Аннотация: почему в жанре стоит "мемуары" - просто в рассказе использованы элементы моей биографии, только и всего. а так - это просто очередное депрессивное рассуждение. о чём - вам лучше знать.
Серый, словно бессильный и обречённый свет заливает небольшую квадратную комнатушку в старом совдеповском здании. Этот дом такой же, проржавевший, на нём скопилась грязь и тлен, а в каждой квартире-норе усталые и иссечённые старостью, бедностью, бессмысленностью люди с прокуренной серой кожей, множат грязь, пыль, запустение.
Комната практически пустая. На подоконнике засох и скрючился цветок, его увядшие листья стянула паутиной какая-то болезнь. Рядом с горшком лежат тетрадные листки, пожелтевшие, на них крошки и чайные разводы. С оконных рам давно облупилась эмаль, её куски грустными белыми островками валяются на подоконнике, полу, из-под неё проглядывает потемневшее от времени и влаги, дерево. Ручки, шпингалеты - проржавели, при одном взгляде на них понимаешь, что если они отвернутся, то только если приложишь большие усилия, да и вскрикнут, как потревоженное привидение, уныло и удручающе... Между стеклами застыли в оцепенении трупики летних мух - те, как мумии, с прижатыми лапками бесстрастно взирают на мир в мутном стекле. Призраки ушедшего времени, последние, кто остался. Среди мух затесалась даже оса - ярко-жёлтое когда-то брюшко поблёкло, слюда крыльев утеряла блеск.
Мавзолей для насекомых. Насекомым всё равно, сейчас это просто катышки неживой материи, увязшей в оцепенении смерти.
Само окно грязное - на нём видны потёки, брак - пузыри, образовавшиеся в массе. Такое окно искажает и без того неприятный пейзаж: трубы фабрик, беспрестанно чадящих и изрыгающих из себя дым, то чёрный, то белый; приземистые промышленные здания, сплошь прямоугольные аж до ломоты в челюстях, с окнами, закрашенными краской; редкие чёрные скелеты деревьев; ворота из гофрированного метала, покрашенного тошнотворной бежевой или серой краской - целый техногенный город из которого обломанными зубами и осколками костей торчат краны и строительные леса... Склады бетона и кирпича, жёлтые, заляпанные грязью, а то и покинутые и ржавеющие экскаваторы, словно застывшие в радиоактивном снеге, динозавры. Недостроенные дома, с торчащими из бетонных блоков шипами арматуры - в их незакрытых окнами полостях свистит ветер, а на блоках темнеют потёками краски тэги незадачливых граффитчиков, крохотные вагончики рабочих, котлованы и рытвины, откуда всегда доносится лязг и приглушённый механический гул, сводящий с ума. И вся эта помойка, на которой изредка суетятся закутанные в ватники угрюмые люди, она тянется далеко, до самого горизонта, над которым нависает плотное, словно кладбищенская плита, небо да тучи воронья, стремящегося набить желудки на одной из многочисленных пёстрых свалок.
Подъездные дорожки размыты, всё залито чавкающей жидкой грязью с редкими проблесками желтых лужиц и талого снега. Заходящее солнце вечерами отражается в подслеповатых бельмах зданий, рвётся о металлическую окантовку крыш и проводов.
А окружает всё это массивный забор их тех же бетонных блоков. Изрисованный и немного покосившийся, он, тем не менее, бесконечно длинен, а по нему вьется искорёженной в судорогах змеёй колючая проволока.
В комнате эту картину обрамляют сумрачно повисшие неизбывной тоске, шторы с невнятным геометрическим рисунком. Какого они цвета, сказать точно нельзя - за многие годы в некачественную ткань пыль просто впиталась, срослась с ней. Теперь её ничем не выбьешь, как и затхлый кисловатый запах плесени.
Преимущественно помещение пустое, и, кажется, нежилое. Но нежилое в том смысле, что отсюда просто, очевидно, уехали, так как присутствие людей всё-таки ощущается. Свет падает на обои - простые обои в мелких цветочках, из плохой бумаги. В углах скопились комья пыли, волос, крошек и разного мусора, на истрескавшемся паркете удручённо скрипит песок.
В некоторых местах, где, видимо, у стены стояла кровать, судя по царапинам на полу, обои ободраны - под ними проглядывает газета, можно даже прочитать, что было написано. !97.. год. Красн... Отве... Выше...сегодняшним... инфляционны... - немного расплывшиеся буквы трудно разобрать, особенно когда они вверх ногами. В иных местах, казалось, ногтями раздирали, скребли в отчаянии по стенам, оставляя рваные зазубрины.
