Посреди моей комнаты стоит старинное кресло. Это кресло пару недель назад откуда-то привезла мне племянница.
- На, ты любишь возиться со всяким старьем! И добавила: - Что-то в нем есть, в этом кресле, особинка какая-то.
Я реставратор мебели. Не конченый профессионал, но возрождать старые вещи к жизни моя страсть. Кому-то нравится копаться в механизмах, кому-то строить дома, а я люблю находить замысел творца в потерявшей вид рассыпающейся мебели. Но не всякой, а хранящей тепло рук мастера. Хорошего мастера видно сразу по качеству древесины, которую он выбрал когда-то для работы - он никогда не возьмет пустое, молчащее дерево, он найдет то, которое прожило достойную жизнь и оставило шифрованное послание в рисунке своих волокон - намек на тайну ушедшего времени. Но ох как трудно прочитать это послание! Если сумеет мастер найти ключ к дереву, услышать стук его сердца, то сотворит он живую мебель. Мебель, которая умеет любить и утешать.
А реставратору достается работа с умирающей мебелью. Да-да, мебель тоже, как и все в этом мире, старится и порой умирает раньше отпущенного срока. Задача реставратора найти искру, теплящуюся в, казалось бы, безжизненном теле, и раздуть ее в пламя жизни. Реставратор как искусный врач лечит болезни и как творец вдыхает жизнь в потерявшее надежду тело. Если бы вы могли почувствовать то, что чувствую я, держа в руках деталь кресла, комода или буфета, когда с нее слетела труха времени, когда очистилась поверхность, на которой вновь проступил рисунок, покрытый первым слоем полироли! Если бы вы видели тонкий изгиб формы, под которую не подходит ни одно сложное лекало, видели бы скат и выпуклость кривой, когда деталь трепещет у меня в руках, вы бы никогда не посмели поломать или выбросить старую вещь. А рисунок фактуры дерева! Непокрытый краской и лишь чуть-чуть тронутый тоном для проявления колец и спиралей, играющих друг с другом словно круги на воде от капель дождя! Гармония мира и смысл вечной жизни спрятаны в их игре!
Это кресло было сделано из ясеня. По сравнению с дубом ясень светлее, но крепостью древесины может с ним поспорить. Стиль Бидермайер - конец 18 - начало 19 века. В этом стиле - уют дворянских гостиных и изящная простота удобной мебели. Оно не было уникальным, единичным образцом, но, несомненно, экземпляром из небольшой партии.
Форма его была проста, но не без изящества. Дуга подлокотников, повторяющая кривизну плавно опущенных рук, заканчивалась резной деталью в виде бутона фантастического цветка, готового вот-вот распуститься. Сидение опиралось на крепкие, с изгибом, ножки. Округлая спинка принимала на себя тяжесть усталой спины сидящего. Кресло хранило в себе память о счастливой юности, годах разрухи и безвременья. Кто лелеял его старость и латал его прорехи?
Узор резьбы кресла, казалось бы, был безнадежно испорчен, спинка полопалась, подлокотники были шатки.
Видно было, что кресло пытались подновить, но эти попытки пропали втуне.
Я смыл старый лак, аккуратно и тщательно проклеил каждый стык, каждую трещину, потом стал восстанавливать испорченные детали. Нарисовал парные завитки и выбрал нужные заготовки. Потом долго вытачивал их на своем токарном станке. И вот, наконец, наступил последний этап - шлифовка и покраска.
Темный бархат сидения цвета бутылочного стекла был слегка потерт, но еще крепок. Благородная потертость бархата придавала креслу вид обедневшего аристократа, изо всех сил пытающегося удержать себя в рамках приличия. Легкость и соразмерность деталей кресла говорили о гармонии, царившей в душе сделавшего его мастера.
Моя квартира невелика: в одной комнате расположилась мастерская, и она целиком занята заготовками и инструментом, а вторая, более просторная, с широким окном, хоть и называется большой, тесно зажата между потолком и стенами. К тому же в ней стоят любимые образцы, с которыми я не захотел расстаться: бюро, пара этажерок, ломберный столик, изящный комодик, зеркало в раме, пуфик и просто отдельные сохранившиеся детали утраченной мебели.
Ровно день после окончания реставрации я любовался своей работой издали, не касаясь кресла. Рассматривал его со всех сторон и находил в нем новые нюансы, подтверждающие мою первоначальную мысль о том, что в этом кресле есть своя изюминка.
На следующий день я осторожно сел в него. Подлокотники услужливо подставили свои округлые бока под напряженные руки, спина уютно улеглась на отклоненную спинку, ноги, давая отдых ступням, облокотились на косую панель. Казалось, что кресло взяло накопленную усталость на себя: оно убаюкивало, будто качая на волнах.
