Данилова Ирина Николаевна : другие произведения.

Исход или Очень правдивая история про говорящую собаку

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История самопонимания, постижения мира. Почитайте - книжка покажется вам любопытной.

  
  
  

Ирина Данилова

  
  
  
  
  
  
  

И С Х О Д

  
  
  

или Очень правдивая история

про говорящую собаку

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   До того, как все начнется:
  
   Ветер этой истории дует в двух направлениях - с запада на восток и с востока на запад. Потому и читать эту книгу нужно сначала от начала к концу, а после - в обратном направлении, к началу. Обратный путь всегда более краток, и выбирать нужно лишь те главы, на которых остановится взгляд.
   Сменив течение, невозможно приплыть к тому берегу, от которого отплывали. Так поворачивают реки вспять.
   И только в этом случае, подобрав один за другим все ключи и снова разбросав их, можно открыть дверь рукой. Совсем с другой стороны.
  

  
  
  
  
  
  
  

  
  
  
  
   От автора
  
   Все лица вымышлены, Саша.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Пожалуй, самое время рассказать, как меня убили.
   Прошел почти целый год.
   Круг замыкается, у него железная хватка.
   Каждый день истаивающей осени приводит с собой за руку тот, вчерашний декабрь. Знакомо тебе такое? Я нахожу себя там все чаще, и прошлогоднее в свете теперешней тоски горько мне тихой горечью. Но по-прежнему ничего не понимаю. Ничего. Почему он убил меня?
   Одним словом, и затеяла я этот рассказ только с тем, чтобы разобраться, наконец: зачем он меня убил.
   Спросишь - отчего бы мне просто не пойти и не спросить об этом у него? И то верно. Я хотела бы, да не могу. Он исчез. Странно, да? Он сделал все, чтобы не было меня. А нет его.
  
   Я вот думаю: где же искать начало этой истории? Началась ли она с момента нашей с ним встречи, или позже - когда он, наконец, увидел меня? Или, может, гораздо раньше, - с самого моего рождения? Или - его рождения?
   Если уж на то пошло, то хотелось бы узнать первым делом вот что: чья это история? Его или все-таки моя? А вдруг это и вовсе чужая история? Или - ничья?
   В таком случае, не рассказать ли мне все с самого начального начала, с истоков, от сотворения мира? Тогда уж точно - не промахнусь.
  
   Ну да ладно. Начать-то я уже, кажется, начала. Откуда-то снаружи, с послесловия. Хотелось бы верить, что запропастившееся начало все же отыщется по дороге. Не мне, так хотя бы тебе откроется. Со стороны-то оно всегда видней.
   Кстати, ничего, что мы на ты?
   Спасибо. Вообще-то, откровенно говоря, я очень на тебя надеюсь. Самой мне ни в жисть в этом всем не разобраться. Лицом к лицу, и все такое...
  
   И вот еще что. Надо предупредить тебя насчет этих вертикальных фраз, которые разделяют текст на куски, на островки, некое подобие глав. Это капли. Не то капли, не то реки.
   Видишь ли, легко согласиться (вернее, трудно поспорить) с Бродским, Павичем и иже с ними, что вода и время не просто взаимосвязаны. Ну, в том плане, что оба - текут, точат камни и проч. и проч. Первое - это практически физическое воплощение второго. Отражение. Этакий перевод с одного языка на другой: с духовного или трансцендентного на язык материи. Чтоб нам всем было наглядно и понятно, что это за штука такая - время, и как с ней общаться.
   Извини, пустилась во все тяжкие. Все. Больше не буду. И без того все ясно. Так что капли эти, в тексте - оттуда, из той плоскости. Время конденсированное, реальное, то. К тому, что будет прочитано тобою здесь помимо, никакого прямого и непосредственного отношения не имеет.
  
   Скапливались капли и стекали по стеклу.
   И называлось все это "исход".
  
   Сначала пришло само название (постучалось скромненько, я и впустила), а только потом, когда все закончилось - осознание того, насколько оно верное и точное. Точнее и придумать трудно.
  
   Исход.
   Уход и исток: конец, явившийся началом.
   Вторая книга Моисеева Пятикнижия, между прочим.
  
   Очень похоже на ключ, да?
  
  
  
  
  

...и увидела

я

на

другой

день,

что

говорим

мы

на

одном

языке.

и

стало

мне

страшно

  
   Он был писателем, неудавшимся актером, образовавшимся филологом, мужчиной средних лет, гражданином Российской Федерации с внушительной долей греческой крови, сыном мудрой женщины, чьим-то бывшим мужем, чьим-то отцом, священником даже, большим оригиналом ко всему прочему и Бог знает, кем еще.
   Для меня на тот момент он был автором.
   - Когда я служил секретарем у епископа, - начинал он с самым загадочным видом.
  -- О, даже так? - в тон отзывалось во мне падкое на экзотику дитя.
   Мне уже доводилось слышать эпизоды из его бурной творческой деятельности: он пел на клиросе, читал старославянский в духовной семинарии, снимал передачи на местном телевидении, писал всевозможные сценарии, а иногда и ставил их, подвизался в качестве пожарника, переводчика с польского и немецкого, ну и всего не перечислить, конечно. Такой вот разноплановый у меня был автор.
  -- Да-а! Прелюбопытнейшая, надо сказать, история однажды произошла! - следовал гордый ответ, сопровождаемый многозначительным взглядом, исполненным, между прочим, лукавства. - Так вот, когда я служил секретарем у епископа...
   Что именно там у епископа произошло, я сейчас не упомню. Вообще мало чего осталось в памяти от него - сработала, вероятно, какая-то защитная функция в мозгу. Основной инстинкт.
   Тогда он хотел произвести впечатление. Что, впрочем, без труда удавалось, чем дальше - тем больше. Мы дружно вышагивали по застекленной галерее.
   Это был ритуал: в день его визитов в нашу контору, обсудив дела и покончив с официальной частью, напару направлялись в курилку, путь к которой лежал через эту самую галерею, соединяющую два крыла старого административного здания весьма замысловатой планировки.
   - Не желает ли дама покурить табаку? - интересовался мой автор, заглядывая исподтишка мне в глаза.
   И мы немедленно шли.
   С ним было не просто интересно - захватывающе интересно. Он вел пространные беседы про неведомые большей частью мне материи, я охотно их поддерживала, преимущественно поддакивая и кивая или качая головой в двух небезызвестных направлениях в зависимости от контекста; улыбаючись, слушала забавные байки про епископа, про дедушку-адмирала и психушку в качестве отмазки от армии...
  
  -- А как там, в психушке?
   Он пожал плечами и без улыбки ответил:
  -- Как в психушке.
  
   Я потом и сама все узнала.
   Вернее не ответишь. Как в психушке.
  
