Аннотация: Это - один из прекраснейших писателей прошлого века, о котором говорят незаслуженно мало.
Что меня всегда удивляло, так это невнимание официальной литературной критики к Зощенко.
И то сказать: в школе его проходят мало и плохо. В советские годы, припоминаю, и вовсе читались лишь гениальные "Рассказы о Ленине" с соответствующими пояснениями, необходимыми для того, чтобы школьники случайно не поняли написанное правильно, не дай Бог. Литературы, посвящённой творчеству Зощенко, исчезающе мало, нет её, можно сказать. Читают его крайне редко для его литературного масштаба и таланта - при том, что книги уже давно разлетелись на цитаты, автор цитат чаще всего не вспоминается, "слова народные". А понимающих - и вовсе единицы...
Очередной гений, которого не замечают в упор.
В литературе так иногда бывает. Гения не замечают в упор или отказываются признавать его гениальность чаще всего из-за благородной простоты формы. Чаще всего это происходит с авторами короткой прозы. В Штатах - с О.Генри. У нас - с Зощенко. "Рассказ - не роман, - рассуждает общественное сознание. - Написать рассказ - большого ума не надо. Полстранички текста, подумаешь... Тем более, если текст - чисто поржать".
Забавная литература глазами среднего читателя - литература бездумная. Сейчас это декларируется прямо в лоб: нечего, мол, искать глубоких мыслей и блестящих образов в этой книжке, это книжка развлекательная, она - для чисто поржать. Формируется специфический взгляд: "элитарная проза", "интеллектуальная проза" - это нечто напыщенное, вычурное, не для средних умов. То самое, что Зощенко пытался писать в самом начале творческого пути. И в редакции революционного журнала ему ответили: "Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри".
Мало кто из производителей "сыра бри" воспринял бы такую отповедь, как информацию к размышлению, а тем более - как руководство к действию. Сторонники "литературной элитарности" отвергают подход "ржаного хлеба" в принципе. Они предпочитают выбирать себе читателей. В своём праве.
Серебряный век был удивительно щедр на таланты, а в особенности - на поэтов и творцов изысканнейшей прозы. Воистину элитарной. Спускаться с литературных небес наотрез отказались многие и многие современники Зощенко - вспоминается Ходасевич, Бунин, Набоков... У других - у Бабеля, Олеши, Лавренёва - это просто не вышло. Собственный взгляд, необычный, исключительно своеобразный, большинство художников неспособно переделать; упрощение, "снижение" кажется смерти подобным.
Только Зощенко не показалось.
В своей публицистике Зощенко снова и снова возвращается к парадоксальной, фантастической для писателя точке зрения: массовый читатель изменился - надо писать для него. Не пытаться "перевоспитывать" тех "неописуемых людей", которые только после революции семнадцатого года начали учиться грамоте и читали лишь вывески на трактирах, предлагая им Пушкина или хоть Блока - а говорить с ними о важных для них вещах на понятном им языке.
Эту мысль оказалось крайне тяжело принять - она, кстати, не принята до сих пор. Все, буквально все современники Зощенко говорили о воспитании и просвещении, об имени Пушкина, которым остаётся аукаться в наступающем мраке, и приобщении неграмотных и "неописуемых" к прекрасному. Упрощение ассоциировалось с ВАПом, с "пролетарскими писателями", с литературной дилетантщиной и беспомощностью. Можно писать либо "всерьёз", то есть, рассчитывая на высокий уровень читательской подготовки, либо "дурью маяться", "сюсюкать", или просто халтурить - примерно так думали тогда, да и сейчас думают высоко ценящие сложный текст писатели.
Оно прекрасно - сложный текст.
Блистательная чистота прозы Набокова, кажется, ещё никем не превзойдена. И Бунин с Бабелем вызывают восхищение и упоение их удивительным слогом, их потрясающей узнаваемостью, их индивидуальностью великолепной. "Упрощенцы", вроде Демьяна Бедного или ещё более нестерпимых прозаиков, дружно канули в Лету.
