Даосов Денис Дмитриевич : другие произведения.

Больная голова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Левая створка Триптиха

  
  
  
  
  
  
  
  
   ЛЕВАЯ СТВОРКА.
  
  
   БОЛЬНАЯ ГОЛОВА.
  
  
  
  
   1.
  
  
   Каждый раз, собираясь на утреннюю операцию, Доктор придирчиво рассматривал свое отражение в зеркале для бритья. Он предпочитал не рисковать. Однажды, четыре года назад, вовремя не замеченная недобритая полоска на щеке спровоцировала летальный исход в рутинном, в общем-то, удалении инфернальной гематомы.
   В это раз все было в порядке. Чистое, гладко выбритое лицо, левая форточка в ванной открыта полностью, правая на всунутую палочку. На улице накрапывал дождь, но ливня не было, а считался только ливень.
   Он вышел из парадного и пошел по мокрому серому щебню сквозь аллею перед домом. Вокруг никого не было, тоже удачно. И на выходе, на первом шаге, прямо из-под мокрых крон, блеснуло сквозь мельчайшее сито дождя яркое солнце.
   Приходилось придавать значение мелочам.
  В далеком, одиноком и однообразном детстве Доктора это было просто игрой. Молчаливое согласие природы неизменно шло рядом с ним, проявляясь не всегда одинаково, но всегда узнаваемо. Потом, по мере взросления и оформления пристрастий, он стал пристальней смотреть на все, что его окружает, выискивать закономерности, изучать. Ему нравилось наблюдать, как во внешне невыразительных явлениях постепенно проявлялось, может быть для него одного, некое несомненное значение.
   В нейромедицине применение интуитивных качеств не поощрялось, и Доктор особо не распространялся о своих способностях и откровениях. У коллег его слабые попытки намекнуть о сути своих исследований понимания или одобрения не вызывали, друзей у него не было, и поэтому о системе Направляющих Знаков Бытия мало кто знал. Отказаться же от нее из-за предрасположенности общественного мнения было невозможно, так как подчас от знаков зависели жизни людей. Пациенты, конечно, и не догадывались о причинах отмененной, например, плановой операции, тогда как дело было в слепой почтальонше с пачкой газет в руках, или в черном монолите с пропорциями 1-4-9, внезапно появившемся в детской песочнице у подъезда.
  В неполные сорок лет Доктор стал одним из ведущих практикующих специалистов в области хирургии мозга. Опубликованные работы сделали ему имя в академическом мире, а несколько нестандартных, блестяще выполненных операций повысили средние гонорары. Доктор был не чужд честолюбия, он всегда хотел быть самым лучшим в своем деле. А на пути к мировому нейрохирургическому олимпу не стоило сбрасывать со счетов ничего, тем более свою способность улавливать резонансы. Пусть эта дополнительная способность плохо поддавалась формальному изучению, зато она действовала.
  В попытках научного анализа своей трансцендентной схемы угадывания он завел было дневник, где пытался систематизировать ускользающие проявления, но вскоре забросил его. Классификация получалась разветвляющейся и сложной.
  Во многом за счет того, что Доктор втайне учитывал факторы, игнорируемые конформистами, его успехи возросли до такой степени, что в один прекрасный день он получил возможность возглавить собственную клинику в Альпийских Шверцах. Жизнь в горах, простая и здоровая сама по себе, еще и сокращала количество знаков как таковых. Система работала более четко. Доктор лечил неизлечимых и творил чудеса исцеления.
   Он давно уже не удивлялся действенности своих способностей к предсказаниям, привык жить, ими пользуясь, и теперь хотел понять более проникновенные вещи. Подозревая, что он не такой как все, Доктор искал философский камень своего бытия, хотел знать, какую миссию на самом деле он должен проводить в жизнь. Он чувствовал в себе скрытую неведомую силу и подумывал о неком глобальном определяющем знаке. Доктор был уверен, что как только он найдет такой знак, он сможет прогнозировать все, не говоря об успехе отдельных медицинских операций. Он станет королем мира, он выйдет на следующую ступень эволюции.
  
  
   Анисимовна, старшая нянечка, наклонилась к молодой практикантке и строго шепнула ей в белую головную косынку.
  - Спрячь глаза-то, спрячь. Сам идет. Он не любит, когда прямо смотрят, учись.
   Девушка уставилась в линолеум больничного пола. Она изо всех сил старалась украдкой рассмотреть знаменитого Доктора, но увидела лишь стремительно промелькнувший мимо край зеленого халата.
   - Теперь можно, - тихо сказала Анисимовна.
   - Доброе утречко вам! - Крикнула она вслед Доктору скрипучим бабьим голоском.
   Практикантка подняла голову вслед удалявшемуся светлому пятну.
   Доктор вскинул, не оборачиваясь, вверх правую руку, странно согнул ее и вдруг смешно подпрыгнул на ходу как козлик.
   Девушка не удержалась и прыснула в руку.
   - Вот дурында, - в сердцах сказала Анисимовна. - Запоминай, все запоминай, как есть. Здесь дураков не держут.
   Фигура Доктора сверкнула в последний раз в конце коридора и пропала за углом белоснежного кафеля. По периферийному радиоканалу включился стройный ряд скрипок.
  
  
   Вырезка из дневника Доктора.
   26 апреля. Когда я проходил мимо ларька, что-то развернуло мою голову на 90 градусов. Какая-то сила. Не понять. И заставила посмотреть прямо на отблеск солнечного света, отраженный в окне дома далеко на другой стороне улицы. Через мгновение отблеск пропал, видимо кто-то закрыл окно.
   Сергей на встречу не пришел. Как сказала его мачеха по телефону вечером, сломал (!) ногу. Явное отрицание.
   28 апреля. Снова отблеск солнечного света. На этот раз прямо перед глазами, в лобовом стекле разворачивавшегося на стоянке автобуса. И снова отрицание: Барбара сказала свое твердое нет. Именно через три часа после этого. А могла бы сказать и вчера, и завтра.
   Р. S. Интересно, а могла бы сказать да?
   14 марта. Мертвая мышь на асфальте, по дороге на лекцию по фобиям Маркфельда. Как будто сияние (?) вокруг нее. С момента нимба и вся лекция - полное сосредоточение, удовлетворение от полученной информации (вербальной и чувственной), эйфория. Явное утверждение.
   Август. Весь месяц был жутко занят, из-за этого находился в некоем отрешенном тумане. Занимался мозжечковыми эффектами. Из интересного - все время вода. Вода в кранах, вода в пруде возле аспирантского корпуса, вода во сне, бескрайнее море воды. Капли воды, питьевые пакеты, все вокруг все время что-то проливают. Месяц дождей.
   Непонятно, к чему. Слишком расплывчато, вряд ли можно будет как-то саккумулировать.
  
  
   Надежда с усилием поднялась с мата и пошла к выходу из зала физических тренировок и танцев. Циновки на стенах слабо двигались туда-сюда от сквозняка.
   Гулко и методично звонил большой колокол во внутреннем дворе. На керамических плитах, выложенных узором, лежал тонкий, почти невидимый слой белой кварцевой пыли. Пол неофиты мыли по нескольку раз в день, а пыль все равно появлялась. Ночью в спальнях говорили, что мельчайший кварц выпадает вследствие перемещений Учителя между этим миром и другими.
   - Ом - чха, ом-м - чха, - пел дежурный, прославляя все сущее. Колокол созывал послушников. Дул ветер.
   Надежда покрыла голову платком и присоединилась к остальным, собиравшимся на плацу на зов звуковых волн.
  
  
  
  - Добрый день.
  Доктор сидел на еще теплой светло-серой скале, подставив лицо ветерку и почти закатному солнцу. Голос, раздавшийся из-за спины, не напугал и не удивил его. Доктора еще с утра томило предчувствие, и он после утренней планерки ушел прогуляться по окрестностям, побыть в тишине. Сотрудники к внезапным изменениям в планах Доктора были приучены, никто не удивился.
  Это был миролюбивый голос, мягкого, приятного тембра. Его сопровождало тихий, почти неслышный шорох свободных одежд. Монахи, подумал Доктор и обернулся.
  - Добрый день.
  На мужчине, повторившем приветствие, был странный костюм синего цвета, на манер средневекового камзола, никак не сочетавшийся с рифлеными горными ботинками. Три стоявшие поодаль женщины были одеты в широкие темно-красные балахоны. Они откинули капюшоны и, восстановив дыхание после подъема, приветливо заулыбались. Воздух вокруг был очень чистый, прозрачный. Компания на фоне горного пейзажа представляла собой сказочное зрелище.
  Человек в камзоле сел по-турецки напротив Доктора, заслонив солнце, дамы расселись вокруг, построив своеобразную розу ветров, в которой Доктор изображал восток, а синий камзол - нагваля в центре.
  Ну что ж, подумал Доктор и начал размеренный отчет о своей жизни.
  
  
   Последняя запись в дневнике Доктора.
   16 апреля. Все труды не зря. Правило подтверждено. И этот Израиль Павлович со своим представлением, шитым видными нитками. Ритуальность, женщины, несоответствие окружения и темы, театральность сумерек. Все лишь подтверждает замысел Великого Режиссера. А чьими устами он говорит, это не важно. Просто юмор. Природный юмор творца.
   Главное - это то, что все годы ожиданий и борьбы с сомнениями позади. Мне повезло, я все делал правильно. Я выдержал - и мне дано. И ведь что верно. Без этой определенной подготовки и решение не имело бы такой роли, не имело бы глубины. Бесподобный, неумолимый и гениальный замысел. Мне повезло.
   А какова мысль! Сделать, создать самому свой знак, свою монету, не имеющую ребра. Только да, и только нет.
   Возможно, расскажи я все людям, был бы утвержден ими в сан. А впрочем, не важно... Важно делать свое дело, выполнять свое предназначение. Мое дело - чинить людям мозги, а не души, латать их головы. Аминь.
  
  
  
  
  
  
   2.
  