   Писал он всякие книжки, но все они делились на две большие кучи, между которыми пролегала долина разницы - одна "возвышенность" писалась исключительно для денег, другая же для себя. Надо ли говорить, что последняя ценилась гораздо выше и достигала порой высот Эвереста. Впрочем, автор имел свойство к ненавязчивому убеждению меня в обратном (в том плане, что "это еще как посмотреть", что подразумевалось как "у хороших авторов плохих книжек не бывает", или что-то в этом роде).
   Во всяком случае, по содержимому и вкладываемому смыслу эти две чаши различались существенно, вне всякого сомнения.
   Денежные были про еду и про выпивку, что, как известно, актуально для всех времен и народов. Мне он раз в неделю приносил главки для детской книжки про музыку. Сразу уловил желаемый стиль и слог, и по необычным дорожкам повел будущих маленьких читателей, а пока что - меня. К примеру, в главе про то, что такое музыка и с чем ее едят, он описал историю Давида, который игрой на гуслях избавлял царя Саула от головной боли и изгонял мучившего его злого духа. Так-то вот.
   А однажды приволок и свое филологическое исследование про русских поэтов в контексте библейского осмысления: это было озарение, осиянное и непостижимое. Он написал о том, что уже вроде бы было известно - но не разуму моему, а духу. И это соприкосновение, выведение света из глубин к осмыслению выбило почву из-под ног и подарило крылья.
   Еще он приносил сказки, недетские такие сказочки. Попадутся если - не проходи мимо. А чтобы не ходить далеко и не разминуться ненароком, зайди в Интернет и набери четыре слова: сказка, про, синюю и лошадь. На самом деле она, конечно, вовсе не про Синюю Лошадь. А совсем наоборот - про Говорящую Собаку, совершенно ничью собаку, которая в результате своих еженощных пробежек "по Очень Важному Делу" на край света наплакала целое море.
   Да простит меня автор, что такой вот рекламой я его осчастливила...
   И, наконец, я была удостоена его стихов. Стихи, признаться, были нехорошие. Не в плане техники, наверно, а просто что-то было в них нехорошее. Страшное. Безысходное. - Сквозь гротеск, сквозь издевку и какой-то нелепый фарс... Но были и тихие стихи, и даже одно-два радостных, светлых. Про лето, к примеру:

Вроде третьего завета,

На манер венца,

Отовсюду льется лето,

Лето без конца!

   И еще пять, кажется, строф солнца и тепла. Такое вот, свободное и полетное - во всю грудь - вдохновение. Песня.
  
   А я это все читала.
   Эй, автор, - слышишь? - я благодарна тебе.
   Цитирую тебя безбожно. Ты уж прости нерадивую. Не подавай на меня в суд, ладно? Я совершенно честно изничтожила твои творения, разбила вдребезги: и теперь они торчат из меня осколками.
  
   - Знаете, - однажды выплеснулось из меня откровение, - было время, когда я просто поселилась в книжных магазинах. Часами торчала перед полками. Я искала книгу, то есть - Книгу, В Которой Должна Была Прочитать Что-то Важное, что поможет мне разобраться с собой и с этой жизнью, книгу, которая подскажет, как жить. Вытаскивала из
   очередного ряда одну за другой, открывала где придется и искала глазами - абзац, фразу, слово - хоть что-то, за что можно было бы зацепиться. Но так ничего и не нашла. Ах, попались бы мне тогда Ваши сказки!..
   - Право, Вы мне льстите, - глухо говорил он. Тогда еще мы не смотрели друг другу в глаза. Я видела только змееобразное движение узора линолеума, устилавшего коридорный пол. Куда пялился он - неизвестно.
   Глаза у этого человека были нечеловеческие. Невероятно жесткие, ледяные, отгороженные ото всех многослойными заслонками. И еще хуже - равнодушные. Не спокойно равнодушные, а жестоко и зло.
   Взгляд киллера.
   Пару месяцев я не могла - просто физически - смотреть ему в глаза.
  
   Но верить тому, что мне хотели показать, не желала:
   я же читала его.
   Не вязались, хоть ты тресни, два этих субъекта - автор и человек. Нужно было достучаться в человеке сквозь стены и стены - до автора. Намекнуть, что я не чужая.
  
   Мне и по сей день не понять, кто в нем был за главного.
  
   Любопытно, наверно, что же такого я вычитала в этих самых его книжках?
  
   Понимаешь, дело даже не в том, о чем он писал (хотя и темы часто были мне близки). А в том - как. Я читала его, словно дышала. Язык этого человека на бумаге отзывался в самой глубинной моей глубине - я говорила с тайнами души. Ощущение такое, будто прожив далеко за границей много долгих лет, вернулся на родину. Или еще проще: побомжевав этак до самозабвения, встречаешь человека, который за руку приводит тебя в дом, с камином и всем остальным, и ты вдобавок ко всему узнаешь в этом доме - свой дом, который ты когда-то в незапамятные времена покинул.
   Другого сравнения не подберешь: именно острая и тонкая как лезвие ножа тоска, ностальгия по родине духовной, по истокам. Было нестерпимо больно, и я, задыхаясь, едва успевала вовремя стирать слезы. Ручьями и потоками. Это на работе-то, посреди толп вавилонских! Счастливая и отчаянная была боль.
   Такого со мной ранее не случалось.
  
   Тогда я поняла, что мы с ним говорим на одном языке.
   А это, надо признать, почти чудо.
   Не каждый день. И не у всех. Такое. Бывает.
  
   И это был поистине другой день.
  
  

...и

покрылись

очи

мои

предопределенностью,

коснулась

мягкостью

зима

ресниц

моих

   В курилку я наведывалась не только с моим автором. Со мною сбегала с рабочего поста Даша.
   Даша - это дружище. Но не из тех, кто ради тебя - в огонь и в воду. А из тех, ради кого - ты. И сквозь медные трубы. Любила очень.
   - Неужели ты отдашь меня какому-то там автору? - ревниво подшучивала я, устроившись на низеньком подоконнике в прокуренном закутке.
   - У-у, - она качала головой и сверкала своими лучистыми глазищами. - Не отдам. Ни за что.
  
  
  
  
  
   Никого не будет в доме,
   Кроме сумерек. Один
   Зимний день в сквозном проеме
   Незадернутых гардин.
   - самозабвенно подпевала я Никитину в унисон, сидя по-турецки на остывшем от лета полу и влезая с головой в самую гущу звука, изливающегося из колонок.
   Только белых мокрых комьев
   Быстрый промельк моховой.
   Только крыши, снег, и кроме
   Крыш и снега никого...
   - страдали мы с Серегой, каждый в своем безграничном одиночестве. Мои крыши были еще пусты и черны, но так близки к снегу.
   Но нежданно по портьере
   Пробежит вторженья дрожь...
   Тишину шагами меря,
   тишину шагами меря,
   тишину шагами меря,
   Тишину шагами меря,
   Ты, как будущность, войдешь...
  
   Барду хотелось верить. Здесь было, чего мерить. Тишины, "у меня-то в дому", было пруд пруди. Тишины - но не пустоты.
   Песня пелась, зима близилась, и верилось необычайно легко. Это ожиданье стало настолько плотным и осязаемым, что чудо не могло не свершиться.
  
   Квартирка, которую я снимала в ожидании той зимы, была строгой и прозрачной, висела между третьим и пятым этажами, окнами смотрела на восток, и другой бок, балконный, подставляла полуденному солнцу. Несмотря на отсутствие ковров, вышеупомянутых воспетых гардин и прочих неизменных составляющих привычный интерьер среднестатистических жилищ, там жил уют.
   Образа на подоконнике, кустистая болотная пальма на старом письменном столе, кусочек Средиземного моря посреди пустыни светлых стен, пару утопающих под листопадом одежды кресел с деревянными подлокотниками, вечно развалившийся во всю ширину диван и телевизор на голом неприкрытом полу. Здесь меня ждали, по-своему любили, берегли, слушали мои больные песни перед ночью и утешали одиночеством.
   Мне приходилось покидать мой тихий и чуткий дом по пять, а то и по шесть раз в неделю. Всякое расставание мы переносили со скрипом, и только по пятницам я охотно вскакивала с дивана, и невесть откуда взявшийся энтузиазм неплохо рассеивал утрешнюю мглу.
  
