня пропустили. Что там внутри творилось, лучше тебе никогда не узнать. Отыскать Гая было нетрудно: он расхаживал из комнаты в комнату и громко выкликивал объявления, призывал мужчин платить деньги за возможность насладиться услугами знатнейших женщин империи. Я сказал ему в лицо все, что думаю о нем. Что он тиран и трус, убийца и кровосос, что он не бог, а опасный сумасшедший. Меня схватили преторианцы. Гай был вне себя от ярости и страха. Он известен тем, что никогда не отменяет своих приговоров. Но твоя мать, Луцилла, ринулась к нему до того, как он успел дать приказ державшим меня телохранителям растерзать меня прямо на месте. Она умоляла Гая простить меня, кричала, что у меня давно помутился рассудок, и поэтому я, дескать, принимаю его за кого-то другого. Как ни странно, Луцилле удалось убедить императора, и он в знак особого расположения к ней разрешил мне самому вскрыть себе вены. При этом Гай несколько раз повторил мне, что если я сегодня не покончу с собой, меня будут убивать "мелкими частыми ударами", чтобы я чувствовал, что умираю. Это его собственные слова.
   Секст Кассий замолчал. В душе Кассии боролись ярость и унизительное чувство собственного бессилия, от которого она за последние годы совершенно отвыкла.
   - К тому же, - добавил Секст Кассий, - я не знаю, скольким мужчинам моя жена успела отдать свое тело за эту неделю. Среди них могли быть даже солдаты и бывшие рабы! Неужели ты хотела бы, чтобы я доживал свой век в сознании такого позора?!
   - Почему Луцилла сейчас не с тобой, если она знает, что это твои последние сутки? - Кассия, считая Луциллу причиной, пусть и косвенной, неотвратимой гибели отца, не желала называть ее "матерью".
   - Мои последние часы, - поправил ее отец. - Ее выпустят из дворца только после того, как посланник императора убедится в моей смерти.
   Секст Кассий встал со своего места.
   - Я не был тебе хорошим отцом, Кассия Луцилла, - произнес он, выпрямившись, напоминая в отсветах пламени героев Софокла. - Ты заслуживаешь намного большего внимания и тепла, чем я способен тебе дать. Между тем, хочу, чтобы ты знала: ты самый необычный человек из всех, кого я знал.
   Он отдернул занавеску и долго молчал, глядя в синее небо.
   - Пришло нам время прощаться, дочь, - произнес он наконец. - Поезжай прямо сейчас к Филемону.
   - Как?! - вскричала Кассия. - Зачем?! Ведь ты собирался отослать меня за деньгами, чтобы скрыть свое намерение покончить с собой. Но сейчас в этом уже нет необходимости. Позволь мне быть с тобой до самого конца!
   - Нет, дочь моя, - Секст взял ее за руку. - Я не хочу, чтобы ты это видела. К тому же деньги, которые ты получишь у Филемона, предназначены для тебя. Твой брат и без того унаследует все остальное - дома, имение, земли. По римским законам, он будет иметь формальное право распоряжаться твоей судьбой и даже жизнью. Какая нелепость! Будто тобой можно распоряжаться! Секст хороший мальчик, но он не ты, у него нет ни твоего ума, ни твоей силы духа, и он легко подпадает под чужое влияние. Если ты с матерью не поладишь, Секст может принять ее сторону. Но я хочу, чтобы моя любимая Кассия Луцилла была защищена и независима от чужой воли. Поэтому я оставляю тебе эти деньги. Прошу тебя, не растрать их попусту! Используй свою рассудительность и сообразительность, за которую тебя так хвалил преподаватель счета, и постарайся преумножить эту сумму. Филемон поможет тебе советами.
   - Я отомщу за тебя, - прошептала Кассия, решившись любой ценой выполнить это обещание.
   - Сейчас я уже готов поверить в то, что такое возможно, - тихо сказал отец. - Но береги себя. Пользуйся своим даром осмотрительно. Не позволяй никому причинить тебе вред. И, пожалуйста, не мсти своей матери.
   Кассия молчала. Она не плакала очень давно - с тех самых пор, как два года назад обнаружила дар. И думала, что при своей неуязвимости и вознесенности над прочими людьми она уже никогда не заплачет. Но сейчас, спрятав лицо в складках отцовской тоги и зная, что это последние мгновения жизни единственного по-настоящему дорогого ей человека, девушка разрешила себе слезы, и они принесли ей какое-то облегчение.
   - Обещай мне не мстить матери, - настаивал Секст, продолжая гладить дочь по златоволосой голове.
   - Ты уходишь из жизни из-за нее, - Кассия говорила, не поднимая головы. - Это все случилось из-за нее!
   - Нет, дочь моя, не из-за нее, - голос Секста Кассия обрел твердость. - Луцилла - жертва надругательства. Пожалуйста, обещай мне, что не станешь наказывать свою мать! Помни: это она спасла меня от долгой мучительной смерти под пытками. Вместо этого я просто вскрою вены и спокойно уйду во сне.
   - Она мне больше не мать, - глухо проговорила Кассия ему в плечо. - Но из любви к тебе я обещаю не мстить этой женщине.
   Отец горестно вздохнул и не стал с ней спорить.
   У Кассии перед глазами мерк свет, ей было больно дышать из-за стиснутого в груди узла, когда она снова добиралась до Велабра через кричащую сутолоку римских улиц. В Велабре юная хозяйка удивила слуг тем, что точно указала им путь к лавке Филемона. Затем она опять считала деньги - теперь уже зная, кому они предназначены.
   Когда же Кассия вернулась в дом, на его воротах уже были вывешены в знак траура листья кипариса, и одетая в черное Пульхра с ужасом говорила ей, что Секст Кассий Пармский вскрыл себе вены.
   Кассия оттолкнула двоюродною сестру и поспешила в свою спальню, чтобы не столкнуться где-нибудь с матерью. Там ей вдруг пришло в голову, что у нее все еще остается неповторимая возможность увидеть отца живым, коснуться его, услышать его голос! Ведь со времени их разговора еще не прошло четверти суток!
   Несмотря на сжигающую, уничтожающую усталость, Кассия снова закрыла глаза и погрузилась в прошлое.
   Опять входила она в таблинум, опять видела Секста Старшего, сидящего в кресле, закутанного в тогу, внешне спокойного, уже готового к уходу, но еще живого, живого, живого. Пламя жаровни отбрасывало на статуи переменчивые багровые тени.
   - Я в полной мере готов полагаться на тебя, мой дорогой Пифагор, - говорил отец, протягивая Кассии мешочек с письмом, а она безропотно брала мешочек, слушая не слова отца, уже выученные ею наизусть, а звук его голоса.
   Секст объяснял ей, как найти Филемона, а дочь не отрывала глаз от отца, стараясь запомнить каждую черту лица, движение бровей и губ, тонкие, возникающие при разговоре морщинки вокруг глаз, которые исчезнут, когда лицо охватит восковая бледность.
   Затем, не зная, как еще потянуть время, Кассия просто обнимала Секста, ничего не говоря, лишь бы продлить еще ненадолго эти последние мгновения перед тем, как их разлучит стигийский холод.
   Но ей все же пришлось с ним расстаться. Уже совершенно без сил, задыхаясь от горя и истощения, снова ехала Кассия к Филемону, где, вместо того, чтобы считать деньги, она попыталась еще раз погрузиться в прошлое, чтобы повидаться с отцом, и на этот раз уже не выдержала напряжения и потеряла сознание.
   На следующий день Луцилла зашла к ней справиться о ее самочувствии. Кассия, лежа в постели, отвернулась к стене. Мать постояла в напрасном ожидании ответа, затем сообщила, что отправила письмо Сексту в Германию, но что он, очевидно, никак не успеет приехать домой до похорон. Кассия опять не проронила ни слова, и Луцилла тихо вышла.
   Днем погребальная процессия в сопровождении нанятых музыкантов, всю дорогу извлекавших длинные, тоскливые звуки из своих флейт и труб, доставила в открытом гробу тело Секста Кассия на Эсквилинское кладбище. Ряженые рабы и вольноотпущенники в восковых масках предков, взятых из ларария, расселись на креслах вокруг сложенного из деревянных бревен настила, на который было уложено тело. Это выглядело так, словно предки собрались вместе, чтобы встретить новоприбывшего родственника.
   Гней - самый старший из присутствующих здесь мужчин семьи - произнес речь, восхваляющую деяния усопшего. Когда он закончил, ряженые отошли в сторону. Авл Курций, сутулясь и оттого становясь еще меньше ростом, первым положил факел у подножия настила. Остальные вслед за ним стали поджигать деревянное сооружение с разных сторон.
   Занялся огонь, затрещало дерево, поднялась дымовая завеса, скрывшая из виду тело Секста Старшего. Когда оно сгорит, урну, куда соберут прах, установят в алтарь с надгробием.
   Кассия, как и другие женщины, стояла, покрыв голову складками длинной накидки в знак траура. Она находилась близко к погребальному костру, и ее все сильнее обдавало волнами жара. Но она не отходила, продолжая смотреть на пылающее сооружение и думая о том, что среди предков, встречавших Секста, не было того, кого он почитал более всех своих предшественников, - воина и поэта Квинта Кассия Пармского.
  

***

  
   По окончании девятидневного траура были совершены поминальные жертвоприношения. Богам поднесли оливковое масло, вино и кровь животных.
   Кассия лихорадочно размышляла, ища способ отомстить императору за смерть отца. Она могла попросить кого-нибудь из влиятельных друзей семьи представить ее Гаю, могла даже собственноручно нанести ему удар. В том, что ей хватит сил справиться с ним, она не сомневалась. Но дальнейшее развитие событий было очевидным: телохранители императора изрубят ее на части прежде, чем она успеет оказаться в безопасности, и это произойдет так быстро, что у Кассии просто не будет времени, чтобы, как-то воспользовавшись таинственным даром менять прошлое, уйти от погони.
   Может быть, Кассии следовало организовать заговор против Калигулы? Вообразив сенаторов, всадников, преторианцев, возглавляемых девушкой, еще не достигшей шестнадцати лет, она тут же отбросила эту идею как совершенно нелепую. Да и опасность доноса была слишком велика. Несмотря на свои необычные способности, жить в постоянном ожидании удара в спину Кассия не собиралась. Отец завещал ей беречь себя.
   - Как же мне использовать полученный от тебя дар, чтобы свершить возмездие, но не погибнуть? - шептала она снова и снова, сидя перед алтарем Тайного Божества, на котором всегда стояли свежие фрукты и кубок с вином. - Помоги же, бог или богиня, натолкни меня на правильную мысль!
   Несмотря на эти мольбы, безопасное решение так и не приходило в голову. Впрочем, решила Кассия, если Гая убьют другие, она все равно сможет считать, что им помогла ее ненависть, и что она хотя бы косвенно отомстила за отца.
   Вот только ждать, когда такое произойдет, было нелегко. Кассия не знала, когда же кто-нибудь наберется мужества и решимости, чтобы выступить против тирана. За прошедшие с начала правления Калигулы неполных четыре года было только два заговора против него.
   Кассии казалось невероятным, что люди годами терпят деспотию, - ведь речь идет всего лишь об одном человеке! Знать, полководцы, преторианцы - все они годами безропотно прислуживали какому-нибудь преступнику из семейства Юлиев-Клавдиев, вроде Тиберия или Калигулы, топтавшему их достоинство, пытавшему и убивавшему их близких, отнимавшему их имущество, обрекавшему на нищету их семьи, превращавшему их жен в платных или бесплатных потаскух, унижавшему их богов, причисляя к их сонму свою ничтожную личность!
   Думая об этом, Кассия чувствовала, как растет к ней презрение к роду человеческому.
   Между тем, время шло.
   - Сегодня он опять получил в подарок целый день жизни, - говорила девушка Тайному Божеству каждый вечер, и ей порой казалось, что глаза божества над складками хитона передают ей одну и ту же мысль: "Жди, Кассия Луцилла, тебе следует научиться искусству ожидания, ибо это высшая добродетель".
   - И как долго ждать? - вопрошала Кассия. - Еще годы? Тиберий правил больше двадцати лет!
   Представив себе, сколько еще издевательств над людьми придумает за двадцать лет неистощимая фантазия Гая, Кассия ужасалась.
   Она стала ходить на всевозможные зрелища, где присутствовал император. Сама не могла объяснить себе, что заставляет ее это делать. Кассия часто издалека видела Гая в амфитеатрах, когда тот стоял, окруженный своими приближенными, на трибуне для высших лиц государства. Замечала блудливую полуулыбку на бледном лице, напоминавшем морду козы, и редкие волосы на голове. Замечала, как радостно смеются стоящие рядом с ним сенаторы каждой его шутке. Видела все это и стискивала кулаки или больно вцеплялась в запястье сопровождавшей ее повсюду Олуэн.
   На четвертый год правления Калигулы, во второй половине января начались традиционные Палатинские игры, учрежденные некогда в честь обожествленного Августа его вдовой Ливией, прабабкой Калигулы. Во дворе Палатинского дворцового комплекса был сооружен деревянный театр. Его собирали и разбирали там каждый год. С основными постройками дворца он был соединен узкими крытыми галереями.
   Кассия и Олуэн не пропустили ни одного дня. К концу игр даже выносливая британка стала проявлять признаки усталости, в отличие от Кассии, в очередной раз поразившейся собственной жизненной силе.
   - Сегодня последний день игр, завтра дам тебе отдыхать с утра до ночи, - обещала она рабыне, когда они заняли места в театре.
   - Тебе, госпожа, тоже надо отдохнуть, - сказала Олуэн.
   - Я предпочитаю, чтобы у меня была причина весь завтрашний день танцевать,- ответила юная хозяйка.
   Вокруг них кипели страсти, стоял неимоверный шум. Люди рвались к свободным местам, отталкивая друг друга локтями, тут и там вступая в перепалки. Обычно нижние трибуны выделялись для сенаторского и всаднического сословия, а плебеи, вольноотпущенники и рабы могли любоваться зрелищами сверху, но в этот раз, согласно распоряжению Калигулы, все могли садиться, где хотели. Гай наблюдал с императорской трибуны, как сенаторам приходится мириться с тем, что они сидят рядом с чужими рабами, и это зрелище доставило ему немало развлечения.
   - Госпожа, тебя приветствуют, - сказала Олуэн.
   Обернувшись туда, куда указывала рабыня, Кассия увидела шагах в десяти от себя сидящих тесной группкой Луциллу с Агриппой, Пульхрой и несколькими рабами. Рядом с ними расположился Авл Курций с младшим сыном и двумя домашними слугами. Двенадцатилетний Агриппа, влюбленный в Кассию, как и его старший брат Гней, радостно махал ей рукой. Кассия коротко кивнула и отвернулась, чтобы не встречаться глазами с матерью.
   За месяцы, прошедшие после смерти Секста Кассия, Луцилле пришлось привыкнуть к тому, что дочь полностью игнорирует ее присутствие. Не зная о денежной сумме, оставленной Кассии отцом, Луцилла ждала, что дочь в конце концов будет просто вынуждена обратиться к ней. Но этого так и не произошло, и однажды мать зашла к Кассии в спальню и попыталась заговорить. Дочь подошла к ней вплотную, взяла ее за руку и, ни слова ни говоря, вывела из комнаты. Луцилле было больно, она вскрикивала, пытаясь вырвать руку из железной хватки, просила отпустить, но Кассия оставила ее лишь доведя до атрия.
   После этого Луцилла больше не предпринимала попыток разговора с дочерью, ожидая, когда приедет в отпуск Секст, бывший теперь главой семьи, и наведет в доме порядок.
   Перед спектаклями Гай Цезарь спустился на сцену, в центре которой был установлен алтарь, и принес в жертву духу божественного Августа двух фламинго. Этих необычных птиц с длинными изогнутыми шеями привозили с островов возле Испании. Кровь из рассеченной шеи фламинго брызнула на тогу сенатора Аспрена, помогавшего императору. По рядам зрителей прошел гул, люди тихо переговаривались, и до Кассии донеслись сказанные кем-то вполголоса слова: "Дурное предзнаменование!". Кто-то говорил, что кровь попала и на пурпурную тогу императора.
   Когда Гай с телохранителями шел к своей трибуне, он проходил очень близко, и Кассия заметила, что выглядит он веселым, беспечным, нисколько не обеспокоенным случившимся.
   "Когда-нибудь, когда ты будешь в таком же хорошем настроении, - думала девушка, глядя на неестественно худую шею императора и кусая губы, чтобы не выдать своих чувств, - тебя убьют! И убивать тебя будут многими мелкими ударами, чтобы ты чувствовал, что умираешь!".
   Спектакль Кассия смотрела рассеянно, время от времени искоса поглядывая наверх, туда, где стоял император. Похоже было, что и другие зрители не могли сосредоточиться на сценическом действии и продолжали переговариваться, несмотря на старания актеров. Однако все разговоры разом смолкли при появлении на сцене знаменитого актера Мнестера. Квириты хорошо помнили тот случай, когда телохранители вывели из толпы зрителей римского всадника, имевшего неосторожность разговаривать во время танца этого любимого императором актера, после чего Гай долго собственноручно бичевал провинившегося, как будто тот был безродным рабом.
   На сцене погибал некий Кинир, была злодейски умерщвлена его дочь, затем справедливость восторжествовала, и главаря разбойников - Лавреола, главного героя пьесы, - казнили. Во всех этих трагических эпизодах в обилии лилась красная жидкость, изображавшая кровь. В перерыве так называемые подставные актеры показали тот же сюжет, но кривляясь и отпуская непристойные шуточки. Кинира и его дочь снова убивали, негодяя опять наказывали. В конце концов искусственной кровью была залита вся сцена. При виде этого жутковатого зрелища по рядам зрителей опять побежали разговоры о недобрых знаках.
   - Уйдем? - спросила Кассия, обратившись к Олуэн, когда в середине дня император по своему обыкновению покинул театр, удалившись через задний выход, откуда он каждый день в это время шел через галерею в свою ванную комнату во дворце, купался и подкреплялся нетяжелой едой. Вместе с ним ушли несколько приближенных к нему людей. В их числе был и немолодой дядя императора, Клавдий, слывший из-за заикания и хромоты человеком странноватым и, возможно, даже дурачком.
   - Как скажешь, - ответила британка.
   - Останемся, - решила Кассия, немного подумав, стараясь разглядеть на лице Олуэн тень досады, но лицо варварки, как обычно, не выражало никаких чувств.
   Вечером ожидалось продолжение игр. В предстоявшем спектакле должны были танцевать хорошо обученные мальчики из благородных семей провинции Азия, специально прибывшие в Рим ради участия в Палатинских играх. У входа в театр толкались торговцы с лотками, предлагая всякую снедь, однако большинство зрителей принесли еду с собой. Они не хотели покидать трибуны, зная, что освободившееся место тут же кто-нибудь займет.
   Со стороны многочисленных построек Палатинского дворца к узким крытым галереям, ведущим к деревянному сооружению театра, выдвинулась группа германцев-телохранителей. Император многочисленными денежными дарами сумел воспитать в этих варварах беззаветную преданность к своей особе. Все они, как один, были рослыми, свирепыми воинами необыкновенной силы. Именно по этим признакам их отбирали когда-то из числа пленных, захваченных в германских кампаниях.
   Телохранители быстро рассредоточились по переходам дворцового комплекса. Один из них, светловолосый и плечистый Хенгист, перед тем, как переместиться в короткую длинную галерею и занять там свое место, вдруг заметил среди дворцовой прислуги раба, наклонившегося поправить развязавшуюся сандалию. Лица его не было видно. Что-то в его движении и наклоне привлекло было внимание Хенгиста, но долг не позволил ему отвлечься.
   Настенные факелы в галерее были расположены далеко друг от друга, и их не хватало для хорошей видимости. Пройдя два коридора, Хенгист вдруг услышал крики и шум борьбы. Ринувшись на звуки, он увидел распростертую окровавленную фигуру на полу и убегающих людей. Узнав в лежащем человеке Гая Цезаря, германец бросился за подмогой. Вскоре охваченные яростью варвары-телохранители уже повсюду искали заговорщиков. К раненному императору был доставлен врач с помощниками. Они отнесли стонущего Гая на носилках в его покои, где оказали ему первую помощь.
   Императору были нанесены две раны. Они не были смертельными, но причиняли Гаю нестерпимую боль. Плечо было рассечено, - если бы ключица не остановила меч, лезвие проникло бы в горло.
   - Кассий Херея и Корнелий Сабин, - хрипел дрожащий от телесной муки и пережитого ужаса принцепс, называя имена напавших на него двух преторианских трибунов. - Но с ними были другие преторианцы и сенаторы. И у них должны быть сообщники в театре! Не теряйте времени на расследование! Перебейте всех зрителей!
   Найти заговорщиков пока не удавалось. Они успели скрыться в одном из строений дворца. В крытых галереях германцы нашли лишь двух сенаторов - Аспрена и Антея, - и, не слушая их объяснений, набросились на них и изрубили.
   В театре среди зрителей вдруг с быстротой молнии распространился слух об убийстве императора. Но многие не верили этому сообщению. Гай мог намеренно пустить известие о своей смерти, чтобы проверить, как будут вести себя присутствующие. Римляне вскакивали с мест, тихо переговариваясь, с тревогой ожидая развития событий.
   Вскоре кто-то пустил новый слух, будто Гай, живой, весь окровавленный, доставлен на Форум, где он сейчас обращается к народу. Присутствовавшие в театре не знали, чему верить, и боялись повести себя как-то неправильно, из-за чего впоследствии пришлось бы раскаяться.
   У Кассии все внутри пылало. Ей немедленно надо было выяснить, что же на самом деле происходит. Но как это сделать?! Встав с места, она обвела взглядом трибуны театра, и тут увидела продиравшегося между трибунами старого друга отца, Авла Курция.
   Кассия, решительно прорвалась к проходу и сумела перехватить Авла до того, как он попытался протиснуться к своему месту, где его ждал сын.
   - Милый Авл! - жарким шепотом заговорила она, - Заклинаю тебя памятью отца, расскажи мне все, что тебе известно об императоре! Он жив или мертв?
   Курций, догадываясь, какой ответ ей хотелось услышать, тихо произнес:
   - Принцепс жив. Заговорщиков, по-видимому, спугнул неожиданно вошедший в галерею телохранитель цезаря.
   Кассия поняла, что наступил долгожданный миг! Ей необходимо было сейчас сосредоточиться и начать поиск нужного развития событий - такого, в котором заговорщикам удается прикончить Гая. Только она об этом подумала, как в театр вошли телохранители-германцы. Они бросили на алтарь, на виду у потрясенных зрителей, две отрубленные головы. Увидев, что сенаторов не спасло их высокое положение, многие зрители стали кричать и умолять варваров о пощаде, забыв свою римскую гордость.
   Германцев становилось все больше, и вскоре они уже окружили все трибуны.
   - Это конец! - в отчаянии воскликнул Авл Курций. - Чтобы выслужиться перед цезарем, они перебьют всех нас!
   - Что же может их остановить?! - спрашивала Кассия, с силой тряся Авла за плечи.
   - Только одно, - он задыхался, то ли от страха, то ли от тряски. - Смерть императора! В этом случае Гай уже не наградит их за усердие, а новый император скорее всего накажет за убийства римлян.
   Через миг Кассия уже потеряла Курция из виду: его снесла куда-то людская масса. Театр был охвачен паникой. Олуэн тоже нигде не было видно. В нижних рядах звучали громкие вопли. На одно мгновение между людьми, окружавшими Кассию, образовался просвет, и она увидела, как германцы начали резню. Они рубили безоружных людей, не разбирая ни положения, ни пола, ни возраста. Вероятно, исполняя приказ, варвары испытывали мстительную радость, получив возможность безнаказанно убивать ненавистных римлян.
   Люди пытались спастись, убегая от убийц, но бежать было некуда, германцы наступали с нескольких сторон, и зрители ползли по трупам и друг по другу, напирали на соседей, обращались с мольбами к убийцам, пытаясь прожить чуть подольше, хотя бы на несколько ударов сердца. Сцена была красной от искусственной крови, многие трибуны - от крови настоящей. От воплей закладывало в ушах. Казалось, это ревет какое-то огромное, закалываемое животное.
   Кассия не знала, как ей быть. Ее толкали со всех сторон, и она никак не могла сосредоточиться. Но выбора не было. Если она не найдет правильный виток событий, через несколько мгновений она расстанется с жизнью, либо затоптанная смертельно перепуганной толпой, либо зарубленная безжалостными телохранителями. Ей показалось, что среди мертвых она увидела тело Пульхры, но на это нельзя было сейчас отвлекаться.
   Кассия Луцилла закрыла глаза, позволив толпе нести себя куда угодно. Не слушая предсмертных воплей избиваемых и криков тех, чей смертный миг еще не наступил, Кассия перенесла свое сознание в таинственное мысленное пространство, где проходили бесчисленные волокна различных вариантов развития событий. Она понимала, что ни при каком развитии событий сама она не могла оказаться в галерее, где произошло нападение: туда можно было попасть лишь лицам, приближенным к императору. Значит, Кассия должна была искать такое развитие событий, в котором она была бы свидетельницей сообщения о кончине императора, доведенного до сведения германцев до того, как они начнут бойню.
   Девушка прекрасно понимала, что, если такого развития событий не существует, ей придется распрощаться с жизнью. Найти такой виток пока не удавалось. Кассию толкали, чей-то локоть больно ударил в бок. Она не обращала внимания.
   - Кассия, Кассия! - Девушка открыла глаза из-за того, что кто-то с такой силой тянул ее тунику, что расстегнулась металлическая застежка-фибула на левом плече. Это был Агриппа. В глазах двоюродного брата пылал ужас, он что-то кричал, но Кассия не слышала его из-за шума и не могла понять: он пытается прикрыть ее от нападения или, напротив, ищет у нее защиты.
   У Кассии совершенно не было времени разбираться в чувствах Агриппы. Несколько германцев уже орудовали мечами в самой непосредственной близости от них. Она, не говоря ни слова, крепко прижала мальчика к себе и снова закрыла глаза, продолжая перебирать витки реальности.
   Наконец внимание зацепилось за виток с желательным развитием событий. Меч германца раскроил череп Агриппы, и теплая жидкость залепила лицо Кассии. Но она сумела нечеловеческим усилием воли, не открывая глаз, окунуться в прошлое, и время в настоящем остановилось ...
  

***

  
   ...Со стороны многочисленных построек Палатинского дворца к узким крытым галереям, ведущим к деревянному сооружению театра, выдвинулась группа германцев-телохранителей. Они быстро рассредоточились по переходам дворцового комплекса. Один из них, высокий светловолосый и плечистый Хенгист уже ринулся было в короткую длинную галерею, чтобы занять там свое место, когда, бросив взгляд на суетящуюся во дворе прислугу, он увидел русого мужчину лет тридцати. Хенгист застыл на месте. Глаза раба, тоже заметившего его, стали расширяться.
   Задохнувшись от счастья, рослый телохранитель подскочил к рабу, и они бросились друг другу в объятия.
   - Бальдберт, брат мой! - повторял Хенгист на родном наречии. - Ты жив! Какое счастье!
   В последний раз он видел брата более десяти лет назад, посреди густой дубравы, там, далеко отсюда, в родных лесах, перед тем, как началась кровавая битва с римлянами.
   Братья хлопали друг друга по плечам и по спине, повторяя родные имена, торопясь рассказать все, что произошло с ними за эти годы. Бальдберт вдруг вскрикнул и поморщился, когда ладонь старшего брата пришлась ему по ключице.
   - В чем дело?! - воскликнул Хенгист и тут же догадался. - Тебя недавно били кнутом?!
   Бальдберт со стыдом отвернулся.
   - Проклятые римляне..., - проскрежетал зубами его брат, - но ничего, дорогой мой, самое главное - что я тебя нашел! Я попрошу императора, и он освободит тебя! Можешь не сомневаться: император очень к нам благоволит!
   Тут Бальдберта окликнул распорядитель работ, и ему пришлось срочно уйти. Хенгист спохватился, сообразив, что столь счастливая и неожиданная встреча заставила его ненадолго пренебречь своими обязанностями.
   - Я вызволю тебя, брат! - выкрикнул Хенгист и, ужасаясь собственной провинности, со всех ног ринулся в галерею. Пробежав два полутемных коридора, освещаемых светом редких настенных факелов, он завернул за угол и услышал впереди себя стоны и шум. Германец ринулся вперед. Увидев его, несколько человек, уже успевших нанести Гаю около тридцати ударов, пустились в бегство. Хенгист, кляня себя за потерянное время, взглянул на лежащего в луже крови императора, и поспешил за подмогой.
   Узнав о случившемся, охваченные яростью германцы начали беготню по крытой галерее и переходам дворца в поисках заговорщиков. Им встретились только два сенатора, которых они тут же безжалостно лишили жизни. Их отрубленные головы германцы взяли с собой и, войдя в театр бросили на стоящий на сцене алтарь.
   Среди зрителей началась паника, усилившаяся, когда германцев стало так много, что они окружили театр, перекрыв все выходы. Те, что сидели поближе к германцам, видя, как решительно они настроены, позабыв свою гордость квиритов, стали унижаться перед презренными варварами, умоляя их о пощаде.
   Кассии, сидящей на своем месте рядом с Олуэн, оставалось только ждать. Это было труднее всего, однако она уже ждала этот миг больше четырех месяцев, - можно было потерпеть еще немного. Кассия видела германцев, готовых начать расправу, видела перепуганных зрителей и знала, насколько оправданны их страхи. Перед глазами девушки проносились сцены кровавой бойни из стертого ею прошлого.
   Зная, что вскоре поступит сообщение о гибели императора, Кассия не разделяла тревожного состояния толпы. Ей было бы очень любопытно узнать, какие именно события в этом витке привели к другому завершению, и она надеялась, что обстоятельства гибели Гая когда-нибудь станут известны. Кассия, помня слова Курция в отмененном витке о том, что заговорщикам помешал неожиданно появившийся телохранитель, могла лишь предполагать, что при нынешнем развитии событий какая-то мелочь предотвратила эту неожиданность. Девушка помнила, с каким трудом она отыскала нынешний виток в гуще вариантов. Его могло и не оказаться, и в этом случае для очень многих, включая и Кассию, нынешний день стал бы последним.
   Размышления Кассии прервало появление в театре сенатора Павла Аррунция, считавшегося личным другом Калигулы. Громким голосом объявив о смерти цезаря, Аррунций отпустил германцев. Телохранители покинули помещение, и люди, страшась выражать свои подлинные чувства, с трудом веря в то, что угроза несчастья миновала, стали вставать с мест и проталкиваться к выходам.
   Кассия, уже почти не в силах скрывать свое ликование, выпрямилась и оглядела трибуны. По ним двигались спасенные ею люди, даже не подозревавшими о том, сколь мала была у них возможность уцелеть и кому они обязаны жизнью. Среди них были и ее родственники - Пульхра, Агриппа. А Калигула, давший приказ их перебить, был уничтожен сам! Кассии Луцилле было лишь жаль, что она не видела, как заговорщики наносят раны императору. Но она надеялась, что ударов было много, и Гай чувствовал, что умирает.
   - Я отомстила за тебя, отец... - прошептала Кассия, пробираясь вместе с Олуэн к выходу, и в этот миг в ее голове прозвучал щелчок, возвещавший совмещение двух времен.
  

***

  
   В первые часы после убийства Калигулы сенат был полон решимости восстановить республиканское правление, утраченное почти сто лет назад. Но преторианские когорты и простонародье выступили за сохранение империи, объявив новым принцепсом Клавдия, дядю убитого Гая. Сенаторы дрогнули и отказались от вожделенной свободы уже на следующий день, признав Клавдия новым императором.
   - Значит, они хотят правителя и боятся свободы, - говорила Кассия, принеся благодарственную жертву Тайному Божеству. - Тех, кто их освободил от тирана, они теперь за это же и накажут. Таковы люди. Мои предки были слишком высокого мнения о них!
   Впрочем, ничто не могло сейчас омрачить ликования девушки. Кассия Луцилла считала, что именно она справилась с самым могущественным человеком в мире. И сумела отомстить за смерть отца.
   - Я знаю, - виновато сказала она Божеству, глядя на лежащие перед ним фрукты. - Давно уже пора вместо скромного алтаря в моей спальне устроить настоящий жертвенник, где тебе можно будет подносить ягнят и голубей. За твою помощь в уничтожении тирана ты заслуживаешь большего, чем несколько яблок и сушеных фиников.
   Она задумалась, глядя на непроницаемые глаза статуэтки.
   - Еще лучше, - сказала Кассия, - было бы узнать, что именно тебе по вкусу. Может быть, ты не хочешь голубей. Как же узнать, чего ты хочешь? Как тебя благодарить? Как служить тебе? Для этого надо знать, кто ты. Откройся же мне! Прошу тебя, откройся!
   Статуэтка молчала.
   - Ну что ж, не хочу выглядеть неблагодарной! Спасибо за дар менять прошлое! Спасибо за поразительно крепкое, не знающее усталости тело! Спасибо за радость жизни! Спасибо за исчезновение страхов!
   Ближе к вечеру Кассия отыскала мать в атрии и, не здороваясь, заявила:
   - Необходимо принести богам благодарственные жертвы и устроить праздник по случаю кончины Калигулы, ради прихотей которого ты погубила отца. Приглашаю тебя нарядиться так, как ты одевалась, когда ходила на ночные игрища на Палатине, и сплясать в честь избавления Рима от тирана.
   Луцилла вспыхнула и выпрямилась.
   - После четырех месяцев молчания моя дочь решила наконец поговорить со мной? - спросила она.
   Две белокожие рыжие женщины - одна рыхлая, располневшая, с застывшей маской недовольства на лице, уже тронутом тонкими морщинами, вторая стройная, вызывающе молодая - стояли по две стороны от водоема в центре зала, глядя друг другу в глаза. Луцилла в этот прохладный январский вечер зябко куталась в теплую накидку-паллу, надетую поверх голубовато-серого платья и двух туник. На Кассии было лишь легкое белое платье с отделкой в виде меандрового орнамента, однако холода она не чувствовала.
   - Неужели ты думаешь, что я действительно могла отказать императору? - с обидой спросила Луцилла.
   - Я думаю, - Кассия одарила мать одним из своих взглядов, обычно заставлявших собеседников съеживаться и прятать глаза, - что ты могла принять яд! Или, чтобы хоть немного смягчить страдания отца, могла показать ему, как ты сама мучаешься от того, что происходит, вместо того, чтобы разговаривать с ним с обычным своим высокомерием. Или, - Кассия повысила голос, - могла хотя бы не наряжаться как шлюха из Субуры!
   - И как бы все это спасло твоего отца? - нарастающая ярость Луциллы помогла ей выдержать взгляд дочери. - Ты думаешь, мне было легко - и угождать сумасшедшему чудовищу, и считаться с чувствами оскорбленного мужа, и дрожать от страха, что чудовище доберется до моих детей?
   Кассия вложила в свой голос весь яд, на который была способна:
   - Значит, тобой двигала забота о нас, добрая матушка? О Сексте и обо мне? Вот оно, в чем дело!
   Краска гнева, выступившая на лице Луциллы, странным образом молодила ее. Голос звенел от возмущения на неблагодарную дочь.
   - Если бы я выказала неповиновение Гаю, - воскликнула женщина, - он стал бы проявлять к нашей семье повышенный интерес. Калигула всегда так поступал! И тогда он непременно заинтересовался бы молодой, привлекательной девушкой! Тем более, что с тех пор, как умерла его любимая сестра Друзилла, с которой он делил постель, Гай непрерывно тосковал по ней и не пропускал ни одной рыжей девушки, словно ища замену Друзилле! Да, Кассия, я очень боялась за тебя!
   Кассия молчала, размышляя над ее словами и признавая, что в них могла быть толика правды. Может быть, даже больше, чем толика. Но затем Кассия вспомнила искаженное болью лицо отца, в тот день, когда он и Луцилла стояли здесь, на этом самом месте, и их так же разделяла зеленоватя вода имплювия.
   - Сейчас ты можешь утверждать все, что угодно, - Кассия говорила медленно и очень отчетливо. - Но тогда ты думала только о своей жалкой шкуре.
   На сей раз Луцилла не выдержала ее взгляда и отвернулась. Затем снова подняла лицо - покрасневшее, с влажными глазами.
   - По законам Рима, - сказала она устало, - главой нашей семьи является Секст. Он когда-нибудь приедет и разрешит наш спор. Возможно, брат велит тебе проявлять ко мне дочернее почтение, и тебе придется выполнять его решение. Возможно, он, как и ты, сочтет, что я предала семью. Но до тех пор, пока Секст далеко, нам с тобой лучше не жить вместе. Если ты не уедешь, то уеду я.
   - Я уже решила уехать, - ответила Кассия. - Сексту я сообщу письмом, где меня искать.
   - Надеюсь, ты успокоишься и поймешь, насколько ты несправедлива по отношению ко мне, и..., - матери, казалось, было важно, чтобы последнее слово было за ней.
   - Я бы тебя уже уничтожила, - перебила ее Кассия, сама удивляясь тому, что может говорит с таким холодом, - если бы не обещание, данное отцу.
   Луцилла переменилась в лице и быстрыми шагами покинула атрий.
  

***

  
   Свое шестнадцатилетие Кассия встретила в фамильном доме, в Парме, куда она взяла с собой Олуэн и нескольких слуг. Парма была лишь первой остановкой на ее пути - возможно, очень длинном. Юная аристократка преисполнилась решимости обойти, если понадобится, хоть весь римский мир, изучая верования, культы, философские взгляды, для того, чтобы выяснить, какое божество и с какой целью выделило ее, Кассию Луциллу Пармскую, из миллионов смертных.
  
  
  

- Глава 3 -

Осень, 271 г. н.э.

  
   Заставить зрителя хохотать во все горло - этого мало...
   Гораций
  
   - Полагаю, после Рима наш форум не покажется тебе просторным и величественным, - высказав это предположение, римский всадник Марк Ульпий взял под локоть двоюродного брата и обошел вместе с ним сверкающую на солнце лужу.
   - Здесь красиво, - вежливо, но не слишком искренне, ответил Тит, только вчера прибывший в Кордубу из Вечного города. - Во всяком случае, Бетис производит не меньшее впечатление, чем Тибр. И, конечно, приятно радует множество фонтанов.
   По мере того, как братья подходили к обширной крытой колоннаде, простирающейся между рынком и храмом Марса, все слышнее становился гул человеческих голосов. В этот оживленный час первой половины дня там находилось немало народа. Одни стояли группками, переговариваясь, возле колонн, другие пришли сюда ради многочисленных лавок. Среди последних женщин было больше, чем мужчин. Теперь они рассматривали товар, который предлагали на своих лотках сапожники, ювелиры, продавцы ароматов, сукновалы, и торговались с ними.
   Порыв сырого, напоенного водой, ноябрьского ветра и возобновившийся дождь заставили двух Ульпиев ускорить шаг, чтобы поскорее оказаться в колоннаде.
   Марк Ульпий, будучи декурионом Кордубы, т.е. членом городского совета, был здесь человеком влиятельным и известным, и многие почтительно приветствовали его. В ответ он кивал красивой формы патрицианской головой, слегка тронутой благородной сединой. Его родственник и гость с интересом разглядывал провинциальных девушек, находя в юных жительницах Бетики, несмотря на уже вышедшие из моды расцветки их туник и накидок, некую привлекательную черту, каковую редко встретишь в Риме. Тит не сразу подобрал ей название.
   - Наивная притягательность, - проговорил он задумчиво, пробуя на вкус слова.
   - Тебе уже тридцать пять лет, - заметил с усмешкой Марк, перехватив заинтересованный взгляд Тита, - а ты все не взрослеешь. Остается лишь надеяться, что, достигнув моего возраста, высокочтимый римский брат станет обращать внимание и на другие красоты природы.
   - То есть через семь лет у меня наконец откроются глаза? - уточнил Тит, насмешливо вскидывая светлые, под стать коротко остриженным соломенного цвета волосам, брови. Марк, в отличие от него, был темноволос и смугл. В их внешности можно было найти лишь одну общую черту, намекающую на их родственную связь, - крупноватый, слегка выступающий вперед, лоб.
   Братья стояли в просвете между колоннами, оправляя складки своих накидок. В таких же и подобных накидках, надетых поверх туник, были и многие другие посетители колоннады. Они напоминали женские паллы и назывались почти точно так же - паллиями. Более ста лет назад они практически вытеснили неудобные тоги. В паллий можно было облачиться без посторонней помощи.
   Обычно накидка - как у женщин, так и у мужчин, - закрывала спину и спускалась толстой складкой с левого плеча, оставляя открытой правую руку. Однако в такой холодный день Марк и Тит, как и многие другие, воспользовались возможностью плотнее укутаться в мягкую, теплую ткань.
   - Расскажи, мой Тит, какие разговоры ведут сегодня на семи холмах? - спросил Марк, меняя тему. - Верят ли в Риме, что новому августу, в отличие от его не очень удачливых предшественников, удастся восстановить целостность империи и вернуть в ее состав Галлию с Британией?
   Тит посерьезнел.
   - Если бы ты задал этот вопрос год назад, - задумчиво молвил он, - когда Аврелиан только начинал свое правление, многие ответили бы отрицательно. Император потерпел поражение от алеманнов, которым удалось вторгнуться в Италию. Да и в войне с готами он, несмотря на ряд побед, понял, что не сможет удержать Дакию, и отказался от этой провинции.
   Марк Ульпий кивнул.
   - Аврелиан проявил тогда немалую изобретательность, - усмехнулся он, - переселив жителей Дакии на другую территорию и дав ей почти то же самое название - Дакия Аврелиана. Как видно, крестьянское происхождение не является препятствием для воображения и быстрого ума. Но все это хорошо известно, друг мой, так же, как и то обстоятельство, что в конце концов Аврелиан сумел нанести алеманнам сокрушительное поражение. Меня интересуют не столько сами события, сколько настроения и ожидания.
   - Аврелиан талантливый полководец и очень волевой человек, - сказал Тит, - но сумеет ли он остановить распад империи, знают лишь боги.
   - Какие именно боги? - с живостью откликнулся Марк. - Император, надо думать, поклоняется Митре, как и многие другие солдаты?
   - Конечно. Хотя поговаривают, что он намерен дать этому персидскому богу какое-нибудь приличное римское имя.
   Братья подошли к лавке ювелира, и Тит взял с лотка нитку с жемчугом. К нему тут же подскочил торговец, начавший было расхваливать свой товар, но римский гость остановил его жестом руки.
   - Не сегодня, - сообщил он и, отведя брата в сторону, обратился к нему, понизив голос.
   - Не скрою своего нетерпения, мой Марк, - произнес Тит. - С тех пор, как два года назад ты побывал в Риме и открыл мне тайну, я мечтал оторваться от дел и приехать сюда, в вашу Бетику, чтобы ближе познакомиться с Учением и получить ответы на накопившиеся у меня вопросы. Наконец мне это удалось. Так когда же мы сможем посвятить время столь волнующему меня обсуждению? Почему бы не сделать это прямо сейчас в какой-нибудь таверне? Ради этого я даже готов отвратить свой взор от прелестных нимф Бетики.
   - Дорогой Тит, уйми свое нетерпение, - улыбнулся Марк, прекрасно понимая состояние своего гостя. - Уже сегодня вечером у меня дома состоится собрание всей, если можно так выразиться, коллегии хранителей учения. Мы будем обсуждать отдельные тонкости, в чем нам поможет наш мудрый наставник Клеомен. Люди будут делиться своими переживаниями и обсуждать их. Затем мы проделаем совместный опыт.
   - О! - с воодушевлением воскликнул Тит, - Скорей бы наступил вечер! Но скажи мне прямо сейчас, дорогой брат, каковы твои собственные успехи?!
   Вместо ответа, Марк задумчиво проговорил, глядя прямо в глаза своего охваченного радостным предвкушением двоюродного брата:
   - Удивительны пути Фортуны! Всего несколько лет назад мы оба находились на полях сражений, служа разным правителям! Фактически мы были врагами. Если бы ты был не на Дунае, а на Рейне, твои легионеры дрались бы с моими...
   В те дни, о которых вспомнил Марк Ульпий, Испания входила в состав Галльской империи, отделившейся от Рима при императоре Галлиене. Этому цезарю в годы своего правления приходилось иметь дело с несколькими узурпаторами, поднимавшими восстания на дунайских провинциях, в Египте и в Греции. Он справился со всеми, кроме одного. В год консулов Публия Корнелия и Гая Юния полководец Галлиена по имени Постум поднял восстание на Рейне, провозгласив себя императором. Так образовалась Галльская империя, оторвавшая от Рима огромные территории - всю Галлию и Испанию, а также покоренные части Британии и Германии. Галлия была к тому времени романизирована в такой степени, что и строй, и язык, и обычаи Галльской империи практически не отличались от римских. Руки обоих императоров были связаны бесконечными набегами германских племен. Поэтому ни Галлиен, ни Постум так и не решились начать друг с другом полномасштабную войну, чтобы объединить империю под своей единоличной властью. Дело тогда ограничилось несколькими пограничными столкновениями.
   Однако два года назад - это было уже после смерти Галлиена, в период кратковременного правления Клавдия Готика, - Испания вновь вернулась в состав Римской империи. Но Галльская империя все еще продолжала существовать, и теперь все ждали, предпримет ли против Тетрика, нынешнего императора галлов, какие-либо действия Аврелиан, пришедший к власти в Риме полтора года назад.
   - Ты прав, мой Марк, - согласился Тит, - нам с тобой необычайно повезло. Правители испанских провинций проявили дальновидность, когда решили отделиться от Галльской империи и вернуться под сень Рима. Если бы не это, мы до сих пор были бы врагами!
   - Я не сумел бы посетить тебя в Риме, - продолжил Марк в том же тоне, - и не поведал бы тебе важной тайны!
   Пока братья разговаривали, дождь прекратился, и теперь люди ринулись толпой из колоннады на площадь. Среди них были и владельцы лавок со своими слугами.
   - Кажется, там мимы дают представление, - догадался Марк, глядя в сторону образовавшегося на площади скопления народа. - Пойдем, посмотрим.
   Зрители стояли плотным полукругом перед возвышением для ораторов, облюбованным на сей раз актерами. Те взбегали на площадку или покидали ее по ступенькам, юркая в повозку с двумя впряженными в нее ослами, быстро меняя какую-нибудь часть одежды и снова выскакивая оттуда. Разноцветные нелепые тряпки вместо туник, короткие плащи, размалеванные краской лица, придающие им то или иное выражение - хитрое, удивленное, гневное, обескураженное, радостное, - шутки и ужимки мимов вызывали у зрителей громкое одобрение и веселый смех.
   В отличие от обычных актеров, мимы не нуждались ни в театральном здании, ни в декорациях, ни в масках. Они могли давать свои представления где угодно - на улицах и площадях, возле харчевен и храмов. Масок они не использовали. Во всех других видах театрального искусства, включая и народные фарсы-ателланы, женские роли традиционно исполнялись мужчинами. Только в мимах наряду с актерами могли участвовать и актрисы. Кроме того, мимы зачастую включали в свои выступления и номера с фокусниками, дрессировщиками и акробатами, что делало их еще более популярными.
   Братья Ульпии подошли в тот момент, когда мимы - словно подслушав их недавний разговор, - показывали развал Римской империи. Высокий дородный мужчина с лавровым венком на голове, изображая императора Галлиена, сидел на мешке с зерном. Лицо его было раскрашено, как у триумфатора, но одежда была нелепа - несколько разноцветных накидок и плащей, два сарматских меча за поясом.
   В толпе зрителей раздавались смешки. Им был ясен смысл этих предметов: мешок с зерном символизировал провинцию Египет, кормившую всю империю хлебом, пурпурный с позолотой плащ галльского покроя обозначал Галлию, мечи намекали на Дакию и Мёзию, тонкая шаль, в соответствии со своим происхождением, изображала Сирию.
   По ходу пьесы Галлиену приходилось отбиваться от наседающих на него со всех сторон узурпаторов, стремящихся присвоить какую-нибудь часть империи. Пока он потешно отгонял костлявого мужчину и гибкого мальчика, пытающихся завладеть его мечами, молодой человек с вьющимися светло-каштановыми волосами, изображая Постума, сорвал с плеч императора галльский плащ, отбежал в сторону и, набросив плащ поверх своего пестрого одеяния, извлек из неведомых складок лавровый венок и украсил им голову. Галлиен, пыхтя от усилия, вскочил с места и бросился к узурпатору.
   Из повозки выскочила молодая танцовщица, проворная, с живыми темными глазами и изящно заостренным подбородком. Костлявый мим и мальчик, переодевшись в звериные шкуры и нацепив нелепые рыжие бороды, изображали теперь германцев. Они донимали обоих стоящих на сцене императоров - римского и галльского, - наскакивая на них и снова отбегая, когда девушка подскочила к Галлиену и, выдернув ловким движением руки его шаль, попыталась оттащить в сторону мешок с зерном.
   - Это Зенобия! Правительница Пальмиры! - смеялись в толпе.
   Когда-то Оденат, муж Зенобии, которую изображала сейчас нисколько не похожая на нее хорошенькая танцовщица, оказал Галлиену важную услугу, прогнав из сирийских провинций вторгшихся туда персов. Это произошло вскоре после величайшего позора в истории римской империи, когда император Валериан, отец и соправитель Галлиена, попал в плен к персам и так и не вернулся оттуда. Персидский царь царей Шапур казался непобедимым, однако Оденат силами своей пальмирской армии выдворил его войска из римских провинций и еще долго гнал их по их собственной территории.
   Галлиен даровал тогда Оденату почетный титул корректора Востока. Фактически этот потомок сирийцев и греков стал полновластным правителем всех восточных провинций, лишь номинально признавая власть Рима. После убийства Одената его вдова Зенобия стала править от имени их несовершеннолетнего сына Вабаллата. Она наделила сына теми же - отнюдь не предназначавшимися для перехода по наследству - почетными титулами, что добыл на поле боя отец.
   Затем войска пальмирцев заняли Египет - богатейшую провинцию, откуда в Италию десятилетиями поступало дешевое зерно, позволявшее императорам снабжать население Рима и других важных городов бесплатным хлебом.
   В интерпретации мимов действия Зенобии ничем не отличались от узурпации, хотя на словах она продолжала признавать верховную власть Рима.
   - Удивительно, как много сходит с рук мимам, - прошептал Тит Ульпий брату. - Не могу представить себе, чтобы актер трагедии или оратор говорил прилюдно то, что позволяют себе мимы.
   - Ты прав, - согласился Марк. - Они, не опасаясь наказания, высмеивают не только властителей, но и богов. Не случайно их так не любят христианские проповедники, к чьим верованиям они проявляют не больше почтения, чем к официальным богам Рима. В свое время почти неприкрытые насмешки мимов терпели даже такие тираны, как Нерон, Домициан и Максимин Фракиец.
   Тем временем мимы на площадке уже показывали другое представление. Это была одна из незатейливых историй о супружеской измене, столь любимых зрителями всех времен. Спектакли мимов редко обходились без таких историй. Сам Август, будучи суровым поборником семейных ценностей, тем не менее весело смеялся, когда адюльтер происходил на сцене.
   Жена принимает у себя дома любовника. Внезапно возвращается муж. Любовнику приходится спрятаться в огромной бочке. Он надеется, что досадная ситуация продлится недолго. Однако муж не проявляет торопливости, и, опасаясь, что любовник чихнет или еще как-нибудь выдаст свое присутствие, женщина сообщает супругу, что некий человек хочет купить у них по очень выгодной цене старую бочку и теперь этот покупатель изучает ее. Любовник, вылезая из бочки, требует, чтобы муж почистил ее перед сделкой. Незадачливый муж лезет в бочку, а жена и любовник, предаваясь утехам Амура, время от времени заглядывают в бочку и дают мужу ценные советы по поводу его работы.
   Зрители хохотали над одураченным рогоносцем и во времена республики, и при первых принцепсах, и сейчас.
   - Я видел этот мим уже не меньше десяти раз и читал эту историю у Апулея, - произнес Тит. - Пойдем, мой Марк, найдем себе занятие поинтереснее. Например, посидим в таверне за чашкой доброго фалернского.
   Его собеседник не возражал. Братья попытались проложить себе дорогу сквозь толпу, чтобы покинуть форум, но их заметил один из знакомых Марка Ульпия. Тит уже был представлен этому человеку и знал, что это Децим Рабирий, богатый торговец, поставляющий в Рим жертвенных птиц.
   - Подождите немного, не пожалеете! - стал увещевать их Рабирий. - У этих актеров есть еще несколько сюрпризов. Поверьте, я видел их выступление в Толетуме. Видите Александра? Я имею в виду того юношу со светло каштановыми волосами, который только что тряхнул ими, чтобы сбросить со лба? Да, да, тот самый, что играл роль Постума. Он не только мим, но и этолог. - Видя, что слушатели его не поняли, Рабирий пояснил: - Потрясающе передразнивает людей и животных! Обычно Александр представляет свое искусство в перерыве. Люди это знают и потому не расходятся, даже если кому-то не интересно в сотый раз смотреть историю про обманутого мужа.
   - Что же будет после перерыва? - спросил Тит.
   - Фокусы и выступление акробатов.
   Тит и Марк решили остаться до перерыва и не пожалели о своем решении, несмотря на то, что до выступления этолога Александра актеры дали еще один спектакль. Это была сильно сокращенная версия комедии Плавта "Путаница" - истории о молодом человеке по имени Менехм, который случайно находит в незнакомом городе своего брата-близнеца, пропавшего много лет тому назад. На внешней неразличимости братьев была построена целая цепь забавных ситуаций. Перед зрителями появляется то один из братьев, то другой, и было понятно, что играет их один и тот же актер, этолог Александр.
   В последней сцене пьесы братья наконец встретились друг с другом, угостив зрителей удивительной неожиданностью. Проходи этот спектакль на просцениуме обычного театра в исполнении комедиантов, а не мимов, два актера просто надели бы одинаковые маски. Здесь же из повозки выскочил еще один молодой человек, бросившийся с возгласом "Менехм! Брат мой!" обнимать главного героя, после чего оба с улыбками повернулись к охнувшим от изумления зрителям.
   Они были похожи друг на друга как две капли оливкового масла. Теперь Александров было два!
   Зрители разразились восхищенными возгласами и рукоплесканиями. У Тита от удивления вытянулось лицо, а Марк напрямую обратился к Рабирию с требованием пролить свет на происходящее.
   - Актеры - близнецы! - пояснил тот со смехом, стараясь перекричать толпу. - Так же, как и в пьесе!
   В перерыве, как и предсказывал Рабирий, Александр развлекал публику, изображая разных людей. Вот центурион размахивает рукой и выкрикивает команды. Вот гладиатор-ретиарий приветствует воображаемые трибуны, а затем вступает в бой, пытаясь накинуть сеть на противника. Ни сети, ни противника в действительности не было, но актер двигался так убедительно, что когда гладиатор, как бы потерял сеть и упал, сраженный воображаемыми вилами, казалось, действительно наступил его смертный миг. Потом, изображая погонщика мулов, Александр размахивал веревкой так, словно это был бич. После этого играл на несуществующих инструментах - то на флейте, то на арфе.
   - Александр, изобрази меня! - выкрикнула из толпы зрителей ухоженная молодая женщина с таким количеством украшений, что ей могла позавидовать ювелирная лавка.
   - Как же я это сделаю, досточтимая госпожа? Я ведь в первый раз тебя вижу! - откликнулся Александр, и стоящие рядом люди рассмеялись. Актер произнес фразу, в точности повторив интонацию женщины и передернув плечами так, как сделала она, когда задала свой вопрос. На мгновение показалось, будто он весь обвешан пришедшими в движение и зазвеневшими серьгами, браслетами и цепочками. Женщина залилась краской и, спрятав лицо в ладони, смущенно захихикала.
   Оставив Тита продолжать глазеть на проделки актера, Марк протиснулся через толпу, добрался до повозки мимов и разыскал их руководителя, Семпрония. Представившись, Ульпий стал расспрашивать его о деятельности труппы. Семпроний, грузный мужчина с мясистым носом, в чьей внешности не было ничего императорского, - он даже в венке не особенно походил на Галлиена, которого недавно играл на площадке, - рассказал, что он со своими подопечными разъезжает по городам испанских провинций. В Бетику они прибыли недавно из Лузитании.
   - Я хотел бы, чтобы твоя труппа дала в самое ближайшее время представление с мимами, фокусами и акробатами у меня дома, - сказал Марк Ульпий. - Для моих гостей, один из которых приехал из Рима всего на десять дней. Я могу принять вас хоть сегодня. Думаю, возможность подзаработать вам не помешает.
   - Большая честь для нас, досточтимый декурион! - воскликнул Семпроний, радостно переглянувшись со своей маленькой полной женой. Им обоим было лет под пятьдесят. - Большая честь! Мы непременно придем, но сегодня мы уже приглашены к магистрату, организующему игры и театральные представления в Кордубе. Нам предложили выступать в течение ближайшего месяца в городском амфитеатре в качестве подставных актеров, развлекая публику в перерывах между актами трагедий.
   - Иными словами, - Марк решил помочь словоохотливому собеседнику выразить свою мысль, - ты пока не знаешь, в какой вечер вы будете свободны?
   - Совершенно верно, досточтимый декурион, - подтвердил Семпроний. - Сегодня, после разговора с магистратом, мы уже будем об этом знать, и я пришлю нашего человека, чтобы ты договорился с ним о нашем выступлении у тебя дома.
   Распрощавшись с руководителем мимов, Марк отыскал двоюродного брата.
   - Ну что ж, Тит, - сообщил он. - Фокусников мы посмотрим в другой раз и в более удобной обстановке, причем не выходя из дома. А сейчас наступило время фалернского! Мы отправляемся с тобой в одно очень приятное место с замечательным видом на реку.
   Они покинули площадь форума. Возле храма Марса братьев Ульпиев ждали рабы с паланкином.
  

