Аннотация: жуткая жизнь влюблённого журналиста, волею судьбы ставшего матросом на военном крейсере.
Аскадор
М О Й К А П И Т А Н
(р а с с к а з)
Военный крейсер "Астарта" стремительно летел, разрубая пенистые волны Атлантического Океана.
Прочно расставив ноги на палубе и сцепив руки за спиной, капитан мрачно стоял перед швухшеренговым строем команды. На военном корабле случилось ЧП: один из уважаемых офицеров был случайно обнаружен с матросом в кабинке гальюна за позорящим звание мужчины занятием. Ни в одной стране мира давно уже не порицались такого рода нетрадиционные отношения. Но здесь на "Астарте" правили свои, жестокие, бесчеловечные законы, и законы эти утвердил капитан Шмель. Все были наслышаны, как презирал он людей с сексуальными отклонениями. Команда боялась командира крейсера, как огня. И за всю, богатую на события службу его, лишь второй случай мужеложства приключился на вверенном ему корабле. В тот - прошлый раз, восемь лет назад, капитан Шмель жестоко расправился с провинившимися "сексменами" - он приказал их попросту вышвырнуть за борт. Но, на его счастье, они не утонули и не были съедены акулами. Их подобрало рыболовецкое судно. За ту самовольную расправу Трибунал приговорил строптивого капитана к двум годам дисбата на берегу. Крутые порядки дисбата обкатывают любого непокорного. Но редчайшей выдержки человеком оказался наш капитан, даже после мясорубки военно-исправительного ада, сохранивший свою непреклонную волю и еще больше озлобившийся на неугодных ему людей. Особенно же, и еще более люто он возненавидел "голубых", которым теперь ставил в вину все вынесенные им в дисбате лишения, пытки и унижения.
Но свою дальнейшую жизнь Шмель не мог представить без моря. Воспользовавшись прошлыми почитаемыми заслугами перед Отечеством и подключив старые дружеские связи в верхах, ему с большим трудом удалось-таки добиться своего возвращения на службу в Военный Флот.
И вот, теперь уже другая пара провинившихся, позорно потупив глаза, стоит возле капитана перед командой. Неужели и этих несчастных он прикажет выбросить за борт?! Тогда Трибунал будет уже абсолютно беспощаден с ним! Вся команда стояла, затаив дыхание. Рискует, очень рискует капитан, если позволит себе еще раз преступное самоуправство...
Я замер, как и все, навытяжку в конце строя и со страхом косился на грозного капитана. Что же это за человек такой? Внешне - солидный, даже привлекательный мужчина, а наделен столь черной, дремуче-загадочной душой... Он был очень упитан, с явно распирающим белый китель животом, у него короткая, крепкая розовая шея, сразу переходящая в аккуратную, всегда безупречно остриженную голову. Он еще совсем не стар - лет сорок два - сорок пять, не более. Совершенно без седины короткие русые волосы, зачесанные на косой пробор. Мелкие, едва приметные сеточки морщин возле красивых, выразительных темно-карих глаз. После дисбата, когда капитан нервничал или злился, правый глаз его западал в глубину, был менее подвижен и взгляд его от этого становился жутким и гипнотически приковывающим. Нос у капитана в меру короткий и правильный, сочные губы тоже безупречно правильны и четко очерчены, с легкими мужественными складками по краям. Пухлые, всегда румяные, словно мягко светящиеся треугольники щек возле носа и благородный, с двумя легкими морщинками, лоб. Во всем округло-мягком облике его, на мой взгляд, все было классически правильным и слишком уж красивым для столь жесткого нравом человека, этакого морского волка, повергающего в трепет всю команду. Он стоял по всей форме в белом отутюженном мундире и белых лакированных туфлях. Белая форменная фуражка с золотым околышем не была на голове, а в такт его жестких слов, колыхалась в сцепленных сзади руках. Он произносил четко и беспощадно:
- Таким извращенцам рода человеческого не может быть места на Военном Флоте. Они опозорили нашу сплоченную интернациональную команду. Будь моя воля - эти отщепенцы уже кормили бы акул. Но глупый закон защищает даже таких выродков! Посему, дабы не возникала у кого-либо еще подобная дурь в голове, я приказываю заточить их каждого в отдельный карцер и до возвращения из рейса держать под строгой охраной. Поить только водой, кормить только хлебом и рыбой! Третье отделение, выполнять приказ!
Двое, ожидавших расправы, встрепенулись, непроизвольно попятились. К ним из строя шагнуло несколько матросов во главе с офицером и старшиной. Приговоренных увели под стражей, лишив на полгода нормальной жизни и службы воина.
Распущенная команда расходилась по своим местам. Кто-то самодовольно, грубо посмеивался в разговоре с товарищами, кто-то угрюмо молчал. Я же угнетенно отошел к фальшборту, с тоскою глядя на лазурные волны от края до края раскинувшейся кругом Атлантики. Горячие, пахнущие водорослями порывы ветра трепали мои волосы и темную матросскую робу, успевшую уже стать ненавистной мне. Я с неприязнью развернулся к капитану, по-прежнему стоявшему на своем месте и мрачно-оценивающим взглядом провожавшего каждого матроса, проходившего мимо него. Поджав губы, капитан надел на голову фуражку, четко поправив ребром ладони козырек, недовольно стрельнул косым взглядом в мою сторону. Его четкий, классический профиль и жесткий, задиристый взгляд из-под надвинутого на глаза козырька напоминал хищный орлиный взор и с жутью заставлял сжиматься мое сердце. Я вздохнул тяжело: что за недобрая сила кроется в этом человеке?
На палубе никого уже не осталось, кроме нас двоих. Капитан удивленно процедил:
- В чем дело, матрос Грига? Вы не поняли команду "разойтись"?
- Я все понял. Все видел и слышал, - губы мои вздрагивали от поднимающегося в душе страха и протеста одновременно. - Не думаете ли вы, капитан, что на берегу Трибунал не накажет вас за антизаконные действия?
- Не смейте называть меня так! - вспыхнул я, как от пощечины и, вдруг, запальчиво продолжил: - По какому праву вы позволяете себе унижать так людей? Да, я драю палубы и вычищаю общественный туалет по вашему же повелению, но это еще не значит, что у меня нет человеческого достоинства! И вы... не смейте! Слышите!
Капитан, недобро ухмыльнувшись, направился ко мне. Я в страхе замер, не ожидая ничего хорошего. Все на крейсере знали, какой несусветной физической силой обладал обманчиво мягкий на вид капитан Шмель. Он подошел ко мне совсем вплотную и пренебрежительно толкнул меня в живот своим солидным, упруго-крепким животом. Я невольно откинулся спиной на планширь фальшборта, с трепетом глядя на его круглое, жестко напряженное, всегда распарено розовое, порою даже красное, словно после бани, лицо. Его, с виду добрые, выразительные глаза сейчас светились откровенным презрением ко мне. Он сказал:
- Вы! - несчастный журналистишко, маменькин сыночек, неизвестно по каким связям направленный на мой боевой корабль! Вы - ни на что еще не годный двадцатилетний сопляк, не служивший ни на Флоте, ни в Армии - нигде! Вы не понравились мне с первого же взгляда. Да! И, пользуясь тем, что вы уж оказались здесь, я сделаю из вас мужчину. Когда мы вернемся на базу в Марсель, вы просто обязаны будете выйти на твердую землю настоящим, закаленным мужчиной, а не белоручкой, не мармеладными щечками, каким являетесь сейчас. Здесь я лишил вас привилегированного безделия репортеришки, сделав членом грубой команды - сбродом молодых сорви-голов со всего мира. Так будьте же счастливы возможности закалить свой дух и укрепить хилое, немощное тело свое!
- И вы не боитесь, что я все напишу о вас в "Даниель Габриер"?
- Я уже давно отбоялся свое, сынок, - свысока, мрачно ухмыльнулся Шмель. - всяком случае - кто вам поверит? А команда не выдаст меня. Два осужденных мною гомика останутся живы и невредимы - это главное. Потому, никто на берегу не воспримет всерьез вашу кляузу и не станет вытирать ваши сопли и слюни. Вы плохо еще знаете жизнь! Пока существует человечество, оно всегда будет жестоко по отношению к самому себе. Жестокость, бездушие, зависть, подлость - все это грани одного и того же креста, что от рождения обречено тащить бестолковое человечество. Но только жестокость - не есть недостаток, не есть зло в чистом виде, поскольку в определенных дозах оно очищает мир от разного рода мерзостей. Будьте жестоки, беспощадны к окружающим - и вас начнут уважать. И только тогда вы добьетесь многого в жизни! Вот, пожалуй, тогда и я смогу начать уважать вас.
Капитан положил мне горячую, тяжелую ладонь на плечо, закончил:
- А пока вы очень неприятны мне, матрос Грига. Я лично прослежу, чтобы вас прогнали через все круги ада на моем судне, - он убрал руку. - Ну, а теперь... бегом исполнять свои обязанности. Шагом-м-марш!
Я, боком, сторонясь, с опаской глядя в его презрительно прищуренные глаза и на скривленные мясистые изгибы губ, начал удаляться. Отвернувшись, я быстро пошел, все еще удерживая в памяти образ его красивых, влекущих глаз, оттененных легкой естественной синевой под пушистыми бровями. Говорят, капитан Шмель был родом откуда-то из-под Полтавы. Внешностью, комплекцией он являлся типичным представителем своих славянских соплеменников. Но неужели ж большинство славян так варварски жестоки (ведь недаром о них в 22 веке ходит недобрая слава бандитов, равных которым нет!)? А ведь я тоже по линии бабушки несу в себе славянские гены, хотя по национальности и считаюсь французом родом с Марселя. Капитан был единственным новорусичем на корабле (может, потому-то, узнав, что во мне течет на треть новорусичская кровь, он и стал уделять мне столь неприятно-пристальное внимание?).
А я с некоторых пор стал замечать за собой странные вещи. Лицом своим Шмель так напоминал мою давно почившую любимую бабушку, что была родом из далекой морозной Сибири. Наверное, это смешно, но меня уже с самого начала появления на борту крейсера непонятно потянуло к этому жестокому диктатору. Неужели только обманчиво-мягкая, словно домашняя, внешность капитана влекла меня или, может быть, что-то еще? Похоже, капитан это чувствовал, и уж такое-то внимание мое ему явно не приходилось по вкусу. Всегда он был подозрительно недоволен по отношению ко мне. И однажды, я с ужасом осознал: да я же влюбляюсь в этого страшного человека! В нем заключалась такая неодолимая сила, угнетающая, парализующая волю и вдохновляющая одновременно, что перед ней становилось невозможно устоять человеку с романтической натурой, каким и был я. Но как же это глупо - начать влюбляться в мужлана, да еще с таким демоническим нравом! Однако, я уже ничего не мог с собой поделать. Мир переворачивался в моем сознании: меня еще никогда не тянуло к мужчинам!.. И что, если капитан вдруг прознает о моих тайно зарождающихся чувствах к нему? Тогда, самое безобидное, что ожидает меня - свободный полет за борт на корм акулам, так густо заселивших океан! Дрожь пробивала от таких мыслей. Капитан становился для меня страшной миной замедленного действия и я чувствовал - добром это не кончится...
В команде также невзлюбили, не приняли меня за своего. Да и как можно было принять меня, если я не ругался матом, не задирался с матросами, был действительно слабосилен и не ржал вместе со всеми над идиотскими историями чьих-нибудь похабных похождений. Но я опущу эти подробности, не считая их достойными внимания.
В общем, оказался я на корабле белой вороной, Ох, как это тяжело, если б вы знали! И зачем я в редакции напросился командировать меня на этот проклятый крейсер?! Если бы ранее я мог ведать, через какие мучения предстоит мне пройти здесь!..
- И р-раз, и два! И р-раз, и два!... - командовал надо мной мичман Макс - несносный, беспощадный бельгиец, ко взводу которого вскоре прикрепил меня капитан Шмель.
Уже который день мичман жестоко гоняет меня, изнуряя физически, изматывая к концу дня до полубессознательного состояния (и это при том, что после отбоя для всей команды, кроме вахтенных, я по-прежнему обязан до блеска драить гальюн и натирать тяжеленной шваброй "машкой" нижнюю палубу!). Но он не знает пощады: "И р-раз, и два!.." и я отжимаюсь на руках от палубы, истекая потом и теряя последние силы. Больше я не смог отжаться...
- Встать, матрос! - заорал мичман, но я лишь еле шевельнулся.
И вдруг, удар тяжеленным ботинком в бок поддел меня. Я, в ужасе, ухнув, захлебнулся от боли, покатился, скрючился на палубе и снизу видел, как Макс злорадно подходит ко мне, снова занося ногу для пинка.
- А-ат-ставить! - прогремел вдруг командный голос, и мичман в мгновение ока вытянулся по стойке смирно.
Я, шатаясь, поднялся, морщась, не в силах был отнять руки от подбитых ребер. Со стороны капитанской рубки с мостков к нам спускался сам капитан Шмель. "Ну, надо же, какая честь!" - горько усмехнулся я про себя.
- Мичман, - грозно рявкнул капитан, - кто давал вам право на внеуставные отношения?
- Да я... - панически замялся бельгиец, - я только хотел... Виноват, капитан...
- Пять суток гауптвахты! - отрезал Шмель. Макс открыл было рот, чтобы возразить, но, понимая, как это опасно, кисло покривившись, ответил: "Есть пять суток...", и понуро опустил голову. Из-под лобья, он с ненавистью стрельнул на меня взглядом. Было ясно, что мичман не простит мне этих пяти суток "губы".