Сидя в кресле, я смотрел в окно и видел крону дерева, растущего прямо под ним.
Это дерево выросло на моих глазах. Вначале его устремленные ввысь ветви лишь слегка дотягивались до нижней рамы, потом его крона заняла пол-окна, а вот теперь я не вижу ничего кроме этого дерева в окне. Зимой - голые ветви, летом густая зелень, а весной и осенью - парад перемен.
Меня занимает жизнь в окне. Она начинается с наступлением темноты.
Плещущиеся блики от отраженного в окне висящего на стене зеркала переливаются - становятся то бледней то ярче. Порой они складываются в замысловатый узор, порой смотрятся причудливым зверем. Картинка распадается и тут же складывается в новую, как в детской мозаике. Бег и покой теней и бликов создают ощущение течения запредельной жизни. За пределом находится новое пространство, за ним очередной предел. Это давно понято и уложено в теорию. Видно тот, кто это понял, также, как и я сидел в кресле перед окном, и позади него висело зеркало. Кресло было так удобно, что оказалось невозможным оторваться от его ласковых объятий. Смотреть в зеркало стекла, сидя в кресле, стало моим навязчивым наслаждением.
Окно в зеркале, зеркало в окне. Там силуэт женщины. Стан ее гибок, а движения порывисты. Она закрывает лицо руками и плачет. Потом садится на краешек кресла. Над ней нависает густая массивная тень, которая размахивает вытянутыми в макаронины руками словно крыльями.
- Мизантроп? - да, я мизантроп, я хочу построить идеальную жизнь. Но если не всю жизнь, то хотя бы часть ее - наши отношения! Почему ты все время плачешь? Что ты этим хочешь сказать? Выразить несогласие с моими убеждениями? Ах, пожалуйста, перестань! Тень, отшатнувшись, исчезает. - Ужинать я сегодня не буду - голова болит! - хлопает дверь, и женщина остается одна.
Мизантроп. Так называла меня Надюша. Она также плакала и закрывала лицо руками. А и было то всего у меня от мизантропства, что любовь к форме. Идеальная форма - моя страсть, мое наваждение. И еще страдание от уродливого нагромождения деталей. Нет, я не активный ненавистник, я страдаю молча. Опускаю глаза или перевожу их на другой предмет.
Порой в окне появляется еще воображаемая поверхность. На этой поверхности может случиться все, что угодно. Там серый прямоугольник многоквартирного дома в глубине двора заиграет цветом, засветятся его тупые обрезки плоскостей, вытянутся и, переплетясь, закрутятся в спираль. Потом по нему застучат струи водопада и разрушат серую пустоту. Да-да, я заведомо не люблю тех, кто ее сотворил, а пустоты в мире, несмотря на всё увеличивающееся разнообразие элементов, становится больше и больше, она поглощает, уничтожает трепетный цвет жизни. Я всегда стараюсь проходить мимо серого пространства, не касаться, не замечать его уродства, хоть это мне и трудно.
При всем этом как хороши, как гармоничны были изменчивые формы в стекле!
Что-то последнее время я часто говорю слово "Гармония"!
Гармония - идеал, гармония - наслаждение!
Я и Наденьку полюбил за гармонию. Ее глаза, ее руки, ее мягкая улыбка, ее волосы! Все в ней было как журчание ручья, как скрипичная соната. Но порой какой-то бес вселялся в нее. Она делала все наперекор. Как глупо она порой зачесывала назад свои волнистые волосы, превращаясь в тетю Зину из магазина...
Да, да, я ей так и говорил, Если тебе дана природная красота, то любое прикосновение к ней только ее испортит. Делай все так, будто играешь на арфе. Наденька замечательно играла на арфе!
Она прекрасно знала, что ей идет, а что нет, но делала все наперекор мне и своей природе. А потом говорила: - Ты меня не любишь.
Но я ее любил и любил до мрака в глазах. Зажмуривался и думал - не будет Наденьки, никогда их не открою!
Женщина-отражение перестала плакать и застыла, повернувшись лицом ко мне.
- Ну что ты, милая, - сказал я ей. - Все не так уж и плохо!
- Ах, вы всего не знаете, - ответила она, - он хороший, хороший, - твердила она с вызовом. Потом тихо добавила: - только ему не везет.
Она повернулась так, что стал виден ее точеный профиль и протяжно запела:
Над долами и лесами реет сокол молодой.
У забытого колодца умываюсь я водой
У забытого колодца все крапивой поросло
Улетел мой мил навеки -
Все дорожки замело....