***

  
   Перед открытым прилавком торговой лавки, пристроенной рядом с главным входом в дом Марка Ульпия, толпились клиенты. Их было человек двадцать. Они по очереди подходили к прилавку, где двое домашних слуг - женщина и мужчина - выдавали им корзинки с сухими продуктами.
   Тит, вышедший полюбоваться неспешно опускающимся к горизонту солнцем, вместо этого наблюдал раздачу еды и размышлял. В его римском доме клиентов кормили теплой бобовой похлебкой с лепешками. Мысленные подсчеты показывали, что метод Марка сопряжен с меньшими хлопотами и потерей времени для хозяев, но, в зависимости от выбора продуктов, мог оказаться более дорогостоящим. Тит затруднялся сделать окончательный вывод в пользу того или иного способа.
   Один из клиентов, очень худой мужчина лет сорока с прямыми черными с проседью волосами и узким, аскетичным лицом, одетый в темную поношенную накидку с капюшоном, получив корзинку, вместо того, чтобы удалиться, направился, прихрамывая, за угол, к заднему входу в дом. Очевидно, у него были еще какие-то дела с Марком или с кем-то из его челяди.
   Когда Тит вернулся в дом, к нему обратился управляющий:
   - Господин Марк сейчас ведет деловые переговоры в таблинуме. Но он просил, чтобы ты, досточтимый Тит, шел прямо в триклиний, где тебя уже ждут. Сам господин вскоре к вам присоединиться.
   В триклинии Тит застал миловидную жену Марка, Кальпурнию, и гостя - пожилого мужчину, которого он раньше не встречал. Впрочем, Марк уже рассказывал брату об этом человеке, и Тит понял, что видит перед собою Ювентия, владельца поместья, расположенного недалеко от Кордубы. Его догадка подтвердилась, когда Кальпурния представила их друг другу.
   Когда-то Ювентий служил под началом Марка в войсках Постума. Оба участвовали в осаде Монготиака на стороне Постума, когда его полководец Лелиан поднял восстание, претендуя на власть в Галльской империи. Узурпатор чуть было сам не пал жертвой другого узурпатора. Центурион Ювентий спас от смерти раненного земляка по Бетике, легионного трибуна Марка Ульпия. Он задержался на самом опасном участке сражения, став отличной мишенью для вражеских лучников и камнеметов и рискуя собственной жизнью, чтобы оттащить оттуда командира.
   Впоследствии, отбыв свой многолетний срок службы, Ювентий, как и многие другие ветераны, должен был получить в надел участок земли в Верхней Германии, весьма далеко от родных мест. Ульпий, воспользовавшись своими связями, помог ему получить вместо этого денежную сумму, на которую бывший центурион купил землю в Бетике. Но изъявления благодарности Марка за свое спасение на этом не закончились. Впоследствии, уже встретившись с Ювентием в Испании, он посвятил новоиспеченного земледельца в тайну, и именно по этой причине тот присутствовал сейчас в триклинии.
   Мальчик-раб в короткой тунике развязал Титу сандалии, и он, уподобившись собеседникам, удобно устроился на той же кушетке, где возлежал ветеран. Римский гость почувствовал, как в нем опять растет предвкушение интересного разговора, сопровождавшее его весь день.
   В триклинии стояли три трехместных кушетки и несколько кресел. Стол, расположенный между ложами и креслами, уже был накрыт. Зал был уставлен изящными статуями, вдоль стен стояли курильницы с благовониями, ларцы из слоновой кости, столики, инкрустированные перламутром. На улице темнело, и в зале горели установленные на высоких столбах большие масляные светильники.
   На столике возле стены была установлена весьма изящная, александрийской работы, клепсидра. Это были водяные часы с двумя фигурками купидонов. У одной из глаз капала вода, пополняя скрытый в подставке часов сифон. Невидимый механизм сифона медленно поднимал вторую фигурку, указывающую палочкой на определенную отметку на высоком цилиндрическом циферблате. Таким образом, клепсидра показывала время суток.
   В серебряном зеркале, стоящем возле клепсидры, Тит поймал отражение Ювентия со спины и подумал, что центурионы везде чем-то похожи друг на друга. Под его началом на Рейне тоже служили люди этого типа - крепкие, с грубыми суровыми лицами и толстыми обветренными шеями, немногословные, не особо образованные, но очень быстро соображающие, когда надо правильно определить наилучшее место для разбивки лагеря или принять решение, от которого будут зависеть жизни многих солдат.
   Тит испытывал уважение к человеку, способному не задумываясь пожертвовать жизнью ради товарищей. И, тем не менее, ему было странно видеть бывшего центуриона посреди столь изысканной обстановки, рядом с ухоженной миниатюрной, прекрасно образованной, знающей наизусть целые поэмы римских и греческих авторов, женой Марка. Странно даже несмотря на то, что, на основании реформ Септимия Севера, Ювентий, отслужив центурионскую службу, получил кольцо римского всадника и теперь с точки зрения закона был ровней Ульпиям.
   Тит мысленно пристыдил себя за эти мысли, вспомнив, что и его собственные предки во времена республики были плебеями. Кроме того, ему пришел на память тот важный разговор с Марком в Риме, когда брат долго задавал ему странные вопросы о том, способен ли он испытывать жалость к страдающему животному, к сраженному гладиатору, к больному рабу. И лишь после того, как Тит с некоторым стыдом признался, что ему не чужды подобные чувства, Марк счел его достойным посвящения в тайну.
   В зал пришел Марк Ульпий, а с ним - еще один гость, чье появление удивило Тита куда больше, чем присутствие здесь бывшего центуриона. Это был тот самый хромой клиент с прямыми длинными волосами и большими глазами на худом, аскетичном лице, которого Тит видел во время раздачи бесплатной еды. Изумление возросло еще больше, когда Марк настоял на том, чтобы гость возлег на самом почетном месте триклиния, каковым считалось первое из трех мест нижней кушетки. Обычно его занимал сам хозяин дома.
   Такое обращение патрона с клиентом, то есть по сути - с жалким нахлебником, горемыкой, чем-то вроде бедного родственника, - не укладывалось в голове римского гостя.
   Заметив состояние Тита, худощавый клиент, расположившись на почетном месте без малейшего смущения, улыбнулся и спросил, прямо глядя ему в глаза:
   - Не скучаешь ли, досточтимый Тит, по блистательному Палатину, тихому Виминалу и шумной грязной Субуре?
   - Я не успел соскучиться по Риму, - оторопело пробормотал Тит. На мгновение ему показалось, что он стал объектом насмешек, но тут Тит заметил, что все присутствующие дружелюбно улыбаются ему, и даже некрасивое лицо Ювентия утратило на мгновение свою ветеранскую суровость и несколько разгладилось.
   Марк, проходя мимо двоюродного брата, похлопал его по спине, после чего расположился на противоположной кушетке, рядом со своей женой.
   - Это Клеомен, - пояснил он. - Он весьма опытный врач, одержавший множество побед над хворями, хотя в это и трудно поверить, ведь врачи, как известно, опаснее для жизни человека, чем сама болезнь.
   - Сегодня, на обочине Августовой дороги, недалеко от городских ворот, я видел могилу, - сообщил Клеомен, угощаясь виноградом. - На надгробии было написано: "Я умер от того, что меня лечило слишком много врачей".
   Все рассмеялись.
   - Впрочем, мы ценим Клеомена не только за его достижения в науке Асклепия, - продолжал Марк. - Он человек настолько высокоученый и осведомленный в литературе и философии, что мы в нашем кругу называем его Софистом, хоть он и не принадлежит ни к этой, ни к какой-либо иной философской школе.
   Тит отметил про себя, что в своем длинном хитоне Клеомен действительно походит на странствующего философа или преподавателя красноречия.
   - А самое главное, - Марк немного понизил голос, и смешливая интонация в его голосе вдруг исчезла. - Клеомен в нашем поколении - старший хранитель учения. Все остальные из нас узнали об учении именно от Клеомена.
   - Что нисколько не мешает мне быть твоим клиентом, а тебе - моим патроном, - заявил Софист с таким беспечным видом, словно речь шла о какой-то детской игре.
   Тит почувствовал, что по сути для него не так уж и важны обычные различия в общественном положении присутствующих. Клеомен был тем человеком, которого он мог наконец расспросить на интересующие его темы, а то, что Софист мог быть вольноотпущенником, начавшим свою жизнь в рабстве, для учения не имело никакого значения.
   Титу было неловко начинать разговор о таинственных способностях человеческого ума, и он принялся ждать, пока это сделают другие, но тут в зал стали входить слуги, внося большие блюда с едой, и сразу же завязалась общая беседа на самые разнообразные темы. Было ясно, что в присутствии слуг разговора о тайном учении не будет.
   - Сегодня мы не будем затягивать с ужином, поскольку нам предстоит еще многое обсудить, - сказал Марк. - Но через два дня я предлагаю снова здесь собраться, и тогда мы сможем просто отдохнуть, попировать и заодно посмотреть выступление мимов.
   Его слова были встречены общим одобрением.
   - Ты уже договорился с мимами о сроках? - удивился Тит.
   - Да, у меня был их актер, Александр, - пояснил Марк. - Поэтому я и задержался. Мы посидели немного в таблинуме и обо всем договорились. Затем я попросил его уделить какое-то время Оресту. Мальчик очень хотел, чтобы мим рассказал ему, как можно научиться передразнивать людей и животных. Александр любезно согласился.
   По римским меркам трапеза действительно была скромной, скорее в стиле семейного ужина, чем пирушки с гостями: вареное мясо, закуски, овощи и, конечно, знаменитый острый соус гарум из рыбьих потрохов, служащий приправой к чему угодно. Его доставляли из Испании во все провинции империи, так как нигде не делали его таким вкусным, как здесь. Вино было разбавлено сильнее, чем обычно, и Тит догадался, что Марк дал слугам такое распоряжение, дабы присутствующие не захмелели сверх меры перед важным разговором.
   Утолив голод и жажду, Тит опустошил свой кубок. Это был красивый стеклянный сосуд с серебряным рельефом, изображающим похищение сабинянок. На несущейся посреди битвы колеснице стояла в победной позе Минерва с копьем. Рассеянно проводя пальцем по выступающему колесу повозки, Тит отвечал на вопросы присутствующих. Их интересовали последние римские новости.
   - По приказу Аврелиана несколько месяцев назад началось строительство новой городской стены, - говорил Тит. - Те части, что уже возведены, выглядят весьма внушительно. Десять футов толщиной, каждые сто футов - сторожевая башня. Стена пройдет вокруг всего города таким образом, что внутри городской черты окажутся не только семь холмов, но и многие районы за пределами древней Сервиевой стены, включая Марсово поле и даже низменность к западу от излучины Тибра, возле Яникульского холма.
   Потом разговор переключился на знаменитые римские пиры с их гурманством и обжорством. При этом к Титу все обращались с таким видом, словно он лично завел эту традицию, а римский гость отнекивался, подчеркивая, что следит за своим здоровьем и старается не перегружать желудок слишком часто.
   - Сенека сказал, что римляне едят, чтобы их вырвало, и вызывают рвоту, чтобы снова есть, - заявил Клеомен.
   - Но мы так делать не будем, не так ли, друзья? - при этих словах Марка все опять посмотрели на Тита, демонстрируя желание знать, как отнесется человек из Вечного города к столь вопиющему нарушению квиритских традиций.
   Тит даже не заметил момента, когда Марк дал слугам приказ, после которого те немедленно убрали всю грязную посуду и еду со столов, оставив лишь фрукты, орехи и сладости. Покончив с этой работой, слуги разом покинули триклиний.
   - Дорогие кентавры, теперь мы одни, - произнесла Кальпурния. - Давайте начнем.
  

***

  
   - Итак, ты Орест? - спросил Александр мальчика. Будучи отпрыском вольноотпущенника и приемным сыном небогатого комедиографа, актер не часто бывал в подобных домах, и окружавшая роскошь его смущала. К тому же, согласившись поговорить со старшим сыном хозяина дома, Александр не очень ясно представлял себе, о чем пойдет разговор.
   - Марк Ульпий Орест, - подтвердил мальчик. Ему было лет восемь. Мелким чертам его лица была присуща какая-то избыточная подвижность, которую Александр не заметил в Марке Старшем.
   - Покажи меня, - попросил мальчик.
   - Я еще не знаю твоих привычек, - ответил актер, но лицо его помимо воли задвигалось, и женщина средних лет - няня мальчика, - отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
   - Как ты это делаешь? - спросил Орест, покраснев.
   Александр принялся объяснять, что для имитации необходимо обратить внимание на какую-нибудь привычку, повторяющееся действие, которое сам объект подражания может даже не замечать за собой.
   - Вроде того, как ты только что сделал? - поинтересовался мальчик.
   Они находились в комнате с кушеткой, столом, пуфами и неглубокими креслами. По дороге Александр успел заметить несколько таких маленьких комнат. Все они были как-то украшены: здесь мозаика, там фреска на стене.
   - Что именно я сделал? - спросил Александр, чувствуя легкую досаду. Он не понимал, с какой стати актер должен делиться с первым встречным тайнами своего мастерства. Можно подумать, будто дети это особый народ, которому можно поверять любые секреты, даже те, что тщательно оберегаются от взрослых.
   - Вот так, - мальчик мотнул головой, показывая, как его собеседник только что отбросил волосы со лба. Движение выглядело забавно, потому что, в отличие от Александра с его падающими на плечи волнистыми волосами, Орест был коротко острижен. Досада молодого актера в миг испарилась. Ему нравились в людях такие качества как любознательность и наблюдательность.
   Александр принялся показывать Оресту, как можно изобразить рукой морскую волну. Он вытянул правую руку вперед, и по ней пошли плавные движения от плеча до кисти. Локоть поднимался, когда запястье ныряло вниз, и наоборот. Мальчик пытался повторять за актером, но его действиям не хватало текучести, маленькая рука словно была составлена из деревянных частей. Александру пришла в голову идея использовать эти странные ломаные движения в новом номере. Надо попросить Семпрония придумать историю про искусственного человечка.
  

***

  
   Тит понял, что ему дадут возможность задать заготовленные им вопросы, и теперь собирался с мыслями. В памяти проносились сведения, полученные от Марка, когда тот гостил в Риме. По словам Марка, эти знания принес из Индии несколько столетий назад некий уроженец Испании. Марк называл его Воином-Ибером.
   Мир, - утверждало учение, - представляет собой не совокупность жестких объектов, а текучее движение вечно изменчивых форм, и в этом смысле он подобен сновидению. Ничто не постоянно, ничего не имеет неизменной основы или сути. Как во сне. Каждый человек в какой-то степени может оказывать влияние на то, что происходит в его снах. Он делает это своими мыслями, страхами, ожиданиями. Если спящий осознает, что все, что с ним происходит, является сном, его способность воздействовать на происходящее резко возрастает.
   Научившись искусству осознавать сны и влиять на происходящие в них события, можно перенести это умение и в состояние бодрствования.
   Говоря иначе, человек способен научиться менять события яви, а не только сна, силою одной лишь мысли, выбирая из пучка какую-то одну из многочисленных возможностей развития событий. Говоря о таких людях, Марк использовал слово "орбинавт" - не совсем точный термин, означающий путешественника среди миров.
  

***

  
   Няня вдруг сообщила, что Оресту пора идти спать. Как она определила время, осталось для Александра загадкой. Ни водяных, ни песочных часов в комнате не было. Мальчик стал упираться, - "Но он еще не показал мне ни одного животного!", - однако няня взглянула на него, ничего не говоря, и Орест, вдруг прекратив споры, дал ей руку. Они вышли втроем из комнаты.
   - Нам туда, - няня показала налево по коридору. - А тебе в противоположную сторону. Позвать слугу, чтобы проводил тебя до прихожей, где лежит твой плащ, или сам найдешь?
   - Найду, - ответил Александр, не подумав. В действительности он не очень-то понимал, где находится.
   Оставшись один, актер прошел вперед в том направлении, куда указала ему женщина, но коридор вскоре разделился на два, причем правый его рукав почему-то казался приветливее левого. Александр сделал несколько шагов направо и понял, в чем дело. Здесь начиналась часть дома с гипокаустом - системой прогревания полов с помощью проведенных под ними труб с горячим воздухом. До сих пор Александр встречался с обогревом полов лишь в общественных банях. Переход от выстуженной второй части коридора к этому уютному теплу был ощутимым, приятным и, с учетом того, что это частный дом, - непривычным. Александр не был избалован подобным комфортом.
   Не встречая никого и не зная в точности, где находится прихожая, актер предпочел идти по теплому рукаву коридора. Тем более, что он был немного ярче: где-то впереди располагался источник света. Вскоре Александр обнаружил его, дойдя до шторы, закрывавшей вход в одно из помещений дома. За завесой угадывались игра огня, создаваемая находящимися по другую ее сторону светильниками. Из глубины помещения доносились голоса, и по их звучанию Александр определил, что это большой зал. Он хотел уже пройти мимо, как вдруг услышал, как кто-то внутри произнес его имя.
  

***

  
   - Как мог житель Иберии попасть в войско Александра Великого? - спросил Тит. - Насколько я знаю, Испания не была частью Македонской империи!
   - О человеке, известном нам под именем Воина-Ибера, мне известно немногое. Он был родом из Испании. Ни римлян, ни македонян здесь еще не было, полуостров населяли племена иберов, кельтов, а также народ так называемых кельтиберов. Кроме того, здесь находились колонии карфагенян и греков.
   Софист взял со стола серебряную ложку с длинной тонкой ручкой и глубокой чашечкой и принялся вертеть ее.
   - Воин-Ибер, - сказал он, - был наемным солдатом в одной из таких колоний, где и овладел греческим языком. Затем он с друзьями отправился в Грецию. Там они пошли на службу к македонскому царю. Когда Александр предпринял свой великий поход на Восток, вместе с ним отправились несколько греческих ученых, интересовавшихся учениями персов и индийцев. Среди них был Пиррон из Элиды, впоследствии основавший школу скептиков. Воин-Ибер состоял в его охране.
   Продолжение этой истории Тит в общих чертах знал. Войско Александра дошло до Индии, где греческие мудрецы познакомились с людьми, которых они назвали гимнософистами, т.е. "голыми философами", и те открыли им некоторые учения Индии. Гимнософисты пренебрегали условностями, не интересовались богатством и не пытались снискать славу, ходили почти без всякой одежды, долгие часы оставались в неподвижности, пребывая в особых созерцательных состояниях рассудка.
   - По неизвестной причине, - рассказывал в ту римскую встречу Марк, - один из индийских мудрецов посвятил Воина-Ибера в учение, хранившееся в тайне даже от большинства индийцев. Вернувшись с Востока, Ибер отказался от ратных дел и снова поселился на родине. Здесь он раскрыл полученное им учение нескольким людям, назначив одного из них своим преемником в роли старшего хранителя. С тех пор хранители, передавая эти знания, всегда следили за тем, чтобы число посвященных составляло всего несколько человек.
  
  

***

  
   Александр, прикорнув на теплом, прогреваемом гипокаустом полу возле освещенной занавеси, старался не думать о том, как он будет добираться домой через темные ночные улицы, имеющие недобрую славу из-за разбойников, нападающих целыми отрядами на неосторожных путников. Не размышлял актер и о том, что подумают слуги, если обнаружат его здесь. На такой случай у него был заготовлен вполне правдивый ответ. Он скажет, что не знает, как найти выход из дома.
   Конечно, кто-то из людей, находящихся в зале, мог выйти и застать Александра сидящим на полу в столь странном месте, и одной этой возможности должно было хватить, чтобы заставить актера встать и удалиться из коридора со всей возможной поспешностью. Но он не мог заставить себя это сделать. То, о чем говорили люди за шторой, было интереснее всего, что Александр, с детства любивший таинственные истории, слышал за всю свою двадцатидвухлетнюю жизнь.
  

***

  
   Орбинавт словно возвращается в своем воображении в недалекое прошлое и, оказываясь в особом состоянии, заново проживает, шаг за шагом, во всех подробностях новый вариант уже прожитого витка времени, причем проживание это происходит не туманно, как в воображении, а со всеми подробностями: запахами, красками, формами, событиями, разговорами, радостью и болью.
   Тит хорошо помнил, что он почувствовал, когда Марк дошел до этого места в своем рассказе во время их встречи в Риме.
   - Ты смеешься надо мной? - воскликнул он, и двоюродный брат попросил его набраться терпения, прежде чем выносить суждение.
   - Когда это проживание нового витка завершается, - продолжал Марк, - течение времени переделываемого прошлого снова соединяется с застывшим моментом настоящего, после чего люди, кроме самого орбинавта, уже не помнят стертых, ставших несбывшимися событий. Лишь непосредственные их участники какое-то время могут сохранять быстро исчезающие, очень размытые воспоминания, кажущиеся им самим нелепыми фантазиями. Люди либо совсем не замечают этого мелькания образов на краю сознания, либо на мгновение удивляются им - "что это за нелепость лезет мне в голову!" - и забывают.
   Учение Воина-Ибера утверждает также, что некоторые люди - они встречаются крайне редко - обладают способностями орбинавтов с самого рождения, никогда не учась воздействовать на сновидения и даже не зная о том, что на них можно воздействовать. В большинстве случаев такие "урожденные орбинавты" даже не догадываются о возможности менять прошлое, если какой-то случай (обычно смертельная опасность) не открывает им их волшебной силы.
   Рассказав все это Титу, Марк добавил:
   - В Учении есть и более важные вещи, оправдывающие наши усилия даже в том случае, если нам так и не удастся стать орбинавтами. Но я вряд ли смогу как следует объяснить их. Когда приедешь в Испанию, послушаешь старшего хранителя и узнаешь то, о чем я пока промолчу.
   И вот сейчас, добравшись до Бетики и встретившись наконец со старшим хранителем, Тит почему-то никак не мог вспомнить свои вопросы. Он уже жалел, что не записал их заранее. Между тем, Клеомен, сказав о том, что Воин-Ибер охранял известного древнего философа, умолк, и возникла пауза. Все устремили взоры на римского гостя. Досадуя на себя, Тит заговорил о совсем незначимых вещах, надеясь, что в ходе беседы он вспомнит более важные вопросы.
   - Почему Ибер использовал слово "орбинавты", ведь оно состоит из двух латинских слов - "orbis" и "nauta"? Ни в Испании, ни в империи Александра римлян в его времена не было, зачем же ему было использовать латынь?
   - Это слово придумала Кальпурния, - рассмеялся Марк. На слегка порозовевшем лице его жены появилась смущенная улыбка. - Идея называть хранителей "кентаврами" тоже принадлежит ей. Сам Воин-Ибер называл человека с такими способностями "алкидом".
   - Это имя было дано Геркулесу, когда он родился, не правда ли? - удивленно заметил Тит.
   - Вот именно. Ибер считал, что орбинавт сродни полубогам, вроде Геркулеса или Персея. Хотя это, конечно, аллегория. В самом учении, полученном им в Индии, ни о каких богах или полубогах не говорится. Что же до имен, то название "орбинавт" нам всем нравится больше, чем "алкид", не правда ли, друзья?
   Кальпурния, радуясь одобрительным возгласам мужчин, уточнила:
   - Я имела в виду не латинское "nauta", а греческое слово "навтес", от которого оно произошло. Его значение шире, чем в латыни. Это не только мореплаватель, но и путешественник, странник. Как окончание в слове "аргонавт".
   - Но почему мы "кентавры"? - поинтересовался Тит. Он уже догадался, каким будет ответ, но хотел угодить гостеприимной и приветливой невестке, выказав интерес к ее словесным нововведениям.
   - Если наши усилия когда-нибудь принесут плоды, и кто-то из нас станет орбинавтом, то можно будет считать, что мы его воспитали, как кентавр Хирон воспитал Геркулеса, - объяснила Кальпурния.
   Она теперь не возлежала, а сидела на кушетке, оправляя светло-желтую тунику с рукавами - верхнюю, более теплую из надетых на нее двух туник. Световые блики от огней светильников придавали ее правильным чертам таинственную значительность и делали совершенно невозможным определение ее возраста.
   - Однако кентавры были злобными и жестокими существами, - удивился Тит. - Что же до Хирона, то Геркулес случайно ранил его, причинив нестерпимые муки. Неужели, мы ждем от нашего будущего питомца-орбинавта такой же "благодарности"?!
   - Конечно, нет, - мягко сказала Кальпурния. - В том, что мы называем себя кентаврами, намного больше шутки, чем метафоры, - она вдруг прыснула. - Друзья, представьте себе, как это выглядело бы, будь мы действительно огромными существами с копытами и хвостами. Вообразите, как бы мы пытались разместиться на этих кушетках и в этих креслах!
   - Тогда здесь пахло бы сильнее, чем в моей конюшне! - заявил под общий смех молчавший до сих пор ветеран.
   Обсуждение названий, смех и шутки предоставили Титу Ульпию необходимую передышку, и он наконец привел свои мысли в порядок. Видя, что все мужчины пересели в кресла, Тит свесил ноги с кушетки, обулся в сандалии и последовал общему примеру.
   - Удалось ли когда-либо последователю этого учения стать орбинавтом? - спросил он. Когда-то он задал этот же вопрос и Марку, на что тот ответил, что орбинавтами были сам Ибер и одна женщина. Больше ничего об этом старший из двух Ульпиев не знал.
   Клеомен подтвердил сказанное некогда Марком.
   - Сам Ибер был орбинавтом, но мы не знаем, обладал он этим даром от рождения или развил его. Орбинавтом была также ученица одного из его учеников. С тех пор ни один человек из числа хранителей, передававших друг другу это знание на протяжении многих поколений, так и не овладел этим искусством. Возможно, орбинавты появлялись в других местах, - например, в Индии, - но мы об этом не ведаем.
   - Может ли орбинавт менять события, не участвуя в них? - этот вопрос давно донимал Тита, и теперь наконец было кому его задать.
   - Какая-то степень личного участия необходима, - Клеомен встал с места и заходил по комнате. Длинные прямые волосы и узкое, вытянутое лицо усиливали впечатление, производимое его худобой. В это мгновение, освещенный таинственными бликами огней, Клеомен даже больше походил на халдея-звездочета, чем на бродячего философа.
   - Но если тебе сообщают о случившемся, то это тоже участие, - продолжал Клеомен. - Вообрази, мой Тит, что ты, орбинавт, послал раба на кухню к повару, проверить в каком состоянии жаркое. Допустим, через некоторое время раб возвращается и сообщает тебе, что жаркое подгорело. В этом случае ты вполне можешь попытаться найти такой вариант развития событий, в котором повар не проявил себя растяпой. Воображать о том, что происходило на кухне, бесполезно, так как тебя там не было. Но ты вполне можешь вернуться в мыслях к тому мгновению, когда отправил раба на кухню, и перебрать все варианты развития событий. Если среди них есть такой, в котором раб, возвращаясь, сообщает, что жаркое уже готово и получилось оно отменно вкусным, то тебе остается лишь заново прожить эти эти мгновения, пока два времени - прошлое и настоящее - не совместятся. Таким образом ты получишь новую явь, где жаркое не подгорело.
   - Как я понял из этого объяснения, - молвил Тит, - важно не только мое участие, но и существование нужного варианта развития событий.
   - Конечно, - вставил Марк. - Возможно, повар такой растяпа, что ни в одном из вариантов событий он не мог уследить за жарким. В этом случае орбинавт не сможет спасти свой ужин, увы...
   - Однако это тоже полезное знание, - заявил бывший центурион. - Если бы я, будучи орбинавтом, убедился, что среди множества вариантов яви нет ни одного, где повар ведет себя должным образом, я постарался бы продать такого негодного раба или перевести его на другую домашнюю работу, где от него было бы больше пользы.
   Его слова были встречены общим смехом.
  

***

  
   Александр начинал привыкать к этим пяти голосам - одному женскому и четырем мужским. Он уже пытался представить себе, как выглядят их обладатели, и невольно двигал губами, словно изображая их перед зрителями.
   Когда мужчина с хриплым голосом, до сих пор все время молчавший, заговорил о том, как бы он поступил с нерадивым поваром, Александр бы уверен, что речь пойдет о порке или заточении в тюрьму для рабов - эргастул. Такая мера была бы вполне ожидаема.
   Однако ничего подобного мужчина не сказал. Из дальнейших реплик участников разговора Александр понял, что этот человек - бывший центурион, проведший несколько десятилетий в кровопролитных сражениях и в лишениях походной жизни. От него можно было бы ожидать большей суровости...
   Да, слова этих людей могли показаться набором абсурдных фантазий. Однако среди говоривших был почтенный декурион славного города Кордубы - Александр знал голос Марка и узнавал его, когда тот делал свой вклад в общий разговор, - а это означало, что предмет их обсуждения, возможно, не был столь уж невероятен и нелеп.
   Александр уже представлял себе, как пересказывает все эти поразительные вещи Алкиною. Близнецы жили так, словно им дана общая двойная жизнь, и все, что касалось одного из них, всегда становилось известным другому.
  

***

  
   - Как именно хранитель решает посвятить нового человека в тайну? - спросил Тит. - Почему Марк решил, что я достоин ее? Почему ты, Клеомен, решил, что ее достоин Марк? Могу ли я рассказать кому-нибудь все то, что узнал от вас?
   - Ты теперь один из нас, - заметил Клеомен.
   - "Кентавр", - вмешался Марк. - У испанских "кентавров" появился собрат в Риме.
   - Да, - продолжал врач, - ты один из "кентавров". И если ты почувствуешь желание рассказать кому-то об учении Ибера, никто не будет вправе запретить тебе это делать. Мы можем лишь посоветовать сначала убедиться в двух вещах: что человек, с которым ты жаждешь поделиться, способен воспринять идею о сходстве яви и сна; и что человек может испытывать сострадание к любому живому существу, даже если считает себя много выше и значительнее его. К животному, ведомому на заклание. К умирающему врагу на поле боя.
   - Мне не совсем ясен смысл этих разговоров о сострадании, - признался Тит. - Когда вы говорите, что орбинавт, лишенный сострадания, может причинить много зла, я вас, конечно, понимаю. Я также помню, как Марк расспрашивал меня в Риме, могу ли я пожалеть больного раба, несмотря на то, что, согласно квиритским законам, он считается вещью, а не человеком.
   - Похоже, ты все прекрасно понял, дорогой Тит, - заметила Кальпурния.
   - Нет, моя Кальпурния, не все, - Титу было нелегко подобрать слова для того, чтобы объяснить, что именно его мучает. - Я не знаю, Клеомен, доводилось ли тебе носить оружие и убивать людей. Но я делал это на войне. То же делали Марк и Ювентий. Какую же сострадательность нашел во мне Марк? Какую сострадательность нашел ты в Ювентии и в моем дорогом брате? Что если нам опять придется защищать свои земли от нашествия варваров? Должны ли мы будем отказаться брать оружие в руки, дабы не пролить чьей-то крови, и дать врагам возможность проливать кровь наших сограждан и близких? Следует ли нам поступить по примеру Ибера, порвавшего с воинским ремеслом, когда он узнал тайное учение?
   Марк жестом предложил высказаться своему бывшему центуриону.
   - Да, я убивал людей, потому что в противном случае они убили бы меня и моих солдат, - сказал Ювентий. Ветеран встал, и было видно, что ему нелегко справиться с волнением, вызванным в нем этими воспоминаниями. - Да, мы убивали их и радовались, одерживая победы. Но сейчас, вспоминая об этом, я вполне могу испытывать сострадание к их мукам. Враги представляют для нас угрозу, и мы обязаны сражаться с ними, стремясь к победе. Эти две вещи - сочувствие к их судьбе и желание победить их - не кажутся мне противоречием. Они вполне уживаются во мне.
   - Я могу сказать о себе то же самое, - добавил Марк.
   - Да, я, кажется, понимаю, что вы хотите сказать, - задумчиво проговорил Тит. Затем он встрепенулся, обратившись к Клеомену. - И все же, почему учение Воина-Ибера придает такое значение состраданию? Без этого качества нельзя стать орбинавтом?
   - К сожалению, можно, - ответил Клеомен. - Как я говорил, некоторые люди являются орбинавтами от природы. Они могут быть совершенно чужды жалости и сочувствию. Мы пытаемся взращивать в себе сострадательность не для того, чтобы стать орбинавтами, а для того, чтобы, став таковыми, не превратиться в облеченных могуществом чудовищ, вроде Калигулы и Нерона.
  

***

  
   Может быть, эти люди христиане, - размышлял Александр, - коль скоро для них так важно сострадание. Он хорошо помнил проповеди о любви к ближнему, которые пересказывал ему Алкиной, возвращаясь с собраний кордубских христиан.
   Но, насколько знал Александр, христианство зародилось в Иудее, а декурион и его гости все время упоминали Индию. К тому же учение, так привлекавшее Алкиноя, вовсе не было тайным. Христиане открыто проповедовали его по всей империи, стремясь к тому, чтобы превратить в своих единомышленников как можно большее число людей. Они делали это, несмотря на то, что в период тех или иных императоров, как это было при Деции и Валериане, власти начинали жестокие гонения против христиан...
   Александр отказался от своего предположения. Эти люди за шторой не были последователями распятого галилейского учителя, ведь его учение ничего не говорило о том, что мир подобен сну!
   Актер услышал, как на крышу дома стали падать редкие капли дождя.
  

***

  
   - Записано ли учение Воина-Ибера? - спросил Тит.
   - Нет, конечно, - сказал Марк, подавшись вперед. Тита удивило то, с какой поспешностью его двоюродный брат ответил на этот вопрос. - Если мы хотим уберечь учение от распространения, то зачем его записывать?
   Клеомен улыбнулся, неопределенно передернул плечами и заговорил с некоторым усилием:
   - Мой Тит, ты сейчас затронул тему наших разногласий. Прежние поколения хранителей передавали знание из уст в уста. Но сейчас, как я считаю, времена изменились. За последние двадцать лет испанские провинции отделялись от Рима и снова возвращались под его власть. Сюда вторгались франки, разорив Тарракон. Каждому императору приходилось бороться с несколькими узурпаторами, претендующими на захват власти. От империи отделились Галлия и Британия. На Востоке в любой момент может так же поступить Зенобия, оторвав у империи необъятные территории: провинции Сирия, Азия и Египет. Мы живем в очень неспокойное время, способное принести гибель всему нашему маленькому сообществу. В таких условиях, как мне кажется, лучше записать учение. Но на случай, если эта запись попадет в дурные руки, лучше сделать это не напрямую, а с использованием тайнописи.
   - Шифр может остановить достойных, но не оказаться препятствием для недостойных, - произнес ветеран. Ювентий говорил, не повышая голоса, но что-то в его интонации подсказывало, что переубедить его было бы непросто.
   - Как видишь, мой Тит, - грустно улыбнулся Клеомен, разводя руками в стороны, - перевес голосов не в мою пользу. Марк и Ювентий не допускают и мысли о записи, Кальпурния утверждает, что не знает, как лучше поступить, и лишь я один высказываюсь в пользу составления записи.
   - Тит тоже теперь один из нас, - сказал Марк. - Будет хорошо, мой брат, если ты обдумаешь эту тему и выскажешь свое отношение к ней. Этого требует справедливость, даже если твое мнение окажется отличным от моего.
   - Хорошо, - неуверенно согласился Тит, чувствуя неловкость от того, что слова Софиста показались ему убедительнее слов брата. - Я поразмышляю.
   В триклинии повеяло прохладой. По стенам дома забарабанил дождь. Марк подошел к окну и закрыл его.
  

***

  
   Актер поменял позу и стал растирать затекшую ногу. Участники разговора за шторой обсуждали свои успехи в том, что они называли "осознанием сновидений". Александр уже узнавал их по голосам.
   Его удивляло, что у каждого из пяти "кентавров" была история с недавними сновидениями, в сюжеты которых они вмешивались весьма решительным образом. Сам Александр не мог припомнить такой сон, где бы он знал, что это сон. Лишь проснувшись, молодой актер понимал, что события, происходившие с ним только что, всего лишь приснились ему. А затем дневные впечатления быстро стирали недавнее сновидения из памяти, и лишь очень немногие сны Александр помнил дольше, чем время, необходимое для нескольких взмахов ресниц.
   Женщина (Александр уже знал, что это жена декуриона) спросила гостя из Рима, что именно заставило его поверить в невероятные вещи, некогда рассказанные ему братом.
   - У меня были сомнения, - зазвучал в ответ приятный, певучий голос Тита, - пока однажды мне не приснился сон, в котором я вдруг понял, что это сон. До сих пор не могу забыть, каким трепетом счастья было напоено пространство этого сновидения! К сожалению, ничего подобного со мной с тех пор не повторялось. Но я тогда поверил в то, что Марк говорил мне правду. Искусство воздействия на ход собственных снов действительно возможно. А если одна часть того, что рассказал дорогой мой брат, оказалась правдой, то почему бы не быть правдой и другой части?
   Растирание не помогло. Чтобы вернуть ноге чувствительность, Александр встал, опираясь рукой о стену, и сделал несколько осторожных шагов на месте. Покалывания в ноге сначала усилились, затем прекратились.
   - Обычно между нашими встречами проходят один-два месяца, - заговорил суховатый, но выразительный голос врача, называемого присутствующими то Клеоменом, то Софистом. - Но сейчас, с соизволения досточтимых хозяев дома, мы решили провести следующую встречу через неделю, то есть еще до отъезда нашего гостя в Рим. Я не имею в виду предстоящую пирушку с участием мимов.
   Последовало несколько одновременных неразборчивых реплик.
   - На следующей встрече "кентавров", - продолжал голос Клеомена , - мы подробнее поговорим о методах, позволяющих осознавать сновидения и как можно дольше удерживать осознанность. Обсудим также важную часть учения Воина-Ибера, до сих пор неизвестную уважаемому Титу. Я имею в виду следы в нашем сознании, которые, собственно говоря, и формируют окружающую нас явь. Затем я расскажу о том, что некоторые идеи, близкие к учению Воина-Ибера нашли выражение в греческих философских школах - возможно, не без влияния восточных учений. На этот счет у меня накопился новый материал во время моего недавнего пребывания в Александрии.
   - Хорошо, что ты успел совершить эту поездку, - раздался хриплый басок ветерана Ювентия. - Если правительница Пальмиры действительно объявит, что откладывается от Рима, Египет окажется отторгнутым от империи. Там уже давно стоят пальмирские войска вместо наших легионов.
   - Это верно, - подтвердил голос врача. - Я провел много часов в их знаменитой библиотеке. Поверьте мне, это подлинное чудо света. Куда более впечатляющее, чем любой дворец на Палатине, да простит меня наш римский гость! Библиотека - само по себе огромное здание со множеством залов и комнат, с высокими расписанными потолками. Там проводят занятия с учениками прославленные ученые. А главное сокровище - неисчислимые свитки - вообще не подается никакому описанию! Мне удалось найти немало интересных книг. И я не пожалел денег - твоих денег, досточтимый патрон, - на то, чтобы оплатить труд переписчиков, и привез копии с собой.
   Последовал одобрительный гул голосов. Александр почувствовал беспокойство, понимая, что встреча подошла к концу, и что в любой момент его присутствие может быть обнаружено выходящими из комнаты людьми. Актер уже было ринулся вон из коридора, когда услышал низкий голос Марка:
   - Сейчас мы, как обычно, завершим нашу встречу практическим опытом и попытаемся изменить явь силою мысли. Как знать, может быть, после стольких столетий неудач в этот раз нам будет сопутствовать успех! Я попрошу Софиста изложить правила проведения таких опытов. Сделай же это, Клеомен, ради моего дорогого двоюродного брата.
   Александр понял, что угроза разоблачения слабее, чем его любопытство. Он не мог уйти, не узнав, как эти люди хотят попытаться изменить явь. Алкиной не простит ему, если он покинет этот удивительный дом, не узнав самого интересного!
   Тут в зале раздался звон колокольчика, и актер, помертвев, понял, что Марк вызывает слуг. Сейчас они будут здесь! Сердце Александра забилось с такой силой, что, казалось, его могли услышать люди в зале. Мысли заметались. Юноша не знал, в какую сторону бежать, и тут он услышал, что Марк уже дает кому-то указания. Очевидно, слуга вошел в зал через другой вход.
  

***

  
   - Вскоре мой управляющий, Паллант вернется сюда и произнесет какое-нибудь слово, - сказал Марк после того, как энергичный бородатый управляющий, получив его распоряжения, удалился. - Это будет первое, что придет ему в голову. Сейчас никто из нас не знает, что именно он скажет. Не знает и сам Паллант. Он просто войдет и произнесет это слово. Затем каждый из нас попытается вообразить, что он возвращается в прошлое, предшествующее появлению Палланта, и в этом прошлом сообщает всем остальным слово, которое скажет управляющий. Если опыт удастся, то к тому моменту, когда придет Паллант, мы уже будем знать слово, которое он скажет. И это будет означать, что тот из нас, кто заранее знал слово Палланта, является орбинавтом.
   Марк сделал паузу и внимательно взглянул на Тита. Тот подтвердил, что понял условия опыта.
   - Что ж, - добавил Марк Ульпий. - сейчас мы попытаемся настроиться на нужный лад. Клеомен поможет нам в этом.
   Тит заметил, что все вокруг выпрямились в своих креслах и прикрыли глаза.
   - Мы садимся так, как нам удобно, - медленно заговорил Клеомен, перехватив его взгляд. Сейчас, кроме Тита, только он один оставался с открытыми глазами. - Можно даже снова лечь на кушетку. Но древние гимнософисты научили Воина-Ибера во время этих упражнений сидеть с прямой спиной, указав, что такое положение тела особенно хорошо способствует сосредоточению. Поэтому мы предпочитаем это положение, хотя ничего обязательного в нем нет.
   Тит тоже выпрямился и прикрыл глаза.
   - Когда мы вспоминаем давние события, - говорил Клеомен, и голос его становился все тише и медленнее, - или людей, которых не видели много лет, эти воспоминания зачастую отличаются блеклостью, невыразительностью, туманностью. Они очень похожи на воспоминания, остающиеся после наших фантазий или снов. Ничего в этом мире не является постоянным. Даже то, что кажется устойчивым и незыблемым, постепенно изменяется и исчезает. Уходят люди и царства, уходят империи. Время стирает горы и разрушает каменные статуи. Все текуче, как во сне, и когда...
   Клеомен неожиданно замолк. Раздался испуганный возглас Кальпурнии. Тит, не понимая, в чем причина заминки, открыл глаза, и увидел, что в зале находится посторонний. Молодой актер из труппы мимов стоял возле шторы, закрывавшей вход в зал. Он переминался с ноги на ногу и смотрел на сидящих в креслах людей с выражением крайнего замешательства на лице. Щеки пылали румянцем, словно он был в лихорадке.
   - Александр?! - удивленно проговорил Марк. Оказалось, все участники опыта уже открыли глаза, потревоженные внезапным вторжением. - Ты все еще здесь? Заблудился в доме?
   Актер пытался что-то ответить, осекся, прокашлялся. Наконец ему удалось произнести:
   - Да. Да, досточтимый декурион. Я не знаю, где выход. Прошу извинить за беспокойство.
   Марк переглянулся с Клеоменом и снова обратился к миму.
   - Мои слуги проводят тебя до прихожей, - сказал он и подошел к лежащему на столе колокольчику.
   - Почтенный декурион, - быстро заговорил Александр, - Прежде, чем ты позовешь слугу, я должен еще что-то сказать. Всем вам.
   - Так говори же! - недоумевая, предложил хозяин дома.
   - Когда наступит время твоему управляющему придти сюда, на небе сверкнет молния, и Паллант скажет именно это слово.
   - Что?! - непонимающе спросил Марк. - О чем это ты толкуешь?
   - Он хочет сказать, что знает, какое слово скажет Паллант, - в невыразимом изумлении промолвила Кальпурния, не сводя глаз с актера.
   Все вскочили на ноги. Казалось, им хотелось приблизиться к актеру, но что-то их удерживало. Один лишь Клеомен подошел к Александру.
   - Ты хочешь сказать, что Паллант произнесет слово "молния"? - спросил он.
   - Да, "молния", - прошептал юноша.
   Софист, слегка наклонив голову в бок, внимательно изучил расширенные глаза юноши. Он будто осматривал больного. Александр стоял неподвижно и тихо повторял:
   - Неужели это все правда? Неужели это так просто?
   Все молчали. Клеомен оставил в покое актера и подошел к окну. Оно было сделано не из слюды, а из более дорогого и прозрачного материала - стекла. Софист распахнул его настежь. Свежий ночной воздух ворвался в триклиний.
   - В такую дождливую ночь предсказать молнию не сложно, - пробормотал он. - Но ведь надо еще знать, когда именно это произойдет.
   Через несколько мгновений, прошедшую в полном и трудно переносимом молчании, ночное небо озарилось яркой вспышкой. Кальпурния вскрикнула. Остальные подошли к Александру и встали рядом с ним. Никто ничего не говорил. Все взгляды устремились к одному из входов в зал.
   Вскоре через этот вход вошел Паллант.
   - Господин, я готов произнести слово, - сказал он, приосанился и провозгласил: - Молния!
   - Благодарим тебя, Паллант, - ответил Марк и обратился к актеру. - Час уже поздний, и все мои гости будут ночевать в этом доме. Ты тоже можешь быть моим гостем и остаться.
   Александр поблагодарил хозяина, сказав, что если он не вернется домой, его брат и приемные родители будут беспокоиться о нем.
   - В таком случае побудь с нами еще немного, - Марк повернулся к управляющему. - Паллант, подготовь двух человек, чтобы проводили моего гостя до места, которое он укажет.
   Управляющий удалился. На миг опять повисло молчание, но его сразу нарушил ветеран.
   - Как ты узнал о том, что сверкнет молния, и что Паллант скажет именно это слово? - негромко спросил он. - Ты прорицатель?
   Александр мешкал с ответом. Казалось, он не чувствовал себя в полной безопасности.
   - Ты наш гость, - певучим, приветливым голосом подбодрила его Кальпурния. - Никто не станет тебя бранить, что бы ты ни сделал.
   Актер посмотрел на нее с благодарностью. Но так и не заговорил.
   - Ты случайно услышал наш разговор? - мягко спросила Кальпурния.
   - Да, я заблудился, - признался актер, опустив лицо. - Потом я услышал, как вы говорили об Александре, и я решил, что это обо мне, но оказалось, об Александре Великом...
   Кальпурния рассмеялась. На лице юноши появилась неуверенная улыбка.
   Тит не понимал, чем именно незваный гость вызвал такое оживление у "кентавров". Конечно, любопытно было бы узнать, как он угадал, что сверкнет молния и какое слово скажет Паллант, но Титу хотелось думать не об этом, а об опыте, столь досадно прерванном появлением Александра.
   Ему хотелось мысленно вернуться к началу опыта, к тому моменту, когда все они уселись с прямыми спинами. Он, Тит Ульпий, вдруг встал бы с места и, обратившись к остальным, с внешне безразличным видом сообщил бы, что скоро придет Паллант и произнесет слово "молния". Ему представились их распахнутые в изумлении глаза, когда управляющий действительно сказал бы это слово. Ведь никто из них, кроме самого орбинавта Тита, не помнил бы того витка яви, где они все уже были свидетелями появления Палланта в зале.
   И тут до Тита вдруг дошло, что Александр сделал именно то, что он только что вообразил про самого себя! Вся разница состояла в том, что Тит об этом воображал, а Александр это сделал. Римлянина обдало жаром. Так вот, оказывается, откуда этот актер знает про молнию! Вот почему все вокруг принимают его как героя!
   Клеомен подошел к Титу и шепнул ему на ухо:
   - Он еще не ведает, что бояться следует не ему нас, а нам - его.
   - Он и есть "алкид", которого мечтали воспитать многие поколения хранителей? - Тит все еще не оправился от своего открытия и теперь во все глаза глядел на смущенного мима.
   - Да, он орбинавт, - подтвердил врач и добавил: - Орбинавт, пока не ведающий границ собственных возможностей.
   Кальпурния подошла к Александру вплотную и мягко коснулась его руки. Она была ему по плечо и смотрела на актера снизу вверх.
   - Расскажи нам, как ты это сделал, - ласково проговорила матрона.
   Все подошли поближе. Тит почти кожей чувствовал общее напряженное ожидание ответа.
   - Это так просто! - прошептал Александр, глядя куда-то в пространство. - Мне кажется, это под силу любому. - На его лице тут же возникло выражение сомнения. - Нет, я ведь и сам даже не догадывался об этом, пока не услышал ваш разговор. Для того, чтобы делать такие вещи, надо знать, что они возможны!
   - Но как ты их делаешь?! - воскликнул Тит. - Я тоже могу представить себе, будто вернулся в прошлое и стал заново проживать последние мгновения, но у меня это так и останется в воображении. Да ведь и ты сам, наверняка, не раз просто фантазировал о том, что было бы, если бы что-то сложилось иначе. Чем отличается то, что ты сделал сегодня, от простого воображения?!
   - Это как будто... Как будто летишь, - Александр искренне пытался подобрать слова, чтобы помочь этим людям, но слова не давались. - Как будто есть арфа с тысячами струн, и тебе надо выбрать одну струну, нужную. Нет! - Он тряхнул головой, отбрасывая прядь со лба. - Это как будто ты птица, и тебе надо только выбрать правильный поток воздуха, и он тебя сам отнесет куда надо...
   Актер беспомощно развел руками и смущенно улыбнулся. Затем вспомнил еще что-то и добавил:
   - Все время, пока находишься в прошлом, вот здесь как будто вспыхивают маленькие огоньки, - он показал рукой на свой затылок.
   - Как будто там возник пульс? - уточнил Софист. - Об этом переживании пульсации в затылке действительно говорится в учении Ибера.
   Александр подтвердил.
   - Мы сейчас все еще в твоем прошлом? - спросил Ювентий.
   - Уже нет, - оживился Александр. - Прошлое догнало настоящее почти сразу после того, как Паллант сказал слово "молния". Было такое чувство, как будто в голове раздался щелчок или как будто в ней лопнул надутый шар. И пульсация, о которой говорит достопочтенный лекарь, вскоре после этого прекратилась.
   - Откуда ты знаешь, что я врач? - удивился Клеомен.
   - Он ведь слушал весь наш разговор, - ровным голосом заметил Ювентий, заставив Александра залиться густой краской.
   - Нет ничего страшного в том, что ты нас услышал, - успокаивающе произнесла Кальпурния.
   - Но ведь это тайна! - вскричал юноша-мим. - Вы не хотели, чтобы о ней знали посторонние. Поверьте, мне очень стыдно, но я не смог заставить себя встать и уйти!
   У Александра над переносицей внезапно появились вертикальные морщинки, отчего он стал казаться старше, чем был на самом деле.
   - Ты никому не расскажешь о том, что узнал, не правда ли? - спросил Марк, не сводя с Александра испытующих глаз.
   - Расскажу только брату, больше никому, - по воцарившемуся молчанию актер понял, что эти его слова не особенно обрадовали присутствующих. Он добавил: - У нас с братом нет тайн друг от друга.
   - Они близнецы, - подал голос Тит. - Я слышал, что близнецы обычно не могут ничего скрывать друг от друга.
   - Так оно и есть, - подтвердил Александр. - Но брат никому не расскажет. Я попрошу его молчать, и этого будет вполне достаточно. Мы всегда выполняем данные друг другу обещания.
   Женщина отвела актера к столу и предложила ему выпить разбавленного вина и угоститься сладостями, оставшимися после ужина. Остальные сели вокруг на кушетках и креслах.
   - Александр, у меня к тебе просьба, - заговорил Марк, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более дружелюбно. - Ты, конечно, расскажи обо всем брату и попроси его сохранить это знание в тайне. Но постарайся при этом выяснить две вещи. Согласен ли твой брат, что любое страдающее живое существо заслуживает нашего сочувствия, даже если это наш враг, которого мы должны ненавидеть, или раб, которого мы привыкли презирать. И не кажется ли твоему брату совершенно бессмысленным и нелепым сравнение яви со сновидением. Если что-то из этого будет для него неприемлемым, ты можешь воспользоваться своими способностями и стереть из его памяти весь разговор.
   - Стереть разговор? - удивился Александр. Через мгновение по его лицу пробежал трепет понимания. - То есть вернуться в недавнее прошлое и прожить его заново так, как будто я ничего Алкиною не рассказывал?
   - Ты обещаешь, что сделаешь это, если твой брат проявит враждебность к двум названным идеям? - с настойчивостью повторил Марк.
   Александр задумался.
   - Хорошо, - сказал он со вздохом. - Обещаю.
   - Ты ведь давно не ел, - напомнила ему Кальпурния. - Подкрепись как следует на дорогу.
   Александр взял кусок пшеничного пирога с медом, откусил немного, затем, забыв о еде, повернулся к хозяйке дома. Он смотрел на Кальпурнию, но вопрос его был адресован всем присутствующим.
   - Чем я могу вас отблагодарить? - спросил он. - Без вас я так никогда и не узнал бы о своих возможностях.
   - Обладая этими возможностями, очень важно быть внимательным, стараясь никому не причинить зла, - сказал Марк. - Этому и учит обсуждаемое здесь знание. Ты можешь ходить на наши занятия, чтобы больше узнать обо всем этом.
   - Наши встречи происходят слишком редко, - заметил Клеомен. - Я могу встречаться с юношей намного чаще. Ведь ему нужно столь многое узнать о себе и о мире.
   - О да! - согласился Марк, - и вы двое вполне можете не только гулять по окрестностям во время ваших разговоров, но и заходить в этот дом. Даже в мое отсутствие.
   - Да, да! - согласилась с мужем Кальпурния. - Мы дадим распоряжение слугам, и дом всегда будет для вас открыт. Вам будет выделена комната для занятий и для отдыха. И, конечно же, вы всегда сможете здесь перекусить.
   - Ты согласен? - спросил Марк Александра.
   - Конечно! - воскликнул актер, просветлев лицом. - Как я могу отказаться? Мне и самому все это очень интересно.
   - Кроме того, ты будешь ходить на наши встречи и делиться с нами своими переживаниями, не правда ли? - спросил Марк. - Возможно, благодаря тебе, мы лучше поймем, что именно надо делать, чтобы преуспеть в искусстве орбинавтов.
   - Если ты не будешь возражать, - обратилась Кальпурния к Александру. - Я хотела бы иногда присутствовать при твоих разговорах с Софистом, когда вы будете вести их в этом доме.
   Актер и врач наперебой заверили матрону, что ее участие в беседах будет для них истинным даром свыше.
  

***

  
   После того, как Александр и двое сопровождающих его слуг покинули дом, "кентавры" вышли в перистиль. Дождь прекратился, и им хотелось подышать воздухом перед тем, как разойтись по спальням.
   - Почему именно его боги наделили этим редчайшим даром? - спросил Тит. - Что в нем такого?
   - Почему его, а не тебя, дорогой брат? - откликнулся Марк. - Я прекрасно понимаю твои чувства и тоже разделяю их. И все же, как мне кажется, нам следует смотреть на все это иначе. Ведь то обстоятельство, что актер наделен даром орбинавта, доказывает, что такое действительно возможно. Значит, предмет наших с вами устремлений на самом деле существует. Меня это очень радует!
   С ветки дерева ему за шиворот упала капля воды. Марк поежился и поднял капюшон накидки.
   - Что скажешь ты, моя Кальпурния, о нашем "Геркулесе"? - спросил Тит.
   - Что он мил, полон очарования юности, но складка, иногда появляющаяся у него на лбу, придает ему испуганный вид, - Кальпурния рассмеялась, увидев выражение лица Тита, и добавила: - Я понимаю, что ты не имеешь в виду внешность. В общем, я полагаю, в нем есть природная доброта. Мне понравилось, как Александр спросил, чем он может нас отблагодарить.
   - Я знаю этот тип людей, - произнес Ювентий. - Среди моих солдат встречались такие, хотя и очень редко. В них нет свирепости, и все же на них вполне можно полагаться. Они очень верны и всегда хорошо дерутся, если от этого зависит жизнь товарищей. Впрочем, в отличие от многих других солдат, они не пьянеют от сражения и не любят его.
   - Доброта еще ни о чем не говорит, - заметил Марк. - Важно, окажется ли он устойчив перед испытанием огромной властью. А ведь он еще даже не знает самого главного.
   - Это верно, - согласился Клеомен. - Главное ему еще только предстоит узнать.
   - Вспомните Нерона, - продолжал Марк. - Его жестокость проявилась лишь после того, как он стал императором. Все, кто знали его в ранней юности, видели в нем человека мягкого и отзывчивого. Он изменился, не выдержав испытания неограниченной властью. Увы, но такое может произойти и с Александром.
   - Еще этот его брат, от которого он ничего не может скрыть,... - вставил Ювентий. - Что если и он окажется орбинавтом. Как мы вообще будем их отличать?
   - Они не совсем одинаковы, - заметил Тит. - Я внимательно наблюдал их сегодня на форуме, когда мимы давали представления. Я нашел разницу, но не в чертах лица, а в его выражении. Если Александр взирает на мир с любопытством, то Алкиной смотрит на него с обидой.
   - Не подозревал в тебе такой наблюдательности, мой Тит! - удивился Марк.
   - Дорогой наш наставник, - обратилась Кальпурния к врачу. - Что ты скажешь о возможности превращения этого милого юноши в жестокого тирана вроде Нерона?
   - Полагаю, - задумчиво произнес Клеомен, - нам повезло, что Александр обнаружил свои способности здесь и при нас. Это могло произойти и без нашего ведома, и тогда мы точно не смогли бы оказать на юношу никакого влияния. Будем же делать то, что от нас зависит. Постараемся объяснить ему важность сострадания. В конце концов, ситуация, в которой мы оказались, тоже подобна сновидению и является отражением следов в нашем сознании. Поэтому я призываю в духе Пиррона из Элиды сохранять безмятежность при любом исходе, ибо она является непременным условием подлинного блаженства.
   - Сколько лет я уже знаю тебя, мой Клеомен, - заметил Марк под общие усмешки, - но так и не понял, кто же ты на самом деле - врач или философ.
  
  

- Глава 4 -

Декабрь 271 г. н.э.