Капитан встал передо мной, то и дело покачиваясь с пятки на носок и обратно, презрительно изучая меня взглядом. Несмотря на жару, он был традиционно, по форме одет: без кителя и фуражки, но в белоснежной, чуть взмокшей от пота командирской тенниске с глухо застегнутым ровным воротничком, украшенным черным галстуком, прикрепленным на солидном животе золотым, с бриллиантом, зажимом, Черные, как всегда с безупречными стрелками брюки и зеркально начищенные черные туфли завершали его униформу. Круглое, до огненной красноты распаренное, гладковыбритое лицо его лоснилось, словно помидор и источало горьковатую, благоухающую свежесть дорогого мужского парфума. Капитан всегда тщательно относился к своей внешности, был предельно опрятен, того же требуя и от всей команды. Это качество было, пока что, единственным, что мне безусловно нравилось в нем. Ему очень шла строгая, короткая прическа с ровно подбритыми пышными висками. Размежив красные, четко очерченные плотоядные губы, он сказал, жестко разделяя каждое слово:
- А вам, матрос, за провоцирование бессилием своим неуставного отношения - пять суток подряд, удвоенная физическая подготовка, плюс - дополнительная чистка гальюна по вечерам, до ослепительного блеска! Зубной щеткой! Вахтенные офицеры проконтролируют вашу службу. Исполнять! Кру-у-гом!
Я уже машинально развернулся, щелкнув каблуками. Губы мои сводило от обиды: "За что?! Почему он лично сам так измывается надо мной? Похоже, никому другому на корабле он не уделяет столь зловеще-пристального внимания, как мне. Но ведь я же гражданский человек, и не обязан никому здесь подчиняться! Почему же тогда терплю его выходки? Что руководит мною: страх расправы, глупая влюбленность? Но ведь я теперь просто ненавижу его! О какой же любви тут можно думать?". Я чувствовал за спиной своей злорадный взгляд бельгийца, который, четко печатая шаг, последовал за мной, но сворачивая в другую сторону отбывать наказание.
И вот, короткими, едва остающимися мне для отдыха ночными часами, тяжело забываясь в полном изнеможении, я стал наивно грезить об одном: обязательно отомстить, по заслугам проучить ненавистного капитана... Обида жесткими тисками сковывала мне душу. Но сущность моя по-прежнему оставалась раздвоенной: чем дальше, тем больше что-то внутри неодолимо привязывалось к этому чудовищу в человечьем обличии. И это было ужасно. Я уже люто боялся его и, в то же время, с нетерпением, со сладко щемящим трепетом в груди вскакивал по утрам с постели, быстро со всеми матросами готовясь к разводу и предвкушая поскорее увидеть ЕГО.
На разводе, как обычно, капитан, заложив пухлые розовые руки за спину, стоял перед вытянувшимся строем команды и отдавал приказания, перкатываясь с пятки на носок и обратно. При этом большой, налитой, как яблоко, живот его упруго колыхался в такт, почему то сводя меня с ума! И однажды я с ужасом осознал, что не только лицо капитана нравится мне, что влюбляюсь я еще и в его живот. Да, именно в живот! И эта часть тела любимого деспота становилась, пожалуй, самым притягательным объектом моего особого внимания.
На "Астарте" не было ни одной женщины, а в далеком плавании, наверное, у каждого здорового мужчины возникают когда-то неодолимые сексуальные желания, ищущие выхода. Не мог быть исключением и я. Капитан Шмель, которого я возненавидел и возлюбил одновременно, день ото дня все сильнее привлекал мои опасные, порочные мысли. Да, действительно, раньше меня никогда не интересовали мужчины, мне это было совершенно чуждо и непонятно. Но капитан мягкостью телесных форм своих выглядел, пожалуй, привлекательнее даже многих красивейших женщин. И вскоре я стал ловить себя на мысли, что жажду увидеть его голым (ну, хотя бы, по пояс!). С томлением в груди я представлял его пышное, солидное тело: наверное, оно такое же гладкое и нежное, как у женщины, такое же соблазнительно-розовое, чистое, как его руки, как его огненно-румяное лицо и шея. А этот его, чуть колышущийся от движений, круглый живот, разве он не напоминает соблазнительные окружности наполненной женской груди? Ну, а эти очаровательно-мясистые, как помидоры, как нежные румяные персики, припухлости щек, лоснящихся по краям носа, разве каждая из них не похожа на возбужденную головку полового члена?.. "Какой бред!" - с содроганием гнал я от себя нелепые, скользкие мысли. Но все же, особенно, когда капитан изредка улыбался, лицо его казалось по-домашнему добрым, и эти налитые щеки-головки всегда заставляли сладко замирать мое сердце. Впрочем, в ассоциациях моих, пожалуй не было ничего порочного, ведь они связывались у меня с естеством. И может потому полуженственный образ грозного командира крейсера уже прочно засел в моем сердце. А однажды я печально понял, что хочу физической близости с ним... Я стал панически гнать неуместные, нелепые мысли, чувствуя, что они не доведут до добра. Но сокрушительно-необратимый вывих в ориентации моей уже произошел, и я стал стремительно падать в пропасть губительной и все более овладевающей мною страсти. А чем больше я пытался с нею бороться, страшась гнева капитана, тем сильнее страсть овладевала мною.
На крейсере было только два полнотелых человека - капитан Шмель и кок Мауна (пятидесятилетний гражданский финн, по контракту нанятый на один рейс). Влюбившись в привлекательную полноту капитана, я уже поневоле начал обращать внимание и на дородного кока. Но сколь великое разочарование и опустошенность с непониманием и обидой в душе ожидало меня вскоре!
Месяца через два я с облегчением расстался с тяжелой "машкой" и постыдным мытьем клозетов. Когда я уже втянулся физически и безупречно выполнял эту мерзкую работу, к удивлению моему, капитан "повысил" меня в матросском ранге. Теперь мне было поручено "ответственное дело" - помогать коку на камбузе.
Сначала я даже порадовался, что смогу быть поближе к симпатичному на вид коку. Он был рыжеватым толстяком с неимоверно большим круглым животом, с круглым аппетитным задом и круглым, как у ребенка, голубоглазым, румяным лицом. У него был светлобровый, добродушный вид. Словно колобок с маленьким носом-кнопкой, утонувшим в припухлости щек, он был со всех сторон круглый и перекатывался по камбузу, восхищая меня налитыми объемами своего упругого тела.
Но симпатия моя очень скоро была попросту уничтожена мерзким нравом этого человека. Как выяснилось, нагловатый, жестокий, бесцеремонный мужлан с тонким, как у бабы, голосом, кок абсолютно не вязался с моим формирующемся представлением о человеческой красоте. И как я возненавидел его вскорости! Совсем немного времени прошло - и кок Мауна превратился для меня в тирана N1, своей животной ненавистью и подлой мстительностью напрочь затмившего даже явную бесчеловечность капитана Шмеля.
"Астарта", как и все суда на Флоте был полностью оборудован высококлассной техникой, в том числе и для облегчения труда и службы экипажа. На камбузе машины делали почти все. Но как только меня приставили помогать Мауне, тот демонстративно отключил некоторые из машин, вынуждая меня вручную чистить и нарезать горы овощей, мыть полы и бесконечные вереницы посуды. Истекая потом в тропически жаркие дни, я молнией носился по камбузу и, забывая, что у меня всего-лишь две руки, старался успевать делать все, что требовал от меня вечно недовольный кок. У меня стали страшно болеть опухающие от неимоверного труда ноги. Но все же, месяца через полтора, я уже превосходно справлялся со всеми в то время возложенными на меня обязанностями. Теперь в течение дня я даже умудрялся иногда незаметно для кока отдыхать минуты три-пять за стенкой камбуза в овощерезке. И вот, как-то за таким тайным отдыхом меня и застал тихо подкравшийся кок. О, это надо было видеть! Ярость Мауны нет возможности описать! Голубые, почти обесцвеченные от злости глаза его, и так круглые, как у свиньи, вообще выкатились из орбит. На какие-то секунды он потерял дар речи. А я, еле поднимаясь на перетруженные, отекшие ноги, уже и не рад был, что родился на свет...
До сего времени, даже при всех моральных издевательствах никто, кроме мичмана Макса, не смел меня и пальцем тронуть. Любое рукоприкладство на Военном Флоте - наитягчайшее преступление, и если в Штабе Флота узнают о таком инциденте - капитан позорно увольняется в запас и лишается чуть ли не половины пенсии. И вот, представьте: толстенный кок, потеряв над собою контроль, со всего маху ударяет меня большой поварешкой-"разводягой" в висок. И как я успел увернуться, поражаюсь! Разводяга пролетела у самой головы, зацепив лишь ухо. Оглушенный, я упал на колени и тут же получил пинок в лицо. Такого сильного, нестерпимо-болезненного удара я еще не переносил в своей жизни никогда! На какую-то секунду я, кажется, отключился. И в это время жирный кок, пыхтя от лютой ненависти, уже не в силах сам остановиться, молотил меня руками и ногами куда только придется. От боли и потрясений я скоро потерял сознание.
Очнулся я на кушетке в санблоке. Иступленная боль разламывала все мое тело. Левый заплывший глаз я не смог открыть. Чьи-то прохладные ладони приподняли мою голову (это был судовой военврач австралиец Даймос). Сквозь кровавую пелену я увидел, как к моей кушетке подходит капитан Шмель и с ним еще два офицера. Он остановился, строго глядя на меня, спросил сухо:
- Докладывайте, матрос, кто избил вас.
- Никто... - слабо, еле вымолвил я, ощущая в горле комок обиды и железный привкус горечи собственной крови, смешанной с запахами медикаментов.
- Не понял!.. - грозно набычился капитан. - Докладывайте по существу, это приказ!
- Я упал... со ступенек, - прохрипел я, только теперь начиная ощущать бинты на своей голове и правой руке (как выяснилось потом: у меня оказался проломленным череп и перебита кость предплечья, не говоря уже о многочисленных травмах, не столь существенных).
Я в изнеможении закрыл глаза, чувствуя наплывающую дурноту и снова проваливаясь в небытие.
Полтора месяца я провалялся в санблоке. Оказалось, доктор Даймос сделал мне высококвалифицированную операцию на черепной коробке и вправил, загипсовал руку. Его отменный профессионализм, плюс - превосходнейшая медтехника, сделали все возможное, чтобы я начал быстро поправляться. Ранее сухой и чуждый доктор, вынужденный ухаживать за мною, видать, незаметно для себя, стал оттаивать ко мне. Он (пока единственный) начал наедине называть меня по имени. Если б вы знали, насколько приятно услышать вдруг свое уже полузабытое имя после всех этих ужасов и лишений! У меня даже слезы навернулись на глаза, когда он назвал меня и положил по-человечески теплую ладонь мне на руку. Добрые токи его руки текли сквозь белую простынь, укрывающую мое избитое тело. Тогда впервые я заметил теплую, добрую лучистость в серых глазах врача. И тогда впервые я подумал, насколько маняще-прекрасным может быть лицо человека, освобожденное от маски жесткого, казенного безразличия. В то время лицо доктора увиделось мне ангельски красивым и светлым. В его пятидесятилетнем возрасте тонкие аристократические черты лица, оказывается, были очень привлекательны. Заметная проседь на аккуратно подбритых висках делали его облик еще более благородным. Да и как мне было не любоваться человеком, на операционном столе вытащившим меня из черной, злобно и кругом вертящейся дыры того света?! Его добрая рука лежала на моей руке и серо-голубые глаза, окруженные симпатичными сеточками морщин, лучились добротою и пониманием. Сам не знаю, как у меня хватило смелости: я благоговейно положил ладонь своей здоровой руки на его тихо сжимающую мое плечо ладонь. Словно добрая молния живительными, горячими токами пробежала тогда по нашим рукам. Он порывисто, крепко, по мужски пожал мою слившуюся с его ладонью ладонь, улыбнулся по-отечески. Если есть счастье, впервые оно было испытано мною тогда! Он сказал, проводя другой ладонью по отрастающему ёжику волос на моей заживающей, израненной голове:
- Все образуется, Мишель. В экипаже начинает меняться мнение о тебе. Команда догадывается, почти уверена, что это кок разделался с тобой. Но то, что ты не выдал даже своего лютого врага, внушило некоторое уважение к тебе многих. Не думаю, что исключением оказался и капитан. К тому же, капитана ты здорово выручил, не разгласив при свидетелях ЧП на корабле. Иначе б его, по возвращении на берег, ожидал Ульттритунал с последующим увольнением в запас. Однако, Мишель, не думаю, что по этому поводу стоит обольщаться. Крутой командир вряд ли проявит к тебе снисхождение даже после этого. Он - очень скрытный, загадочный и жесткий человек, неспособный на сантименты, - доктор усмехнулся, покачал головой: - А кок совсем хвост поджал от страха, все еще боясь своего разоблачения: если капитан начнет вымещать на нем свою злобу, то это будет похуже ада! К тому же, если в Штабе прознают об его "подвиге", гражданский Трибунал его не просто накажет, а по закону переведет его дело в Трибунал военный. А полгода дисбата, с его то избыточным весом - верная мучительначя гибель.