  
   Хочешь устроить себе проверку на истинность? - И вовсе не нужно ехать за тридевять земель на какие-то необитаемые острова. Достаточно просто поймать себя на самой первой мысли, пришедшей с пробуждением в голову. Она-то и станет ответом на бесхитростный вопрос самому себе: чем ты жив, дружище?
  
  
   - Чуть свет уж на ногах, и я у Ваших ног, - изгибался мой автор Чацким в самом начале рабочего дня и не без напускной элегантности присаживался на ветхий конторский стул, принимая его не иначе как за кресло роскошной гостиной прошлого (ныне уж позапрошлого) столетия. Я отвечала холодно-рассеянной улыбкой, по сценарию - когда еще в наше-то суетное время побудешь Софьей?
   Или, скажем, ввергал меня во смущение бессмертными Васисуалиевскими:
  -- Я к Вам пришел навеки поселиться...
   И откуда мне знать, что за подтекст к сему прилагался? Веер интерпретаций. Предо мной извивались змием, (со - ?) мной играли.
  
   Очень старались и хотели понравиться.
   Вероятно, это было основной задачей на данном этапе: приручить.
  
   Я вылетала навстречу этим приветствиям, этим полетным путешествиям по векам и литературным пространствам, нисколько не замечая, как с каждой пятницей мой дом пустел, дичал и покрывался пылью.
  
   Когда клубок из пятничных сетей стал размером с голубиное яйцо, я поняла, что мой автор потихоньку вытеснил из моей первой мысли святой образ Бога.
  

...но

пришел

день

серый

и

тихий,

поведавший

о

том,

что

осень

дольше

взгляда

и

сильней

восточного

ветра

  
   При всей моей неприязни к собственному дню рождения, я безумно любила тот кусочек годового пирога, который вкусила первым. А узрела я, появившись на свет, ни больше ни меньше - рыже-золоченый хвост сентября.
   Осень дымчато-костровая принимала меня в свои мягкие лапы, покоила меня робким шелестом, поила тающей грустью утраты... Как тут не влюбиться, не заболеть ее меланхолией, ее вечной поэтикой?
  
   Человек, подверженный осенней болезни, становится чрезвычайно хрупким и ранимым, - предупреждал меня Горан Петрович. Милый, милый Горан! Бывают болезни и похуже: когда человек становится безумным.
  
   Погода дня, в который я родилась, по моим наблюдениям, пророчила настроение предстоящего года жизни. Ясный день обещал благополучие, дождь - мелкие пакости.
   Минувший день рождения забыл, что он - осенний: порадовал летним солнцем в первой половине дня, утомил послеполуденной духотой, а ближе к ночи разразился ливневой грозой. Небывалое дело - гроза в конце сентября.
  
   Был такой спектакль, по Островскому. Дипломная работа театрального факультета. Ходила я на него раз пять или шесть (больше ему не съесть, - он у меня еще маленький...). Сильная была вещь, ничего не попишешь. Мастеру - низкий поклон. Катерина учила меня страху перед грозой, но напрасно: блаженный мой Кулибин скакал под дождиком Божиим зайчиком и радовался благодати.
  
  
   - О-о, - многозначительно тянул мой автор, пристально глядя мне в глаза. - Любите грозу?
   Ему были ведомы тайные мотивы и открыты души человеческие. Тут-то, как я понимаю, в нем и нарисовался со всей отчетливостью план.
  
  
  
   А спектакль тем временем жил во мне своей неведомой жизнью. Пал ростком баобабовым на благодатную почву, кустился, зеленел и отравлял меня понемногу своим грехом.
  
   Большой привет французскому летчику и его маленькому другу.
  
  
   Бояться грозы я стала только теперь.
   Вот как ответил мне на это один старый знакомый. Спокойно и просто. Мы ехали в маршрутке в гору, прямо в грозовое небо. Не отрывая взгляда от лобового стекла, он сказал мягким баритоном:
   - Это все - нормально. Значит, так надо.
   Знакомый пел в монастыре, и пел хорошо. Знаменные унисонные роспевы вытягивали меня по вертикали, взглядом долу, и ввергали в трепет...
   И нежданно, как Голос, снизошло утешение.
   Я смотрела в грозовое небо другими глазами, как в глубокую воду, целиком и с верой отдав себя в руце Господни. Водитель повернул влево.
  

...и

колыхнулась

обманность

зимы

отражением

в

каплях

бездонных,

и

исказился

облик

голоса

в

падающем

звуке

их

  
  
   Мой автор был восточным ветром. Я искала в нем перемен - моих перемен. Такие люди могут запросто повернуть твою реку вспять и пустить ее по другому руслу.
   - Да, я такой! - бодро и радостно звучал морозный голос из телефонной трубки. - Из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс!
  
   А мне до Марса было далековато, пожалуй. Я жила в натяжении между остановкой и дорогой. Мучительное состояние, поверь.
   Прожив в этом городе кусочек времени, за который можно
   найти улицы и дворики, которые переворачивают с ног на голову твое представление о душе города
   успеть обрести друзей, нажить врагов и дважды поменять их местами
   пустить корни, грозящие вот-вот намертво прирасти к этой - чужой как-никак - почве, но с нарастающей силой тосковать по родной
   обрасти скарбом до такой степени, что следующее приобретение грозит превратить его в недвижимый груз
   прожив такой вот кусочек, встаешь на распутье: налево пойдешь - коня потеряешь, направо пойдешь - не вернешься. Я стояла, не решаясь сделать шаг ни в ту, ни в другую сторону, и напряженно ждала сигнала извне.
  
   Тут-то и повеял восточный ветер.
   - Я не могу ничего поделать. Нужно же что-то решать! А я сижу и жду, когда кто-то придет и сделает этот выбор за меня, - сказала я, глядя на лестницу, убегающую за спину моему автору.
  
   Кажется, я сама попросила его убить меня, да?
  
   Я иду в длинной светлой рубахе по проселочной дороге. Видишь? - кругом лето, поля, перелески. Я так люблю эту землю. Так люблю эту землю. Бесконечно. Я целую ее, загорелую серо-золотистой пылью, босыми ногами. Над ней ясное небо в перистых облаках.
  

...и

возопили

глаза

утонувшие

небу

в

отчаянии:

позови,

Господи,

душу

грешную,

пока

не

поздно...

  
  
   Я хорошо помню, как храмы того города не пускали меня. Перед моим приходом они быстро пустели, церковные дворы становились безлюдными, нищие покидали паперть, двери запирались. Все изменения я замечала, как только приближалась к храму. Но все же шла сквозь штыки, до ворот доходила, крестилась, поднималась по крутым ступенькам, тянула за металлическое кольцо и хмурила брови: почему??? чем я так провинилась, что недостойна даже войти в храм Господень???
   - Храм открыт для всех, - усмехалась Ира, поражаясь в очередной раз безмерной моей гордыне и тщеславию.
   Конечно, я не была столь безнадежно самоуверенна, чтобы всерьез полагать, что эти явления - в метафорическом понимании, а единожды и в действительности - происходили именно из-за моей персоны.
   Разумеется.
   Но мне явственно и недвусмысленно была дана возможность прочувствовать тяжесть моего завтрашнего греха. Видно, он уже был зачтен за мной.
   Предупреждение было прочитано. Но омут затягивал со страшной силой. Куда там удержаться моими слабыми и немощными ручонками!
  
   Мне трижды - как минимум - была послана возможность спасения. Вот эти три страховочные веревки: котенок, Людочка и Волгоград.
  