  
   Дядя его, человек очень честных правил, после Германской кампании навсегда отрекся от всякого общества и поселился затворником в Чертаново-Спасском, самом удаленном из четырех своих поместий. Там, в огромном доме, в окружении лишь дворника и двух старых нянек, доживал он свой ветеранский век. По утрам к нему приходил бывший приживалом директор - чех, с докладом о положении финансовых дел. Практически не тратясь на себя, дядя жил аккуратно, аскетом, заботился о своем состоянии, которое было немалым. Делал он это из чувства кармического порядка, страстно желая сохранить наследство и приданое в целости. Звали дядю Филипп Филиппович, он носил кавалерийские усы, стрелял из пистолетов и манкировал формой одежды, предпочитая всему добротный красный халат с прыгающим тигром на спине.
  Лохматый дворник Иван неизменно был под воздействием великой русской беды, но дядя терпел его. Терпел за восточную неподвижность, с которой тот просиживал дни в отведенном углу и за стоическое нежелание высказывать собственные суждения. Иван всем сердцем ненавидел суету и особенно не любил двух старых нянек, одна из которых приходилась ему женой. Няньки ворча и кряхтя ползали по дому, стряпали, прибирались, стирали, а если делать было нечего, шлепали потертыми картами в дурачки. Иван молча косил за ними глазом, терпел, но никогда ничего не говорил.
  С самого утра, пораньше, дворник занимал свой пост на турецком табурете возле двустворчатой двери у покоев Филиппа Филипповича и часами прислушивался, ожидая пробуждения хозяина. Просыпаясь, полковник как правило громко вскрикивал что-нибудь военное, не от необходимости, а так, по привычке. "Марш вперед, молодцы!" или "Ну, что встал, корова! Смирно!!!" Иван, убедившись, что все идет своим чередом, успокаивался и застывал, глядя в изразцовую стену. Лишь иногда его лицо криво менялось, ненадолго.
  Несколько раз в течение дня двери распахивались, дядя кричал: "Иван, трубку!" или "Иван, водки!", или "Иван, чаю!", или еще что-нибудь. Получив желаемое, князь закрывал дверь, дворник замерзал, а старухи снова начинали возиться.
  Приданниц у Филиппа Филипповича было две, внучки, Машенька и Катенька, дети овдовевшей дочери полковника, которая родила обеих уже в зрелом возрасте, а сейчас чувствовала себя все хуже и хуже, стала слабеть на ноги и заговариваться. Восьми и девяти лет, погодки, внучки были красивые и розовые как все маленькие приданницы, какие только бывают.
  Единственный наследник, молодой Герман, жил в столице, франтом, к дяде не казал носа годами, проживая положенное пособие. Он закончил университет по естественному классу, но приобретенных знаний выказывать не спешил, на поприще не стремился, а находил развлечения в молодости, физическом здоровье, а также в кропотливых раздумьях о пути и предназначении.
  Дядя скучал по мужскому общению, полагая Германа совершенно взрослым и даже иногда, не выдерживая, посылал скупую телеграмму с приглашением погостить. А Герман в Чертаново не спешил, каждый раз придумывая разумное оправдание. Он был хорошего воспитания и держать себя вежливо в любых обстоятельствах почитал, может быть нескромно, за свое главное достоинство.
   Вокруг него водилось множество приятелей, некоторые на время становились близки, но настоящей дружбы так ни с кем и не случалось. Герман участвовал во всех студенческих начинаниях, делал себе среди сверстников имя милыми повадками, уверенной посадкой головы, умением довести начатое до конца. Он ловко и в то же время ненавязчиво пользовался авторитетом своих предков, умел удивительным образом отстраняться от происходящего, оставаясь номинально лидером и заводилой. Столичные мамы определенного кольца буквально все были в заговоре насчет Германа, строя планы, на что Герман легко улыбался, про себя.
  
  
  - Вопросы надо формулировать правильно. Хочешь есть? - говорил Герман Геббельсу Кляйну, своему гостю. Они развалились в плюшевых креслах апартаментов и беседовали.
  Геббельс закивал.
   - Вот я об этом хочу сказать, - Герман улыбался. - А если спросить: "Не хочешь ли ты есть?", то и "да" и "нет" в ответе могут быть восприняты как угодно. Их можно будет по желанию отнести и к отрицанию "не" и к глаголу "хочешь". Да, не хочу. Нет, не хочу. Не так ли?
  - Мне отвечать на "так" или на "ли"? - обнажил гнилой зуб на верхней челюсти Геббельс. Он курил толстую сигару, не заботясь о том, куда упадет пепел.
  - Так это ж не глагол. "Так" - это ж не глагол, - проговорил про себя Герман и потянулся, посмотрев в темное окно на заснеженный проспект, по которому бесшумно из-за навалившего белого слоя парили экипажи. - Так или этак, а однако уже вечер. Как-то нужно его потратить, а, дружище Кляйн. - Он не сделал вопроса в конце преднамеренно, чтобы фраза прозвучала как можно более ровно. Баланс дружеской вежливости и безразличия. Геббельс Кляйн ему надоел.
   - А ты как насчет поесть, - поднялся с кресла Геббельс. - Не хочешь?
  
  
  - Не хочу, не хочу, убери, - Катя чуть шепелявила, мягко произнося "ч". - Надоела.
  Деревянная Маша в розовом платье полетела на пол, гулко стукнула головой в паркет и застыла, раскинув ноги. На глазах у живой Маши выступили слезы. Она спрятала руки за спину и надула губы.
  - И не надо.
   За окном мела голубая метель. Вдалеке, на площади, рабочие с лестницей наряжали огромную рождественскую елку.
  - Не хочу больше играть, - сказала Катя. - Глупо. Давай попросимся кататься. Еще ведь рано.
  - Темно-о, - протянула Маша, хоть и старшая, но нерешительная. - Мамочка не пустит.
  - Зимой всегда очень рано темно, - сказала Катя. - Пойдем.
  Она пошла из детской.
  Ольга Георгиевна сегодня не вставала. В дурном расположении духа она полусидела в кровати, облокотившись на высокие подушки, и пыталась читать, в который раз забывая о чем, ежеминутно поднимая глаза в очках на абзац выше. Рядом на столике дымился только что принесенный кофе, лежали газеты, коробка с печеньем, лекарства и веер. Тяжелые шторы были плотно задернуты, было тепло, почти жарко.
  Дверь тяжело отошла и в щель влезла голова Кати.
  - Маму-усик, - громко прошептала она. - Ведь еще совсем-совсем не поздно, да?
  - Что? - Ольга Георгиевна в очередной раз потеряла нить читаемой повести. - Ну, что тебе, Катя?
  - Можно нас Егорка покатает? Ну, пожа-алуйста...
   У Ольги Григорьевны заломило ногу. Она наклонилась к столику и взяла пузырек.
  - Что ты, время уже сколько! И мороз... - считая капли, она закусила губу от боли. - Ни в коем случае.
  - Ну, ма-амочка, - заныла Катя.
  - Перестань, - сказала серая и раздраженная Ольга Федоровна. - Перестань.
  
  
  
  
  - Германа все нет, - проговорил старик, глядя из окна на дорогу, которая разрезала мир снаружи, извиваясь между буковой рощей и зеленым колышущимся лугом. Дорога терялась в холмах, снова показывалась на призрачном взгорке и пропадала совсем. За несколько десятков километров от усадьбы дорога делала огромный крюк, огибая старинное Кузькино болото и в обратном направлении устремлялась в сторону столиц. Полковник подумал, что стоять вот так у окна, глядя в сторону, противоположную той, с которой реально мог двигаться сейчас Герман, выглядит глупо. Сделав над собой усилие он обернулся и отошел.
   Няньки накрывали на стол. В огромной зале света было более чем достаточно.
   - Иван! - крикнул полковник. - Пистолеты!
   - Несу, несу, - засуетился из-за дверей Иван и ушел за саквояжем с пистолетами.
   Филипп Филиппович подошел к столику для закусок, налил и выпил рюмку водки, сделав знак рукой в честь здравия Израилю. Израиль, сидя в креслах с газетой, улыбнулся и наклонил голову.
  - Какие будете гасить? - весело спросил он. - На камине?
  Голос у него был приятного тембра, неторопливый и уверенный.
   - Нервы, - сказал старый полковник. - Не решил еще. Здесь не ярко вам читать?
   - Пожалуй, - дипломатично согласился директор. - Не желаете ли после обеда поговорить о деле Тростникового старосты?
   - После, - задумчиво говорил Филипп Филиппович, - обеда. После. Обеда. После, все после. Германа все нет и нет, как вы думаете?
   - Приедет, - уверенно сказал чех.
   - Да?
   Иван, согнувшись, внес тяжелый саквояж.
   - Какой прикажете заряжать?
   - Пошел прочь, - сказал полковник, - Пошел, пошел. Давайте обедать, Раиль Палыч, прошу.
  