Кроме Зощенко.
"Пишу я сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным", - кажется, это одна из самых известных цитат. Но главное в его прозе - не короткие предложения и не уличный синтаксис, такой же неповторимый, как высокий стиль его элитарных современников. Самое главное - высочайший литературный уровень. Игра по классическим правилам - с глубоким тонким психологизмом, с подтекстами, с созданием атмосферы, с невероятной строгостью и точностью формы. Игра на чужом поле.
Методика приводила и приводит в ужас эстетов и снобов.
Берётся самый негодный материал: сленг, жаргон, канцеляризмы, лозунги, понятые вкривь и вкось слова иностранного происхождения, штампы старой и убогой беллетристики, сентиментальные словечки. И из всего этого сооружается очень необычная конструкция. Из текста выкидываются описания - от них остаются лишь огрызки штампованных литературных пейзажей, вроде: "Это была прелестная весна. Снег уже почти весь стаял. Птицы носились по воздуху, приветствуя своими криками долгожданную весну", - скорее, символы пейзажей, чем пейзажи. Из текста выкидываются тщательные описания персонажей; в большинстве текстов портретов героев нет вовсе. Выкидываются рефлексии, упрощается до примитива атрибуция диалогов.
Что остаётся? Голый сюжет. История, рассказанная в трамвае: завязка, развитие действия, кульминация и развязка умещаются между двумя остановками. Все прелести примитивной речи неграмотного человека: повторы, безумные стилистические и грамматические ошибки, слова, употреблённые не к месту.
Может ли такой текст быть литературным шедевром?
"Мой сосед, не старый ещё мужчина, с бородой, наклонился к своему соседу слева и вежливо спросил:
-- А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как?
-- Пленарное,-- небрежно ответил сосед.
-- Ишь ты,-- удивился первый,-- то-то я и гляжу, что такое? Как будто оно и пленарное.
-- Да уж будьте покойны,-- строго ответил второй.-- Сегодня сильно пленарное и кворум такой подобрался -- только держись.
-- Да ну? -- спросил сосед.-- Неужели и кворум подобрался?
-- Ей-богу,-- сказал второй.
-- И что же он, кворум-то этот?
-- Да ничего,-- ответил сосед, несколько растерявшись.-- Подобрался, и всё тут.
-- Скажи на милость,-- с огорчением покачал головой первый сосед.-- С чего бы это он, а?
Второй сосед развёл руками и строго посмотрел на собеседника, потом добавил с мягкой улыбкой:
-- Вот вы, товарищ, небось, не одобряете эти пленарные заседания... А мне как-то они ближе. Всё как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня... Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно перманентно к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия из пустого в порожнее.
-- Не всегда это,-- возразил первый.-- Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то да -- индустрия конкретно.
-- Конкретно фактически,-- строго поправил второй.
-- Пожалуй,-- согласился собеседник.-- Это я тоже допущаю. Конкретно фактически. Хотя как когда...
-- Всегда,-- коротко отрезал второй.-- Всегда, уважаемый товарищ. Особенно, если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику тогда не оберёшься..."
Дивный текст? Попробуем объяснить, почему это так невероятно смешно, почему все дикие языковые вывихи воспринимаются так гармонично и, главное - почему грубый текст выглядит таким тонким, изящным и умным.
Современная проблема: неграмотные люди, употребляя "слова с иностранным туманным значением", пытаются казаться компетентнее и умнее, чем они есть. Зощенко в совершенстве изобразил общую игру в понимание: все эти "удивился", "строго ответил", "с огорчением покачал головой" в атрибуции выглядят, как описания интонации и поведения спорящих, соглашающихся или не соглашающихся друг с другом людей. А ведь оба собеседника вообще не имеют представления, о чём идёт речь! Это не беседа, это имитация беседы.