   Котенок.
   В принципе, я как-то не думала заводить кошку. Кошку вообще. Но этого котенка я полюбила сразу, окончательно и бесповоротно.
   А он был принесен для другой хозяйки, представь себе.
   Его принесла поутру в нашу контору сотрудница. Он был чрезвычайной пушистости, обаятельной полосатости, имел симпатичную мордочку, да и характерцем был самое то что надо: по конторе не бегал, народу не пугался, шалил себе скромно там, где посадили, и с тем, что попадалось под лохматые лапы, а прочее время спал на стульчике, свернувшись по своему кошачьему обыкновению - клубком.
   И тут на горизонте появилась Даша и решила, что мне просто необходимо забрать это животное к себе домой. Решила, и все тут.
   - Тебе нужен это котенок! - убежденно говорила она.
   А уж когда Даше что-либо в голову втемяшится, пиши пропало. В общем, после столь же длительных, сколь и безрезультатных переговоров с вышеупомянутой сотрудницей, она помчалась на рынок за заменой:
   - Какая разница, какого котенка заберет ее подруга? - резонно рассуждала Даша, застегивая пуговицы на дубленке. - Возьмет другого, и даже не узнает!
   Другого не оказалось ни на одном рынке, ни на одном углу. Мой любимый дружище вернулся с поникшей головой. Я села около и погладила печальное плечо.
   - Подумаешь, горе! Значит, не надо мне пока котенка. - Пришла моя очередь быть утешителем.
  
   Всплакнула тихонько, сложила руки на груди и смирилась.
  
   Людочка.
   Неизвестно почему, но Людочка меня любила. Мы уже с полгода работали в разных отделах, что не позволяло нам видеться часто, но сие обстоятельство нисколько не охладило Людочкиных чувств. При встрече, изловив меня в условном пространстве примерно где-то между коридором и улицей, Людочка выливала на меня водопад событий, новостей, эмоций, комплиментов (совершенно беспочвенных, кстати сказать) и прочей дребедени со скоростью "невероятное количество слов в минуту".
   При всем при том, глазки у Людочки были зоркие. Она тут же подметила во мне перемены. И незамедлительно бросилась на выручку:
   - Да что с тобой такое, Ирин? Ты грустная какая-то в последнее время, невеселая, печальная даже... Может, случилось чего? А? Ничего? Работа замучила? Ну ты смотри, ты там не хандри давай! Ты же у нас сильная!
   - Да уж, - с кривой усмешкой ответствовала я.
   - Сроду никогда сильной не была, - бурчала я себе под нос.
   - Угу, - соглашалась я, с интересом созерцая потолок.
   А Людочка хватала меня за руку и не унималась:
   - Давай лучше сходим куда-нибудь, вина попьем, с девчонками поболтаем. Ведь как давно не собирались! А? Давай?
   - Да-да, как-нибудь - обязательно, - кивала я и поспешно прощалась.
  
   Ой, как мне было не до Людочки! По воде разбегались в разные стороны спасательные круги.
  
   Волгоград.
   В конце ноября Юлька прислала письмо.
   Одно уже это обстоятельство само по себе уникально и чудесно: Юлька терпеть не может писать писем.
   Но это, к тому же, было не просто письмо. Оно зазывало меня в гости к любимым ребятам на Новый год - в Волгоград!
   Сей славный русский город был мне дорог и желанен, причин тому - более чем достаточно. Во-первых, в нем поселились мои друзья, Юлька и Сашка. Во-вторых, этих ребят я сильно люблю. В-третьих, там мы гуляли их свадьбу. Ну и, наконец, расстояние до Волгограда - всего-навсего ночь в пассажирском поезде. Пара пустяков. Прогулочная поездка в двухместном экипаже.
  
   Ребенок во мне даже заставил бренное тело сплясать на радостях что-то типа вальса.
   Нет мест! No room! - в два голоса кричали Мартовский Заяц и Шляпник, и махали на меня руками (=лапами).
   Что вы! - места в комнате было сколько угодно.
   Не то чтобы я всерьез засобиралась в Волгоград, но - ухватилась за трос. Трос на ощупь был прочен и надежен.
  
   Спустя неделю я поняла, что никуда на Новый год не поеду.
   Что бы ни случилось.
  
  
   - Больше всего на свете я боюсь праздников, - тихо призналась я.
   - Почему? - по инерции начал было мой автор. - Хотя... Я понимаю. Я тоже их боюсь.
  
  

...тени

дней

сменяли

одна

другую,

и

воды

не

спешили

к

океану

  
  
   Сегодня в ночь лег снег. Накануне мне снились такие живые, дышащие муфточки. Я знала, что они - для ключей.
   Ключи посыпались со всех сторон.
   Афанасий Свилар понял, почему он, будучи профессиональным архитектором, так и не смог за всю жизнь построить ни одного здания, которое отбрасывало бы тень.
   Я поняла, что на самом деле произошло тогда, почти год назад.
   Это не он убил меня. Никаких коварных планов и расчетов попросту не было. Не было, и все тут.
  
   Это я. Первой. Убила. Его.
  
   Я видела его живые глаза. Я пред ним и ныне - воплощенный страх и трепет. Он был непостижим. Непостижим своей глубиной, истиной, величием. Но до ужаса родной.
   - Так не бывает, - глухо говорила я, прячась в нем. И мы оба отвечали его удивительным по глубине, бархатным голосом (он ведь был диктором на радио): - Бывает. Еще как бывает.
   С ним хотелось быть максимально собой. Без малейшей тени игры. Не прикрываясь даже приличием, или достоинством, или нарочитой женственностью. Ничем. Быть абсолютно обнаженной.
   Так ведь с людьми нельзя, поверь мне. Недопустимо так с другими. Надо выбирать, что показывать чужим глазам, а о чем промолчать. Во благо обоих.
   А с ним - с ним - можно было позволить себе эту величайшую в своей редкостности иллюзию. Быть самой собой, до кончиков ресниц. Шикарно. Недопустимо шикарно.
  
   - Отстань, - отмахивалась я с улыбкой. - Дай человеку просто и целомудренно поваляться с тобой в ванной.
   - Целомудрие находится на полпути между бесчувствием и неистовостью, - с неожиданной тихой строгостью отвечал он. (У него же был чин священника. Так ведь, отец Александр? Почему же мне этого раньше не приходило в голову?)
   И подчеркнул, чтоб запомнила:
   - Так-то вот.
   Интересно, в каком направлении я иду, - думалось мне, - какой край у меня за спиной? Оглядывалась и видела оба края... И это сбивало меня с ног.
   Оба края наполненной ванны были одинаково гладкими, одинаково скользкими, одинаково нужными. Чтобы, по меньшей мере, опереться, встать и выйти из воды.
  
   Я знала, что этот человек сможет ответить мне на единственный вопрос: как жить? Он все знал. Знал все. Чтобы получить сей ответ, нужно было просто быть с ним. Просто - остаться. С ним было невероятно легко и покойно, и мирская сторона дела не интересовала меня. Почти совсем.
  
   В тот ясный зимний день, когда он прямо из песни Никитина вошел в мой дом, мой старый будильник нежданно ожил и начал отсчет какого-то, лишь ему ведомого, времени. Я с улыбкой смотрела на циферблат и слушала шелест падающих секунд моего Самого Что Ни На Есть Настоящего Счастья. Я знала, что стрелки остановятся только тогда, когда это время закончится. Каждое утро, каждый вечер я не могла не подойти, не поклониться будильнику и не удостовериться в том, что еще не конец. Песок сыпался тихонько, а я затолкала свое ожидание и тревогу в самый дальний ящик, под ворох дел и забот, и заперла к тому же тяжелым замком молчания.
  