   Время человеческой жизни - миг; ее сущность - вечное течение...
   Марк Аврелий
  
   - Таким образом, дитя мое, - произнес хозяин дома, стараясь за покровительственным тоном скрыть замешательство, - ты говоришь, что можешь воздействовать мыслью на события, меняя недавнее прошлое. Ты также утверждаешь, будто родилась чуть ли не в дни правления Августа. И желаешь, чтобы я во все это поверил, не так ли?
   - Не Августа, а Тиберия, - поправила гостья, и быстрая улыбка коснулась левого уголка ее изящно очерченного алого рта. - Да, это так. До двухсотпятидесятилетия мне осталось чуть больше трех лет. И, как я только что тебе рассказала, в ранней юности я действительно помогла своим особым даром избавить мир от Калигулы.
   Дион Кассий Лонгин хотел сменить тему. Он не понимал, почему златовласая Кассия Луцилла Младшая - так звали странную посетительницу - считает возможным отнимать его время, рассказывая небылицы. Почему она не проявляет должного уважения к 59-летнему философу, наставнику формального правителя Пальмирской державы, несовершеннолетнего Вабаллата, и советнику его матери-регентши Зенобии Септимии, фактической царицы Пальмиры.
   Возможно, легкомысленность гостьи объяснялась возрастом. На вид девушке никак нельзя было дать более двадцати лет. Вежливо сослаться на занятость и как-то попытаться положить конец ее визиту Лонгин не мог. И не потому, что знатное происхождение Кассии что-то значило для стареющего платоника, а потому что двумя днями ранее эта странная аристократка спасла ему жизнь.
   Философ вдруг подумал, что, посетительница, возможно, просто шутит. В таком случае ему следовало лишь отшутиться в ответ.
   - Для матроны, приближающейся к возрасту в четверть тысячелетия, ты выглядишь молодо и привлекательно, - проговорил он. - Едва ли мужчины обделяют тебя своим вниманием. Особенно, если они не знают твоего истинного возраста.
   Слова были искренними, но не искренним был тон натужной игривости, с которым философ их произнес.
   В девушке, несмотря на несколько неправильные черты лица, действительно присутствовала какая-то молочная, бесстыдная привлекательность свежей, нетронутой временем юности. Однако Лонгин уже давно отвык делать женщинам комплименты. Многие десятилетия его жизни прошли в прохладных трезвых вершинах ума, где царила совсем иная красота.
   Кассия одарила философа ироничным взглядом, и хозяин дома словно прочитал в ее кошачьих зеленых глазах опыт, невозможный у столь молодого существа.
   - Ты мне не веришь, и это объяснимо, - решила она. - Но ты можешь хотя бы из вежливости притвориться, что веришь.
   Лонгин удивился, что сам не догадался сделать это. Конечно, он мог просто притвориться, что верит гостье, подыграть ей, коль скоро благодарность и вежливость не позволяют выставить ее за дверь.
   - Что ж, пожалуй, будем считать, что я тебе верю, - Лонгин медленно провел рукой по волнистой, спадающей на грудь белой бороде. Мысль о том, что никто больше не подвергает испытанию его здравый смысл, успокаивала. От него требовалось лишь немного притворства.
   Старик и девушка сидели в глубоких креслах вполоборота друг к другу. Дом находился на возвышении, и отсюда, с веранды, было удобно обозревать панораму города. Холмы, лавровые заросли и пальмы. Портики, храмы и пальмы. Дворцы, кирпичные дома на склонах холмов и в ложбинах между ними, и снова пальмы.
   Крыши большинства домов были не плоскими, как в Антиохии, Эмесе и других городах восточных провинций, а со скатами. С веранды, где находились Лонгин и Кассия, были видны вытянутые в линию портики театра, несколько очень древних храмов, один из которых был посвящен арамейскому богу Бэлу, и часть сооружения с гигантским рельефом, изображавшим Тихе. Так, по-гречески, называли здесь Фортуну, считавшуюся покровительницей Пальмиры. Другая часть рельефа - лев, покорно сидящий у ног богини, - была скрыта за домами, но те, кто хоть однажды видели грозного царя зверей, невольно угадывали его присутствие.
   - Ты прав, почтенный философ, - произнесла вдруг женщина своим слегка протяжным голосом и быстро искоса взглянула на Лонгина, - я действительно умею кружить мужчинам головы. Я постигла овидиево искусство еще в ранней юности, когда жила в Парме.
   Философ, успевший забыть свой неуклюжий комплимент, понял, что сейчас последуют новые откровения. Он в очередной раз задумался в поисках благовидного предлога для прекращения разговора.
   Кассия Луцилла Младшая между тем продолжала свой рассказ, и с лица ее не сходила странная насмешливость, не всегда сочетавшаяся с голосом, не отмеченным никакими признаками веселости.
   Мужчины, говорила Кассия, ей быстро надоедали. Так было в Риме, затем в Парме. Так было снова в Риме и везде, где Кассия после этого бывала. Она сближалась с мужчиной, изучала все его привычки и ожидания. О некоторых говорили его слова и поступки. Другие Кассия выясняла путем беззастенчивых расспросов, которым почему-то никто не мог противостоять. Это, утверждала рыжеволосая гостья, еще одно ее удивительное свойство: она способна добиться доверия от кого угодно, и она никогда не забывает того, что ей рассказывают.
   Некоторые из моментов телесной близости Кассия стирала из памяти мужчины, возвращаясь в недалекое прошлое и проживая его заново. Обычно, это были именно те мгновения, когда мужчина признавался в своих самых заветных и постыдных мечтах. После этого Кассия поражала любовника знанием его сокровенных тайн. Ведь он уже не помнил витка яви, в котором сам же их и выдал.
   - И тогда, - заключила Кассия свой рассказ, глядя прямо в глаза философу, - мужчины привязывались ко мне сильнее, чем Улисс к мачте, когда слушал пение сирен. Поначалу и меня к ним влекло, но через несколько недель влечение исчезало, и тогда я уходила от них. Одни умоляли меня не бросать их, другие гневались, третьи из гордости изображали равнодушие. Но как бы они себя ни вели, их действия всегда преследовали одну и ту же недостижимую цель: заставить меня остаться.
   - Неужели ты никогда не испытывала длительной привязанности к мужчине? - спросил Лонгин.
   - Смотря, что подразумевать под словом "длительной", - девушка глядела куда-то вдаль, в глазах ее затаилась почти незаметная усмешка. - С одним цирковым охотником я оставалась больше трех месяцев. Он был прекрасен. В травле животных в Большом Цирке ему не было равных. Орудуя шестом, мой возлюбленный перелетал над мчащимся прямо на него разъяренным леопардом, и я любовалась ими обоими! Прекрасный, ловкий человек и прекрасный, одураченный зверь...
   - И, конечно, все это происходило в незапамятные времена, - подал голос Лонгин.
   - Да, давненько, - подтвердила Кассия, пропустив мимо ушей прозвучавшую в словах философа язвительность...
  

***

  
   ...Часть денежной суммы, полученной от отца перед его смертью, Кассия еще до своего первого отъезда в Парму передала Филемону. Чернявый ростовщик, подивившись деловой хватке шестнадцатилетней дочки своего покойного благодетеля, обещал ей приложить все усилия, дабы увеличить переданные ему средства. Вознаграждение за труды он хотел получать независимо от успешности своих усилий, но Кассия категорически настояла на том, что ростовщик будет получать лишь долю от прибыли, а в случае убытков обязуется возместить их.
   Видя, что переубедить девушку ему не удастся и что она вот-вот решит обратиться к кому-нибудь другому, Филемон уступил.
   Он ежемесячно отсылал Кассии в Парму отчеты о состоянии дел. Она лишь вежливо благодарила, никак не комментируя его действий. Но по прошествии двух лет, вернувшись в Рим, юная аристократка нанесла ростовщику визит. Не тратя времени на обмен формулами вежливости, Кассия сразу перешла к делу.
   - Расскажи мне, любезный Филемон, как часто твои условия оказываются неприемлемыми для людей, из-за чего они берут ссуды у других ростовщиков? - потребовала она.
   Грек, хоть и был возмущен прямолинейным вмешательством в свои дела, дерзить в ответ не осмелился. Почесывая грязноватую бороду, он пытался уклониться от ответа, но сделать это ему не позволила неожиданная для столь молодого существа настойчивость Кассии. Казалось, разница в возрасте не внушала девушке ни малейшего почтения.
   В конце концов Филемону пришлось признаться, что в последнее время число граждан, а также римских объединений и коллегий, вступающих с ним в денежные отношения, неуклонно уменьшается.
   - Это нетрудно заметить по твоим отчетам, - безжалостно заявила Кассия.
   - Но, госпожа моя, ты не можешь жаловаться на мое усердие, ведь твоя сумма за два года не уменьшилась! - запротестовал грек.
   - Она растет медленно, - отрезала девушка. - А с учетом процентов, которые я тебе плачу, слишком медленно.
   Филемон принялся нехотя объяснять ей, что сегодня в Риме быстрее заработать на подобного рода операциях невозможно. Кассия, перебив его, спросила, предлагает ли он всем, кто к нему обращается, один и тот же размер процентов. Грек ответил утвердительно.
   - Представь себе, что ты полководец, мой Филемон, - тон Кассии звучал наставительно, слышать такое от девушки, годившейся ему в дочери, Филемону было крайне неприятно, однако он подавил гордость, потупил глаза и слушал. - Велики ли будут твои шансы одержать победу в сражении, если ты будешь использовать подразделения одной и той же силы на всех участках боя, не сообразуясь с силами противника?
   Начиная с этого дня, Кассия стала принимать самое деятельное участие в делах Филемона. Следуя ее советам, он варьировал размер процентов за ссуды в зависимости от имущественного положения тех, кто к нему обращался. Кассия, выбрав трех человек из числа бывших клиентов своего отца - а ныне прихлебателей ее брата Секста, - создала из них отряд осведомителей. Ради щедрого вознаграждения они часами торчали в важных местах Римского Форума, главным образом - в Эмилиевой базилике, где заключалось самое большое число торговых сделок, - вступали в переговоры с клиентами других патронов, собирали по крохам сведения о денежном положении отдельных людей и коллегий.
   Знания эти стекались в Велабр, к Филемону, а тот руководствовался ими к своей вящей выгоде. Видя, как резко дела пошли в гору, грек охотно признал за Кассией ведущую роль. Он не мог нарадоваться удаче, пославшей ему эту стройную рыжую девицу с кошачьими повадками, чьи юность и пол больше не смущали его. Дел было так много, что Филемону стали помогать двое его сыновей - Филемон и Демокрит.
   С матерью Кассия теперь разговаривала, но отношения их были лишены какой-либо теплоты. Старший из двоюродных братьев, Гней, служил всадническим трибуном в одном из легионов на границе с Парфией, младший - Агриппа, недавно достигший четырнадцати лет, - проводил большую часть времени со своими праздношатающимися дружками. Кассия Пульхра вышла замуж. Женился и Секст, и его молодая жена была на сносях.
   Вскоре Секст пригласил Кассию в таблинум, где когда-то Кассия умоляла отца отменить свое решение о самоубийстве, и заговорил о необходимости выдать ее замуж. Он был главой семьи, и все ее члены - мать, сестра, родственники, жена, будущие дети, рабы - считались его собственностью. Секст Кассий имел формальное право настаивать на браке Кассии Луциллы.
   Она поинтересовалась, кого же брат прочит ей в мужья, и не удивилась, узнав, что речь идет о его друге, Кезоне Курции.
   - Знает ли об этом сам Кезон? - поинтересовалась Кассия.
   - Разумеется. Он горит желанием поскорей породниться с нами. Ведь наши семьи издавна объединяют узы дружбы. К тому же он к тебе неравнодушен.
   Кассия, не смущаясь, резко сменила тему:
   - Что если я помогу тебе быстро поправить пошатнувшееся положение? Я ведь знаю, что доход от имений постоянно падает, а ты, в отличие от отца, не склонен вникать в сложные вопросы земледелия. Катон Старший из тебя не получится
   - Странно, что замечаешь такого рода вещи, - Секст не мог скрыть удивления. - Но как ты-то можешь изменить ситуацию?
   - Я помогу тебе за полгода справиться с трудностями и сколотить состояние, которое позволит тебе и всей нашей большой семье безбедно существовать на протяжении многих лет, - Кассия говорила так уверенно и невозмутимо, что Секст уставился на нее во все глаза. - Дай мне только полгода и следуй в течение этого времени всем моим советам. Если я не выполню обещания, непременно выйду за любого указанного тобой человека. Но если сдержу слово, то ты больше не будешь поднимать вопрос о моем замужестве.
   - Тебе неприятен Кезон? - Секст был в замешательстве. - Или же дело в том, что он продолжает служить трибуном в легионе, и ты не хочешь годами мыкаться по гарнизонам? Как жаль! Если я ему откажу, он может расторгнуть узы дружбы. Не объяснять же ему, что я не могу справиться с собственной сестрой, - все равно не поверит. Придется говорить, что это мое решение. Подумай, сестра! Воинская служба не вечна.
   - Решай, Секст, даешь ты мне полгода, чтобы спастись от разорения, или нет! - повторила Кассия, не снисходя до ответа на последний вопрос.
   Она понимала: брат не спросил ее, как она поступит, если он откажется от ее предложения, и это означает, что любопытство и вспыхнувшая, несмотря на недоверие, надежда выпутаться из денежных трудностей способны пересилить нежелание портить отношения с Кезоном.
   Кассия не стала объяснять Сексту, что она не может выйти замуж за кого бы то ни было. Это означало бы согласиться принадлежать человеку, никоим образом не способному быть достойным ее. Принадлежать ему, ублажать его, рожать ему детей и во всем ему повиноваться. Кассия Луцилла Пармензис считала низшими существами тех, кто не наделен таким же даром, как и она, то есть - всех остальных. Исключение составляли лишь некоторые родственники - покойный отец, брат, Пульхра, двоюродные братья. Кассия полагала, что ее Тайное Божество нашло в них определенные достоинства, коль скоро позволило своей избраннице появиться на свет именно в их семье.
   В какой-то мере Кассия также выделяла из общей среды ученых, философов и писателей. Но Кезон Курций к их числу не относился.
   Приниженное положение женщины, которой не в любом доме даже позволят возлежать во время ужина рядом с супругом и господином, было для Кассии совершенно неприемлемо. Ей, способной влиять мыслью на события, признавать над собой власть обычного человека?!
   Дети же и вовсе представлялись Кассии одной лишь обузой. Размышляя об этом, она теперь даже начинала понимать собственную мать, Луциллу, никогда не дававшей ей тепла и материнской заботы. Кассия видела, как все происходит в других домах. Тошнота и рвоты в первые месяцы беременности. Тяжесть, дурное самочувствие, тревоги - в последние месяцы. Потом разрешение от бремени - порой невыносимо болезненное и длящееся несколько часов. Многие после родов навсегда теряли здоровье и женскую привлекательность. И после всех этих мук дети, вырастая, зачастую больше привязаны к кормилице и воспитателям, чем к родителям.
   К тому же Кассия уже успела свыкнуться с мыслью о своей неповторимости и уникальности. Поэтому она не допускала мысли, что дети могут унаследовать ее дар. Нет, другой такой Кассии не бывать. Она - избранная, и ей ни к чему рожать в муках обычное существо низшего порядка.
   Секст принял предложение сестры. По ее совету, он сменил управляющих в обоих имениях - в Байях и в Парме. Причем новыми управляющими были не рабы, а наемные слуги, вольноотпущенники, хорошо проявившие себя у прежних хозяев. Поначалу Секст возражал: наемный управляющий в сельском доме знатного римлянина - такое было неслыханно. Управлять хозяйством господина должен не свободный человек, а один из рабов. Кассия втолковывала брату, что свободный больше заинтересован в преумножении доходов хозяина, особенно если получает постоянную долю с этих доходов.
   Уже через два месяца стало очевидно, что введенные Секстом преобразования действительно благотворны. Фрукты и вино, поставляемые на рынки с его поместий, стали заметно лучше продаваться.
   - Кажется, твои меры были неглупыми, - признал он однажды, когда они с Кассией сидели в носилках, направляясь в Большой Цирк на колесничие бега. - Хотя я все-таки не вижу, чтобы доходы с имений могли обеспечить, как ты говорила, безбедную жизнь всей семье на долгие годы.
   - Не торопись с выводами, дорогой брат, - ответила Кассия. - Доходы от правильно налаженного хозяйства будут расти из года в год. Земледелие требует времени.
   - Но ты говорила про полгода! - запротестовал Секст.
   - Я помню. Этот срок еще не прошел. Тебе рано жаловаться.
   Большой Цирк представлял собой грандиозное сооружение с сильно вытянутой в длину ареной и окружающими ее трибунами. Располагался он между Авентинским и Палатинским холмами. Хотя там устраивались и гладиаторские бои, и травли диких зверей, главным зрелищем, привлекавшим в цирк толпы квиритов, были гонки колесниц. Возницы представляли одну из четырех партий - "зеленых", "красных", "белых" и "синих". Весь город делился на сторонников этих партий. Ставки во время заездов могли делать все, включая женщин.
   Кассия и Секст сидели в тени под навесом, в верхней части Цирка. Под ними простирались открытые палящему солнцу, бесплатные трибуны для бедноты. В первом заезде победили "красные". Кассия, вернувшись в прошлое к тому моменту, когда заезд еще не начался, сказала Сексту, что он должен поставить на красных.
   - С чего ты это взяла?! - поразился брат. - Неужели ты разбираешься в лошадях и колесничих?
   - Да, немного. Поставь на "красных".
   - Я не могу! - горячо зашептал брат. - Все знают, что я в партии "зеленых". Это будет воспринято как предательство.
   Он был прав. В одежде сидящим рядом с ними людей обязательно присутствовало что-нибудь зеленое - туника, тога, стола, лента вокруг волос.
   - Что ж, в таком случае хотя бы не ставь на "зеленых" в этом заезде, - увидев протест на лице брата, Кассия жестко произнесла: - Мы договорились, что в течение полугода ты следуешь всем моим советам!
   Секст повиновался и, когда "красные" действительно пришли первыми, он украдкой взглянул на сестру, и Кассия прочла в этом взгляде признательность.
   Заезды следовали друг за другом - в течение дня в Большом Цирке их бывали десятки. Вскоре та часть трибун, что поддерживала "зеленых", взорвалась восторженным ревом. Кассия закрыла глаза и вернулась к началу заезда.
   - Теперь можешь делать ставку, - шепнула она Сексту. - Ставь как можно больше. Половину выигрыша ты платишь мне.
   Ничего не понимая, Секст кивнул.
   - Ты, оказывается, прорицательница! - говорил он на обратном пути из цирка, раскрасневшись от радости, как если бы пил неразбавленное вино. - Теперь я понимаю, что ты имела в виду, обещая большие доходы! Как часто мы будем это делать?
   - Очень редко и очень осторожно, чтобы не привлекать к себе внимания, - остудила его пыл Кассия. - Но тебе на жизнь хватит. К следующему разу подготовь клиентов, умеющих держать язык за зубами, чтобы они делали вместо тебя ставки. Ведь выигрывают не только "зеленые".
   Когда полгода истекли, Кассия собралась посетить разные части римского мира, ради изучения всевозможных культов в поисках Тайного Божества.
   Секст попросил ее остаться в Риме и продолжать предсказывать ему победителей на гонках колесниц.
   - Тебе мало того, что ты уже заработал? - удивилась Кассия, успевшая к тому времени приобрести собственный дом на южном выступе Квиринала, прямо над Субурой, там, где холм немного сворачивает на восток, словно стремясь встретиться с Виминалом.
   - Человеку всегда мало, - пожал плечами брат.
   - Пока меня не будет в Риме, ты, возможно, промотаешь все, что сейчас нажил. Вот тогда ты и оценишь доход с поместий. Через несколько лет я вернусь, и опять поставлю тебя на ноги.
   - Может быть, ты сможешь помогать мне письмами? - заискивающе спросил Секст.
   - В письмах я смогу разве что напоминать тебе, чтобы не потратил все сразу.
   Сексту, прекрасно знавшему непреклонный характер сестры, пришлось смириться.
   - Ты сказал Кезону о том, что брака не будет? - осведомилась Кассия.
   - Да, пришлось, - вздохнул Секст. - Ведь твоя взяла.
   - Он разорвал узы дружбы?
   - По счастью нет. Но гордость его уязвлена. В этом можешь не сомневаться. Не сердись, сестренка, но я в конце концов не решился брать вину на себя. Объяснил, что не могу с тобой сладить. Теперь он меня не очень уважает, надо думать.
   - А раньше очень уважал? - иронично спросила Кассия.
   Секст сглотнул и ничего не ответил.
   - Ты поступил правильно, - успокоила его Кассия. - Всякий раз, когда у тебя возникнет трудный разговор с кем-нибудь, говори, что во всем виновата твоя сестра. Мне это ничем не грозит.
   Кассия шутила, не зная, что ошибается.
  

***

  
   - Спустя много лет я устроила в своем доме на Квиринале потайное помещение, - сообщила Кассия. - Под землей. Вроде эргастулов, в которых держат провинившихся рабов. Я храню там деньги и драгоценности. На всякий случай. Об этом тайнике никто не знает, кроме меня. А теперь - и кроме тебя.
   Лонгин ожидал продолжения.
   - Все эти бесчисленные годы, - добавила гостья, - я поддерживаю связь с финансовым домом Филемона. После его смерти работала с его сыном, затем - с племянником сына и так далее. Всегда кто-нибудь наследовал семейное дело. Многих из его хозяев звали, как и основателя, тем же именем - Филемоном. Разумеется, они не знают, что из поколения в поколение связаны с одной и той же Кассией Луциллой. Они считают, что нас - то есть меня - тоже уже сменилось много поколений.
   Кассия одарила философа улыбкой сообщницы.
   - Почему ты все это рассказываешь мне, совершенно незнакомому человеку? - с некоторым возмущением спросил Лонгин.
   Он действительно не понимал собеседницы. Ни голос, ни взгляд, ни особенности речи не заставляли заподозрить в ней безумие. Тем более странным казались ее фантазии о необычных способностях, отталкивающее хвастовство рассказов о деньгах и неуместно откровенные разговоры об отношениях с мужчинами.
   - Тому есть две причины, - ответила Кассия. - Главную я назову позже. А вторая состоит в том, что мы с тобой, возможно, являемся дальними родственниками.
   - Вряд ли это так, - равнодушно отозвался философ. - Мой прадед был вольноотпущенником одного из Кассиев Лонгинов и поэтому получил его имя. Я не совсем настоящий Кассий, мои предки со стороны отца были не римляне, а эллины. Хотя сегодня это не так уж и важно. После эдикта Каракаллы мы все римляне.
   - Мать твоя была сирийка, и с царицей ты разговариваешь то на греческом, то на сирийском, верно? - не очень вежливо перебила его девушка, пропустив мимо ушей последнее замечание хозяина дома. - Среди ученых у тебя репутация человека, никогда не допускающего ошибок в публичных высказываниях. "Суждение под стать Лонгину" означает "правильное суждение". За обширность познаний тебя называют "ходячим музеем" и "живой библиотекой". И все же великий Плотин сказал о тебе: "Хороший ученый, но скверный философ". А в Афинах, где ты был окружен сонмом последователей, твой самый талантливый ученик, Порфирий, сообщил тебе, что желает найти "философию получше", и ушел к Плотину.
   Лонгин был ошеломлен. Девушка возраста Кассии не должна была во всем этом разбираться.
   Он встал со своего места, и она почему-то сделала то же самое. Рыжеволосая гостья в своем узком светло-изумрудном платье, надетом поверх фиолетовой туники, была заметно ниже массивного и полного старика, облаченного в коричневый хитон. Но ее стройность и его сутулость несколько скрадывали разницу в росте, и философу вовсе не казалось, что Кассия смотрит на него снизу вверх.
   - Ты узнавала обо мне? Но зачем? - воскликнул он.
   - Я приехала в Пальмиру из Антиохии только ради того, чтобы познакомиться с тобой, - Кассия наслаждалась недоумением старого ритора. - Для того, чтобы рассказать о себе и послушать, что ты скажешь, когда наконец поверишь.
   - Дитя мое, - произнес Лонгин, усаживаясь снова и предлагая ей жестом последовать ее примеру, что она тут же и сделала. - Должен признать, ты действительно производишь впечатление человека необычного. Почему бы тебе не продемонстрировать некоторые из своих способностей?
   - Странно слышать обращение "дитя мое" от того, кто мог бы быть моим далеким потомком, - Кассия улыбнулась, на этот раз широко, а не уголком рта. - Да, ты правильно понял мой рассказ. Я действительно считаю, что некое божество избрало меня для какой-то высшей цели, обласкав множеством своих даров. Например, я могу считать с быстротой молнии. Не только складывать, но и перемножать и делить. И я никогда больше не встречала людей, способных сравниться со мной в этом искусстве.
   - Вот как! - оживился Лонгин. - Это любопытно, а главное - проверяемо, хотя едва ли свидетельствует о божественном промысле.
   Он подозвал служанку и велел ей принести счетную доску - абак. Разложив камешки по тонким дорожкам доски, Лонгин подверг испытанию способности своей собеседницы к счету. Он начал со сравнительно небольших чисел - меньше ста, - и поначалу ограничивался лишь сложением. Едва он успевал завершить, как Кассия произносила ответ, неизменно оказывающийся правильным. Лонгин усложнял задания все более и более, введя умножение и деление с остатками, но ни величина чисел, ни сложность операции никоим образом не повлияли на скорость и точность ответов.
   - Довольно, - произнес философ, отложив устройство для счета. - Должен признать, что ты сумела меня удивить. Но не больше, чем атлет или акробат. То, что делаешь ты, это акробатика ума. Она поражает, но не доказывает, что ты избрана небожителями для великого призвания. Чем же еще одарило тебя загадочное божество?
   Лонгин вдруг с удивлением поймал себя на том, что на сей раз ему не пришлось скрывать иронию. Ее не было.
   - Проверь мою память, почтенный ритор, - предложила Кассия. - Всем известна твоя начитанность, а о моей не знает никто. Но у меня было больше времени, чем у тебя. Я неоднократно возвращалась в Александрию, изучая в знаменитой библиотеке свиток за свитком. Ведь когда ты не стареешь, тебе некуда спешить, и десятилетие ты проживаешь как иные люди проживают год. Бывало так, что я в течение нескольких лет подряд не искала встреч с людьми, проводя все время за книгами. Пожалуйста, можешь спрашивать меня о любых сферах знания. О содержании книг. О великих людях древности. О философии. Об именах и датах. Задай мне любой вопрос, но такой, чтобы ты сам знал на него ответ.
   Кассия говорила это, не повышая голоса, из тени, в которой она вдруг оказалась из-за того, что солнце ненадолго скрылось за колонной. Но в словах ее звучала столь неколебимая уверенность в себе, что Лонгин слегка оробел.
   - Я верю в твою необыкновенную память, - пробормотал он. - Но ведь и она не доказывает твоей избранности. Бывают смертные с удивительно цепкой памятью.
   - Что, в таком случае, ты скажешь о моей силе? - спросила Кассия с некоторым вызовом. - Разве слуги не рассказали тебе, как я сражалась в пустыне?
   Лонгин покраснел. На это ему было нечего возразить.
   - Ты права, - признал он. - Владение мечом, наездническое искусство, крепость и гибкость мышц, проявленные тобою во время боя с разбойниками, едва ли часто встретишь в изящной юной женщине. Конечно, наличие всех этих качеств у одного человека удивительно, однако оно все-таки не нарушает границ человеческого естества. Чего не скажешь о вечной юности. Давай поговорим о ней. Когда ты поняла, что не стареешь?
   Лонгин с трудом удержался от того, чтобы добавить: "дитя мое".
  

***

  
   ...Городская стена осталась позади, и Кассия почувствовала облегчение при виде открывшейся панорамы холмов. Все-таки после длительного пребывания в Риме скученность его низинных кварталов начинает тяготить. Тем более, что значительные части территории Вечного города после многочисленных пожаров и гражданских войн, предшествовавших приходу к власти Веспасиана, до сих пор лежали в развалинах. Даже пострадавший от огня Капитолийский храм - сердце официальной римской религии - начали отстраивать лишь в эти дни.
   - Ты не скучаешь по родным краям? - спросила Кассия Олуэн, удивляясь, почему ей за столько лет только сейчас пришло в голову задать этот вопрос.
   - Изредка, - ответила пожилая жилистая служанка, сидящая рядом с Кассией в носилках. - Очень уж давно меня там не было.
   - В следующий раз отправимся в Британию, - решила госпожа.
   Она никогда не объясняла Олуэн причин их скитаний, а немногословная британка лишних вопросов не задавала.
   Загородная вилла Кезона Курция, куда направлялась Кассия, получившая приглашение провести несколько дней в гостях у старого друга семьи, находилась в расселине за холмом. Никаких других строений вокруг не было видно. Если они и были, то их скрывали возвышенности и смешанный лес.
   Два вооруженных человека, завидев приближающиеся носилки Кассии, которые несли шестеро крепких рабов, засуетились. Один из них забежал за угол дома, другой что-то крикнул ему вслед. Римская гостья ожидала, что хозяин выйдет сам встречать ее, но этого не произошло. Первый охранник снова выбежал в сопровождении двух десятков человек. Размахивая мечами и кинжалами, они, сохраняя почти полное молчание, набросились на прибывших.
   Нападавшие действовали решительно и целеустремленно. Двое рабов, попытавшихся заслонить госпожу, были изрублены в мгновение ока. Расправа длилась недолго. У спутников Кассии не было никакого оружия, и вскоре все затихло - крики страха и предсмертные вопли. Кассия успела разбросать по сторонам трех человек, не ожидавших от нее столь ожесточенного сопротивления. Один из них, получив удар кулаком в висок, упал замертво. Однако Кассия не могла помешать головорезам нанести ей несколько ран. Здоровяк, похожий на галла, изловчился, пока внимание Кассии было занято другими нападавшими, и огрел ее по голове увесистой сучковатой дубиной. Теряя сознание, женщина успела увидеть, как из шеи Олуэн, лежавшей на земле возле опрокинутых носилок, вырывается освобожденная ярко-красная струя.
   Кассия очнулась в просторной, темноватой комнате. Единственным источником света была мерцающая жаровня. Руки, плечи и бедро жестоко горели от ран и порезов. Кисти рук были схвачены тяжелыми цепями, не позволявшими пленнице удалиться более, чем на два шага, от массивных железных колец в стене.
   Первой мыслью Кассии было немедленно вернуться во времени назад, как можно дальше, и отменить поездку к Кезону. И тем самым - спасти себя, Олуэн и верных слуг. Но она сдержала порыв, понимая, что сначала необходимо выяснить причину нападения. Кассии трудно было поверить, что его организовал Кезон Курций. Даже если он мстил ей за то, что она когда-то отказалась стать его женой, - а в это было очень трудно поверить, ведь прошло уже двадцать семь лет, - то ему ничего не стоило сквитаться с ней, не нарушая законов. Кезон был сейчас одним из преторианских трибунов. Ему доверяли префект претория и сам император. Кезон легко мог арестовать Кассию, позаботившись о том, чтобы ее признали виновной в оскорблении величия римского народа или цезаря.
   Кассия решила, что Курций не мог стоять за ее похищением и убийством ее людей. Но кто же тогда это был? И с какой целью совершено нападение? Необходимо было дождаться выяснения этих вопросов.
   Пленница, закрыв глаза, приготовилась ждать. Она старалась не обращать внимания на саднящую боль. Кассии одновременно хотелось утолить жажду и облегчиться, но и то, и другое было невозможно.
   Вдруг возникла паническая мысль: что если придется терпеть еще много часов? И в это же мгновение в помещение вошел мужчина, на котором не было ничего, кроме легкой, сероватой туники и сандалий. Это все-таки был Кезон. Низкий, как все Курции, седой, с залысинами, с тяжелым набрякшим лицом, но все еще мускулистый, он держал металлический прут с деревянной рукоятью.
   Кассия глядела на мужчину, не задавая вопросов. Желание понять причины его невероятного поступка было сравнимо с болью от ран, особенно сильной в правом предплечье.
   - Мои люди стерли с тебя притирания и мази, которыми обычно женщины скрывают морщины и нездоровую кожу, - произнес Кезон глуховатым низким голосом. - Но и после этого ты оказалась столь же юной.
   Кассия не понимала, к чему он клонит, но не перебивала.
   - Тебе уже сорок пять лет, - продолжал Курций. - Выглядишь же ты на двадцать. Между нами всего четыре года разницы, однако, глядя на нас, можно решить, что я твой отец.
   Кассия понимала, что он прав. Морщины, лишний вес, редкие седые клочки волос. Когда-то Кезон выглядел совсем иначе. Время никого не щадило, кроме Кассии. Но она настолько привыкла к своему безотказному, сильному, молодому телу, что отсутствие признаков старения воспринимала как нечто само собою разумеющееся. Лишь сейчас она вдруг поняла, сколь странной является ее затянувшаяся юность.
   "Неужели это еще один из даров Тайного Божества?" - подумала Кассия, разглядывая свою руку. Если не считать уродливой раны, рука была безупречна и могла принадлежать не подверженному времени олимпийскому божеству.
   - Ты хочешь узнать, как мне удается сохранять юность?! - догадалась пленница.
   - Вот именно, - подтвердил Курций и опустил кончик металлического прута в пламя жаровни.
   Ум Кассии заработал с быстротой несущегося во весь опор жеребца.
   - Кезон! - воскликнула пленница, - тебе не надо ради этого приковывать меня цепью. Достаточно просто спросить!
   - Просто спросить? - в тоне Курция не было и тени доверия. - И ты все расскажешь?
   - Но почему бы мне не поделиться со старым другом рецептом такой полезной мази?
   - Старому другу, которому ты отказала, когда он предложил тебе стать его женой?!
   Итак, Кезон вовсе не забыл того, что случилось много лет назад. Однако у Кассии тоже была хорошая память.
   - Ты никогда мне ничего такого не предлагал! - воскликнула пленница, стараясь, чтобы в ее словах звучало как можно больше возмущения.
   - Я бы велел вырвать твой лживый язык, - впервые с начала этого разговора Кезон повысил голос, - если бы мне не надо было выяснить сначала секрет твоей юности!
   - Но я не лгу! - убеждала Кассия. - Я впервые слышу об этом предложении. Зачем было бы мне отказывать мужчине, любимого мною с самых ранних лет? Разве ты не помнишь, как долго я не возвращалась в Рим после своего первого отъезда? Это лишь потому, что боялась встретиться здесь с тобой. Ведь ты вскоре женился на другой женщине, и видеть тебя с ней было бы для меня непереносимо!
   Изумление Кезона было неподдельным.
   - Ты была в меня влюблена?! - спросил он, забыв про остывающее орудие пытки в своей руке.
   - Вот именно! Как ты думаешь, почему я до сих пор так и не вышла замуж?
   Кезон ничего не ответил, но Кассия понимала, что брешь недоверия пробита. Редкий мужчина устоит перед желанием поверить в такое признание.
   - Как же ты могла не знать о моем предложении?! - воскликнул, недоумевая, Кезон. - Секст сказал мне, что ты и слышать не хочешь о замужестве.
   - Секст..., - вздохнула Кассия. - Так, значит, ты передавал свое предложение через бедного Секста? Но почему же ты не обратился прямо ко мне? Секст ничего мне не рассказывал.
   Пронесшиеся над империей потрясения унесли жизнь Секста Кассия, сражавшегося на стороне Отона против Вителлия. Кассия полагала, что уважение к памяти погибшего друга остановит Кезона от подробных расспросов, но ошиблась.
   - Почему он не рассказал тебе?! - грозно спросил Курций, подходя поближе.
   - Откуда же мне знать? Возможно, у него были свои планы на мое замужество.
   - Ты пользуешься тем, что мы не можем оживить твоего брата и задать ему этот вопрос, не так ли?
   Кезон спохватился и снова ткнул зловещий прут в угли, держа его там до тех пор, пока кончик прута не раскалился докрасна.
   - Ты можешь мне не верить! - оскорбленным тоном воскликнула Кассия. - Да, мы не в состоянии возвратить бедного Секста из царства Плутона. Но неужели ты сам не видишь моих чувств? Как же мужчины слепы!
   Кассия продолжала убеждать Кезона, почти не думая о произносимых ею словах. Она уже выяснила причины, заставившие старого "друга" напасть на нее, и теперь ей необходимо было получить передышку для того, чтобы можно было сосредоточиться и вернуться в прошлое. Главное - отменить случившееся, а затем найти способ уничтожить Кезона. Было ясно, что, обладая своей властью и влиянием, он сумеет отыскать Кассию в любой части империи.
   Но если Кезон не поверит ей и начнет пытать, сконцентрироваться ей не удастся.
   И тут все существо Кассии затопила такая волна гнева, что ей показалось удивительным, как Курций еще может быть жив. Казалось, подобная ярость способна сжечь его в мгновение ока.
   Этот обыкновенный, ограниченный, ни на что не годный человек возомнил, что он вправе пытать избранницу богов!
   Если мгновение назад Кассия думала только о спасении, то теперь у нее созрел совсем другой план. Она не будет посылать к Кезону наемных убийц...
   Мед и елей притворного восхищения возымели свое действие. Тем более, что Кассия подробно назвала несколько растений, утверждая, что делает их них омолаживающую мазь. Не будучи знатоком трав, Кассия, не задумываясь, произносила названия ингредиентов порошка Олуэн, предохраняющего от зачатия.
   Несколько лет назад британка, прежде долго отпиравшаяся на том основании, что речь идет об ужасной тайне друидов, наконец согласилась научить Кассию самостоятельно готовить порошок. Сделала она это после того, как госпожа пообещала дать ей вольную. Обещание было выполнено, но британка, став свободной, вскоре поняла, что плохо разбирается в квиритских законах, обязывавших вольноотпущенников платить значительную часть своих доходов бывшим хозяевам. Кончилось тем, что Олуэн вернулась к Кассии, но уже в качестве наемной служанки.
   Некоторые из названных Кассией растений можно было собрать только через месяц. Кезон не мог сразу проверить верность полученных сведений. Но он поверил в искренность чувств сестры своего старого друга. По приказу Курция с пленницы сняли цепи, затем ею долго занимался врач из числа домашних рабов. Раны были промыты и смазаны лекарствами.
   Вскоре, уже в постели, Кезон, подобно бесчисленным другим мужчинам, неспособным устоять перед расспросами Кассии, поведал ей обо всех своих тайных привычках. В том числе и о том, что он уже много лет постоянно навещает куртизанку по имени Леда на окраине Рима, и что сопровождающие его слуги обычно при этом ждут его на соседней с лупанаром улице.
   Лишь после этого, сославшись на усталость, Кассия закрыла глаза и вернулась в прошлое...
   ...Она не поехала за город в гости к Кезону Курцию, сообщила письмом, что хворает, и выражала надежду на скорую встречу. Через два дня Олуэн свела Кассию в темном переулке с худой крепкой сирийской гречанкой, назвавшейся Ледой. Кассия с интересом разглядывала ее. В отмененном прошлом Курций утверждал, что его выбор пал именно на эту девушку из-за сходства с Кассией.
   - Трибун, вероятно, просит тебя надевать рыжий парик, когда ты принимаешь его? - спросила Кассия, глядя на каштановые волосы гетеры.
   - Как ты угадала? - поразилась Леда.
   По окончании разговора гречанка ушла, спрятав под складками паллы несколько серебряных монет.
   В течение недели Кассия ежедневно получала послания от Курция. Трибун проявлял трогательное беспокойство о ее здоровье и продолжал настойчиво приглашать в гости.
   Придя в очередной раз в тесную каморку Леды со стенами, разрисованными сценами любви и украшенными фривольными надписями, Курций застал там Кассию. Изумление трибуна было настолько велико, что он не успел вымолвить и слова, когда женщина, бросившись ему на грудь, повалила его на толстый соломенный тюфяк, лежавший на кровати. Курций боролся между страстным желанием ответить на ласки той, кого он так мечтал когда-то сделать своей женой, и намерением отстраниться, чтобы спросить, как, ради всех олимпийских богов, она здесь оказалась.
   Он не сделал ни того, ни другого. Узкие красивые руки Кассии стиснули ему горло. Посинев, Курций хрипел, напрягая мышцы и пытаясь освободиться. Он был еще крепкий мужчина, а Кассия отнюдь не напоминала выступавших перед публикой силачей с их буграми мускулов. Некоторая рельефность рук, держащих Курция, была изящной и не превышала гармоничной меры, и все же они обладали какой-то нечеловеческой силой. Ноги Курция конвульсивно дергались, пальцы рук, не выдержав напряжения, теперь хватали воздух. Вскоре он затих.
   Солдаты трибуна еще долго ждали его на соседней улице, не обратив внимания на вышедшую из лупанара и ушедшую в противоположном направлении фигурку, закутанную с головой в мягкую зеленоватую ткань накидки.
   Теперь Кассия знала, что не стареет, и что неувядающую юность необходимо от всех скрывать. Вскоре она уехала с Олуэн в длительное путешествие, начавшееся в Британии и завершившееся в Александрии. В Рим Кассия время от времени писала письма родственникам и управляющему в ее доме. Через год после отъезда странница сообщила, что вступила в брак и родила дочь, назвав ее своим именем. Теперь, рассказывала она, ее называют Кассией Луциллой Старшей. В следующем письме говорилось о внезапной смерти мужа от лихорадки.
   Двадцать два года спустя, когда одним из двух консулов был император Домициан, а вторым - Квинт Сатурнин, в Рим приехала Кассия Луцилла Младшая. Она вступила во владение имуществом по завещанию своей недавно скончавшейся матери и познакомилась с многочисленной родней.
  

***

  
   Философ молчал. Рассказы собеседницы приобрели какую-то темную тяжесть. Если бы Кассия в своих фантазиях видела себя жертвой чужих страстей, Лонгин бы это понял. Еще понятнее было бы, если бы из злоключений Кассию вызволял прекрасный герой. Но златовласая аристократка спасалась собственными силами, становясь смертельно опасной для обидчика, и это звучало очень непривычно.
   - Так за последние двести с лишним лет я поступала еще не раз, - Кассия говорила задумчиво и медленно, и казалось, что, произнося слова, она внимательно к ним прислушивается. - Во время отъездов из Рима наступал момент, когда я сообщала, что в связи с рождением дочери меня теперь называют не Младшей, а Старшей. Еще лет через двадцать на сцену опять выходила Младшая.
   - Никто из знакомых тебя не разоблачил? - спросил Лонгин.
   - Как ни странно, нет. Хотя это можно было сделать очень легко. Например, поискав моих выдуманных мужей. Или просто сравнив историю нескольких Кассий в разных поколениях и заметив сходство в смене Старших и Младших. Но, вообрази, ни один человек не оказался настолько любопытен.
   По лицу гостьи пробежала быстрая улыбка.
   - Бывали и забавные случаи, - добавила она. - Один из потомков первого Филемона, тоже Филемон, попытался меня обмануть, решив, что неопытная Младшая лишена хищной хватки своей матери. Разумеется, он ошибся, и ему стоило огромных трудов уговорить меня продолжать столь выгодное сотрудничество. Некий мой дальний потомок сначала влюбился в меня как в свою тетку, затем - как в свою троюродную сестру, затем - как в племянницу. Он ведь не думал, что получает отказ всегда от одной и той же женщины.
   Прокашлявшись, старик спросил неестественно тусклым голосом, словно подавляя внутреннее волнение:
   - Ты хочешь сказать, что ты бессмертна?
   - Не знаю, - просто ответила Кассия. - Я не старею. Но это ведь не означает, что меня нельзя убить. Знаю, что справляюсь с болезнями легче других, знаю, что я сильнее большинства людей - не только женщин, но и мужчин. Но бессмертна ли я? Если когда-нибудь найду свое Тайное Божество, спрошу его об этом.
   Слуги Лонгина принесли легкую закуску: пшеничные лепешки, оливковое масло, заранее разбавленное водой и подогретое, как принято зимой, вино с розовыми лепестками, сырный пирог и печенья в форме животных и птиц.
   Философ извинился, что предлагает перекусить на веранде, а не в триклинии, объяснив, что редко устраивает у себя большие трапезы ("Только когда у меня ужинают правительница и юный царь"). Кассия охотно приняла предложение и приступила к еде, не скрывая удовольствия.
   - К пирогу с сыром подошел бы гарум, - заметила она.
   - В Пальмире этой приправы нет. Вряд ли ты вообще найдешь гарум где-либо в Сирии.
   - В Антиохии он бывает, - возразила Кассия. - Но не испанский. Помню, когда в испанские провинции входили в состав Галльской империи, приходилось довольствоваться гарумом из Путеол.
   - Почему бы тебе не научиться самой готовить его? - спросил Лонгин. - Думаю, ничего сложного в этом нет. Даже если ты окажешься в местах, где никто не знает этого кушанья, ты всегда сможешь приготовить его себе.
   - Благодарю за совет, но я не кухарка, - отрезала Кассия. Увидев, что Лонгин удивлен неожиданной резкостью тона, она тут же добавила более мягко: - Мне и без того приходится самостоятельно собирать травы и готовить порошок Олуэн.
   - Часто ли ты прибегаешь к своему дару менять прошлое? - спросил Лонгин, отпивая вино из деревянного кубка.
   - Ты мне наконец поверил? - быстро произнесла Кассия уличающим тоном.
   - Я продолжаю притворяться, что поверил, - уточнил Лонгин, чувствуя, что игра начинает захватывать его помимо воли. - Итак, часто ли ты прибегаешь к своему дару?
   - Да, если ты спрашиваешь о совсем недавних событиях, когда надо погружаться мыслью в прошлое на время, меньшее, чем нужно для того, чтобы произнести с десяток строк Вергилия. Настолько часто, что порой забываю, что именно произошло в отмененном витке яви, а что - в сбывшемся. Во избежание этой путаницы я веду хронику отмененных событий. Иногда перечитываю ее. Бывает интересно вспомнить то, что так и не произошло. И знать, что эти события все же были, хотя теперь, кроме меня, о них никому не известно.
   - Хроника отмененных событий! - повторил Лонгин с видимым удовольствием. - Тебе не откажешь в воображении, юная госпожа. Думаю, сам Лукиан позавидовал бы столь замечательной выдумке.
   - Ты не захотел проверять мою память, - шутливо упрекнула Кассия - А я могла бы напомнить тебе подробности сочинений остроумного эпикурейца. Да, в свое время меня позабавили все эти лунные и звездные события, рассказанные автором "Икаромениппа" и "Правдивой истории". До хроники отмененных событий он, конечно, не додумался. Да и я бы не додумалась, если бы такая хроника не оказалась необходимостью. К сожалению, даже она не всегда помогала избежать путаницы. Догадываешься, почему?
   - Теперь ты испытываешь меня? - спросил Лонгин. - Дай подумать... Да, конечно. Иногда ты переделываешь те самые промежутки времени, в которых что-то записывала в эту хронику. И запись в хронике исчезает. Верно?
   - Я не сомневалась, что такой прославленный мыслитель, как Дион Кассий Лонгин, быстро справится с простой логической задачкой, - Кассия рассмеялась, сделав плавное движение узкой изящной рукой. Теперь девушка снова была освещена солнцем высокого сирийского неба, и рука казалась ярко белой. - Так и есть. Содержание хроники тоже меняется из-за моих опытов со временем.
   Хозяин дома был доволен тем, что сумел продемонстрировать остроту ума молоденькой собеседнице.
   - Итак, рассказ о твоих удивительных способностях был лишь способом предложить мне логическую игру, - заключил он. - Жаль, я не сразу это понял, иначе давно уже оценил бы ее по достоинству. Что ж, давай продолжим! Можешь ли ты прямо сейчас вернуться в последние дни Клавдия и предотвратить его умерщвление и приход к власти Нерона?
   Лонгин ждал, что странная женщина подтвердит свою способность выполнить эту просьбу, а затем откажется делать это по какой-нибудь малоубедительной причине. Философ даже хотел, чтобы последовали жалкие отговорки подобного рода. Он уже начал вовлекаться в мир фантазий своей собеседницы, и теперь стремился положить этому конец. Ни к чему очаровываться чужим безумием. Лонгину вспомнились слова Сенеки: "Если я хочу посмеяться над чьей-то глупостью, мне не надо далеко ходить. Я смеюсь над своей".
   - Нет, не могу, - вопреки ожиданиям философа ответила гостья. - Я не способна менять события, давность которых составляет более суток.
   Кассия подробно рассказала о том, что выбор желаемого варианта развития событий среди всех возможных она переживает так, словно ей нужно мысленно перебрать пучок волокон. Чем глубже она погружается в этом своем переживании в прошлое, тем больше становится волокон, и тем более густым и труднопроходимым - их переплетение.
   - Когда-то, в пору моей ранней юности, когда я только обнаружила свою способность, - говорила гостья, - наибольшая давность прошлого, которое я могла менять, составляла около восьмой части суток. Затем она стала расти. Но, достигнув суточной продолжительности, она не меняется вот уже более ста тридцати лет. И у меня нет этому никакого объяснения. Может быть, это сможешь объяснить ты?
   Как бы невероятно ни звучали рассказы гостьи, Лонгин, вопреки желанию, должен был признать, что в них есть некая внутренняя стройность.
   - Ты пробовала пойти глубже этого предела? - спросил он. - К чему может привести такая попытка?
   Кассия с любопытством взглянула на собеседника, и Лонгин покраснел. Ему показалось, что последние вопросы выдали его как человека, уже допускающего, что гостья говорит правду, и что она это поняла и отметила как еще одну свою маленькую победу.
   - Идти глубже этой границы нельзя, - пояснила Кассия. - Я не люблю даже приближаться к ней, поскольку изменения, сделанные на такой глубине, бывают неустойчивыми. Вообрази: я только что прожила заново, миг за мигом, много часов, наконец снова достигла точки, где смыкаются две линии времени, только собралась отдохнуть от своих трудов, и вдруг все вокруг становится таким, каким было до моего вмешательства! И тогда мне приходится повторять все заново, а это, поверь мне, весьма изматывающее занятие, если не сказать больше. К тому же, вблизи границы я ощущаю всем своим существом, что там, под ней - лишь безумие и гибель. Объяснить я это не могу. Возможно, там правит Крипта, а не разум.
   - Крипта? - не понял Лонгин.
   Кассия не ответила. Она подошла к балюстраде и, глядя на раскинувшееся внизу многообразие арок, сводов, башен и бьющие то здесь, то там струи воды, заметила:
   - Как много фонтанов в этом городе посреди пустыни.
   Она была права. Расположенная в оазисе Пальмира бросала вызов наступающему со всех сторон розовато-белому облаку пустыни.
   Вдали, на западе, из марева выступали в этот час почти призрачные груженные скарбом верблюды. Рядом с ними шагали погонщики, кажущиеся крошечными глиняными фигурками. Люди и животные двигались к городским воротам по огороженному двумя рядами колонн длинному караванному пути.
   - Ты говорила что-то о Крипте, моя Кассия, - мягко, но настойчиво напомнил философ.
   - Долго живу на свете, а до сих пор никогда ни с кем об этом не говорила, - призналась женщина. - Оттого трудно подбирать слова. Криптой я называю загадочное пространство по другую сторону этих волокон. Начиная с какой-то глубины, я вдруг его чувствую. Как чье-то живое присутствие. Проникнуть туда невозможно. Порой я подозреваю, что именно там обитает до сих пор не найденное мною Тайное Божество.
   - То есть пучок волокон, - сказал Лонгин, - тянется сверху, из настоящего, вниз - в прошлое. Ниже какой-то границы - запрет, туда двигаться нельзя. А где-то, по ту сторону волокон, расположена Крипта. Я правильно все это понял?
   - Похоже, ты, как и я, любишь геометрию и присущую ей гармонию. Да, ты правильно все понял. Только я не знаю, как лучше сказать: расположена Крипта или живет Крипта.
   Как обычно в это полуденное время начал подниматься ветер. Но воздух все еще был прогрет. Впрочем, если бы пошел дождь, похолодало бы в мгновение ока. Зима даже в Сирии оставалась зимой.
   - Где ты научилась так владеть оружием? - поинтересовался Лонгин. - Я не слышал, чтобы воинское искусство было обязательной дисциплиной при воспитании будущих матрон.
   Кассия рассмеялась.
   - Меня учила моя дикарка Олуэн. Во многих племенах бриттов женщины сражаются наравне с мужчинами. Конечно, благодаря своему мудрому, нестареющему телу, я вскоре оставила ее далеко позади.
   Поигрывая небольшой медной ложкой, Кассия добавила:
   - После смерти дикарки я скучала по ней ...
  

***

  
   ...В дни правления Марка Аврелия, когда Кассия достигла 150-летия, не было в живых ни одного человека из числа тех, кого она знала в ранней юности. Давно ушли в царство мертвых родители, брат, двоюродные братья и сестра, няня, наставники, учителя, не было в живых друзей и врагов времен Калигулы, Клавдия и Нерона, умерла верная, невозмутимая, иногда строптивая Олуэн.
   Это был совсем другой мир, и Кассия с особой остротой понимала, насколько она, неподвластная разрушительной силе времени, отличается от всех живущих.
   Привязываться к кому-либо или чему-либо было бессмысленно. Скорость смены десятилетий переживалась почти так же, как в раннюю пору жизни девочка воспринимала смену лет. Люди вокруг слишком быстро старели и угасали. Презрение к их недолговечности и суетности смешивался у Кассии с некоторой жалостью, удивлявшей ее самое.
   Все, к чему люди стремились, исчезало в одночасье. Все их усилия в один миг лишались какого-либо содержания и обоснования. Каждый раз узнавая о кончине того или иного человека, Кассия наблюдала, как в ее сознании возникают ненужные, раздражающие своей очевидностью слова: "Это был предсказуемый конец". Предсказуемость конца - всегда воспринимаемого, как очень скорый, - была пропастью, лежащей между нею и любым другим живым существом. Кассия допускала, что и она может умереть, но ее смерть не была предсказуемой.
   И все же некоторые люди, при всей недолговечности и несущественности их помыслов, вызывали у вечно юной аристократки уважение.
   Особенно это касалось тех, кто осознавал всю эфемерность человеческих устремлений и не тратил годы на погоню за пустыми, мимолетными увлечениями, вместо этого учась различать чудо жизни за событиями жизни и радуясь ей во всех ее проявлениях. Такими были некоторые философы. Независимо от теоретических взглядов той или иной школы, они встречались и среди стоиков, и среди эпикурейцев, и среди последователей Платона, и среди практикующих высшую магию - теургию.
   Таким был император-философ Марк Аврелий.
   Обстоятельства сложились так, что Кассия через посредничество родственников стала вхожа в круг императора и его супруги Фаустины. Нередко она встречала в обществе избранных на Палатине удивительного человека, старого врача Галена, некогда лечившего гладиаторов, а затем ставшего личным лекарем августа и его семьи.
   Гален рассказывал о важности соблюдения чистоты - тела, пищи, воздуха, мыслей, чувств. Он разрабатывал физические упражнения, направленные не на атлетические достижения, а на защиту здоровья. Великий врач объяснял, что причиной страшных эпидемий в Риме является просачивание нечистот из Большой Клоаки в воды Тибра, а оттуда - в водопроводную систему города. Он записывал свои бесценные знания и опыт, создавая книгу за книгой.
   Гален и его ученики со страстной одержимостью боролись с болезнями, пытаясь спасти очередного, совершенно никчемного, с точки зрения Кассии, человека, чьим уделом все равно была скорая смерть. Если не сейчас, то через год, десять, тридцать лет. Для Кассии все эти кратковременные промежутки времени не особенно отличались друг от друга. Точно так же, казалось, можно было бороться за жизнь бабочки-однодневки.
   Кассии усилия этих врачей казались бессмысленными, но почему-то вызывали в ней невольное уважение.
  