  
   Голова заболела внезапно.
  В окошке мелькал мягкий снег, рессоры придавали ходу кареты плавность. Герман расстроился. Приезжать на свидание к Надежде и тупить, прорываясь сквозь завесу застарелой патологии, так некстати напомнившей о себе. Нарочно не придумаешь. Вечер сразу утратил свою особенность.
   Кучер щелкнул в воздухе хлыстом, не задев лошадей. Нанятая щегольская карета пронеслась по Невскому, завернула не снижая скорости на Пятую и преодолев почти милю внезапно уперлась в громадную пробку перед светофором. Кучер, не сдержавшись, вполголоса отматерился.
   Герману стало невыносимо душно, он открыл дверцу и вышел на мостовую. Резкий порыв ветра ударил ему в голову. Боль отозвалась внутри жутким резонансом и Герман заскрипел зубами.
   - Дальше я пойду пешком, - сказал он кучеру, поднял меховой воротник шинели и двинулся в сторону от перекрестка по бульвару.
  Низкие ограды очерчивали правильные прямоугольники на белой земле. От черного чугуна решеток веяло инопланетным холодом. Герман неспешно прошагал два квартала, припоминая про себя, когда в последний раз у него случался подобный приступ. Четко думать мешала разыгравшаяся пурга.
  Он выбрался из снежных потемок бульвара к ярко освещенному парадному входу большого желтого дома. Полукруг света падал на серебристый асфальт расчищенной мостовой.
   Надежда встретила его в передней четвертого этажа.
   - Ты весь в снегу, - она поцеловала его щеку. - Шел пешком? Узнаю философа. Должен лететь на крыльях любви, но идет и размышляет.
   Они прошли в квартиру.
   - Ужасные пробки, - сказал Герман. - И ветер еще. Давай сегодня никуда не поедем?
   Внутренне он тотчас укорил себя за малодушие, но поделать ничего не смог. Дома время потянется медленнее, нужно будет высказывать мнения, терпеть, улыбаться... Но ехать развлекаться было выше его сил. И ничего не сделаешь. Нельзя же просто развернуться и уйти. А объяснять Наде, что зверски болит голова... Нет, это глупо, это неправильно, это не по мужски.
   - Ты какой-то вялый, - сказала Надежда. - Ты не заболел часом?
   - Голова болит, - сказал Герман.
   - Опять эти боли? - спросила Надя. - Опять? Тебе просто необходимо показаться врачу. У мамы есть один отличный невропатолог, я договорюсь. Садись в это кресло, я сейчас сделаю тебе чай с медом и лимоном.
   - Почему опять? - спросил Герман. - У меня никогда не болела голова. Я хотел сказать, именно так не болела никогда, - поправился он.
   - Ты просто не помнишь, смешно. Люди плохо помнят то, что с ними связано, особенно негатив. А думают, - ставя чай из-за кресла на маленький столик, она коснулась его плеча, - что помнят очень хорошо.
   - Самообман, - сказал Герман, слыша как запах ее духов улетает в пространство.
   - Да, милый, самообман. А бояться врачей - это фобия.
   - Я не боюсь докторов, - сказал Герман. - Я просто не понимаю, как один человек может лечить другого. Ведь разновидностей любой болезни неисчислимо больше чем предписываемых врачами стандартных рецептов и процедур. И все люди такие разные...
   - Просто боишься, - сказала Надежда. - Боишься, боишься.
   - Слишком неразвита медицина, - продолжал Герман. - Самое начало. Сколько людей погибает, один раз начав лечиться. Операции, процедуры... Отрезали не ту почку, не ту ногу, прописали лекарства, не узнав аллергента, забыли наложить швы... Хочешь анекдот? Старый профессор показывает с кафедры бутерброд и говорит: "Вот-с, коллеги, прошу вас - заспиртованная матка обезьяны". Но это же бутерброд, говорит ему один из студентов. "Х-мы, - говорит профессор, - а что же в таком случае я съел за завтраком?"
   - Не смешно, - сказала Надя. - Старенький профессор - смешно, а заспиртованная матка - не смешно. Тебе просто сделают снимок, голограмму, что у них там есть, я не знаю. Они скажут, что ничего опасного нет, и мы будем спокойны.
   - Нет, - сказал Герман, - не будем. А вдруг они ошибутся? Или под действием их ужасных лучей разовьется новая, неизвестная пока науке болезнь? Возьмут анализы, а у них иглы не стерильные. И на тебе - счастье. Нет уж. Да и не болит уже почти, - солгал он.
  
  
   Рот у проститутки чуть смазался, превратившись в толстую бордовую улитку. Она смотрела стеклянным взором на свое отражение, чуть покачиваясь у зеркала. Геббельс Кляйн смотрел на ее попу. Он переборщил почти как всегда и был жутко пьян. Одной рукой он мял покрывало кровати, второй поддерживал голову.
   - Краси-ивая, - сказала проститутка. - Кра-асивая.
   Она попыталась поправить мизинцем рот, но у нее ничего не вышло.
   - Сивая, - проговорил Геббельс Кляйн. - Кобыла.
   - Но-о-о, - сказала проститутка и отправилась в ванную. Скрипнул вентель, и раздался шум падающей воды.
   Ничего не получается, подумал Кляйн. Ничего. Глупая, несуразная, бесполезная жизнь.
  
  
  
   На железнодорожной станции Герман увидел на огромном мятом тюке, оседлавшем черную спину рабочего, яркую круглую эмблему своего фамильного герба и не успел этому удивиться, как тут же к нему на спину приземлился с разбега мягкий и тяжелый зверек. Второй такой же атаковал Надежду.
   - Катя, Катя, Машенька, - расцвела Надежда. - Какие большие стали! Как вы здесь, господи?
   Дети, от долгого поезда совершенно одуревшие, пока не могли ничего ответить, цепляясь, кружась и дурачась.
  От серого асфальта перрона шло тепло, огромный красный клен возле здания вокзала шевелился, разговаривая сам с собой.
  Из-за горы дорожных коробок и чемоданов на специальном кресле дворецкий плавно выкатил укутанную тетушку-кузину. Она приветливо улыбалась сквозь пенсне. Герману ее коляска напомнила о запрещенной меж них с Надеждой больничной теме и он поморщился. Но тем не менее он был искренне рад встрече и всю дорогу до Чертанова мило беседовал с Ольгой Федоровной о прошлом, рассказывал о себе, в то время как во второй машине Надя играла с девочками. Она раскраснелась, и это ей очень шло. Совсем как ребенок, думал Герман, оглядываясь.
   Старый полковник по случаю приезда устроил маленький парад, выстроив своих домочадцев в шеренгу по одному. Сам он оделся по такому случаю в мундир и даже хотел нацепить саблю, но Израиль его отговорил. Филипп Филиппович так разнервничался, что сначала никак не мог взять в толк, откуда столько гостей, машин и людей, ведь ждал он только Германа. Он не узнал маленьких внучек, чем вызвал у них восторг; они приняли это как игру. В конце концов старик разрыдался и его увели в комнаты отпаивать каплями.
  
  
  
  
  
  
  
  
   3.
  
  
   Квартира, которую Геббельс Кляйн арендовал у Марка, была огромная и удобная, в чистом интересном месте, на берегу большого канадского озера.
  Геббельс Кляйн приехал в Торонто, по заведенному в жизни правилу меняя предыдущее место проживания и одновременно убегая от захватившего его там чувства к женщине. Чувство было сильное, и расставание казалось фатальным. Поэтому основная причина переезда осталась почти незамеченной. И все-таки, перемена места жительства являлась скрытой пружиной существования Геббельса Кляйна в последний добрый десяток лет.
   Еще давно, в пору юношеских ломок и увлечения книгами, Геббельсу Кляйну посчастливилось встретиться с черным человеком, который смог убедительно доказать ему, в ту пору упрямому и суетливому, несомненное преимущество любого действия перед разного рода размышлениями. И Кляйн начал переезжать с места на место. В каждом городе или селении он задерживался ровно настолько, чтобы дать себе попривыкнуть к местности, к людям, его окружавшим, климату и собственным ощущениям. Как только это происходило, он неожиданно рвал со знакомыми, с привычками, подыскивал новое место - и переезжал.
  Изначально это делалось для того, чтобы не терять ощущения свежести бытия. Так Геббельс напоминал сам себе о тщете мирских усилий, продолжая тем не менее активно действовать. Этот искусственно создаваемый парадокс, по замыслу, должен был стать ядром его обновленной личности.
  Теперь Геббельс Кляйн уже забыл, с чего все началось, к искреннему сожалению того самого черного человека. Однажды они встретились по случайному совпадению дорог, и Геббельс Кляйн его не узнал.
  Геббельс Кляйн был вполне уверен, что регулярные радикальные перемены как способ жить, изначально был присущ его характеру. Оставленное позади чувство, бытовые неудобства, денежный долг или личные обязательства были всегдашними его спутниками. И хотя иногда он сильно переживал, как например теперь, вспоминая Надежду в ее желтом, песчаного цвета платье, это проходило, и система перемен оставалась неприкасаемой.
  Марку в своей жизни пока не приходилось сталкиваться ни с глобальной идеей пробуждения от спячки, ни с какими-то другими подобными проектами, могущими в корне все изменить.
  В числе прочих своих занятий Марк сдавал внаем городские квартиры. В Торонто, где располагался его штаб, и где было основное предприятие по производству пряников, таких квартир было две. Одну из них, с видом на местное озеро он и сдал Геббельсу Кляйну летом прошлого года.
   Пряники приносили достаточно денег, и рента жилья была нужна Марку скорее как повод для общения. В жизни одинокий, прагматичный и расчетливый, он не смог за долгие годы завести себе друзей. Те, кто знал о деньгах и пряниках, были подавлены его авторитетом крепкого бизнесмена и внешней замкнутостью. Просто так, как собеседник или игрок в шашки, он никого не интересовал. Поэтому жильцов в свои квартиры Марк старался подбирать поинтересней и с удовольствием общался с ними, прикрываясь ролью арендодателя как щитом.
   В Торонто все старались держаться поприличней. А Геббельс Кляйн понравился Марку нестандартной внешностью, небрежным способом ведения разговора, а также тем, что, договариваясь о квартплате, Кляйн вынул из потрепанных, не внушавших доверия штанов очень чистую и плотную пачку денег.
   Они сговорились о фиксированной сумме аренды, которую Марк, боясь спугнуть клиента, опустил почти до нуля и о порядке оплаты. Оплату Марк выговорил для себя непременно помесячную, чтобы иметь формальный повод для регулярных встреч.
  Геббельс Кляйн на сверхнизкую цену глазом не моргнул, но в первый же срок выплатил деньги сразу за год вперед, как бы не дав Марку ни малейшего повода усомниться в своей платежеспособности. Марк попытался отказаться, говоря, что уплата каждый месяц в один и тот же день сделала бы его жизнь более стройной, более правильной. Он не отказывался от константы условленной суммы, не собирался повышать ее, он хотел только размеренности и порядка.
  Геббельс Кляйн со всем этим безусловно согласился, но все же сказал, что так как по проблемам настоящего переезда ему необходимо отлучиться на прежнее место жительства, и что формальности могут затянуться, он хотел бы именно в первый раз заплатить наперед. Таким образом, первый раунд наметившейся скрытой борьбы был выигран Геббельсом Кляйном за полным преимуществом.
  Через неделю Марк выследил Геббельса в городском саду и предложил партию в шашки. К тому времени он полностью все обдумал, поэтому ничего не сказал о столь скором возвращении Геббельса из мнимой командировки. Поднимая после каждого хода глаза от клеток, Марк смотрел на лицо соперника. У того были уверенный взгляд и нехорошие зубы.
  Каждый из них относился к начавшейся тайной партии умов вокруг выплаты в срок арендной платы со всей ответственностью и талантом. Правда, Геббельс Кляйн иногда сомневался, полностью ли соперник отдает себе отчет в изящности неписаных правил, в той тонкой атмосфере условности, которая, по мнению Геббельса Кляйна, являлась непременным атрибутом таких дел.
   Они стали встречаться регулярно, то на рэйвах, то за кружкой пива. Иногда Марк совершал внеплановый визит в дом у озера, якобы для того, чтобы проверить состояние квартиры. Он познакомил Геббельса Кляйна со своей собакой, а Геббельс Кляйн немного рассказал о себе. Вполне можно было подумать, что они подружились.
  Геббельсу Кляйну сумма аренды была за глаза по средствам, а Марку совсем ничего не значила, но вызов был брошен - Марк хотел бы получать плату каждый месяц. Одну и ту же сумму. Он оправдывал свое желание консерватизмом и удобством счета. Геббельс Кляйн строил свои доказательства приоритета предоплаты в основном вокруг безвинности самой ее сущности.
   Поначалу Геббельс Кляйн не осознавал, насколько подготовка к следующему этапу переговоров об уплате поглотила его. Вокруг шла жизнь, менялась погода, в Торонто приезжал моторизированный цирк - все это проходило перед ним как в тумане. Он думал и думал о том, каким образом обеспечить себе следующий гандикап.
  Марк, обладая прагматическим складом ума, не забывал о бизнесе и о других сторонах своего бытия, ведя обычную полноценную жизнь.
  Годовой срок аренды истекал, и встреча для проведения новых переговоров была намечена в самой середине лета, в приозерном ресторане для пикников. Угощение спланировали пленэрное, закуски, жареное мясо, красное вино. Марк пришел один, с собакой, а Геббельс Кляйн был с новой подругой.
  Геббельс Кляйн чувствовал себя недостаточно подготовленным и внутренне был согласен на пару месяцев форы, намереваясь в следующий раз поднять планку сразу на два с половиной года. В голове у него был почти готов разветвленный стратегический план, включающий в себя сложнейшую сеть фиктивных отлучек в угоду несуществующей организации. Но план требовал более тщательной проработки, подготовки на случай возможных проверок документов, а времени не хватало. Слишком долго он выбирал между возможностями атаки. Новая подруга Кляйна была им проинструктирована, и в варианте прикрытия должна была изображать, если спросят, мелкую служащую в той самой подставной фирме.
  