А ещё, стихи. Написанные неровным, прыгающим почерком, карандашом, ручкой, фломастером, они раскиданы по всем стенам... Иногда просто фразы. Ругательные, обиженные. Просто слова. В основном, полные горя и боли.
Некоторые строчки светятся ржавым - этот цвет неприятно напоминает о крови. Может, это и есть кровь. Может, и нет...
В углу лежат фотографии, штук десять, будто кто-то сгоряча отбросил непонравившиеся снимки с глаз подальше. Выцветшие, некоторые перевёрнуты. Покрытые плёнкой пыли. На них изображены молодые парни и девушки, смеющиеся, счастливые - на природе, около реки. По улыбающимся лицам видно, что им хорошо. Пока хорошо, в этот пойманный и законсервированный момент - в нём они навсегда останутся молодыми и беззаботными. Потом лето пройдёт и придёт осень.
Дождь смоет улыбки, растворитель смыл краски на посеревших фотографиях.
На полу, около батареи стоит музыкальный центр - не старый, да и не новый, тускло-стального цвета пластиковый корпус уже весь в царапинках. Рядом валяются упаковки из-под компакт-дисков, не подписанные, чёрно-прозрачные, как умершие в лужах вороны.
А ещё, посредине комнаты стоит деревянный стул с обитым велюром сиденьем.
Около ножки стула, мордочкой к стене, сидит плюшевый медвежонок. Старенький плюшевый мишка, видимо, ещё советского производства. Наполовину игрушка скрыта в тени, падающей от стула.
Забавный медвежонок темно-карамельного цвета, немного побитый молью, по-прежнему взирает на мир сквозь пуговки-глаза. Пусть его жизнь потрепала, потаскала по антресолям, но тепло, которое он излучает до сих пор, никуда не делось. Его до сих пор хочется взять на руки, этого мишку, понянчить на руках, покормить воображаемым вареньем с ложечки. Первые игрушки, они многое значат для детей. Это первый друг, самый лучший, который в курсе всех секретов, побед, поражений, радостей и огорчений. Потом, он отходит на второй план - с каждым годом всё дальше... Но мало у кого достаёт смелости выкинуть лучшего друга навсегда, как бы не стыдно было признаться, что в глубине тебя остался жив ребёнок, который засыпая, прижимает медвежонка к себе и шепчет ему "спокойной ночи". Ребёнок, который смотрел на мир, не боясь его, а стремясь постичь его во всей необъятности...
А что же происходит потом?
А потом, мир военным ботинком несправедливости бьёт ребёнка лицом в грязь. Показывает истинное лицо, раньше сокрытое за разноцветной феейрей мультиков и энциклопедий. Но это первый удар, он порождает только маленькие, незаметные глазу трещинки - человек продолжает надеяться, продолжает совершенствовать себя и окружающий мир.
Но годы идут, и постепенно, трещин становится всё больше. Несчастная любовь, каждая неудача, каждый окрик, каждый сумрачный вечер, проведённый в одиночестве, каждый росток злобы и мимолётного раздражения - всё это копится, где-то на отсечённом от всего остального сознания, дне души, чтобы в один прекрасный миг - излиться.
Кто-то давно сказал, что душа каждого человека - это колодец с чистой проточной водой. Любой страх, ненависть, ярость, тайна, неприличная мысль или извращённая фантазия - это ящик с ядом, который мы запираем на замок, и - плюх! кидаем в колодец, на самое дно, в надежде, что никто об этом не узнает. Но дерево имеет свойство гнить в сырости, и однажды один из ящиков прогнивает, и его содержимое начинает отравлять воду. Так и происходит, с некоторыми. Потом прогнивает и ещё и ещё один... Пока колодец не превращается в зловонную дыру.
А есть и такие, кто сам ныряет на дно и открывает остальные ящики сам. Это очень странные люди. Они притворяются, что им нравится этот яд, что это новый, революционный смысл жизни, но и они лукавят, всё же - они не владеют своей отравой, это она подчиняет их себе, и, в конце концов, губит...
Бывает, как в металлах - однажды много маленьких трещинок сливаются в одну большую - человек ломается, бесповоротно. Он становится другим, сам это понимает. Он начинает бояться сам себя, и отталкивает от себя окружающих. Превращается в подобие того, чем был. Так и тащится по жизни, утверждая, что его состояние - самое правильное на свете, и что он им вполне (на поверхности) доволен. Он может в это даже верить - вся соль в том, что это не так. А иногда, трещина растёт, пока не займёт всё сознание человек, не высосет всю воду из колодца - и человек умирает. Фигурально выражаясь, конечно. Материально он живёт, но - для остального мира он уже мёртв. Слишком отравлен.