До моего достаточно удовлетворительного выздоровления и выписки из санблока мы незаметно уже совсем подружились с доктором Даймосом. Но держали дружбу эту втайне. Как я понял впоследствии: на этом адовом крейсере, под деспотичным командованием капитана Шмеля, считалось зазорным и унизительным для мужчин проявлять искренние, тонкие дружеские чувства (я уже не говорю о чем-то большем). Очень жесткие нравы расцветают на Военном Флоте, о чем зачастую мало информированы гражданские люди на берегу. Но, правда, и дисциплина была здесь, в общем-то, четкой, железной.
После выписки из санблока меня сразу же поставили обслуживать офицерские столы. К камбузу я имел теперь очень малое отношение. Конечно же, все равно каждый день я невольно видел кока. Но страх, инстинктивный трепет перед его злобой вдруг куда-то улетучился. Напротив, я почувствовал, что теперь кок опасается меня. Мауна изо всех сил старался не смотреть в мою сторону. И он словно чувствовал начинающую просыпаться во мне силу, загорающийся огонь духа. По возможности, он старался избегать встречи со мной. Может быть, он опасался, что я начну мстить ему: ведь это было бы так просто - пожалуйся я капитану, и тот морально сотрет его в порошок за дискредитацию воинской дисциплины на крейсере и ложащееся в связи с этим пятно на репутацию капитана перед высшим руководством. Но я то знал, что никогда не стану "стучать" даже на врага. Видимо, чувствовал это и капитан. Нет, Шмель не стал ко мне добрее - ничуть. Напротив, он был еще более придирчив к новому стюарду, так быстро поднявшемуся по его милости из полотеров-клозетников.
Когда капитан появлялся в кают-компании, я чувствовал, как он незаметно, внимательно прослеживает чуть ли не каждое мое движение. Еще не до конца выздоровев, мне было очень тяжело, я заметно ковылял, да и рука слабо слушалась, а в глазах порой вспыхивали такие жуткие искры, словно в месте срастающихся костей черепа кто-то обрушивался обухом. Но я старался изо всех сил, чтобы не упасть лицом в грязь перед капитаном, офицерами и командой. Нести службу в столовую для рядового состава меня не направили. Наверное потому, что там несли посменную вахту лишь военнообязанные матросы. Ну а в кают-компании нас было теперь лишь трое стюардов. Каждому из тех двоих моих крепких коллег поручалось обслуживать одновременно по два стола - пустяковая работа, развлечение! Мне же с первого дня одному дали сразу четыре стола. Казалось, что я мотался между столами быстрее пули (на черную зависть паре других моих коллег), однако офицеры, будто сговорившись, почти всегда были чем-то недовольны в моей работе. Похоже, недовольство их было напускным, в лучшем случае - они просто не замечали моего присутствия и старания. Я же выкладывался что было сил, я хотел доказать всем, особенно капитану, что я, все-таки, чего-то стою, что напрасно так наплевательски они относятся ко мне. Но все больше приходилось мне убеждаться, что меня, видимо, просто хотят изжить, загонять до смерти... Не знаю, в чем тогда держалась жизнь моя. На мне были уже только кожа да кости. Я превратился в Кощея Бессмертного из славянских сказок, который гремит на поворотах своими худыми костями. Обслуживая жрущих, чванливых офицеров, мне зачастую даже некогда было взять в рот и маковой росинки. Но до этого никому не было дела. Один лишь доктор Даймос с сочувствием смотрел на меня. И я был ему очень благодарен за эту тихую, молчаливую поддержку. Проклятая кают-компания превратилась для меня, поистине, в самый настоящий ад! Даже изнурительное полотерство с чисткой унитазов и каторга на камбузе вспоминались мне теперь почти как отдых! Силы мои были на исходе, их уже просто не было. И вот, неся поднос с превосходным вином и закуской для боцмана, я почувствовал, как меня повело куда-то в сторону. Я ощутил, что рука моя бессильно опускается и, словно в замедленной киноленте, видел, как переворачивается поднос и, вместе с содержимым, вращаясь, плавно летит на пол. Дребезги разбитой бутылки и бокалов, брызги красного вина на белые мундиры обедающих за столами офицеров!.. Чья-то белая тень метнулась из-за стола, сильные руки подхватили меня и, закатывая в полуобмороке глаза, я слабо видел над собой уплывающее, встревоженное лицо доктора - единственного человека, который, хотя бы, не дал мне упасть и размозжить голову о твердый кафельный пол...
В санблоке я пролежал лишь до вечера. После ужина капитан вызвал меня к себе.
Робко, с кружащейся от слабости головой, я вошел в его каюту. Впервые мне довелось быть в апартаментах опасного командира крейсера. Поразила безупречная чистота и изысканный модный интерьер внутреннего убранства. Капитан мрачно сидел за массивным, красиво инкрустированным полированным столом и, не обращая внимания на мое появление, изучал какие-то бумаги. Он нажал кнопку в столе и тут же из столешницы вырос голубоватый дымок плоского экрана, в котором по грудь трансформировался образ одного из старших офицеров. Шмель жестко и властно отдавал офицеру какие-то приказания, а я в это время с невольным восхищением осматривал обстановку просторной каюты. Да, у этого морского волка был действительно превосходный вкус!
Капитан выключил экран и мрачно поднял на меня свои темно-карие глаза. У меня мурашки сразу пробежали по коже: на корабле, пожалуй, не было человека, который бы втайне не робел перед этим тяжелым, повергающим в подсознательный трепет взглядом! Он кивнул мне небрежно: "Садись!". Говорят, что кроме офицеров, никому еще из подчиненных не позволялось сидеть в присутствии капитана Шмеля!..
Я нерешительно приблизился к столу и с опаской присел на краешек стула возле стены. Строгий, еще более темнеющий, как ледяная ночь, взгляд давлел на меня изучающе и загадочно.
- Ну, и что же вы, матрос Грига, этакий-то слабак! - он откинулся на широкую, красиво прошитую спинку дорогого кожаного кресла и потянулся к трубке, ароматно курившейся в выемке фарфоровой пепельницы. - Да-а-с... чем дальше, тем более вы не нравитесь мне, матрос. А ведь я, помнится, намеревался сделать из вас человека, мужчину, - добавил он, презрительно попыхивая трубкой и сквозь вьющиеся, ломаные кольца дыма, продолжая изучающе следить за мной.
С томлением в груди я робко смотрел на него воспаленными, усталыми глазами, а в голове все наплывал и наплывал туман слабости. "Какое же у него красивое, по домашнему доброе лицо", - почему-то подумалось мне. Сама обстановка в каюте располагала к умиротворенности и покою. Но, вместе с тем, росло чувство тяжести под ложечкой. Быть может, угнетало несоответствие мягкой, чарующей внешности капитана с его жестоким, грубым нравом и еще этим тяжелым взглядом дорогих мне, но таких опасных глаз. Что уж говорить о телесных достоинствах Шмеля, в которых мне уже давно нравилось абсолютно все. Особенно же манил и возбуждал желания по-отечески притягательно-добрый, налитой, как огромное яблоко, живот, сейчас наполовину закрытый столом... Ну где найти спасение от этого подозрительного, загадочного взгляда! Плотоядные, мясисто изогнутые губы капитана попыхивали ароматным дымком, лениво удерживая мундштук тяжелой расписной трубки.
Но вот капитан встал из-за стола и направился в мою сторону. Ох, уж этот его живот, плотно распирающий белоснежную форменную рубашку! Солидно, туго колышась от движений, он приближался ко мне, надвигался на меня. Шмель встал передо мной, заложив руки за спину, как обычно, перекатываясь с каблука на носок и обратно.
- Мне абсолютно не нравится, как вы смотрите на меня. Давно не нравится, - четко и пренебрежительно выдавил капитан. - Вы что, матрос... трахнуть меня хотите?!..
Я встрепенулся, как ошпаренный, снизу вверх с ужасом взглянул на его презрительно прищуренные во вьющейся табачной дымке глаза. Но пронзительно-жгучего взгляда его не смог выдержать и опустил взор свой, снова невольно задержав его на непомерно солидном, возбуждающем желание животе капитана. Почему-то, я продолжал сидеть, не осмеливаясь пошевелиться, встать, как положено перед высоким начальством.
- Отвечайте! - резко напирал он. - Как объяснить ваши масляные глазки - стоит вам только увидеть меня?
Что же я мог ответить? Я был шокирован и в абсолютной растерянности. Ах, если б он только знал, какие добрые и нежные, по-человечески возвышенные чувства я испытываю к нему - недостойному! Ну как же можно вот так, по-мужлански, неотесанно и примитивно понимать-то их! А Шмель же презрительно и пристально взирал на темя мое, словно безошибочно читая каждый всплеск мыслей у меня в голове. Сердце разрывалось от непрошеной нежности к нему, дурацкого влечения и безумного, чудовищно безумного страха. Страха позорного разоблачения и жестокого наказания...
Вынув трубку изо рта, он всю свободную горячую пятерню запустил мне в волосы. Цепко ухватив их, он бесцеремонно повернул мою голову так, что я был вынужден запрокинуть горящее от стыда лицо и глядеть в его мечущий молнии, невыносимо тяжелый, темный взгляд.
- Вы представляете, что я сделаю с вами, матрос, если мои подозрения подтвердятся?
Его жесткая, сильная и, вместе с тем, притягательно-мягкая рука, сладкими, щемящими сердце токами пронизывала мою голову. Такого удивительно-сладостного состояния от тепла чужой руки мне еще не доводилось испытывать. Совсем не хотелось, чтобы он убирал эту жестокую, но такую милую руку, и слезы сладкого, неодолимого волнения застилали мой взор. Меня так и подмывало ответить: "Я давно, так давно хочу сказать... что люблю вас!". Но вдруг (о, ужас!) от чрезмерного волнения у меня тихо вырвалось сокращенное: "Я хочу... вас!..".
- Что-о-о?!! - капитан отпрянул, словно ошпаренный отдернул от меня руку. Пышные брови его взметнулись. Трубка выскользнула, упав на мягкий ковер, но он даже не заметил этого.
Глаза его полыхнули стыдливым испугом и мужским негодованием. Он судорожно сжал губы и вдруг, наотмашь ударил меня кулаком в лицо. Опрокидывая собою стул, я вмиг отлетел к стене, грохнувшись об нее загривком. В глазах вспыхнуло и враз все померкло, закружились светлячки, в ушах ударил звон. Удивительно, как я еще не потерял сознание! Одурело покачиваясь, я еле вставал, опираясь на опрокинутый стул и снизу вверх сквозь пелену во взоре со страхом и удивлением смотрел на обидчика. Кровь горячими струйками потекла из моего носа, капая между стеной и пышным ковром на красивый паркет. Капитан грозно шагнул ко мне, непроизвольно стискивая кулаки. Глаза его были безумны, страшны и беспощадны. Я впервые видел его таким ужасным. Сердце мое окончательно ушло в пятки. Наверное, уже не отдавая себе отчета в горячем, лютом гневе, он ухватил меня за горло левой клешней руки. Словно щенка, поднял меня перед собой и вдавил в стену. В панике, от жуткой боли я задохнулся, беспомощно суча ногами и напрасно пытаясь руками разомкнуть безжалостные цепкие пальцы. Смертельная обида постыдной, нелепой беспомощности застилала мне глаза. В каком-то зеленоватом наплывающем тумане я видел его хищное от злобы, налившееся кровью круглое лицо, глаз, запавший от гнева и с презрением подергивающиеся губы.
Сдавленно и усиленно я хрипел, панически задыхаясь. Я уже боролся за глоток воздуха, за жизнь из последних сил. И вдруг, в агонии, нечеловеческими уже усилиями двумя трясущимися руками я кое-как разорвал клещи его пальцев и, теряя рассудок (до сих пор не знаю, как это получилось), но я с силой всего своего безысходного отчаяния рубанул плотно сжатыми фалангами пальцев ему по горлу. И как можно было бить по такой мягкой, некогда милой сердцу красоте? Но я ударил! Да, ударил! Противник мой, пораженно захрипев, невольно отшатнулся, выпуская меня. Явно, он никак не ожидал столь резкого отпора! Обеими руками он схватился за свое подбитое горло, со свистом хрипя, в тщетной попытке вдохнуть. Гримаса боли исказила его гневное лицо, а я со страхом взирал, что натворил. Руки мои неуемно тряслись. Покачиваясь, я тоже судорожно глотал воздух и обида за незаслуженные боли, за нестерпимое презрение захлестывала меня. Да до каких же пор можно терпеть надругательства над собой! И, вскипая бешенством негодования, я вдруг со всей мочи ударил капитана поддых. Шмель, охнув от неожиданной боли, скрючился, обхватив живот руками. Но уже словно страшный бес, сам Дьявол тут вселился в меня! Где-то в глубине сознания я еще понимал, что мне конец, что я уже подписал себе смертный приговор. И надо было б остановиться, наверное, еще можно было что-то изменить. Но теперь уж никакая сила не могла меня остановить. Разум помутился, скопившееся звериное бешенство лавиной вырвалось наружу. Обида за все перенесенные издевательства и муки захлестывала меня. И откуда только во мне взялись, вдруг проснулись бесчеловечные, страшные силы?! И я рванулся бить и бить проклято-ненавистного, горячо-любимого деспота. Грузное тело его, как несокрушимая скала, и избивать обожаемое мною лицо и тело - верх кощунства, равносильный разбиванию своих самых сокровенных, трепетных чувств, своей непонятой, незаслуженно презренной любви. Сердце мое разрывалось, а я все бил и бил его нещадно, не в силах уже остановиться, раздираемый любовью, обидой и ненавистью одновременно. Вся моя, до краю накопившаяся, до сих пор сдерживаемая любовь, вдруг вырвалась наружу пламенем неукротимой, всесокрушающей боли-ненависти. Я молотил любимого кулаками по голове, по уже скрюченному телу, бил с одержимостью обреченного, не давая ему опомниться. Сила и натиск! Парализованный страшным, еще первым сокрушительным ударом в щитовидку, он почти не сопротивлялся, хрипя мучительно и невольно охая от каждого нового удара. И, если б не тот мой первый удачный выпад по горлу, я уверен, при его то силе, он мог бы одним махом насмерть зашибить меня. Я видел, как кровь уже хлещет из носа капитана, сочится из рассеченного уха, как багровые пятна забрызгивают его белоснежную рубашку. Уже загораживая ладонями лицо, он с нескрываемым удивлением взирал на меня сквозь пухлые пальцы. А я молотил испачканными кровью костлявыми кулаками по нежным, пухлым рукам его и не мог ничего с собой поделать.