***

  
   - Итак, ты не всем рассказываешь о своих способностях? - поинтересовался Лонгин.
   - Всем?! - вопрос философа развеселил Кассию. - Да я никому об этом не рассказываю. Ты - первый. О моих способностях никто не должен знать. Иначе обязательно найдутся люди, которые попытаются заставить меня служить им. Конечно, они не смогут этого сделать. Но, если я все-таки не бессмертна, то они вполне способны меня убить. При значительном количестве нападающих я не смогу замечать действия всех и каждого, чтобы стирать их с помощью своего дара.
   - Что ты имеешь в виду под стиранием? - спросил Лонгин.
   - Я имею в виду, - ответила Кассия, - что если ты сейчас меня ударишь, но не настолько сильно, чтобы я потеряла сознание, то я тут же вернусь на несколько мгновений назад в прошлое и найду такой вариант развития событий, где я ударю тебя раньше, чем ты меня. Однако, если тебе будут помогать сотни воинов, я просто не успею следить за всеми одновременно.
   - Но почему, в таком случае, ты рассказываешь мне о себе столько подробностей? - удивился Лонгин. - Разве ты можешь быть уверена в том, что я никому об этом не скажу?
   - Конечно, ты никому не скажешь, ведь я намерена стереть весь этот разговор, - Кассия насмешливо глядела прямо в глаза старого философа, наслаждаясь его замешательством. - Ты просто ничего не будешь помнить о моих откровениях. В новом витке я, конечно, приду к тебе в гости, ибо ты меня приглашал. Но мы поздороваемся и после короткого вежливого обмена любезностями, я попрошу тебя объяснить мне кое-что о культе Митры. А вскоре я поблагодарю за интересную беседу и удалюсь.
   Лонгин почувствовал себя сбитым с толку.
   - Почему ты спросишь именно о культе Митры? - спросил он.
   - Потому что этот вопрос действительно меня интересует. Персидскому богу поклоняются многие римляне. Особенно часто - воины. Раньше, когда наши легионы одерживали победы над врагами, мы считали это доказательством силы римских богов, а также свидетельством того, что они к нам благосклонны. Но теперь, когда сходятся войска двух империй, и солдаты обеих сторон - и римляне, и персы - посылают моления одному и тому же божеству, то как можно истолковать победу или поражение?
   - Если ты действительно изучала труды философов разных школ, - проговорил Лонгин, - то едва ли ожидаешь, что я буквально верю в существование богов, какими их рисует народная вера?
   Философ действительно был удивлен: ничто в разговоре со златовласой гостьей до сей поры не указывало на возможность наличия у нее столь наивных представлений. Теперь она опять казалась ему обыкновенной молодой женщиной, каких в мире миллионы.
   - Я вовсе не думаю, - с живостью возразила Кассия, - что ты воображаешь олимпийских богов, похожих на людей, живущих на священной горе, вступающих в брак, подпадающих во власть любовных страстей, гневающихся друг на друга, сводящих мелочные счеты. Конечно, ни ты, ни я не разделяем этих детских представлений. Но ведь ты признаешь наличие неких надмирных сил, разве нет? И когда солдаты посылают перед сражением мольбы непостижимой силе, называя ее одним и тем же именем, воображая ее в одном и том же облике восточного бога, убивающего быка, разве не склоняют они эту силу хоть в какой-то мере на свою сторону?
   Видя, что Лонгин хочет что-то сказать, Кассия сделала предупреждающий жест.
   - И я попрошу тебя вообразить, как именно смогут жрецы объяснять людям победы и поражения своих армий, если когда-нибудь в мире воцарится поклонение некоему единому божеству. Ведь тогда все войны будут вестись во имя этого бога. Мы видим, что введения такой общей для всех веры добиваются как митраиты, так и христиане. Число и тех, и других постоянно растет. Вполне возможно, что приверженцы одного из подобных культов сумеют когда-нибудь убедить императора в том, что народы Рима станут намного более сплоченными под сенью единой веры в единого бога. Одну такую попытку уже предпринял когда-то распущенный мальчик Элагабал. Да и Аврелиан не скрывает своего интереса к Непобедимому Солнцу. Я слышала, что он отождествляет это второстепенное римское божество с Митрой.
   Лонгин смотрел на гостью во все глаза. Впечатление наивности исчезло. Кассия не была одной из миллионов.
   - Но мы поговорим об этом в другом витке яви, мой Лонгин, - заключила со смешком рыжая гостья. - У нас еще будет время.
   - Поначалу я слушал тебя вполуха, полагая, что если тебе не перечить, ты скорее завершишь свой визит, - сказал философ, почувствовав, что после ее слов может позволить себе полную откровенность. - Затем, клянусь Геркулесом, ты каким-то непостижимым образом вызвала во мне интерес! Порой мне даже кажется, что я тебе верю. По крайней мере, верю в твою искренность. Но зачем же, ради Юпитера и Юноны, ты рассказываешь мне такие подробности, если потом мы ничего об этом разговоре не будем помнить, словно его никогда и не было?!
   - Забудешь его только ты, - уточнила Кассия. - Я-то буду помнить все, что мы друг другу здесь говорим, и твое первоначальное недоверие, и мудрые советы, которые, как я надеюсь, ты мне еще сегодня дашь. Ты уже спрашивал меня, почему я тебе все это рассказываю, и я обещала ответить. Слушай же. Я надеюсь, что, вникнув в удивительные обстоятельства моей жизни, ты поможешь мне найти ответы на некоторые вопросы. Или хотя бы подтолкнешь на путь, ведущий к ответам. Именно поэтому я и обратилась с рассказом о своей жизни не к первому встречному, а к прославленному философу.
   - Какие же вопросы тебя интересуют? - спросил польщенный Лонгин.
   - Например, почему я не могу больше нескольких недель испытывать влечение к мужчине?
   Подумав, старый философ предположил:
   - Может быть, дело в том, что ты знаешь, сколь краток век любого человека. И поэтому сама не позволяешь себе привязаться к кому-либо. Так ты защищаешься от страдания, которое будешь испытывать впоследствии, потеряв любимого человека.
   Кассия одарила собеседника долгим внимательным взглядом.
   - Что ж, - молвила она наконец. - Такая мысль приходила мне в голову. Я не уверена, что это единственная причина, но все равно благодарю тебя.
   Внезапно налетевший порыв ветра взъерошил жидкий венчик волос на голове философа. Он зажмурился, прикрыв лицо ладонью. Затем открыл глаза и с сожалением взглянул стоящую на столе посуду со снедью.
   - В воздухе много песка, - проговорил он. - Боюсь, попало и на еду.
   - Не огорчайся, мой Лонгин, - успокоила его Кассия с легкой усмешкой. - Если в другом витке я досижу до того, как слуги принесут закуску, то заранее предупрежу тебя поберечь еду от ветра.
   - Что ж, надеюсь, что в другом, как ты выражаешься, витке я поверю в твою способность предсказать ветер и вежливо поблагодарю, - откликнулся Лонгин. - В чем еще могу помочь тебе разобраться?
   - Может быть, в поисках моего Тайного Божества?
   - Расскажи, как ты его искала, - попросил хозяин дома.
   - В первые годы, - произнесла Кассия, - я только делала подношения различным богам в их храмах, прося как-то проявить себя. Надеялась, что мое божество предстанет мне во сне или наяву в каком-нибудь облике. Но ничего такого не происходило. И тогда я решила бросить вызов богам.
   - Вызов богам? - удивился Лонгин.
   - Да. Теперь, перед тем, как изменить прошлое, я обращаюсь к тому или иному божеству с вызовом: "Если это ты дал мне власть над временем, то ты же можешь ее отнять. Помешай мне изменить события силой мысли, и я поверю, что ты - мое Тайное Божество".
   - И что же? - Лонгин уже не скрывал, что фантазия гостьи вызывает в нем все больше любопытства. - Кто-нибудь из них принял вызов?
   - У меня никогда не было случая, чтобы я не смогла изменить прошлое, - сказала Кассия. - Бывало, конечно, когда от усталости или плохого самочувствия я просто не в состоянии сосредоточиться на том, что я называю волокнами времени. Иногда нужного витка просто не существует. Например, как бы я ни старалась, я не найду такой вариант последнего часа, в котором в Пальмире идет снег. Но если уж я нахожу нужный виток и проживаю его от начала до конца, то мир вокруг меняется, и до сих пор ни одно божество ни разу не помешало мне сделать это.
   - Но почему ты считаешь, - продолжал Лонгин, пытаясь вникнуть в своеобразную логику рассуждений Кассии, - что какой-нибудь из небожителей, если вообще допустить их существование, не мог бы помешать тебе просто для того, чтобы показать, что он сильнее твоего Тайного Божества. Я хочу сказать, что если ты бросишь вызов Диане и не сможешь изменить прошлое, это вовсе не обязательно будет означать, что именно от Дианы ты получила свой дар.
   - Увы, ты прав. Мне это тоже много раз приходило в голову, - признала Кассия. - Конечно, лучше всего было бы принять участие в таинствах Цереры-Деметры Элевсинской и непосредственно попросить ее открыть имя моего божества.
   - Ты уверена, что все, кто проходит элевсинские мистерии, беседуют с Деметрой и могут задавать ей вопросы личного характера? - спросил с легкой усмешкой Лонгин. - Насколько я знаю, они приносят клятву не разглашать свои переживания. Откуда же ты можешь знать, что с ними происходило во время таинств?
   - Я несколько раз беседовала с людьми, прошедшими мистерии Деметры, - сказала Кассия. - Конечно, никто ничего не рассказывает, но многие дают понять, что у них было незабываемое переживание, изменившее всю их жизнь. Я слышала, что участникам мистерий дают выпить какой-то таинственный напиток. Возможно, именно он открывает перед людьми врата, ведущие к встрече с чем-то запредельным. Подобно тому, как вино ведет в царство Бахуса.
   Тут Кассии пришла в голову новая мысль.
   - Великий Платон, - чьим учеником ты себя считаешь, придавал элевсинским таинствам огромное значение. И ты жил в Афинах. Я даже не сомневаюсь в том, что ты в них посвящен!
   Лонгин промолчал.
   - Понятно, - прокомментировала Кассия. - Обет молчания. Значит, ты мне ничего интересного на эту тему не скажешь.
   - Почему же? - возразил Лонгин. - Тайную часть обряда мы, разумеется, обсуждать не будем. Но мы можем обсудить причины, по которым ты, моя Кассия, за все эти двести с лишним лет ты так и не приняла участия в мистериях.
   Кассия взглянула на собеседника, и он уловил в ее взгляде нечто, похожее на сожаление.
   - Когда-то даже император не посмел принять участие в элевсинских мистериях, - молвила она.
   - О каком императоре ты говоришь?
   - О Нероне, - объяснила Кассия. - Перед началом таинств глашатай велит удалиться нечестивцам и преступникам. К таинствам не допускаются люди, запятнавшие себя убийством.
   - Ты имеешь в виду убийство Кезона Курция? - спросил Лонгин, в очередной раз отмечая для себя последовательность и логичность, присущую фантастическим рассказам Кассии.
   - Что ты! Курций был далеко не первым, - воскликнула гостья. - Еще в самой ранней юности, когда я совершала в сопровождении своей верной Олуэн длинные прогулки по темным и опасным местам Рима и Пармы, на нас не раз нападали любители поживиться или повеселиться за чужой счет. Сначала мы убегали, после чего я меняла прошлое так, чтобы не встречаться с обидчиками. Но однажды я в гневе случайно убила одного из них, не рассчитав силы удара. Конечно, когда я изменила явь, это убийство тоже было стерто. И все же...
   Кассия замолкла.
   - И все же..., - Лонгин хотел продолжения.
   - Что-то во мне после того раза изменилось, - голос Кассии опять сделался очень медленным. - Я впервые поняла, что убила и оживила человека. Что в моей власти - чужая жизнь и чужая смерть. И это было так упоительно, что я сама начала искать встреч с охотниками за ночными приключениями! С каждым разом отрадное опьянение от ощущения собственной власти во мне росло. Однажды среди убитых и оживленных мною людей оказался Отон, будущий император. Он, как и его друг Нерон, правивший тогда империей, любил бродить по ночному Риму в сопровождении дружков, приставать к неосторожным прохожим, избивать их и бросать в канавы.
   Ветер усилился, но молодая женщина и пожилой ритор, поглощенные беседой, не обращали на него внимания.
   - Не понимаю, почему ты считаешь себя убийцей, - молвил Лонгин. - Ведь ты возвращала жизнь всем этим людям в новом витке яви.
   - Сначала возвращала, а затем перестала это делать, - Кассия с интересом глядела прямо в глаза философу, изучая, какое впечатление произведут на него эти слова. Он не выдержал и отвел взгляд. - Зачем было оставлять их в живых? Чтобы они грабили или насиловали других? Все равно рано или поздно большинство попало бы в руки правосудия, и наградой за их геройства стали бы страшные пытки и казнь. Если у пойманного преступника не было римского гражданства, он кончил бы жизнь на кресте либо в качестве гладиатора на арене, погибнув от меча другого гладиатора или от когтей и зубов дикого зверя. Я-то убивала их быстро, без пыток. Пусть они посылают мне за это благодарность из Орка.
   Лонгин вдруг почувствовал в голосе собеседницы неподдельную тоску, и ему захотелось ее как-то поддержать, несмотря на чудовищность ее рассказов.
   - Случалось ли тебе самой первой напасть на человека, чтобы убить его? - спросил он. - Или же ты всегда действовала только защищаясь?
   - Нет, первой я все-таки не нападала, - ответила Кассия.
   - В таком случае, - задумчиво произнес Лонгин, - мне кажется, ты не должна запрещать себе участие в элевсинских таинствах.
   - Почему?! - Кассия резко повернулась к нему, и глаза ее расширились, сверкнув зеленым огнем.
   - Думаю, что не любое отнятие чужой жизни богиня считает убийством, - объяснил Лонгин. - Правила в элевсинском храме придуманы людьми, а не Деметрой. Если бы это было не так, богиня не допустила бы к участию в мистериях императора Галлиена. Разве семь лет назад он не отправился в Элевсин со всей своей многочисленной свитой?
   - Да, я слышала об этом, - проговорила Кассия.
   - И принял участие в таинствах, - добавил Лонгин. - Неужели ты думаешь, что на твоей совести больше жизней, чем на совести императора, проведшего годы своего правления в войнах с узурпаторами? В каждом сражении погибали тысячи человек, отправляемых цезарем на смерть. И, тем не менее, никто не счел его убийцей. Ни жрецы, ни сама богиня.
   - Ты утверждаешь, что я могу отправиться в Элевсин, и Церера меня примет?! - Кассия соскочила с места и стала ходить взад-вперед перед сидящим философом, говоря с нескрываемой радостью: - Я знала, что не ошибусь в тебе! Конечно, ты прав! Дорогой мой философ, как хорошо, что я решила поговорить с тобой! Через два месяца я уже смогу принять участие в малых мистериях, если не буду медлить с поездкой в Ахайю! Они являются обязательной подготовкой к главному событию, то есть к великим мистериям. Впрочем, они проходят только раз в пять лет. Если Галлиен принимал в них участие семь лет назад, то до следующего раза остаются три года. Время у меня есть.
   Кассия вдруг остановилась.
   - Как же мне тебя отблагодарить?! - воскликнула она.
   - Ты не должна меня благодарить, - мягко возразил Лонгин. - Я обязан тебе жизнью. Помнишь об этом?
   - Помню, как мне хотелось пить, - усмехнулась Кассия.
  

***

  
   ...Перед тем, как окунуться в пространство воображаемых волокон в поисках нужного витка, Кассия решила попросить воды. Очень уж мучила жажда, и это мешало сосредоточиться.
   Солнце палило немилосердно. Кассия сидела со связанными руками на открытой повозке, в окружении награбленного добра и трех разбойников, переговаривавшихся друг с другом на смеси греческого и сирийского. Остальные разбойники ехали рядом - кто на повозках, кто верхом. Уже исчезли из виду оставленные на каменисто-песчаной земле окровавленные трупы людей и верблюдов, разорванные шатры и мешки, брошенные носилки, остатки разоренного каравана, выехавшего несколько дней назад из Антиохии и находившегося всего в нескольких часах пути от Пальмиры.
   - Дайте воды, - с трудом выговорила она по-гречески.
   - Напьешься, когда продадим тебя какому-нибудь богачу, - хохотнул один из разбойников.
   Второй даже не повернул к ней головы. Третий разбойник, чей лоб украшал длинный багровый шрам, протянул Кассии флягу и придержал, чтобы она могла отпить. Вода была теплая, с винным уксусом, придававшим ей некоторую свежесть, не позволяя протухнуть. Такую воду часто брали в дорогу легионеры.
   - Что ты с ней возишься, Рес? - удивился тот, что говорил о прибытии на стоянку. Рес ответил ему что-то по-сирийски.
   В такие мгновения все радости жизни сходятся лучами в одном простом действии. Казалось, нет ничего более счастливого и отрадного, чем пить эту невкусную теплую жидкость. Кассия с жадностью отпила больше половины фляги, когда Рес забрал ее и допил все, что в ней оставалось, одним булькающим глотком.
   Пережитое только что блаженство было таким острым, что Кассия закрыла глаза, вернулась на несколько мгновений назад и прожила их заново. Она повторила это восемь раз, каждый раз выпивая одно и то же количество воды с уксусом.
   Жидкости в ней от этих повторных эпизодов больше не стало, и тело так и не утолило жажды. Но странным образом успокоился ум, словно насытившись самим переживанием. Теперь Кассия без труда направила воображение на пучок волокон, и вскоре уже меняла содержимое последних часов...
   ...Небольшой отряд Кассии Луциллы состоял из преданных ей, хорошо обученных рабов. Командовал ими бывший гладиатор по имени Дигон, свирепый гигант с рассеченным правым ухом. Превращаясь время от времени из Старшей в Младшую, Кассия была вынуждена каждый раз набирать новых рабов и приучать их к особенностям своей жизни. Прежним рабам после двадцати-тридцати лет верной службы она давала свободу. Самый первый такой отряд она сформировала после того, как Кезон Курций перебил всех ее слуг и захватил ее в плен. Правда, Кассия тогда изменила реальность, и в новом витке слуги были спасены, однако сама возможность подобного неожиданного нападения убедила ее в необходимости держать при себе отряд грозных воинов.
   Свою госпожу эти люди считали волшебницей и верили ей безоговорочно. Если Кассия заявляла, что через два часа на караван нападет отряд разбойников, и точно сообщала, откуда они появятся, ее слуги знали, что все именно так и произойдет. Они уже неоднократно попадали с ней в подобные переделки.
   В караване было несколько купцов, и он неплохо охранялся. Кассия велела Дигону подготовить вооруженную охрану каравана к возможному нападению разбойников. Вскоре гигант доложил, что договорился с охранниками о согласованных действиях. Кассия не стала спрашивать, как именно Дигон убедил их командира.
   - Кто еще мог бы помочь? - спросила она.
   - Кроме купцов, госпожа моя, в караване едет старый философ со своими рабами. Я попытался поговорить с ними, но они не стали меня слушать. Им обязательно надо знать, откуда мне известно о готовящемся нападении.
   - Хорошо, я попытаюсь сама уговорить философа.
   К ее удивлению, философом оказался Дион Кассий Лонгин, советник Зенобии, ради встречи с которым Кассия и направлялась в Пальмиру. Увидев его в носилках, она сразу вспомнила зрелище из стертого витка яви, когда этот человек - она тогда еще не знала, кто это, - лежал мертвый на земле с неестественно выкрученной рукой и распахнутой на груди туникой.
   - Почему мои слуги должны отправляться куда-то за скалы и подстерегать разбойников, о чьей близости не говорит совершенно ничего? - допытывался Лонгин.
   - За скалы отправятся мои люди, - отвечала Кассия. - Я только прошу, чтобы все мужчины, участвующие в караване, были готовы на случай нападения.
   - Но почему ты вообще думаешь, что будет нападение? - не отставал старик.
   - В пустыне подстерегают самые разные опасности. Слуги всегда должны быть готовы защитить хозяина, - ответила Кассия тоном, не допускающим никаких возражений. - А твои сейчас даже не вооружены.
   В конце концов все прошло благополучно. Деятельность Кассии и Дигона привела к тому, что, несмотря на то, что в караване было больше неторопливых верблюдов, чем быстроногих лошадей, а разбойники налетели с гиканьем на своих конях, сформированные Кассией силы все же сумели застать их врасплох. Несколько человек из ее личного отряда поджидали в засаде, охрана мчалась навстречу нападавшим, когда те и думать не могли ни о каком сопротивлении, и разбойники оказались окружены.
   Сопротивлялись они отчаянно, что стоило жизни нескольким охранникам каравана. Но в конце концов почти все разбойники были перебиты. В живых остался один лишь обладатель шрама на лбу, Рес, которого Кассия успела найти как раз в тот момент, когда Дигон занес над ним меч. Кассия успела остановить расправу и велела слугам связать разбойника.
   - Этого мы приведем в Пальмиру, - распорядилась она, - и отдадим городской страже. Он может рассказать им полезные вещи о том, где находится стоянка разбойников, и кто из жителей им помогает.
   Рес, бросившись к ее ногам, принялся умолять сохранить ему свободу и клялся никогда не возвращаться к лихому ремеслу.
   - Если бы я попала в тебе в руки, ты бы отпустил меня или продал в рабство? - поинтересовалась Кассия.
   - Конечно, я отпустил бы тебя! - с жаром воскликнул Рес. - Разве мог бы я иначе поступить с молодой и красивой женщиной!
   Кассия видела, как искренне он говорит. В этот миг разбойник действительно верил в свое благородство.
   - Нет, Рес, - произнесла она, и разбойник выкатил глаза от изумления. - Это тебе только кажется. На самом деле ты бы дал мне немного воды из фляги. И именно поэтому я и дарю тебе еще несколько дней жизни, которых уже не получат твои друзья. Живи, пока тебя не казнили.
   Кассия отвернулась и направилась к своему верблюду, не обращая внимания на вопль Реса:
   - Откуда, женщина, ты знаешь мое имя?!
  

***

  
   Последний рассказ Кассии вызвал у Лонгина некоторое раздражение, ибо ему не очень пришлась по вкусу роль, отведенная ему рассказчицей.
   - Значит, ты видела меня мертвым? - спросил философ желчным голосом, уже не особенно заботясь о правилах гостеприимства.
   - Да, но этого витка больше нет, - ответила Кассия, почувствовав, что нарисованная ею картина неприятна собеседнику. - Можем считать, что и не видела. Ни к чему нам это обсуждать.
   - Нет, нет, наоборот, это как раз очень интересно, - Лонгин поддался вперед, чувствуя себя охотником, увидевшим наконец давно подстерегаемую добычу. - Расскажи поподробнее, моя Кассия.
   Женщина двинула плечами и сказала:
   - Ты готов уличить меня в обмане, не так ли? Что ж, давай, попробуй. Не знаю, при тебе ли сейчас мешочек на веревочке, который был тогда под туникой. Содержимое его мне неизвестно: разбойники его опустошили. - И, не сводя пристального взгляда с побледневшего философа, Кассия добавила: - Одно знаю точно. Рядом с левым соском у тебя большая родинка.
   У Лонгина от изумления открылся рот и округлились глаза. Рука его потянулась к груди. Медленно, не говоря ни слова, он извлек из складок туники мешочек, развязал его тесьму и показал собеседнице небольшую дощечку.
   - Охранные слова, - прошептал он. - Я сам не верю в магию, но мне подарила этот амулет мать, и я по сей день ношу его при себе в память о ней.
   На Лонгина вдруг напал припадок кашля, с которым он никак не мог справиться. Кассия подскочила к нему и, присев на табуретку у его ног, подала кубок с разбавленным вином. Сделав несколько глотков, старик успокоился.
   - Все, что ты мне говорила, чистая правда! - шептал он с какой-то пугающей его самого яростью, и непонятно было, на кого ярость обращена. - Все эти небылицы, все эти невозможные вещи действительно с тобой происходили...
   - Да, мой Лонгин, - мягко приговаривала Кассия, продолжая сидеть у его ног, словно была его дочкой или служанкой. - Я говорила только правду.
   - Жаль, что я не все запомнил, - пробормотал старик.
   - Не жалей. Все равно ты ничего из этого помнить не будешь.
   Наступила тишина, и стало вдруг понятно, что ветер утих.
   - В городе ходят слухи, что надо готовиться к войне, - сказала вдруг Кассия. - Утверждают, будто Зенобия объявила о независимости Пальмирской державы от Рима. Что ты об этом знаешь, мой Лонгин?
   Философ с радостью принял предложенную ему тему. Думать и говорить о вещах, не нарушающих природных законов, было легче, чем лихорадочно припоминать все то, что рассказала Кассия, пытаясь как-то смириться с тем, что рушатся все привычные представления о мире.
   - Правительница отправила послание Аврелиану, сообщая о независимости Пальмиры и подвластных ей земель, - торжественно произнес Лонгин. - Она сделала это по моему совету.
   - Ты посоветовал ей написать такое письмо цезарю?! - в ужасе переспросила Кассия. - Ты? При всей твоей мудрости?
   - Что тебя так удивило? - Лонгин резко выпрямился.
   - Ты обрек на гибель тысячи людей, в том числе и самого себя! Рим не допустит независимости Востока, - Кассия глядела на старого философа с нескрываемым сожалением. - Я надеялась, что эти слухи ложны. Что ж, придется немедленно оставить Сирию, пока здесь не появились легионы Аврелиана. Впрочем, мне так или иначе следует поторопиться с поездкой в Грецию. Жаль только, что теперь неизвестно, когда можно будет снова вернуться в Александрию. В библиотеке есть еще множество нечитанных мною свитков.
   - Это письмо лишь узаконило фактическое положение, - Лонгин не понимал, что собеседница уже сделала свои выводы, и убеждать ее бесполезно. - Ни в Египте, ни в Сирии уже много лет нет римских солдат. Их место заняли войска пальмирцев. Восток освободился от Рима еще при Оденате.
   Кассия медленно покачала головой.
   - Как жаль..., - проговорила она.
   - Рим слаб и разодран на части, - продолжал с жаром Лонгин. - Он смирился с отпадением Галльской империи, смирился с фактическим отпадением восточных провинций!
   - Нет, мой Лонгин. - сказала Кассия и, поразив философа, обняла его. - Рим, конечно, когда-нибудь погибнет, ибо все неизбежно кончается. Но это произойдет не скоро. Того, что терпел Галлиен, не будет терпеть Аврелиан. Уверяю тебя, он двинет войска сначала сюда, и лишь после покорения Востока покончит с Галльской империей. Потому что галлы отложились при другом императоре, а Зенобия - при его правлении. Теперь вернуть Восток для Аврелиана - дело чести.
   Лонгин, утратив вдруг весь запал полемического красноречия, слушал свою гостью, как завороженный.
   - Когда римляне придут сюда, - продолжала Кассия, - Зенобия будет тебя проклинать. Чтобы спасти себя и сына, она возложит всю вину на своих советников, и в первую очередь - на тебя. Боюсь, ты не уцелеешь, мой милый Лонгин.
   - Откуда ты это все знаешь? - угрюмо спросил философ. - Все это уже случилось, и теперь ты заново переживаешь прошлое?
   - Что ты! Я же говорила, что не могу изменять события, происшедшие более суток назад. Нет, мой ритор, я не знаю будущего. Но я могу предполагать, как будут происходить события. Кажется, ты ничего не знаешь об Аврелиане. Этого жестокого и решительного воина не остановит ничего, кроме смерти. Он очень не похож на изысканного поклонника эллинской красоты, каким, несмотря на то, что ему пришлось всю жизнь сражаться, был Галлиен.
   - Ты можешь и ошибаться, - произнес, хмурясь, Лонгин. - Пальмира готова отразить нападение Рима.
   - Я бы очень хотела ошибиться, - сказала Кассия и вдруг с жаром воскликнула: - Скажи мне, научи же меня, как мне завоевать твое доверие в новом витке яви, в котором ты совсем не будешь меня знать?! Как мне убедить тебя бросить все и бежать отсюда, покуда не поздно?
   - Тебе не удастся убедить меня в этом, - тихо молвил философ.
   - Я так и знала. Смотри, - Кассия указала рукой вперед. - Видишь, тень от колонны подбирается к столу? Когда она до него дойдет, ты уже не будешь помнить этот разговор. А сейчас мы еще можем попрощаться по-родственному.
   Кассия поцеловала ошеломленного философа в морщинистый лоб, пересела на кресло и закрыла глаза.
  

***

  
   Дион Кассий Лонгин вывел на листе папируса обращение - "Дорогому ученику и собрату", - встал и заходил по веранде, рассеянно глядя на лежащие внизу городские кварталы и простирающееся вдали марево пустыни. Лонгин размышлял над текстом письма, в коем желал объяснить Порфирию, своему бывшему ученику, что магические ритуалы так называемой теургии, якобы ведущие к "богоподобному" состоянию, столь же чужды чистой философии Платона, как и другие добавления к ней, сделанные покойным Плотином. В то же время важно было дать понять Порфирию, что бывший наставник признает за ним право следовать собственному пути к истине и ничего не пытается навязать.
   Заметив, как тень от одной из колонн достигла стола и упала на край папируса, Лонгин вдруг отвлекся от составления письма. Почему-то вспомнилась сегодняшняя посетительница: храбрая молодая женщина, два дня назад организовавшая сопротивление банде разбойников и фактически спасшая всех своих путников от верной гибели. Кассия - так ее звали - посидела здесь совсем недолго. По непонятной причине ей очень хотелось обсудить со знаменитым мыслителем растущую популярность среди римлян культа персидского солнечного бога Митры.
   В уме Лонгина стали сами собой всплывать несуразные фантазии, в которых Кассия находилась у него в гостях намного дольше, рассказывая какие-то увлекательные и совершенно невероятные истории из своей жизни. Поймав себя на этом бесцельном занятии, Лонгин мотнул головой и вновь обратился мыслями к теургии.
  
  

- Глава 5 -

271-272 г. н.э.

  
   Ваши тела -- их сожжет ли костёр или время гниеньем
Их уничтожит -- уже не узнают страданий, поверьте!
Души одни не умрут; но вечно, оставив обитель
Прежнюю, в новых домах жить будут, приняты снова.
   Овидий
  
   Уже на следующий день после знакомства с "кентаврами" и сопутствующих этому событию открытий Александр, горя нетерпением, поделился своей радостью с Алкиноем.
   - Мы же с тобой почти как один человек, - говорил он в предвкушении восторга, который предстояло испытать брату. - Можно даже не сомневаться, что ты наделен такими же способностями. Ведь нам всегда нравилось одно и то же и всегда удавалось одно и то же.
   Близнецы сидели на скамье перед входом в дом. Посторонний наблюдатель мог бы отличить их по цветам одежды - зеленой Алкиноя и фиолетовой Александра, - а также по стилизованному изображению рыбы на ленте, охватившей волнистые каштановые волосы Алкиноя. Семпроний просил их носить одежды разных цветов, чтобы другие актеры не путали братьев-двойников.
   - Если бы мы действительно были одинаковы, ты давно вступил бы в лоно церкви, - осадил брата Алкиной.
   Но Александра никакие другие темы сейчас не интересовали. Словно не заметив реплики собеседника, он принялся объяснять, какие испытывал переживания, когда мысленно возвращался в прошлое и находил там иную возможную последовательность событий.
   - Почувствуй, что ты птица и ищешь воздушный поток, - говорил он, плавно двигая руками. - И ты знаешь, куда ведет каждый из них. Надо только выбрать один и следовать ему. Или представь себе, что перебираешь струны в поисках нужной.
   Алкиной, уступив брату, предпринял несколько попыток последовать этим объяснениям.
   - Александр, я не понимаю, чего ты от меня хочешь! - воскликнул он. - Я просто закрываю глаза и воображаю то, о чем ты мне говоришь: потоки воздуха, струны лиры или арфы. Но какое все это имеет отношения к происходящим событиям? Я могу воображать таким образом все, что угодно, - прошлое от этого все равно не изменится.
   - Я плохо объясняю, - огорчался Александр. - Тебе надо поговорить с Клеоменом и другими "кентаврами". Это удивительно умные люди.
   Наконец Алкиной, потерял терпение и заявил, что способность менять прошлое силой мысли существует лишь в фантазиях брата. Тогда Александр попросил его взять восковую табличку и написать на ней что-нибудь, не показывая ему.
   - Зачем мне это делать? - спросил Алкиной, но просьбу все же выполнил.
   Александр обещал удивить его, но вскоре признался:
   - Нет, не получается. Я, кажется, забыл, как выполняется этот трюк. Забудь о нем. Кстати, можно посмотреть, что у тебя там написано?
   Алкиной, удивляясь причудам брата, показал, что вывел на табличке число XIX. Александр прикрыл глаза и вернулся в недавнее прошлое, к тому мгновению, когда он попросил брата не показывать ему написанное. Торжественно объявив Алкиною, что на табличке начертано число девятнадцать, он объяснил пораженному собеседнику, что именно сделал.
   - Теперь ты видишь, что я говорю тебе правду?! Но если это могу делать я, то можешь и ты. Мы же близнецы! - настаивал Александр.
   Он тряхнул головой, отбросив со лба волосы. В отличие от брата, Александр не перевязывал голову лентой, и длинные волосы то и дело падали ему на глаза.
   - Просто фокус, имеющий простое объяснение, как те, что показывает зрителям Руфиан, - не соглашался Алкиной. - Сделай это еще раз.
   Алкиной снова написал что-то на табличке. Александр, понимая, что теперь Алкиной, знающий в чем заключается секрет трюка, откажется показывать ему написанное, подождал немного, выискивая что-нибудь примечательное. Ничего интереснее, чем появление во дворе лохматой, бело-серой с правым черным ухом, дрессированной дворняжки фокусника Руфиана, он не обнаружил.
   Вернувшись в недавнее прошлое, Александр предсказал:
   - Сейчас сюда прибежит Тарквиний Гордый.
   Песик действительно возник, словно по приглашению, потянул носом воздух, проделал ряд многозначительных движений свисающими ушами и хвостом, подбежал к братьям и принялся ластиться к Александру.
   - Значит, ты можешь видеть будущее?! - недоверчиво спросил Алкиной.
   - Только такое, в котором уже побывал. Это для меня не будущее, а настоящее. Оно должно снова повториться, если я его не изменю. Тебе это тоже под силу!
   Однако Алкиною ничего подобно сделать так и не удалось. После многих безуспешных попыток братьям пришлось признать, что орбинавтом является лишь один из них.
   - Ничего! - увещевал Александр, пытаясь справиться с разочарованием и больше всего на свете желая стереть удрученное выражение с лица брата. - Ты сможешь ходить на наши собрания. Мои новые друзья возражать не будут, я уверен. Они объяснят тебе, как развить такие способности. Нет сомнений: ты очень скоро научишься делать все то же, что и я!
   Он принялся рассказывать о Воине-Ибере, о сходстве между явью и сном, упомянул философскую школу скептиков, основанную Пирроном из Элиды после возвращения из Индии, куда он сопровождал Александра Великого, процитировал высказывания Пиррона, свидетельствующие о его знакомстве с учениями индийских гимнософистов:
   - "Ничто в действительности не является ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым, так как в себе все одинаково...".
   - Как я понял из твоих объяснений, - перебил его Алкиной, - речь идет об очередной языческой философии. Зачем мне изучать ее, если у меня есть знание истинной веры?
   - Нет-нет, - уверил его Александр. - В этом учении говорится о способностях человеческого разума. О богах там нет ни слова.
   - В таком случае твои друзья - безбожники, вроде эпикурейцев. Нет, брат мой, я не буду ходить на их собрания.
   Александр наконец понял, что попытки заинтересовать Алкиноя лишь настраивают брата против "кентавров" и их учения. Он был так огорчен, что только спустя два дня вспомнил о своем обещании стереть из памяти Алкиноя разговор об орбинавтах, если таковой сложится неудачно. Сгорая от стыда, он бросился было делать это, как вспомнил, что глубина ствола не может превышать суток. Собственной глубины ствола Александр еще не знал, но понимал, что для новичка она вряд ли составляет более восьмой или девятой части суток.
   Пришлось ему попросить Алкиноя никому не рассказывать о содержании их разговора и положиться на данное ему слово.
  

***

  
   Не обращая внимания на промозглый январский ветер, Алкиной шел домой в состоянии душевного парения, обычного после молитв в общине и вдохновенной проповеди пресвитера Иринея. Чувствовал он себя так, словно прозрачная вода апостольских наставлений смыла с души липкую мутноватую пыль повседневности.
   Казалось, никто не способен устоять перед силой убеждения слов пресвитера, все еще продолжавших звучать в мыслях молодого актера. Это чувство сопровождало Алкиноя всякий раз после собрания общины. Тем не менее, сколько он ни повторял другим людям те же волнующие слова, ему до сих пор не удалось не только обратить в свою веру, но даже всерьез заинтересовать ею ни брата, ни приемных родителей, ни Хлою, ни остальных членов труппы.
   Вспомнив Хлою, Алкиной подумал о том, что скоро увидит смеющиеся черные глаза ладно скроенной танцовщицы, и прибавил шаг.
   Небольшой дом располагался в восточном пригороде Кордубы, недалеко от того места, где Декуманус Максимус - самая крупная из улиц, идущих с запада на восток, - переходила в Августову дорогу, соединяющую Кордубу с важными центрами Бетики и Тарраконской Испании. Местный патриций Марк Анней, состоятельный потомок великого Сенеки - тоже уроженца Кордубы, - предложил актерам поселиться в одном из его домов. Он покровительствовал труппе Семпрония, будучи поклонником их искусства, особенно когда речь шла о мастерстве Хлои.
   Вокруг дома расстилался зимний пейзаж оголенных деревьев и виноградников, перемежаемый серо-зеленоватой листвой невысоких олив, чьи причудливо перекрученные стволы казались порой творением талантливого и обуреваемого страстями скульптора.
   В атрии дома стоял маленький алтарь Меркурия. Привычно сплюнув при виде мерзкого идолища, Алкиной быстро миновал его и прошел в комнату приемных родителей.
   В тот год, когда в Тарракон вторглись полчища франков, Семпроний и Лаодика бежали из города. Они взяли с собой и двух восьмилетних близнецов, заменив им родителей, погибших в дни нашествия.
   Семпроний был архимимом, т.е. старшим из мимов и руководителем труппы, а также ее мимографом - составителем пьес. Впрочем, чаще всего это были переработки произведений старых греческих авторов. Во время выступлений мимы не особенно тщательно придерживались предписанных текстов. В отличие от актеров трагедий и комедий, они позволяли себе вносить в представление собственные изменения и находки.
   Алкиной застал приемного отца в разгаре разговора с Иберием. Худощавый жилистый акробат в очередной раз уговаривал архимима в необходимости выкупить Спурия из рабства. Он утверждал, что мальчик - настоящая находка для труппы, и его необходимо ценить и поддерживать, а не оставлять в презренном и бесправном рабском состоянии.
   - Мы все безусловно ценим твоего юного друга, - успокаивающим тоном говорил, щурясь, дородный архимим, - и не заставляем его обслуживать нас, несмотря на то, что Спурий - единственный раб среди нас. Но хозяева отдали мальчика нам на обучение, рассчитывая, что со временем он будет веселить их самих и их гостей своим искусством акробата. Подумай, какую цену они заломят, если мы пожелаем выкупить его!
   - Где мы возьмем средства для этого! - подала голос маленькая Лаодика. - Всем уже давно пора обновить одежду. Денег едва хватает на то, чтобы...
   Величественным жестом большой пухлой руки Семпроний остановил ее.
   - Клянусь Геркулесом, она права! - воскликнул архимим. - К тому же, давно пора сменить наших ослов и маленькую повозку на большую с волами, чтобы мы все могли одновременно помещаться в ней.
   - Но, мой Семпроний, - возражал акробат. - Через полгода истекает срок ученичества Спурия, и его придется отдать хозяевам! И мы будем вынуждены отказаться от номеров, которые особенно сильно привлекают зрителей, например - от танца мальчика на шесте.
   - Если уж говорить о танцах, - вставила Лаодика, - то людей намного больше привлекают пляски Хлои с ее летящими в воздухе покрывалами. Ты уж не обижайся, мой Иберий, но большинство мужчин, в отличие от тебя, ценят красивых девушек больше, чем гибких малолетних рабов.
   Акробат вспыхнул, и руководитель мимов с легкой укоризной взглянул на жену, нахмурив густые брови. На пухлых щеках его проступил румянец, однако, заговорив, Семпроний все-таки поддержал жену.
   - Лаодика права: тобой руководит не здравый смысл и забота о прибыли, а привязанность, - сказал он недовольному Иберию. - Влюбленность редко бывает мудрым советчиком, клянусь Юпитером!
   Алкиной, морщась при упоминании Геркулеса и Юпитера, которых считал злобными демонами, подумал, что в словах приемного отца может быть какая-то правда. Ему даже послышался намек на его собственные чувства к Хлое. Следовало ли так тянуться к девушке, покуда она не приобщилась к святой церкви?
   Тут спорщики заметили вошедшего, и разговор о мальчике-рабе прекратился. Так ничего и не добившись, Иберий покинул комнату. Алкиной обнял Лаодику. Та пыталась отвести его в кухню, чтобы накормить, но молодой актер завел речь о том, что беспокоило его куда больше, чем ужин.
   Он говорил, как тяготит его с некоторых пор пребывание в составе труппы мимов, совершенно несовместимое с его верой. Опасаясь упустить что-либо из пламенных высказываний пресвитера Иринея в адрес актерской игры вообще и мимов в частности, юный бунтарь произнес сразу все, что запомнил.
   Ошеломленные приемные родители узнали, что их ремесло есть не что иное, как училище порока и огненная печь, и что топит эту печь сам дьявол. Лаодика лишь всплескивала руками, качая головой и бормоча что-то горестное и неразборчивое. Семпроний же попытался воззвать к рассудку Алкиноя.
   - Сын мой, - восклицал он, раздувая щеки. - Не думаешь же ты, что, если когда-нибудь у христиан будет своя страна, и они смогут устроить в ней все по собственному разумению, они не откроют там театров?!
   - Для чего?! - Алкиной раскраснелся, досадуя на упрямство отца и собственную неспособность к убеждению. - Чтобы люди видели в них ложь и прелюбодеяние, чтобы учились нарушать клятвы и проливать кровь? Мимы это мистерии сатаны! Они только отвлекают людей от честного труда, вызывая в них бездумный смех!
   - Разве в жизни не бывает лжи и клятвопреступления? - удивлялся Семпроний. - Мим лишь подражает жизни, и этим же занимаются все другие искусства. Ты говоришь, что мим заставляет зрителей смеяться. Но ведь человек как раз и отличается от животных умением разговаривать и смеяться! Что же до работы, то иногда необходимо и отвлечься от нее. Отдохнув в театре, зритель уносит оттуда след улыбки, отчего назавтра принимается за работу с большей радостью.
   Наступило удрученное молчание. Алкиной, злился на себя за то, что так и не сумел сохранить счастливое состояние души, в котором пребывал по пути домой.
   - На что ты будешь жить, сынок, если уйдешь из труппы? - тревожным голосом спросила Лаодика, поднося к глазам уголок паллы.
   - Чем-нибудь прокормлюсь, Господь не оставит, - с некоторым вызовом в голосе ответил Алкиной.
   - Если мы пообещаем, что перестанем насмешничать над Христом и христианами, ты останешься? - спросил Семпроний упавшим голосом. Высмеивание мимами любых верований были излюбленным развлечением зрителей, но руководитель труппы был готов на эту жертву ради сохранения мира с приемным сыном.
   - Не знаю. Может быть, какое-то время да, - процедил Алкиной. Ему необходимо было посоветоваться по данному вопросу с пресвитером.
   Оставив огорченных родителей, Алкиной вышел во двор, полагая, что Хлоя репетирует там одна или с кем-нибудь из труппы, но застал лишь Иберия и Спурия, подметавших сор. Несмотря на то, что мальчик был рабом, в труппе к нему относились как к актеру и акробату, напарнику Иберия, а не как домашнему слуге. Два акробата чистили двор потому, что сегодня была их очередь заниматься домашними работами.
   Алкиной вспомнил намеки родителей на особое отношение старшего акробата к младшему и подумал, что это еще одна причина, толкающая его вон из труппы мимов. Семпроний и Лаодика лишь предостерегали Иберия от любовного безумия, нисколько не осуждая содомскую мерзость как таковую.
   Покидая двор, Алкиной столкнулся в дверях с выходящей из дома Хлоей, и у него перехватило дыхание от радости и восторга. Пышные черные волосы девушки стекали лавой на плечи, лоб был открыт благодаря тонкому металлическому обручу. Надетые в этот зимний день плотное темно-оранжевое платье и оливкового цвета палла не могли скрыть волнующей грации молодой танцовщицы. Лаодика была права: выступления гибкой Хлои привлекали зрителей больше, чем акробатические чудеса мальчика на шесте.
   - Алкиной! - воскликнула девушка. - Ты не видел Александра?
   - Нет. Зачем он тебе понадобился?
   - Вы нужны мне оба, - пояснила танцовщица. - Я хотела, чтобы вы поиграли, пока я буду разучивать новый танец. Попытаюсь изобразить страсть Федры к Ипполиту.
   Алкиной, завороженный, как обычно, дымчатой таинственностью темных, под стать волосам, глаз, бровей и ресниц Хлои, даже не вспомнил в это мгновение, что муж упомянутой Федры, Тесей является в некоторых местах Аттики объектом языческого поклонения.
   - Конечно, - обещал он. - Когда увижу Александра, мы возьмем инструменты и найдем тебя.
   Алкиною не пришло в голову, что брат может и не захотеть этого делать. Какая-то необъяснимая внутренняя ниточка, связывавшая близнецов с самых ранних лет, позволяла ему почти безошибочно угадывать намерения Александра. Если Алкиной скажет, что надо поиграть для танцовщицы, тот возражать не станет.
   Впрочем, в последнее время что-то в их отношениях стало меняться. Ниточка, связывавшая братьев, почему-то никак не проявлялась в том, что касалось интереса Александра - точнее отсутствия такового - к христианству. Но Алкиной не терял надежды убедить брата.
   Хлоя, поблагодарив собеседника, уже собралась уйти в свою комнату, когда Алкиной коснулся ее руки. Во взгляде обернувшейся девушки не было удивления. Казалось, она ожидала, что он ее остановит.
   - Хлоя, - тихо произнес Алкиной, приближаясь к ней, - пойдешь со мной на следующей неделе на собрание христиан послушать проповедь пресвитера? Ты ведь давно обещала это сделать.
   - Не знаю, - ответила Хлоя, и в глазах ее сверкнула смешинка. - Пойдет ли туда Александр?
   - Возможно, - Алкиной смущенно улыбнулся. - Один из нас будет там точно. Разве тебе важно, кто именно? Мы ведь одинаковые.
   Хлоя задумчиво взглянула на него, коснувшись острием застежки-фибули своего изящного, заостренного подбородка. Затем показала на повязку в волосах Алкиноя.
   - Не такие уж вы одинаковые. Я вас прекрасно отличу, как бы вы ни одевались. Даже если ты снимешь эту нашивку.
   - Как же ты нас отличишь? - поинтересовался Алкиной.
   - По глазам. Они у вас разные. Не цветом, а взглядом.
   Не дожидаясь отклика, Хлоя снова отвернулась и удалилась своей волнующей походкой, слегка покачивая бедрами.
   Стол, разделявший две лежанки в комнате, где обитали братья, был завален книгами. Главным образом это были не свитки, а так называемые кодексы, в которых листы скреплены друг с другом тетрадками и переплетены. Такие книги пользовались доброй славой среди христиан, так как занимали куда меньше места, чем объемистые рулоны свитков, и позволяли очень быстро находить нужную цитату в священном тексте.
   Над лежанкой, стоявшей справа от входа, висело грубо вытесанное деревянное распятие. Стена возле второй лежанки была свободна от изображений.
   Алкиной, сидя за столом, листал свои книги, когда в комнату вошел Александр. Братья встретились взглядами, и на их лицах еще до того, как прозвучали первые слова, одновременно расцвела одинаковая улыбка. Глядя со стороны, было бы невозможно определить, кто улыбнулся первым, а кто ответил. Так, почти неосознанно, близнецы, как заговорщики, приветствовали друг друга с самых ранних детских лет.
   Но когда Алкиной поинтересовался впечатлением, которое произвело на брата прочитанное по его настоянию жизнеописание Иисуса Христа, и Александр стал задавать вопросы, свидетельствующие о его крайне скептическом умонастроении, Алкиной вскипел.
   - Я ведь ничего не говорю о том, верно ли само учение, - объяснял Александр. - У меня нет никаких знаний или опыта, чтобы об этом судить. Мне лишь кажется, что таких знаний нет и у тебя. Ты просто поверил тому, что здесь написано.
   - И что в этом дурного? - негодовал Алкиной. - Конечно, от нас требуется вера. Именно по вере нас и будет судить Царь Небесный.
   - Значит, я плохо готов к такому суду, - заключил Александр и улыбнулся брату, но не встретил ответной улыбки. - В того, кого христиане считают Богом, не очень сильно верили даже его собственные ученики, которые жили с ним, могли видеть совершаемые им чудеса, проникаться ощущением святости его присутствия.
   - Как ты можешь утверждать, что апостолы не верили в Спасителя? - возмутился Алкиной, уже жалея, что вовлек своего жестоковыйного брата к обсуждению недоступных ему предметов.
   - Так ведь об этом пишут книги, которые ты сам даешь мне читать! - Александр был удивлен избирательной памятью своего верующего брата. - Один из них предал его, другой от него отрекся. Но как они могли это сделать? - вот, что кажется мне совершенно необъяснимым. Как можно отречься от того, кого ты считаешь Господом, создателем всей вселенной? Особенно после того, как во время последнего ужина он сам предупредил их, что один предаст, а другой отречется! Как могли они, услышав такое предсказание, не испугаться божественного возмездия и все-таки совершить эти недостойные поступки? И почему он сам не остановил их от таких действий? Разве он не любил своих учеников? Как же мог он допустить превращения их в двух предателей?
   От кощунственных слов брата, поставившего в один ряд Иуду Искариота и апостола Петра, у Алкиноя на мгновение отнялся дар речи.
   - Ты начитался Цельса! - обличительно воскликнул он наконец.
   - Кого я начитался? - не понял Александр.
   Алкиной махнул рукой и не стал уточнять.
   - Да, - произнес он, - человек слаб и может утратить веру даже в присутствии Спасителя, когда Его бичуют и ведут на казнь!
   Алкиной досадовал на свою неспособность втолковать брату все это. Сам он просто чувствовал боговдохновенное происхождение текста, в чьей достоверности усомнился Александр. Но как передать такое чувство собеседнику? Оказывается, для убеждения других, собственной горячей веры недостаточно. Надо еще знать, когда что говорить. Пресвитер наверняка сумел бы дать убедительные ответы на все вопросы брата. И эта мысль вдруг разом успокоила Алкиноя.
   - Александр, мне трудно находить нужные слова, - сказал он просто и без всякого гнева. - Я еще не очень продвинулся в понимании Писания. Поэтому и прошу тебя пойти со мной на собрание общины. Там ты сможешь задать пресвитеру любые вопросы.
   - Что ж, давай так и поступим, - согласился Александр.
   Алкиной, вставая с лежанки, сообщил о просьбе Хлои.
   Братья, прихватив двойную свирель-тибию и семиструнную лиру-кифару, отыскали танцовщицу в небольшом пустом зале, где, кроме нескольких статуй и низких скамеек у стен, не было никаких предметов. Этот зал актеры использовали для репетиций.
   Алкиной, чтобы не видеть изваяний языческих богов, предложил пойти во двор.
   - Если тебе безразлично, что будет со мной, то пожалей хотя бы инструменты, - засмеялась Хлоя. - Им-то дождь наверняка не пойдет на пользу.
   Смущенный Алкиной только сейчас обратил внимание на шум за окном.
   - Здесь нет никаких алтарей, - сказал Александр. - Чем тебе мешают эти изваяния?
   - Тем, что я знаю, кого они изображают! - сверкнул глазами Алкиной.
   - Это же искусство, Алкиной! - произнесла Хлоя. - Но если ты не можешь смотреть на них так, то почему бы не считать их просто кусками камня?
   - Ну, хорошо, - уступил Алкиной. - Буду считать, что мы играем и танцуем среди камней.
   Братья уселись на скамейках и заиграли. Один задумчиво перебирал семь струн костяным плектром, другой извлекал меланхоличные звуки из связанных тесемкой двух свирелей. Пространство небольшого зала заполнилось жужжанием аттических пчел и плеском эгейских волн. Влюбленная Федра, заламывая руки, неслась над мозаичным полом. Кифарист в фиолетовой одежде наблюдал за красивым танцем. Авлет в зеленом наблюдал за красивой танцовщицей. И время от времени ему казалось, что она искоса наблюдает за кифаристом в фиолетовом.
  

***

  
   Март в этом году выдался солнечный, и разговоры об учении Воина-Ибера теперь чаще проходили в прогулках.
   - Существует объяснение того, как именно мы воздействуем на наш мир, - говорил Клеомен, врач по прозвищу Софист. - Мы словно придаем ему форму нашими явными и тайными мыслями.
   - Тайными мыслями? - переспросил Александр. - Что это такое?
   Они находились на каменистом берегу Бетиса. Вдали виднелись стройные колоннады зданий городского форума. Река внизу несла свое медленное широкое, вечно изменчивое, поблескивающее полотно. Это было весьма своенравное зеркало. Оно то и дело покрывало рябью отражение облаков и берега с деревьями, словно пытаясь переделать их на свой лад.
   - Это мысли, живущие в нас, несмотря на то, что мы их не замечаем, - сказал Клеомен. - Правильнее было бы называть их следами в сознании. Это следы давно забытых мыслей, и глубина их зависит от того, как часто и какими чувствами они сопровождались.
   Софист объяснял, что, испытывая в какой-то ситуации гнев, мы создаем в своем сознании особый след. Чем чаще мы испытываем в сходных случаях одно и то же чувство, тем сильнее этот след.
   - Они-то и формируют тот мир нашего обитания, - говоря, Клеомен помогал себе жестами свободной от посоха левой руки. - Человек, в котором сильны следы, созданные гневом, хочет он того или нет, порождает для себя мир, где очень важную роль играет именно гнев и его разновидности, как то страх, досада, раздражение, ярость. Это мир насилия, где для выживания необходима непрерывная борьба. Тот же, в ком сильны следы сострадания и любви, создает совершенно иной мир. Поэтому разные люди живут в разных мирах, даже если внешне они кажутся одинаковыми.
   Александр то вскарабкивался на валуны, то спрыгивал с них, иногда отставая от собеседника, иногда догоняя. Софист не пытался следовать его примеру. Не меняя скорости, он шел вперед, припадая на одну ногу, и было в его хромоте некоторое театральное изящество.
   - Христиане говорят, что вера важнее всего, - заметил Александр с высоты очередного поросшего мхом камня.
   - Я в некотором смысле с ними согласен, - откликнулся снизу Софист. - Именно то, во что мы верим, и определяет наше существование. Однако из-за воздействия скрытых следов в сознании, мир человека создается не только его нынешними верованиями, но и старыми, прежними, даже забытыми, и том числе и теми, от которых он решительно отказался. Эти следы представляют собой своего рода привычки ума. Даже сновидение мы можем менять лишь до известных пределов, ибо нашим решениям препятствует само содержание сновидения, будучи продуктом наших же прошлых чувств, мыслей и поступков. Тем более воздействию наших новых мыслей сопротивляется явь, будучи более медленной и вязкой, чем сон.
   Глядя сверху на своего наставника и друга, одетого в темную хламиду с капюшоном и держащего длинный посох, Александр удивлялся тому, как сильно Софист напоминает ему чародея, хотя из них двоих чародеем был, безусловно, он сам.
   - Возьми тех же христиан, - продолжал Клеомен, не замечая впечатления, производимое им на юного друга. - Они проповедуют всепрощение и любовь. Но прощают ли они на самом деле своих врагов и гонителей? В мире, в котором они живут, очень много насилия и ненависти. Ненавидят их, ненавидят они. С тех пор, как появилось их учение, то один, то другой цезарь подвергал их гонениям, и многие христиане после нестерпимых пыток погибали мучительной смертью - на крестах, в пасти диких зверей, под бичом, на плахе. В последний раз гонения происходили уже на нашем веку - при Деции и Валериане, - и прекратились всего десять лет назад. Никто не может поручиться, что они не возобновятся.
   Софист остановился и перевел дух. Александр спустился к нему.
   - Враги христиан, - продолжал Клеомен, - объясняют свою ненависть тем, что последователи Христа, отказываясь делать возлияния Юпитеру, навлекают на все общество гнев римских богов. Ненависть всегда находит себе оправдание.
   - Ты говорил, что ее испытывают и христиане, - напомнил Александр. Из-за происходящих с братом перемен это тема очень его занимала. - Разве они не проповедуют любовь?
   - Повтори, пожалуйста, слова из книги их писателя, Тертуллиана, которые ты мне однажды цитировал? - поспросил Софист.
   Со стороны реки повеяло прохладой, и Александр поежился.
   - Сейчас припомню точно, - ответил он, задумавшись. Слова, упоминаемые Клеоменом, в свое время так ужаснули молодого актера, что он запомнил их наизусть.
   - "Вы любите зрелища?", - начал Александр. - "Ожидайте же величайшего из всех зрелищ - последнего и неизменного суда над всей вселенной!".
   Слова были напоены такой страстью, что актер невольно заговорил громче.
   - "Как я буду любоваться, как я буду радоваться, как я буду смеяться, как я буду восхищаться", - теперь голос Александра звенел, - "когда я буду смотреть, как столькие гордые монархи и воображаемые боги будут стонать в самых глубоких пропастях преисподней!".
   - Много в этих словах всепрощения и любви? - спросил Софист.
   - Брат сказал мне, что Тертуллиан в конце жизни ушел в какую-то секту, - возразил Александр.
   - Но разве эти чувства чужды тем, кто не уходил ни в какие секты? - Софист вдруг выбросил вперед руку и произнес: - "Как столькие сановники, преследовавшие имя Господа, будут жариться в более жарком огне, чем какой они когда-либо зажигали для гибели христиан"! Как видишь, что-то и я запомнил. Очень уж много в этих фразах чувства. Только это ненависть, а не любовь.
   Александр был вынужден признать, что похожие высказывания - хоть и не в столь поэтичной форме - он действительно слышал от пресвитера и рядовых членов общины, куда водил его Алкиной.
   - Но не все же христиане таковы?! - воскликнул он.
   - Конечно, не все, - согласился Софист. - Люди никогда не бывают одинаковыми. Я допускаю, что некоторые не поддаются этой вполне объяснимой для гонимых гневливости и воспитывают в себе способность к прощению, о которой говорят их писания. Иными словами, допускаю, что среди христиан есть люди, действительно следующие заповедям своего учителя. В их сердцах должно быть больше мира и покоя, чем в сердцах тех, что с мстительной радостью ждут суда над своими ненавистниками, а также тех, что так нетерпимы ко всем, кто не разделяет их верований. Впрочем, хочу напомнить тебе, мой орбинавт, что мы с тобой сейчас обсуждаем следы в сознании, а на христиан мы отвлеклись лишь в целях иллюстрации.
   Наступило молчание. Двое друзей стояли над рекой, и казалось, что ее величавое течение медленно, но неумолимо уносит вдаль все суетные мысли и слова.
   - Сознание подобно этому потоку, - произнес Софист, глядя на воды Бетиса. - Оно никогда не стоит на месте, и в нем много таинственной глубины. Когда тело умирает, сознание продолжает формировать мир на основе сильных чувств, сохранившихся в его следах. И так возникает новый мир, где рождается новое существо.
   - Ты говоришь о переселении душ? - попытался угадать Александр.
   - Вроде того. Тому, что душа после смерти снова рождается в новом теле, учили и Пифагор, и Эмпедокл, и Сократ, и Платон. Об этом писал Овидий в "Метаморфозах". Из новых философов о переселении душ учил Плотин. Эмпедокл утверждал, что некогда уже бывал и мальчиком, и девочкой, и даже кустом, и птицей, и выныривающей из моря рыбой.
   - Стало быть, индийские гимнософисты, обучавшие Воина-Ибера, верили в то же самое, что и греческие и римские философы? - спросил Александр.
   - Не совсем, - Клеомен снова взялся за посох и зашагал, сопровождаемый учеником-орбинавтом. - Они говорят не о душе, а о сознании, подобном потоку. О том, что сильные чувства, запечатленные в сознании в качестве следов, формируют для него новый мир, частью которого является и новое тело. Это не путешествие души из одного тела в другое, как считают греки и римляне, а формирование сознанием одного мира за другим. В этом смысле все живые существа являются орбинавтами.
  