Можно любоваться, как тончайшими, точнейшими штрихами нарисованы участники этой якобы беседы: вежливое желание общаться первого собеседника и несколько авторитарная манера второго, который "знает точно": строго ответил, строго поправил, коротко отрезал. Больше и не надо ничего объяснять. Абсурд ситуации налицо. Авторское отношение - прозрачно. Ни тени дидактики нет. Высочайший пилотаж смеха - посмеялись и поняли.
И, как у любого юмориста мирового класса, смех Зощенко имеет печальную изнанку, горчинку жестокой жизненной правды. Ведь искажённая, искусственная жизнь побудила этих бесхитростных и, очевидно, беззлобных, неплохих, в общем, людей изображать из себя болтающих обезьян (рассказ называется "Обезьяний язык"). Эта горчинка побуждала читателей Зощенко писать ему письма сотнями: они видели в своём писателе учителя жизни, на полном серьёзе. Очевидно, потому что чуяли в нём и сочувствие, и понимание.
Зощенко ведь сочувствовал им всем - своим "уважаемым гражданам", своим "бедным", своим "неописуемым людям". Он научился видеть мир их глазами; недаром знаменитый юмор Зощенко возникает, как писал Сарнов, как бы помимо желания его Рассказчика. Дискутирующие на "обезьяньем языке" не хотели сказать ничего смешного, они играли всерьёз. Мужик, размышляющий в бане, "куда голому человеку номерки деть? Кругом живот да ноги..." - тоже не собирался никого смешить, он излагал проблему. В ситуации, когда "не теряя драгоценного времени и слов, брат милосердия Сыпунов подошел к Володину и ударил его булыжником, весом, вероятно, побольше фунта", - хохма тоже не планировалась рассказчиком. Как-то слова "брат милосердия" по дороге потеряли смысл, и то, что милосердный человек немилосердно лупит ближнего своего по голове - видит читатель, не "уважаемый гражданин".
Как любая высокая литература, проза Зощенко воспринимается на нескольких уровнях. Нижний, представленный собственно "уважаемыми гражданами", покатывается со смеху над описанными ситуациями; верхний, читатели, обладающие тонким чутьём языка, хорошо знающие его нормы - печально улыбаются над горькой комедией абсурда и жестокости жизни, ломающей судьбы и увечащей культуру.
Впрочем, культура возрождается из любого пепла: "из угля родятся алмазы", под давлением обстоятельств из покорёженного языка вырастают кристаллы чистых смыслов. У Зощенко есть и другая сторона, к сожалению меньше известная широкому кругу читателей: автобиографическая и документальная проза.
В точности те же самые компоненты. То же самое строение нарочито примитивного текста. То же предельное сокращение, те же короткие ёмкие фразы. Зощенко хотел сделать понятной и "несмешную" прозу, оставаясь верен себе: любой читатель должен это взять. Любой.
Приведу миниатюру "Двенадцать дней" из книги "Перед восходом солнца" целиком. Зощенко, по обыкновению, очень краток:
"Я еду из Вятки в Казань за пополнением для моего полка. Еду на почтовых лошадях. Иногда сообщения нет. Я еду в кибитке, завернутый в одеяла и в шубы.
Три лошади бегут по снегу. Кругом пустынно. Лютый мороз.
Рядом со мной прапорщик С. Мы вместе с ним едем за пополнением.
Мы едем второй день. Все слова сказаны. Все воспоминания повторены. Нам безумно скучно.
Вытащив из кобуры наган, прапорщик С. стреляет в белые изоляторы на телеграфных столбах.
Меня раздражают эти выстрелы. Я сержусь на прапорщика С. Я грубо ему говорю:
- Прекрати... болван!
Я ожидаю скандала, крика. Но вместо этого я слышу жалобный голос в ответ. Он говорит:
- Прапорщик Зощенко... не надо меня останавливать. Пусть я делаю, что хочу. Я приеду на фронт, и меня убьют.