  
   Спортивного вида брюнетка стояла на приозерной дороге, голосуя. Голосуя, это громко сказано, так как за последние четверть часа мимо никто не проехал. Рядом красноречиво корчился в судорогах ее разбитый желтый автомобиль. Центр тайфуна, время ленча.
   Затрещал бипер.
  - Милая, ты где?
  - Мамочка, я уже скоро. Скоро.
  - Что за привычка опаздывать, дорогая?
  Сигнал отбоя.
  Юля потрясла головой. На волосах еще не высохли капельки воды. Ну не возвращаться же обратно, когда все так хорошо закончилось. Геббельс был мил, даже весел как-то изнутри, что с ним случалось не часто. Свечи среди дня, романтический двусмысленный разговор, постельная сцена в душе... Такое свидание случается раз в сто лет, и вот, здравствуйте, это снова я, нельзя ли вызвать такси? А он уже жует луковую котлету. Нет, только не это, есть, слава богу, какой-то опыт. Одна мелочь, и все летит к черту.
  Молодой парень на огромном велосипеде остановился и головой в шлеме гордо кивнул на заднее сиденье. Юля через силу улыбнулась. Затрещал бипер.
   - Милая, ты где?
  
  Письмо от Надежды
  (Дорогой Геббельс! Я решилась написать тебе первое и единственное письмо, как только случайно узнала твой теперешний адрес. (Ты удивился бы, узнав, насколько разветвлена и солидарна женская шпионская сеть, поддерживающая интересы выпускниц Смольного института). Прости за навязчивую прямоту, но с твоей стороны было совсем не вежливо так скоропостижно покидать своих друзей, не упредив о причинах, не сказав вообще ничего. Ты испугался? Испугался возможного гипотетического соперничества? Друг мой, ты должен признать, что никогда (никогда) я не подавала тебе ни малейшей надежды. Герман для меня значит гораздо более чем увлечение, и я этого не скрываю и не скрывала. Милый Геббельс, хочу поплакаться тебе по старой привычке.
  Дело в том, что в наших отношениях с Германом образовалась какая-то неприятная пустота. Он стал рассеян, часами молчит. С тех пор как мы поселились в Чертаново (дядя его, Филипп Филиппович, очень плох и требует постоянного присмотра), я ношу на себе невидимую печать совершенно неопределенного статуса. Невеста? Приживалка? Я не тороплю события, и даже не жду предложения (очень жду, как любая женщина ждала бы в моем случае, но это не важно), но мне кажется, что Герман просто забыл о любых формальных действиях. Он не "не хочет" и не "выдерживает срок", и не "думает", он просто не помнит. Представь себе, что я испытываю, какие чувства. Это меня убивает. Я очень жалею, что не могу поговорить с тобой как раньше, поведать о своих печалях. Зачем ты уехал так неожиданно? Я не понимаю.
  В последнее время головные приступы Германа участились. Меня это очень пугает, по-моему, они становятся регулярными. Лечиться он наотрез отказывается, даже осмотреть себя не позволяет. Я очень хочу под каким-нибудь предлогом вытащить его в Швейцарию, но, естественно, пока состояние дяди не улучшится, нечего об этом и думать. Геббельс, я знаю твои обширные связи в самых различных кругах людей, не мог бы ты посоветовать какого-либо стоящего врача? Умоляю, ответь мне на это письмо, не позволяй нам думать, что ты потерян для нас навсегда?)
  пришло однажды душным вечером в разгар мучительных раздумий.
  Геббельс Кляйн как раз не мог решить, какую линию поведения в предстоящей арендной схватке ему в итоге предпочесть. То ли вид некоего простачка - знать ничего не знаю, не знаю и все, а просто возьмите деньги, и так далее, обижаешь, брат, ты меня уважаешь, у нас не принято отказываться или спорить, дай-ка я тебя в озеро макну, шутка, этакий ты мурзилка - то ли не ломать никаких комедий, а спокойно и твердо отстаивать своё, логично и во фраке доказывая несообразность мелких споров, выражать недоумение, пожевывать семгу. Стоять на нежелании опускаться до чепухи.
  Стояла страшная жара. Отсутствие генеральной стратегической линии, неспособность принять окончательное решение выводили из себя, терзали и мучили. Кляйн изнывал, бросал монетки на орлы и решки, все искал каких-то знамений, а время уходило.
  Письмо от Надежды он, спускаясь в испарине по лестнице, не читая, вместе с остальной почтой и почтовым подносом выбросил в большой мусорник, на пути к бассейну, но не попал. Поднос гулко стукнул, протестуя, а почта разлетелась разноцветным веером по кафелю. Геббельс Кляйн посмотрел вокруг. Никого не было, в бассейне одиноко переламывалось под слоем воды тело соседа с верхнего этажа. Он поплелся дальше.
  Через некоторое время любопытный мальчик Степа, который подрабатывал на каникулах где-то рядом, поднял письмо и, посмотрев на свет, нет ли денег, прочитал адрес. Он поглядел на марку и положил конверт в карман сюртука. Потом просмотрел разбросанные по лестнице рекламки и чеки, и тоже положил. Вечером, дома, он все это внимательно прочитал.
  
  
  
  - Здравствуй, старый друг, здравствуй!
  Израиль Павлович, в тирольской шляпе, попирая кованым сапогом красные с желтыми драконами офисные ковры, тряс руку Марку.
  Марк улыбался. Он был рад увидеть старого товарища по финансовой академии, и хотя в то время особенно близки они не были, встретиться вот так, среди дел, бумаг и деловито снующих клерков было здорово.
  После теплой встречи, обмена похлопываниями и выражениями: "Даешь, бродяга!" и "Узнаю старого перца Райля!", приятели уселись перевести дух. Марк сидел на своем любимом крутящемся кресле подле огромной обзорной стеклостены своего кабинета и то поворачивался, обметая взглядом лежавшую далеко внизу зелень Центрального парка, то, не переставая улыбаться, толкался ногой и делал полный круг, салютуя Израилю Павловичу. Тот пристроился на краю рабочего стола Марка и, дымя дорогой сигарой, рассказывал последние новости.
  Его бессменный работодатель, у которого он после выпуска из академии очень удачно устроился управляющим, приказал долго жить, оставив, между прочим, и ему солидную сумму, на которую он собирался открыть небольшое собственное дельце. Как он выражался, что-нибудь здоровое и на свежем воздухе.
  - Могу и тебе предложить вакансию, - говорил Израиль. - А что, ты же талантище! Вдвоем мы такого наворочаем!
  Марк блаженно улыбался, крутясь в кресле.
  Вечером они играли в домино в гостиничном номере, пили монтиньяк бог знает какого года, а под конец даже решили было закатиться куда-нибудь по "привычке прошлых лет", но Марк вовремя одумался и пошел домой.
  
  
   Дежурный монах сидел с непокрытой головой рядом с большим медным колоколом и держал в руке веревку. Время от времени он ударял в колокол, и тогда над внутренним двором Храма Отречения проносился чистый, с многослойным эхом, позвон.
  