***

  
   На расстилавшейся за дюнами водной глади дрожала серебристая, нестерпимо яркая солнечная дорожка. Изумрудно-синие просторы морской глади наводили на мысли о незамутненной чистоте, но это впечатление нарушалось порывами майского ветра, доносившего до путников резкий запах гниющей рыбы.
   - Что это такое? - спросила Хлоя, потягивая носом воздух и недовольно морщась.
   - Здесь готовят знаменитый гарум из Гадеса! - прокричал, оборачиваясь правящий волами фокусник и дрессировщик Руфиан. - Из-за запаха его запрещено делать в городах.
   - Тут недалеко каменные ванны, где соленую рыбу со специями держат под солнцем несколько месяцев, - пояснил сидящий рядом с танцовщицей Семпроний.
   - Больше никогда не смогу прикоснуться к этому соусу, - решила Хлоя, вызвав смешки у сидящих рядом актеров.
   Словно отвечая девушке, Тарквиний Гордый, примостившийся подле Руфиана, громко затявкал. Фокусник остановил повозку и спустил пушистого пса на землю. Тот немедленно помочился возле ближайшего масличного дерева и побежал трусцой, прядая широкими ушами, исследовать незнакомую территорию.
   - Тарквиний, не отставай! - крикнул Руфиан и заработал вожжами. Повозка тронулась.
   Мимы были довольны. Представления, которые они давали на пути из Кордубы в Гадес, а также на улицах, площадях и тавернах этого приморского города, оказались столь успешны, что Семпроний продал их старую маленькую телегу и впряженных в нее двух осликов и купил двух коричневых с белыми пятнами волов и большую повозку. Теперь, возвращаясь после двухнедельного отсутствия в Кордубу, вся труппа сидела в ней под навесом, вместо того, чтобы идти рядом с повозкой, отдыхая в ней по очереди, как им приходилось делать раньше. Успеху в Гадесе не помешало даже отсутствие одного из актеров. Алкиной остался в Кордубе, где его удерживали дела общины.
   Во время пребывания труппы в Гадесе произошел один случай, омрачивший радость Семпрония и Лаодики. Руфиан давал номер, вызывавший неизменный хохот у публики. С помощью потешных телодвижений дрессированной собаки он выставлял в крайне смешном свете богов и последователей различных культов, не обойдя вниманием Христа и христиан. Семпроний, спохватившись, что забыл предупредить фокусника об обещании, данном приемному сыну, не мог прервать номер на виду у зрителей.
   Александр, встречавшийся в это время с богатым местным торговцем, чтобы обсудить с ним выступление труппы на свадьбе его дочери, узнал о происшествии с опозданием и не смог стереть его, используя свои способности орбинавта.
   Теперь приемные родители близнецов беспокоились, как бы слухи об этом происшествии не дошли до Алкиноя. Остальные актеры поклялись, что от них Алкиной ничего не узнает, однако Лаодика не находила себе места.
   Александр пытался в меру сил успокоить приемную мать, заверяя ее, что никому не придет в голову нарочно ехать из Гадеса в Кордубу, чтобы разыскать там некоего молодого мима и рассказать ему о крошечном фрагменте выступления его труппы.
   Все актеры, кроме Руфиана, кряжистого невысокого мужчины средних лет, разместились под верхом повозки между мешками с одеждой, реквизитом и прочим скарбом.
   - Не радует меня это его увлечение, - причитала Лаодика. - Чего только не рассказывают о христианах! И то, что они поклоняются ослиной голове, и то, что устраивают свальные оргии и отказываются приносить жертвы богам. Не может быть, чтобы все это было неправдой!
   - Матушка, - увещевал Александр. - Не надо верить россказням об ослиных головах и оргиях! Среди христиан много почтенных людей, в том числе римских всадников. Попадаются даже члены сенаторских семей. Столь достойные люди не стали бы поддерживать какое-то зловредное суеверие.
   Лаодика упрямо качала головой, но слова сына все же несколько успокоили ее.
   Чтобы сменить тему, Александр заговорил о новостях, ставших известными накануне отъезда из Гадеса. У входа в базилику на городском форуме вывешивались копии приходивших с некоторым опозданием из Рима "Дневных актов". В последний раз в них сообщалось, что многомесячная осада Пальмиры продолжается, но город, очевидно, скоро падет. Другие крупные города Востока - Тиана, Эмеса и Антиохия, - а также весь Египет покорились легионам Аврелиана и его полководца Проба еще зимой.
   Заметив, что женщинам не интересна тема войн и восстановления целостности империи, Александр спросил руководителя труппы:
   - Как идет работа, отец? Я видел, что вчера в гостинице ты сидел со своими рукописями.
   Семпроний трудился в эти дни над переделкой греческой пьесы.
   - Если бы достаточно было просто написать на латыни что-нибудь похожее, я давно бы закончил работу, - пожаловался толстощекий мимограф. - Но это невозможно. У греков в старые времена считалось вполне допустимым, если мужчина женился на женщине, с которой у него была общая мать и разные отцы. Как можно переносить такой сюжет в римскую пьесу! Это же брак на родной сестре!
   - Сделай так, будто он не знает, что это его сестра, - подсказала Хлоя. Смазливый мальчик Спурий, примостившийся в самой глубине повозки, громко хмыкнул.
   - Это не поможет, дитя мое, - откликнулся Семпроний. - Для зрителей она все равно его сестра. Римляне такого не одобрят. И то сказать: в греческих пьесах то и дело изображаются пирушки рабов, а герой-раб оказывается умнее своих господ. Тоже не очень уместно для римского театра.
   Спурий прыснул.
   - Не задавайся, "умный раб" это не про тебя, - сказал ему тихо Иберий голосом, лишенным, однако, какой-либо строгости. Затем акробат обратился к мимографу: - Нельзя ли сделать так, чтобы герой был не рабом, а мимом?
   - Мимов люди уважают не намного больше, чем рабов, - ответила за мужа Лаодика.
   - Смотря каких, - возразил акробат. - Латин был во времена Домициана вторым человеком после императора. Его боялись больше, чем префекта преторианцев и любого из сенаторов.
   - Клянусь Геркулесом, Латин, о котором ты говоришь, хоть и великий был актер, а все же доносчик и мерзавец, каких мало! - Семпроний нахмурил густые брови. - Пусть избавят нас небожители от возвеличивания такой ценой.
   - Я слышала, - вставила Хлоя, - что одной миме кланялись важные и надутые патриции. Ее звали Киферида.
   - Это верно, - подтвердил Семпроний. - Она вскружила голову самому триумвиру Марку Антонию, и он заставил всех вокруг оказывать ей почести. Это было еще до того, как он взял в жены египетскую царицу.
   - Наша Киферида тоже вскружила голову некоему Марку, - подал голос ухмыляющийся Спурий. - Иначе, с какой стати он разрешил бы мимам жить в его доме?
   - Да, вскружила голову, и не только ему! - при этих словах Хлоя полоснула Александра блеском озорных темных глаз.
   Во время разговора никто не заметил, как Руфиан, разморенный весенним солнцем, задремал, держа в руке вожжи. Об этом прискорбном событии стало известно лишь после того, как повозка наполовину съехала с гравия дороги - одной из тех бесчисленных прямых дорог, сеть которых покрывала всю необъятную территорию римского мира, - и заднее правое колесо провалилось в канаву.
   Последовал мощный толчок, крики людей, - но повозка не перевернулась, а застыла в противоестественно наклоненном положении.
   Выкарабкавшись наружу, актеры окружили свою незадачливую колесницу. Тарквиний, оглашая окрестности громким лаем, носился, как ошалелый. Руфиан торопился искупить вину и теперь суетился рядом с волами, пытаясь заставить их вытащить повозку.
   Александр, убедившись, что никто не пострадал, подошел к обескураженному Семпронию и продолжил начатый с ним разговор, рассеянно поглядывая на безуспешную возню людей и животных. Фокусник, оставив волов в покое, присоединился к двум акробатам, пытающимся приподнять застрявшее колесо.
   Иберий, раскрасневшись от напряжения, выпрямился и с шумом выдохнул воздух. На лбу его проступила жила.
   - Надо все выгрузить из повозки, - распорядился он, отирая пот рукавом туники. - Александр, ты можешь отложить свой важный разговор и помочь нам?
   Александр, бормоча извинения, подошел к месту происшествия.
   - Выгружаем вещи, чтобы облегчить повозку, - повторил Руфиан вслед за Иберием.
   Все, кроме Александра, вылезли из канавы.
   - Да, так, вероятно, будет лучше, - согласился Александр. - Подождите, я только взгляну.
   Он наклонился к колесу, обхватил его руками и потянул наверх, полагая, что попытка будет столь же бесплодной, как у его предшественников. Однако колесо не оказало особого сопротивления, и актер, придерживая его на весу, крикнул:
   - Пусть волы двигаются вперед!
   Изумленные люди смотрели на него так, словно он был незнакомцем и говорил на неведомом языке, и не двигались. Тогда Александр сделал шаг наверх, из канавы, не отпуская из рук колеса, и поставил его на твердую землю.
   - Можно ехать дальше, - сказал он.
   Видя, что все продолжают таращиться на него, он повторил фразу. После этого Иберий со Спурием, решившие сменить Руфиана, принялись понукать волов. Через несколько мгновений повозка с труппой актеров снова двигалась по направлению к Кордубе.
   Только сейчас до Александра дошло, что проще было вернуться в мыслях в недалекое прошлое и предотвратить случившееся.
   ...Вблизи въезда в Кордубу дорога стала мощеной. Гравий и песок уступили место плотно уложенным плоским камням, намертво схваченным застывшим раствором. Город утопал в зелени и цветении. Волны теплого воздуха несли с собой стрекот и жужжание мириадов живых существ.
   Выходя из дома Марка Аннея, Алкиной сначала не обратил особого внимания на незнакомую ему крупную повозку и волов. Но уже через мгновение высокий крупный Тит Семпроний большими шагами шел ему навстречу, широко расставив руки для объятий. Подле мужа семенила, что-то причитая, маленькая пухлая Лаодика.
   Алкиной обменялся с прибывшими приветствиями, поцеловал мать и отправился в общину.
   Александр, радуясь возвращению в Кордубу и предстоящему в ближайшие дни собранию "кентавров" в доме у Марка Ульпия, думал о вопросах, накопившихся у него за последнее время.
   Войдя в комнату, которую он делил с братом, актер с удивлением застал там Хлою.
   - Вода в купальне скоро согреется, - сказал он, чувствуя неловкость. - Ты, вероятно, устала с дороги. Пойди, смой дорожную пыль.
   - Хорошо, - промурлыкала девушка. - Как скажешь, так и сделаю.
   Проходя мимо актера, она уронила острую застежку, державшую по привычке в пальцах. Оба одновременно наклонились, и их лица оказались рядом.
   - Ты такой сильный, - тихо проговорила Хлоя, и в голосе ее зазвучала неожиданная хрипотца. - Как ты поднял в одиночку эту повозку и вытащил ее из канавы!
   Она протянула руку и коснулась пальцем лба Александра, над переносицей.
   - Ты стал какой-то другой, - прошептала девушка. - Раньше здесь были складки, и поэтому казалось, что ты вечно удивляешься. Они сейчас исчезли, и кожа совсем разгладилась.
   Танцовщица медленно, едва касаясь, провела рукой по щеке юноши и придвинула лицо еще ближе. Ее большие глаза горели влажным черным огнем. Горячее дыхание обдало лицо актера.
   Александр встал, поднимая за собой и девушку.
   - Я думаю, - произнес он, досадуя и не зная, правильно ли поступает, - когда Алкиной вернется домой, он будет тебя искать.
   Хлоя вспыхнула и, не говоря ни слова, быстро покинула комнату.
  

***

  
   - Не поймите мой вопрос неправильно, - начал Александр. - Я вовсе не оспариваю необходимость сострадания. Думаю, нет человека, не нуждающегося в нем хотя бы раз в жизни. Я хочу лишь лучше понять мудрость гимнософистов и связанное с нею учение Воина-Ибера.
   - Ты можешь спрашивать все, что угодно, - подбодрила его Кальпурния, наслаждаясь обвевающим ее ветерком.
   Одетая в тунику своего излюбленного светло-желтого цвета, она казалась частью окружающего пейзажа, где оттенки зеленого соперничали с лежащими на всем солнечными пятнами. К своим сорока пяти годам миловидная матрона сохранила почти нетронутым изящество ранней молодости, но сейчас, при ярком майском свете, она выглядела старше, чем в щадящей тени фамильного дома Ульпиев.
   Трое "кентавров" - Клеомен, Кальпурния и Александр - сидели в беседке, расположенной в перистиле дома. Марк в этот час находился в базилике, исполняя свои общественные обязанности одного из декурионов Кордубы.
   - Я не могу понять, - продолжал актер, - как требование сострадания совместимо с тем, что жизнь по сути является разновидностью сновидения. Если все это мой сон, то никого нет. Все видимые мною существа - иллюзорны. Кому же сострадать? Чью кровь нельзя проливать?
   - Я добавлю от себя, что иллюзорен и тот, кто видит сон, - с улыбкой вставила Кальпурния, с удовольствием глядя на обрамленное длинными, совсем не римскими кудрями лицо Александра. Она находила, что некоторая припухлость губ и слегка раздувающиеся ноздри не делают внешность юного орбинавта менее располагающей. Сейчас на его лице было написано нескрываемое недоумение, рассмешившее хозяйку дома.
   - Моя госпожа безусловно права, - поддержал ее Клеомен, и на его узком лице появилась довольная улыбка философа, дождавшегося наконец возможности поразить собеседников любимым парадоксом. - Ведь ты тоже всем нам снишься.
   Видя веселье собеседников, Александр тоже не удержался от улыбки. Он сделал неопределенный жест, как бы говоря: "Вам понятно мое недоумение? - Так разрешите его!".
   - Согласно учению, жизнь не является сном, а подобна сну, - сказал Клеомен. - Все живые существа иллюзорны и в то же время они действительно радуются и страдают, и их право на жизнь неоспоримо. Это безусловно тайна, неразрешимая с помощью логических силлогизмов.
   Софист произносил свои слова почти совсем невыразительным голосом, отрешенно наблюдая за парой бабочек, которые порхали над кустами сирени, словно чувствуя, что в самые ближайшие дни она расцветет и станет дурманить воздух своим ароматом. Александр, уже успевший изучить поведение врача, знал, что именно таким тихим, лишенным всякой декламации голосом врач-софист обычно говорит то, что считает особенно важным. Его догадку подтверждало и сосредоточенно-серьезное выражение, сменившее улыбку на лице Кальпурнии.
   - Неким таинственным и парадоксальным образом, - теперь голос Софиста стал настолько тихим, что Александру казалось, будто он звучит в его собственной голове, - именно умение сочетать истинное сострадание с постоянным памятованием сноподобной природы бытия и является целью гимнософиста. Достижение этой цели и превращение ее в постоянную привычку ума ведет человека к полной победе над всяким страданием.
   - Надо ли стремиться испытывать сострадание к существам, которых видишь во сне? - спросил Александр.
   - Конечно, - ответила за Софиста хозяйка дома. - Хотя их в действительности не существует, это хорошее упражнение, воспитывающее правильный навык.
   Клеомен кивнул в знак согласия.
   Все трое задумались, погрузившись в безмолвие. Первой его нарушила Кальпурния, решившая, что перед тем важным и подобным неожиданному удару сообщением, которым, как она знала, Софист собирается обрушить сегодня на Александра, хорошо бы на некоторое время придать разговору более нейтральный и деловой характер.
   - Мой Клеомен, - спросила матрона. - Ты уже обдумал, в какой форме составишь записи об учении Воина-Ибера?
   Несколько недель назад, на последнем собрании с участием всех "кентавров", кроме столичного жителя Тита Ульпия, было принято решение записать знание с целью сохранения его от гибели, грозившей ему в эпоху потрясений, узурпаций, быстро сменяющихся императоров и вторгающихся на территорию империи варварских орд. Против записи, боясь, что знание попадет в дурные руки, по-прежнему выступали двое бывших легионеров - Марк Ульпий и Ювентий, - однако теперь они были в меньшинстве. Тит еще осенью, во время пребывания в Кордубе, перед самым отъездом поддержал идею Клеомена о целесообразности записи учения. Позже на их стороне выступил и Александр, решив таким образом спор.
   "Кентавры" поручили задачу составления записи Клеомену, и врач обещал подумать, как именно лучше это сделать, чтобы хотя бы частично примирить две плохо совместимые задачи: сохранить знание от исчезновения и в то же время уберечь его от распространения.
   - Я уже все продумал, - молвил Клеомен. - На следующем собрании расскажу о разработанном мною методе всем остальным хранителям.
   Не успели его собеседники высказать, с каким нетерпеливым любопытством они будут ждать его отчета, как Софист резко сменил тему.
   - Рим, безусловно, когда-нибудь рухнет, - с убежденностью провозгласил он - Хотя бы потому, что в мире нет ничего вечного. Именно это и роднит жизнь со сновидением. Рано или поздно на месте сегодняшней империи будут существовать другие государства. С очень большой вероятностью они будут созданы на его обломках полчищами варваров. И мы не знаем, сохранят ли они всю ту безмерную мудрость и красоту, что накопил Рим в науках, искусствах, философии, несмотря на жестокость своей истории. Возможно, мир погрузится в темноту и мрак, из коих он выберется лишь спустя многие столетия. Сможет ли орбинавт, воспитанный на учении о сострадании, сохранить свою способность к нему, глядя на людей, уничтожающих все, что ему дорого?
   - Это будет нелегко, - проговорила Кальпурния, чувствуя, как по ее телу пробегает озноб, несмотря на усиливающуюся жару.
   Женщина и врач не отрывали глаз от молодого собеседника.
   - Почему вы так на меня смотрите? - спросил, недоумевая, Александр.
   - Мой дорогой Александр, - нежным голосом произнесла Кальпурния, которой сейчас казалось, что она провожает родного сына на битву с грозным врагом. - Мы до тех времен не доживем. На наш век Риму вполне хватит сил для того, чтобы сопротивляться распаду.
   - Последние события наверняка отодвинули конец известного нам мира на более поздние сроки, - согласился Клеомен. - И победы над готами, и возвращение под власть Рима Египта, Азии и почти всей Сирии, и ожидающееся со дня на день падение Пальмиры.
   - Мы не доживем до времен, когда варвары будут сносить статуи и сжигать книги, - продолжала Кальпурния свою мысль. - Но ты доживешь. И неизвестно, кому из нас лучше. Тебе придется научиться сохранять сострадательность в чрезвычайно трудных условиях. И мы уже не сможем тебя поддерживать. Столь любимые тобою разговоры с нами в ту далекую эпоху тебе придется проводить лишь в собственной памяти.
   Перебивая и дополняя друг друга, Кальпурния и Клеомен поведали ошеломленному Александру, что всякий раз, когда орбинавт вершит свои опыты, меняя явь силою мысли, его тело немного перестраивается. Где-то, настолько глубоко, что мы этого даже не осознаем, в уме всякого человека есть представление о том, каким могло бы быть его тело, будь оно безупречным. Именно эту идеальную форму и принимает тело орбинавта, постепенно достигая его в результате упомянутых перестроений.
   - По сути, речь идет о неподверженности старению, - пояснил стареющий Софист.
   - И о высокой сопротивляемости болезням, - добавила Кальпурния, чье тело было весьма уязвимо для недугов.
   - И о гибкости и силе мышц, - вставил Софист, отнюдь не имевший основания хвалиться этими качествами.
   - И о безмерной радости бытия, пронизывающей тело и сознание орбинавта, ибо сильное и молодое тело счастливо само по себе, как бы ни складывались обстоятельства, - мягко произнесла Кальпурния, для которой звенящая радость юности существовала только в памяти, становясь с течением времени все более блеклой.
   Молодой актер слушал их, веря и не веря. Верить было невозможно, ибо время властно над всеми, даже над всесильными богами. А не верить было нельзя, потому что тело Александра уже давно знало эту правду. Он вспомнил, как легко вытащил повозку из канавы после того, как это не смогли сделать совместными усилиями несколько человек и животных. Вспомнил, как Хлоя говорила ему об исчезновении вертикальных складок, уже успевших, несмотря на его юный возраст, сложиться над переносицей из-за часто поднятых бровей.
   Самым же главным доводом была радость бытия, только что упомянутая Кальпурнией. Уже несколько месяцев Александр просыпался с этим счастливым переживанием и засыпал с ним. Ни усталость, ни грусть ни умаляли его даже на йоту.
   Собеседники продолжали рассказывать Александру, что орбинавт может умереть лишь насильственной смертью. Он не состарится, если только не прекратит совершать изменения яви.
   До юноши внезапно дошло осознание того, что пытались втолковать ему Софист и Кальпурния.
   Он неподвластен старению!
   Острая животная радость, поразившая Александра при этой мысли, тут же уступила место очень отчетливому пониманию, что ему предстоит увидеть дряхление и смерть всех тех, кто ему дорог.
  

***

  
   Близнецы возвращались домой после посещения христианской общины. Алкиной пытливо расспрашивал брата о впечатлении, произведенном на того проповедью пресвитера Иринея. Александр односложно отвечал, что красноречие пресвитера достойно всяческого восхищения.
   Алкиною хотелось услышать что-то большее.
   - Красноречие это не главное, - повторял он. - Намного важнее - сама суть благой вести, которую он доносит до людей!
   Александр без особого воодушевления повторял, что, какова бы ни была весть, Ириней доносит ее весьма красноречиво. Не добившись от брата желаемого отклика, Алкиной закусил губу и замолк.
   Вокруг среди травы тут и там искрились на солнце полевые цветы. Впереди виднелись дома.
   Александру не хотелось огорчать брата, но и лгать ему он тоже не мог. Пребывание в общине произвело на него весьма странное впечатление.
   До начала богослужения прихожане, разбившись на группы, вполголоса обсуждали последние новости из Сирии. После длительной осады Пальмира пала. Зенобия и ее сын Вабаллат предприняли попытку бегства в Персию на быстроногих верблюдах, но римские легионеры их догнали. Царица выразила покорность императору, заявив, что никогда не пошла бы против воли Рима, если бы ее не уговорили злонамеренные советники, и в первую очередь - воспитатель ее сына, знаменитый философ Дион Кассий Лонгин. Философ был казнен, а бывшую правительницу и ее сына Аврелиан оставил в живых, отправив в Рим в качестве пленников.
   Кордубские христиане, обсуждая эти события, выражали неприкрытую радость в связи с гибелью философа-платоника. Еще большую радость вызвало у них сообщение о том, что цезарь, позволив христианским иерархам уговорить себя, изгнал из Антиохии епископа-еретика Павла Самосатского. Его учение, отрицавшее божественную природу Христа, было несколько лет назад осуждено церковью на Антиохийском соборе. Несмотря на осуждение, Павел, пользуясь расположением Зенобии, до сих пор удерживал епископскую кафедру. Теперь он наконец был низложен к вящей радости своих противников.
   Проповедь пресвитера действительно оказалась вдохновенной и зажигательной. Тем не менее Александр постоянно отвлекался на свои мысли. Он страдал от невозможности рассказать брату о недавнем открытии своей неподверженности старению. И от того, что не может поделиться с близкими вечной юностью. Искоса поглядывая на лицо Алкиноя, молодой орбинавт пытался представить себе, что оно дряхлеет, но это было все равно, как если бы человек, глядя в зеркало, попытался увидеть, как прямо у него на глазах стремительно стареет его собственное отражение.
   По окончании богослужения пресвитер сделал объявление. Под одобрительные возгласы прихожан он публично восхвалял поступок одного христианина, недавно скончавшегося кордубского богача по имени Прокул. Как стало известно после его смерти, Прокул завещал все свое огромное имущество общине, не оставив жене и троим детям и медного асса, поскольку они не приняли его веры. Этот поступок, судя по отзывам прихожан, был воспринят ими как пример, достойный всяческого восхищения. Никто не сказал ни слова о том, что Прокул обрек на нищенское существование собственных детей.
   Чрезвычайно удрученный услышанным, Александр, однако, решил не делиться своими чувствами с Алкиноем, дабы не усиливать отчужденности между ними.
   Александра продолжили донимать мысли о его вечной юности, которой были лишены все близкие ему люди - и брат, и родители, и друзья. Он думал о том, что будет жить столетие за столетием и постепенно перестанет замечать, как мимо пролетают годы и десятилетия. Эти сроки, отмеренные другим людям, будут казаться ему слишком короткими, чтобы быть заметными. Глядя на летающих над луговыми цветами бабочек-однодневок, Александр представлял себе, что это Алкиной, Семпроний, Лаодика, Хлоя, Клеомен, Кальпурния, остальные "кентавры".
   Как можно спорить с кем-то, кому осталось жить всего один день? Александр больше не собирался возражать Алкиною, что бы тот ни говорил. Он уже жалел, что в течение семи месяцев, прошедших после попытки открыть в брате дар орбинавта, он проявлял так мало терпения к речам и поступкам Алкиноя.
   Но вскоре, когда вдали уже показался дом, где проживала труппа, Александр убедился, что отказаться от желания спорить не так-то просто.
   - Я знаю, откуда у тебя способность менять мыслью прошлое, которое ты мне когда-то продемонстрировал, - заявил вдруг Алкиной.
   Это было первое упоминание темы воздействия на явь после того памятного декабрьского дня, когда братья выяснили, что Алкиной лишен этого дара.
   - Я спрашивал пресвитера, - добавил он.
   - Как? - удивился Александр. - Ты же обещал никому не рассказывать!
   - Я не говорил ему ни о тебе, ни о твоем даре, - успокоил его брат. - Просто спросил, откуда берутся у некоторых людей, не признающих Христа, чудотворные способности. Например, в священном писании рассказано, как египетские жрецы превращали жезлы в змей в присутствии фараона. Пресвитер объяснил мне, что любые способности даются человеку либо от Бога, либо от сатаны.
   Александр, уже понимая, к чему клонит собеседник, почувствовал, как в нем растет возмущение, несмотря на принятое решение не спорить с братом.
   - Твоя способность идет от дьявола, - вынес свой вердикт Алкиной. - Это самая настоящая магия, и она запрещена Христом. Даже мысль о том, чтобы менять ход времени, является богохульством и посягательством на установленный Господом миропорядок.
   Александр хотел ответить что-то резкое, но тут его внимание опять привлекли бабочки, напомнившие ему о принятом решении.
   - Тебе необходимо преодолеть свою бесовскую гордыню, креститься и покаяться. И, конечно, отказаться от даров нечистого, - говорил Алкиной. - Поверь мне, брат, я говорю это из беспокойства о твоей душе.
   - Кстати, я тоже беспокоюсь о тебе, и не только о тебе, - вырвалось у Александра, несмотря на то, что он не хотел затевать споров. - Я очень опасаюсь, что вернутся времена гонений на христиан, как это было при Валериане. И тогда ты можешь пострадать, и эта мысль не дает мне покоя.
   - Что ты хочешь сказать? - Алкиной взял его за рукав и заставил остановиться. - Уж не должен ли я отказаться от истинной веры из страха перед гонениями?
   - Я не могу уговаривать тебя отказаться от того, во что ты веришь, - ответил Александр. - Но ты можешь хотя бы не вести бесконечных разговоров с родителями. Что если ты убедишь их, и они примут христианство? Как ты думаешь, готовы ли они к страшным пыткам и к казни во имя Христа?
   Краска гнева залила лицо Алкиноя.
   - Мученический венец, - процедил он сквозь зубы, - это счастье! От мучеников исходят великие дары, они способны освобождать остальных членов общины от самых тяжких прегрешений. Кровь мучеников питает древо церкви! Их заслуги столь велики, что они могут дать другим часть своей благодати. Лучше претерпеть муки и смерть, чем жить в неведении и грехе!
   Александр уже жалел, что начал этот разговор. Отклик брата на его слова можно было предугадать заранее. Было понятно, что Алкиной говорит в запальчивости, что в действительности он вовсе не желает пыток и казни своим родным. Юный орбинавт решил подождать, пока брат остынет, а затем все же попытаться наладить с ним нормальные отношения. Мысль о том, как короток век Алкиноя, не оставляла Александра. Нельзя обижать тех, кому дано жить так недолго, что бы они ни говорили про "дары нечистого" и "кровь мучеников".
   Следовало - по той же причине - помириться и с Хлоей. В последнее время танцовщица вела себя так, словно Александра не существовало, не разговаривала с ним и даже не здоровалась при встрече.
   Дома Алкиной сразу направился в комнату, которую делили близнецы, а Александр походил по дому, затем вышел во двор, где и обнаружил девушку. При виде его, танцовщица сразу же двинулась в сторону дома, но Александр остановил ее, мягко обняв за плечи.
   - Хлоя, - произнес он, - мы не должны ссориться. Ведь мы как брат и сестра. Все мы здесь одна семья.
   - Мы не ссорились, - быстро произнесла Хлоя. Она отстранилась и на мгновение замерла, ожидая, что он снова коснется ее и станет уговаривать. Но Александр молчал, грустно глядя ей вслед. Он не видел ее покрасневшего лица и выступивших на глазах слез.
   Хлоя быстро вошла в дом и, сорвавшись на бег, ринулась в комнату близнецов, не спросив разрешения. Лежащий на кровати прямо в одежде Алкиной воззрился на гостью расширившимися от удивления глазами.
   - Хлоя?! - пробормотал он, садясь.
   Танцовщица смотрела на актера, ломая пальцы и недоумевая, почему ей так важно различать этих двоих юношей. Они выглядят одинаково, у них одинаковые голоса. Почему же ей надо быть не с этим, а с другим? Ведь этот стремиться быть с ней душой и телом. И с ним она всегда может вообразить, что находится с тем. Для этого ей даже не придется закрывать глаза.
   - Алкиной, - участливо произнесла она, - я могу приделать нашивку с рыбой к твоей новой тунике.
   - Спасибо, - юноша был удивлен. - Но я собирался сделать это сам или попросить Лаодику.
   - Я пришью лучше, - улыбнулась Хлоя. Глаза ее почти высохли.
   Не дожидаясь приглашения, она села рядом с ним и, взяв его за руку, стала рассказывать о недавней поездке труппы в Гадес, состоявшейся в отсутствие Алкиноя. Юноша застыл на месте, словно боясь, что прикосновение рук внезапно прервется.
   - Жаль, тебе не было там, - щебетала Хлоя. - Нас так замечательно принимали! Особенно большой успех был у Руфиана, когда он заставил Тарквиния изображать распятого бога. Идея исходила от Александра. Как всегда, она оказалась очень удачной! Ой! Тебе, должно быть, неприятно все это слышать!
  

***

  
   На собрании "кентавров" Клеомен сообщил присутствующим, что разработал в целях записи учения Воина-Ибера, как он выразился, "три ключа". Речь шла о разных степенях сложности шифровки текста. По мнению Софиста, растущая сложность могла стать дополнительным препятствием в случае, если бы текст попал в руки людей, не способных понять всю важность сострадания.
   - Часть текста будет записана с помощью первого ключа, - пояснил Софист. - Он самый простой. Латинские слова будут написаны еврейскими буквами, вот и все.
   Сразу же посыпались вопросы.
   - Разве ты знаешь еврейские буквы? - удивился Ювентий.
   - Специально выучил для этой цели, - не без некоторого самолюбования ответил Клеомен.
   - Почему ты выбрал именно этот алфавит? - поинтересовалась Кальпурния.
   - Во-первых, там всего двадцать две буквы. Согласитесь, запомнить их куда проще, чем какие-нибудь замысловатые священные знаки египтян.
   - Но почему нельзя просто воспользоваться латинскими или греческими буквами? - Марк Ульпий, задавая этот вопрос, не скрывал, что услышанное доставляет ему удовольствие. Он, как и Ювентий, с самого начала был против записи, и Клеомен догадывался, что сложность расшифровки отчасти примирит их обоих с тем, что решение принято вопреки их мнению.
   - Потому что в еврейском алфавите нет гласных, и их надо угадывать, - продолжил свои объяснения Софист. - Правда, в отдельных случаях, но далеко не всегда, согласные помогают их угадать. В общем, для того, чтобы понять, какие гласные следует расставить после согласных, а также как разбить текст на слова - ведь в нем нет пробелов, - читателю придется изрядно потрудиться.
   - Ты уже начал писать? - спросил Александр.
   - Да, составил одну страницу, но сразу же столкнулся с некоторыми трудностями, - признался Клеомен. - В этом алфавите иногда разные буквы изображают похожие звуки. Например, есть буква "тет" и буква "тав". Одна служит для твердого "т", другая - для придыхательного "т". Та же двойственность с двумя вариантами звука "к". Я, признаться, иногда путаюсь. Надеюсь, что нигде не ошибся. Очень не хочется замарывать и исправлять.
   - И не надо, - посоветовал Александр. - Ведь знание будет по-прежнему передаваться устно. Запись делается лишь на тот случай, если не останется в живых ни одного из хранителей, что очень маловероятно. Если такое произойдет, пусть человек, в чьи руки попадет текст, докажет, что достоин такого знания, хотя бы тем, что не поленится поломать голову, преодолевая загадки текста, в том числе и не совсем точные буквы.
   - Вот и хорошо, - Клеомен был доволен, что никто не стал уговаривать его переделать уже написанное из-за одной буквы.
   Первый ключ Клеомен предполагал использовать для записи знаний о таких предметах, как сходство яви и сна, принципиальная возможность воздействия на явь, знание о том, что, научившись управлять сном, можно научиться управлять реальностью, сведения о существовании орбинавтов от рождения, а также конкретные упражнения для осознания сновидений и управления ими.
   Второй ключ состоял в том, что для понимания текста необходимо было поменять каждую букву на другую, с определенным сдвигом в еврейском алфавите, и лишь после этого можно было прочесть получившийся набор букв на латыни. Таким способом Клеомен решил записать наставления о воздействии на явь, сведения о глубине ствола, идеальном теле орбинавта, вечной юности, и об особых явлениях, таких как замедленное мышление и нестабильность яви в тех случаях, когда орбинавт действует вблизи глубины ствола.
   - Не думаю, что кто-либо способен прочесть столь замысловатый набор букв, - высказала свои сомнения Кальпурния. - Зачем вообще писать то, что невозможно прочитать?
   - Уверяю тебя, дорогая супруга, при желании такой текст вполне можно прочитать, - заверил ее Марк. - Необходимо лишь немного догадливости и изрядная настойчивость.
   - Неужели есть и третий, еще более сложный ключ? - спросил Александр.
   - Третий ключ это предмет, - Клеомен торжественно извлек из складок своей хламиды небольшой пергаментный квадрат с несколькими вырезами. - Этот ключ необходимо приложить к странице и читать только те слова, что попадут в вырезы. Все ненужное будет закрыто пергаментом.
   - Неплохо придумано! - похвалил Ювентий.
   Чем сложнее были ключи, предлагаемые Клеоменом, тем в большей степени бывшие противники идеи записи - Марк и Ювентий - становились ее сторонниками.
   Второй ключ был, по замыслу Софиста, предназначен, помимо уже сказанного, для записи сведений о следах в сознании и перерождении, а также о том, что глубина ствола не может превышать суточной длительности.
   - Кроме того, - сообщил Клеомен в заключение, - я предполагаю, что в будущем может возникнуть необходимость делать дополнения к тексту. Предположим, какому-нибудь из нас удастся стать орбинавтом, благодаря упражнениям. Возможно, такой счастливчик на пути к своей цели разработает новые методы или сделает открытия, не упоминаемые в учении Воина-Ибера. Думаю, дополнения тоже лучше делать с помощью третьего, самого сложного, ключа.
   Разговоры о целесообразности шифровки тремя методами растянулись допоздна. Актер, бывший центурион и врач, как это уже неоднократно бывало, остались на ночь у гостеприимных Ульпиев. Александр знал, что о нем беспокоиться не будут, так как родителей он предупредил.
   Утром, вернувшись домой, он застал приемных отца и мать в весьма унылом расположении духа. Глаза Лаодики были красными после бессонной ночи и пролитых слез.
   - Алкиной все-таки узнал о случае с тем выступлением в Гадесе, и оставил нас, - сообщил мимограф, виновато косясь на жену.
   - Когда это было, и куда он ушел? - спросил Александр.
   - Вчера вечером, - ответила, всхлипнув, Лаодика.
   Быстрый подсчет подсказал Александру, что его глубина ствола, составляющая лишь около восьмой части суток, не позволит вернуться в прошлое и повлиять на брата. Да и как он мог бы на него повлиять? Что теперь значили для Алкиноя слова человека, одержимого, как он считал, "бесовской гордыней"?
   - Матушка, - участливо произнес Александр. - Дети вырастают и покидают родителей. Это не трагедия. Алкиной все равно останется любящим сыном и братом. В труппе же он в последнее время чувствовал себя очень скверно, ведь его вера не позволяет мириться с нашим занятием. Так будет лучше для него.
   Произнося эти слова, Александр спрашивал себя, когда теперь он снова увидит знакомую с детства улыбку, ту самую, что уже много месяцев не появлялась на их лицах. Он понимал, как скучает по ушедшим временам, когда близнецы делились друг с другом всем, что их волновало.
   - Алкиной сказал, что первое время будет жить у кого-то в общине, - ответил Семпроний на второй вопрос Александра. - Там ему помогут с работой. Где он будет жить, и чем будет заниматься, он пока не знает.
   Лаодика, сославшись на усталость и плохое настроение, попросила мужчин оставить ее в одиночестве. Они вышли во двор.
   - Вообще-то, сын мой, дела обстоят хуже, чем ты думаешь, - признался Семпроний.
   - Из-за того, что Алкиной не будет участвовать в мимах? - спросил Александр. - Но это не помешало нашему успеху в Гадесе. Придумаем что-нибудь. Откажемся от пьесы про близнецов или воспользуемся масками.
   - Возможно, мы лишимся крова, и нам опять придется скитаться с места на место, - в тоне немолодого мимографа можно было без труда прочесть, насколько ему не хочется возвращаться к кочевой жизни.
   - Почему? - удивился Александр. - Марк Анней предложил нам жить здесь до конца года, разве не так?
   - Так, но ни для кого не секрет, что он сделал это ради Хлои, - Семпроний заморгал и шмыгнул толстым носом. - А Хлоя ушла вчера вместе с Алкиноем. Да, кстати, у нас теперь нет танцовщицы.
  
  

- Глава 6 -

274 г. н.э.

  
   Золото пробуют огнем, женщину - золотом, а мужчину - женщиной.
   Сенека
  
   Александру не надо было готовиться к выступлению. Несмотря на то, что зрители, сидящие в беседке, - трое мужчин и молодая женщина, - находились в густой тени, создаваемой тонкими колоннами беседки, ее навесом и обвивающими и то, и другое ветвями винограда, молодой актер успел присмотреться к ним. Теперь, если эти люди дадут ему понять, что хотят посмеяться над собой и друг над другом, он легко сможет изобразить любого из них.
   Обычно мимы давали свои представления не в цветнике гостиницы "Филин", а перед ее входом, где стояли длинные скамьи для гостей. Здесь, в непосредственной близости от форума Кордубы с его базиликой и торговыми рядами, всегда находились люди, любившие отдохнуть, глядя на проделки мимов. Как правило, это были крестьяне-арендаторы, мелкие торговцы, подчиненные городских магистратов, жрецы многочисленных храмов.
   Но в этот раз в "Филине" остановились весьма знатные гости - особый посланник цезаря, приехавший из Рима в сопровождении свиты, и сам наместник Бетики с высшими магистратами провинции. Четверо из гостей находились в этот послеполуденный час в беседке, окруженной розовыми клумбами. Они сидели в вольготных позах, взирая на актеров и время от времени поднося ко рту крупные прозрачные кубки с двумя ручками. Мужчины, одетые по старинке в длинные, искусно задрапированные тоги, пили разбавленное вино, рыжая девушка в платье изумрудного цвета, перехваченном узким желтым пояском, - настойку ароматных трав.
   Актеры, ожидавшие своей очереди выступить, находились под навесом сбоку от входа в беседку. Сейчас под протяжные звуки флейт и кифары выступали две стройные, гибкие, полностью обнаженные танцовщицы. Они ритмично двигались по узкому коврику, с двух сторон которого в землю были воткнуты мечи острием вверх, образовав два тесных ряда. Девушки, казалось, даже не замечали опасной близости к сверкающим на солнце лезвиям, и все же не касались их, несмотря на все убыстряющийся танец.
   - Хорошо двигаются! - довольно произнес Иберий.
   Александр, стоящий рядом с сухопарым акробатом и Семпронием, видел это выступление достаточно часто, чтобы не сомневаться в искусности молодых танцовщиц, вошедших в состав труппы после ухода Хлои. Он был согласен с Иберием.
   Неожиданно Александр почувствовал пульсацию в задней стороне шеи и в затылке. Это было даже не покалывание, а странное переживание, наводящее на мысль о вспыхивающих огоньках. Прежде такое случалось лишь в те мгновения, когда Александр менял события силой мысли, и продолжалось еще несколько мгновений после этих изменений. Но сейчас он этого не делал, и пульсация его удивила.
   Недавно, когда актер рассказал Софисту об этом переживании, сопровождающем опыты орбинавта, тот с удивлением отметил, что оно не упоминается в учении Воина-Ибера. Клеомен решил внести в составленный им манускрипт дополнительную запись об этом явлении, воспользовавшись "третьим ключом". Александр спросил тогда, чувствует ли что-то особенное один орбинавт, если другой в его присутствии меняет реальность. Софист не знал ответа на этот вопрос.
   Неожиданное происшествие разом отвлекло Александра от размышлений. Одна из танцовщиц - смешливая Дафна, - делая быстрое движение стройной ножкой, не рассчитала расстояния до меча, и поранилась о его торчащее лезвие.
   Лодыжка тут же окрасилась брызнувшей кровью. Актеры ахнули.
   - О! - воскликнул Семпроний и вцепился в руку приемного сына.
   Мужчины в беседке, чьи надменные патрицианские лица на мгновение утратили скучающее выражение, поддались вперед. Рыжая девушка приподняла левый уголок рта в некоем подобии быстрой полуулыбки.
   Дафна и ее напарница Гостилия продолжали было танцевать, словно ничего не произошло, но кровь все струилась по ноге, оставляя пятна на ковре.
   Александр ободряюще пожал руку приемного отца. Он понимал состояние Семпрония, чье волнение было вызвано не только беспокойством за пострадавшую. Случившееся было неслыханным провалом, демонстрацией крайне низкого владения искусством. Подобное происшествие, да еще на глазах у столь знатных зрителей, могло надолго, если не навсегда, испортить репутацию труппы и лишить мимов заработка.
   Александр быстро закрыл глаза и окунулся в пространство разветвляющихся возможностей. Вариантов было несколько, но во всех, кроме одного, девушки благополучно справлялись с трудным танцем. То, что сбылся лишь тот единственный, маловероятный провальный вариант, было крайне удивительно.
   Стерев досадное происшествие, юный орбинавт открыл глаза и с облегчением перевел дух. Дафна, целая и невредимая, двигалась в едином ритме с Гостилией. За краткий миг Александр успел заметить, что рыжая аристократка, широко раскрыв свои кошачьи глаза, смотрит на танцовщиц с весьма странным выражением лица. Опытный подражатель, изучивший различные оттенки человеческой мимики, Александр был готов поклясться, что девушка испытывает одновременно изумление, досаду и озабоченность, граничащую со страхом. Столь сильные чувства, написанные на еще совсем недавно бесстрастном лице, удивляли, учитывая, что ничего примечательного не происходило.
   Александр не успел додумать мысль. Перед глазами все померкло, затрепетало и поплыло. Дыхание перехватило. Затем действительность столь же внезапно восстановилась. Рука болела от того, как сильно вцепился в нее Семпроний. Александр не верил своим глазам. Дафна, волоча окровавленную ногу, со стоном остановилась посреди танца и беспомощно взглянула на напарницу полными слез глазами. Вторая девушка отвернулась, попытавшись продолжать танец, но ей пришлось остановиться из-за того, что музыканты прекратили играть.
   - Клянусь Геркулесом, это позор! - шептал архимим.
   Александр недоумевая из-за совершенно неожиданной неустойчивости произведенных им перемен. Такая неустойчивость характерна для изменений давних событий, граничащих с глубиной ствола орбинавта. Но ее не должно было быть в случае, когда орбинавт менял происшествие, случившееся буквально только что!
   Актер понимал, что Дафну надо выручать, и решил оставить обдумывание странностей сегодняшнего дня на более поздний срок. Он мотнул головой, отбрасывая со лба прядь, снова закрыл глаза и переделал реальность. Девушки благополучно завершили танец. Зрители сдержанно поаплодировали. Бледное лицо златовласой аристократки превратилось в застывшую маску. Александр знал, как часто это выражение лица призвано скрыть панику.
  

***

  
   Легионеры боялись, но любили своего рослого и мужественного императора. Сенат боялся его и не любил. Сын иллирийского крестьянина, не имевшего даже римского гражданства, Луций Домиций Аврелиан проделал головокружительную карьеру. При Галлиене он возглавил всю кавалерию империи и в этом качестве наголову разгромил конницу готов. В правление Клавдия Готского, продолжавшееся около трех лет, Аврелиан стал прославленным полководцем, проведя множество сражений, неизменно завершавшихся победой римлян.
   Облачившись в императорский пурпур, Аврелиан сначала потерпел сокрушительное поражение от алеманнов в битве под Плаценцией, что поставило под угрозу продолжение его правления. Однако, справившись с неудачей, Аврелиан успел за прошедшее с тех пор время отбросить алеманнов за пределы Италии, разгромить готов в Мезии и Дакии, начать строительство в столице новой городской стены и ввести официальный культ Непобедимого Солнца, Sol Invictus, сделав его верховным богом империи. Многие узнали уже привычный, весьма распространенный среди легионеров восточный культ Митры, получившего римское имя.
   Главным свершением нового императора стало уверенное восстановление целостности империи, разорванной на части при его предшественниках.
   Первой потеряла самостоятельность Пальмирская держава. Войска Аврелиана разрушили Пальмиру до основания. Но царицу и ее сына император пощадил, отправив их в Италию. Затем наступила очередь Галльской империи, охваченной в этот период массовым восстанием багаудов - так называли себя повстанцы, среди которых были крестьяне, колоны, разбойники и беглые рабы. Восстание в значительной степени подорвало силы легионов последнего императора галлов, Тетрика. Решительное сражение произошло возле Шалона, в Галлии, в год, когда консулами были сам Аврелиан и Капитолин. Пока легионы Аврелиана громили его собственные войска, Тетрик тайком перебежал в лагерь Аврелиана, где сдался на его милость.
   Появились новые монеты с профилем Аврелиана. Император назывался на них restitutor orbis, "восстановителем мира". В Риме состоялся пышный триумф в честь исторических побед Аврелиана. Тетрику и Зенобии во время этого роскошного шествия через весь Рим пришлось идти в цепях в толпе многочисленных пленников. На следовавшей за ними колеснице, стараясь не щуриться под солнечными лучами, стоял в пурпурной тоге, с водруженным на голову золотым венком император-победитель.
   Аврелиан бывал и жестоким, и великодушным. Одного легионера, уличенного в изнасиловании местной жительницы во время похода, по приказу Аврелиана привязали к согнутым вершинам двух сосен. Распрямившись, они разорвали несчастного пополам. В армии Аврелиан ввел строжайшую дисциплину. Однако к своим знатным пленникам он проявил удивительное великодушие, не причинив им после триумфа никакого вреда. Зенобии он пожаловал виллу в окрестностях Рима. Тетрика сделал наместником италийской провинции Лукании. Его сын, Тетрик Младший или Тетрик Второй, успевший стать в Галльской империи соправителем отца и поэтому разделивший с ним унизительную необходимость идти в цепях перед колесницей триумфатора, теперь заседал в римском сенате.
   Император, ценя опыт младшего Тетрика и его хорошее знакомство с делами провинций, некогда входивших в Галльскую империю, часто посылал его в эти провинции с поручениями к их наместникам. В одну из таких поездок Тетрик попросил сопровождать его свою новую знакомую, один из домов которой находился рядом с виллой Тетрика в Тибуре, маленьком городке к северо-востоку от Рима. Несмотря на молодость, Кассия Луцилла поразила бывшего соправителя императора галлов своей деловой сметкой, необыкновенной памятью и пугающе точной, граничащей с даром прорицания, интуицией.
   - Как долго продлится поездка? - поинтересовалась Кассия.
   Выяснив, что к началу сентября она наверняка освободится и сможет отправиться в Грецию, где она собиралась получить посвящение в Великих Мистериях Элевсина, Кассия приняла предложение Тетрика.
   Так Кассия Луцилла Пармензис Младшая оказалась в Бетике, где в придорожной гостинице возле Кордубы ее ждало самое сильное потрясение за последние двести с лишним лет.
  

***

  
   В эти дни Кассия пребывала в приподнятом настроении. Златовласая римлянка предвкушала скорое исполнение своего давнего желания открыть личность и природу неведомого божества, наделившего ее, как она полагала, множеством дивных даров. До 250-летия Кассию отделяло полтора года, а до долгожданного посвящения в элевсинские мистерии - несколько недель. Ее радовало понимание того, что к юбилею она придет со знанием Тайного Божества и более отчетливым пониманием своего предназначения. Хотя на этот счет у Кассии уже давно были весьма конкретные идеи и даже планы, она все же хотела, чтобы покровительствующая ей небожительница - или небожитель - дала бы ей свое божественное подтверждение.
   От приятных мыслей немного отвлекал танец среди мечей двух танцовщиц под заунывно-однообразное гудение музыки.
   Погружение в таинственное пространство, где разные версии событий напоминали переплетенные волокна, давно стало для Кассией привычкой. На всевозможных играх, поединках, скачках, гонках она делала это всегда и постоянно убеждалась в высоком искусстве исполнителей. Варианты яви, где присутствовали бы ошибки и сбои, до сих пор в подобных ситуациях ей вообще не встречались. Поэтому Кассия удивилась и даже обрадовалась, обнаружив сейчас виток, в котором одна из танцовщиц поранила себя лезвием торчащего меча.
   Не желая этой незнакомой девушке ни зла, ни добра, Кассия выбрала найденный виток. Она сделала это просто из любопытства, собираясь поглядеть на то, как поведут себя при столь необычном развитии событий сами актеры, хозяин гостиницы и ее собственные спутники - Тетрик Младший с двумя советниками наместника Бетики.
   Удовлетворив любопытство, Кассия, возможно, вернула бы ход событий в их безопасное для танцовщицы русло, но этого делать не пришлось, ввиду того, что ситуация стала развиваться самым неожиданным образом.
   Сначала все шло обычно. Танцовщица, порезавшись о лезвие, не издала ни звука и продолжала танец. Кто-то под навесом, где стояли другие актеры, громко вскрикнул.
   - Я взыщу с этого Семпрония, - прошептал один из советников наместника. - Подсунуть нам неподготовленных танцовщиц! Какова наглость!
   Неожиданно все потемнело, исчезли звуки. Через мгновение, когда Кассия снова могла видеть и слышать, она с ужасом поняла, что измененная ею реальность продержалась всего несколько мгновений, а на смену ей вернулась старая, лишенная острых происшествий. Так же однообразно сипела флейта, сопровождаемая приглушенным дребезжанием струн кифары. Так же ладно и неинтересно танцевали две девушки на отороченном мечами узком ковре.
   У Кассии перехватило дыхание. Ей уже приходилось сталкиваться с подобной неустойчивостью произведенных изменений, но она была характерна лишь для тех случаев, когда Кассия меняла давние события, происшедшие не менее двух третей суток назад. И никогда еще не бывало такого, чтобы ей не удалось изменить реальность, от которой ее отделяло не больше времени, чем нужно муравью, чтобы доползти от ладони до локтя!
   На мгновение мелькнула мысль о возможной утрате дара, отчего Кассия почувствовала тугой комок в животе.
   Следующая попытка тоже не порадовала теряющую уверенность чудотворицу. Реальность, в которой раненная танцовщица остановилась, глядя со слезами на отвернувшуюся подругу, оказалась еще более недолговечной. Почти тотчас же снова утвердилась явь, где с танцовщицами ничего необычного не происходило.
   Выступление закончилось, так и не развеяв скуки мужчин в беседке, хотя они все же оценили искусство девушек и поблагодарили их, несколько раз хлопнув в ладоши.
   Окаменевшая Кассия находилась во власти давно забытого чувства, имя коему страх. Мысль о том, что божество лишило ее дара, была непереносимой. Если это было правдой, становились бессмысленными и ее предстоящая поездка в Грецию, и более далеко идущие планы.
   Удрученность была столь велика, что совсем не веселило выступление молодого актера-этолога с длинными каштановыми кудрями, сумевшего своими ужимками и передразниваниями животных и людей довести зрителей-мужчин до хохота.
   В течение нескольких дней после происшествия в гостинице Кассия не решалась менять реальность. Ее каждый раз останавливал страх снова испытать гнетущее переживание своего бессилия. Настроение было настолько испорченным, что рыжая римлянка чуть было не повздорила с Тетриком во время очередной его попытки ввести ее в курс хитросплетений, характерных для взаимоотношений между наместниками трех испанских провинций. Все, что еще несколько дней назад живо заинтересовало Кассию, оставляло ее сейчас безучастной. Лишь одна мысль интересовала ее, возвращаясь снова и снова:
   "Неужели я лишилась дара?!"
   Затем Кассия все же набралась смелости и изменила одно крошечное по своей значимости событие. В обоих витках реальности она брала с блюда сливу маленькой ложечкой-коклеарией, но в стертом витке Кассия воспользовалась для этого чашечкой ложки, а в сбывшемся - ее вторым, заостренным кончиком, воткнув его в мякоть фрукта. Стертая реальность не вернулась, и Кассия вздохнула с необыкновенным облегчением. Ей казалось, что упал тесный железный обруч, стискивавший ей грудь.
   После этого Кассия стала менять реальность чуть ли не непрерывно, без всякой на то необходимости. Она делала это ради упоения своей вернувшейся властью над бытием, по которому успела соскучиться. Так голодный истосковался бы по еде, а жаждущий - по воде.
   Однако объяснения странному происшествию в гостинице "Филин" так и не нашлось, и след страха все еще оставался в мыслях и в сердце златовласой римлянки.
  