Заметно замешавшись, капитан устремился к двери. Но я метнулся следом, подсечкой сбив его с ног. Трясущимися, окровавленными руками я защелкнул дверь на внутренний замок и грозно и обречено двинулся на противника. Тот, покачиваясь, вставал с колен. Изо рта и носа его текла кровь. Держась руками за избитый, тяжело и быстро вздымающийся живот, хрипя и шамкая сквозь кровь, он выдавил:
- Что же ты делаешь, глупец? Ведь я могу тебя двумя пальцами удавить...
Меня иступлено трясло отчаяние обреченного. Видать, глаза, весь облик мой был безумен, так как он уже с нескрываемым смятением, граничащим со страхом, пятился от меня. Я почувствовал, что враг мой понял вдруг, какого неукротимого, беспощадного джина выпустил он на волю. И этим джином был я, моя любовь, странно трансформировавшаяся вдруг в мстительности своей во всесокрушающую силу духа. О, я сладко смаковал животный страх в прекрасных глазах врага своего! Я неумолимо приближался к нему. Вот он - кульминационный конец моей бесславно загубленной жизни! Так плевать же тогда на все условности, на глупые моральные предрассудки, пусть же свершится праздник моего прощального безумия! И когда я приблизился к капитану, он резко и неожиданно вдруг двинул крюковым ударом кулака мне в живот. Чудовищная, сокрушительная сила его подбросила меня в воздухе и отшвырнула почти к самой двери.
Устало покачиваясь, Шмель развернулся и направился к столу. Окровавленная, подрагивающая рука его потянулась к сигнальной кнопке в столешнице. "Но уж нет! - вспыхнуло у меня в мозгу. - Бой еще не окончен!". И, превозмогая жуткую, схватывающую боль в животе и легких, я, как только мог, устремился ко врагу, с рыком, со всего маху сзади обхватив его за шею клещами жилистых рук. Вот уж, поистине, отчаяние обреченного во сто крат преумножает силы человека! Сейчас я был страшен даже сам себе. Рука капитана силилась дотянуться до спасительной кнопки, но мои жесткие объятия увлекали его назад. Тогда, зло стиснув зубы, он извернулся и локтем рубанул мне поддых, еще и еще. Я охал, задыхаясь от боли, но не отпускал его. Теряя равновесие, я гребанул его за воротник и, падая на пол, напрочь, до самых брюк разорвал его рубашку. Округлое, розовое, туго колышущееся тело открылось взору моему. Шмель, раздраженно кривясь, резко сорвал с себя остатки рубашки, отшвырнув их в сторону и двинулся на меня. Я понял, что сейчас он меня убьет. Я лежал на спине, быстро, сдавленно дыша и видя, как его туго колышущееся, нежное, словно у женщины, тело с алыми сосками приближается ко мне. Огненно-красное лицо капитана в кровавых пятнах и кровоподтеках было перекошено от бешенства и удивления. Он молниеносно занес ногу для сокрушительного пинка, но я успел чудом изловчиться и, крутнувшись, ногами подсек его опорную ногу. Шмель всей массой, грузно и громко рухнул спиной на пол. Видать, дыхание его перехватило. Выпучив глаза, он натужно, с хрипом пытался вдохнуть и нескрываемый уже страх, смешанный с раздражением и муками, застыл на его лице. Я же, вскочив на ноги, тут же принял страшное, безумное по своей абсурдности решение. Что ж, пусть так и будет! Однако, времени терять нельзя. Быстро оглядев каюту, я наклонился над поверженным врагом и резко расстегнул и вынул ремень с брюк его. Руки врага, отчаянно убираемые, мне все же удалось запястьями вместе стянуть этим ремнем. Подскочив к столу, я ухватил на нем ворох белой писчей бумаги и, скомкав его, с усилием, кое-как втиснул в окровавленный рот капитана. Пленник мотал головой, мычал, пытаясь избавиться от жесткого кляпа, но я коленями немилосердно сжимал его протестующую крепкую голову.
Наконец, я вскочил на ноги. Возбужденно дыша, смотрел на поверженного обидчика. Шмель извивался на полу, пытаясь встать. Связанными руками он потянулся к своему избитому лицу. Но я не дал ему возможности освободиться от кляпа. Изо всех сил, упираясь так, что затрещали позвонки, я потащил его за стягивающий руки ремень к какому-то никелированному кронштейну в стене. Пленник отчаянно мычал и упирался. Как ни был он тяжел, я все же дотащил и обвязал его оставшимся длинным концом ремня за этот кронштейн. Капитан, зарычав сквозь кляп, начал вставать сначала на колени, потом полностью на ноги. Он дернул за скобу раз, другой, третий, но кожаный ремень прочно удерживал его. Страдальчески простонав, поневоле стоя ко мне спиной, он покосился на меня покрасневшими, в прожилках, воспаленными глазами, хмурясь, что-то промычал, замотал головой. Пытаясь оторваться от стены, он начал разъяренно дергаться, раскачиваться всем телом. Широкая, гладкая спина его и бултыхающийся от резких движений необъятный живот и круглые бока вибрировали, приковывая к себе мой желающий взгляд. Он невольно поднимал, водил своим круглым, аппетитным задом, тесно обтянутым черными форменными брюками. Я же стоял за его спиной, наконец-то, еле переводя горячее дыхание, еще с трудом веря, что смог физически одолеть столь сильного, серьезного противника. Пот катил с меня градом и кровь из носа все капала на пышный ворс ковра.
Итак, я оказался нежданным победителем в этой жестокой, до нелепости безумной схватке. Ну, и что же теперь?.. Тыльной стороной ладони я вытер обильный пот со лба. Приговор я себе подписал окончательный. Ну, что ж, теперь остается лишь идти до конца! Я должен, теперь просто обязан осуществить ту сумасшедшую идею, что во время битвы внезапно осенила меня. Капитану придется-таки по заслугам расплачиваться за свою неоправданную жестокость к подчиненным (особенно к сексменам, которых он так чудовищно презирает и угнетает).
Капитан Шмель опасливо косил на меня воспаленным глазом, предчувствуя, видимо, что самое страшное для него и непоправимое еще только начнется сейчас. С мольбой и надеждой он посмотрел на дверь, похоже, мысленно взывая, чтоб хоть кто-нибудь из команды крейсера постучал в каюту. Но уже подходило время отбоя и вряд ли без особой надобности кто-либо решится потревожить покой командира. "Проклятье! - читалось в его злом, испуганном взоре. - Пленник в своей же каюте! И кто повязал - заморыш, сопляк! Какое постыдное, непростительное позорище!.."
"Пора", - решился я, боясь, что слабость вот-вот начнет одолевать меня. Я опасливо сзади приблизился к капитану и видел, как он настороженно, в отчаянии замер. Руки мои медленно, трепетно обвили его, потянувшись к прорехе чужих брюк. Подрагивающие пальцы медленно расстегивали податливую молнию. Капитан замычал, дернулся и брюки от движения начали сползать с него, собираясь возле колен. Безупречно белые, чуть взмокшие от жара борьбы плавки-трусы на теле его мешали моему взору и я робко, благоговейно стянул их, опустив вместе с брюками до самых щиколоток пленника. При виде заветно открывшейся, мягкой наготы любимого, сладкий восторг захлестнул меня, голова закружилась. Сразу забылась вся боль, все лишения, обиды и опасность - все. Я видел перед собой лишь чуть колышущееся от нервных движений молочно-розовое, как у женщины, совершенство. Атласные, безупречно красивые ягодицы, словно мягко светящиеся изнутри и полные, правильно сложенные бедра безумно манили меня. Трепетными ладонями в пятнах засыхающей крови я робко провел по этим знойным, ласковым ягодицам, чуть встряхнул их блаженно. Опустившись на колени, я тихо прикоснулся к ним щекой, тем временем проводя ладонями по налитым, горячим бедрам. Капитан обречено простонал сквозь кляп, может быть, понимая, что избежать "этого" уже не удастся. Пусть же он вытерпит удовольствия, которых так панически боится! Да, вот только кляп во рту будет мешать ему, будет отвлекать от сладостных ощущений. И я решился рискнуть - вряд ли он в таком виде отважится теперь кого-то звать на помощь. Потянувшись, я осторожно освободил его от кляпа. Шмель тут же, хрипло, надрывно дыша, сквозь вязкую кровь во рту выговорил:
- Отпусти меня, матрос, слышишь. Я тебе ничего больше не сделаю, никому не сообщу, что произошло тут. Обещаю. Только сейчас же отпусти, прошу тебя... Ну!..
Он умоляюще косился на меня, все еще на что-то надеясь.
- Ты, - он замешкался в волнении, - ты вел себя сейчас глупо, безрассудно, но как настоящий мужик, как боец. За это я, кажется, начинаю уважать тебя. Не порти же меняющееся к лучшему отношение, оставайся мужиком. Не делай самой поганой глупости... Да не позорь же ты меня! Ведь, если об этом кто прознает, то - страшнее смерти, ты понимаешь?..
- Никто не узнает, - пересиливая волнение и поднимающееся сладкое возбуждение, ответил я. - Если только вы сами никому не сообщите.
Заскорузлыми от черной работы ладонями я нежно провел по его горячей, широкой спине, по круглым сахарным бокам, скользя по нависшей крутой покатости живота, поднялся к грудям, ласково колыхнув их.
- Эх... что ж ты... - задрожав, в стыдливом ужасе выдавил он.
Пальцами я начал нежно мять его соски. Он глухо простонал, прерывисто выдохнул:
- Что ж ты, как бабу меня?.. М-м-м...
Но, похоже, мягкие манипуляции мои становились ему поневоле приятными, он даже закрыл глаза, уходя в странные, ранее не испытываемые, постыдные ощущения. Я наслюнил пальцы и далее продолжал слегка мять и щекотать его соски. А он прерывисто дышал, потихоньку опуская голову.
Я чувствовал, как орган мой начинает распирать мне брюки. Я быстро разделся, отшвырнув свою одежду в сторону и, совсем голый, склонился сзади над пленником, слегка, осторожно приваливаясь к нему. Орган мой, пульсируя, поднимался, упираясь в подрагивающую ягодицу любимого. Шмель открыл глаза, с тревогой тараща их. Поглаживая левой рукой могучий живот его, правой ладонью я потянулся сзади меж гладких бедер и осторожно пальцами дразня, коснулся чуть набухшего от начинающегося возбуждения, чуть покачивающегося пениса его. Потом сжал сильную, податливую мошонку. Кольцом пальцев обхватил его упругую головку и... ласково обнажил ее. Дыхание капитана захлестнуло, он замер смятенно и в пальцах своих я почувствовал увеличивающийся, крепнущий орган его и каплю клейкой смазки по набрякающей головке. Я мягко вобрал его мошонку в ладонь, чуть потянул на себя, массируя и туго колыша её. Шмель промычал сдавленно, сладко охнул, чуть мотнул понурой головой, приподнял голову, изгибаясь в спине. Я же, разминая и дразня яички, потянулся и пальцами другой руки обхватил все более набрякающую головку капитана. Снизу, возле натянувшейся уздечки мизинец мой ласково гладил ее в смазке желания. Чуткие пальцы мои обнажали, закрывали ее, снова безумно обнажали...
Капитан, забывая обо всем, стал тихо сладко постанывать, дыхание его бархатисто хрипело. Закрыв глаза, он дрожаще, судорожно мотал головой. Мой жаркий пенис призывно просился войти в него, но я еще сдерживался. Головка моя упруго и горячо скользила меж его трепетных ягодиц. Он в страхе, то и дело сжимал ягодицы, пытаясь еще хоть как-то бороться с посягательством на самое неприкосновенное. Капитан старался отвести свой соблазнительно-крупный зад то в одну сторону, то в другую, тем еще более распаляя, подстегивая мою накапливающуюся страсть. Он покосился на меня умоляюще:
- Делай, что хочешь со мной: бей, убивай, но только не это!..