  
  
  
  Пикник удался, думала Юля. Погода хорошая, без ветра, черное зеркало озера блестит за деревьями, бездонное голубое небо. Тихо, трещит костер, никаких помощников, все сами. Геббельс таскал и рубил дрова, Марк готовил мясо и вообще заведовал столом, у него оказался к этому прямо талант. Юля играла с Полканом, сидела в шезлонге, потом помогала Марку резать овощи на большой деревянной доске, привезенной из дома.
   Юля ела мало, но с толком, а Геббельс Кляйн, мандражируя, не рассчитал и объелся. Сидя за широким столом из сосновых струганных досок он ковырял зубочисткой в зубах и отдувался.
  - Хочу в туалет, - сказала Юля. У нее все получалось мило, особенно в периоды увлечений.
  - Вот-вот, - сказал Геббельс Кляйн. - Топай.
  - Полкан, проводи, - сгладил Марк.
  Девушка и собака, очень подружившиеся за почти целый день, прошествовали в сторону камышей.
  - Один мой старый приятель задумал открыть эзотерическую школу, - продолжил Марк начатую до шашлыка тему.
  - Людей дурить на деньги, - ответствовал Геббельс Кляйн. - Знаем.
  Принятая накануне генеральная линия поведения способствовала умеренной наглости, да впрочем, так было и гораздо привычнее. Гебббельс Кляйн не питал иллюзий насчет своих манер.
  - Да нет, - сказал Марк, - вряд ли. Он мне ничего и не говорил толком, да я догадался. Тут скорее вопрос власти... Еще тот жук. Я все думал, и что ему этот выживший из ума Чертановский старикан? А он, оказывается, ждал ассигнований.
  - Чертановский? - переспросил Геббельс Кляйн. - Не Филиппыч ли?
  - Да, - удивился Марк. - Вы знакомы?
  - Бывал, - сказал Геббельс Кляйн. - Бывал пару раз. Племянник его, сукин сын, хорошие были с ним приятели одно время. Сноб, правда, полный, но человек неплохой. Герман.
  - Герман этот, кстати, - сказал Марк, - меня очень занимает. Ты знаешь, что у него неизлечимая болезнь? Что-то доктора в голове нашли. Не то. Да не в этом суть. А суть в том, что боли не сильные и они довольно редки.
  - И что? - спросил Геббельс.
  Германа он помнил смутно. Он пытался собрать силы для внезапного перехода на тему аренды. Нельзя было затягивать с предложением, чтобы не показать слабости. Слишком резко тоже было нельзя, чтобы себя не выдать. Два месяца предоплаты в итоге, а для начала предложить три месяца и неделю. Неделя для правдоподобности.
  - Как что, - снова удивился Марк. - Срок-то строго определен. Я имею в виду срок кончины, смерти. Вот ты бы, что делал на его месте? Он получил после смерти дяди немалые средства, может делать что хочет. Может отчаяться, может прожигать оставшиеся дни, может поддаться болезни, тратить деньги на докторов, надеяться. Развлекаться может безнаказанно. Это же такой случай...
  Марк задумался, глядя на озеро. Юля и собака возвращались по кромке воды. Полкан нес в зубах огромную палку, прыгал и тряс головой. Скоро вечер уже, подумал Геббельс Кляйн, может быть лучше дома, за чашечкой кофе. Сам-то не начинает о деле, трет про своего Германа, черт бы его взял. И мяса специально много купил, расслабить и перехватить инициативу в свои руки. Людоед. Ладно, дома так дома. Быть аллертным, это все, что нужно. Нас голыми руками не возьмешь. Три и неделя, а потом - два, крайняя планка. Держись, Геббельс!
   - А он что, - спросил Геббельс Кляйн, - неизвестно?
  И приобнял подошедшую и задумчивую после прогулки Юлю.
  - Кто? - спросила Юля.
  - Да один наш общий знакомый, - сказал Марк и рассказал все снова.
  - Ух, ты! - сказала Юля.
  - Говорят, - сказал Марк, - он снял в аренду какой-то замок, никого туда не пускает, живет отшельником.
  - Интересно, что он там делает, - сказала Юля.
  - Представляю себе, - сказал Геббельс Кляйн, - В аренду. Ну-ну. Ну, что, Полкан, пора собираться? Хочешь кофе, Полкан, а?
  
  
  Марк смотрел на себя в зеркало. Непритязательная круглая голова. Уши немного торчат, модная зализанная прическа, карие глаза, один чуть светлее другого. Обычная человеческая голова.
  Голова всегда была слабым местом Марка. Он терпеть не мог чужих к ней прикосновений и всегда болезненно на них реагировал. Даже на женские, по определению нежные. И вот внутри головы растет, незаметно увеличиваясь красно-багровый шар. Сначала он совсем маленький, затем с горошину, вишенку, маленький мячик, кулак и БА-БАЦ! Взрывается, брызнув кровью на внутренние стенки. Ым!
  Марка чуть не стошнило прямо в прихожей своего дома. Ужас. Действительно страшное дело.
  
  
  
  
  
   4.
  
  
  Как-то на Новый год, отец, не зная, на какие деньги делать подарки, отчаялся и со злобы чуть не запорол Степку насмерть лошадиным кнутом.
   До одиннадцати лет память Степы смазывала все в непрерывный поток обид, слез, проклятий и избиений, вынесенных от родичей. В одиннадцать дет, на свой день рождения, Степан ушел из дома.
   В поход он не готовился, даже не совсем понимал, что происходит. Просто какая-то неведомая сила подхватила его и вынесла с рассветом за пределы хутора, на широкую тропу, а потом, когда уже стало совсем светло, на Колумбийский тракт. Протопав механически до обеда, он улегся в траву около дороги, в тень на краю березовой рощи и накрепко заснул.
   Проснувшись на закате, он неожиданно все про себя понял. До этого он позволял течению жизни атаковать себя с разных сторон, а сам только оборонялся от ударов, сыпавшихся на него как из мешка. Теперь он будет править окружающим сам. Неопределенная и мощная сила за время сна окрепла, и, расправив крылья, поселилась в Степиной груди сверкающей гордой птицей.
   Однажды в деревне, куда он забрел в поисках ночлега, Степа увидел кривую вывеску "Сусанинский пункт доноров крови и лимфы". Представ перед главным санитаром, он был допрошен и записан мальчиком для надобности при Сусанинской больнице.
   Три долгих и скучных года он выносил испражнения на задний двор, разводил огонь для кипячения хирургических инструментов, стирал белые халаты и синие пижамы в огромном баке в прачечной, в подвале. По ночам он читал учебники по фельдшерскому делу, готовясь сдать экзамен на младшего санитара.
  Степа обладал феноменальной памятью, и учеба давалась ему слишком легко. Чтобы развеять неизбежное однообразие этих лет он запоминал наизусть данные по группам крови у жителей всей округи, выучивал все имеющиеся в регистратуре медицинские карточки больных. Он знал и никогда не путал имена и отчества персонала.
  Иногда ему удавалось пробраться в хирургическое отделение и наблюдать, как проходит операция. Врачи-хирурги смотрели на это сквозь пальцы, будучи уверены, что Степа имеет глубокую личную склонность к абсолютной чистоте и стерильности.
   Первые свои деньги, кроме жалования, которое все уходило на скудное питание, Степа заработал благодаря своей памяти. Старший купец Терентьев привез среди ночи свою дочь с сильной потерей крови. Дочурка попала под молотилку, и на нее невозможно было смотреть без слез. Купец трясся, анализ показал редкую группу, в резервуарах такой крови не было. Степа переговорил о чем-то с купцом, и через минуту уже несся в сторону отдаленного Чертаново-Спасского, где проживал в услужении неучтенный больничной картотекой дворник Иван.
  Как-то давно любопытный Степа подловил дворника, подложил ему в руку опасную бритву и толкнул его со стула. Дворник был сильно пьяный и ничего не заметил, а Степа потихоньку соскреб кровь на анализ. Таких, личных потенциальных доноров у него было с десяток, все плод скуки и природного любопытства.
   Дворника долго уговаривать не пришлось, за десятую часть обещанного купцом он, наверное, согласился бы дать себя зарезать. Степа профессионально и быстро скачал в стеклянную банку два с половиной литра. Дворник побледнел, но, кажется, перебора не заметил, а Степа уже мчался во весь опор обратно.
   Он успел как раз вовремя. Девочку спасли, купец валялся у Степы в ногах и заплатил втрое. Хирург Казбек Гаврилович учинил формальный допрос, но не найдя ничего противоречащего клятве Гиппократа, отпустил Степу с богом, так как был рад, что все благополучно разрешилось.
   Через четыре года, приехав в Мюнхен, Степа поступил в тамошний медицинский колледж. Птичьи перья в его груди не потускнели, наоборот, сияли как никогда. Также усилилось и непреодолимое любопытство ко всему, что происходит. Ему было всего пятнадцать лет, но большой рост и зрелость, написанная у него в глазах, позволяли скрывать свой возраст.
   На втором курсе он стал учеником профессора Краузе.
   Профессор Краузе уважал Аристотеля и традиционный подход к науке. Почти все свое время он тратил на борьбу с ересью в стенах университета и за его пределами. У него была патологическая, унаследованная от предков, боязнь анархии. Профессор чуял анархию за километр, распознавал ее в зародыше и безжалостно уничтожал. Он окончил в свое время Итон, носил соответствующий галстук, подчас забывая о том, что ему шестьдесят, что он седовлас и рассеян, носки у него позавчерашние, а из носа в стороны торчат волосы. Парадоксально, но факт: будучи ретроградом, он общался с людьми молодыми, в основном подающими надежды студентами, слушавшими его курс по практической анатомии. Может быть, таким образом он хотел держать руку на пульсе потенциального восстания нового мира.
   Профессор Краузе был блестящим преподавателем. Его теоретические лекции были по-настоящему интересны, а в прозекторской он завораживал студентов по-стариковски тяжеловесной, но уверенной и плавной магией движений.
   Немного расслаблялся он уже дома, критикуя домочадцев за недавно снова ставший модным нигилизм и покрикивая на кухарок.
   Степу профессор Краузе отмечал за способности и умение себя вести.
  
  
  
  Степины глаза слипались. Он не выспался и прилагал последние усилия, лишь бы не упасть, заснув прямо тут, в прозекторской, глядя на успокаивающее мерцание ножей и ланцетов в волосатых руках профессора Краузе. Резковатый старческий баритон не прибавлял бодрости, а, казалось, растворял Степино тело в пространстве. Сознание механически фиксировало все произнесенные профессором слова и даже ясно очерчивало их смысл, но на тело надежды было мало, сколько Степа не тренировал его. Тело было молодо и хотело спать.
  Ярко сияли, издавая характерный звук, люминесцентные лампы под потолком.
  - Обращаю внимание, - говорил профессор Краузе шести студентам, расположившимся полукругом над распоротым человеческим телом, - на характерное возбухание тромбовидного тромба. Случай практически эксклюзивный. По-видимому, к покойному был применен принцип конвергенции запястья. Мда-с. Также прошу внимание вот сюда. - профессор указал скальпелем на сине-коричневый отросток. Это...
  Степин мозг мгновенно среагировал на неизвестный факт и Степа проснулся.
  - Извините, профессор, - почтительно произнес он. - Вы ранее никогда не упоминали о конвергенции запястья.
  - Очень редкий случай, - благосклонно улыбнулся мэтр. - Всего, юноши, не охватишь в нашем деле. - Профессор обвел взглядом присутствующих, но, по-видимому, не найдя в них соответствующего интереса, сказал, обращаясь к Степе. - Я вам, Степан Порфирьевич, позже объясню этот, не входящий в учебную программу момент. Здесь, делается, так сказать, некий несложный, и в то же время очень действенный захват рукой... а впрочем, это после, а теперь продолжим. Прошу внимания вот сюда...
  Перекошенное злобой бородатое лицо злодея-отца четко проявилось перед Степой и пропало. Нужно выспаться, подумал он, нужно поспать.
  