***

  
   В следующий раз это произошло с Александром возле общественных терм, где он, Клеомен и Ювентий провели около двух часов, чередуя пребывание в залах с теплой и холодной водой. Искупавшись, друзья покинули актера и отправились по своим делам, а он остался в бане, чтобы позаниматься игрой в мяч и метанием диска в палестре. Впрочем, как это обычно бывало, достойных соперников там не оказалось, и, окунувшись напоследок в теплый бассейн, юный орбинавт покинул термы.
   Несмотря на то, что в послеполуденные часы жара становилась чуть более щадящей, Александр какое-то время в тени раскидистого платана, привыкая к яркому свету августовского дня. Из другой части терм, где находились небольшие платные бассейны для тех, кто не хотел делить удовольствие омовения с незнакомыми людьми, вышла молодая женщина. Ее уже ожидали рабы с носилками. Актер узнал в ней зрительницу, сидевшую в беседке в день происшествия, едва не обернувшегося для танцовщицы Дафны и всей труппы серьезными невзгодами.
   Неожиданно Александр опять почувствовал в затылке знакомую пульсацию, хотя не менял сейчас яви. Он зашел за ствол дерева, задумчиво глядя на златовласую римлянку и ее слуг и стараясь не попадаться им на глаза.
   В течение последующих трех с лишним часов слуги несли носилки от одного места к другому, среди которых были храм божественного Августа на форуме, вилла римского наместника и снова форум. Женщина покидала носилки, исчезала в одном из зданий или среди колонн форума и возвращалась. Александр прятался за деревьями, стенами и кустарниками. За это время пульсация повторялась еще четыре раза. Ошибиться в том, что она напрямую связана с присутствием знатной молодой римлянки, было невозможно.
   Торги между колоннами на форуме завершились, и толпа повалила оттуда. Пожилой сукновал с волосатой грудью, столкнулся с Александром, занятым наблюдением за девушкой.
   - Бездельник! - недовольно произнес старик. В сопровождении пяти слуг он чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы громко выказать свое возмущение.
   В таких случаях Александр, вместо того, чтобы вступать в пререкания, переделывал явь последних мгновений. Это давно вошло у него в привычку, и он, не задумываясь, поступил сейчас точно так же. В новой яви он отошел в сторонку и избежал столкновения с раздраженным сукновалом. И тут он заметил, как рыжеволосая девушка резко оглянулась, поглядела по сторонам, ища кого-то, нашла его взглядом и тотчас отвела глаза, словно потеряв интерес.
   Александр сообразил, что, возможно, выдал себя. В первые мгновения после того, как он переделал прошлое, девушка могла почувствовать в затылке такую же пульсацию, как и он.
   Актер понял, что слежку лучше заканчивать, и быстро зашагал прочь. Но после того, как он миновал три улицы и оказался в тихом безлюдном переулке, его схватили с двух сторон сильные руки.
   - Торопишься? - спросил держащий его справа мускулистый великан с рассеченным ухом.
   Не дожидаясь продолжения беседы, Александр вырвался, оттолкнув обоих рабов, и бросился бежать. Сворачивая за угол, он успел увидеть, что один из его противников - тот, что поменьше ростом, - лежит с размозженной головой возле камня, запятнанного коричневой кровью. Гигант был жив и, постанывая, пытался встать. Им на помощь бежали другие слуги. Александр лихорадочно соображал, куда ему деваться. Необходима была короткая передышка, хотя бы несколько мгновений, чтобы спокойно погрузиться в пространство возможностей и изменить прошлое на другую явь, чтобы злосчастный раб остался в живых.
   Но тут началась пульсация в затылке, мир погас, затрепетав, словно птица, бьющаяся о стенки клетки, и в следующий миг, когда земля и небо вернулись на свои места, Александр обнаружил себя в том же переулке, из которого только что бежал. За руки его держали гигант с рассеченным ухом и тот, второй, поменьше ростом. Оба были целы и невредимы.
   Вероятно, подумалось Александру, если бы он совсем недавно не менял реальность, сейчас он бы уже не помнил о событиях, отмененных другим орбинавтом.
   - Наша госпожа хочет поговорить с тобой, - сказал великан.
   На этот раз Александр не стал сопротивляться.
   Римлянка стояла в окружении своего отряда возле лежащих на земле носилок. Когда Александру и ведущим его слугам оставалось до нее около двадцати локтей, женщина сделала знак слугам отойти в сторону. Они, включая и тех, что держали за руки актера, повиновались, но отошли лишь на несколько шагов.
   - Дигон, - произнесла женщина мелодичным, несколько протяжным голосом, обращаясь к гиганту. - Мне надо побыть одной.
   Ее голос звучал так непререкаемо, что трудно было даже вообразить, что кто-то способен ей не подчиниться.
   Дигон отвел весь отряд на достаточное расстояние, откуда слуги не могли слышать разговора между их госпожой и актером.
   Медленно двигаясь вперед, Александр чувствовал нарастающее волнение при мысли о предстоящей встрече с себе подобной. По позвоночнику бежал холодок. Что знает эта женщина о своем даре? Развила ли она его или родилась с ним? Известно ли ей о древнем учении Воина-Ибера? Может быть, она потомок каких-то его учеников, о которых не знают хранители в Кордубе? Какая у нее глубина ствола?
   Александру было интересно о ней все.
   Женщина терпеливо ждала. Под ее полупрозрачной столой была видна тесная вишневого цвета туника, подчеркивающая линии стройного тела. Золотистые локоны были завиты, уложены ярусами в сложную прическу и украшены жемчугом. На ногах - позолоченные туфли, узкие запястья и лодыжки украшены тонкими витыми браслетами.
   И за всем этим нарядным убранством Александр распознавал идеальное тело орбинавта, вечно юную женскую стать. Лучшие скульпторы Рима и Греции многое были бы готовы отдать ради того, чтобы изваять такие формы.
   Кассия с интересом разглядывала приближающегося юношу с фигурой атлета и широко распахнутыми глазами. Длинные шелковистые волосы до плеч обрамляли лицо с прямым носом, подрагивающими ноздрями и пухловатыми губами, придавая всему облику эллинскую завершенность. Кассия отметила, что вишневый цвет ее собственной одежды весьма близок к фиолетовой раскраске его туники.
   - Почему ты преследуешь меня? - спросила она. - Тебя кто-то послал?
   - Госпожа моя, у тебя сейчас, как я думаю, вспыхивают огоньки в затылке, - ответил, немного волнуясь, Александр. - Так же, как вспыхивали у меня, когда ты сегодня несколько раз меняла реальность. Я хотел убедиться в том, что это происходит из-за тебя, поэтому и шел за тобой.
   Женщина застыла на месте. От лица ее отхлынула вся кровь. Зеленые глаза расширились и теперь меньше, чем обычно, напоминали кошачьи.
   - Значит, я не один такой! - воскликнул охваченный радостью Александр.
   - Значит, я не одна такая..., - одновременно с ним молвила упавшим голосом Кассия. До нее стало доходить, что Тайное Божество, похоже, выделило из мириадов живых существ не только ее. Некоторое облегчение принесла мысль, что страхи относительно возможности утраты дара оказались необоснованными. Все дело было в стоящем перед ней юноше, глядящем сейчас на нее со счастливой улыбкой и отряхивающем со лба упрямые кудри.
   Вместе с отчаянным желанием стереть этого актера вместе с его улыбкой, чтобы от него не осталось и следа, Кассия испытывала к нему всепоглощающий интерес. Необходимо было разузнать о нем все, что только возможно. К тому же у него был тот самый выразительный взгляд, что с ранней юности привлекал ее в мужчинах. Внешне молодой мим чем-то напоминал Кассии циркового зверолова, перелетавшего на шесте над разъяренными хищниками.
   - Кто-нибудь знает о твоем даре? - спросила римлянка.
   - Да, - улыбнулся актер. - Способность, названную тобой даром, я открыл, благодаря своим друзьям. Но за пределы нашего круга это знание не распространяется.
   - Ты собираешься рассказать своим друзьям обо мне? - поинтересовалась Кассия.
   - Конечно, я хотел бы тебя с ними познакомить, - подтвердил актер. - Уверен, им будет очень интересно встретить еще одного орбинавта.
   Кассия услышала это слово впервые, однако сразу поняла заключенный в нем смысл. Да, то, что она делала, меняя события, действительно напоминала путешествие среди миров. Слово ей понравилось, чего нельзя было сказать о намерениях собеседника.
   - Поклянись мне самым дорогим, что у тебя есть, что не расскажешь обо мне ни одному человеку! - суровым голосом потребовала она.
   Александр, уже предвкушавший тот миг, когда приведет златовласую незнакомку на собрание "кентавров" и будет весело смотреть на их изумленные лица, почувствовал разочарование, но решил, что спорить сейчас было бы неуместно.
   - Конечно, госпожа моя, - согласился он, - если не хочешь, чтобы о тебе знали, я никому не скажу.
   Александр ничем не поклялся, но Кассия, успевшая за четверть тысячелетия неплохо изучить людей, видела, что говорит он искренне. Она подумала, не пригрозить ли ему расправой над его друзьями в случае, если он проболтается - уж с ее-то связями при императорском дворе для нее это не составило бы труда, - но решила, что угрозы могут и подождать.
   - Завтра в полдень, - велела римлянка, - приходи в гостиницу "Филин", где ты уже однажды безуспешно пытался меня рассмешить. Скажешь хозяину "Филина", что тебя ждет Кассия Луцилла. Нам надо поговорить обо всем этом.
   Александра не возмутило то обстоятельство, что женщина не спрашивает о его собственных делах, словно он обязан отменить все на свете, лишь бы придти к ней. Знатность, надменность, знакомство с наместником, большой отряд слуг - все это говорило о привычке повелевать и уж точно не о привычке спрашивать разрешения у безродных мимов.
   К тому же Александр действительно отменил бы любые дела ради возможности продолжить знакомство с неожиданно возникшей в его жизни Кассией Луциллой.
  

***

  
   - Итак, ты и твои друзья называете такого человека, как я, "орбинавтом", - произнесла Кассия вместо приветствия, когда на следующий день хозяин гостиницы привел Александра в ее комнату и удалился. - Интересное слово. Рассказывай же все, что знаешь!
   Она продолжала стоять, хоть в комнате было несколько кушеток и кресел, и не предлагала сесть посетителю. Александр, глядя на нее завороженным взглядом, говорил о "кентаврах", об учении Воина-Ибера, о том, что мир подобен сну и что любой человек может развить в себе способности орбинавта с помощью особых упражнений. По дороге в гостиницу он уже задавался вопросом, вправе ли он разглашать все эти тайны незнакомому человеку, и решил, что на орбинавта обычные запреты "кентавров" не распространяются.
   Кассия со вчерашнего дня никак не могла навести порядка в своих мыслях. То, что рассказывал ей сейчас привлекательный актер-"орбинавт", сбивало ее с толку еще больше. Неужели никакое божество не избирало ее для великой миссии? Неужели всякий, даже самый ничтожный человек может научиться делать то же, что и она? Получалось, что Кассия пребывала в заблуждении относительно своей значимости уже более двухсот лет?!
   Нет, это не казалось возможным. Легче было принять идею, что Божество с какой-то неведомой целью одарило даром еще одного человека, и ей, Кассии, брошен вызов: она должна понять, какую роль в ее планах предназначено сыграть молодому миму. Представить себе толпы "орбинавтов" Кассия не сумела. Вообразить же двух орбинавтов было нетрудно, тем более, что оба присутствовали сейчас в гостиничной комнате. И вполне возможно, что других таких не существовало во всем мире. Их встреча безусловно являлась промыслом божественных сил. Кассия прекрасно осознавала, сколь ничтожной была возможность их случайной встречи.
   Нет, орбинавтом не может быть кто угодно, решила Кассия. Даже если их больше, чем двое, они все равно составляют особое, избранное племя.
   Окна были открыты настежь, и комната хорошо продувалась, отчего можно было поверить, что где-то в мире существует прохлада. На столе стояла изящная ваза с розами. Частично они облетели. Их красные лепестки с черными ободками лежали на серовато-желтоватом мраморном полу с прожилками, время от времени вздрагивая и перемещаясь под порывами горячего летнего ветра.
   Наличие "хранителей" учения или, как выражался актер, "кентавров" совсем не радовало Кассию. Это были люди, сами не наделенные даром, но знающие о его существовании и возомнившие, будто могут обрести его с помощью каких-то индийских упражнений! Их существование производило брешь в стройной картине мира, созданной Кассией за долгие десятилетия, и могло стать угрозой ее планам. Но сейчас ей никак не удавалось решить, что же следует предпринять в связи с потоком новых сведений. Ее отвлекало присутствие актера.
   Кассия при ее опыте не могла не прочесть сообщений тела и лица своего собеседника. Она знала, что сейчас последует. Именно поэтому с самого прихода орбинавта рыжеволосая аристократка не предлагала ему сесть в какое-нибудь из кресел или на одну из двух кушеток. Женщине было удобнее придвигаться к мужчине, когда они стояли. Она уже спрашивала себя, сколько времени все это будет продолжаться. Неужели опять всего несколько недель, а затем она, как обычно, остынет?
   Александр, не имея такого, как у Кассии, опыта, не ведал о том, что последует. Но он знал, о чем бы ему хотелось помечтать. Пришло воспоминание, как больше двух лет назад, его пыталась соблазнить Хлоя, тогда еще не бывшая ни христианкой, ни женой Алкиноя. Александру в ту пору казалось, что он проявил похвальную силу характера, удержавшись от естественного порыва ради блага своего брата. Ведь Хлоя была девушкой весьма миловидной.
   Но теперь он понял: для того, чтобы устоять перед ее прелестью ему не требовалось слишком много силы воли. Будь на месте танцовщицы эта златовласая женщина из рода римских всадников с ее кошачьим взглядом и гибким несокрушимым телом, он бы не устоял. Его тянуло к ней так же, как железо тянется к черному камню, открытому некогда греками в местности под названием Магнезия.
   Александр не понимал раньше страстности, проявляемой Алкиноем к его вере и к его возлюбленной. Сам Александр считал себя неспособным к столь сильным чувствам. Но рыжеволосая римлянка будила в нем незнакомую страстность. Он не знал, чего этот наплыв переживаний сулит ему больше - страдания или блаженства, - но отказаться от них уже не желал.
   Женщина между тем приблизилась к мужчине на расстояние смешивающихся дыханий и приподнялась на цыпочках, продолжая задавать вопросы. Актер не мог говорить, не впитывая в то же время аромата ее умащений и свежего юного тела.
   Александр не стал бы в присутствии Кассии менять реальность, ибо она поняла бы это по пульсации в затылке. Он был уверен также в том, что и она не будет так поступать. Тем не менее, внезапно все изменилось - шум ветра, настроение, царящее в природе, даже расстояния между предметами казались иными теперь, когда двое лежали на кушетке, и он срывал с нее одежду, а ее руки успокаивали его, словно говоря, чтобы он не торопился, ибо впереди столетия.
   Кассия была довольна, несмотря на то, что юноша оказался, как она и предполагала, недостаточно опытным и излишне поспешным в венериных сражениях. Его тело было чистым и радующим. Кассия знала, что Александр без труда научится не только желать ее, но и стремиться доставлять ей удовольствие. Вот только надо ли было его учить? Нужен ли в ее жизни еще один человек, отмеченный даром Тайного Божества?
   - Как мы здесь оказались? - хрипло прошептал Александр. - Мы же только что стояли и разговаривали, и никто из нас не менял яви!
   - Это Амур, - улыбнулась Кассия. - Сын Венеры - вот, кто изменил за нас явь.
   Александр не догадывался о том, сколь немногим выпадала удача увидеть на лице Кассии Луциллы Младшей (и Старшей) эту лучистую улыбку, от которой глаза ее зажмурились, превратившись в длинные смеющиеся щелочки. Обычно людям приходилось довольствоваться мимолетной, не предвещающей ничего доброго ухмылкой левого уголка рта.
   Они лежали, обнявшись, когда юноша, проводя ладонью по ее твердому впалому животу, произнес:
   - Какая у тебя гладкая кожа! - Зная о причинах необыкновенной юности орбинавтов, он все-таки удивлялся, впервые увидев ее в женщине. - Ты принимаешь ванны из молока ослицы?
   - Откуда ты знаешь про эти уловки? - хохотнула Кассия.
   - Один из моих друзей, человек очень начитанный, по прозвищу Софист, хотя на самом деле он врач, рассказывал мне недавно, что этим методом пользовалась Поппея Сабина, жена Нерона.
   - Мне не приходится прибегать к ухищрениям для того, чтобы сохранить молодость, - Кассия, предвкушая его изумление, рассказала про этот второй дар, полученный ею от Тайного Божества.
   Однако изумление и потрясение пришлось пережить ей самой, когда Александр объяснил ей в ответ, что тело орбинавта немного перестраивается каждый раз, когда он совершает изменение реальности, и вскоре приходит в соответствие с внутренним, почти неосознаваемым образом идеального тела.
   Для Кассии это означало, что и вечная юность не является даром, выделяющим ее из числа живущих. По словам Александра и его друзей, на которых он постоянно ссылался, другие люди тоже могут развить в себе способности орбинавта, получив вдобавок и вечную юность. Не верить ему Кассия не могла: она видела, с какой легкостью Александр отбросил в сторону двух ее головорезов, среди которых был и могучий бывший гладиатор Дигон.
   - А математические способности? А необыкновенно цепкая память? А умение изобразить чужой почерк? - спрашивала римлянка, приподнимаясь на локте. - Все это тоже сопровождает дар орбинавта? Ты тоже быстро считаешь в уме и легко решаешь геометрические головоломки?
   - Нет! - заверил ее Александр, заметив, что его слова не пришлись ей по вкусу. - Я считаю хуже многих, а память у меня самая обыкновенная. - Эти твои таланты не связаны с тем, что ты орбинавт.
   - Может быть, ты и вечной юностью не наделен? - с надеждой в голосе, рассмешившей Александра, спросила Кассия и без предупреждения набросилась на него, пытаясь скрутить. Александр, впервые столкнувшись с наличием такой чудовищной силы в изящном женском теле, был захвачен врасплох. Ему пришлось немало повозиться, чтобы вырваться и завести ей руку за спину.
   - Довольно, пусти! - скомандовала Кассия.
   Голос звучал так непререкаемо, что Александр тут же подчинился. Эта женщина приказывала даже когда сдавалась. Отпустив ее руку, он, однако, не разжал объятий. Теперь он нежно ласкал ее, и она позволила ему делать это некоторое время, пока наконец не ответила на ласки.
   - Я более двухсот лет не встречала человека, способного меня одолеть, - призналась Кассия, когда, мокрые, обессиленные и счастливые, они откинулись на многочисленные подушки, лежавшие на кушетке. - Даже забыла, что это может быть приятно.
   - Тебе так много лет! - ахнул Александр.
   - Через год будет двести пятьдесят, - Кассия подумала, что отмечать годовщину можно будет вместе с улыбчивым и немного наивным юношей, глядящим сейчас на нее с нескрываемым изумлением. Затем отогнала эту мысль, как преждевременную.
   - Когда же ты родилась? - Александр вдруг почувствовал прикосновение вечности, отчего ему на мгновение стало холодно, несмотря на царящую жару. Значит, и он через несколько столетий скажет кому-нибудь: "мне уже четверть тысячелетия", "мне уже полтысячи лет". Просто знать об этом было не то же самое, что видеть перед собой человека, уже давно знакомого с вечностью.
   - Сам посчитаешь, - засмеялась женщина. Она прильнула к нему, и их дыхания снова смешались. - Тебе-то самому сколько лет?
   - Скоро будет двадцать четыре.
   - Значит, ты еще не знаешь, что такое вкус столетий на губах.
   Кассия провела пальцем по его нижней губе.
   - Девочкой я была слабой и хилой, - вспомнила она вдруг. - Постоянно болела. Не любила участвовать в гимнастических упражнениях и играх в палестре. Отец меня жалел и разрешал, когда об этом не знала мать, сидеть в перистиле и размышлять о треугольниках и кругах, вместо того, чтобы состязаться с другими девочками в игре в мяч. Так продолжалось до тех пор, пока не арестовали дядю. Именно тогда я открыла свой дар, начала пользоваться им и вскоре окрепла, вытянулась, стала красивее, быстрее и сильнее других. Я была уверена, что некое божество наделило меня многими дарами. Но ты говоришь, что божество здесь ни при чем, что этот дар естественный, и во мне нет ничего исключительного. Кроме, разве что, способности быстро считать.
   - В тебе все исключительное! - воскликнул Александр, начиная понимать, какой переворот произвели его рассказы в уме этой женщины.
   - Пусть я не единственный в мире орбинавт, - продолжала Кассия, пробуя на вкус непривычное слово, напоминавшее древних искателей золотого руна. - Пусть нас двое или даже больше. Но это вовсе не делает нас обычными людьми. Возможно, мы - раса полубогов. Я не верю, что каждый может стать таким же.
   Александр ничего не ответил. Он не был согласен с Кассией, но не хотел огорчать ее.
   - Из твоих слов следует, что, если орбинавт перестанет воздействовать на явь, то его тело снова начнет стареть, - предположила Кассия.
   - Клеомен утверждает, что так оно и есть.
   - И сколько времени должно пройти, чтобы эти признаки старения стали заметны?
   - Не знаю, - улыбнулся Александр. - Не хочешь ли попробовать?
   - Не особенно, - прошептала Кассия после мгновенного раздумья.
   Утомленные любовными сражениями, они перешли в беседку, где несколько дней назад впервые увидели друг друга. Там было безлюдно, и можно было продолжать разговор. Александр поинтересовался, какой глубины ствола достигла Кассия.
   "Вот как, оказывается это называется", - подумала она.
   Выяснилось, что Кассия уже достигла глубины длительностью в сутки, между тем, как глубина ствола у Александра составляла лишь шестую часть суток. Оба признали, что со временем она растет.
   - Когда я начинала, - сказала Кассия, снимая с точеного плеча свисающую с навеса беседки лозу, - я могла достигать глубины лишь в восьмую часть суток. Со временем она выросла, но, достигнув суточной длительности, почему-то остановилась.
   - Значит, Воин-Ибер был прав! - воскликнул Александр. - В его учении говорится, что глубина ствола не может превышать суток. Причин этого ограничения он, кажется, не знал. Значит, мы не можем влиять на важные исторические события.
   - Почему же? - возразила его собеседница. - Если ты находишься достаточно близко к участникам таких событий, чтобы повлиять на их поведение, ты вполне можешь изменить дальнейший ход истории.
   Она рассказала ему, как, оказавшись в день покушения на Калигулу в театре на Палатине, она способствовала тому, что заговорщикам удалось убить императора.
   Александр кивнул, заметив, что такая возможность все-таки выпадает не очень часто. Если бы глубина ствола составляла несколько недель, орбинавту было бы намного легче влиять на важные события.
   - В этом случае, - сказал он, - ты могла узнать о неудачном покушении даже через несколько дней, и даже находясь в другом городе. Ты бы успела вернуться на две-три недели назад в прошлое, отправиться в Рим и способствовать...
   Актер запнулся.
   - Способствовать убийству, - договорил он, и его передернуло. - Как неприятно звучит!
   Его взгляд упал на дорожку между цветами и фонтаном, где в прошлый раз танцевали на коврике среди мечей две танцовщицы.
   - Почему ты хотела, чтобы Дафна поранилась о меч?! - спросил он, стараясь, чтобы в его голосе звучало больше любопытства, чем порицания.
   Кассия не сразу поняла вопрос. Когда он разъяснил, ответила довольно безучастно:
   - Я вовсе не желала зла твоей актриске. Все равно потом поменяла бы прошлое так, чтобы с ней ничего дурного не произошло. Просто мне было скучно. Хотелось посмотреть, как поведут себя люди - не только сама танцовщица, но и все остальные, - в необычной ситуации.
   Александр мог сказать, что такое поведение, пусть оно и оказалось бы в конечном счете безвредным для Дафны, способствует в самом орбинавте воспитанию неправильных привычек ума. Даже во сне не надо желать тем, кто тебе снится, ничего дурного. Но он промолчал, понимая, насколько Кассия далека от осознания важности сострадания. Он задумался о том, как бы постепенно начать доносить до нее эту истину. У Клеомена и Кальпурнии это получилось бы лучше.
   - Может быть, я все же расскажу о тебе "кентаврам"? - предложил он. - Мы скоро все собираемся в доме у декуриона. Тебе тоже будет интересно, не только им.
   - Ни в коем случае! - отрезала аристократка.
   Александр, уже не в первый раз слыша от нее этот беспрекословный тон, снова почувствовал потребность подчиниться ему.
   - Объясни мне, мой орбинавт, - произнесла вдруг Кассия, взяв его рукой за подбородок и поворачивая к себе лицом. - Ведь ты уже больше двух лет умеешь пользоваться своим даром. Почему ты до сих пор мим? Место мимов - рядом с нищими. Лишь единицам из них удается пробиться наверх. Почему ты кривляешься перед людьми, вместо того, чтобы заставить их кривляться перед тобой? Среди твоих друзей есть декурион. Уж он-то мог бы помочь тебе хотя бы начать какое-то продвижение наверх. Тебе стоит только сказать. Как я понимаю, он должен относиться к тебе с величайшим почтением. Ведь ты - воплощенная мечта многих поколений "хранителей"!
   Александр пытался что-то сказать, но Кассия остановила его властным жестом и продолжила:
   - Я через два года после обнаружения дара уже купила свой первый дом. Сегодня мне принадлежит множество домов, имений и земельных участков. Заметь, не только в Италии. А в планах у меня намного больше, чем то, что есть сейчас. Ты же, как мне кажется, вообще ни к чему не стремишься. Достойно ли это орбинавта, то есть человека, отмеченного особой милостью богов, такое низкое положение, которое занимаешь сегодня ты?!
   Александр не был готов к подобному натиску и чувствовал себя неуютно.
   - Я люблю радовать и смешить людей, - попытался он объяснить, разводя руками. - Можно ли, глядя на растение, заставить его выпустить цветок прямо у тебя на глазах? Такое не под силу даже орбинавтам. Но когда, благодаря тебе, из человека исторгается цветок смеха, это такое же волшебство! И когда после произнесенных актерами слов зритель заливается очистительными слезами, это тоже магия! Чудеснее этой магии нет ничего на свете! Зачем мне дома и власть, когда у меня есть власть над чужим настроением?
   - Если тебе не нужна другая власть, то почему ты прибегаешь к своему дару? - спросила Кассия, с интересом глядя на Александра. Мгновенная улыбка коснулась уголка ее губ. Актер показал ей, как можно смотреть на вещи совершенно иначе, чем она, и это заинтересовало златовласую римлянку, хоть и не убедило. Кассии казалось странным, что он не стремится использовать свой дар ради того, чтобы властвовать и переделывать мир. Она размышляла, как довести до его понимания очевидные истины, и следовало ли это делать.
   - Орбинавт может помогать людям в тех случаях, когда этого не может сделать актер, - ответил Александр, даже не надеясь на понимание.
   Римлянка прильнула к нему, и напряжение тут же отпустило актера.
  

***

  
   Кассия объявила Тетрику, завершившему свою миссию в испанских провинциях, что не вернется с ним в Рим. Она решила остаться в Бетике вплоть до поездки в Ахайю, до которой оставалось около двух недель.
   С Александром они встречались почти каждый день. Подолгу предавались любовным играм. Кассия не использовала свой дар, чтобы выведать его мужские тайны, как делала это с другими любовниками. Приходилось изучать его в настоящем, а не в прошлом. Это было необычно, как и все остальное, что было связано с этим актером, столь упрямо цеплявшимся за свою низкую профессию. Кассия начала задаваться вопросом, не продлится ли их близость дольше, чем обычно.
   Она не знала, сможет ли мим понять ее планы и принять в них участие. Но то, что тот не предаст ее, было очевидно. И постепенно гордая аристократка стала приходить к мысли, что этот человек сможет оказаться для нее очень полезным, даже если так и не сумеет в полной мере разделить ее отношение к власти и людям.
   Александр, в свою очередь, начинал скучать по своей надменной возлюбленной сразу после того, как они расставались. Его тянуло к ней, даже когда он пресыщался любовными ласками. Такие чувства были ему незнакомы прежде. Присутствие Кассии Луциллы добавляло жизни Александра некое волшебное качество, хотя, казалось бы, большего волшебства, чем дар орбинавта, нельзя было и желать. Кассия вызывала в нем сильные переживания, обычно ему несвойственные, и это делало жизнь молодого мима много полнее.
   ...После нескольких раскаленных жарких дней пришла относительная прохлада. Кассия и Александр спустились по лестницам с террасы и углубились по одной из симметрично расположенных аллей общественного прогулочного сада. Они любили приходить сюда в утренние часы, когда людей почти не было, и всегда можно было спрятаться в беседке между кустами роз, мирта или олеандра.
   Где-то вдали, за стволами невысоких деревьев, возле самшитовых и лавровых изгородей сада, мелькали порой темные фигуры слуг Кассии, но они всегда держались на расстоянии, с которого не могли услышать разговоров своей госпожи с актером. Если их и удивляла такая связь с человеком низкого происхождения, то они не показывали виду.
   - Когда я выбираю одну из возможностей, - говорил Александр, - мне кажется, что я птица, и мне для полета надо выбрать один из воздушных потоков.
   - Для меня это волокна, - заметила Кассия. - Чем дальше в прошлое, тем гуще их переплетение. Возле того, что ты называешь глубиной ствола, это такая густая масса, что к ней страшно приближаться. Чувствуешь, что можешь уже никогда не выбраться. Странное переживание.
   - У меня бывает похожее впечатление, - подтвердил Александр. - Но я бы сказал не "волокна", а "струны". Может быть, потому что я сам играю на кифаре.
   Говоря все это, молодой орбинавт чувствовал, что вся природа празднует любовь. Как если бы она была хором в греческой драме, где главными героями являются знатная римлянка и иберийский мим. Любовью было проникнуто все вокруг: тянущиеся к небу бледно-розовые мечи гладиолусов, глянцево-оранжевые колокольчатые цветки граната, называемого также пуническим яблоком. Любовь была разлита в белом дурмане жасмина, и тем более в растении Венеры и трех Граций - в густых зарослях мирта, в его цветах с нежными, почти прозрачными, опушенными легкой бахромаой лепестками.
   Все эти запахи смешивались с ароматами женщины, и теперь казалось, что жасмином и розами пахнет она сама. Отныне, думал Александр, ароматы цветения всегда будут напоминать ему Кассию Луциллу.
   - Со струнами я согласна, а про воздушные потоки нужно еще хорошенько подумать, - произнесла Кассия и подошла поближе, чтобы идти в обнимку со своим спутником.
   Она чувствовала невероятное облегчение, рассказывая ему все то, о чем молчала в течение столетий. О том, как ее заточили в темницу, когда ей было шесть лет, о Тайном Божестве, о своих отношениях с мужчинами, даже об убийствах, которые она совершала, защищаясь от нападения. Два года назад, говоря обо всем этом ныне покойному Диону Кассию Лонгину на его веранде в Пальмире, она не могла испытать такое же чувство освобождения от гнета молчания, ибо знала, что сотрет реальность, и философ все забудет.
   Мимо влюбленных по дорожке сада пробежала девочка лет десяти. Она мчалась с такой поспешностью, словно пыталась убежать не только от преследовавшего ее крупного мохнатого пса, но и от развевающихся лент, которыми были оплетены ее собственные шелковистые волосы. Пес несся за девочкой без лая, что заставляло предполагать его близкое знакомство с маленькой бегуньей.
   Вокруг стрекотали цикады. Солнце радостно посылало земле свои лучи. На каменной кладке фонтана проступали темные подтеки. В его брызгах нежилась бронзовая нимфа. Другой водоем наполнялся водой, льющейся из открытого рта низко опущенного лица скульптурного фавна.
   Глядя на каменные вазы, стоящие возле фонтана, Кассия проговорила:
   - Очень часто, когда мне надо сделать что-то совсем простое, например - переставить вазу с цветами, - я сначала возвращаюсь на несколько мгновений в прошлое и делаю это там. Даже если в этом нет никакой необходимости. Давняя привычка: чуть что-то мне не по вкусу, я первым делом стремлюсь исправить прошлое, хотя иногда надо исправлять не прошлое, а настоящее.
   - Я думал, что такая привычка только у меня, - засмеялся Александр. - Интересно, есть ли она у других орбинавтов.
   - Надеюсь, других орбинавтов не существует! - вырвалось у Кассии.
   - Почему? - удивился Александр. - Если в них развито сострадание к людям, то хорошо бы, чтобы орбинавтов было побольше.
   - Я не знаю, какой смысл ты вкладываешь в слово "сострадание", - сухо сказала Кассия, - но большинство людей его не заслуживают. В лучшем случае к ним можно испытывать брезгливую жалость.
   - Брезгливую жалость к чуду жизни и разума?! - Александру становилось иногда трудно сдерживать свои чувства, хотя он понимал, что у Кассии не было никакой возможности воспитывать в себе привычку к состраданию. Учения Воина-Ибера она не знала, наставников, вроде Клеомена, у нее не было. Где же она могла взращивать это качество? В амфитеатрах, развлекаясь зрелищем гладиаторских сражений или травли диких зверей?
   - Не горячись, мой актер, - голос Кассии снова стал теплым, и Александр, как всегда, сразу же подпал под очарование своей спутницы и расслабился. - Скажи мне другое: много ли ты книг прочитал за свою пока недлинную жизнь?
   - Только то, что приходилось изучать в школе, - смутился Александр. - И, конечно, пьесы, которые мы ставим. Но Клеомен и Кальпурния рассказывают мне много интересного.
   - Когда-нибудь ты неизбежно захочешь читать книги, - предсказала Кассия. - Потому что все на свете надоедает, даже при нашей с тобой жажде жизни. И тогда возникает желание на несколько месяцев, а то и лет, уединиться, ни с кем не видеться, не ходить на форум, не участвовать в пирах, не интересоваться зрелищами. Только читать, поглощая накопленную человечеством мудрость.
   - Ты ведь не очень уважаешь людей, - удивился Александр.
   - Некоторых уважаю, - уточнила Кассия. - Определенных ученых, философов, писателей, поэтов. Их мало в любом поколении. Но за бесчисленные столетия они успели создать немало ценного. Без их мудрости и изобретательности не было бы ни фонтанов, ни садов, ни вообще всего этого.
   Она обвела рукой, показывая окружающие их шары, конусы и фигуры зверей, образованные подстриженными кустами самшита и ветвями деревьев.
   Сад был не единственным их излюбленным местом прогулок. По вечерам, когда в траве зажигались светлячки, они спускались к Бетису. Иногда за небольшую плату брали лодку у лодочника. В темное время дня ходить по городу было бы небезопасно, если бы они не знали, что где-то рядом всегда присутствует отряд преданных Кассии вооруженных слуг.
   Сидя в лодке и глядя, как Александр управляется с веслами, слушая плеск волн, Кассия вспоминала слова Лонгина: "Ты знаешь, сколь краток век любого человека. И поэтому сама не позволяешь себе привязаться к кому-либо. Так ты защищаешься от страдания".
   Другой берег реки был покрыт масличной рощей. По рубленной листве олив пробегали волны ветра. Мимо сидящих в лодке людей плыли деревья и холмы. Под ними в тихо плещущей воде вздрагивали звезды.
   Кассия думала о том, что век странного, ни к чему ценному не стремящегося орбинавта Александра, может оказаться отнюдь не кратким. И ей опять пришла в голову мысль, что в этот раз она может позволить себе более длительную, чем обычно, привязанность к мужчине.
   Спустя час они стояли на берегу, и Александр показывал, как разговаривает наместник провинции, как выпячивает нижнюю губу императорский посланник Тетрик, как ходит мускулистый гигант Дигон, как щурится и поднимает уголок рта Кассия, как пугается индюк, как рычит дрессированный песик, носящий имя последнего римского царя Тарквиния Гордого. Он даже передразнил собственное движение, отбросив рывком головы прядь со лба.
   Кассия хохотала так, что у нее закололо в животе. Затем, глядя на Александра пьяными от смеха глазами, она вынула все заколки и распустила волосы. Они целовались, и ветер, долетевший через реку из масличной рощи, перемешивал ее рыжие и его каштановые кудри.
   - Почему у тебя греческое имя? - спросила Кассия, переводя дыхание. - Ты грек?
   - Кого только не было среди моих предков, - ответил юноша. - Были и иберы, и греки, и первые италийские колонисты. Греческие имена в Бетике вообще в ходу. Мое полное имя - Тит Семпроний Александр. Личное и фамильное имена я получил от приемного отца.
   Подумав, он добавил:
   - К тому же актеры любят звучные запоминающиеся имена.
   - Какие еще имена бывают у актеров? - пожелала узнать Кассия.
   - Лаодика, - сказал Александр. - Дафна. Хлоя, Алкиной. Очень звучно, не так ли?
   - Кто такие Хлоя и Алкиной? - спросила Кассия, уловив задумчивую паузу, сделанную ее собеседником перед тем, как он произнес эти имена.
   Александр хотел было рассказать ей о брате, но почувствовал, что тема доставляет ему слишком много боли. Всякий раз, вспоминая Алкиноя, он до сих пор чувствовал себя человеком, подходящим к зеркалу и не находящим там своего отражения.
   - Так, - произнес Александр неопределенно. - Бывшие актеры.
  

***

  
   - Зачем разжигать летом жаровню? - недовольно спросил Алкиной.
   - Тихо, - шикнула на него Хлоя. - Разбудишь Амвросия.
   Она вышла из комнаты, чтобы попросить огня у соседей. Солнце уже заходило, и разжигать огонь с помощью собирающего лучи кристалла было поздно. Алкиной ждал жену, присматривая за спящим ребенком и опасаясь, что, если Хлоя замешкается, он опять не успеет вовремя дойти до складов Кирилла, где работал сторожем. Хозяин уже однажды сделал ему замечание из-за опоздания.
   Хлоя вернулась с горящей лучиной и принялась махать ладонью, пытаясь разжечь угли в жаровне.
   - Осторожно, - в сердцах произнес Алкиной, - во всем доме перегородки деревянные! Не хватало еще, чтобы искра попала на древесину.
   Хлоя резко выпрямилась.
   - Как же, по-твоему, я согрею похлебку для мальчика? - спросила она, сверкнув глазами. - Вместо того, чтобы постоянно брюзжать, лучше бы начал наконец зарабатывать достаточно денег, чтобы мы могли снять комнату на первом этаже, где есть очаг! А еще лучше - купить собственный дом.
   - Я делаю все, что могу, - сухо проговорил Алкиной, направляясь к выходу. - Не надо думать только о мамоне. Ты же христианка. Постыдись!
   - А о чем же мне думать?! - повысила голос Хлоя. - О душе?! Что-то я не заметила, чтобы христианские заповеди мешали твоему пресвитеру богатеть с каждым годом! А что ты скажешь о таких христианах, как Вителлий и Титиан? Один торгует дровами, другой стрижет овец и продает шерсть половине Бетики. Да и твой хозяин, Кирилл, тоже, кажется не чурается сестерций и денариев, хоть и христианин! Почему бы и тебе не заняться каким-нибудь настоящим делом? Разве это занятия для свободнорожденного мужчины: разносить амфоры с оливковым маслом или сторожить склады?
   - Что ты понимаешь, женщина?! - рассерженный тем, что и сегодняшний день не прошел без упреков, Алкиной больше не следил за собой и говорил довольно громко.
   Хлоя гневно топнула ногой. Это выглядело так, словно она собирается пуститься в пляс, и Алкиной на мгновение вспомнил, как завораживающе хороша была она два года назад, когда выступала перед публикой. С тех пор жена располнела, обрюзгла, и вечно недовольное выражение обозначило на ее лице и шее преждевременные складки. Она запустила себя, не ухаживала за кожей и волосами. Алкиною требовались немалые усилия, чтобы напоминать себе, что внешняя привлекательность является лишь уловкой нечистого.
   Амвросий захныкал, раскрыв глаза. Говорить в свои год с лишним он еще не начал.
   - Так и есть, разбудили, - недовольно пробормотала Хлоя. - Если сейчас не заснет, весь остаток дня будет капризничать. Хотя тебе-то до этого какое дело, у тебя же важная работа - сторожить чужое добро!
   Алкиной, не прощаясь, вышел из комнаты.
   Вдоль длинного коридора располагалось множество комнат и небольших квартир. Комната, занимаемая бывшими актерами, была на четвертом, предпоследнем этаже инсулы. Выходя на улицу, Алкиной постарался выкинуть из головы семейные неурядицы и обратить помыслы к содержанию последней проповеди пресвитера.
   Но в голове его помимо воли возник образ брата. Возможно, потому что Алкиной вспоминал слова Иринея, обратившегося к пастве с приветствием: "Братия и сестры во Христе!". Возникла улыбка, которой близнецы встречали друг друга еще в детстве. В очередной раз после разрыва с семьей Алкиной почувствовал себя человеком, лишившимся правой руки.
   - Нет! - воскликнул он вслух, испугав идущих навстречу двух девушек - госпожи и служанки, держащей на плече амфору.
   "Нет! - добавил он про себя. - У меня десятки, сотни, тысяч братьев и сестер! В любом месте империи, куда бы я ни пришел, меня будут рады видеть мои братья и сестры"...
   ...Хлоя, держа ребенка на руках, долго ходила с ним по комнате, говорила ему что-то ласковое и наконец сумела усыпить его. Осторожно уложив мальчика в постель, она подошла к жаровне, думая, что угли уже потухли. К ее удивлению, огонек еще теплился. Она осторожно подула на него.
   Совершенно внезапно из глаз брызнули слезы. Сопя и не вытирая лица, женщина вспоминала, как несколько дней назад, тайком от Алкиноя, прихватив мальчика, ходила к Лаодике. Актеры жили все в том же небольшом особняке на окраине города. Вопреки ожиданиям, обеспеченный потомок Сенеки с уходом Хлои не прогнал их из этого дома. Хлоя, проходя мимо зала для репетиций, окинула недружелюбным взглядом новых танцовщиц, и прошла к Лаодике, стараясь ни с кем не вступать в разговоры.
   Свекровь приняла ее очень радушно, с интересом расспрашивала, как они живут с Алкиноем, хотела знать все подробности. Приемный сын не баловал ее и Семпрония визитами. В христианской общине ему постоянно напоминали, насколько вредно видеться с упорствующими язычниками, каковыми оказались все его родственники.
   Хлоя выплакала Лаодике свои горести, рассказывала, как ей не хватает актерской игры, танца, рукоплесканий, восхищения зрителей, обожания поклонников. И как она боится, что начнутся гонения на христиан, какое замирание ужаса испытывает всякий раз, когда слышит рассказы об истязаниях и мученическом венце.
   Лаодика, как могла, утешала ее, говоря, что у нее есть любимый муж и ребенок, а сама думала о том, что надо почаще приносить жертвы Великой матери богов, моля ее простить христианам их мрачное и упрямое суеверие и не допустить, чтобы начались гонения на них.
   - Как жаль, что мы почти не видим мальчика! - восклицала она, держа на коленях Амвросия, лепечущего что-то на ему одному внятном младенческом языке.
   Где-то в самом уголке души бывшей танцовщицы теплилось почти незаметное для нее желание случайно столкнуться с Александром. Оно было отравлено страхом, что он увидит, как она подурнела. Но молодого этолога в этот час в доме не оказалось.
  

***

  
   Александр нахлобучил на Кассию парик из длинных черных волос, спускавшихся до самой талии густой раздвоенной копной.
   - Ты сейчас похожа на женщину из какого-то неведомого варварского племени, - весело заключил он, подводя возлюбленную к стоящему на столе полированному серебряному зеркалу.
   - Зачем ты принес его сюда? - смеясь, спросила она.
   - Купил несколько новых париков для труппы. Сейчас примерим и другие, - он потянулся было к лежащему на полу мешку, но Кассия остановила его.
   - Подожди, повеселимся попозже. Я собираюсь рассказать тебе нечто весьма серьезное и не предназначенное для чужих ушей. Слушай внимательно и с почтением, помня о том, что я никогда никого не удостаивала чести быть посвященным в мои планы. Об этом я не говорила даже философу в Пальмире, которому рассказала о себе все перед тем, как стереть этот рассказ из его памяти.
   Александр почувствовал отчетливое нежелание быть посвященным в эти, пока неведомые ему планы, но ничего не сказал, понимая, что может обидеть собеседницу.
   Кассия подошла к окну и закрыла ставни.
   - Не задохнемся ли в такую жару?! - спросил актер.
   В эти первые дни сентября в воздухе не было и намека на осень.
   - Потерпи немного. Я не хочу, чтобы кто-нибудь с улицы случайно услышал нас.
   Усадив его в кресло, Кассия села в кресло напротив. Их колени почти соприкасались.
   - Послезавтра я отправляюсь в Новый Карфаген, - сообщила аристократка, - оттуда на императорской галере - в Ахайю. Пока не понятно, когда смогу опять посетить Бетику. Это, возможно, будет зависеть от того, что именно я узнаю, находясь в Греции. Перед поездкой мне важно быть уверенной, что у меня есть союзник. Постарайся не отвлекаться, даже если тебе не нравится сидеть при закрытых окнах.
   - Я слушаю тебя очень внимательно, - Александр набрался терпения, понимая, что, чем раньше собеседница закончит свой рассказ, тем скорее она впустит в комнату свежий воздух.
   - Два орбинавта-союзника могут стать несокрушимой силой, - со значением произнесла Кассия. - Как бы ни был могуществен один человек, наделенный нашим даром, враги способны одолеть его, благодаря своей численности и неожиданности нападения. Орбинавт может даже погибнуть. Но его союзник, тоже орбинавт, в этом случае сотрет трагическое развитие событий, направив их в другое русло. Ты согласен?
   - Конечно, - Александр отряхнул прядь со лба. - Добавлю, что целый отряд орбинавтов будет находиться в еще большей безопасности, чем двое.
   - Никаких отрядов! - отрезала Кассия. - Там, где много людей, всегда есть соперничество и борьба за власть. Только один или двое! Мы с тобой можем доверять друг другу. Но я никогда не поверю в искреннюю преданность десятка или сотни людей, особенно если каждый из них, подобно мне самой, считает, что именно его избрали боги для великой цели. Нет, нам с тобой больше никто не нужен!
   Александр, совершенно не понимая, к чему клонит Кассия, решил подтолкнуть ее к более целенаправленному изложению своих мыслей.
   - Но почему нам должна грозить опасность? - спросил он.
   - Ты сейчас все узнаешь, не торопись, - Кассия взяла его за руку и подалась к нему, отчего он почувствовал на лице ее горячее дыхание. - Правители, которых народ считает богами, в действительности являются простыми смертными, и жизнь их недолговечна. Несмотря на великие титулы августов и цезарей, они подвержены болезням и дряхлению, их можно победить в бою или убить, чтобы облачить в пурпур нового правителя, как и случилось со многими императорами.
   - С этим трудно не согласиться, - откликнулся Александр, захваченный силой убежденности златовласой собеседницы. - И все же власть императора настолько велика, что людям трудно не видеть в нем отблеска божественности. Так утверждает Клеомен, - добавил актер, чувствуя неловкость из-за высокопарности последней фразы.
   - Когда-то, девочкой, я мечтала о возвращении республиканского правления, - продолжала Кассия. - Но это скорее было данью уважения к отцу, когда он еще был жив и некоторое время спустя после его смерти. Однако с годами, размышляя, почему Тайное Божество наделило даром именно меня, я все больше склонялась к выводу, что императорская власть может принести людям подлинный порядок. Тот порядок, который дано увидеть лишь в математических построениях. Геометрическую гармонию! Я нахожу ее не только в фигурах, но даже в очертаниях букв. Не случайно мне всегда хорошо удавалось изобразить любой почерк. Еще позже, когда я поняла, что не только могу менять явь, но и не старею, я окончательно убедилась: мой удел в том, чтобы править всеми этими толпами никчемных, недолговечных, ненадежных существ, называемых людьми! Только я одна могу дать им порядок, безопасность, справедливость и благоденствие!
   Кассия отпустила руку Александра и выпрямилась. Глаза ее горели зеленым огнем мечты, способной испепелить мечтателя.
   - Люди подобны детям. Ими необходимо повелевать, - молвила она тихим, но твердым голосом.
   Александру стало не по себе.
   - Ты не уважаешь и не ценишь людей и все же утверждаешь, что беспокоишься об их благоденствии, - сказал он.
   - Я люблю гармонию, - возразила Кассия. - С детства ничего не приносило мне такого удовлетворения, как гармония - в геометрических соразмерностях, в музыке, стихосложении, в природе. Благодаря мне, в отношениях между людьми во всем мире тоже может установиться гармония. Однажды философ Плотин чуть не добился от императора Галлиена разрешения учредить возле Рима город Платонополь, основанный на принципах великого Платона, город, в котором царили бы гармония и целесообразность. Эта затея сорвалась из-за сенаторов, отговоривших цезаря. Я прекрасно понимаю, что двигало философом, но мои планы идут значительно дальше.
   - Власть неотъемлема от насилия и крови! - не выдержав, воскликнул Александр. Глаза его горели. - Властитель посылает людей на войну, из-за него погибают и римляне и люди тех народов, которых он хочет силой присоединять к империи. Но даже, когда нет войны, по приказу правителя вершатся пытки и казни. Я не хочу, чтобы на моей совести была чужая жизнь! И не понимаю, зачем это нужно тебе!
   - Да, те, кто будут противиться всеобщей гармонии, погибнут. Ты предлагаешь распорядиться даром орбинавта как-то иначе? - полюбопытствовала Кассия.
   - Можно помогать людям, не проливая крови.
   - Вот как! - иронически произнесла Кассия, и левый уголок ее губ пополз наверх. - Значит, наш волшебник не хочет марать руки. Так расскажи же мне, мой великий актер, как ты до сих пор употребил свой дар орбинавта, чтобы помогать людям, не прибегая к насилию и кровопролитию? У тебя же было целых два года!
   Александр замялся, уже жалея о своем порыве.
   - Нечего вспомнить? - Кассия спуска не давала.
   Александр, краснея от жары и смущения, рассказал, как однажды стал свидетелем пожара в инсуле. Он вернулся на несколько часов в прошлое, даже не позаботившись о том, чтобы тщательно выбрать вариант яви, где пожар был предотвращен или быстро погашен, и побежал в когорту вигилов, чтобы предупредить их. Никаких доказательств он привести не мог, и вигилы, высмеяв, прогнали его. Пожар все-таки произошел и привел к разрушению нескольких домов.
   Через три дня центурион вигилов, случайно встретив Александра на улице, стал дознаваться, откуда он заранее знал о том, что произойдет, и всегда ли он может прорицать подобные бедствия. Актер, который никак не мог бы предотвратить пожар, если бы не знал о нем, отбился от центуриона с большим трудом, сказав, что в тот раз у него был вещий сон, но обычно такого с ним никогда не бывает.
   Кассия рассмеялась, думая о том, насколько рассказанный случай характерен для ее лишенного устремлений избранника: после первой же неудачи он больше не повторял попыток спасения жителей города от пожаров.
   - Этот случай лишь доказывает, - прокомментировала она, сняв с головы черный парик, бросив его на кушетку и отирая пот со лба, - что такими действиями ты ничего не добьешься. Ведь ты пытаешься предупреждать людей о бедствии и в то же время хочешь скрыть от них наличие у себя особого дара. Примирить эти две задачи может лишь власть.
   - Каким же образом? - поинтересовался Александр. - И вообще, я не понял, что ты имеешь в виду, говоря, что ты призвана повелевать людьми. Императоры ведь не бывают женщинами.
   - Верно, - согласилась Кассия. - Женщины не правят Римом, не заседают в сенате, не командуют легионами и флотом, не бывают консулами, преторами, квесторами и другими магистратами, не управляют провинциями. Если не считать тех, кто воздействует на события, влияя на решения своих мужей, как поступала великая Ливия Друзилла, когда наводила порядок в империи через указы своего супруга Октавиана Августа.
   - Значит, ты хочешь стать царицей какого-нибудь варварского племени, где женщины воюют и правят? - предположил Александр.
   - Объединить все племена и страны мира под единой властью под силу только Риму, - ответила Кассия. - Но править Римом женщина не может. Поэтому я и разработала свой план. До сих пор это был план, предназначенный лишь для Кассии-правительницы, но сейчас я включила в него и тебя, учитывая упомянутую мной взаимную поддержку орбинавтов-союзников. И я рассчитываю на твое согласие и преданность.
   - О каком плане ты говоришь? - спросил Александр, с трудом выговаривая слова из-за пересохшего горла. Откровенности Кассии нравились ему все меньше и меньше.
   - Республиканского правления нет уже триста лет, - сказала Кассия. - Но мы, тем не менее, продолжаем называть Рим республикой и не хотим вслух признаться в том, что император это настоящий царь. Официально император считается кем угодно - главнокомандующим, первым из сенаторов, пожизненным диктатором, - только не царем. Мы боимся этого слова с тех пор, как в незапамятные времена наши предки изгнали царей.
   - Но император Рима обладает большей властью, чем любые цари! - воскликнул Александр.
   - Еще бы! - подтвердила Кассия. - С ним может в какой-то степени сравниться лишь персидский царь царей. Но любой правитель, даже царек какого-нибудь крошечного варварского племени, знает, что является царем, и никто из его поданных в этом не сомневается. Почему императоры Рима так часто назначают сыновей своими соправителями? Потому что только так они могут передать им власть. Ведь у нас нет обычного для царей престолонаследия. И по этой же причине в Риме так часто свергали цезарей.
   - Разве правителей других народов не свергают?
   - Бывает. Но в Риме это происходит чаще.
   И Кассия стала излагать свой план ошеломленному размахом ее притязаний Александру.
   - Рано или поздно императоры прекратят традиционную игру в принцепсов и объявят себя царями. Некоторые уже предпринимали такие попытки. Например, Нерон требовал, чтобы его величали "господином и богом". Это царский титул. То же делал и Домициан. Трусливые сенаторы им подчинялись, но после смерти цезарей возвращали прежний порядок. Недавно Аврелиан на официальном прием появился с диадемой на голове, подобно какому-нибудь восточному царю.
   - Его тоже на монетах называют "господином", - заметил Александр.
   - Согласно плану, я получу власть из рук именно такого императора, и произойдет это в дни, когда все римляне будут относиться к своему цезарю как к царю, а не как к "первому из сенаторов". Но это не будет при Аврелиане. Потому что после его смерти сенат может опять вернуть прежнее положение вещей, как это было после смерти Домициана. Необходимо дождаться, пока хотя бы два или три цезаря подряд не будут называть себя "господином и богом". За это время мысль о царской власти утвердится в сознании людей. Впрочем, Аврелиан уже сделал немало полезного, восстановив для нас с тобой целостность римского мира.
   - И что потом? - спросил Александр, после слов "для нас с тобой" уже не ожидая ничего хорошего от продолжения речей Кассии.
   - Я становлюсь женой или конкубиной такого императора.
   - Женой?! - перебил ее Александр. - А как же я?
   Кассия, довольная таким проявлением преданности, сочла нужным успокоить своего собеседника.
   - Это ненадолго, - объяснила она. - Итак, я становлюсь женой цезаря. Затем он добивается утверждения сенатом нового закона, согласно которому женщина тоже может быть императором, т.е. полноправной "госпожой и богиней", а не императрицей вроде Юлии Домны, которая вынуждена была действовать через своего мужа и сына.
   Александру пришло в голову, что он умудрился полюбить совершенно безумную женщину.
   - Разумеется, после этого цезарь объявляет меня своей соправительницей, - деловитым тоном говорила Кассия. - После его смерти я становлюсь императором, господином и царем всего Рима. Или, если хочешь, императрицей, госпожой и царицей. Объявляю тебя своим соправителем. Мы, используя наш дар орбинавтов, а также мою деловую сметливость, объединяем весь мир под эгидой Рима. Те народы, которые будут сопротивляться, неизбежно потерпят поражение. Ведь мы, орбинавты, присутствуя на полях сражений, всегда можем, меняя недавнее прошлое, обратить поражение в победу. И, когда весь мир станет Римом, мы подарим ему порядок, благоденствие и безопасность! Все будет организованно гармонично и справедливо! Никаких войн! Никакого голода! Мы будем поощрять науки, в том числе медицину, и когда-нибудь победим и болезни.
   Ее лицо сияло. Александр чувствовал, что грандиозность планов этой сильной женщины захватывает его, несмотря на понимание того, что они продиктованы ее граничащей с безумием убежденностью в собственном величии.
   - И тогда, - медленно и торжественно выговаривая каждое слово говорила Кассия, - мы наконец публично объявляем о своей вечной юности. С каждым годом, с каждым десятилетием люди всего мира будут все сильнее убеждаться в том, что мы - настоящие полубоги, ибо мы не стареем и не умираем. Нас даже не надо будет обожествлять. Люди и без этого будут преклоняться перед нами, как перед богами! И тогда наступит новый век. Тысячи лет благоденствия под правлением Кассии и Александра Великих!
   Потрясенный актер, уже не замечая царящих в комнате жары и духоты, молчал, не зная, что можно на все это сказать.
   - Когда-нибудь ты непременно поймешь, что избран богами для власти, - Кассия встала. - Сейчас ты еще слишком молод. Я имею в виду не твое тело, которое навсегда останется юным, а твой пока короткий опыт жизни.
   - Как умрет император, женой которого ты будешь до того, как сделаешь меня своим соправителем? - глухим голосом спросил Александр, удивляясь, что может повторять эти слова, и тоже встал с кресла. - Ты убьешь его?
   - Опять тебя смущает пролитие крови? - осведомилась Кассия. - Можно дождаться естественной смерти, если не хочешь убийства. В этом случае тебе придется ждать дольше, но ненамного. Поверь мне, когда впереди тысячелетия, десять или двадцать лет пролетают незаметно. Тем более, что мы не постареем и останемся такими же желанными друг для друга!
   Кассия одарила Александра очаровательной улыбкой, но тот на нее не ответил.
   - Один мой знакомый христианин, - сказал актер, - утверждал, что я пребываю во власти "бесовской гордыни". Он не знал, что такое настоящая гордость.
   - Такое сказали про тебя?! - воскликнула Кассия, весело глядя на собеседника. - О да! Иметь дар орбинавта и продолжать фиглярствовать перед крестьянами и городскими отбросами - для этого нужна настоящая гордость! Кстати, помнишь, ты рассказывал о том вечере, когда случайно подслушал разговор "кентавров" и узнал о своем даре?
   - Помню, - безрадостно ответил Александр, который сейчас уже не стал бы говорить этой женщине ни единого слова - ни о себе, ни о своих друзьях.
   - Как же ты не сообразил тогда сразу же стереть прошлое, чтобы кентавры не узнали, что ты их подслушал, и не догадались бы о твоем даре? - спросила Кассия тоном легкого упрека.
   - Зачем же мне было скрывать это от людей, благодаря которым я узнал о себе такую важную вещь?
   - Дар орбинавта это сила! - наставительно произнесла Кассия. - Ее всегда лучше до поры до времени скрывать. Хотя бы для того, чтобы другие не пожелали поставить твою силу себе на службу.
   "Как пожелала это сделать ты, когда сообразила про взаимную помощь орбинавтов" - чуть было не сказал Александр, но промолчал. Ему теперь больше всего хотелось глотка свежего воздуха и прекращения тягостного разговора. Предстояло все хорошо обдумать и, по-видимому, пересмотреть характер своих отношений с Кассией Луциллой Младшей.
   - Эти "кентавры" для нас с тобой очень опасны, - сказала Кассия. - Они самонадеянно полагают, что могут развить в себе такие же способности. Впрочем, опасно не это, так как стать орбинавтами они все равно никогда не сумеют. Хуже то, что они вообще знают о существовании таких, как мы, и пребывают в заблуждении, будто всякий может развить в себе этот дар. И пока "кентавры" живы, опасное заблуждение может выйти за пределы их узкого круга.
   - Какой же отсюда вывод? - почти неслышным голосом спросил Александр, играя желваками и чувствуя нарастающий гнев.
   - Постарайся понять и принять то, что я сейчас скажу, - взгляд Кассии прожигал Александра. - От "кентавров" необходимо избавиться как можно раньше. И твое согласие с этим и явится доказательством того, что я не ошиблась, решив доверить тебе такую тайну!
   - Теперь я вижу, - вскричал Александр, не в силах более скрывать своего негодования, - что имел в виду Воин-Ибер, утверждая, как важно, чтобы этот дар не оказался у человека, лишенного сострадания и уважения к чужой жизни!
   Кровь прилила к лицу Кассии.
   - Как! - потрясенно воскликнула она. - Ты не на моей стороне?!
   - Разве тебе мало радости бытия в твоем прекрасном молодом теле? - продолжал Александр, поднимая с пола свой мешок. - Мало того, что ты не болеешь, не стареешь и не умираешь?! Мало того, что ты почти неуязвима, ибо можешь менять случившееся одной лишь мыслью?! Зачем тебе еще власть и убийства? Зачем?!
   Черты Кассии исказились от ярости. Александру казалось, что он впервые видит это лицо. Стиснув кулаки, она отшатнулась.
   - Невероятно, что я могла так ошибиться! Я думала, что ты никогда меня не предашь! Но ты меня сейчас предаешь!
   - Я сделаю все, чтобы защитить от тебя своих друзей! - крикнул Александр и выбежал из комнаты с мешком в руках, забыв о лежащем на кушетке парике.
   - Стой! - приказала Кассия. Александр на мгновение подчинился, но тут же представил себе, как тем же повелительным голосом Кассия приказывает предать пыткам Кальпурнию и Софиста, и, сбросив с себя оцепенение, ринулся вон из гостиницы "Филин".
  