   - Мне кажется, нужно верить хотя бы в чудо, - говорила я, стоя перед этим самым чудом и не решаясь поднять очи горе.
   - Верить надо в Бога, - сказал он мне на это. - В Бога.
  

Пялится внучка варяга

В троллейбусе. На меня.

   Почти - на Меня. А мне - открыл свои живые глаза. А мне, недостойной, - позволил войти. Сказал даже, поведал, кто он на самом деле. Какой-то обыкновенной мне. Внучке.
   Как я могла быть так неосторожна и неосмотрительна?! Быть собой до кончика хвоста - недопустимая блажь.
  
  
   Я стою, задрав голову, на черной и голой горе, на которой еще нет Храма, и вокруг которой еще нет города. В горле моем застыл нечеловеческий, безумный вопль. Я кричу этот вопль, что есть сил. А он не кричится.
  
  
   Посмотри-ка: кажется, он и впрямь любил меня. Правда, или кажется?
   Да, Петр Ильич, все в точности как у вас изложено, в ре-миноре и четырех четвертях. "Он так меня любил". Не издевайтесь, будьте снисходительны...
  
   Его шумный вихрь сметал мою дверь и все возможные и видимые пороги, а я забывала, что нужно дышать. Снегом таяла у него на груди, восторженно зависнув где-то между шестым и седьмым небом.
   - Так, - говорил он в радостном возбуждении, широким шагом соединяя плиту и холодильник. - Тобой надо заняться!
   - Надо, - эхом с неба отвечала я, - вот и займись.
   - Тебя надо постричь, - убеждал. - Под волосами прячутся все краски лица! А вот это - гидропиритом: один раз - и все!
   И - взглядом - окутывал, кружил и возносил. Я что-то вроде бы отвечала, а тем временем во мне оглушительно разворачивался космос. Беспредельный, галактический мир. И не было тому миру ни конца, ни края.
   Мой старый будильник мирно тикал на столе.
  

...и

явилось

вдруг

утешение

светлым

локоном,

и

обвилось

кольцом

вокруг

пальца,

но

скользнуло

долу -

тщетное,

как

капля

времени

  
  
   - А ты - кто? - спрашивал меня напряженно мой автор, всматриваясь, осторожно касаясь натянутой до предела нити.
   Мы ходили по маленькой кухонке как по пустой планете. В два шага пересекали все полюса и экватор впридачу.
   - Я? - задумалась я. - Не знаю... Просто человек.
  
  
   И сейчас я то и дело спрашиваю себя: кто ты, девочка моя? Кто?
  
  
   - Я старый солдат, и не знаю слов любви. - Моя нога с пятью шрамами-памятками-о-прошлом покоилась на его плече. Он бережно держал эту лапу и всматривался в меня, как в реку.
   - А, еще я очень люблю Шуберта. Фортепианные сочинения. Но не слушать, а именно исполнять. Мне нравится прикасаться к музыке руками, чувствовать, как она возникает, рождается, как из-под пальцев ускользает время... Шуберт легко пускает в свои тексты, - откровенничала я, пользуясь случаем. Редко с кем можешь о таком поговорить.
   - Всю жизнь я мечтала играть в оркестре. Или петь в хоре. Быть внутри музыки, этой живой ткани, гармоничной ее частью... - Я сидела у него на коленях, с сигаретой в руке, и почти не видела, как он за моей спиной стирает с лица слезы.
   - Знаешь, я наверно - не для того, чтобы что-то создавать, творить, реализовываться и самовыражаться по максимуму. А для того, чтобы воспринимать. Читать этот мир, слышать его, смотреть и видеть - и жить. Пропускать сквозь себя, принимать в себя, носить в себе - и дальше... Раньше я волновалась, беспокоилась, думала, что никчемная и совершенно бесполезная этому миру. Как в том мультике про Пирата: а для чего я? Я - для чего??? А потом поняла, что и это тоже надо. - Говорила я, с трудом подбирая слова и уставясь в окно с его привычным зимним двором и близкой березкой. А он сжимал мне руку и волновался: надо, очень надо.
   ... зимний день в сквозном проеме
   незадернутых гардин,
   незадернутых гардин,
   допел голосом моей души Никитин. Громкий щелчок остановил кассету и пустил в дом густым потоком тишину.
   - Вот и все, - глухо говорила я, поднимаясь с пола. - Вот такая я и есть, по большому счету. - Он сидел на диване и всматривался в меня. Как в дождь.
  
  
  
  
   Он ходил - не ходил, а метался, как пойманная в клетку лисица - по моему дому, заглядывал в его потайные углы, прислушивался к образам, касался стен. Он смотрел на меня жадно и неотрывно, впитывал взглядом как губкой мой облик, голос, жесты.
  
   То, что он видел, мешало ему дышать. Подошел ко мне, сел на корточки, прислонившись спиной к стене, с огромной нежностью и столь же невероятной жалостью гладил мое колено, как смертельно раненое животное. Он смотрел на меня, гладил колено и плакал. Жалел меня очень. Ему было очень жалко меня - за десять минут до этой вот линии:
  
  -- У

тебя

был

роман

с

девушкой

?

Он

сидел

ко

мне

спиной.

Я

загадочно

улыбнулась,

поцеловала

его

плечо

и

ответила:

  -- Почти.
  -- Я

так

и

думал...

  
   Это был рубеж.
   Космос во мне захлопнулся с лязгом, как капкан. Я с ужасом видела, как по стенам поползла ледяная сеть.
   Я и не стала подходить к моему старому будильнику, знала и без того: он был смертельно тих. Отсчет был закончен. Положение стрелок на циферблате - своеобразная такая кодировка - перечеркивало цельность круга. Я онемела от ужаса и запретила себе думать, мыслить и чувствовать.
   Мы встали, оделись и вышли из дома совершенно другими людьми.
   Я - жестким, застывшим комком в предчувствии глобальной и катастрофической пустоты.
   Он - человеком с нечеловеческими глазами.
  
  

...глубоко

откровение

глаз

твоих...

дно

печали

моей

неведомо

  
  
   - Закрой глаза.
   Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город. Не стало кухни с ее скудным освещением и кроваво-клетчатыми занавесками, исчез стол со скромной сервировкой на три персоны, мрак поглотил город и все лица в нем.
   Остался только Дашкин голос.
   Как сладко было позволить этому голосу вести себя в какие-то другие миры для того, чтобы разобраться с миром этим. Даша вообще была инопланетянкой. Непредсказуемой, фантастической и потрясающей. Я могла себя поздравить с такой встречей. И даже пожать себе все четыре лапы. А может быть вручить себе орден "Герою любовного фронта. За красоту сражений"? Об этом надо серьезно подумать...
   - Представь пустыню.
   И вот я - там, куда меня отправили. Жарко здесь, нет, - душно. Много желтого цвета и вязких песков - куда ни кинь взгляд.
   - Как тебе? Что ощущаешь?
   Не могу дышать. Мои глаза где-то на уровне песков, как будто камеру занесло с головой. А я вся - под песками. Даже пошевелиться не могу. Тяжело...
   - А теперь посмотри: по пустыне идет человек. Кто он?
   - Ну надо же, - безмерно удивилась я. - Он в костюме, и при шляпе, и с тростью. Это в такую-то жарищу!!! Идет себе, где-то около горизонта, так легко и непринужденно, будто танцует. В пяти сантиметрах от земли...
  