Не эту ли песню пела моя покойная мать?
Когда оставалась одна, она расчесывала свои длинные волосы, смотрясь в зеркало, и тихонько напевала. Однажды я решил ей подпеть:
У меня на сердце камень, у меня на сердце грусть:
Все повыплакала очи -
Видно друга не дождусь.
Мама оторвалась от зеркала, посмотрела на меня долгим взглядом и сказала: - Не надо, Федюш, не пой. Эти песни пока не твои.
А глаза у нее были как два лесные озера - темно-синие, влажные, будто слеза в них замерла.
Но постойте, погодите - что за кресло там, на котором, вытянувшись, как тростник, сидит женщина и смотрит в сторону?
Да, да, я не ошибаюсь: тот же изгиб, те же подлокотники. Также чуть выступает светловолосая голова из-за спинки, такой же угол его подножия. Да и цвет тот же - благородный цвет изумруда. Я глажу бархат рукой, вожу в разных направлениях. Вот так словно шелк, вот так будто ворс плюша...
Я гладил и гладил зеленый бархат обивки. В окне уже совсем стемнело, сумрак вечера мазал его широкой кистью напряженного внимания.
Вдруг тени забегали, замелькали, замельтешили, скрывая всё привычное вокруг. Дверь неслышно отворилась, и в дверном проеме появились руки в цветных перчатках - желтой и синей, потом нога в длинноносом сандалии. Послышались смех, поросячий визг, лай и мяуканье. Надрывно заорал осел и разом все стихло. Следом заиграла музыка - скребущая слух мелодия в исполнении флейты и скрипки. Дверной проем сам собой расширился и появилась лодка, сплетенная из ивовых прутьев. В лодке гордо восседал толстяк в тоге с размалеванным лицом. Неопрятные кудри разметались по его трясущимся от плача плечам. Кулаками он размазывал слезы по щекам.
- Баста, - сказал толстяк, подняв руку с вытянутым пальцем. Лицо его исказилось гримасой смеха.
- Садись, садись, что вскочил? Мы тебя сейчас короновать будем, - показал он мне рукой на кресло.
- Знатный трон, трон для царственной особы! Смотри, какой он удобный, как раз по тебе.
Тут же меня подхватили под руки и ухватили за ноги появившиеся из-за его спины два паяца, и раскачав, усадили на сидение.
- Кач-кач, - приговаривал толстяк, снова усаживаясь на сидение лодки. Он снял цветной парик и достал из-под мышки белый судейский. Огладил его завитые пряди: - это так, это для порядка. Люблю, чтобы во всем был порядок. Ты не против? Нет? Ну вот и ладненько.
Куда девалось пространство моей комнаты, вернее, откуда оно взялось здесь? Оно наполнилось скачущими, кривляющимися людьми в странных одеждах. Чем больше появлялось людей, тем дальше отступали стены.
Издалека ко мне прошествовала колонна пингвинов. Первый нес корону из прутьев, а остальные длинную мантию из мешковины в дырах и заплатах.
- Ну-ка, примерь, примерь, - хлопнул толстяк в ладоши. Пингвины на глазах растаяли, но корону и мантию подхватили сороки. Пара стала улаживать ивовую шапку у меня на голове, а после дружно уселась в ней, как в гнезде. Мантией меня обмотали, словно саваном, остальные.
- Думаешь, спишь? - продолжал куражиться толстяк. - Когда чудится, нужно ущипнуть себя за щеку или прокукарекать. Ну, давай, не стесняйся!
- Кукареку!!! - Запел он по-петушиному.
Я сидел, молча вцепившись руками в подлокотники, не веря глазам своим, не смея пошевелиться.
- И что же говорила тебе по этому поводу Наденька? Что ты капризный зануда, скучный тип, эгоист и себялюбец?
Я, было, вскочил, чтобы влепить наглецу пощечину, но мои ноги будто приросли к полу. Со злостью я стал срывать с себя мешковину, скинул ивовую корону. Сороки, взлетев, яростно застрекотали.
- Ага, ты трус, трус, трус! Даже ударить как следует и то не можешь!
Да, Наденька говорила мне, что постоять за себя я не умею. Но я не беззащитный, нет, я просто не терплю насилия. Хотя она была права: моя щека всегда готова для повторной пощечины.
Жирный толстяк продолжал бесноваться. Он поманил пальцем одну из мерзких рож, подло ухмыляющуюся, с банкой чего-то зеленого в руке, зачерпнул пригоршню содержимого и залепил мне рот.
Потом сел на пол и заплакал. Тут же все стихло, пространство сузилось, и мы остались с ним одни - он на полу, я на кресле.