***

  
   Ночью Алкиной возвращался со складов довольный: в мешочке позвякивали монеты, выплаченные Кириллом за целый месяц труда. Теперь их хватит на то, чтобы какое-то время платить за проживание в инсуле, а также кормить маленькую семью.
   Впереди, в охваченной ярким заревом части неба не было видно звезд. Алкиной почувствовал жалость к тем несчастным, у кого произошел пожар, и некоторую обеспокоенность. По мере приближения к дому, его тревога росла, превратившись в панику.
   Инсула, где жила его семья, горела!
   На улице метались взад-вперед люди, их крики смешивались с мощным гулом, который производил огонь, и разобрать слова было невозможно. Пламя вырывалось из окон, пожирая карнизы. Языки огня вспыхивали то в одном, то в другом месте, плясали, то уменьшаясь, то увеличиваясь, на разных этажах. В сердцевине своей они были ярко-желтыми, по краям - багровыми. Над крышей здания клубился черный дым, всасываясь в освещенное заревом небо. В здании были видны темные, как беззвездная ночь, провалы.
   Алкиной с ужасом глядел на это зрелище, не зная, где искать Хлою. Люди на улице были охвачены суетой. Повсюду на тюфяках лежали раненные, возможно - мертвые, тут и там был разбросан вынесенный из квартир скарб. Обитатели соседних инсул, боясь, что пожар перекинется на их дома, тоже выносили вещи на улицу.
   Алкиной попытался пробиться к дому сквозь мечущуюся толпу.
   - Хлоя! - кричал он, даже не надеясь, что жена его услышит. - Хлоя!
   Потом остановил за плечи проносящегося мимо бородатого мужчину и крикнул:
   - Где же вигилы?! Когда это началось?!
   - Вот же они! - проорал в ответ бородач.
   Только сейчас Алкиной заметил похожих на легионеров мужчин в шлемах и панцирях. Это и были "бодрствующие". Перед домом стоял их водяной насос - удивительное приспособление, изобретенное некогда хитроумным Героном Александрийским. Так называемый "акварий" - пожарник, ответственный за организацию доставки воды, - расставил своих людей с ведрами между ближайшей водонапорной колонкой и этим насосом.
   Пожарные передавали друг друга ведра и лили воду в резервуар сифона, двое из них поочередно толкали вниз два сообщающихся поршня, из устройства вырывалась струя воды, но ее было недостаточно, чтобы справиться с огнем. Поэтому другие вигилы, вбегая в здание, набрасывали на огонь смоченные уксусом полотнища. Еще одна группа пыталась пробиться к верхним этажам по приставным лестницам.
   Алкиной, не находивший себе место от снедавшего его ужаса и тревоги, приблизился к дому, решив проникнуть внутрь, но его отогнали два пожарника. Отходя, он с трудом увернулся от рухнувшей сверху огромной, охваченной огнем балки.
   Внизу перед зданием были расстелены тюфяки, предназначенные для смягчения удара от падения вниз. Какой-то человек на глазах у Алкиноя выпрыгнул из окна третьего этажа на такой тюфяк и теперь лежал недвижимо. Жив он был или нет, было непонятно. Вигилы уложили его на носилки и оттащили подальше от дома. В каждой пожарной когорте было четыре врача для оказания помощи пострадавшим. Один из них сразу склонился над упавшим мужчиной.
   Алкиной пристроился к цепочке людей с ведрами, чтобы делать хоть что-то полезное, но свободного ведра для него не нашлось. Он снова принялся бегать и выкрикивать имя своей жены, размазывая слезы по лицу и повторяя про себя, что никогда не сделает ей больше ни одного замечания.
   Потом ему пришла в голову противоположная мысль, что, если бы Хлоя прислушалась сегодня к его замечанию, пожара, возможно, бы не было. Он одернул себя: "С чего это я взял, что возгорание произошло именно в нашей квартире?!". Повсюду вокруг простирались районы, сплошь застроенные такими же многоэтажными домами с деревянными перегородками. В их крошечных ячейках ютилось великое множество людей, и почти у всех были жаровни.
   Ты можешь проявлять сколько угодно осторожности, но чужая беспечность способна спалить и твое жилье. Как вообще уберечься от пожара, когда от тебя почти ничего не зависит? Только имея средства на то, чтобы жить не в инсуле, а в отдельном доме и подальше от районов многоэтажных домов.
   Все случилось из-за того, что Алкиной так и не смог заработать достаточно денег! А ведь Хлоя постоянно говорила ему об этом. Это он должен был прислушиваться к ней, а не она к нему!
   Придя к такому выводу, бывший актер застонал, повторяя:
   - Хлоя, душа моя! Возлюбленная моя! Хлоя, лишь бы с тобой и с малышом ничего дурного не произошло! Ты во всем была права! Я изменю нашу жизнь, все будет так, как ты хочешь. Только найдись, живая и невредимая!
   Грохот падающих стен заглушал его слова. Где-то внутри здания обвалился целый этаж, унеся с собой кричащих людей, среди которых были и жильцы, и пожарники.
   Вигилы начали выгонять людей из соседних домов. По решению трибуна когорты к горящему зданию доставили баллисту - настоящий камнемет, из тех, что использовали римские легионы в качестве осадных орудий, штурмуя неприятельские стены.
   - Зачем здесь баллиста?! - в ужасе закричал Алкиной, обращаясь к выкрикивающему команды центуриону, но тому было не до разговоров. Ядовитый удушающий дым уже не только поднимался вверх, но и стелился по земле. Становилось трудно дышать.
   Алкиной вдруг услышал, что кто-то его окликает, и к своему удивлению увидел Геллу и Сергия, немолодых христиан, их соседей по инсуле, снимавших комнатку на том же этаже.
   - Вы что-нибудь знаете о Хлое и Амвросии! - закричал он, бросившись к ним.
   - Амвросий в безопасности, - срывая голос, отвечала Гелла, - Хлое удалось добраться до второго этажа, но там уже бушевал огонь, и она сбросила ребенка людям, которые стояли внизу. Они поймали его. С мальчиком все в порядке.
   - Что с Хлоей?!
   Сергий развел руками.
   - Она испугалась прыгать. Видимо, решила, что сумеет добраться до первого этажа и спастись. Мы ее с тех пор не видели.
   Алкиноя охватила сумасшедшая надежда.
   - Где сейчас ребенок? - спросил он.
   - На соседней улице, - ответил Сергий. - Там несколько христиан, жителей этих домов, где-то раздобыли телегу. Сейчас мы соберем всех наших и отправимся к пресвитеру. Он наверняка придумает, как нам помочь.
   Говорить им приходилось громко, чтобы перекрыть гудение огня и крики вигилов.
   - Почему здесь баллиста, ты не знаешь?
   Сергий объяснил, что спасти инсулу уже невозможно. Теперь для пожарников главная задача - не дать огню охватить весь район. С этой целью они намерены разрушить не только пострадавшую инсулу, но и соседние, непосредственно примыкающие к ней дома.
   - Непонятно, как они будут здесь стрелять! - воскликнул он. - Такая теснота. Дома обрушаться прямо на них. Надо поскорей уходить с этого места!
   - Вы можете присмотреть за Амвросием? - спросил Алкиной. - Я продолжу поиски жены.
   Сергий вызвался помогать ему искать Хлою. Гелла отправилась на соседнюю улицу, где собрались христиане. Алкиной и Сергий, преодолевая натиск людей с вещами, спешившими отойти от инсулы на безопасное расстояние, разглядывали лежащих на земле и на тюфяках.
   Среди дымящихся обломков обнаружился труп молодой полной женщины. Лицо ее было обезображено страшными ожогами. У нее были пышные черные волосы. Как у Хлои, отметил про себя Алкиной и пошел дальше. Сергий изумленно глядел ему вслед. Немного поколебавшись, он догнал друга и сказал, отводя глаза:
   - Мне очень жаль, мой Алкиной! Да упокоит Господь ее душу.
   - О чем ты говоришь? - вскричал охваченный ужасом Алкиной.
   Сергий помедлил, затем произнес:
   - Это Хлоя.
   - Где? - спросил Алкиной и, не дожидаясь ответа, бросился к трупу женщины.
   Конечно, это была Хлоя. Несчастный осиротевший муж, рыдая, лежал рядом с ней, гладя ее неузнаваемое лицо, вдыхая запах обгорелой плоти и одежды и повторял:
   - Прости меня, Хлоя! Прости меня, девочка моя! Не уходи, Хлоя!
   Ему казалось, что пожар бушует внутри него самого. Если бы только можно было обратить время вспять! Он бы не ушел из дома, находясь в ссоре с женой! Если бы можно было вернуть ушедшее время, он бы никогда больше не повысил на нее голоса!
   - Пойдем, Алкиной! - торопил склонившийся над ним Сергий. - Пойдем! Ты нужен ребенку, а ей уже не поможешь. Здесь очень опасно. Еще немного, и это здание упадет на нас! Вигилы уже начали стрелять из баллисты.
   Он был прав. Вокруг было столько шума и грохота, словно шло сражение.
   Алкиной с Сергием оттащили тело Хлои на соседнюю улицу, где рядом со столпившимися людьми лежало несколько тел.
   Неожиданно сознание Алкиноя пронзила ясная и четкая мысль. Все можно переделать. Это умеет делать Александр! Он наделен этим странным, жутким, спасительным для Хлои даром! Александр может вернуться в прошлое и предупредить о пожаре Алкиноя, Хлою, вигилов, жильцов дома, он может спасти множество людей, спасти Хлою!
   Амвросий, увидев отца, потянулся к нему. Алкиной наклонился над телегой и взял сына на руки. Мальчик обнял его и вдруг отчетливо спросил:
   - Мама?
   Вертя головой, ребенок смотрел по сторонам, повторял это слово - "Мама? Мама!" - и вырывался из рук отца.
   "Хлоя, - лихорадочно думал Алкиной. - Ты так ждала того мгновения, когда наш сын заговорит. Он сделал это сегодня. Он позвал тебя в день, когда тебя не стало!".
   Надо было как можно скорее бежать в дом, где жили актеры, разбудить Александра, рассказать ему о случившемся. Брат может помочь. Брат-близнец с ним одно целое. Он почти как сам Алкиной, почти не отличается от него. У них есть одна на двоих улыбка близнецов, которой они привыкли встречать друг друга еще с детства и которую никто, кроме них, не знает. Брат обязательно придет на помощь и спасет Хлою!
   Попросив Геллу взять с собой Амвросия и присмотреть за ним, Алкиной отдал ей плачущего мальчика и бросился бежать со всех ног. В голове его стучало: "Брат поможет, брат спасет Хлою!".
   Но, миновав с десяток улиц, Алкиной вспомнил слова, которые сам же некогда говорил Александру. Обращать время вспять - подобный дар, нарушающий установленный Господом порядок вещей, мог исходить только от сатаны! Алкиной увидел упитанное лицо Иринея, которое становилось таким вдохновенным, когда тот произносил проповеди. Пресвитер в воображении молодого вдовца сурово порицал Алкиноя, усомнившегося в вере и побежавшего к колдуну вместо того, чтобы уповать на Спасителя и со смирением принять Божественный промысел.
   Пристыдив себя, Алкиной побрел совсем в другую сторону. Через час он добрался до большого дома пресвитера, где тот разместил на одну ночь погорельцев и отправил рабов за трупами погибших христиан.
   Утром их похоронили во дворе здания, где собиралась община. Пресвитер Ириней обратился к прихожанам с призывом собрать пожертвования для оказания помощи пострадавшим от пожара.
   В течение дня Алкиной несколько раз боролся с чудовищным чувством вины из-за того, что не воспользовался возможностью спасти жену, и сильнейшим искушением немедленно броситься на поиски Александра. Ему каждый раз удавалось преодолеть этот соблазн, но постоянная борьба с собой изматывала его. Скорбь по любимой сменялась твердой решимостью прибегнуть к помощи брата, а она, в свою очередь, уступала место очередному приливу благочестия.
   В середине дня Алкиной вдруг вспомнил, что брат не может менять события, после которых прошло больше какой-то части суток. Он точно не помнил, о каком промежутке времени шла речь. Борьба с собой стала особенно тяжелой, так как Алкиной понимал, что всякое промедление чревато потерей последней возможности спасти жену.
   К вечеру он был так измотан, что в нем даже на время притупилось осознание случившегося несчастья. Алкиной отправился на склад, где сообщил Кириллу, уже знавшем о пожаре, что пребывает в трауре в связи с потерей жены и работать не может. Кирилл согласился придержать за ним место, но не дольше, чем на две недели.
   Поколебавшись между идеей оставить ребенка у Лаодики с Семпронием и предложением одной семьи из общины, чтобы Амвросий до его возвращения пожил у них, Алкиной мысленно спросил себя, какое бы решение одобрил пресвитер Ириней, и оставил ребенка у единомышленников.
   После этого прошла еще одна ночь в доме пресвитера. Наутро Алкиной уже знал точно: возможности спасти Хлою больше не существует. Он так и не вспомнил, события какой давности мог менять Александр, но не сомневался в том, что речь шла о нескольких часах. С момента же гибели жены прошло более суток.
   Неся в мешочке заработанные для семьи деньги, а в душе вину и перед женой, и перед Спасителем, больше не зная, во что он верит, Алкиной покинул Кордубу, направившись на запад, ибо ему было все равно, куда нести воцарившийся в душе аид.
  

***

  
   Кассия, прислонившись к перилам, которыми была огорожена палуба императорской галеры "Киприда", мучительно размышляла, не замечая ни раскинувшегося вокруг нее бесконечной изумрудно-голубой морской глади, ни пенящейся внизу темной воды, в которую через равные интервалы времени погружались два ряда коричневых весел.
   Ссора с Александром настолько лишила Кассию самообладания, что она яростно отхлестала сегодня Дигона по щекам за то, что тот недостаточно прытко прибежал на ее зов. Никогда прежде она даже не повышала голоса на своих рабов, ибо эти головорезы, знавшие ее пугающую интуицию и видевшие ее в самых опасных потасовках, подчинялись ей беспрекословно. Сорвав гнев на мускулистом великане, Кассия добавила, что в случае еще одной провинности отошлет его на галеры или обратно в гладиаторскую школу. И взглянула на Дигона так, что тот изменился в лице от страха.
   Кассии казалось, будто внутри ее груди что-то дрожит и раскаляется. Она не могла простить себе, что открыла душу перед совершенно чужим человеком, приняв за верного друга того, кто теперь наверняка стал ее смертельным врагом. Она, с ее знанием людей и двухвековым опытом, решила, что этот безродный актер никогда ее не предаст! Но предательством было первое, что он сделал, когда она обратилась к нему за поддержкой!
   Над головой хлопал огромный парус, а в душе Кассии рвались какие-то давно забытые струны. Такой беспомощной она не чувствовала себя со времени смерти отца.
   Как же могла она поверить в этого шута?! Как могла рассказать ему то, о чем не должна была знать ни одна живая душа! Это было непостижимо...
   Да, сейчас он пока не стремится к власти, потому что все еще, даже после открытия великого дара, остается в душе презренным мимом. Но со временем он непременно войдет во вкус восхитительной безнаказанности орбинавта (пора забыть это дурацкое слово, придуманное женой декуриона, одной из так называемых "кентавров"!). С годами научится наслаждаться властью над временем и обстоятельствами. Он уже сейчас управляет событиями и людьми, только делает это по каким-то пустяковым поводам: например, для того, чтобы уберечь от порезов жалкую танцовщицу. Однако его аппетиты будут расти, и когда-нибудь он станет препятствием на пути Кассии к тому, ради чего ее избрало неведомое божество.
   Если он не союзник Кассии, знание ее планов превращает его во врага!
   Но почему, во имя всех обитателей Олимпа, Тайное Божество вдохнуло этот дар в невежественного и безродного актера?!
   "Кентавры" тоже не давали Кассии покоя. С ними необходимо было расправиться, и чем скорее - тем лучше. Если бы не предстоящие элевсинские мистерии, Кассии следовало бы направиться прямо в Рим и там сразу же пустить в ход все свои связи, чтобы укоротить руки кордубского декуриона и его товарищей по тайному кружку.
   Но в этом случае ей в очередной раз пришлось бы отложить посвящение в Великие Таинства.
   Неожиданно пришла мысль, от которой Кассия застонала. Только сейчас она сообразила, что после ухода Александра она могла стереть весь состоявшийся между ними разговор!
   За три недели их связи она так привыкла не совершать при актере изменений яви, что ей это даже не пришло в голову. Почему-то они оба решили, что если один орбинавт меняет реальность, второй это непременно чувствует. Но во всех тех случаях, когда такое действительно происходило, Кассия и Александр могли видеть друг друга. Что было бы, если бы первый орбинавт изменил реальность в тот момент, когда второй удалился бы на значительное расстояние? Чтобы выяснить это, нужны два орбинавта. Теперь уже не проверишь...
   В любом случае Кассия могла хотя бы сделать попытку заставить Александра забыть все то, что она ему наговорила. Надо было дождаться, пока пройдет около часа после ухода актера, и вернуться в прошлое на глубину, для Александра недоступную, ибо глубина ствола у Кассии была больше, чем у него. Теперь время было упущено, так как минуло двое суток!
   Кассия, заметив на пальце размазанное красное пятно, поняла, что до крови расцарапала себе ногтями висок.
  
  

- Глава 7 -

274 г. н.э.

  
   Найдется ли хоть один грек, хоть один варвар столь невежественный, столь неблагочестивый, чтобы не считать Элевсин общим храмом всего мира?!
   Аристид
  
   ...Кора пробиралась сквозь высокую, почти в ее рост, траву к манящему своей прелестью лиловому цветку. Он то появлялся, весело поглядывая на девочку, то снова исчезал в зеленой гуще. Казалось, с каждым ее шагом он отдалялся. Ей бы впору вспомнить, что ее может хватиться мать, но Кора опять увидела невыразимую лиловую улыбку, тающую посреди изумрудного марева травы, и сделала еще один шаг вперед.
   Воздух был напоен ароматами ветра и цветения, звенели птицы, порхали белые и оранжевые бабочки, в небе быстро проносились серебристые облака, отчего на зеленой ликующей земле чередовались пятна света и тени.
   Внезапно загрохотал гром. Его пугающие раскаты шли не сверху, а снизу. Перед девочкой - или это уже была взрослая девушка? - разверзлась земля, и оттуда выросла огромная колесница. Девочка отшатнулась. Прямо на нее смотрели безумные глаза трех взмыленных, оскалившихся лошадей. Тот, что правил ими, соскочил на землю и схватил Кору. Он был глумливо-весел, даже приветлив, но вырывающуюся девушку держал мертвой хваткой. Его спутанная борода была окутана тонким запахом вина.
   Это был бог виноделия и пьяного блаженства, однако он увез девушку в необъятные подземные края, где бродят бесплотными тенями те, что некогда были живыми, где никогда нигде ничего не цветет. Там, под землей Дионис обернулся Аидом, правителем царства мертвых. Диониса больше не было, ему еще только предстояло родиться от Коры под именем Иакха...
   От нескольких дней воздержания от пищи, очистительных ритуалов, раздающихся гимнов, засилья греческого языка, звучащего повсюду и заставляющего думать, что латыни больше нет, от выкриков "Иакх! Иакх!", перемежаемых наставлениями жрицы, от всего этого воображение Кассии Луциллы разыгрывалось и уносилось в пространство преданий, окрашивая и выстраивая его всякий раз по-разному.
   Вероятно, то же происходило и с другими участниками шествия. Очнувшись от воображаемого зрелища похищаемой Персефоны, Кассия увидела это сурово-мечтательное выражение на множестве лиц и удивилась, пытаясь представить такое же на собственном.
   Толпа облаченных в белые одежды мистов, как назывались участники таинств, была куда многочисленнее, чем предполагала Кассия. По ее приблизительным подсчетам получалось не меньше трех тысяч человек. Трудно было представить, какой храм в состоянии вместить такое количество людей. Во время привалов в пути посвящаемые останавливались группами вокруг жрецов и жриц, и те давали им разъяснения о смысле и порядке действий.
   - Сегодня вступает в силу обет, - звучным голосом напоминала жрица собравшимся вокруг нее мистам в белых одеждах. - Ничего из того, что вы увидите или услышите в ближайшие два дня, не предназначено для непосвященных. Разглашение карается смертью. Это касается и секретных имен Матери и Дочери, и того, что явится вашим взорам в Телестерии, и того, что вы узнаете, направляясь в святилище. Не забудьте, что вы готовитесь прикоснуться к величайшей из тайн - к тайне жизни и смерти, умирания и возрождения!
   В отличие от разыгравшейся в воображении Кассии сцены похищения Персефоны, здесь, на Священной дороге, ведущей из Афин в Элевсин, царило не сверкающее лето, а обыкновенная ранняя осень южных краев. Мелкие опавшие листья легко разносились легкими порывами ветра, но и вечнозеленые растения - заросли мирта, оливы, сосны, - тоже встречались здесь в изобилии. Удерживать внимание на всем этом было нелегко, ибо древняя история, повторяемая на разные лады глашатаями, а также двумя мистагогами, "предводителями мистов", - вторгалась в сознание все с большей настойчивостью.
   ...Деметра, узнав об исчезновении дочери, издала крик, от которого содрогнулась вся земля. Мать звала дочь то ее обычным именем - Персефона, - то ритуальным, которое означало "девушка" - Корэ! Корэ! - и во всем мире прекратились всходы, земля покрылась морозной коркой, человечество надолго осталось без зелени, травы, цветов и плодов...
   В посвящении в таинства приняли участие, помимо самой Кассии, двое из числа ее рабов - Дигон и Полидевк. Остальные, не знавшие греческого и оттого, согласно требованиям ритуала, не имевшие права на посвящение, разделились на две группы по числу домов, снятых Кассии на эти дни. Одна группа находился в Афинах, другая- в Элевсине.
   Пять дней назад, в самой середине сентября - греки называли этот месяц боэдромион - служители мистериального культа перенесли в корзинах таинственные священные объекты из Элевсина в Элевсиний - небольшой храм Деметры у основания афинского Акрополя. На следующий день очистительные ритуалы начались с омовения в море. За ними последовали очищения огнем и воздухом. Крестьяне по случаю праздника Деметры приходили в Афины и жертвовали богине поросят.
   Еще один день мисты, уже приступившие к девятидневному посту, сидели по домам и готовили кикеон - напиток из ячменя, мяты и различных приправ. Деметра в поисках Персефоны остановилась в Элевсине, где сначала в ней не узнали богиню, ибо она была облачена в рубище. Местные жители предложили ей вина, но она отказалась. Почему? Уже знала, что бог виноделия Дионис - одно из проявлений бога смерти? Или что ее дочь стала царицей мертвых и что ей предстоит родить Иакха, новое воплощение Диониса? Вместо вина Деметра согласилась выпить кикеон, и с тех пор он стал неотъемлемой частью элевсинского ритуала.
   Об этом напитке ходило множество различных слухов. Его пили по всей Греции. Сам по себе он не обладал никакими особыми качествами, если не считать того, что врачи рекомендовали его при запорах и пищевых отравлениях. Но, по слухам, тот кикеон, который использовался в мистериях, отличался от обычного, ибо в него якобы что-то добавляли. Гомер рассказывает, как Цирцея предложила Одиссею и его спутникам ячменный напиток с волшебным зельем. Не было ли такого зелья и в элевсинском кикеоне? Составляющие, из которых мисты варили этот напиток в своих домах, они получали в храме Деметры, и проверить их содержимое не могли.
   ...Таинства Элевсина были праздником Матери-Дочери. Люди получили этот культ от Деметры тогда же, когда в ознаменование возвращения Персефоны из подземного царства богиня-мать вернула природу к жизни и открыла человечеству тайны земледелия. Уступив настояниям Зевса, пришедшего в ужас от вида мертвой, ничего не родящей земли, его брат Аид отпустил похищенную Персефону к матери. Но напоследок он угостил ее зернышком граната, и это подношение породило в бывшей пленнице такую сильную связь с ее мужем, что с тех пор и поныне она треть каждого года проводит в подземном царстве. На земле воцаряется зима, и природа снова замирает в оковах холода и смерти. Однако остальные две трети Кора-Персефона проводит на земле к радости всех ее обитателей...
   Жрицы, мистериальные глашатаи и мистагоги объясняли посвящаемым, что земля с ее плодами, кормящими бесчисленных живых существ, и подземное царство мрака едины и не могут существовать друг без друга, и что именно это глубочайшее единство жизни и смерти мистам предстоит открыть. Не на словах, но в видении, то есть убедиться в нем непосредственно, всем своим существом. Конечное переживание мистерий, высшая тайна Элевсина, к которой шли сейчас тысячи людей, так и называлось: эпоптея, т.е. видение.
   Шествие началось рано утром и продолжалось уже более половины дня. Кассии казалось, что никакой Римской республики, как бы она ни называлась, республикой или империей, здесь никогда не было. Везде царила Эллада, древняя, извечная, с ее представлением о неотделимости физической красоты от нравственной чистоты, с ее прекрасными, иногда великодушными, но в сущности чуждыми милосердия богами.
   Бились и хлопали на ветру пурпурные одеяния иерофанта и иерофантиды - двух высших первосвященников элевсинского обряда, - хитоны глашатаев, мистагогов и жриц, белые платья мистов. Потрескивали факелы. Их древко было длиннее человеческого роста, и поэтому они использовались и как посохи. Многие посвященные были украшены миртовыми венками. Кувшины с кикеоном женщины несли закрепленными на головах, а мужчины держали в руках. Где-то слышался дальний гул моря. Его голубые просветы иногда показывались за изгибами скал и холмов. Служители несли корзины с дарами Деметры обратно из Афин в Телестерий, главное святилище Элевсина, куда и направлялась процессия.
   Кассия удивлялась выносливости людей, которые ничего не ели несколько дней и находились на ногах уже много часов. Это были обычные люди, не имевшие ее вечно юного и невероятно выносливого тела, но сейчас, даже если они и устали, никто не роптал. Впереди их ждало необыкновенное открытие.
   Марк Туллий Цицерон, пройдя когда-то элевсинское посвящение, сказал: "Мы не только получили там повод для того, чтобы радостно жить, но, кроме того, и повод для того, чтобы умереть с надеждой".
   Уж не этим ли глубочайшим знанием тайны смерти объясняется полное достоинства спокойствие, с которым великий оратор высунул голову из-за занавеси паланкина и подставил шею под нож убийцы, посланного к нему его личным врагом, триумвиром Марком Антонием?
   Испытываемый Кассией трепет предвкушения перед встречей с божественным началом, перебивался время от времени наплывами отравляющих сомнений в том, что она вправе участвовать в этом действе. Кассии вдруг начинало казаться, что она не должна была следовать совету Диона Кассия Лонгина, убедившего ее, будто, убивая людей ради самозащиты, она по сути не совершала убийства. Следовало ли прислушиваться к философу, который дал своей царице губительный совет, за что поплатился жизнью?
   С этими сомнениями Кассия справлялась, напоминая себе, что она благополучно прошла в феврале ритуалы Малых Мистерий Элевсина, служившие подготовкой к Великим Мистериям, и Церера-Деметра не дала тогда ни ей, ни жрецам никакого знака о нежелательности ее участия в обряде.
   Но были и другие сомнения. Тот же Лонгин в тот памятный день на веранде его дома в Пальмире спросил гостью, не скрывая иронической усмешки: "Ты уверена, что все, кто проходит элевсинские мистерии, лично беседуют с Деметрой и могут задавать ей любые вопросы?". Действительно, почему Кассия решила, что при встрече с богиней-матерью она сможет спросить ее, кем является ее Тайное Божество? Эта убежденность возникла в душе неопытной девушки, для которой молодой ваятель изготовил терракотовую статуэтку без признаков пола, со складками хитона, скрывающего все лицо, кроме глаз. Как же могла вера так укорениться в ней, чтобы даже сейчас, двести тридцать лет спустя, Кассия по-прежнему не расставалась с нею?
   Впрочем, назад пути не было. Даже если она не узнает, какое именно божество наделило ее удивительным даром и сделало неподвластным старению, Кассии непременно откроется что-то важное, о чем больше нигде, кроме Элевсина, узнать невозможно.
   На большом мосту, перекинутом через широкую реку Кефис, путников ожидала кричаще разодетая гетера.
   - Женщинам подавай, что погрязнее, - выкрикивала она, вызывая своими ужимками и непристойностями смех у мистов и рассеивая их торжественное настроение. - Одних распаляет смрад вспотевшего от скачки вестового, других - вид жалкого раба или покрытого дорожной пылью погонщика мулов. Эта любит гладиатора, та - актера, выставляющего себя на посмешище.
   Последние слова заставили Кассии вздрогнуть, хотя при своей начитанности она не могла не определить, что гетера просто произносит выученный наизусть скверный перевод на греческий отрывка из петрониевского "Сатирикона".
   ...Когда Деметра в своих поисках дочери по всей земле пришла в Элевсин, ее, не узнав в ней богиню, отвели, следуя обычным законам гостеприимства, на женскую половину дворца местного царя, Келея. Царица с ребенком на руках, увидев, как озарилась комната, вскочила на ноги. Еще не зная причин этого сияния, она, охваченная благоговением, предложила страннице с закрытым вуалью лицом свое кресло. Но та отказалась и села на простую низкую скамью. Долго сидела она неподвижно, в трауре, безутешная, думая об утраченной дочери. И лишь веселой и приветливой служанке Ямбе удалось развеселить гостью своими непристойными шутками, смягчив ненадолго ее горе...
   Поведение гетеры, потешавшей мистов, вовсе не было кощунственным. Она выполняла важную часть обряда, называемую "шутками на мосту" и проводимую в память о служанке Ямбе, сумевшей вызвать смех у скорбящей матери. Мисты, знавшие об этом, охотно отвечали гетере остротами такого же содержания. Все развеселились, и женщины не уступали мужчинам в скабрезностях.
   Молодой римский щеголь из Путеол, присматривавшийся к Кассии с самого утра, воспользовался общим настроением, подошел к ней и тихо прошептал на латыни с самоуверенной улыбкой, жеманно покручивая пальцем прядь своих завитых волос:
   - Госпожа моя, хоть мне еще не выпало счастье лицезреть тебя обнаженной, я уверен, что ты, как в древности Фрина, могла бы своей красотой смягчить сердца даже самых неумолимых судей. Думаю, если бы великий ваятель и великий живописец были знакомы с тобой, они забыли бы о греческой гетере.
   Кассия ничего не ответила. После того, что с ней недавно случилось в Кордубе, ей хотелось какое-то время забыть о Венере и обо всем, что с ней связано.
   Дигон, заметив, что молодой человек не пришелся по вкусу его хозяйке, придвинулся поближе.
   - Говорят, Фрина запросила с царя Лидии такую сумму, что, выплатив ее, он был вынужден поднять в своей стране налоги, - не унимался щеголь. - Зато, из уважения к уму Диогена, она отдалась философу безвозмездно, не взяв с него ни единого обола. Кому же из них ты уподобишь меня, о незнакомая красавица? И не скинешь ли ты свои одежды, как это делала Фрина во время элевсинских и посейдоновых мистерий?
   - Советую тебе уподобиться философу, но не Диогену, а Ксенократу, который остался глух к чарам Фрины, - ответила Кассия и отошла, оставив ухажера стоять с разинутым ртом. Он не ожидал, что молодая девушка окажется столь сведущей в старинных греческих историях.
   Дигон находился уже совсем близко к нему, когда Кассия сделала рабу знак, чтобы он успокоился и оставил незадачливого ухажера в покое.
   Миновав мост, процессия устроила привал. Наступило время пить кикеон. На вкус он оказался таким же, как обычный сельский напиток. Терпкая мята придавала остроты скучноватому ячменю. Можно было лишь почувствовать - даже не почувствовать, а скорее вообразить, - некоторый оттенок угадываемой затхлости, намекавший то ли на грибы, то ли на почву.
   Затем вдруг стянуло желудок. Но он был пуст, извергать было нечего, и спазм вскоре прошел.
   Служители, читая написанные на вощаных табличках имена посвященных, выстроили их так, чтобы впереди шли те, кто впервые участвовали в таинствах и заблаговременно принесли особые жертвоприношения. Они должны были первыми войти в Телестерий. Многим из тех, что шли за ними, места в храме не хватит, и они будут проходить посвящение на площади возле святилища.
   На пути из Афин в Элевсин было еще одно водное препятствие - небольшой стремительный поток, через который был перекинут узкий мост. К тому времени, когда процессия дошла до него, уже стали опускаться сумерки.
   Кассия испытывала не совсем привычные ощущения. Кожа ее тела стала горячей. Ноги были такими теплыми, что ей казалось, будто она смогла бы долго идти босой по льду, не чувствуя никакого холода. В веках появилась удивительная, никогда прежде не знаемая легкость, и глаза сами собой распахнулись настежь. Кассия с интересом покосилась на лица соседей. В полумраке, лишь частично рассеивавшемся светом коптящих факелов, Кассия увидела лицо щеголя, недавно пытавшегося ухаживать за ней во время "шуток на мосту". Оно было странно румяным и сияющим, а в широко раскрытых, неестественно блестящих глазах застыло выражение торжественности и какой-то яростной готовности.
   За мостиком все стали произносить особую фразу, которую разучили заранее.
   - Я постилась, - проговорила Кассия, и собственный голос показался ей неузнаваемо гулким, гудящим где-то внутри ее естества. - Я пила кикеон. Я брала предметы из большой корзины и совершала ритуал, перекладывая их в малую корзину. А оттуда я переложила их обратно в большую.
   Слова утратили для Кассии смысл. Важным было только их звучание, это гудение, гревшее грудь, заставлявшее трепетать сердце. Все сомнения вдруг отхлынули.
   - Иакх! - крикнул кто, и тысячи голосов подхватили: - Иакх! Иакх!
   Была уже ночь, когда процессия с криками "Иакх!", с трепещущими на ветру огнями факелов, вступила в священные пределы Элевсина. Усталости после перехода, длившегося целый день, никто не чувствовал. Волшебный напиток давал силы и легкость не только глазам, но и всему телу. Чувство голода тоже исчезло.
   Миновав триумфальные арки, установленные при императорах династии Антонинов - Адриане, Антонине Благочестивом и Марке Аврелии, - небольшие храмы Артемиды Привратницы и Посейдона, святилище Гекаты, Большие и Малые пропилеи, колодец, возле которого когда-то присела в своем безутешном горе Деметра, мисты пришли на большую площадь перед Телестерием.
   Кассия, бывшая в первых рядах посвященных, вскоре оказалась внутри храма, и ее взору предстал лес колонн. Теперь все факелы были погашены, кроме двух, которые держал в обеих руках дадух - второй по значимости после иерофанта жрец, факелоносец элевсинских мистерий. Света этих двух маленьких костерков на шестах было мало, но и его оказалось достаточно, чтобы увидеть, что расположенные на небольших расстояниях друг от друга колонны заполняют собой весь этот огромный зал. Лишь в середине его, рядом со статуями Матери и Дочери стояло небольшое, покрытое крышей возвышение с троном, на котором рядом с огромным гонгом восседал теперь иерофант. Мисты поднялись на широкие ступени трибун, окружавшие зал с разных сторон.
   Факелы погасли, и в темноте зазвучал негромкий хор. Голоса были странными, неземными, нельзя было понять, где женские, а где мужские. Слова гомеровского гимна смешивались с далеким гулом моря, со свистом ветра и, как почему-то стало казаться Кассии, с полетом звезд.
   Им вторили мерные удары гонга, наполнявшие громоподобными раскатами обширное пространство храма и слышимые далеко за пределами священной территории. Это были звуки царства мертвых. Именно с таким громом разверзлась земля перед Корой, когда из трещины выехала колесница похитителя.
   - Блажен тот человек Земли, кто видел это! - пели голоса. - Тот, кто не был посвящен в эти святые мистерии, остается трупом во мраке и тьме.
   Вспомнив наставления мистагога и глашатаев, Кассия попыталась думать о горе Цереры, повсюду ищущей свою дочь Прозерпину. Сначала ничего не получалось, и мысли путались, отвлекались на звуки голосов, но, затем, вернувшись к греческим именам богинь - Деметра и Кора-Персефона, - Кассия вдруг забыла обо всем, что происходило вокруг. Не думая о том, можно это делать или нет, Кассия опустилась и села на прохладный камень трибуны. Так же поступили сотни других мистов, но она об этом не знала. В кромешной тьме Кассия осталась наедине со своими мыслями, неожиданно переставшими ей подчиняться.
   Дочери должно быть намного страшнее, чем матери, поняла вдруг Кассия. Ведь она еще даже не знает, почему оказалась в подземелье, откуда не может вырваться. Ей невдомек, что бог смерти со многими именами хочет сделать ее царицей. Тем более, что она еще совсем маленькая девочка. Кора. Ей всего шесть лет.
   Почему шесть?
   Кассия вообразила-увидела-вспомнила образ черноглазой женщины. Волосами ей служили ниспадающие до плеч густые переплетения стеблей, листьев и цветов. Это была богиня-мать Деметра. Глядя неотрывным взором в глаза своей дочери Кассии-Персефоны, женщина велела:
   "Смотри в глаза своей матери!".
   Ее зрачки, а затем и радужные оболочки стали менять цвет точно так же, как это умеет делать море. Они становились из черных темно-карими, затем светло-карими, затем зеленовато-желтыми. И шестилетняя девочка, заточенная в подземелье, увидела, что это ее мать, рыжеволосая, как и она сама, Луцилла.
   Чей-то вскрик словно подал сигнал остальным погруженным в темноту участникам церемонии. То здесь, то там во мраке раздавались звуки плача, рыдания, тихого смеха, чей-то хохот. Все это вместе с голосами хора и ударами грома смешалось в одну неразличимую звуковую паутину, повисшую где-то под потолком подвала, где сидела маленькая девочка.
   В углу капала вода. Кассия лежала на матрасе, укрытая грубым солдатским одеялом, которое бросил ей стражник. Капли стучали непрерывно. Вода постепенно покрывала земляной пол безрадостного помещения. Кассия, зная, что находится в элевсинском храме, была бессильна остановить эту сцену. Она понимала, что напряжением воли могла бы встряхнуть с себя наваждение, но что-то в ней требовало прожить его до конца.
   Девочка хотела от матери того, чего та дать не могла: тепла. Девочка чувствовала себя оставленной, незащищенной и брошенной. Мать не приходила ей на помощь. Сегодняшняя Кассия неожиданно обнаружила, как жестоко она страдала без внешних проявлений любви Луциллы. Это открытие ее разозлило. Не для того она в течение столетий стремилась в Элевсин, чтобы какая-то сила начала внушать ей, будто ей очень важна та никчемная, неверная, холодная женщина, своей распутной трусливостью погубившая отца.
   Однако вода продолжала подниматься и уже затопила матрас. Девочка вскочила. Щиколотки ее были в воде, и ей становилось холодно. Внутренний жар, вызванный таинственным напитком, куда-то исчез. Теперь мороз сковал все члены и прочно утвердился в костях и крови, во внутренних органах. Одеяло девочку не спасет. Отогреть ее могла только мать, но та не шла ей на помощь!
   Возникло незваное понимание: Кассия вмиг отказалась бы от всего своего высокомерного презрения к Луцилле за одно лишь мгновение материнской ласки.
   Слова хора стали доходить до сознания посвященной. Кажется, то уже были строки не Гомера, а Пиндара:
   - Блажен тот, кто, увидев это, ступает на путь в подземное царство. Он знает конец жизни, также как и ее божественное начало!
   "Смотри в глаза своей дочери!" - велела вдруг богиня.
   Повинуясь приказу, Кассия Луцилла отождествилась со своим вторым именем. Она стала рыжеволосой женой Секста Старшего, лишенной дочерней любви. Луциллой, которая, подобно Деметре, всю жизнь искала свою дочь, но, в отличие от богини, так и не нашла ее. Луциллой, тосковавшей по Кассии, но неспособной выразить ей свою любовь из-за собственной ледяной скованности, ибо лед был ее природой.
   Лишь теперь стало понятно, почему от горя Деметры исчезли все всходы на земле, почему деревья, кусты и травы перестали расти, цвести и давать плоды.
   Мать и Дочь были едины. В великой богине плодородия и урожаев таилась частичка ее дочери, в великой богине смерти - частица ее матери.
   Девочке, чтобы вырваться из своей темницы, необходимо было слиться с нею, воцариться в этом подземелье, умереть и воскреснуть. Маленькая девочка могла стать Корой, стать обнаженной красавицей Фриной, ступающей из храма, чтобы окунуться в море во славу Великой Дочери.
   Но для этого надо было дать подземелью себя убить, а Кассия не могла этого допустить! Стены узилища смыкались, приближаясь к ней с ужасающим лязгом и грохотом. Стало невыносимо жарко. Вместе с испепеляющим жаром росло чувство отверженности и нестерпимое желание вырваться на свободу.
   Во мраке Телестерия возникла неожиданная вспышка, которая тут же погасла. Раздались крики застигнутых врасплох людей.
   Прогремел гонг.
   Последовали еще несколько вспышек. Они возникали в разных местах огромного зала.
   Кассия уже знала, что сейчас начнется переход к самой главной части таинств, что люди, которые еще не пережили встречу с богиней, сейчас переживут ее. Она поняла, что богиней будет не Мать, как ожидалось после всевозможных объяснений и пересказов преданий, а Дочь. Ибо она и есть Богиня этого святилища, та, что вступила в подземное царство и, став его повелительницей, возродилась к жизни с зернышком граната на языке.
   Кора, Девушка, Персефона, Прозерпина - имена ее можно было перечислять бесконечно. Некоторые были открытыми, другие - тайными. Именно Кора была преодолением смерти, ибо, не умерев, нельзя возродиться. И в апофеозе таинства посвященным открывалось, что Мать и Дочь это единое божество, объемлющее весь мир, что все истории, рассказывающие о них, как о разных существах, не достигают тайной сути, ибо предназначены они для непосвященных.
   Кассия знала, что всякий, увидевший Дочь во всей ее страшной красе и на мгновение ставший ею, навсегда освобождается от страха смерти, поскольку ему открывается сокровеннейшее единство смерти и жизни. Она знала и то, что лицезрение воскресшей Персефоны сопровождается таким всепроникающим блаженством, что след его и память о нем останутся на всю жизнь и, быть может, и на всю смерть.
   Но чувство отверженности так и не отпустило Кассию, и она, зная теперь тайну Элевсина, поняла также, что не допущена лицезреть Персефону. Совет, полученный от Лонгина, оказался неверен. Юная древняя Кассия пришла сюда, не имея на то права, ибо явилась она не с чистыми намерениями, и на руках ее была кровь многих людей. Отнюдь не безвинных, но человеческих существ.
   Кассия, неподвластная времени, не могла умереть и возродиться. А все эти тысячи людей, смертных, стареющих, с бесформенными, измученными временем и житейскими невзгодами телами и душами, - могли! Им было дано то, что не дано ей, единственной, наделенной чудесным даром избраннице неведомого, все еще неведомого божества.
   В зале становилось ярко и шумно. Странные, подобные молниям, вспышки следовали теперь чередой, становились продолжительнее, и вскоре весь зал озарился потоками света. Огромное пламя всколыхнулось над навесом трона иерофанта и вырвалось в небо через внезапно образовавшееся отверстие в крыше Телестерия. Люди кричали "Иакх!", приветствуя чудо, и шли к центру зала. Они спускались с трибун и входили в зал с площади.
   Кассия же рвалась через весь этот поток наружу. Грубо расталкивала она людей, но те не обращали на нее никакого внимания. Сияющие их глаза были широко распахнуты, лица их были блестящими и счастливыми, уста их пели "Иакх!", многие были в слезах.
   - Владычица родила священного мальчика! - возгласил громовой голос иерофанта, и сотни голосов разнесли эту весть. - Могущественная родила могущественного! Иакх!
   Кассия выбралась из святилища на площадь, однако и там пришлось ей пробираться сквозь толпу и против толпы. Кассия вся горела, но где-то в костях ее застрял островок холода. Пространство вокруг было озарено светом. Она оглянулась назад и увидела снопы света и пламени, вырывающиеся из отверстия в крыше Телестерия. Этот свет наверняка был виден на расстоянии многих стадий. В ночь мистерий он мог служить маяком для блуждающих в море кораблей.
   - Госпожа! - услышала Кассия и резко обернулась.
   Это был Дигон. Каким-то образом он, находясь в толпе снаружи Телестерия, заметил ее.
   - Иди в зал! - сказала Кассия через силу. Говорить было трудно. - Иди туда, там сейчас происходит самое главное. Ты же посвященный.
   - Пойдем, госпожа, - Дигон поддержал шатающуюся Кассию, помогая ей проталкиваться через встречные потоки людей.
   Они достигли пропилей и покинули священную территорию. Миновали Элевсинские поля, где скоро будут до самого утра танцевать посвященные, и постепенно дошли до жилых кварталов городка.
   Кассия молчала, зная, что Дигон легко найдет домик, где ждали остальные рабы. Тело ломило, внутри нее гудел жар. Но все это ее не тревожило. Главное было то, что богиня мистерий, которой оказалась не Церера, а Прозерпина, ее не приняла. И Тайное Божество так и не открыло своего покрова.
   До боли в висках и до стеснения в груди хотелось забыть невыносимое переживание отверженности. Кассии на мгновение пришло в голову стереть последнюю половину суток, вернуться в прошлое и утром, вместо того, чтобы присоединиться к мистам возле храма Деметры в Афинах, покинуть негостеприимную Ахайю. Но она была так измучена, что готова была ухватиться за любой повод, чтобы не совершать никаких умственных усилий. И повод тут же нашелся, так как Кассия поняла, что ее истязают не сами переживания, а память о них, стереть которую все равно не удастся.
   Дигон постучал в дверь, и вскоре ее открыла молодая служанка Кассии. Она хотела помочь бывшему гладиатору, но великан продолжал поддерживать госпожу, пока они не дошли втроем до приготовленной для Кассии комнаты. Только тогда он удалился. Пока служанка развязывала тесемки сандалий на ногах госпожи, та думала о том, что даст Дигону свободу сразу по приезде в Рим. Правда, что-то ей подсказывало, что он, как некогда Олуэн, попросит разрешения продолжать ей служить. Кассия решила, что она удовлетворит эту просьбу, пока не придет время снова переехать на Восток, чтобы в очередной раз стать Кассией Старшей.
   Засыпала она, пылая, почти погружаясь в обморок. Но даже в этом состоянии, где трудно было отличить одну мысль от другой, Кассия понимала: она мечтала о посвящении в мистерии на протяжении более двух столетий, надеясь открыть личность Тайного Божества, но получила одно лишь чувство отверженности, словно снова была слабой и пугливой шестилетней девочкой. Эта была не какая-то отдельная мысль, а горькое, неотъемлемое от самого существа Кассии знание.
   Утром она все еще была в горячке, то ненадолго приходя в себя и глядя на слуг бессмысленным взором, то забываясь в беспокойном сне. Слуги привели местного врача. Дигон спросил его на латыни, давно ли тот живет в Элевсине. Врач не без гордости ответил, что родился в этом священном месте. Дигон тут же отказался от его услуг.
   - В чем дело? - удивился Полидевк.
   - Госпожа во сне разговаривает, - ответил Дигон. - Врачу незачем понимать, о чем она говорит. Надо найти какого-нибудь деревенского лекаря, не знающего латыни.
   Это оказалось делом нелегким, но к середине дня такой врач нашелся. Он осмотрел вялую, горячую Кассию, которая лежала, погрузившись в мрачные мысли и не проявляла особого интереса к происходящему. Лекарь прописал процедуры и лекарства и ушел.
   В течение дня Кассия несколько раз вставала, даже выходила во двор, но вскоре снова ложилась, разговаривала неразборчивым голосом со своей терракотовой статуэткой, стоявшей на тумбе возле изголовья кровати. К вечеру Кассия опять погрузилась в суматошное забытье.
   В эту ночь ей впервые приснилось Тайное Божество.
  

***

  
   Несколько недель странствий по Бетике и Лузитании покоя не принесли, и Алкиной, мучимый тоской по сыну, вернулся в Кордубу. Как оказалось, Кирилл все-таки сохранил за ним место смотрителя складов, хотя бывший актер и отсутствовал долее оговоренного срока. Впрочем, возможно, Кирилл просто не нашел другого работника.
   Параскева, у которой Алкиной после смерти жены оставил Амвросия, сказала, что была вынуждена отдать ребенка Лаодике и Семпронию. Те, узнав о пожаре и гибели Хлои, пришли в общину, чтобы навести справки о сыне и внуке.
   - Мне нечего было им возразить, - виновато объясняла Параскева. - Ведь ты не сказал, когда вернешься. Твои родители утверждали, что по закону я не имею на мальчика прав, так как ты не оставил мне никакой грамоты, и что они могут обратиться в суд городского префекта. Пришлось им уступить. Не хватало еще, чтобы твои родственники распустили слух, что христиане похищают детей...
   - Ты все сделала правильно, - успокоил ее Алкиной, осыпав благодарностями за доброту и внимательность.
   За Амвросия Алкиной не беспокоился, понимая, что Лаодика сумеет позаботиться о нем, несмотря на кочевую актерскую жизнь. Не будь она язычницей, Алкиной не смог бы найти для сына лучшей бабушки.
   В тот же день он снял в инсуле небольшую квартиру, состоявшую из одной комнаты и крошечной каморки, из которой он решил сделать детскую. Первый, наземный, этаж был Алкиною не по карману, а о верхних он не хотел даже думать, памятуя о том, насколько они опасны в случае пожара. Снятая им квартирка находилась на втором этаже.
   Алкиной побывал в гостях у пресвитера, и тот свел молодого вдовца с незнакомым состоятельным христианином по имени Гордий, который предложил ему приобрести пожилую рабыню - христианку и опытную няньку. Алкиной колебался из-за денег, но Гордий предложил ему весьма приемлемый способ оплаты, согласно которому Алкиной мог отдавать ему в течение многих месяцев часть своего заработка. На это пришлось согласиться: без женского ухода растить ребенка было бы непросто.
   В общине, после молитвы Алкиной нашел среди собравшихся во дворе прихожан тех, что, подобно ему, потеряли родных во время пожара. Всего, считая Хлою, число погибших составляло пять человек. Глядя на их родственников, Алкиной снова впал в мучительные сомнения, одолевавшие его все время его странствия.
   Если бы в ту злополучную ночь он обратился за помощью к Александру, он спас бы не только свою жену. Шестеро детей не лишились бы отца-кормильца, женщина не потеряла бы единственного сына. Какая была бы выгода Сатане от того, что спаслись бы несколько добрых христиан?
   Алкиной знал, что эти мысли ни к чему хорошему его не приведут. Судьбы людей в руках Господа. Если Он допускал возможность их спасения, то почему забрал их жизни? Почему единственной возможностью спасти их была сверхъестественная, противная природе помощь колдуна? С другой стороны, было ли использование колдовства ради спасения жизни христиан вызовом Богу?
   Порой Алкиною приходило в голову, что благочестивое смирение, из-за которого он не побежал в ночь пожара за помощью брата, вообще ставит под сомнение оправданность попыток спасения кого бы то ни было. Если кому-то угрожает смертельная опасность, следует ли идти ему на помощь? Разве это не означает то же, что усомниться в целесообразности Божественного промысла?
   В таком противоречивом состоянии духа Алкиной отправился за сыном. Дом, где жили актеры, недалеко от восточной границы города, оказался безлюден, если не считать пожилого раба, убиравшего участок улицы перед входом. Раб сообщил Алкиною, что актеры находятся в поездке и вернутся лишь через неделю. И что маленький внук мимографа тоже с ними.
   Алкиной не стал выяснять, в каких краях он мог бы найти труппу. Он уже договорился с Кириллом, что сегодня вечером приступит к работе, поэтому ему оставалось лишь дождаться возвращения актеров в Кордубу.
   Покидая дом, Алкиной не заметил курчавого коренастого крепыша средних лет, который следовал за ним, оставаясь за домами и деревьями, до самой инсулы. Двигаясь бесшумно, преследователь вошел в здание вслед за бывшим актером и успел заметить, за какой дверью второго этажа исчез Алкиной.
   Вернувшись в гостиницу, где его ждала Кассия, Полидевк доложил ей о результатах проделанной работы. Госпожа поручила ему продолжать слежку. На следующий день курчавый слуга подтвердил, что актер рано утром вышел из инсулы. Сомнений у Кассии не оставалось: этот мим больше не жил вместе с другими ярмарочными шутами, а по неизвестным причинам поселился отдельно в многоэтажном доме. Вероятно, опасался каких-то шагов со стороны златовласой римлянки и надеялся, что ей будет труднее его найти. Возможно, поэтому перестал бриться и отрастил бороду. Об этом Кассия узнала от Полидевка.
   Было, впрочем, неясно, как этот фигляр рассчитывал укрыться от Кассии, если продолжал выступать в труппе. Или он больше этого не делал? Полидевк докладывал, что дом актеров пустует, но Александр, тем не менее, находится в городе.
   Что ж, чем проще найти жертву, тем легче охотнице.
   Внезапный приезд Кассии в Кордубу был вызван сновидением, посетившим ее во вторую ночь после неудачной попытки пройти посвящение в таинства Матери-Дочери в Элевсине. К большому сожалению для Кассии, божество во сне так и не открыло ей ни имени своего, ни облика. Однако присутствие его было несомненным. Голос его звучал внутри Кассии, заполняя все ее существо грозным эхом.
   Когда Кассия проснулась, тело ее все еще пылало, но бредовая спутанность мыслей, в которой она пребывала после ухода из Телестерия, уступила место внезапной ясности. Подробностей сна она не помнила. Не могла даже повторить слов божества. Знала лишь, что небожитель требует от нее жертвы.
   Размышляя об этом, Кассия пришла к выводу, что речь не могла идти об обычных подношениях фруктов или птиц. Божеству нужно было ритуальное убийство - в этом его избранница не сомневалась. Как не сомневалась она в том, что единственно достойной жертвой для таинственного небожителя может быть лишь тот, кто, будучи одарен его милостью, не способен проникнуться ценностью полученного дара.
   Кассия взяла с собой в Бетику только Дигона, Полидевка и молодую служанку. Остальных слуг она отправила в Рим. В Кордубе она остановилась в одной из многочисленных малоприметных гостиниц для бедноты, а слугам велела как можно реже отлучаться из дома, чтобы не бросаться в глаза местным жителям.
   Город выглядел иначе, чем летом. Яркое венценосное цветение осталось в прошлом, опавшая листва, шурша, огибала каменные вазы и подножия изваяний. Здесь, как и в Ахайе, осень вступала в свои права, хотя погода все еще стояла теплая. Кассия, подобно своим слугам, большую часть времени отсиживалась дома - и не только потому, что горожане могли ее запомнить. Ей не хотелось видеть места, по которым она ходила с Александром, держась за руки и рассказывая ему свои самые сокровенные мысли и мечты. Когда эти воспоминания все-таки затопляли ее сознание, она титаническим усилием возвращалась к своим нынешним планам, и на помощь ей приходили такие слова как "ярмарочный шут" и "этот жалкий фигляр".
   Несколько раз это горячечное, полное мрачной решимости умонастроение вдруг, словно яркой вспышкой молнии посреди ночи, прерывалось кричащей мыслью о том, что никогда и ни с кем не было Кассии так отрадно, никогда не испытывала она такой тихой, раскрепощенной радости, как с этим актером-орбинавтом! Мыслим ли мир, где его не будет?
   Однако молнии кратковременны, и на смену терзаниям приходила твердая уверенность в том, что такова воля божества.
   К тому же Кассия давно хотела узнать, бессмертен ли человек, наделенный вечной юностью, или же его жизнь можно насильственно оборвать. Иными словами, означала ли вечная юность орбинавта бессмертие.
   Что до самого слова "орбинавт", то оно перестало раздражать Кассию с того самого мгновения, когда она решила, что вновь останется единственным орбинавтом на земле.
   Следовало еще что-то предпринять в связи с "кентаврами", чтобы их знания и заблуждения не успели получить распространения. Что было правильнее: подослать к каждому из них исполнителя своей воли или обвинить их всех разом в сборищах с целью свержения августа? Кассия больше склонялась ко второму плану, тем более, что тайные сборища действительно имели место, но оба варианта требовали точного знания имен всех участников кружка "кентавров". Кассия укоряла себя за то, что в свое время не расспросила Александра об этом во всех подробностях. На сегодняшний день ей было известно лишь о декурионе Марке Ульпии, его жене Кальпурнии и их клиенте, враче Клеомене по прозвищу Софист. Но Кассия Луцилла знала, что в кружке были и другие люди.
   Сколько их, этих других? Как узнать, кто они? Все ли они живут в Кордубе?
   Внезапно пришла мысль, которая показалась единственно удачной и настолько правильной, что Кассия тут же приняла решения, отбросив всякие колебания. Ей следовало обмануть Александра, притворно примириться с ним, возможно - даже сделать вид, что она принимает всерьез его детские разговоры о "сострадании", что отказывается от намерения избавить мир от "кентавров". Войдя к нему в доверие, она разузнает у него все, что ей необходимо. В том, что он, будучи сам актером, тем не менее достаточно наивен, чтобы поверить в чужую игру, Кассия не сомневалась.
   Какая-то каверзная внутренняя часть вдруг шепнула Кассии, что исполнение плана позволит ей, помимо всего прочего, ненадолго возродить сладкое лето любви до того, как наступят столетия душевной засухи. Кассия так разозлилась на себя за это непрошеную подсказку, что решила приступать к действиям не медля.
   День был теплым, и Кассия надела легкую изумрудного цвета летнюю тунику - ту самую, в которой она была в день их первой близости.
   Идя по длинному коридору второго этажа инсулы, женщина снова удивилась тому, как может дар орбинавта уживаться в Александре с такой невзыскательностью и отсутствием устремлений. Пусть он лишен деловых качеств Кассии. Он мог хотя бы просто заработать хорошие деньги, делая ставки на гладиаторских играх, поскольку был способен узнать заранее их исход.
   И все же этот человек, при всей скромности его запросов, когда-нибудь станет опаснейшим врагом, если не остановить его прямо сейчас! И для этого придется одурачить того, чьей работой было дурачить людей.
   С этой мыслью Кассия толкнула дверь и вошла в аскетичную комнату, где не было ничего, кроме кровати, жаровни на треножнике и сундука с лежащей на нем грудой книг. Не было даже какого-нибудь крошечного домашнего алтаря. Впрочем, посетительница вскоре поняла причины его отсутствия. Справа от входа она увидела небольшую каморку, где над лежанкой висело распятие.
   Стоящий у окна молодой мужчина в темно-сером, почти черном, перетянутом веревочным поясом хитоне обернулся и с удивлением воззрился на посетительницу.
   С лета он изменился. И дело было не только в темной одежде, бороде и распятии. Его взгляд утратил радостную любознательность, а на лбу обозначились складки. Кассии вдруг пришло в голову, что разговоры о вечной юности орбинавта не соответствуют действительности. Просто божество наделило ее не только даром менять прошлое, но и неувядающим телом. Что же до Александра, то он выглядел так молодо просто потому, что ему еще не было и тридцати. Впрочем, не так уж он и молодо выглядел. Вид у него был потрепанный, волосы спутались, осунулось лицо.
   Кассия внезапно поняла причину столь резких изменений. Ей даже стало смешно оттого, что она не сразу сообразила об этом. Он тосковал по ней! Конечно, тосковал настолько, что запустил себя, стал искать утешение в христианстве - отсюда и распятие, - утратил всякий вкус к жизни!
   - Удивлен? - спросила она с улыбкой. Теперь, когда женщина знала, как страдает без нее мужчина, улыбаться ей было легко.
   - Это ошибка, - сухо ответил постоялец квартиры. - Мы не знакомы.
   - Да, я понимаю, - женщина вошла в комнату и закрыла за собой дверь. - Ты не хочешь меня видеть. Но, поверь мне, я многое передумала за это время и действительно сожалею о нашей ссоре. Ты кое в чем был тогда прав.
   Ей казалось, что лучше не говорить ему, что он был прав во всем, так как в этом можно было почувствовать неискренность. Пусть считает, что она постепенно созревает для осознания его полной правоты и безупречности.
   Женщина мельком взглянула на переплетенные кодексы на сундуке. Книги, как всегда, вызывали любопытство. Когда наступит примирение, можно будет полистать их в свое удовольствие.
   Мужчина же думал о том, что мир театра на самом деле является капищем пороков. Очевидно, пришедшая была какой-то подружкой Александра, с которой тот повздорил. Типичная распутная, бесстыдная молодая римлянка.
   - Я не тот, кто тебе нужен, - выдавил он, не находя в себе никакого желания быть вежливым. - Пожалуйста, оставь меня, женщина.
   Такой неуступчивости и тем более неучтивости с его стороны она не ожидала и теперь уже не была уверена, что ей хочется продолжать игру.
   Впрочем, нет, сдаваться еще было рано!
   - Ты оставил у меня парик. Помнишь, как мы смеялись? - вынув из висящего за плечом мешочка длинный черный парик, женщина водрузила его себе на голову. Рыжие кудри исчезли. Теперь в комнате стояла странного вида худая, подтянутая зеленоглазая женщина с очень длинной, разделенной надвое, массой густых черных волос, доходящих ей до талии.
   Мужчине было все трудней справиться с нарастающим раздражением. Ему хотелось оставаться наедине со своими мрачными мыслями. Неуместная веселость непрошенной гостьи с повадками гетеры отвлекала его.
   Возмущение усилилось еще больше, когда женщина подошла к нему почти вплотную.
   - Ну что? Нравится? - спросила она. - Ты говорил, что я похожа на варварскую царевну? Или речь не шла о царевне, мой актер?
   - Я больше не актер! - воскликнул мужчина. - Уходи же, сколько тебе повторять!
   Он хотел добавить, что он не Александр, но не смог заставить себе произнести имя колдуна.
   Имя брата.
   Нет, все же колдуна.
   - Перестань, вспомни, как нам было хорошо, - вкрадчиво произнесла женщина. - Ведь я пришла извиниться! Где же хваленое сострадание? Разве твоя новая вера не проповедует всепрощение? Я ведь видела у тебя во второй комнате распятие.
   Она положила ему ладони на грудь, но мужчина рванул ее по рукам и отпрянул назад.
   - Ты посмел ударить меня! - в глазах женщины вспыхнула ярость, и она, с силой оттолкнув мужчину, быстро отвернулась от него и направилась к двери.
   Кассия ожидала, что Александр бросится за ней с извинениями, но вместо этого услышала глухой стук и резкий вскрик. Обернувшись, она не поверила своим глазам.
   Мужчина лежал на полу с разбитой головой. Толчок Кассии отбросил его к стене, об которую он ударился затылком. Глаза его были закрыты, из раны на хитон и дальше, на пол, стекала липкая коричневато-красная жижица.
   Этого просто не могло быть! То есть могло, конечно, если бы Кассия толкнула обычного человека. Но Александр должен был обладать вечно юным, идеальным телом орбинавта с его огромной силой. Он и обладал ею. Кассия помнила, как он справился с ней, когда они однажды шутливо боролись на ложе любви.
   Или, быть может, она в тот раз, сама того не замечая, поддалась мужчине, потому что хотела чувствовать себя рядом с кем-то сильным и надежным? Но это означало, что сам по себе дар орбинавта, как Кассия и предполагала, вовсе не перестраивал тело! Что вечная юность была отдельным даром Тайного Божества!
   Кассия закрыла глаза и вернулась в недалекое прошлое ...
   ...Она положила ему ладони на грудь, но мужчина ударил ее по рукам и отступил к стене.
   Следя за тем, чтобы ее ответный толчок был такой же силы, как в стертом витке, Кассия на сей раз не отворачивалась. Теперь она видела то, что произошло. Мужчина отлетел к стене, словно его подхватил камень, выпущенный из баллисты, и со стуком ударился головой о стену. Это произошло так быстро, что он не успел даже вскинуть руки для защиты.
   - Ах! - вскрикнул он, сполз на пол и затих.
   Теперь надо было изменить более продолжительный интервал времени, чтобы избежать такого исхода. Кассия уже закрыла было глаза перед тем, как погрузиться в пространство волокон, но тут ее остановила новая мысль.
   Ведь это и была та жертва Тайному Божеству, которую она собиралась принести!
   Пусть в планах Кассии не было свершить этот замысел сегодня, но ведь рано или поздно она так или иначе должна была избавиться от актера, от второго орбинавта, будущего соперника и смертельного врага! Если дело уже сделано, зачем же его отменять? Ведь второго такого удобного случая может и не представиться. Александр вовсе не был склонен принимать предложенную ему игру, он не желал простить кающуюся Кассию и не шел на примирение. Это означало, что впоследствии подобраться к нему будет, скорее всего, намного труднее!
   К тому же он, как кажется, заинтересовался христианством. Кассия за годы поисков своего Тайного Божества успела собрать немало сведений о различных культах. Она знала, что галилейское учение требует от своих приверженцев исповедоваться время от времени во всех своих самых тайных делах и помыслах. А это означало, что Александр способен предать огласке и свой дар орбинавта. Таким образом, он становился опасен прямо сейчас, а не только в отдаленном будущем.
   Но как же сведения о "кентаврах", которые Кассия надеялась получить у Александра?
   Что ж, настоящий орбинавт все равно был для нее опаснее, чем те, что только мечтали стать орбинавтами. К тому же любой из них под пыткой сообщит все остальные имена. Просто надо тщательно продумать, как с ними расправиться.
   Участь погибшего была решена. Кассия открыла глаза и присела рядом с лежащим мужчиной. Взяла его за руку. Пульса не было.
   - Вот, Божество, получай свою жертву, - произнесла она глухим тихим голосом.
   Кассия понимала, что величина утраты откроется ей постепенно, ибо впереди - вечность, и в этой вечности нет места Александру и его удивленным глазам. Знала, что никогда и ни с кем она больше не станет разговаривать с детской откровенностью, что запахи розы и жасмина теперь всегда будут напоминать ей краткий миг упоения.
   Может быть, все-таки стереть этот ужасный поворот событий? Вернуть Александру жизнь и понаблюдать, как со временем он разрушит планы Кассии и, скорее всего, принесет ей гибель? Если бы он выказал хоть какую-то радость, увидев ее, если бы в его глазах появился хотя бы отсвет тех чувств, которые озаряли их всего каких-то два месяца назад! Но нет, этот имитатор вел себя как чужой и враждебный ей человек! Он оттолкнул ее! Должна ли она оживить врага на собственную погибель?
   - Прощай, - шепнула Кассия, чувствуя, как стискивается грудь, как не приходят спасительные рыдания. - Прощай, мой шут, любимейший из всех актеров...
   Порывшись в сундуке, она нашла темно-серый, почти черный паллий. Это, конечно, была мужская одежда, но Кассия сейчас такие мелочи не волновали. Она набросила паллий на плечи и, взглянув в последний раз на убитого, выскользнула из комнаты.
   Стоявшие у угла противоположного дома Дигон и Полидевк ждали госпожу, которая все не появлялась.
   - Гляди, это она! - Дигон, показав на удаляющуюся фигуру на другой стороне улицы.
   - Где? - не понял Полидевк. - Та женщина? С чего ты взял? Взгляни на эти волосы! Да и одежда совсем другая!..
   Женщина, о которой они говорили, на мгновение остановилась и подняла руку, словно заслоняя глаза от солнца. При этом она странно растопырила пальцы.
   - Она! - прошептал Полидевк.
   Не говоря больше ни слова, рабы разошлись в разные стороны, повинуясь тайному знаку своей госпожи. Встретились все трое уже в гостинице.
  