   - Так вот, - Дашин голос вернул меня. Но не всю целиком: от того зрелища, что я увидела в пустыне, оторваться было не так-то просто.
   - Так вот. Пустыня - это жизнь. Твое ощущение жизни. А человек, которого ты видишь - ты сама, со стороны. Такая, какой видит тебя мир.
  
   - А теперь ты в коридоре. Длинном и практически бесконечном. По обе его стороны есть двери. Вот ты дошла до зеленой двери. Открой ее. Что там?
   Дверь была не выкрашена, а как-то вымазана зеленой краской - такой отец, бывало, красил ворота гаража. Как будто в альбоме-раскраске. Я заглянула в комнату. Бог ты мой!
   Комнатка была так похожа на ту мою, которая осталась в доме, где я выросла. Маленькая и уютная, в зеленых и темных тонах. Ее согревал мягкий вечерний свет бра. Недалеко от входа стояла кровать, заправленная моим покрывалом, за кроватью все скрывал сгустившийся полумрак, и, похоже, там комната заканчивалась. На полу лежало несколько игрушек. Стены были не пустые: будто обиты тканью, да и с ощущением тяжелых книжных полок. Мне было здесь тепло и комфортно. И совсем не хотелось уходить.
   Но Дашин голос звал дальше.
   - Это твое детство. Пойдем дальше. Вот ты дошла до синей двери. Загляни туда. Что видишь?
   О-о, это совсем другое дело. Комната стерильной чистоты и образцового порядка. Кафель светлого оттенка - на стенах, синего - на полу. Белый столик оригинального дизайна посередине комнаты. Четвертая стена, та, что напротив двери, - вся сплошь из стекла. Я подошла поближе. Высоко. Внизу - город.
   - А это - твой сегодняшний день. Настоящее. Ну все, выходи давай. Опять коридор. Теперь перед тобой красная дверь.
   Я заглянула, но войти так и не решилась: комната была багрово-черной. Душной. Коврово-кровавой. Снова близко стояла кровать, кажется, а за ней - густой полумрак, но на сей раз в нем не было завершенности, напротив - угадывалась отчетливая перспектива. В этой плотной темноте комната и не думала заканчиваться: она расширялась, разрасталась и вела вглубь...
   Я захлопнула дверь.
   - Не хочу я туда. Нехорошо мне там.
   - Это твой секс. Твоя интимная жизнь, если хочешь.
   Вот так, детка, приплыли.
   - Ну и, наконец, перед тобой - белая дверь. Заглядывай!
   Белая дверь была не слева и не справа, как все предыдущие. Ею заканчивался коридор. Я приблизилась. Взялась за ручку. Потянула на себя.
   За дверью не было ничего, кроме густого белого тумана. Ощущение обрыва и пропасти внизу.
  
   На воду слетает голубица,
   По краям Вселенная клубится.
   Это из стихотворения, которого я тогда еще не читала. Твоего стихотворения, автор.
  
   За моей белой дверью клубилась Вселенная.
   И больше НИЧЕГО.
  
   - Это твое будущее, - сказал мне голос.
   Обрадовал, нечего сказать.
  
  
  
  
  
  
  

...в

удивленную

темноту

из

трубки

случилось

Чудо;

в

смущении

притихло

время,

засмотревшись

на

мерцание

покоя...

  
  
   Гром среди ясного неба может звучать и самой что ни на есть простой, обыкновенной даже фразой. Например, так:
   У тебя был роман с девушкой?
  
   О да, это был роман! Большой и красивый, сотканный из недосказанностей и воздуха.
   Я обнаруживала ее совершенно неожиданно за моей спиной - она оказывалась мягкой и бесшумной кошкой, осторожным и тревожным зверьком.
   Мы сидели посреди зимней ночи в распахнутом окне девятого этажа, болтая ногами над заманчивой высотой.
   Мы бессовестно и отчаянно танцевали в обнимку, пользуясь полным отсутствием в коллективе мужского общества.
   Она отдергивала колено от моего случайного прикосновения, как от электрошока.
   У нас была тайна: обмен горящих взглядов, когда где-нибудь в пределах досягаемой слышимости звучала "Freelove".
   Между нами была связь - столь же прочная, сколь зыбкая. Мы даже не снились друг другу: это было бы уже лишним.
  
   Такой вот был роман.
   Значит, за этот грех? Или Вам просто не понравилась испорченная игрушка?
   Вы так и не объяснили мне сей пункт, автор. А ведь от него зависит, каким образом замкнется на мне железное кольцо этого года: на запястье, на пальце или на "всегда".
  
   Он прогонял меня из города. От нее, надо полагать.
   Бездушным поцелуем на прощанье в промерзшем насквозь автобусе. Промерзшим насквозь поцелуем в бездушном автобусе.
   Мертвыми, киллеровскими взглядами.
   Беспрецендентным отказом от табакокурительного ритуала.
   Телефонными отговорками от встреч.
  
   Отныне все было так.
   В моем доме поселилась пустота, густо замешанная на предчувствии - нет, ожидании - катастрофы. Мир уже рухнул. Земля уходила из-под ног. Бессонница вцепилась в меня мертвой хваткой.
  
   Они не велят мне забыть прошлый декабрь. Включают мою память теми же фильмами. Теми, которыми разговаривали со мной тогда.
   Вчерашняя "Зависть богов" врывалась предупреждающим восклицательным знаком, перстом указующим: дальнейший сценарий твоей участи, детка, - вот он, как на ладони, и незачем больше надеяться и гадать на кофейной гуще. Сегодня... Я знала, что этот фильм меня подточит, но он был неотвратим. Кажется, я в голос рыдала, но точно не скажу.
   Или взять хотя бы "Кавказскую пленницу". Не говоря уже о Неделе французского кино. Мы тогда врозь - но вместе - смотрели фильм за фильмом. Без разницы, о чем, правда?
   - В кино важно "про что" только тогда, когда смотреть больше нечего, - говорил он.
  
   Разве нечего было смотреть, скажи? Тогда почему вдруг для тебя стал определяющим, более того - оПРЕДЕЛивающим пункт "про что"?
  
   А еще вчерашней неделей раньше что-то велело мне вскочить с постели, прервав первую сладкую дрему, и включить телевизор, чтобы в первый же миг увидеть сцену венчания некоего Александра... Со мной, думалось мне, с кем же еще? Иначе быть не могло, потому как накануне, после вечерней службы, уже выходя из храма, я чувствовала на безымянном пальце правой руки - кольцо. Моя вера (или уверенность) обвилась змеей вокруг пальца. И, счастливая, я ныряла под одеяло.
   А ведь сказано-то мне было лишь то, что он венчан - что и было на самом деле - следовательно, навек уже чей-то муж. И другому венчанию не бывать.
   Глупая девочка. Всегда читала "четвероногий друг", увидев слово "стул"...
  
   Механизм тем временем работал на полную катушку.
   Он убивал меня сосредоточенно, методично и жестоко. И прежде заставил повесить ружье на стену: я купила упаковку хорошего снотворного.
  
  

...время

всякой

вещи

под

небом,

промедление -

смерти

подобно:

какая

чаша

сильнее?

одна -

неупиваема,

другая -

с

ядом...

  
  
   У него была темная сторона.
   У всех, конечно, есть таковая. Но его темная сторона меня пугала. Пугала прежде всего тем, что она была как-то связана со мной.
  