- Ну что молчишь? На, - протянул он батистовый платок с бледной каймой - утрись, смотреть на тебя противно. Что, тошно одному? Слова молвить не с кем? Да, знаю, знаю, великому мастеру собеседники не нужны - только он и его дело. Но Наденька то, Наденька святая женщина была - чего тебе с ней не жилось?
- Я не виноват, я такой, какой есть, я художественная натура, мне нужны были новые впечатления. Не знаю, что она напридумывала, какие измены, какие адюльтеры....Это был легкий флирт, ничего больше.
- Ой, ой, ой, - толстяк зажмурил один глаз, вытаращил другой и сделал козу. - Какие мы шалуны! Да тех баб Наденька и не замечала совсем. Глаза отводила и шла себе мимо. А зачем ты с малолеткой связался, да еще с дочкой ее любимой подруги?
- Да я не хотел вовсе.
- Она сама?
- Да, так оно и было. Занимался я с ней рисунком, ставил руку, учил видеть пропорции. Вначале я видел в ней только ребенка, почти своего. А потом. То ли ей захотелось свои женские чары на мне испытать, то ли в ней Это сидело, как умение дышать, но околдовала она меня. То у ней плечико нечаянно оголится, то наклонится и попу в своей короткой юбке так задерет, что... ну да ты сам, наверное, все знаешь...я, глядя на эту попу, голову стал терять. Она мне даже во сне снилась. Дальше все было как обычно у всех бывает. Нежность, ласки, подарки. А ей тепла тоже ой как хотелось. Знаешь, ее мать в ежовых рукавицах держала - ни приласкать, ни доброго слова сказать - ничего такого девчонке не перепадало. А у нее такое пропорциональное тело было, такие правильные черты лица...я в то время только ее одну и рисовал. Но ведь это было наваждение! Ничего больше, колдовство! Зачем Наденька так со мной поступила? - Сына забрала и, слова не сказав, исчезла. Поговори она со мной, я бы одумался.
- Нет, не одумался бы, - сказал толстяк и погладил меня, как маленького, по голове.
- Да ладно, - хотел оттолкнуть я его руку, но она повисла в воздухе. Комната была залита лунным светом, бьющим через стекло, в окне разметались черные пальцы тонких ветвей. Я был, как прежде, один.
Пять лет мы прожили вместе с той девчонкой. Уж как я ее баловал, как тешил, как ублажал. Через пять лет она вышла замуж за своего одноклассника. Я ее встречаю иногда на улице. У нее двое прекрасных ребятишек, но фигура уже не та. И лицо поплыло, будто воздушный шарик сдулся.
Беспокойство не дало мне спать этой ночью, и я, едва дождавшись утра, набрал номер своей племянницы.
- Верочка, а где ты нашла этот шедевр? То самое кресло? Да, конечно, на нем не только сидеть удобно, оно и глаз радует. Ну, так что ты скажешь?
Выяснилось, что кресло стояло возле мусорного контейнера во дворе дома номер 5 по Малому Каретному переулку.
- Там еще другие вещи были, но ничего стоящего.
Я подъехал к дому номер 5 и вошел во двор. Огляделся. Ничего не напоминало мне в нем о прошлом - ни пластиковые окна, ни свежевыкрашенные стены.
- Не знаете, что за мебель стояла возле контейнера пару недель назад? Кто-то продает квартиру?
Женщина, к которой я обратился, оказалась словоохотливой.
- Да-да. Полгода назад у нас умерла одна, у нее сердце больное было. Все в кресле сидела и писала о чем-то. Моя соседка. Сын решил квартиру продать, приехал - и все вещи на помойку вынес. Хотите квартиру посмотреть? Ключ у меня есть. Сам он далеко живет, в Канаде. Если покупатель найдется, то и мне кой-какой процент достанется.
Мы вошли в квартиру. Пустые стены светлой комнаты, в окнах которой блестело небо, глухо отражали шум наших шагов.
- Ремонт, конечно, надо сделать, а так все чистенько, - не останавливалась в своем разговоре женщина.
Тут поток ее слов перекрыл шелест страниц толстой тетради, лежащей на полу. Страницы переворачивались, будто живые. Я наклонился и взял тетрадь в руки.
Начал читать: "Я реставратор. Не конченый профессионал, но возрождать старые вещи к жизни моя страсть. Кому-то нравится копаться в механизмах, кому-то строить дома, а я люблю находить замысел творца в потерявшей вид рассыпающейся мебели"...
- Как звали ту женщину? - Надеждой ее звали, - наконец откликнулась провожатая на мой вопрос. - А по-простому Наденькой. Ее все любили. Жила она...