Я понимал, что нарастающее удовольствие плененного капитана все еще безуспешно борется с паническим страхом осквернения его достоинства. Уже до предела налитой, твердый, вознесшийся орган его желал, просил завершения сладкой пытки, но отчаянный протест неимоверной мужской воли все еще противился кощунству, не хотел сдаваться. Капитан тяжело дышал, разрываемый противоречивыми чувствами и ощущениями, лицо его покрылось испариной и лоснилось. Нужно было дать ему возможность хоть как-то успокоиться, отвлечься от закостенелых страхов. Весь дрожа от возбуждения, я приблизился к нему сбоку, встав на колени, мягко коснулся щекой его пухлой щеки. Он замер. Губы мои скользнули к его губам. Местами засохшая, местами еще слабо сочащаяся кровь из носа обоих вязко сливалась в единую кровяную массу. Горячая живая струйка потекла сильнее из его аккуратного, красивого носа на губы мои и я стал с удовольствием вбирать ее в себя. Это было странное, доселе неиспытываемое, дикое ощущение сладострастия. С этой кровью я словно пил его пробуждающиеся чувства, словно сливался с ним воедино! Лицо его было так близко с моим, я чувствовал, вминался в его жар и ощутил, как оно дрогнуло взаимным желанием. Губы мои сомкнулись с его вязкими в солоноватой крови губами. Он чуть вздрогнул, простонал: видимо, я зацепил ранку на его разбитой, припухшей верхней губе. Мой язык попросился в его чуть отверзтые уста. Горячий кончик языка его неуверенно принял мой язык, но тут же оттолкнул. Капитан мотнул головой, осоловело, протестующе перевел дыхание. Но я снова медленно и упорно скользил губами к его губам и, все же, языком прикоснулся к его языку. Пленник, обречено помедлив, чуть соснул мой язык, мягко, со вздохом оплел его своим. Оставшийся горький аромат табачного дыма во рту заглушал терпко-кисловатый привкус крови. Мужской, полный силы поцелуй все увереннее и уже откровенно всасывал меня в себя. Вот оно, вот! Наконец-то, свершилось! Мы слились в столь глубоком, горько-соленом поцелуе, что забылась боль, забылось все. Капитан все нежнее и страстней всасывал в себя мой пульсирующий в движениях, уходящий и снова появляющийся кончик языка. Теряя рассудок, он уже умоляюще и требовательно втягивал его, тихо мыча в нарастающей страсти. Взаимный поцелуй полностью поглотил нас, слил обоих воедино, но, напрягая волю, с неимоверными усилиями я оторвал свои губы от желанного моего и, любуясь его прекрасным, чуть растрепанным, но дорогим для меня обликом, начал жарко, со всех сторон обцеловывать ненаглядное лицо его. А он закрыл глаза, весь уходя в дивные, напрочь растворяющие его железную волю, жаркие, тугие и страстные поцелуи мои. Он, словно заражался, насквозь пропитывался их покоряющей искренностью и уже не столь невольно, сколько желанно позволял себя целовать и целовать...
Но тут, распрямившись на ногах, я с дрожью поднес свой упруго покачивающийся, пылающий член к его лицу. Он оторопел, потрясенно взирая, как налитая, словно красная слива, головка моя со стекающей с нее прозрачной каплей желания приближается к губам его. В смятении, он медленно отводил голову вверх, во все глаза глядя на нее. Это был опасный шаг с моей стороны, но почему-то, тогда я исполнился уверенности, что теперь он возьмет ее у меня. Когда лицо уже было некуда отводить и огненная, изнывающая головка коснулась его губ, он замер, кося на нее удивленные глаза. Головка мягко, медленно, но настойчиво и неотвратимо вминалась меж его губ. Ею я уже ощутил зубы капитана. Он промычал сдавленно, начал неуверенно размыкать зубы и головка упруго пролезла в растворяющиеся врата. Вот, она уже коснулась его прячущегося, вминающегося языка. Вот, она скользко уперлась в язык, отстраняющийся, насколько еще можно. Но вскоре деваться языку было уже некуда и он невольно скользнул по желающей головке сбоку.
Я мягко взял в ладони аккуратную, красиво остриженную голову любимого и, удерживая ее, качнул внутри него изнывающей частью себя. Капитан промычал сдавленно и я почувствовал, как язык его начинает неуверенно, дрожа ласкать мою огненную плоть. Горячий, скользко-шершавый язык могучего пленника все плотнее обволакивал мой пышущий жаром, рыдающий орган. Я уже не выдерживал и качнул в нем. Потом еще, еще... Но вот, засунул в него с такой силой, что он, гландами заглотив головку, поперхнулся и подавился, захлебнувшись. Он в ужасе пытался мотать головой, надрывно синея. Я, испугавшись за него, спешно вынул твердый, ставший огромным, член. Шмель судорожно, мучительно, взахлеб и хрипло вобрал в себя воздух, закашлялся, замотал головой. Словно в ознобе стуча зубами, выдавил:
- Что же ты делаешь со мной, гад! - шумно, со свистом выдохнул, дрожа и понуро опуская голову. - Чтоб тебя разорвало, изверг!
- Так кто ж из нас изверг то? - весь дрожа от нервного напряжения, подивился я. - Вы еще очень легко платите за ваши издевательства, за ваше бесконечное моральное глумление над людьми. Другой, на моем месте, вас разорвал бы в клочья, растоптал или попросту убил. Я же, вместо этого, напротив, доставляю вам максимум удовольствий, которые кроме меня уже вряд ли кто-то вам доставит. Так будьте же мужчиной и терпите, как терпел ваши выходки я.
- Сволочь... - понуро произнес он. - Да ты похуже тех собак-садистов в дисбате. Те хоть не посягали на самое неприкосновенное у мужика. Даже у них на это не хватило бы ума. А ты же... эх-х... - он горько замотал головой.
Я густо выдохнул сквозь полустиснутые губы, ощущая себя, как после оглушительной, справедливой пощечины. Он как будто знал, на что вернее всего можно давить у меня - на совесть. Возможно, он в чем-то прав. Возможно... Но что же делать то теперь? Отпустить его? Я видел, как за гладким глобусом живота его плавно опадает вянущий пенис. Я видел, как дрожат его пухлые колени. Я понимал, что он уже устал стоять в такой вынужденной, позорной позе. Сердце мое дрогнуло от жалости и ненужной нежности к нему. И я уже готов был отпустить его, но вдруг поймал себя на мысли, что это ведь единственно выпавший ему и последний в серой жизни его шанс, и что если сейчас освободить, то он никогда уже не познает то, за что огульно осуждает других. Ну, так пусть же сполна испытает на шкуре своей и не смеет более глумиться над сторонниками нестандартной любви - над людьми, морально и духовно на голову выше его! Пусть узнает, что чувствуем мы, что нас так привлекает в "этом". А ему это будет только на пользу. Быть может, именно такие ощущения и переживания как раз и послужат толчком для просвета его серой, дремучей души. И тогда я решительно снова вернулся к его ягодицам. Он опять протестуя покосился, пытаясь отвести свой пухлый, тревожно колышущийся зад. Но на этот раз я был непреклонен. Я был силен в главном - я чувствовал свою правоту. Шутливо, сладко похлопав его по нежным, дрожащим ягодицам, сказал:
- Все будет хорошо, капитан, успокойтесь. Еще немного терпения - и самое страшное и волнующее вы переживете легко и безболезненно. Никто не узнает об этом. Это останется нашей с вами тайной.
Капитан стиснул зубы, чувствуя, как твердый и беспощадный член мой неодолимо упирается, входит между его ягодицами. Пленник натужно замер, он понял, наконец, что обречен и, похоже (деваться некуда!), решился по-мужски выдержать самое тягостное испытание в жизни своей. Член мой медленно и туго входил в него. Ладонями я ласково потряхивал его ягодицы, чуть похлопывал по ним. Впервые в жизни я делал все это, руководствуясь лишь интуицией, но, пока что, на удивление, все так складно получалось у меня! Грузный капитан тяжело, сдавленно вдыхал, ощущая, как сильный, еще более увеличившийся орган мой входит в него. Глаза его стекленели, рот приоткрывался. Я уже чувствовал, как лобком и мошонкой упираюсь в его мягкие, как у женщины, податливые ягодицы. Я чуть поелозил органом, плотнее пристраиваясь внутри любимого деспота, и яички мои, сладко перекатываясь по разведенной промежности, коснулись сзади его яичек. Я обхватил любимого из-за спины, взяв в одну руку уже слабую мошонку его, пальцами другой начал нежно массировать желанный пенис. Ладонь стала быстро наполняться послушными толчками чужого увеличивающегося органа. Вожделенно, я похлопал ладонями по необъятному, звонкому, как мяч, животу капитана и снова взял предельно наполняющийся, поднимающийся член его. Я качнул в дрожащем пленнике упруго-твердой частью себя, и он, захрипев, почти хрюкнув, издал вздох не то облегчения, не то боли. Словно гибкий поршень, орган мой медленно, но с каждым разом все быстрее и непреклонней шуровал внутри горячего зада капитана. Грузный пленник, набычившись, еле сдерживал вздохи просыпающегося в нем сладострастия. Сильная, толстая шея его стала такой же красной, как и лоснящееся лицо. Он то мучительно зажмуривал глаза, то выпучивал их, открывая рот и сперто, надрывно вдыхая. Наконец, он не выдержал и сладко, с чувством охнул. Уже было видно, как от каждого толчка внутри него, капитана распирало бешеное, огненное удовольствие. И, уж явно, такого он никогда еще не испытывал! Уже улыбка-гримаса блаженства дрожью пробегала по холеному, полному лицу. Забыв про все на свете, мучительно, сладко вздыхая, он теперь охал, похрюкивал, постанывал и хрипел, блаженно мотая головой и извиваясь в спине. Призывно и желающе- требовательно, он чуть подкидывал в мою сторону ласковым задом. Я же, откровенно обхватив и неистово, жадно гладя его живот-глобус и податливые, как у женщины, груди, все напирал и напирал, все плотнее, уже до отказа вторгаясь в любимого!..
И тут я не выдержал. Сотрясаемый нечеловечески-сладкими, густыми схватками ниже поясницы, я стиснул зубы, плотно зажмурился, ощущая, как надрывно свело мою пламенеющую мошонку и тугая, уже ничем не удержимая струя семени враз и густо ринулась в капитана! Я заскрежетал зубами, сдавленно, с мольбою и хрипло застонал, раз за разом разряжаясь в свою любовь. Я был близок к безумию, сотрясаемый волнами нечеловеческого оргазма. Пленник мой рычал и мотал головой. Я чувствовал, что ему как воздух, как сама жизнь сейчас важно это немыслимо-жгучее продолжение сладострастия, что он еще только приближается к апогею. И, хотя силы мои тут же быстро убывали, я, немедля, вытащил из него слабеющий, но все еще внушительный орган и, нырнув под его колышущимся животом, низко встал на разведенные колени и вобрал губами до предела напружиненный, в изнеможении стоячий член его. Он застонал благодарно, тут же вогнав в меня свою огненную, твердую плоть, Язык мой плотно обвил скользкую от смазки, пылающую головку. Шмель задрожал весь, хрипло, со свистом дыша. Словно покачивающийся шар, я с благоговением держал, обнимая над своей головой его гладкий живот, а он неудержимо и все быстрее вгонял в меня до отказа свой рыдающий орган. Упругая мошонка его, словно розовый персик, билась мне по окровавленному подбородку.
И вдруг, стон, рык, сдавленный рев сотряс голого капитана.
- А-а-а... о-о-й-й!.. - хриплый, клокочущий в его горле, всхлипывающе-жалобный и, одновременно, победный рев сотряс каюту, и я почувствовал во рту своем, как горячими толчками солоновато-терпкого семени ударил, полыхнул бешеный оргазм полного сил капитана. Толчок за толчком, еще и еще! Страстно обхватив меня дрожащими коленями, всеми своими мужскими силами, блаженно рыча и извиваясь, он разряжался в меня.
Охнув распарено и жарко, облегченно слабея, он измождено и медленно стал наваливаться на меня. Пытаясь удержать тяжесть его тела, я обхватил его за объемный живот, за широкую талию. Но грузное тело скользило, наваливаясь все больше и полностью обессиливая. Я еле вытиснулся из-под тучного пленника. С расставленных колен, закрыв глаза, он медленно повалился набок, грудь и живот его еще прерывисто вздымались слабеющим возбуждением. Кисти стянутых ремнем рук оставались над головой, не давая завалиться набок совсем.
Я вскочил и развязал ремень, полностью освободив его руки. Головой и плечами он вяло упирался в стену, все же остальное тело лежало спиной на полу, Складка его свесившихся грудей колыхалась выравнивающимся дыханием на расплывающемся объеме живота. Лицо его было распарено, как после бани, лишь тело оставалось молочно-розовым и нежным, как у женщины. Легкая, счастливая улыбка титанического облегчения освещала его изможденное, в кровоподтеках, лицо. Для меня же давно, и особенно сейчас, оно было самым дорогим ликом на всем белом свете! Он медленно, осоловело открыл глаза, вытянув губы трубочкой, шумно, с огромным облегчением выдохнул, как после парилки, посмотрел на меня загадочно, как-то по особенному добро и с тайным интересом, словно впервые видел.
Я встал над ним и с благоговением не отрывал глаз от его таинственного, признательного взгляда. Затем опустился перед ним на колено и стал медленно, упираясь руками в пол, ложиться на любимого. Губы мои нежно коснулись его пухлых щек. Я почувствовал, как мягкие, могучие руки ласково скользят по моей спине, по-доброму прижимая меня к горячему, объемному телу.
В блестящих, покрасневших глазах любимого стояли крупные слезы. Он жарко привлек меня к себе и туго, с чувством поцеловал в щеку, скупо, по-мужски шепнув на ухо:
- Спасибо...