   Связь эта неожиданно проявилась в виде светлых пятен, разбросанных как попало по моей спине. Как выжженная пустыня, как вымершие льды, как вытравленное частями поле, как следы ядовитого прикосновения.
   Пятна меня не очень-то смущали, поскольку проблем никаких не доставляли. Жили себе на спине тихонько и совершенно не беспокоили. И заметила-то я их - случайно, где-то накануне зимы.
  
   Когда он повернулся ко мне спиной, я подивилась при виде знакомой картины, и незамедлительно вопросила:
   - Что это у тебя такое?
   - Грибок, - ответил он. - Нужно мазать мазью, и пройдет.
   - А у меня - то же самое? - я продемонстрировала свой вариант.
   У меня тени неизвестности простирались картой южной Европы, а его территория была оккупирована мелкими группами островов.
   - Да, - сказал он. - То же самое.
   Тогда я, помнится, искренне порадовалась: эта связь подтверждала нашу с ним принадлежность к некой единой касте. Какая разница - к какой? Важно было только то, что нас поместили по одну сторону.
   Кому-то было угодно пометить нас в открытую. Да еще и поставить нас об этом в известность.
  
   Но это был не грибок, Саша.
   Пятна исчезли так же внезапно и без предупреждения, как и появились: незадолго до наступления лета. То ли прощением, то ли намерением скрыть от глаз людских.
   А недавно, незадолго до наступления зимы, я обнаружила их вновь. Теперешняя карта по размерам была чуть ли не вдвое больше и не напоминала по своим очертаниям ни одну страну открытого человечеством мира.
   И ныне я, изогнувшись по возможности, напряженно всматриваюсь в зеркало: может, автор сих художественных посланий как-то даст о себе знать? И тогда, наконец, мне станет более-менее ясно, чью историю ты сейчас читаешь.
  
  
   Однажды я вот что поведала ему.
  
   - Знаешь, со мной тут на днях было что-то непонятное. Можно тебе рассказать? Если, конечно...
   Он не возражал. Облокотился на стол и устремил на меня взгляд, полный живейшего интереса.
   - Так вот. Я возвращалась на работу с обеда, поднялась на второй этаж и собиралась было свернуть в привычный коридор, но пришлось притормозить: этаж был погружен в непроницаемый, плотный мрак. Видно, что-то с электричеством, пробки вышибло опять, - у нас в конторе такое временами случается, из-за перенапряжения. Но чтобы вот так глобально, на весь этаж... Редкий случай.
   Я нахмурилась.
   - Ну и пришлось сбавить темп. Пол в коридоре, сам знаешь, оставляет желать лучшего - то там линолеум торчит, то тут неровно. В общем, пошла я потихоньку. Сделала пару шагов и внезапно поняла, что потеряла ориентир в пространстве. Совершенно! Где стены? Где поворот? Будто я первый раз по этому коридору иду. Такое ощущение было, что кругом - только темнота. И все. И никакого тебе коридора. Да еще, как на грех, ни единого человека поблизости. Это в рабочий-то полдень, заметь!
   Я многозначительно посмотрела на него исподлобья. Но вроде бы пока он был серьезен и смеяться над моей историей не намеревался.
   - Я остановилась и прислушалась: может, думаю, кто-нибудь сейчас пройдет мимо, у нас же вечно толпы шляются, ну и я пойму по звуку шагов, куда идти. Тишина была такой же плотности, что и темень. И тут вдруг (никаких шагов я не слышала, честное слово) рядом почувствовала чье-то присутствие. "Ой", - говорю я. - "Куда здесь идти? Вы не проведете меня?" И вижу - не вижу, конечно, но чувствую - подает мне этот неизвестный руку, локоть предлагает для поддержки. Я коснулась этого локтя и потихоньку двинулась вперед. Коридор намекнул на поворот, я сделала еще несколько шагов и различила, слава Богу, вдали слабый источник света. Значит, в нашей конторе электричество-таки есть, догадалась я. Сие обстоятельство придало мне уверенности, и локоть я немедленно отпустила. "Спасибо", - говорю. И пошла дальше. На автомате, лишь бы вперед. И только уже на подходе к двери до меня дошло: шагов-то моего спутника я так и не слышала - раз. Я оглянулась - его не было. Куда он делся, ведь шел вместе со мной? Два. Словно растворился. И, наконец, моя ладонь вспомнила ощущение от прикосновения к этому... неизвестному: его локоть (или что там еще, не знаю) был покрыт густым и жестким, гладким волосом. Черным. Я не знаю на ощупь такого материала верхней одежды, понимаешь, как ни пыталась - не могла припомнить хоть что-то близкое, подобное... В общем, жутко это все как-то.
   Я перевела дух. Наверно, к концу рассказа глаза у меня были круглые и большие.
   - И с кем, думаешь, ты повстречалась? - с легкой усмешкой поинтересовался он. И встал с табуретки.
   - Не знаю, - я пожала плечами. - У тебя и хотела спросить...
   Он вздохнул, незаметно проглотив усмешку, и начал плести что-то про мое богатое воображение, про всякие новые синтетические ткани (и из чего сейчас только не шьют зимнюю одежду!), про удивительное свойство линолеума скрывать шум шагов вкупе с мягкой прорезиненной подошвой обуви идущего, про многочисленные двери офисов, за которыми мог незаметно скрыться мой загадочный спутник, про напряженность моих нервов и частичную потерю слуха в подобных сложных психологических ситуациях, и прочий бред в том же духе.
   Увещевал спокойно и непринужденно, без нажима. Но и не внушая мне, между прочим, абсолютной уверенности.
   Он оставил всю эту жуть на ломком краю моего сознания. Пусть полежит пока, авось пригодится.
  
   Часом позже, сидя у него на коленях и согревая взгляд игрой огня в печке, я вопрошала:
   - Скажи мне, что я для тебя?
   - У-у, - неизвестно чему порадовался он. Пятилетнему мальчику дали запрещенную игрушку. Большой и грустный дядя закатил глаза и напялил дурашливую маску: придется поиграть в объяснения, раз дама желает.
   - Ты для меня, - говорит, - идеал!
  
   Еще бы. Идеальнее такой идиотки трудно вообразить.
  
   Еще спустя пару выкуренных сигарет мы вышли из комнаты с печкой и в полной темноте оказались перед запертой дверью кухни. Он искал сначала ключ, потом - скважину замка. Я неслышно торчала рядом, под боком, и переминалась с ноги на ногу.
   Сцена открывания двери несколько затянулась.
   И тут он возьми да и зарычи.
   Не просто рыкнул разок, а надолго разрычался. Художественно, самозабвенно.
   Надо же как-то отреагировать, подумалось мне. Нелепо стоять вот тут и слушать его рев. Страшно мне не было. Жутко - ни капельки. Мне, видишь ли, без разницы на тот момент было, с кем в компании я пребываю. С ним - в этом я была уверена, и больше мне ничего знать не хотелось.
   И тогда я засмеялась.
   Смешно мне, честно говоря, тоже не было. Все-таки нехорошо с его стороны со мной так поступать, правда?
   Потому и смех вышел какой-то неестественный. Невеселый. С большими усилиями извлекаемый.
   Так в темноте под дверью и стояли, представь себе: он рычал, а я сдавленно смеялась. Хороша парочка, нечего сказать.
   Потом он как-то неожиданно вдруг перестал рычать (надоело, наверно), повернул ключ и перешагнул порог кухни. Зажегся свет, там и я следом вошла.
   Мы стали пить чай, как ни в чем не бывало, и ни словом не обмолвились про то, что было перед дверью.
  