  
  - Разузнайте, голубчик, разузнайте получше, - говорила Ольга Георгиевна. - Я вся извелась. Между нами говоря.
  Она притянула Степин рукав к своему телу. Степа нагнулся, вдохнув в себя всю гамму застарелой болезни и лежачего образа жизни старой женщины.
  - Между нами говоря, - повторила Ольга Федоровна, - я очень боюсь, что так и умру, не узнав наверное... Вы понимаете?
  - Не извольте волноваться, - вежливо отвечал Степа. - Я имею подлинные известия. Можно точно полагать, что значительная, - он подчеркнул тоном это слово, - значительная часть наследства отойдет вашим дочерям поровну. Мой хороший приятель, как вы знаете...
  В его кармане лежало сложенное письмо к Геббельсу Кляйну от Надежды.
  - Ах, Герман. Он так несчастен, так несчастен. Эти ужасные головные боли...
  - Да, да, - кивал Степа, запросто выдерживая роль.
   - Разузнайте, голубчик, разузнайте. Право слово, я вас не забуду...
  Катя и Маша тихонько подсматривали сквозь тайный глазок в стене.
  - Это демон, - прошептала Маша.
  - Кто? - не поняла Катя.
  - Это не Геббельс Кляйн. Геббельса я видела один раз. Это демон. - Маша шептала широко раскрыв глаза. - Он спустился с неба и принес нам дурную весть.
  - Дурочка, - сказала Катя тоже шепотом. - Ты хоть слушаешь, о чем они говорят? Деда Филя скоро умрет, и мы заберем часть его денег.
  - А-а, - сказала Маша.
  - Не поняла? - сказала Катя. - У нас будет много денег, дурочка. И не надо будет слушаться маму. И шоколад...
  - Демон, - упрямо повторила Маша.
  
  
  
  
  - Знаете ли, коллега, - говорил профессор Краузе Доктору, - все так называемые нетрадиционные подходы мне чужды в принципе. И то, что вы говорите о неких обнадеживающих практических результатах, это... - профессор мягко прервался, дав понять, что если бы не его уважение к собеседнику, он бы выразился куда круче. Мда-с, куда круче, - ...это ни о чем не говорит. Несколько счастливых совпадений, несколько, как вы сказали, удачно разрешенных патовых случаев, это случается довольно часто в науке. А тем более в науке, которую мы с вами представляем. Я, конечно, не большой специалист в нейрохирургии головного мозга и всяких этих новомодных штучек, мое дело, так сказать, лягушек резать, но я говорю в принципе. Медицина это наука более других не терпящая нововведений, наука базисная, один из держащих, так сказать, столпов. Что? Здесь речь идет о здоровье, о, так сказать, людях, как бы кто к ним не относился.
   Здесь профессор Краузе неровно заскрипел, что у него обозначало ироничный смех. Доктор, в сером свитере, сняв берет, откинулся в кресле, курил и внимательно слушал.
   - Так вот. Вы потрясающий ученый, ученый с почти мировым именем, - профессор благодушно позволил себе лестное для Доктора преувеличение. - Не позволяйте, голубчик, себе отвлекаться на мелочи. Они захватят вас и погубят, что неоднократно случалось с талантливыми людьми. Только работа, работа и работа. Интуиция, я не спорю, вещь необходимая, нужная вещь, да как бы не увлекли вас интуитивные поиски неизвестно чего. Не дай бог, еще и в мистику ударитесь. - Профессор томно возвел глаза ввысь. - А эти совпадения, озарения, просветления - все чушь. Вы уж извините меня, старика, за резкость.
   - Ну что вы, герр Краузе, - сказал Доктор. - Ваше мнение для меня чрезвычайно важно. Но что же мне делать вот с этим?
   Он положил руку на стопку бумаг, лежавших перед ним на журнальном столике гостиной.
  - Да ничего не делайте, милый мой, ничего. Хочется вам этим заниматься, не дает покоя, ради бога, я все понимаю. Занимайтесь, думайте, анализируйте. Но, - профессор Краузе поднял вверх палец и стал похож на памятник, - только не во вред. Не во вред основному, так сказать, делу. А знаете что? - тут профессор хитро улыбнулся. - Подработайте-ка вы все это, приведите в удобочитаемый вид, да и издайте как произведение. Научно-фантастическое. Господа нигилисты, как говорят, неплохие деньги платят теперь за хорошие романы. - Профессор пренебрежительно сделал ударение на первый слог. - Романы... Можно и сюжетец подобрать по нынешнему вкусу. Так сказать, обрамлением его пустить. Хмы. А вот и какао, коллега, прошу...
   - Да нет, герр Краузе, - сказал Доктор, улыбаясь и принимая от согнутой служанки в капоре дымящуюся чашку. - Благодарю покорно. Времени и так катастрофически не хватает. Да и средства мне теперь, после прошлогодней Рурской премии, не особенно и ...
   - Ну-ну, - потрепал его дружески по рукаву профессор Краузе. - Средства. Уж поверьте мне старику - в чем в чем, а в этом деле зарекаться никогда не стоит.
   И он снова заскрипел, на этот раз беззлобно и громко, и какао в его кружке чуть было не выплеснулось через край.
  
  
  - Ногу держать! Ногу!
  Быстрыми шагами воспитательница, нигерийская фурия, пронеслась по бамбуковому полу из одного конца зала в другой и остановилась перед Надеждой. Ее почти синее лицо перекосилось от злобы.
  - Ногу, - тихо повторила она прямо в мокрое от пота Надино лицо и больно ударила ее палкой по спине.
  Надежда сжала рот от боли, но кричать не стала. Она изо всех сил вытянула одеревеневшие пальцы ноги вдоль станочного бруса. Пользуясь тем, что нигерийка отвлеклась, остальные послушницы немного расслабились. Ежедневное шестичасовое занятие подходило к концу.
   Ветер, доселе крепко спавший после обеда, просыпаясь, шевельнул воздух в пространстве монастыря. Наконец с центрального плаца донеслись удары колокола.
  - В колонну по одному! - скомандовала фурия. - Айн, цвай, драй! Айн, цвай, драй!
  
  
   Порфирий, пошатываясь, выбрел из конюшни. Заходящее за черный край сосняка багровое солнце ударило в глаза, вызвав адскую боль в голове. Порфирий провалялся полдня возле лошади, не в силах подняться, и теперь шел в дом, где за иконой богоматери у него было спрятано полбутылки магазинной водки. На самый крайний случай. Именно сейчас, Порфирий смог это понять глядя на копыто гнедого, этот крайний случай и наступил.
   Его шатнуло в сторону, и он облокотился на неровный плетень, стараясь остановить нахлынувшее головокружение. Глаза закрывать было нельзя, чтобы не сгинуть совсем, и Порфирий терпел. Крутящийся мир понемногу останавливался, и на очередном витке вместе с тарелкой-телеантенной на крыше дома и краем колодца в его поле зрения вплыло незнакомое молодое лицо. Исчезло и вновь вплыло через круг. И снова.
   - О-о-о-о, - сказал Порфирий. В животе началось самое страшное. - Не мелька-ай!
   - Здравствуйте, папа, - сказало лицо.
  - Чё?! - непроизвольно заорал Порфирий. - Не мелька-а-ай!
   - Здравствуйте, - тихо повторил Степа, - папа.
   И он взял Порфирия за руку, чуть выше запястья.
   - Сы-ынок, - узнал наконец Порфирий, - сходи-и...
   Степа резко дернул захваченную руку чуть в сторону и так же резко повернул. Порфирий ойкнул и мешком осел на землю. Его неживые глаза медленно наливались кровью.
   Печень расширена. Алкоголь. Не выдержало сердце, апоплексический удар. Плюс излияние в голову, механически констатировал про себя Степа, оглядываясь по сторонам. Все было тихо, даже птицы перед закатом перестали петь.
   Степа зашел за конюшню, перелез через ограду и углубился в бор. Выйдя на знакомую глухую тропку, он перешнуровал по-новому ботинки, снял форменный ремень, перебросил его через плечо. Бежать предстояло восемь с половиной километров и Степа, зная, что больше в эти места никогда не вернется, хотел напоследок поставить рекорд. Подождав, глядя на хронометр, пока стрелка довершит круг, он стартовал, взяв сразу хороший темп.
  
  
  
  
  
  
   5.
  