Я стоял на корме, опершись локтями о планширь, задумчиво и с грустью смотрел на бурно пенящуюся внизу, расплывающуюся вдали полосу кильватера. Как неожиданно трогательно заботлив был капитан в остаток того безумного вечера нашего откровения! Но теперь, от внезапно проснувшейся симпатии его, продлившейся лишь до расставания перед отбоем, не осталось и следа. И ожесточился он теперь ко мне еще более прежнего. Жесткий мужланский разум, плюс косные стереотипы, укоренявшиеся годами, взяли верх над проблеском минутных, светлых чувств. Да и мне самому свершившееся насилие над любимым вспоминается теперь, как дикость несусветная. Но ведь это было!.. И наградой за перенесенные побои нам послужило короткое, но такое искреннее обоюдное счастье...
Вся команда была поражена: что случилось вдруг с жестким, но всегда уравновешенным командиром крейсера? Теперь он стал страшно нервным, везде и всюду, по любому поводу и без повода метал громы и молнии. Впрочем, до рукоприкладства пока дело не доходило, но он так морально давил на командный состав, что все, без исключения, были шокированы этим. И почему с того утра у капитана побитое, в синяках и ссадинах лицо, и кисти рук в кровоподтеках?.. Что-то тут не то... Не мог экипаж не заметить и у меня великолепный фингал под глазом. По кораблю начали ползти разные слухи, один другого фантастичнее и опаснее. Шмель чувствовал это и нервничал еще больше, опасаясь, конечно же, дурного ославления на весь Военный Флот. Но, похоже, никто толком не догадывался о подлинной причине и связи перенесенных нами обоими побоев. Да и кому бы могло в голову прийти, что грозный, неприступный и свирепый капитан позволил кому-то попросту изнасиловать себя!
Капитан Шмель по-прежнему оставался опрятен и строг. Каждое утро на разводе он также стоял перед шеренгами и, покачиваясь на каблуках, отдавал четкие, резкие команды. За все это время он ни разу не взглянул в мою сторону (демонстративно не взглянул!), словно меня и не существовало и ничего не произошло между нами. По его жесткому приказанию меня снова направили нести вахту на проклятый камбуз. Капитан явно избегал встречи со мной и, похоже, не желал видеть меня даже стюардом в кают-компании.
Кок Мауна, ранее пугливо сторонящийся меня, теперь же (возможно, с попустительства командира корабля, а быть может, от уверенности, что я не стану жаловаться на него), начал обрушивать на мою голову всю свою накопившуюся едкую ненависть. И только теперь я начал по-настоящему понимать, что все прошедшие испытания были еще не так и тяжелы по сравнению с тем адом, что начался теперь...
Что же делать мне?.. Не выдержу я так больше. Капитан не сам, но чужими руками окончательно изводит, уничтожает меня, явно мстя жестоко за свою, как, наверное, ему кажется, поруганную честь - за униженное уважение к самому себе. Любовь моя оборачивалась лютым зверем. И больше всего угнетали даже не участившиеся оскорбления и побои от ненавистного жирного кока и не бесчеловечные физические нагрузки от пса-мичмана Макса, снова натравленного на меня. Но, ох как тяготило странное, жестоко-безразличное отношение ко мне моего прекрасноликого деспота - любимого капитана.
Сейчас я должен был спешить в проклятый камбуз, где кипела работа и человеконенавистный толстый финн, проклиная мою нерасторопность, раскалялся и шипел от злобы жарче огненной плиты. А у меня более не было никаких сил терпеть его выходки, его тупую ненависть и участившиеся, уже нагло, почти не скрываемые от экипажа, унизительные побои, на которые просто не хватало теперь сил ответить отпором. Морально-жестокое, бездушное безразличие капитана лишило меня последнего фундамента. Ничто больше не держало меня в этой тяжелом, безрадостном, нелепом существовании и жизнь будто угасала во мне. Уже не хотелось ни к чему стремиться, ни о чем мечтать. Словно пустота жестким холодом наполняла изнутри. Я ожесточился сердцем, устало проклиная весь этот корабль, почти со всем его грубым экипажем. Жить на свете этом было омерзительно и жутко, жить не хотелось уже совсем, и я стоял на корме, обдуваемый ледяным ветром, все никак не решаясь прыгнуть за борт, положив таким образом конец этому невыносимому, презренному существованию.
Капитан Шмель - по-прежнему любимый, ненаглядный мой человек, не только презирает меня, но и явно ненавидит теперь. А я - наивный глупец, никак не могу позабыть его тот искренний поцелуй, его крепкое мужское объятие и благодарное слово, дороже которого и желаннее я не слышал за всю свою недолгую жизнь. Я не могу позабыть его притягательно-прекрасное, благодатно распаренное, испачканное кровью лицо, его влекущее, нежное, как у женщины, тело, некогда ласково лежащее подо мной и струящееся таинственным, добрым теплом... Я уже совсем потерял голову от любви к этому человеку. Он же, видать, теряет разум от ненависти, от лютой животной неприязни ко мне.
Сегодня я твердо решил покончить со своей никчемной, попираемой всеми жизнью. Но перед смертью хотелось мне обязательно, хотя бы мельком, в последний раз, увидеть любимого. Вчера вечером, перед отбоем я случайно заметил его с юта. Шмель одиноко бродил по шкафуту, словно в воду опущенный, погруженный в тяжелые мысли, и на какие-то мгновения сердце мое дрогнуло от жалости к нему. Сегодня после утреннего развода капитан так ни разу и не появился более на верхней палубе, где только и мог бы я украдкой разглядеть его. Хотелось побежать, ворваться к нему в каюту и броситься в жаркие объятия. Но знал я, что никакие объятия меня там не ждут, да у меня бы теперь и не хватило сил, отваги на это... Ну, что ж, пусть образ его дорогой и такой противоречивый тогда останется лишь в памяти, в сердце моем. С этим образом в душе мне и хочется, и суждено, видимо, уйти в мир иной.
Но было совсем непросто решиться на гибельное безрассудство: внизу ледяная вода, которая сразу поглотит, обожжет впившимися тысячами жутких иголок. Ну, да ничего, эта, уже последняя пытка не будет долгой... Тяжело выдохнув, я начал осторожно перелазить через железные прутья кормового борта. Далеко внизу под соплами мощных турбин клокотал и пенился обдающий лицо соленой влагой кильватер. Ну, вот и все... Я стоял, уже с трудом балансируя руками на самой кромке планширя. И тут, сквозь завывание рвущегося ветра, шум турбин и клокотание воды, расслышал сзади приближающийся топот. Сильные руки резко ухватили меня за полу матросской робы и за шиворот, со злостью и бесцеремонно швырнули назад. Я опрометью полетел, больно ударившись и покатившись по корме.
- Что еще надумал, щенок! Твою мать! - услышал я до боли знакомый, надтреснутый голос и, забыв про все на свете, оторопело поднял глаза.
Надо мною стоял сам капитан Шмель! Лицо его, несколько осунувшееся, было серьезно и непроницаемо, но в глазах полыхало страшное, бешеное пламя. Ледяной ветер трепал его мягкие русые волосы, заставлял щуриться глаза. Губы - презрительно сжаты и новая, ранее невиданная складка скрываемой горечи залегла на лбу. Как странно: несмотря на жуткий холод, он был в одной белой рубашке без галстука, пузырящейся и липнущей к телу от ветра. Похоже, он только что из своей каюты...
- Встать, матрос! - резко выдавил капитан. - А теперь бегом! На камбуз! Ар-р-ш!..
Не знаю, почему, но я повиновался. Столько силы негодования было в его несколько изменившемся, надтреснутом голосе, во всем его облике! Что-то новое, ранее неведомое чувствовалось во всем облике его. Я будто почувствовал отчаяние, боль и презрение, волной пахнувшими на меня с его стороны. У меня снова защемило сердце, глаза наши встретились. Да что же это такое то, за что дорог он мне?! Оторопело оборачиваясь и порою запинаясь, я быстро, на заплетающихся ногах, двинулся в сторону камбуза. А капитан стоял, широко расставив ноги в отутюженных, рвущихся на ветру брюках и, сжав от холода кулаки, едко, прищурившись, смотрел мне вслед. Я же, стиснув зубы и набычившись от бурно переполнявших противоречивых чувств, шел, уже ничего не видя перед собой. Сердце гулко, возбужденно выпрыгивало из груди и слезы не то от ветра, не то еще от чего-то застилали мне глаза.
Ну почему этот человек до сих пор имеет надо мной такую власть?! Почему он не дал мне спокойно умереть?
Я вошел, точнее ввалился в камбуз, словно пьяный, ничего не видя перед собой. В голове моей гудело и пульсировало. Ох, как хотелось упасть и заплакать, закрыв голову руками! Словно сквозь пелену я отрешенно видел Мауну, спешно орудующего сковородой у раскаленной плиты и что-то зло, по привычке орущего мне.
- ... Где тебя носит, недоделок чертов! - начинаю разбирать его вопли. - Бегом лети, сучонок, в упаковочную! Через час обед подавать, а у тебя еще ни хрена не готово!
Если б он, ну хотя бы сейчас, помолчал!.. Но въедливый кок и не думал униматься, продолжая орать на меня и еще более накаляясь от того, что я не двигался с места.
- Да пропади ж все пропадом! - сквозь стиснутые зубы вырвалось у меня. Запрокинув голову, я схватился за нее руками, с ужасом осознавая, что, кажется, начинаю сходить с ума. Еще этот проклятый кок! Да сколько же можно терпеть то все это!
И, словно в тот сумасшедший вечер битвы с капитаном, у меня и теперь вдруг полыхнула дерзкая, умопомрачительная мысль. А что? Почему бы и нет? Ведь терять то мне все равно уже нечего. Ведь я, в сущности - уже мертвец! Так пусть же эта человекоподобная скотина схлопочет то, на что давно напрашивается! Ну... держись же тогда, кок!
Я зло захлопнул за собою дверь и тут же замкнул ее торчащим в скважине ключом. Подрагивающей от поднимающегося волнения рукой положил ключ в карман. Но, похоже, Мауна и не заметил этого, продолжая хлопотать у плиты. Что ж, хорошо. Тем даже лучше. Я подошел к топке и до половины засунул в нее железную кочергу. Кок что-то зло орал мне, временами оборачиваясь через плечо, но я, как обмороженный, тупо стоял и ждал, когда, наконец, раскалится долбанная железяка. Краем глаза я следил за своим врагом. Он все еще ничего не подозревал, продолжая греметь посудой и крутиться, колышась у плиты. Жирное, круглое лицо его лоснилось от жара, редкие рыжие волосы прилипли к черепу, по толстой, короткой раскрасневшейся шее стекали капли пота. Тонкий белый халат прилип к широченной, сильной спине. Белый, с грязными пятнами фартук почти горизонтально возлежал на крутом подъеме неимоверно большого брюха.
Ну вот, кочерга стала совсем красной. Я надел рукавицу и выхватил страшное орудие мести из пекла топки. Белые раскаленные искры разлетались от нее во все стороны. Собравшись с решимостью, я резко, свободной рукой толкнул кока в спину:
- А ну, разворачивайся, скотина!
Мауна недоуменно, зло обернулся, но сразу обмер, взирая на пляшущую перед его лицом раскаленность кочерги.
- Ты... да ты что это?.. - испуганно пятился он к двери, со звоном уронив на пол сковороду с зажаркой. Но я, стремглав, метнулся, отрезав собою путь к двери и молча, неумолимо снова надвигался на него в кочергой.
Похоже, вид у меня был более чем красноречив. И в глазах моих пылала такая безумная решимость, что враг мой заметно оторопел. У него удивленно отвисала челюсть, он понял, видать, что дело я затеял нешуточное. Кок набрал было воздуха, чтобы позвать на помощь, но я жестко отрезал:
- Только вякни: клеймо на роже твоей так и зашипит!
Я слегка дернул клюкой к мощной руке его и он с болью взвизгнув, боязливо отдернулся.
- Чего... тебе еще надо от меня? - болезненно ухватившись за ожог, испуганно и недовольно пятился кок, окончательно осознавая всю серьезность моего намерения.
Но тут, поскользнувшись на масле расплывающейся по полу зажарки, он резко бултыхнулся назад, мелькнув в воздухе толстыми ногами и больно ударившись о пол задницей и спиной. Я встал над ним, прочно расставив ноги и нещадно поднося раскаленное орудие к перекошенному от страха и бессильного бешенства, пухлому лицу его. Он панически морщился, пытаясь отвернуть лоснящееся лицо. Маленькие, как у свиньи, круглые глаза его выкатывались от страха, губы тряслись, он силился говорить, но не мог.
Я с трудом сдерживался от искушения вогнать в эту ненавистную рожу всю кочергу до отказа. А он проблеял как-то невнятно:
- Н-не-н-на-а-до-о!..
Ну вот, и настал час, о котором я не мог мечтать даже в самых умопомрачительных фантазиях своих. Кок был сейчас в полной власти моей, так пусть же так и будет! Я хотел увидеть его голым? Значит, теперь то уж точно увижу. Ведь терять мне теперь совершенно нечего!
- З-зачем это? - недоуменно щурился от жара враг мой.
- Быстро! - рявкнул я.
Я отшагнул чуть в сторону, держа кочергу наготове. Кок сел на полу, настороженно глядя на меня во все глаза, начал инстинктивно, судорожно стягивать с себя фартук, халат, прилипшую рубаху. Тело его по пояс обнажилось. Огромный, круглый живот почти ложился, выкатившись, на раздвинутые колени. Мощные, колышущиеся, как у женщины, груди перекатывались по необъятному глобусу живота. У него была классическая фигура японского борца сумо. С единственной лишь разницей, что тело не типично гладкое, а все в чуть приметном рыжем пушку волос. Впрочем, этот редкий пушистый покров совершенно не портил его. Скорее, даже наоборот: еще более остро придавал пикантную привлекательность нежному телу.