  

...и

вылились

обе

чаши

в

бокал

виноградного

счастья,

и

светился

мир

вечерний

ярче

полуденного

солнца

  
  
   По телевизору на всю страну шел обратный отсчет: каждый день мне напоминали, сколько шагов до нуля.
   До Нового года оставалось три дня.
  
   Он (вероятно, чтобы эффект работы заведенного механизма был ярче, контрастнее и убийственнее, ну, чтобы я не передумала вдруг ненароком в тот самый момент, чтобы не дать мне ни малейшей возможности опомниться и малость прийти в себя, чтобы не позволить собраться с силами, чтобы уж, знаешь, - наверняка!), видишь ли, он пришел тогда ко мне на работу.
   Впрочем, почему - ко мне? Человек пришел по делу, деньги получить, и я отослала его тогда домой, кажется, за документами - благо, жил он в двух минутах.
   Я сидела напротив двери и ждала его появления. Многочисленные сотрудники и прочие ошивающиеся были устранены - то ли натиском моих собственных духовных сил, то ли кто еще позаботился о том, чтобы наша встреча - последняя - состоялась.
  
   "Кто ты?..." - вопрошаю я устами Татьяны свет Дмитриевны. И дано ли третье?
   История иная, Александр Сергеевич, а лица те же. Все те же, вымышленные, лица.
  
   Одним словом - всех прочих как ветром сдуло. Он и вошел. Увидел, как я приподнялась над собой и повисла в воздухе, чуть покачиваясь. Сел рядом. Смотрел, как ее рука заполняла документы и отсчитывала деньги.
   А я обрушилась на него световым ливнем:
   - Ты только не уходи. - Любой бы дрогнул, кабы все это увидел. Стены - и те раздвинулись и как придется поплыли по комнате.
   Первыми дрогнули его пальцы и стали судорожно искать мои. Глыба каменная напротив меня стала таять, истекать воском. И смотрели в меня уже не равнодушные и нечеловеческие, а его настоящие, живые, глаза. Да, да, так было.
   Я воплощенным криком поднималась к потолку, вывернутая наизнанку.
   - Ты только не уходи, - и он не смог уйти. Не смог.
   Мы перенеслись каким-то неведомым мне образом в дальнюю курилку и, забыв про все и вся, вцепились друг в друга, как в последний раз.
   - Я еще надеюсь увидеть тебя до Нового года, пусть послезавтра. Вечером, - говорил он. Ведь надо было что-то сказать.
   Кажется, я уже ничего не отвечала. Я была пронзительно счастлива, как бывают счастливы смертельно больные собаки, завидевшие возвращение своего хозяина.
   Он шел рядом и от безмерной жалости то и дело порывался обнять мои плечи. Мы распрощались у лестницы, по обыкновению.
   Больше я никогда не видела этого человека.
  
  
   Зато видела его чужими глазами.
   - ...не смогла отдать Вам бумаги, потому что в больнице, - объясняла не я моему автору, вручая договор о завершении дел.
   - Даже так? - поднял он якобы брови. В темноте не было видно его лица. А голос был полон множественностью нулей, и их пустота веяла зимним сквозняком.
  
   Что было тогда в его душе?
   Ровным счетом ничего.
  
   Мое вечное целомудрие - где-то посередине между твоим бесчувствием и моей неистовостью, автор.
  

...да

не

смутит

гладь

прозрачных

вод

ветер

сомнения

и

отчаяния

  
  
   И он нанес последний удар.
   Телефон гробовым, а вовсе не бархатным, голосом выпустил в меня три коротких пули: я
   не
   приду.
   И контрольную автоматную очередь коротких гудков.
  
   Я замерла в пустоте. Кромешной и безысходной.
  
   С кем я осталась??????? Без кого????
  
   Все окончательно потеряло смысл. То есть я - окончательно и бесповоротно потеряла смысл во всем. Немудрено потерять то, чего и не было никогда вовсе.
   Никакой кошки, никакой колыбельки-то и нет, мистер Воннегут! Никакой!
   Меня накрыла с головой гигантская волна отчаяния и умопомрачения. Я металась из угла в угол. Кажется, по диагонали.
   Выйти, только выйти отсюда! Пусть на дворе ночь: я поеду к нему и поговорю. Ну и что, что ничего не изменится. - Зато я не останусь тут. В этом беспредельном ужасе.
  
   Но все вокруг было против меня. В одно мгновение мой дом стал мне злейшим врагом. Все словно сговорилось:
   дверной замок заклинило намертво: земля смеялась - не ступишь!
   над головой разорвалась лампочка - на меня нахлынул злой, усмехающийся мрак
   в ванной перекрыли воду - она презрительно фыркнула из крана
   телефон стал для меня убийцей: люди этого города разом ушли из моей памяти, чтобы я никому не смогла дозвониться и крикнуть о помощи
   я стала задыхаться
   стены завертелись в феерическом танце
   Огонь, вода, земля, воздух - все четыре составляющие этого мира отреклись от меня. Покинули. Отторгли. Сказали мне: хватит!!!
   Я сидела в углу. На полу. И видела весь этот ужас:
  

Все пространство стремительно и неудержимо стягивалось в узел, в эти четыре стены. За их пределами уже ничего не было. И здесь, внутри, продолжало судорожно

сжиматься до предела. Темное - безответное -

небо в окне сузилось

до размеров

овчинки.

И нигде не было выхода!!!

Нигде.

   Я ощупала руками каждый миллиметр стены: не было. Это совершенно точно.
   Раз я не могу выйти наружу, значит, могу уйти внутрь. Лишь бы куда-то сбежать. Куда - все равно. Только что-то сделать, как-то изменить, хоть что-то... Потому что я больше не могу. Не могу. Больше - не могу. У меня нет сил оставаться здесь!!!
   Нет!!!!
   Нету сил никаких...
  
   Я сдалась и безвольно сняла со стены ружье.
  

...успеть

прожить

несколько

жизней

с

тобой

и

-

вернуться.

часы

отбивают

укором

мою

неправоту.

пусть

  
  
  
   Просто так ведь не уйдешь, да? Я очень хотела, и все средства тогда были хороши. Но мой ангел-хранитель был молодцом. Правда, растерял в этой битве все свои перья. - Почти.
   И потом уже нам с ним было как-то все равно...
  
   Конечно. Кто тебя пустит, по собственной твоей воле-то? Я же пишу вот сижу, постукиваю по мягкой клавиатуре, живу стало быть. И по поводу колыбельки, мистер Воннегут, тоже больше не сомневаюсь... Над моим лбом вырос новый рядок нежных и тонких младенческих волосиков в три неровных сантиметра: нам скоро годик.
   До Нового года, говорят по телевизору, осталось совсем чуть-чуть.
   Кто-то живет, постукивает по клавиатуре, сидит и пишет. Кто?
   Я и сейчас задаю этот вопрос: кто ты, девочка моя?
   Кто???
  
  
  
  
  
  
   - Многое зависит от тебя, - сказала я и замерла: стала ждать его ответа.
   А он молчал.
   - Хм, - наконец произнес, полудурашливо-полуотстраненно. - А от меня-то как раз ничего и не зависит. Я уже давно не знаю такого слова: "хочу". Живешь себе, живешь, и тут вдруг грянет трубный глас: "Встань и иди". Встань и иди...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

К автору

  

"Эта собака говорит, что она ваша"

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СамИздат 2003
  
  
  
   - 47 -
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"