Порой такие люди посвящают себя творчеству - которое, в свою очередь посвящено им самим. Оно ещё больше усугубляет и без того нерадостное положение.
И бывает, что жизни такого человека появляется - он или она. Тот(та) единственная(ый), который, кажется, может заполнить эту пустоту. Но мир вновь макает человека лицом в дерьмо, в который раз - ни один другой человек оказывается не в состоянии исправить положение на сколько-нибудь продолжительное время. Любовь - слабая штука, она слабее жизни и много раз слабее смерти. А такой болезненный удар разрушает и без того хрупкое балансирование на грани...
Почему так выходит, не знает никто. Может, виноват пейзаж за окном. Может, слишком большие надежды на будущее, слишком сильная вера в добро, которая ломается при первом серьёзном столкновении с реальностью... кто знает.
Эти люди редко вспоминают о том, как были когда-то счастливы. Редко смотрят на фотографии, предпочитая нырять в чёрную воду своего сознания всё глубже и глубже, полностью отрезая себя от света.
Продолговатые тени чёрными пальцами ползут по стене, по рваным обоям. В потолке слегка покачиваясь от дуновения ветра из форточки, висит лампочка без абажура. Свет преломляется о глаза мишки, милой игрушки, которая преданно любила своего хозяина - а хозяин любил её. Она бы с радостью вернула то время, если бы обладала сознанием, но нет - это всего лишь кусочек материи, со ртом из стежков, с заплатой из ситца на спине.
На мишке пятна, ржавые пятна. А в воздухе стоит очень неприятный, смрадный, удушливый запах. Такой запах, который напоминает о тяжёлой болезни, о горе. В этой комнате он очень к месту - вонь несбывшихся стремлений и надежд, вонь нищеты, горя, безысходности и моральной подавленности.
Одна нога мишки в луже бордовой глянцевой жидкости.
Не один он привалился к ножке стула. С другой стороны, лицом к замызганному окну и постапокалиптическому виду из него, сидит хозяин игрушки. Впрочем, так же кукольно-безвольно. Только, медвежонка любили, а вот его? Вот она, разница.
По его майке струятся тёмные разводы. Голова запрокинута, на бледном, с синеватым отливом, обескровленном лице чётко выделяются черные, неуютно-глубокие, глазницы. Рваные обои пересохших губ.
Человек улыбается.
Тени переплетаются с глубокими, зарубцевавшимися порезами на руках. Рядом с мишкой поблескивает сталью складной нож китайского производства. Новый лучший друг.
Человек улыбается.
Кто знает, чему... Может тому, что он всех, в том числе, и себя, обманул? Может тому, что выбрался откуда-то, откуда не выбираются? Может тому, что нашёл нечто, что давно потерял и никак не мог найти, и вот, наконец...
Человек улыбается двумя улыбками.
Одной - застывшим полуоскалом, растянутым в агонии, измазанными кровью зубами.
Другой - чуть пониже кадыка, запёкшейся трещиной с сочащимися кровавой пеной краями, ехидно ухмыляющейся всему миру: дескать, чего, обломались все?
Весь пол вокруг залит кровью. Бессмысленное расточительство.
Липкие пальцы, раньше судорожно сжимавшие нож, теперь скрючились в когти оцепенения.
Я смотрю в его широко открытые, уж бесцветные глаза, которые теперь не более, чем стёкла, изнутри усеянные рубиновыми трещинами.
Я смотрю и думаю: зачем? В чём причина? Сколько людей ломает себе голову, почему таких, как он, становится всё больше и больше, и почему они свой уход из мира обставляют как победу над ним, миром, а не как поражение?
Победа?
В тошнотворном запахе разлагающегося, гниющего и смердящего трупа?
Поражение.
Он не победил мир, и распоротое горло очень хорошо доказывает это. Доказывает эта кукла в человеческий рост, с оборванными нитками внутреннего кукловода.
Сейчас он ничем не отличается от трупика мухи в оконном стекле.
И всё же - он смеётся. Беззвучно и злобно.
Над чем?
Я смотрю в его лицо, вглядываюсь в этот обтянутый кожей, забрызганный кровью череп и понимаю -
Это моё лицо.
Это я.
Господи, неужели ЭТО лицо нашей эпохи?
Неужели...
А на стене напротив окна, большими, красными аляповатыми буквами, написано, в окружении красных отпечатков пальцев - "ВЫХОДА НЕТ"
![медвежонок [deathwisher]](/img/d/deathwisher/noexit/kdj.jpg)