Я вынудил его расстегнуть брючной ремень. Потом заставил встать и подойти к стоявшей у стены, не работавшей сейчас, тяжелой плите. Кок крайне неохотно, со страхом нагибался, начиная привязывать себя одной рукой к металлической ручке комфорки. Я стремительно перехлестнул и вторую руку его, прочно сцепив ремнем и мертвой хваткой затянув на скобе.
Кок стоял теперь ко мне спиной в вынужденной позе, нагнувшись. Он со страхом косился в мою сторону, особенно на кочергу, которую, за ненадобностью, я теперь отставил к стене. Я видел и чувствовал, как страх его гаснет от осознания того, что я не собираюсь использовать каленое железо. Но также я видел, как возрождается его злоба и беспокойство: что же я такое задумал? Начиная освобождаться от страха, он дернулся, но этим лишь приотворил стянутыми руками дверцу комфорки, и не более. Он снова захлопнул дверцу, стараясь хоть как-то опереться на нее. Могучее, полное тело тянуло его до пола и стоять в такой странной позе было ему совсем неудобно.
Я не стал долго мучить врага неизвестностью. Метнувшись к столу, принес большой кухонный нож и положил его на холодную плиту, к которой был привязан пленник.
- Если кто-то тебя услышит, - твердо сказал я, - тогда тебе конец. Уж будь уверен.
Мауна заметно вздрогнул, капли пота текли по его налившемуся, как помидор, лицу. Было неприятно видеть пот и я подхватив с пола фартук, чистой тыльной стороной нещадно вытер насухо лицо его, спину, грудь и живот. Потом провел ладонями по широкой спине, созерцая видневшуюся за спиной гору живота. Тело кока оказалось ласково-бархатистым и упругим.
"Пора переходить к самому главному, - лихорадочно думал я. - Времени до обеда - совсем в обрез, в любую минуту кто-нибудь постучит в дверь".
Еще раз я мягко провел ладонями вверх по его вздрогнувшей спине, затем по выпирающим бокам, начал опускаться к необъятному животу, чуть колышущемуся от нервных движений. Из-за спины, обеими руками обхватив огромный, нависший глобус-живот, внутренне захлебнулся от восторга: "Боже, какое богатство!". Словно гигантский надутый мяч, чрево его скрипело под моими подрагивающими от волнения ладонями. Я даже звонко хлопнул по нему озорно с обеих сторон, как по мячу, отчего кок, бедный, хрюкнул. Поневоле, я растворялся в блаженстве, без стеснения гладя, тиская, лаская вожделенное чрево. Потом поднялся к грудям, колыхнувшимся, словно у женщины. Мауна дернулся, похоже, теперь только начиная соображать, чего от него хотят. Ладони наполнились его грудью. Сдавленный, еле сдерживаемый рык прогудел внутри набычившегося пленника. Руки мои описали дугу к чужой ширинке, быстро расстегнули молнию. Бесцеремонно я стянул брюки вместе с трусами до самого пола, насильно выдернул из-под ног одежду и обалдел... До чего же притягательно-сдобной оказалась его налитая, светлая попа, его крутые, мощные ляжки. Сквозь редкий рыжеватый пушок на всем теле атласно светилась гладкая и нежная кожа. Вот уж никогда бы не подумал, что, вроде бы, волосатое мужское тело может так эстетически пленить и может так возбудить желание! Однако, это случилось. Нежно гладя ладонями пышные, притягательные ягодицы, я совершенно не чувствовал этого легкого, словно солнечная дымка, пуха. Кок по-видимому, даже и не представлял, насколько красиво и как сексуально-магнетично тело его, как нежно излучает оно тепло человеческое сквозь дымку-вуаль золотистых волос!
Однако, пленник дернулся неистово, понимая крайнюю позорность своего положения. Теперь, даже при всем желании позвать кого-либо на помощь, он не рискнул бы этого делать, боясь всеобщего осрамления. Он уже с ужасом смотрел на дверь, в которую в любой момент могли постучаться. Только бы не обнаружился его срам! - читал я в его пульсирующем, стекленеющем от ужаса взгляде.
Да, Мауна оказался страшно красив в умопомрачительной и вызывающей полноте своей! Но при этом он оставался заклятым моим врагом. И я был уверен, что ското-человек этот не простит мне начатых действий. Ну, так и что с того? Теперь то это не должно иметь для меня никакого значения! Главное сейчас - успешно осуществить кое-что. Я должен, просто обязан доставить ему такие ощущения, о которых он, по своей тупости животной, не мог даже и подумать!
Становилось жарко от растопленных в камбузе плит, на которых шкворчали и бурлили заготовки к судовому обеду. К тому же, распаляли тело волнения и сладкое возбуждение, все сильнее охватывающее все мое нутро. Я лихорадочно снял с себя всю одежду, и уже абсолютно голый, направился к пленнику сзади. Он же, косясь злым, испуганным глазом, вдруг неожиданно, сокрушительно лягнул меня пяткой в пах. Но за время жестокой жизни на крейсере, я поневоле научился некоторым видам самозащиты. Совершенно машинально, я резко притянул бедро, согнув ногу в колене, этим защитив себя от увечья. И все же, сила удара оказалась настолько ощутимой, что я отлетел к стене, сморщившись от боли в подбитом бедре. "Ах, ты ж скотина!" - прихрамывая, рванулся я к нему. Кок весь сжался от страха, поняв, видимо, что расплата теперь будет чудовищной. Словно вихрь мщения подлетел я к нему сбоку и, схватив с плиты тесак, резко и зло подпер им жирное горло врагу. Еще бы немного и я, наверное, полоснул острым, как бритва, лезвием (такой демон безумия вселился вдруг в меня). Кок вскрикнул и затрясся от животного страха. Одной рукой я схватил его за жидкие волосы на голове, другой, чуть вминаясь подрагивающим лезвием ножа, повернул лицом к себе, стиснув зубы, выдавил:
- Или ты успокоишься, сволочь, сам, или я тебя навсегда успокою вот этим. - угрожающая рука моя дрожала и я ненароком чуть кольнул его налитую красную щеку. Кок ойкнул, в страхе, болезненно отдернулся. На месте прокола выступала капля крови. В круглых светлых глазах его застыл неподдельный ужас. В них уже млели и взывали покорность и согласие на все, лишь бы не подвергаться боли и мучениям, лишь бы остаться живым.
Похоже, я выглядел довольно-таки импозантно, и свирепым видом своим напоминал, наверное, маньяка-садиста, покушающегося на беззащитную жертву. Тогда я страшен был даже сам себе, как может быть страшен дикий зверь, загнанный в ловушку и ощущающий близость неминуемой погибели своей. Мне недоставало лишь ощериться по-звериному и жестоко пожрать своего давнего, ненавистного обидчика, каким-то сверхчудом попавшего в мои лапы. Но первобытный инстинкт мщения скоро слабел в душе моей. Дремучий инстинкт этот быстро вытесняло другое чувство. Я осознавал, как все более влечет меня к заклятому врагу моему. Припомнилось, как начинал я когда-то влюбляться в добродушно-притягательную внешность его, когда еще не был с коком знаком. В ту пору я еще не знал, какой гадкий дух заключен в столь милой на вид телесной оболочке. Какими же надо быть бездушными негодяями, чтобы довести до бесчеловечного иступления такого хилого и доброго парня, как я, никому еще и никогда, до этого адского плавания, не причинившего боли! Они - почти все они, особенно капитан и кок, столько времени безнаказанно глумились надо мной, они - капитан и кок, надругались над нежным, благоухающим и ранимым цветком любви, прораставшем в непорочной, формирующейся еще душе моей! Обида и ненависть стали душить меня снова и комок подкатывал к горлу. Это от их непомерной жестокости самые тонкие, драгоценные чувства мои извратились, перерождаясь в черную, демоническую ненависть и жажду причинения ответных страданий тем, кого я так любил! И вот теперь... Нет, примитивного кока я уже не смог бы по-человечески полюбить - слишком много гадкого он оставил в душе моей. Этого не смыть, не ублажить уже ничем. И потому, я совсем не обязан укрощать свою похоть, распаляющуюся при виде его абсолютной, умопомрачительной наготы. Скорее, наоборот, сейчас я постараюсь разжечь эту похоть, раздуть до неимоверного накала. Я знал, я чувствовал, что именно этим и лишь только этим, раз и навсегда, более, чем другими действиями, сокрушительно отомщу подлецу!
И я начал!
От нервного напряжения половое возбуждение мое словно пугливо пряталось внутри. К великой досаде, орган мой никак не желал наполняться. И на успокоительные ласки не оставалось времени. Тогда, не церемонясь, я взял за пухлые щеки врага своего и жестко развернул его красное лицо к себе. Приблизился к нему. Он натужно, инстинктивно пытался втянуть голову в плечи, отстранить лицо, но мои, от усилия взбухшие мускулами руки, нещадно потянули, привлекая его голову к себе ниже живота. Сверху вниз, прищурившись, я зло смотрел, как он, вытаращив светлые глаза, с удивлением, обречено взирает на полунаполненный орган мой. Губы его тряслись от негодования и страха. Жалость мимолетно кольнула мне отзывчивое сердце, но я тут же, изо всех сил, решительно отогнал ее. И вот, трясущиеся губы поневоле коснулись моего пениса. Губы были горячими и влажными. Мауна вздрогнул, замычал и всхлипнул. Он простонал. Пытаясь убрать губы, он приоткрывал рот, но этим только подзадорил мое ожидающее желание. Пенис, почувствовав жар приотверзающейся утробы, стал, наконец, послушно наполняться и, на глазах увеличиваясь, медленно скользил в нее. Наливающаяся головка упруго вминалась в зубы врага. Губы, видимо, пытаясь избавиться, выплюнуть член, протестующе, поневоле сжали, обхватили его. Но не тут-то было! Тогда кок приотворил зубы, похоже, надеясь, языком отвергнуть чужую похотливую головку прочь. Знойный язык упруго уткнулся в нее, но соскользнул по стволу пениса, пропустив горячего, увеличивающегося агрессора до самой глубины нёба. Мауна надсадно замычал, пытаясь высвободиться из моих цепких рук. Голова и шея его налились кровью от натуги. Он рефлекторно сглотил слюну, толчком языка и нёба еще более туго вобрав в себя мой уже до предела налившийся, твердый член. Вот она - месть! Такого позорища он не мог бы себе даже и представить! Вот и все: на этом можно и останавливаться. И как ни было мне жутко приятно держать сладкую часть себя в томительной утробе его, я решил заканчивать затянувшееся истязание. Хватит уж с него! Ведь, я же не садист, получающий удовольствие от мучений людских. Кок мычал, плача с живым, огнедышащим кляпом во рту и языком все еще пытался вытолкнуть головку. Потом он со стоном сжал ее во рту, словно смакуя, и замер так. Сладострастная волна, будоража, прокатилась по мне до самого темени. Я был близок к оргазменому безумию, этого не возможно просто передать! Но пора было заканчивать. Что ж... И я отпустил свои руки...