***

  
   Сразу после разрыва с Кассией Александр рассказал о ней Кальпурнии и Клеомену. Через два дня в доме Марка Ульпия состоялось собрание всех кордубских "кентавров".
   - Не кори себя, - успокаивала Александра миловидная матрона. - Ведь ты дал ей слово не рассказывать о ней никому.
   - И все же, - осторожно ввернул Марк, видя в каком состоянии пребывает их молодой орбинавт, - я не могу понять, почему ты держал слово, данное этой римлянке, но нарушил слово, данное нам.
   Александр вспыхнул и спрятал глаза.
   Клеомен встал со скамьи кресла и, подойдя к актеру, похлопал его по плечу.
   - Мы никогда не просили нашего друга скрывать эти сведения от других "алкидов", - сказал он, использовав слово, бытовавшее среди хранителей учения Воина-Ибера до того, как Кальпурния придумала понятие "орбинавт".
   Разговор происходил в беседке, расположенной в перистиле дома Ульпиев.
   - Конечно, я виноват перед вами, - сказал наконец Александр и поднял голову, заставив себя взглянуть хозяину дома в глаза.
   - Нам объявлена война, - спокойно заметил бывший центурион Ювентий. - Для ведения военных действий необходимо выработать стратегию. Какой смысл тратить время на разговоры о том, почему Александр что-то сделал или чего-то не сделал, тем более, что он уже принес свои извинения?
   Этот довод был принят всеми, однако обсуждение "стратегии" почти тотчас же зашло в тупик из-за различия мнений.
   Оба бывших легионера - Марк и Ювентий - считали, что необходимо немедленно найти Кассию и убить ее. А если это невозможно сделать сразу, то по крайней мере надо укрыть в надежном месте членов семей "кентавров", включая Кальпурнию и троих детей Ульпиев.
   Этому плану воспротивились Кальпурния и Клеомен. По их мнению, исходившая от Кассии угроза не была очень серьезной и уж вряд ли носила столь срочный характер, чтобы оправдать прерывание привычного образа жизни. Подавленный чувством вины Александр, полагавший, что опасностью пренебрегать неразумно, не счел себя вправе вмешиваться в спор.
   Конкретного решения в тот день принято не было. Тем более, что даже сторонники боевых действий не могли предложить никакого плана. Они не знали, как подступиться к Кассии, постоянно охраняемой отрядом вооруженных слуг. Не знали, даже где Кассия находится. Как выяснил Клеомен, из гостиницы "Филин" она уже съехала.
   Вскоре после этого разговора на Александра обрушились совсем другие заботы. Семпроний получил записку от Алкиноя, где тот лаконично писал о прискорбной гибели во время пожара его жены Хлои и о том, что он покидает город. Алкиной не сообщал, когда вернется в Кордубу.
   Не знали этого и в христианской общине, куда Лаодика обратилась для того, чтобы забрать Амвросия.
   Александр не был уверен, что приемная мать поступает правильно.
   - Все равно брат вернется и отнимет у тебя мальчика, - предупреждал он.
   - Я прекрасно это понимаю, - с сожалением отвечала пожилая женщина. - Но мы же не знаем, когда это произойдет. Что, если Алкиной вернется только через полгода или год? Почему все это время наш внук должен жить у совершенно посторонних людей?
   Семпроний, как всегда, поддержал жену.
   Вскоре Александр привязался к миловидному и смышленому ребенку, напоминавшему ему своими глазами Алкиноя (и его самого), а ямочками на щеках - бедную Хлою.
   Осенью труппа уехала на несколько недель в поездку по городам Бетики и Лузитании. Александр принимал весьма деятельное участие в постановке новых пьес, нянчился с Амвросием и вообще брал на себя любые дела, лишь бы хоть как-то отвлечься от мыслей о Кассии. Занятость прогоняла тоску по утраченной близости с этой женщиной. Но иногда не помогало ничего - ни работа, ни изменения яви, ни хохот и аплодисменты публики, - и перед глазами вставали пьяные от счастья и хохота зеленые глаза, белое лицо, прямой нос, чуть вздернутые уголки губ, рыжие локоны. В памяти звучал вкрадчивый голос, называвший Александра самыми нежными словами, найденными римскими поэтами за несколько столетий.
   Однажды, во время уличного представления перед храмом Асклепия в Саламантике молодой имитатор потерял сознание от внезапно обжегшей его затылок острой боли. По счастью, выход Александра уже закончился, и он находился под навесом повозки, когда это произошло. Когда Александр пришел в себя, он обнаружил, что лежит в гостиничной постели, вокруг которой сгрудились актеры. Ему казалось, что он ударился о стену и раскроил себе голову. Боль все еще горела, но еще нестерпимее ее была поднявшаяся в душе тревога за брата. Как это внезапное переживание связано с Алкиноем, Александр не знал. Однако в том, что с его братом-близнецом произошло что-то ужасное, он не сомневался.
   - Сколько времени я был без сознания? - спросил он между глотками, отпивая воду из чаши, пока его поддерживал Иберий.
   Оказалось, что прошло целых три часа.
   Откинувшись на подушках, Александр закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Он знал, что необходимо вернуться в прошлое, настолько далеко, насколько позволяла глубина ствола, и немедленно отправиться в Кордубу в надежде, что в христианской общине знают, где может находиться Алкиной. Мысленные подсчеты показывали, что, если брат до сих пор не вернулся в Кордубу, ему уже не помочь: не хватало времени, чтобы искать его по всей провинции.
   Впрочем, лежать, ничего не делая, Александр тоже не мог. Он настроился на весьма глубокое погружение в прошлое, однако боль мешала сосредоточиться, и вскоре, вместо того, чтобы начать проживать другой виток яви, измученный орбинавт провалился в сон.
   Он пришел в себя только через сутки и, ничего не объясняя родителям и другим актерам, извинился за то, что бросает их посреди выступлений, и вернулся в Кордубу.
   Там его ждало страшное известие. В инсуле, где нашли погибшего Алкиноя, жили люди из христианской общины. Они вошли в комнату бывшего актера вместе с хозяином многоэтажного дома, обеспокоенного тем, что постоялец не принес ему в срок платы за проживание. Алкиноя опознали и доставили в общину, где похоронили, отпев его в соответствии с христианским ритуалом.
   - Как это произошло? - спросил Александр старушку, показавшую ему могилу брата с воткнутым в бугорок земли крестом, рядом с могилой Хлои.
   - Мы не знаем, - отвечала та скорбным голосом. - Оступился и упал. На все Божья воля...
   Из рассказов христиан Александр уже знал, что в инсулу приходили солдаты городской когорты. Никаких следов ограбления или нападения они не обнаружили. Никто, кроме Александра, не сомневался, что произошла несчастная случайность.
   Глядя на могилу воспаленными глазами, Александр хрипло застонал. Старушка участливо взяла его за руку. Актеру казалось, что внутри и вокруг него раздается долгое горестное голошение. Этот город вместе с рекой, на которой он стоял, деревья с их начавшей уже облетать листвой, вечнозеленые пальмы и кусты, дома, люди, животные, птицы, - все они словно превратились в плакальщиц, исполняющих древний, извечный обряд рыдания над мертвым. Они беззвучно оплакивали все то, чем мы так дорожим и все же всегда теряем, оставаясь лицом к лицу с бесстрастной и безжалостной бесконечностью.
   Александр отправился в инсулу, где погиб брат, и стал стучаться в одну дверь за другой, расспрашивая жильцов о событиях того дня. Одни не пожелали говорить, других не оказалось дома, третьи ничего интересного рассказать не могли. Но актер поставил целью обойти все квартиры всех шести этажей, и на пятом его поиски принесли плоды. Мальчик лет десяти сообщил Александру, что в тот день он болел, и родители не разрешили ему идти играть. От скуки он несколько часов смотрел в окно. В тот день мальчик видел входящую в здание рыжую женщину в зеленоватой столе. Видел он и уходящую из инсулы другую женщину. На ней было что-то серое - палла или плащ, было не рассмотреть из-за складок. Волосы у уходящей были очень длинные и спускались до самой поясницы. Они были густые, черные и разделенные надвое. Мальчик отметил, что никогда не видел раньше такой странной прически.
   Александр поспешил в дом Ульпиев, где сказал задыхающимся голосом Марку и Кальпурнии, что Кассия убила его брата-близнеца. Он узнал описание парика, который оставил в гостиничной комнате у Кассии, когда они поссорились. Рыжие волосы той женщины, что входила в инсулу, и эта двойная копна длинных черных волос не оставляли никаких сомнений в том, что на самом деле произошло.
   Через сутки состоялось собрание "кентавров". На этот раз всем было ясно, что события приняли серьезный оборот.
   - И все-таки я не понимаю, зачем ей было убивать твоего брата? - недоумевала Кальпурния. - Чем же он мешал ей?
   - Скорее всего, она приняла его за меня, - сухо прокомментировал осунувшийся за последние дни Александр. - О том, что у меня есть брат-близнец, я ей не рассказывал. Да и незачем ей было нападать на Алкиноя. Она хотела убить меня.
   Присутствующие молчали. Горе Александра требовало нескольких дней траура, но актер прямо заявил друзьям, что на это нет времени. Кассия приступила к действиям. Речь шла уже не об объявлении войны, а о нападении, отнявшем жизнь у ни в чем неповинного человека.
   - Если она считает, что убила Александра, значит - у нас есть какое-то время, - предположил Марк Ульпий. - Для Кассии Луциллы мы, не будучи орбинавтами, не представляем такой же опасности, какую она усматривали в нашем дорогом друге.
   - Нет, мешкать нельзя, - возразил Александр. - Мы должны ее опередить! Не забывайте, насколько она опасна.
   С этим все были согласны.
   "Кентавры" вновь заспорили о допустимости кровопролития в целях самозащиты, и как оно согласуется с важностью сострадания. Александр в этот раз не стал скрывать своей точки зрения. Несмотря на то, что он призывал начать действовать безотлагательно, актер настойчиво возражал против того, чтобы в результате их действий кто-либо погиб - будь-то сама Кассия или слуги, составляющие ее охрану.
   - Дорогой друг, - увещевал его Ювентий. - Если произойдет столкновение, наши враги не будут связывать себе руки подобными обязательствами. У них и без того есть преимущество. Они вооружены и хорошо обучены, а Кассия намного сильнее тебя в искусстве орбинавтов. Ее глубина ствола больше твоей, да и способность к концентрации, очевидно, превышает твою, учитывая, как давно она открыла в себе этот дар.
   Александр был вынужден признать правоту бывшего центуриона. Он рассказал, как однажды они с Кассией затеяли поединок, наблюдая двух ползущих по земле жучков. Один из них был заметно крупнее и быстрее другого. Вскоре, значительно опередив второго, он добрался до лежащей в траве сломанной ветки. Кассия решила осуществить маловероятный виток яви, в котором в этом "соперничестве" побеждало более медленное насекомое. Александр же помогал своим даром быстрому жуку. Два орбинавта повторяли этот эксперимент шесть раз. Все шесть раз побеждала Кассия, претворяя в жизнь такой вариант яви, в котором прыткий жук натыкался на препятствия или отвлекался от цели, неожиданно меняя направление.
   - Мы не призываем убивать людей, руководствуясь ненавистью, жаждой мести или крови, - вставил свое слово и Марк Ульпий. - Мы хотим защитить наших любимых и самих себя.
   Сказав это, он кивнул головой в сторону двери, откуда раздавались детские голоса. Там, в доме, юный Орест Ульпий играл со своими младшими братом и сестрой.
   За Александра, как это часто уже случалось, вступилась Кальпурния.
   - Я понимаю твои чувства, - сказала она. - Но можешь ли ты предложить такой план действий, при котором нашего врага можно обезвредить, не проливая ничьей крови?
   - Сейчас нет, - ответил Александр. - Но я почти уверен, что смогу что-нибудь придумать. Я должен припомнить подробности многочисленных пьес, в которых играл, и тех, еще более многочисленных, которые я только читал. Уверен, что они подскажут мне какой-нибудь неплохой план.
   - Я помогу тебе в этом, - предложил Клеомен.
   - Хорошо, только думайте быстрее, - сказал Марк. - Учтите, что действовать надо будет очень быстро, потому что при первых же признаках нападения Кассия может вернуться в прошлое и смешать там все наши планы. И, из-за разницы в глубине ствола, ты, Александр, не помешаешь в этом!
   В конце концов "кентавры" договорились, что окончательное решение примут Марк, Ювентий и Александр, посоветовавшись с Титом в Риме, куда они втроем отправятся в самые ближайшие дни. Разузнать о местопребывании и привычках Кассии было проще в столице. Например, попытавшись войти в доверие к ее собственным клиентам или к клиентам ее знакомых, в том числе Тетрика Младшего.
   Ночью, лежа на супружеском ложе, Марк пожаловался жене, что не понимает Александра.
   - Она убила его родного брата. И не просто брата, а близнеца! Между близнецами всегда особенно сильная связь. И все равно он пытается ее защитить!
   Прижимаясь к мужу, Кальпурния положила ему на грудь маленькую изящную руку и задумчиво произнесла:
   - Вообрази, что боги помутили мой рассудок, как это произошло с Медеей у Эврипида, и я стала опасна для тех, кто тебе дорог. Например, для наших детей. Если бы такое несчастье действительно произошло, разве ты не попытался бы найти способ защитить детей, но так, чтобы я осталась жива?
   Марк ничего не ответил. Они лежали молча. Где-то в доме стучала ставня. На улице свистел ветер.
   - Но почему, - снова заговорил муж, - он пытается сохранить жизнь не только ей, но и ее охранникам? Неужели из-за сострадания он готов подвергнуть всех нас такому риску?
   - Может быть, - предположила Кальпурния, - он столь упрямо защищает свою точку зрения, потому что пытается скрыть от самого себя причину, по которой ему так важно не допустить убийства этой женщины.
   - Иными словами, дорогая жена, - заключил Марк, - он все еще ее любит.
   Кальпурния послала ему невидимую в темноте улыбку, к которой примешивалась некоторая горечь.
   - Ты необыкновенно проницателен, возлюбленный Марк, - прошептала она.
  

***

  
   Споры продолжались и через несколько дней в доме Тита Ульпия, на Длинной улице, пересекающей долину между римскими холмами Квиринал и Виминал. К тому времени клиенты Тита сумели выяснить, где живет Кассия Луцилла Пармензис, а также обнаружили нечто совершенно неожиданное. Оказалось, что уже две недели Кассия ежедневно совершает длинные пешие прогулки по улицам Вечного города, причем делает это в полном одиночестве.
   - Совершенно необъяснимое поведение! - восклицал Тит. - И одевается она как-то неприметно, без присущего ей обычно изыска. Ходит в темных платьях и накидках. Издалека даже не подумаешь, что это женщина из знатного всаднического рода.
   Александр молчал. В отличие от остальных "кентавров", он не находил поведение своей бывшей возлюбленной сколько-либо странным. Актер-орбинавт не сомневался, что Кассия таким своеобразным способом оплакивает его, Александра, ибо считает, что именно он погиб от ее руки в многоэтажном доме в Кордубе.
   После длительных споров о допустимости насилия Александр наконец согласился на то, что в случае столкновения с отрядом Кассии "кентавры" не будут сковывать себя обязательством не проливать крови ее охранников. Однако это согласие он дал в обмен на обещание со стороны всех присутствующих не пытаться покушаться на жизнь самой Кассии.
   Глядя на Александра, Тит невольно думал о том, что боги, наделив бесценным даром этого провинциала, каким бы добрым малым он ни был, сделали не совсем правильный выбор. Уж он-то, Тит, не стал бы довольствоваться профессией мима, если бы мог менять прошлое по своему усмотрению. Нередко погружался он в фантазии, воображая, какие мог бы совершить деяния, будь он орбинавтом. Александр, не стремившийся ни к каким свершениям, Тита безмерно удивлял. Уж если ему действительно так жаль всех людей, то пусть он хотя бы спасал их от пожаров, наводнений и эпидемий. Пусть бы делал что-нибудь, кроме того, чтобы их передразнивать, смешить и жалеть.
   - У тебя уже разработан план? - спросил актера Ювентий, чей практический ум был до крайности утомлен бесконечными дискуссиями и разногласиями.
   - В целом да, - ответил Александр. - Но для его осуществления нам необходимо снадобье, способное мгновенно усыпить Кассию. Это должно произойти так быстро, чтобы она не успела изменить явь. Можно ли раздобыть такое зелье?
   - Я попытаюсь, - сказал Тит, сразу подумав про Лаис.
  

***

  
   Гнет на сердце Кассии, вызванный событиями в Элевсине и Кордубе, оставался и после возвращения в Рим. Переживание отчужденности, запрета на лицезрение возрождающейся Богини-Дочери, а затем принесение жертвы Тайному Божеству наполнили гордую римлянку осознанием того, насколько мало значила ее воля в играх богов. Вера в собственное величие, знание того, что ей суждена власть над миром куда-то улетучились. Кассии не хотелось ни с кем разговаривать, она прекратила звать гостей, отклоняла приглашения, не ходила на ристалища и игры.
   Порой она сутками не открывала рта, даже не отвечая на вопросы слуг. В такие дни Кассия могла говорить только со своей упорно молчащей терракотовой статуэткой.
   - Довольна жертвой? - с мрачным вызовом спрашивала Кассия, обращаясь к божеству то в женском, то в мужском роде. - Радуешься, что лишил мой мир всякого смысла? Что же ты молчишь? В этом нет ничего нового. Ты молчала и двести лет назад. Получил жертву, так откройся же! Кто ты? Прозерпина, возрождающаяся из мертвых? Церера, давшая людям хлеб? Меркурий, вестник богов, решивший восстать, чтобы добиться более высокого положения на Олимпе? Кто же ты, мой кровавый покровитель?
   Впрочем, на смену кратковременным вспышкам возмущения приходило полное безразличие к чему бы то ни было, включая личность и планы Тайного Божества. Кассия вдруг почувствовала, что скучает по Олуэн и по тем дням, когда она вдвоем с загадочной дочерью одного из многочисленных народов бриттов бродила по самым опасным местам Субуры, ничего не страшась. Куда ушла та окрыляющая, пьянящая уверенность в своей неуязвимости? Зачем был нужен Кассии этот вечно наступающий ей на пятки отряд телохранителей? Что удивительного в том, чтобы чувствовать свою безопасность, когда тебя везде охраняет отряд вооруженных воинов?
   Кассии было необходимо восстановить веру в собственную неуязвимость, доказать и себе, и богам, что ей нечего опасаться со стороны простых смертных.
   Где-то на окраине сознания мелькала мысль, что надо бы начать действия в отношении "кентавров", но додумывать ее Кассии не хотелось, и она откладывала всякие решительные действия на более поздние сроки.
   Она начала совершать длинные прогулки, запретив слугам следовать за ней. Несмотря на это распоряжение, Дигон брал с собой двух-трех человек и ходил за госпожой, прячась за домами. Однако Кассия, как бы ни была она погружена в свои спутанные думы, однажды заметила слежку. Вернувшись в прошлое, она пошла другой улицей, сделала круг и сама застала врасплох своих слуг.
   Пригрозив подземной тюрьмой в случае, если подобное неповиновение повторится, Кассия добилась того, что рабы больше не пытались навязывать ей свою заботу.
   Пути ее следования не подчинялись никакому плану. Кассия шла бесцельно, не считаясь с тем, насколько опасны могли быть иные места и иные моменты суток. Постоянное хождение отчасти притупляло душевную боль, делая воспоминания отдаленными и оттого - менее мучительными.
   Постепенно подспудно начали формироваться планы на ближайшее будущее. Бродя по Риму, Кассия думала о том, что, покончив с делами - в первую очередь это касалось "кентавров", - она снова отправится в Александрию. Один раз можно совершить превращение в Кассию Старшую немного раньше, чем обычно. Там, в великолепном музее наук и искусств, носящем скромное название библиотеки, ждали несметные количества еще нечитанных свитков. В свое время Кассия собиралась приступить к ним по возвращении из Сирии, но оттуда она спешно отправилась в Рим, узнав, что Зенобия объявила о независимости Пальмирской державы, и правильно рассчитав, что в скором времени на Востоке разразится война. Возвращаться в Александрию не имело смысла, так как в Египте уже несколько лет стояли войска Зенобии. До тех пор, пока царица Пальмиры формально признавала римское господство, и египетское зерно продолжало бесперебойно поступать в Италию, император еще мог терпеть подобное положение, но теперь этому пришел конец.
   Когда однажды Кассия рассуждала таким образом, ее мысли прервала молния, за которой последовало несколько подряд ударов грома. Небо заволокло тучами, полил дождь. Его сильные струи, падая в лужи, разбивались на серебристые брызги. Прохожие попрятались под навесами домов. Кассия, накрыв голову куском серой паллы, продолжала идти, нисколько не заботясь о промокающей одежде.
   - Только ты одна не боишься дождя? - прозвучал откуда-то сбоку и снизу тонкий голосок.
   Кассия, обернувшись, увидела прячущуюся под кроной невысокой пальмы, дрожащую от холода девочку лет пяти-шести. Девочка уставилась на женщину зелеными глазами, кутаясь в платок и отводя крошечной ручкой золотистую прядь со лба.
   - Кто ты? - изумленно спросила Кассия.
   У нее было совершенно непостижимое чувство, будто она видит себя маленькой девочкой, какой была в том возрасте, когда ее увезли из родного дома и бросили в подземелье преторианцы Сеяна. Сейчас перед ней стояла маленькая Кассия - такая же белая, зеленоглазая и рыжая.
   - Я Кассия Секунда, - ответила девочка, увеличив изумление Кассии еще больше. - А ты?
   - Я Кассия Младшая, - женщине казалось, что это ей снится.
   - Младшая? - обрадовалась Секунда. - Я тоже младшая!
   Полог ветвей намок, отяжелел, он совсем не справлялся с задачей защиты маленькой Секунды. На девочку сверху лились потоки воды. Кассия привлекла ребенка к себе, прикрыв ее складкой своей паллы и удивляясь собственным действиям. Никогда за двести с лишним лет своей взрослой жизни она не брала под покровительство детей и вообще не интересовалась ими.
   - Ты заблудилась? - спросила Кассия. Ей казалось, что эта встреча не случайна, что боги свели ее с ее вторым "я", руководствуясь неким тайным умыслом. Кассия чувствовала, будто стала Луциллой, которая получила бесценную возможность дать своей дочери материнское тепло.
   Девочка, немного путаясь, объяснила, что убежала от няньки, потому что та вела ее в гости, где ее постоянно обижают старшие дети. Кассия после непростых расспросов сумела выяснить, что дом, где живет маленькая Секунда, находится где-то в районе взвоза Капсариев, у подножия Авентина.
   - Так далеко?! - ахнула Кассия. - Как же ты сюда дошла?!
   Девочка ничего вразумительного ответить не смогла. Взяв ее на руки, закутав, как следует, Кассия решительно направилась на юго-восток.
   По дороге Секунда жаловалась на задиравших ее детей.
   - Ничего, Кассия, ты еще научишься держать людей в страхе, - бормотала в ответ женщина, и ей казалось, что она обращается к самой себе через века. - Уж это-то я точно знаю.
   Промелькнула непрошеная мысль: "Может быть, я сама тебя научу, как не давать себя в обиду".
   Секунда еще какое-то время что-то лепетала, затем положила головку на плечо Кассии и замолкла.
   Когда показались знакомые ей места, девочка встрепенулась и показала небольшое одноэтажное строение.
   Так Кассия Луцилла впервые увидела дом, где ей предстояло провести более ста лет.
   В атрии встревоженные родители девочки бросились горячо благодарить гостью. Пожилая рабыня-нянька, по лицу которой было видно, что она недавно получила изрядную взбучку, взяла на руки Секунду и отнесла ее в другую комнату, чтобы переодеть в сухую одежду.
   Кроме няньки, в доме никаких слуг не было видно. Это обстоятельство, вкупе со скудостью убранства, указывало на то, что семья не могла похвастаться достатком.
   - Вы из рода Кассиев? - с удивлением спросила гостья.
   - Что вы, нет, конечно! - с несколько виноватым видом откликнулся мужчина. - У девочки просто разгулялось воображение. Она однажды играла в парке с детьми из Кассиев и с тех пор возомнила, что ее тоже так зовут.
   - И каково же ее настоящее имя? - обескуражено спросила аристократка.
   - Мелия, - ответила мать.
   - Что ж, я рада, что ваша дочь нашлась, - произнесла посетительница и направилась к двери. Теперь, когда ее маленькая копия вдруг превратилась в Мелию, она уже не имела к Кассии никакого отношения.
   - Подожди, госпожа моя! - воскликнул мужчина. - Разреши мне тебя угостить!
   Он поднес ей кубок с жидкостью рубинового цвета, от которой шел приятный травяной запах.
   - Домашний настой, - пояснила женщина, заметив вопросительный взгляд гостьи.
   - Благодарю, - произнесла Кассия и пригубила жидкость. Настойка оказалась приятной на вкус, сладковато-терпкой. Кассия вдруг поняла, как сильно хотела пить. Она осушила кубок наполовину, когда ее сознание затуманилось, а ноги и руки отяжелели и вдруг перестали повиноваться. Это произошло так быстро, что, если бы ее не поддержал мужчина и не опустил на скамью, Кассия упала бы на пол.
   Девочка, войдя в комнату, поинтересовалась, что произошло с ее взрослой подругой.
   - Она заснула, - пояснила женщина, которая вовсе не была ее матерью.
   - Позовите меня, когда Кассия проснется, - потребовала девочка. - Она обещала, что будет играть со мной.
   - Пора отвести Мелию домой, - озабоченно произнесла нянька.
   - Теперь меня зовут Кассией! - воскликнула Мелия, топнув ножкой.
  

***

  
   Тит Ульпий с ранней юности интересовался свойствами растений и их таинственным воздействием на тело и ум человека. Целебные сочетания, снотворные, яды - все это будоражило его воображение. В последние годы круг знакомств Тита составляли люди, разделявшие эту его страсть. Кто-то из них однажды познакомился с Лаис.
   Тит приходил к ней, никогда заранее не сговариваясь, но точно зная время дня, когда девушка готова уделить ему немного времени. Ее каморка располагалась в пристройке к небольшому храму на Палатине. Он был посвящен богине по имени Luna Noctiluca, что означала Сияющую-в-ночи Луну, чьей жрицей и была Лаис.
   Впрочем, в разговорах с Титом эта странная молодая девушка называла свою богиню греческим именем Селена.
   - Мы, римляне, считаем, что луной управляет охотница Диана, - говорил Тит, глядя на картину над небольшим алтарем, где была изображена крылатая женщина с венцом в форме полумесяца. Облаченная в серебряную тунику, она сидела верхом на буйволе, мчась по звездному небу.
   - Это народное поверье, - поясняла глухим тихим голосом Лаис. - Людям с детства рассказывают истории о том, как боги Олимпа одержали верх над титанами, и им легче верить в могущество олимпийской богини Артемиды, а не Селены, происходящий из рода древних титанов. Однако Луна, которую ты видишь на небе, и есть Селена. Подчиняется она одному Юпитеру.
   - Значит, Селена это сверкающий диск, а не прекрасная девушка, - замечал Тит Ульпий.
   - Она и диск, и девушка, - поправляла Лаис.
   Сама она едва ли могла быть названа прекрасной. Титу не очень нравился такой восточный тип лица. Слишком черные волосы и глаза, слишком густые, сходящиеся над переносицей брови, слишком крупный нос, слишком смуглая кожа. Возможно, Лаис понравилась бы знатокам женской красоты в Армении или в Сирии, но Тит больше тяготел к германкам и не слишком многочисленным белокурым римлянкам.
   На молодой жрице всегда был длинный темно-синий хитон, скрывавший ее телосложение, но что-то в движениях девушки подсказывало Титу, что тело у нее столь же безупречно, как и у ее богини. Вероятно, если бы он увидел ее обнаженной, он изменил бы свое мнение и о ее лице.
   - Ты гречанка, Лаис? - спросил он однажды.
   - Мои предки были карфагеняне и греки в Иберии, - ответила жрица.
   Позже, в случайном разговоре, выяснилось, что, кроме греческого и латыни, девушка знала пунический язык, бывший разновидностью финикийского, и понимала очень близкий к нему еврейский и менее близкий арамейский, на котором говорила вся Сирия.
   Когда Тит обратился к жрице Селены с просьбой о самом быстродействующем снотворном, она сначала долго гадала по теням, отбрасываемым на стену языками огня и дымом от факела. Затем спросила, почему так важно быстродействие.
   - Мне и моим друзьям необходимо обезвредить опасную ведьму, - объяснил Тит. - Если она успеет понять, что ей дали снотворное, она сможет помешать нам и всех нас уничтожить. Тебе, возможно, покажется, что я разделяю глупые суеверия, но эта женщина действительно очень опасна. Не спрашивай, дорогая Лаис, откуда мне это известно, ибо я не вправе разглашать чужую тайну. Пожалуйста, просто поверь мне.
   Лаис пристально взглянула на собеседника. От этого взгляда Титу стало не по себе, и он подумал, что жрица луны и сама, возможно, не новичок в магическом искусстве.
   - Ее надо усыпить так же, как Селена усыпила Эндимиона, - молвила Лаис.
   - Эндимион - юноша неземной красоты, - произнес Тит, морща лоб и пытаясь припомнить продолжение этого старинного греческого предания. - Он влюбился в Геру, и Зевс усыпил его, верно?
   - Опять народные поверья, - Лаис плавным жестом руки указала на изображение над алтарем. - Нет, все не так. Он и Селена питали друг к другу огромную любовь, но оба знали, что он, будучи смертным, подвержен разрушающему влиянию времени, что скоро от его красоты не останется и следа. Поэтому он попросил богиню усыпить его, ибо хотел навсегда остаться юным и прекрасным в ее глазах. Она так и поступила. С тех пор Эндимион спит вечным сном в глубокой пещере, а Селена приходит к нему и покрывает поцелуями его холодное и вечно юное тело.
   - Почему оно холодное? - спросил Тит, невольно подавшись грустному очарованию этой истории.
   - Ты никогда не видел лягушек зимой? Они, засыпая, становятся неподвижными и холодными, как обледеневший камень. В них останавливаются все силы жизни, вся работа времени. Им не нужны еда и питье, не надо избавляться от телесных отходов. С приходом весны лед в теле начинает оттаивать, и лягушка возвращается к жизни, не постарев ни на мгновение.
   - Такой лягушке после спячки, вероятно, трудно двигаться, ведь ее мышцы должны были онеметь и ослабнуть от долгой неподвижности, - предположил Тит.
   - Нет, мышцы ее нисколько не страдают, это ведь не обычная неподвижность, а сон Эндимиона. Просто она отвыкает от движения, но на то, чтобы снова привыкнуть, ей нужно совсем немного времени.
   Сделав паузу, Лаис добавила наконец то, что интересовало Тита:
   - Да, мы, служительницы Селены, знаем некоторые ее тайны. Я могу дать тебе снадобье, которое погружает человека в сон Эндимиона.
   - И ведьма не успеет даже задуматься, когда выпьет его? - с сомнением и надеждой спросил Тит.
   - Даже если успеет, она уже не будет владеть своими мыслями, - успокоила его Лаис. - Но я хочу тебя предупредить: в полнолуние, ровно в полночь, она проснется, ибо это снадобье связано с Селеной, а в такие ночи сила богини обращена к живущим на земле. Как только твоя ведьма пробудится, кому-то придется дать ей выпить настойку.
   - А как же Эндимион? - удивился Тит. - Он тоже просыпается раз в месяц в своей пещере?
   - На Эндимиона воздействует не снадобье, а сама сила богини, - не очень понятно ответила Лаис.
   В назначенный срок, через три дня после этого разговора, Тит снова пришел в храм Луны на Палатине и получил от Лаис порошок, который девушка велела развести водой в указанной пропорции.
   Спустя еще несколько дней Тит с благодарностью сообщил жрице, что приготовленное из ее порошка снадобье действительно подействовало.
   - Ведьма спит, не просыпаясь, - сообщил он.
   - Это женщина молода? - спросила Лаис, удивив Тита несвойственным ей проявлением любопытства.
   - Можно сказать и так, - Тит и покраснел от того, как нелепо прозвучал его ответ.
   - Значит, теперь она стала вечно юной.
   Тит подумал о том, что Кассия Луцилла и без снадобья Эндимиона была вечно юной.
   - Что делать, когда закончится порошок? - спросил он.
   - Надо, чтобы к весне сохранился небольшой остаток. Его количество можно увеличивать. Для этого потребуется собрать в апреле вот эти травы, - Лаис протянула Титу пергаментный листок со списком, который тот принял со словами благодарности.
   - Травы необходимо высушить, истолочь и перемешать с порошком, - продолжала девушка. - В результате получится большое количество такого же порошка.
   - Как быстро после пробуждения ведьмы надо дать ей выпить настойку, чтобы она не успела понять, что происходит?
   - Ей с каждым разом понадобится все больше времени, чтобы восстанавливать свои воспоминания и начинать управлять мыслями. Сначала нужны будут мгновения, потом часы, может быть, даже дни. Я ведь не знаю, как долго вы собираетесь держать ее в состоянии Эндимиона. В первое время давайте ей настойку сразу после пробуждения.
   - Как я могу тебе заплатить? - спросил Тит.
   - Рассказать мне все, что ты знаешь об этой ведьме, - просто сказала Лаис.
   Тит замялся. Он опасался чего-то в этом роде.
   - Я должен посоветоваться с друзьями, - сказал он после раздумья.
   - Хорошо, я подожду, - согласилась Лаис.
   Уходя, Тит обернулся и спросил:
   - Почему ты уверена, что порошок сохранит свои свойства, если смешать его с травами? Ведь часть, составленная этим порошком в получившейся смеси, станет очень маленькой.
   Одарив Тита одним из своих таинственных взглядов, Лаис ответила:
   - К сожалению, я не вправе разглашать эту тайну. Просто поверь мне на слово.
  

***

  
   Слуг, которые опоили Кассию зельем Эндимиона, Тит Ульпий перевел в поместье в Аквилее, подальше от Рима. В доме возле взвоза Капсариев, где находилась Кассия, Тит поселил своего клиента Порфирия с его женой Приской, строго-настрого запретив им кому-либо рассказывать о спящей женщине. Супружеская пара, жившая до того в крайней нужде, очень страшилась лишиться новых условий жизни и чрезвычайно тщательно выполняла все наставления патрона. В их обязанности входило ухаживать за Кассией, следить за тем, чтобы ее постель и одежда содержались в чистоте, чтобы всегда была готова порция настойки, и в назначенное время, в полночь, вовремя давать Кассии пить.
   Тит из осторожности не открыл Порфирию и Приске имени оставленной на их попечение женщины, наказав называть ее просто Спящей. Если они все же проболтаются, пусть лучше не произносят имени внезапно исчезнувшей аристократки, которую, возможно, разыскивают родственники, друзья и городские когорты.
   В первое же полнолуние Александр и трое "кентавров" посетили Кассию, сказав хозяевам дома, что в этот раз они сами дадут Спящей настойку.
   Проснувшись, Кассия увидела столпившихся вокруг нее людей, глядящих на нее с напряженным ожиданием, и узнала в одном из них Александра. Она изменилась в лице, попыталась вскочить, но не смогла. Тело с трудом подчинялось. Мысли текли медленно, вяло. Очень хотелось пить, и это тоже мешало думать.
   - Значит, орбинавта все-таки нельзя убить, - вымолвила она с трудом. - Что ж, я рада за тебя. И за себя тоже.
   - Орбинавта убить можно, - проговорил Александр. - Ты лишила жизни не меня, а моего брата Алкиноя. Мы с ним близнецы.
   Кассия откинулась на подушках. Она с горечью подумала, что рассказывала все о себе этому актеру, а он даже не поведал ей, что у него был брат-близнец. Хотя имя Алкиноя он, кажется, при ней упоминал.
   Вдруг Кассия поняла, что стоящие рядом с Александром люди это "кентавры", ее враги, и что сейчас ее будут убивать. Она попыталась погрузиться в пространство волокон в отчаянной надежде найти какой-нибудь менее зловещий виток яви, но никак не могла сосредоточиться.
   - Ты хочешь пить, - сказал Александр, и голос его звучал на удивление мягко.
   Но Кассия не подалась на эту уловку. Она знала, что сейчас лишится жизни, что наступил конец всем ее державным планам, что Тайное Божество покинуло ее. Страх был ледяным, мертвящим, всепроникающим. И в то же время, он как будто жил какой-то своей отдельной жизнью. Кассия знала о присутствии в своей душе невыносимого страха, но, из-за этой странной ленивой неповоротливости мыслей, не могла прочувствовать его по-настоящему.
   - Вот, выпей, - Александр приподнял Кассии голову. Она попыталась оттолкнуть его руку, но движения ее были настолько медленными, что никто этой ее попытки даже не заметил.
   Пить хотелось очень сильно. Кассия, понимая, что сейчас ее отравят, тем не менее не смогла противостоять искушению. "Будь что будет", - подумала она и стала пить - с трудом, медленными глотками.
   Потом ее сморил сон.
   ...Через несколько дней Марк и Ювентий уехали в Бетику. Александр остался в Риме. Продемонстрировав свои способности этолога, он без труда нашел работу в одной из актерских трупп Вечного города.
   Он часто - и не только в ночи полной луны - приходил в дом Порфирия и Приски, сидел в комнате, где спала Кассия, подолгу держа ее за руку, разглядывая черты лица, обретшие скульптурную безупречность, и разговаривал с ней, зная, что она его не слышит. Он рассказывал ей все то, что та не хотела слушать, когда они любили друг друга в Кордубе.
   - Когда-нибудь, если не будет в живых никого из тех, кто мне дорог, - говорил Александр, - я, может быть, разбужу тебя. И снова постараюсь что-то тебе объяснить. К тому времени мой жизненный опыт будет больше, чем сегодня, и я буду знать, как это лучше сделать.
   Хозяевам дома Александр часто повторял, что, если они или их потомки дадут Спящей окончательно проснуться, та, будучи великой ведьмой, учинит над ними жестокую расправу. С другой стороны, подчеркивал он, если они либо их потомки попытаются избавиться от Спящей или плохо будут с ней обращаться, то им придется иметь дело с ним самим.
   - Когда у вас будут дети, - говорил Александр, - пусть они с самых ранних лет узнают от вас об этом. Если со Спящей приключится что-то дурное, придет чародей, который взыщет с них, и с их потомков, даже если это будет через тысячу лет.
   Чтобы у перепуганных слушателей не осталось никаких сомнений в его сверхъестественных возможностях, Александр выводил их на улицу и демонстрировал свою способность предвидеть события. "Сейчас над Авентином пролетит орел", - говорил он. Или: "Порфирий, приготовься, через мгновение тебя ужалит оса".
   В первые годы после усыпления Кассии Александр приходил в дом Порфирия и Приски в каждое новолуние. Наблюдал, как Спящая открывала глаза, оглядывая присутствующих затуманенным взором, и Приска протягивала ей кубок, к которому девушка с жадностью приникала. Иногда она смотрела прямо на Александра, но он не понимал, узнает она его или нет. Однажды она широко улыбнулась каким-то своим мыслям. Ледяная рука сжимала сердце актера, когда после этого Кассия снова превращалась в лишенное жизни мраморное изваяние.
   Постепенно Александр понял, что это зрелище лишь усиливает в нем душевную тоску, отчего росло искушение разбудить Спящую. В конце концов актер перестал навещать ее и вернулся в Бетику.
   В следующий раз в Вечном городе он оказался только спустя 136 лет, в правление западно-римского императора Гонория. К тому времени произошло немало перемен: христианство давно стало единственной разрешенной в империи религией, а сама империя была разделена на Западную и Восточную.
   Александр оказался в Риме в сентябре, вскоре после того, как вестготы под предводительством Алариха захватили Рим, два дня предавали его поджогу и грабежам, а затем, когда разнеслась весть о приближении армии византийского императора Феодосия II, спешно покинули город, двинувшись на юг Италии.
   Дом возле взвоза Капсариев, как и многие другие здания, лежал в развалинах. Куда делись его обитатели, Александр так никогда и не узнал.
  

***

  
   От пробуждения к пробуждению память женщины угасала. Первое время она еще помнила про какие-то волокна, потом забыла о них. Не могла сообразить, как ее зовут - Старшая или Младшая. Помучавшись, перестала об этом думать.
   У нее было много спутанных сновидений, но по пробуждении все воспоминания о них сразу улетучивались. Спящая узнавала людей, которых видела, просыпаясь. Знала, что кто-нибудь из них - юноша с шелковистыми кудрями, чернявый мужчина с невыразительным лицом или полная женщина со слезящимися глазами - даст ей выпить. Это было самое главное, потому что испытываемая ею жажда причиняла ей настоящие страдания.
   Чернявый и полная женщина старились, а их дети взрослели. Потом женщина пропала. Спустя некоторое время исчез чернявый. Питье Спящей стал давать их сын, затем к нему присоединилась какая-то новая женщина. Позже у них тоже появились дети.
   Шли годы, сменялись люди возле Спящей. Бега времени она не осознавала. Несколько раз просыпалась в повозках и в разных домах. К каждому новому пробуждению Спящая помнила лишь лица людей, дававших ей пить. Они переговаривались между собой и иногда обращались к ней. Их речь становилась все более невразумительной. Говоря с ней, они постепенно так исказили простые слова "mea domina", что те стали звучать как "madonna", а то и вовсе как "mona". Что они говорили друг другу, Спящая уже совсем не понимала, но слово "пить" она всегда узнавала.
   Однажды Спящая проснулась в повозке. Рядом никого не было. Она какое-то время шевелила пальцами, двигала руками, головой, ногами. Привыкнув к этим движениям, она осторожно выкарабкалась из повозки. Стояла ночь. Впереди расстилался пустырь, освещенный факелами в руках у людей. Вдали, на холме, возвышалась странного вида крепость с зубчатыми башнями. Людей на пустыре было много, они обходили огороженный кольями участок с трибунами.
   Спящая подошла поближе к толпе. Люди возбужденно говорили о предстоящем на следующий день зрелище, но этого Спящая не понимала: язык к тому времени изменился почти до полной неузнаваемости. Часто повторялось слово "карусель". Тут ее нашла немолодая женщина в высоком чепце. Спящая узнала ее и обрадовалась, поняв, что сейчас ей дадут выпить.
   Так и вышло. Женщина, что-то говоря, отвела Спящую к повозке, помогла ей туда влезть и дала ей кубок, который Спящая с жадностью осушила.
   В следующий раз она проснулась в комнате с высокими сводами, где тускло горели свечи. С тех пор место ее пробуждения не менялось вплоть до той самой ночи, когда ее окончательно разбудил влюбленный в нее Риккардо Понти ранней весной 1527 года.

Продолжение следует

  

***

  
   Благодарю всех тех, кто читал этот текст в ходе его написания, награждая меня крайне интересными и полезными откликами и замечаниями. Называю их в алфавитном порядке: Фред Адра, Елена Гусева (outlenka), Михаил Бейзеров, Светлана Вершинина, Лена Кешман, Владимир Колос, Кирилл Колос, Вячеслав Краюшкин, Юлия Могилевер, Милана Рубашевская, Александра Столяр, Марина Суханова.
   Отдельная благодарность - антиковеду и латинисту Дмитрию Суровенкову, оказавшему мне бесценное содействие в сфере истории, этнографии и лингвистики.
   Перевод Ф.И.Тютчева.
   Романеско - римский диалект итальянского языка.
   Перевод А.Парина.
   Где я? Кто вы такие? (лат.)
   Благодарю (лат).
   Мне необходимо помыться! (лат.)
   Латинизированная форма имени "Дмитрий Герасимов". Был переводчиком, филологом, богословом, в 1525 году находился в Риме в качестве посла Василия III при дворе Климента VII.
   В 1538 году конная статуя Марка Аврелия по распоряжению папы Юлия III была перенесена на Капитолий и установлена на цоколь, сделанный для этого Микеланджело.
   Атрий, атриум - первоначально так назывался в древней Италии большой центральный зал, вокруг которого группировались другие комнаты в городском доме или на загородной вилле. Во времена империи атрии практически превратились в помещения для приема гостей.
   Т.е. около 5.5 - 6 м.
   Клиенты -- бедные римляне, часто вольноотпущенники, которые находились под покровительством богатого патрона и получали от него материальную поддержку. Они обычно сопровождали патрона в присутственные места, призывали людей голосовать за него на выборах на общественные должности т.п.
  
   Принцепс - первый в списке сенаторов. Начиная с Октавиана Августа, этот термин фактически превратился в один из эпитетов императора.
   Имеется в виду Юлиева Курия - здание, где заседал римский сенат.
   Курций (Curtius) - от латинского curtus, "укороченный, срезанный".
   Перевод с древнегреческого Викентия Вересаева.
   Древнеримский час не совпадал с современным. Римляне делили сутки на светлый и темный промежутки, а затем каждый из них - на двенадцать часов. Таким образом, в зависимости от сравнительной длительности этих промежутков зависело то, какой час - дневной или ночной - оказывался длиннее. Например, зимой дневной час мог длиться где-то около двух третей часа (в нашем понимании этого слова), а летом - около полутора часов. Общепринятого деления часа на равные промежутки (т.е. минуты и секунды) еще не было.
   Стола - длинное просторное платье.
   Магистратура - общее название многочисленных государственных должностей в Древнем Риме (консулы, преторы, эдилы и т.д.). Магистратор - государственный чиновник.
   Помимо фамильных ларов, семью и домашний очаг, согласно верованиям римлян, охраняли два божка-пената. Из изображения ставили не в ларарии, а возле очага. Кроме того, были особые пенаты - покровители всего римского народа.
   Речь идет о 41 годе н.э.
   Квириты - римские граждане.
   Кордуба - древнеримское название Кордовы.
   Бетис - древнеримское название реки Гвадалквивир.
   В III в. н.э. Пиренейский полуостров был разделен на три римские провинции: Лузитанию, Тарраконскую Испанию и Испанию Бетику (или просто Бетику). Последняя приблизительно совпадала по территории с современной Андалусией, если добавить к ней часть Эстремадуры и Португалии.
   Т.е. в 260 году н.э.
   Луций Домиций Аврелиан стал императором Рима весной 270 года н.э.
   Представление, разыгрываемое актерами-мимами, тоже называлось мимом.
   Восстание произошло в начале 269 года н.э. и длилось два-три месяца. Лелиан был разбит и погиб при осаде Монготиака (древнеримское название Майнца).
   Легионный трибун - одно из высших офицерских званий в Римской империи. В легионе было пять-шесть трибунов.
   Orbis (лат.) - круг, край, страна, мир (отсюда слово "орбита").
   Nauta (лат., древнегр.) - мореход.
   Римляне зачастую публично объявляли или расторгали "узы дружбы", и эти отношения наследовались потомками.
   В 212 г. н.э. император Каракалла издал эдикт, предоставляющий полное римское гражданство всем свободным жителям империи.
   Сирийцы, сирийский язык - речь идет не об арабах, составляющих большинство населения современной Сирии, а о сирийцах древности, потомках еще более древнего народа арамеев, живших на большей территории от Междуречья до Палестины. Сирийский язык, о котором идет речь, - один из вариантов арамейского языка.
   Римляне не знали так называемых арабских цифр и связанных с ними удобств, когда умножение на десятки приводит лишь к приписыванию к числу нулей. Привычных нам способов выполнения арифметических операций "в столбик" римские цифры не позволяют. Чтобы убедиться в необходимости специального счетного устройства (каковым и был изобретенный греками еще в IV веке до н.э. абак) при таком неудобном способе записи, можно попытаться перемножить, к примеру, XXVI на XLVI без помощи арабских цифр. Для самопроверки приводим правильный ответ: MCXCVI.
   92 г. н.э.
   Элагабал (или Гелиогабал) - римский император, правивший в 218-222 гг. н.э. Установил культ сирийского бога Элагабала (переименовав его в Sol Invictus - Непобедимое Солнце) в качестве верховного божества римского пантеона. После убийства императора культ Элагабала был отменен.
   Ахайя - римская провинция, включавшая в себя территорию Пелопоннеса и основную часть материковой Греции, в том числе Афины.
   Пер. С.Шервинского.
   Речь идет о 258-259 гг. н.э.
   В сущности, кодексы это прототипы современных книг.
   274 г. н.э.
   Вигилы ("бодрствующие") - древнеримские пожарники. Регулярные профессиональные пожарные когорты были учреждены Августом в I в. н.э.
   Конкубина в Древнем Риме - женщина, открыто сожительствующая с мужчиной.
   Юлия Домна (предположительно 170 г. - 217 г. н.э.) - жена императора Септимия Севера и мать императора Каракаллы.
   Разграбление Рима вестготами произошло в конце августа 410 года н.э.
   Mea domina - моя госпожа (лат.)
   Карусель - так в средневековье называли рыцарские турниры.
  

289

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"