  
  Находясь в Чертаново-Спасском под неусыпным наблюдением Надежды, и сам немало заботясь о прихворавшем дядюшке, Герман почти не имел минуты одиночества. А время для уединенного размышления было необходимо. Голова донимала его все чаще, боли стали резче и неприятнее, но пуще всего томила неизвестность, смутное ощущение надвигавшихся перемен.
  Однажды ветреным летним днем он сбежал от всех в заброшенную мраморную беседку. Там он присел на скамью и обхватил свою кудрявую голову руками. Долго думать ему не пришлось, решение просто ждало паузы в повседневной суете, чтобы проявиться. Неведение погубит меня, понял Герман. Через два дня он в одиночестве скакал прочь по разбитому тракту. Предлогом послужило посещение архиепископа с целью составления обрядного списка для Филиппа Филипповича. Список давно уже следовало заказать.
  На самом деле Герман хотел показаться частному специалисту в области болезней головного мозга. Специалист был известен на всю округу своими высокими гонорарами и строгим соблюдением врачебной этики.
  Врач ему неожиданно понравился. Сухонький старичок кроме традиционной докторской трубочки на шее имел собственный медицинский центр, буквально напичканный новейшей аппаратурой, и не имел претензий. Обследование заняло четыре часа, но Германа не утомило. Обслуга была вежлива и вышколена как в уездных ресторанах.
  С изменившимся, суровым лицом ехал Герман обратно.
  Опухоль. Опухоль, и точный срок отпущенной жизни определен за счет стремительно растущей, постоянно растущей, в арифметической прогрессии растущей опухоли. Простое вычисление, математический ход времени, когда она перекроет важный клапан в голове и наступит - нет, не помешательство, нет - не паралич, не кома, а конец, смерть. Вот так вот. Не ходить к оракулу.
  Профессор был вежлив, но строг в своем приговоре. Выписывая на прощание микстуру, не могущую сдержать рост раковых клеток, но зато значительно уменьшающую страдания, старик-медик смотрел на Германа со скрытым интересом. На старости лет его сильно интересовала проблема неотвратимо приближающейся смерти, а тут перед глазами живая реакция человека, неожиданно получившего такое известие. Герман кое-как сумел держать себя в руках и внешне не показал ничего.
  Смерть дяди случилась ранним октябрем, в утро желто-красного листопада. Ветер салютовал геройскому полковнику громким стуком ставней по всему дому, гонял и перемешивал цветные листья по саду, провожая воина в последний путь.
  На отпевание, почтить память Филиппа Филипповича Суворова, человека государственного, приехали из столицы многие. Было два действующих министра, повсюду посверкивали чиновничьи погоны высших рангов. Няньки и дворник Иван сбились с ног, размещая и устраивая гостей.
  Дом, хотя и большой, но прежде тихий, напоминал муравейник гигантских муравьев. Для гражданских поминок были наняты из соседних деревень люди - готовить еду, музыканты, плакальщицы, лакеи. Съехались дальние родственники, близкие друзья, душеприказчик со своей свитой. Приехала и Ольга Федоровна с дочерьми. Девочки в тугих косичках смотрели по сторонам строго, а больную даму четверо дюжих слуг всюду носили на специально устроенных носилках.
  Во время чтения завещания всех немного удивила сумма, принадлежащая теперь управляющему-чеху. Но так как совсем никто обижен не был, и припомнили, что Израиль Павлович принимал активное участие в составлении духовной, то удивление скоро прошло.
  Любимые внучки получали на совершеннолетие немалые деньги, а единственным условием стояло немедленное отправление их до той поры в один из лучших интернатов Англии, чему Ольга Филипповна оказалась несказанно рада. Большая часть денег и имущества отходила Герману, в том числе и само Чертаново-Спасское. Кроме того, Герман становился полноправным владельцем многочисленных тростниковых земель на Юге, а также нескольких фабрик, производивших пряники. И старый нелюдимый родовой замок на Тибетской горе получал тоже он.
  Дворник Иван, получивший вольную, долго чесал в голове, потом заплакал и ушел напиваться. Няньки хлопали глазами на все происходящее и ничего не понимали. Их помещали в богатый пансион с содержанием и денежным довольствием до конца их дней, с правом поступать с остатком своей жизни как заблагорассудится.
  Надежде было очень одиноко, несмотря на нежную опеку со стороны Германа и общее теплое отношение к ней как к потенциальной невесте продолжателя древнего рода. Она часто ни с того ни с сего плакала под вечер в своей комнате, стала нервна и про себя обвиняла Германа в холодности. Она накручивала себя до тех пор, пока однажды за обеденным столом с ней не случился неприятный обморок. После этого Герман признался ей во всем. Он попросил хранить его тайну и сказал, что собирается, запершись в родовом тибетском гнезде, посвятить остаток времени спокойному переходу в мир иной и воспоминаниям о том, что в этой короткой его жизни было хорошего. Надежда пыталась его увещевать, но тщетно.
  Презрев приличия, она сама сделала ему предложение брака, желая быть вместе и в горе и в радости. Он твердо отказался, не желая ее связывать. Она попыталась сыграть на чувстве стыда, говорила, что бороться необходимо даже тогда, когда уже и нет никаких шансов. Что сдаться без борьбы недостойно. Герман был непреклонен. Тогда она сказала, что будет следовать за ним, где бы он ни был, вопреки его воле.
   Через месяц, проведенный в деловых консультациях с Израилем Павловичем, который, собираясь закончить совсем служебную деятельность, не мог отказать в профессиональной помощи наследнику, Герман отбыл на Тибет. Надежда, до последнего момента уверенная, что Герман все-таки возьмет ее с собой, была безутешна. Чех, всегда входивший в положение другого, старался помочь ей как мог.
   Надежда предприняла еще одну, последнюю попытку. Выждав какое-то время, погостив у матери в столице, она предприняла собственное путешествие. Через пространство ее двигала огромная любовь к Герману, постепенно и незаметно удивительным образом превращающаяся в нечто иное, новое, не менее значимое. Это было непреодолимое стремление к любви безличной, всепоглощающей, может быть, даже служению. Стремление, которое непонятно почему, с сумасшедшей силой проявляется порой у молодых женщин.
   После утомительного перехода ей удалось добраться до замка, стражем стоявшего на нелюдимой скале. Но не более. В замок ее не пустили, сколько она не рыдала возле неприступных ворот.
   Герман же в это время, обманув всех, что пребывает в уединении, вот уже несколько недель находился в пути. Не доверяя традиционной медицине с ее скальпелями и мигающими приборами, он направился в страну востока, чтобы понять, нельзя ли что-то из богатого эзотерического опыта применить в его конкретном случае. Сдаваться Герману и в голову не приходило.
   За год путешествий по монастырям Непала Герман многое узнал. Он узнал, что главное в жизни - это подчиниться безропотно своей судьбе, какой бы она не была. Что жизнь и смерть это одно и то же, что все сущее является сном и важнее всего - проснуться в этом сне, а болит ли при этом голова, не так и важно. Узнал, что страдание - это как раз то, что нужно, и что ограниченный срок жизни есть та сила, которая помогает сжимать время и даже останавливать его, превращая тем самым простое пребывание в бессмертие. Он узнал, что в нирване смерти нет. Он узнал, что любая личность фиксируется только привычкой к постоянному восприятию. Он узнал, что человек имеет точку своей сборки и можно переместить ее в такое место, где не существует боли и болезни. Он постигал все способы преодоления смерти один за другим. Но время шло, Герман путешествовал, арифметическая прогрессия соблюдалась неуклонно, опухоль росла. И, сделав полукруг, он развернулся-таки на запад, в страну пепси-колы и мерцающего электричества.
   В Америке все было по-другому. Блеска в глазах жителей было меньше, а двигались они вокруг Германа гораздо быстрее, так, что глядя на них кружилась голова. Герман посетил несколько выдающихся медицинских центров, в каждом из которых по-своему были готовы решить его проблему.
  В Доме Канадской Хирургии технология оказалась настолько мудреной и, главное, настолько дорогостоящей, что Герман никак не смог принять это за правду. В поликлинике штата Мичиган Герману предложили заморозить его тело на двести лет, в надежде, что за это время хирургия мозга сделает небывалый скачок вперед. Герман долго раздумывал, но, в конце концов, отказался. Для него умереть сейчас или остаться жить, но через двести лет, было почти одним и тем же. Еще - уже в Калифорнии - ему было предложено заменить по новейшим технологиям его, Германа, голову на некий компьютерный конгломерат, по сути железную коробку с жидкокристаллическим содержимым. Такие операции практиковались в безнадежных случаях, и даже с определенным успехом, но Герман от андроидного варианта отмахнулся. Он не представлял себя роботом, парией общества, каждую ночь отключающимся от электросети.
  Прочитав как-то в газете об ошеломляющих успехах Доктора в швейцарской горной клинике, он решил направиться в Альпийские Шверцы.
  Герман бился. За все это время он ни разу не опустил руки, не пожалел себя. Он сражался с надвигающейся неизбежностью по всем правилам настоящей борьбы за жизнь, используя каждую секунду. И однажды он понял главное. Все так просто. Жизнь - и борьба за жизнь, они одинаковы! Это одно и то же! Лишь борясь, действуя, сопротивляясь неотвратимой, как и для каждого, смерти, Герман жил полнокровной жизнью. Он понял, что его судьба совершенно не отличается от судеб остальных людей. Небольшая разница в длительности времени, и все. А ведь многие, жалея их, думал Герман, да что там многие, большинство, живет себе спокойно в этом тумане успокоенности, живет всю свою жизнь. Только потому, что случай не дал им увидеть столь ясно эту последнюю черту.
  Планку.
  
  
   - Хы, - прохрипел Геббельс Кляйн в лицо Герману, обдав его теплым потоком противного табачного дыма. - Не знаю, что и сказать.
   - Да что говорить, - сказал Герман. - Я не жалуюсь. Я за это время другую жизнь прожил. Равноценную прежней. По насыщенности. Жаловаться грех. У тебя-то как? Выглядишь ты не здорово.
   - Есть проблемы, - сказал Геббельс Кляйн и отвернулся в окно. За окнами черное озеро щерилось рябью, противилось очередной осени. - Есть.
   Они помолчали.
   - Понимаешь, - сказал Геббельс Кляйн. - Он хочет получать аренду каждый месяц... Он надавил на меня. Обманул. Так что теперь не отвертеться.
   - Какую аренду? - не понял Герман.
   - А, неважно, - махнул рукой Геббельс Кляйн. - Главное в том, что... В общем, я завяз. Я чувствую, что это конец, мне уже не выбраться. Я ничего вокруг себя не вижу, все как-то смазано. Люди, деньги, время, женщины... Мне ничего не нужно в этой жизни. Кроме как обставить этого типа. Знаешь, а я ведь сначала думал, что легко его сделаю. Что главный герой - это я. Вот так вот бывает...
   - Да кого? - спросил Герман. - Кого обставить?
   - Ладно, - сказал Геббельс Кляйн. - Ладно.
  Он снова повернулся к Герману.
   - Может тебе отвлечься? - сказал Герман. - Погулять побольше, съездить куда-нибудь. Хочешь, поедем в байдарочный поход, как тогда, на третьем курсе? Река, свежий воздух, вокруг никого...
   Геббельс Кляйн скользнул глазами по Герману, потом остановил взгляд и посмотрел на него внимательно. Некоторое время он размышлял, а потом начал смеяться. Смеялся он долго и плохо, кашляя и двигая руками. Потом внезапно остановился, и глаза его потемнели.
   - Пошел прочь, - процедил он. - Пошел, слышишь! Уйди от меня на хрен!
   Герман спустился по лестнице мимо пустого бассейна, прошел во двор. Вверху шумели кроны корабельных сосен. Он глубоко вдохнул свежий прохладный воздух Торонто.
   Ну и кто из нас жив, подумал он. А кто умирает или уже мертв? Философия, все это только философия.
   У него еще оставалось время до отбытия евроэкспресса, и он отправился гулять по берегу озера.
  