Следовало ожидать, что пленник тут же отпрянет от меня, с отвращением выплюнет член и накопившуюся слюну. Это было бы логичным рефлексом с его стороны. Я бы оделся, освободил его и ушел на палубу, на корму, за которой ждало меня ледяное, погребальное объятие океана. Эх, еще бы хоть немного жизни!.. Ох, как приятен натиск чужого языка к самой нежной и чувствительной части тела своего... Но, что же это? Почему тучный пленник не отстраняет голову - все еще боится расправы? Почему язык его начинает сминать мою изнемогающую головку? О, как он робко сжимает, как шершаво и поневоле ласково облизывает ее! Но что же ты делаешь, кок?! Ведь я отпускаю тебя!.. Язык его горячий елозил, обволакивая мою плоть все увереннее и, кажется, все более охотно. Я, не выдержав, качнул в нем. О, нет, это немыслимо! От такой сладости терпкой можно было сойти с ума!.. И, набравшись сил, я все же вынул быстро член изо рта Мауны. Кок надрывно, шумно выдохнул, мотнул измождено головой. Изо рта его стекала клейкая слюна, которую он не имел возможности вытереть. Я взял и ладонью стер эту слюну. Но, вытирая его отвисшие, налитые щеки, почувствовал вдруг, как он губами вобрал большой палец руки моей в рот, как осторожно, совсем не сильно, прикусил его и держал так, начиная, словно преданная собака, шершаво ласкать его языком. Нет, этого не может быть! Он что, совсем рехнулся? Я отдернул свою руку так, что шлепнули его губы. Измождено колыша головой, кок угрюмо повернул лицо, во все глаза глядя на мой налитой, качающийся возле его лица член. Можно было ожидать чего угодно... но то, что произошло!.. Мауна прикоснулся колючей от щетины щекой к моему пенису, скользнув губами, тут же жарко вобрал конец его в рот, со стоном засасывая уже весь член! Как же это можно было перенести? Сам, добровольно... взял! Я запрокинул голову и зажмурился, весь уходя в сладкую истому, чувствуя в паху накатывающиеся волны густого сладострастия. Язык кока призывно заглатывал головку, жадно и жарко оплетал ее... и лишь боль от зубов в неумелом оральном экстазе начала возвращать меня к реальности. Мауна уже просто грыз, захлебываясь в иступленном желании. Я, стиснув зубы и поморщившись, быстро высвободил свой набухший огненно-красный член и увидел, как слезы, вперемешку с потом стекают от раскрасневшихся глаз кока. Он шумно выдохнул, облизнул натруженные губы, все никак не сводя глаз с моего устремленного вверх сильного органа. Никогда еще я не видел свой член таким призывно-огромным и пламенно-красивым! Красная головка его, словно неимоверно большая спелая слива в нежно-тонкой, как у черезчур назревшего помидора, шкурке, так и просилась войти, снова войти в пленительный жар человека. Сладострастие уже всепоглощающе разбирало меня. Нужно было найти выход этому сумасшедшему, сверхчеловеческому напряжению. И я нашел. Вожделенно оглядев нетерпеливо колышущуюся фигуру кока, я подошел к нему сзади и провел ладонями по упруго-ласковым ягодицам его, по широкой пояснице, скользя все ниже, вперед, мягко обхватывая пленника. Левой рукой я вобрал мягкую мошонку его, а правой с удивлением почувствовал, как отвисает его уже невольно набухающий член. Я трепетно откатил кожицу на упругой головке Мауны, чувствуя пальцами, как пенис его быстро, толчками наполняется в горячей ладони моей. Кок простонал покорно и с желанием. Своей жаркой головкой я осторожно уперся меж его ягодиц и начал медленно, но неотвратимо вдавливать ее туда. Дыхание мое захлестнуло!.. Странно, я почти даже не почувствовал боли при входе! Почувствовал ли он - не знаю. Видимо, желание мое слишком обильно источало сок, и кок лишь хрипло, с надрывом вобрав в себя воздух, замер, наполняясь. И вот, я уже там - в горячем нутре грузного кока! Я качнул раз, другой, не отпуская при этом его твердеющую, сжимающуюся желанием мошонку и совсем уже налитой член из ладоней своих. Это было непередаваемое чувство! Его откровенно надувшийся, упругий член являлся как бы продолжением моего. Мне казалось, что я чувствовал его удовольствия, как и он чувствовал мои. Мы все сильнее, все плотнее сливались воедино, становились единым целым! Двух злейших врагов неделимо спаяла на минуты, огненно сплавила умопомрачительная, порочная сладость. Мауна застонал и невольно подмахнул мне ласковым задом, желая еще большего углубления. И я вошел совсем, до отказа, еще и еще!.. Внутри него зудело, надрывалось все более нарастающее, ранее неведомое желание. И я бурно распирал его и себя накатывающимся, как лавина, блаженством иступления. Страстно, со шлепками от головки его до самой мошонки я уже быстро мастурбировал несусветно налившимся, горячим членом кока. И он был рад этому, он рычал и стонал, неистово хрипел и откровенно рыдал, налитые ляжки его дрожали. Он, как безумный, мотал головой, судорожно изгибал спину, гулко, с надрывом охая, похотливо подкидывал меня пышным, разомлевше-упругим задом, Все тело его сотрясалось от жара страсти и колыхалось тугой волной от откровенных толчков моих - безумно-сладких, всепоглощающих и все более напористых.
В агонии страсти мы уже не видели и не слышали ничего. Мы не слышали, как в дверь стучали, как с той стороны кто-то быстро открыл ее ключом и ворвался в камбуз, тут же в смятении закрыв ее за собой. Очнулся я лишь от внезапного, жесткого окрика над самым ухом:
- Вашу, педерастов, мать! Обоих, кобелей, под суд!..
Я встрепенулся, словно от удара по голове, осоловевшими, еще еле проясняющимися глазами глянул: рядом грозно стоял раскалившийся докрасна капитан Шмель! О, проклятие! Да откуда ж он взялся то опять на мою голову? Именно сейчас - в самый неподходящий момент!..
Кок весь сжался, потрясенный внезапным, убийственным срамом, мне даже почудилось, как волосы на всем теле его от ужаса встали дыбом и кожа покрылась мурашками. Он панически, изо всех сил зажмурился, в горле его заклокотало и всхлипнуло.
- Ты что ж это, сучонок, делаешь! - негодующе рявкнул капитан быстро нагнулся и, подхватив с пола мою одежду, со всего маху швырнул ею мне в лицо. - Одевайся, твою мать!
Пока я, прыгая на одной ноге, пытался второпях судорожно засунуть другую ногу в штанину, капитан потянулся и быстро отвязал голого пленного. Кок тут же посрамлено упал перед начальством на колени, вздрагивая всем округлым телом, опустил сокрушенную голову. Он не знал, куда теперь прятать раскрасневшиеся глаза свои. Но Шмель словно и не видел его. Подпнув ногой ему одежду, он процедил презрительно:
- Одевайся, быстро! - нервно погрозив пальцем, добавил: - И только попробуй хоть кому-то, хоть когда-нибудь пикнуть об этом - удавлю, своими руками!..
Мауна с надеждой и мольбой снизу вверх осрамлено и робко взглянул на капитана: неужели громы и молнии пронесутся мимо, да неужели ж грозный и беспощадный начальник не накажет за невольное мужеложство?.. Никому не говорить? Значит, капитану и самому не нужна огласка столь несусветного позорища! Вдохновляемый надеждой, сокрушенный кок со стыдом и подобострастной благодарностью глядя на капитана, стал быстро, нервно одеваться.
Капитан же не сводил глаз с моего, все никак не опадающего, возбужденного члена, по-прежнему нагло смотрящего вверх и не умещающегося за ширинкой, которую я тщетно в спешке пытался застегнуть. Шмель стал нервно ходить взад и вперед по камбузу, стиснув зубы, стрелять в нашу сторону гневно-убийственным, презрительным взглядом. У меня и у Мауны лица пылали от срама. А капитан цедил сквозь зубы:
- Я вам, скотам, устрою здесь райскую жизнь.! Теперь вы у меня попляшете оба! Загоняю, педерастов, как собак!..
Нетерпеливо дождавшись, пока мы кое-как оделись, капитан резко кивнул в сторону выхода, бросил неприязненно:
- А ты, сучий матрос, пойдешь сейчас со мной.
"Ну, почему я подчиняюсь ему?" - снова полыхнуло у меня в голове. Но, тем не менее, тоскливо, с трепетом в груди глядя на его круглые бока, распирающие капитанскую штормовку, я почти покорно последовал в тягостную неизвестность. За спиной своей я чувствовал взгляд Мауны - ненавидящий и, вместе с тем, молящий меня остаться. О, как он проклинал теперь... и хотел меня!
Ну, вот все и кончено. Вот так влип -дальше уж просто некуда! Лучшее, что ожидает меня теперь - это срок за решеткой рядом с парой заключенных гомосексуалистов на корабле. Худшее - пожизненное заключение на твердой земле за изнасилования...
Понуро опустив голову, прихрамывая на подбитой коком ноге, я шел возле капитана по палубе. И я чувствовал, как изредка попадающиеся матросы и пара офицеров украдкой косились на нас. Ледяной ветер крепчал, стегая по лицу колючей соленой влагой. Единственное, ужасное спасение пока еще остается у меня, еще есть возможность воспользоваться им - прыгнуть за борт в холодную пучину, которая уже навсегда поглотит всю боль, все обиды и страдания. Океан услужливо освободит от бренного, слабосильного, никому не нужного тела мою мечущуюся, одинокую душу.
- Даже и не думай об этом, - жестко сказал капитан, видимо, украдкой следивший за мной. Сильной рукой он тяжело обхватил мою руку за запястье, да так и не отпускал до самой своей каюты. Путь к спасению был отрезан...
Капитан бесцеремонно втолкнул меня в теплую каюту и захлопнул за собой дверь, нервно закрыв ее на ключ. Ключ положил себе в карман. Что же намерен сделать он теперь?.. И тут, оглушительная, жестокая пощечина отшвырнула меня к иллюминатору. Я еле удержался на ногах, шатаясь, как пьяный. Но тут же я получил вторую звонкую пощечину другой рукой, и кубарем полетел в противоположную сторону, грохнувшись на ковер.
- Сволочь, дрянь! - загремело надо мной. - Сопляк паскудный! Ты что же это с людьми то делаешь, извращенец чертов? Тебе мало было меня, так ты уже и за других взялся! Всю команду перетрахать надумал?! И откуда ты взялся такой? Волчара в овечьей шкуре!
Я еле вставал на ноги, отрезвляюще встряхнул головой. А Шмель неумолимо надвигался. Глаз его в бешенстве западал глубоко и гипнотично. "Сейчас убьет. Ну и поскорее бы..." - подумалось мне. Я стоял покорно опустив руки и ждал. Смерть от руки любимого - разве ж это и не есть счастье?
- Подлец! - рычал капитан, снова влепляя звонкую пощечину, потом еще и еще. Слева, справа, вот тебе вот! Голова моя гудела и моталась из стороны в сторону. Капитан бил уже не так нещадно, но зато все с более жарким чувством. В голосе его я впервые улавливал человечные нотки обиды и справедливого негодования. - Еще хоть раз приблизишься к коку, поубиваю обоих! Чтоб на пушечный выстрел к нему более не приближался! - продолжал он хлестать меня.
- Но как же...работать то?.. - наивно пытался вставить я.
- Поговори мне еще! - заорал он.
Но вот, капитан перестал бить, поморщившись, чуть подул на свои покрасневшие от ударов пухлые ладони. В горячей голове моей звенело и гудело, а я с любовью и горестной нежностью смотрел на ненаглядный облик его. На какие-то мгновения взор капитана робко дрогнул под моим откровенным взглядом. О, каким прекрасным было лицо его! И еще даже более прекрасным во гневе праведном! Нет красивее и желаннее этого полного жизни, пылающего негодованием лица, этих покрасневших, лихорадочно блестящих темных глаз, этих, плотно скривленных, наполненных багровой жизнью, губ! Бей меня, любимый, убей меня совсем, и я приму это с признательностью, как Дар Божий! Но почему в глазах его сверкают не только гневные молнии, но и, кажется, поблескивают слезы? Мягкие, пышные волосы деспота моего были сплошь усеяны переливающимися всеми цветами радуги мелкими бисеринками морской влаги от ветра. Губы его подрагивали тревожно. Что-то творилось в душе капитана, я видел, я чувствовал это. С некоторых пор я словно стал частичкой его загадочной жизни и, может быть, частичкой дремучей, но временами все более освещающейся его души.
Капитан приблизился ко мне почти вплотную. Глаза его, быстро блуждающие по лицу моему, таинственно блестели и я видел, как в них скапливаются самые настоящие слезы. Он небольно ухватил меня горячей ладонью за волосы на затылке, но, отпуская, словно не решаясь на что-то, трепетно скользнул рукой по пылающей моей щеке. Он с чувством, болезненно взял меня ладонью за щеку и, устало толкнув в нее, глухо вымолвил:
- Гад же ты, га-а-ад... Что ты натворил!..
Капитан отвернулся от меня и направился было к двери, но остановился в нерешительности. Явно, что-то мучило его. Резко развернувшись, он вдруг бросил мне:
- П-шел в ванную! Отмойся, чтобы духу от этого кока не осталось в каюте моей!
Когда я вышел из роскошной капитанской ванной чистый и аккуратно причесанный, в голове моей все еще шумело и щеки пылали от перенесенных пощечин. Капитан Шмель стоял перед иллюминатором боком ко мне и смотрел на бушующий за бортом океан. На капитане уже не было тяжелой от влаги командирской штормовки. Он стоял, как всегда, собранный, чистый и румяный, в черных отутюженных брюках и белоснежной рубашке со строгим темным галстуком, возлежащим на животе и чуть стягивающим накрахмаленный воротничок вокруг крепкой розовой шеи.
- С сегодняшнего числа я перевожу своего опытного и толкового кают-юнгу на ваше бывшее место - стюардом в кают-компанию. Хорошему парню, отличному бойцу придется теперь таскать подносы, вместо того, чтоб, как и прежде, следить за порядком здесь. Виной этому - вы, матрос Грига! - не оборачиваясь, сказал он глухо. - Отныне я (он сделал акцент) Вас, уважаемый матрос, до конца плавания назначаю на службу в моей каюте.
- Но я не претендую ни на чье место. Мне чужого не нужно! - оторопел я, ничего не понимая.
- А вас никто и не спрашивает, юноша.
Я был в полной растерянности. Я не мог поверить ушам своим. Что же это за наказание то такое... для меня? И что может крыться за этим?
Капитан развернулся и направился ко мне, колыхая умопомрачительно влекущим животом. Он приблизился, положил горячие, тяжелые ладони на мои плечи и, глядя мне прямо в глаза затуманенным, быстро блуждающим по моему лицу, ласковым взглядом, добавил:
- Начинается новая жизнь, новая служба, матрос Грига.
Ох, этот его по-отечески теплый, ласковый взгляд! Никто и никогда еще не смотрел на меня так! Под его лучистым теплом я таял, как снежинка и превращался в слабую, прозрачную водицу, которая тут же быстро прогревалась и закипала сладким желанием. Капитан - ненаглядный мой деспот, смотрел на меня с любовью, и лучисто сияющие, прекрасные глаза его требовали, просили о чем-то...
Не сводя с меня призывного, загадочного взгляда, он отступил шаг назад и подрагивающими пальцами начал расстегивать и стягивать ремень с брюк своих. Он робко протянул ремень мне, хрипло, становясь красным от волнения, с трудом выговорил:
- Мишель... Привяжи меня к стенке... Как в прошлый раз. Ну, пожалуйста...
Ледяной ветер завывал за иллюминаторами, а в теплой капитанской каюте, сладко стеная, колыхалось подо мной мое обнаженное счастье...