  
  
  
   На краю альпийской деревеньки чей-то тихий голос окликнул его по имени. Он остановился и оглянулся, тяжело опираясь на альпеншток. Силуэт подходившей женщины в темном бордовом плаще с капюшоном казался в этой обстановке горной свежести и ясного солнечного утра прибывшим из другой вселенной.
   - Здравствуй, Герман, - произнес знакомый голос, и Герман узнал Надежду.
   - Здравствуй.
   Он не знал что сказать. Вернее знал. Он давно хотел найти Надежду, попросить у нее прощения за все, может быть, попрощаться, может быть, как-то ободрить. Но сейчас встреча была слишком неожиданной.
   - Я все знаю, Герман, - сказала Надежда и откинула капюшон. - Знаю, что ты в клинике, и что готовишься к операции у Доктора. Я специально искала встречи с тобой.
   - Надежда...
   - Погоди, - перебила его она. - Погоди.
   В глазах ее Герман читал невиданное прежде сияние.
   - Наша община здесь недалеко, в горах. В долине мы берем продукты и все необходимое. Я узнала о тебе... Да это не важно, каким образом. Главное, мы встретились. Выслушай меня, Герман.
   - Непостижимым образом складываются судьбы людей. Еще казалось бы недавно, стоя на коленях под стенами тибетского замка и плача от своего бессилия, я проклинала тебя. Теперь я готова стоять на коленях перед тобой и просить прощения за все. Ведь если бы не ты, Герман, я бы никогда не смогла встретиться с ним, никогда не смогла бы так близко узнать его. Его, единственного, самого близкого человека, Учителя, друга. И перед нашей разлукой, а мы с тобой никогда больше не увидимся...
  - Ну, это как посмотреть... - проговорил Герман.
   - О, ты меня не так понял. Я ни на минуту не сомневаюсь, что операция пройдет успешно. Доктор - это гений. Я желаю тебе удачи и прошу простить меня за все. Но я имела в виду себя. Как адепт девятого уровня я больше не буду иметь права разговаривать с мирянами, видеть их. Другие задачи поставил передо мной Учитель, и другая у меня судьба.
   Герману на миг показалось, что это не Надежда, а другая женщина разговаривает с ним. Сияющие, полные фанатичной преданности глаза, какой-то обрядовый балахон. Но тут же все стало на свои места. Это была она, та, которую он любил. Светлая челка знакомо колыхнулась от порыва ветерка.
   Я ее не понимаю, подумал Герман. Ну и что? Люди вообще не склонны понимать друг друга. Разве есть у меня сейчас на это время? Просто удачно все вышло, и эта встреча, и то, что Надежда не держит на него зла.
   - Прощай, - сказал он. - И прости меня тоже.
  
  
  
  
  
  
   6.
  
  
   Прошло время. Про клинику Доктора в Альпийских горах ходила всемирная слава. Единственное в мире медицинское учреждение со стопроцентным выздоровлением пациентов было окутано туманом слухов и легенд. Гонорары, выплачиваемые персоналу, стали астрономическими, а сам Доктор в мыслях доброй половины жителей планеты слыл, в зависимости от верований и убеждений, то ли мессией, то ли аватаром, то ли первым существом новой исторической формации, то ли посланцем Галактического Луча.
   Слухи подтверждали слухи, догадки опровергали догадки. Говорили, в числе прочего, что небывалые успехи Доктора напрямую связаны с неким мировоззренческим течением, называвшем себя Новой Чешской Религией, форпост которой, храм Отречения, находился в непосредственной близости от альпийской клиники. Новым Чехам никто не верил, обыватели срывали на них зло, правительство запрещало и гнало их, но они с упорством выживали, превозмогали трудности и вербовали все больше и больше сторонников, несмотря на сложнейшие обряды посвящения.
   Доктор никакие слухи не опровергал и не подтверждал. Он совсем ни с кем не общался, кроме непосредственно персонала и пациентов. Все попытки других профессионалов, называвших себя его друзьями, учениками-продолжателями, или учителями (профессор Краузе) перенять его систему лечения не увенчивались успехом. Филиалы не могли работать с такой же продуктивностью, а многочисленные шарлатаны только лили воду на горящую нефть растущей популярности Доктора.
  Живя в Торонто, Марк, несмотря на свою загруженность в пряничном бизнесе, живо интересовался ходом развития событий вокруг Доктора и его методов лечения, черпая информацию где только можно. Однажды его другу, компьютерному баловнику, удалось вскрыть нехитрые, но все равно секретные файлы клиники и Марк с интересом обнаружил, что в списках пациентов последним человеком, погибшим во время операции, пять лет назад, был Герман Суворов.
  Этот факт неожиданно потряс Марка до глубины души. Он не мог объяснить себе, почему между ним и человеком, о котором он знал только понаслышке, существовала необъяснимая, столь сильная внутренняя связь.
  К тому времени ментальная партия, развернувшаяся вокруг арендной платы за квартиру, которую Марк сдавал Геббельсу Кляйну, была выиграна. Деньги выплачивались ежемесячно, точно в срок. Геббельс Кляйн при этом побежденным себя не считал, продолжая наряду с регулярной выплатой взноса строить свои грандиозные стратегические планы. По его собственному мнению, он накапливал силы для решающего удара, а в срок платил для того только, чтобы усыпить бдительность противника.
   Может быть поэтому, сколько не сводил Марк разговоры между ними на темы головного мозга и его лечения, Геббельс Кляйн о Германе разговаривать не желал, и узнать какие-нибудь подробности Марку не удавалось.
  
  
   Маша, одетая в спортивный костюм для прогулок, прыгала по нарисованным клеткам на куске асфальта перед главным зданием. Было воскресенье, большинство юнатов родители разобрали по домам. Катя сидела на раскладном стуле рядом, на солнышке, и листала книгу. Хорошо, что дождя сегодня не было.
   Далеко, за высокой зеленой решеткой, спрятавшись за столб, стоял Степан в синей форме медицинского аспиранта. Он издалека наблюдал в подзорную трубу за двумя девочками-подростками, очень стараясь, чтобы его не заметили. Нужно было решить, наметить, которая из двух. Решение должно было изменить всю Степину жизнь, и он не торопился. Он контролировал ход событий, а время в запасе было.
   - Скучно, - проговорила Катя.
   Маша отвлеклась, наступила на битку, чуть не упала и зло пнула ее ногой. Та врезалась в пандус и отскочила. Маша постояла, достала смятую сигарету из кармашка и огляделась по сторонам.
   - Не дури, - сказала сонно Катя. - Дура. В карцер захотела? Вон Сычиха в окне, увидит.
   - Она слепая, - беззаботно сказала Маша. - Я отвернусь.
   - А я что в сети видела, - сказала Катя. - Письмо от Линды.
   - Да ну?
   - Точно, она. И фото, и все. Живет себе в Австралии со своим придурком. Кругом зелень, площадки для гольфа... Как кот в масле.
   - Котиха, - сказала Маша. - Как будет сука у котов?
   Катя тихонько засмеялась. Потом оторвала от книги страницу, сложила пополам, порвала, снова сложила пополам и снова порвала. Подкинутые вверх клочки закружились, опускаясь кто на асфальт, кто на траву рядом.
   - Вот нам бы так, - мечтательно протянула она. - Сбежать.
   - Нельзя, - сказала Маша. - Дура. Денег не дадут. Будем сидеть от звонка до звонка. Кстати, сколько там осталось?
   Катя подняла голову и посмотрела сквозь закрытые глаза на небо.
   - Одна тысяча шестьсот двадцать один, - сказала она. - Считая сегодняшнее чертово воскресенье.
   - Воскресенье - божий день, - сказала Маша. - Дура.
   - Скучно, - сказала Катя.
  
  
  
   - Ну, да-ай, - тянул и тянул дворник Иван ровным голосом. - Да-ай.
   Он сидел на поленнице, облокотясь на забор и свесив руку на ту сторону. Пригревало солнышко, новые малиновые штаны приятно ласкали ноги, до ночи была уйма времени.
   - Да дай ты ему полушку, - говорила одна старушка другой, постарше и похуже. - Все одно ведь не отстанет, аспид. Пусть себе похмелится немножко. А?
   - Пошто, - лениво отвечала та. - Подождет нехай. Сколько крови из меня выпил, плут окаянный.
   Старушки пили чай на воздухе. Недалеко от забора стоял накрытый красной скатертью стол с самоваром. На нарисованных петухах расположились вазы с печеньем и баранками. В розочках томилось на солнце варенье.
  В пансионе стариков наступало своим чередом время перед телевизионным вечером.
  - Да-ай, - щурился Иван. - Ну да-ай.
   - А вот помню, - говорила одна старушка другой, - как-то не хватило у нас на Петров день свечей. Страху-то, страху...
   Солнце не сдавалось. В очередной раз скрипел краник самовара. Иван иногда пересаживался за забором, чтобы было удобней телу.
  
  
  
  Доктор прогуливался по унылому пологому склону и размышлял, привычно поводя по сторонам расфокусированными глазами. Бежевые и белые пятна камней чередовались с островками мха.
   Кто знает - не говорит. Кто видит - не верит. Если смысл есть - смысла нет. Вот я, Доктор, знаю главный знак и не знаю, кто я. Я смертен и умру. Будет ли мой знак, которой я сам придумал, сам привлек и исполнил тоже сам, работать на кого-то другого? Нет, конечно нет. Все тщетно, кроме чего-то. Кроме чего? Я не знаю. Похоже на тупик. Я сделал все, что мог, это я чувствую. И что? Что делать теперь?
   Нужно ждать. Пока просто ждать, так, что ли.
  
  
  
   - Вот так вот, - говорил пьяный Марк, наклоняясь к пятнистой морде своей собаки. - Го-ло-ва. Вот так вот-с. На пряник.
   Полкан отвернулся, не желая нюхать перегар, и зевнул.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"