Я гляжу на его курносый нос, я смотрю в его жалкие голубоватые глаза. Я вспоминаю его лицо почти через тридцать лет. Он действительно был убит на второй день после того, как приехал на позицию.
В ту войну прапорщики жили в среднем не больше двенадцати дней".
Каким невероятным волшебством или мастерством три крохотных предложения превратились в этой пронзительной миниатюре в выразительнейший и тоскливый пейзаж? Как в несколько строк, предельно скупых, можно вложить столько тянущей душу обречённости?
Никакой патетики. Никакой риторики. Никаких описаний рефлексий, никакой передачи мыслей. Только лаконичное перечисление чувств и действий: меня раздражают эти выстрелы. Я сержусь. Я грубо говорю. Слышу жалобный голос в ответ.
И все поняли что на душе у этих прапорщиков по дороге на смерть. Мало мне встречалось прозы о войне такой убийственной силы.
Зощенко - гениален. На мой взгляд, где-то рядом с Чеховым в русской литературе. Одна из самых невероятных в русской культуре фигур: дворянин, белый офицер, наделённый почти сверхъестественным чувством слова - в вечной, едва ли не приросшей к лицу маске "уважаемого гражданина", жёлчного и печального шута.
Его хлёсткая проза целиком разошлась на цитаты. Скажите в компании: "Зощенко", - и немедленно услышите в ответ: "Не царский режим - шайками ляпать!", "Бабушка - божий одуванчик", "Ложь взад!", "Хучь плачь!"... Эти чудесные "перлы" - истинно перлы, жемчужины той удивительной части языка, которая так часто остаётся вне поля зрения литературоведов - оценены народом.
И властью. Дело, конечно, не в "живописании пошлости и мещанства". Дело в явственно ощущаемой в прозе Зощенко духовной свободе, в частности - свободе выбора, таком уровне, до которого мало кто поднимался. И зоркость, с которой Зощенко видел насквозь любого "уважаемого гражданина", какое бы общественное положение он не занимал.
Он никогда не обманывался показным блеском. Недаром же его прекрасная, мудрая и злая "Голубая Книга" вся написана в двух языковых манерах: суконным языком школьного учебника, присыпающим любой, самый чудовищный исторический факт как бы архивной пылью - и языком "уважаемого гражданина", циничного и проницательного, хваткого и беспринципного, легко видящего те же качества под тогой римского диктатора, королевской короной, мундиром полководца...
Зощенко перевёл на хлёсткий советский говорок все высокопарные и пафосные речи. Оставил суть, голую суть под голым солнцем беспощадной жизненной правды.
Древний Рим. Красота и величие. Классическая античность. Ага, уже...
"Чуть не на каждой странице истории имеются цены за ту или иную голову.
Например, однажды римский диктатор Сулла (83 год до нашей эры), захватив власть в свои руки, приказал истребить всех приверженцев своего врага и соперника Мария. А для того чтобы никто не избег этого истребления, Сулла, будучи большим знатоком жизни и человеческих душ, назначил необычайно высокую цену за каждую голову.
Он объявил, что за каждого убитого он заплатит по двенадцать тысяч динариев (около пяти тысяч рублей золотом).
83. Эта высокая цена столь подействовала на воображение граждан, что (история рассказывает) "убийцы ежечасно входили в дом Суллы, неся в руках отрубленные головы".
Мы приблизительно представляем себе, как это было.
-- Сюда, что ли?.. С головой-то... -- говорил убийца, робко стуча в дверь.
Господин Сулла, сидя в кресле в легкой своей тунике и в сандалиях на босу ногу, напевая легкомысленные арийки, просматривал списки осужденных, делая там отметки и птички на полях.
Раб почтительно докладывал:
-- Там опять явились... с головой... Принимать, что ли?
-- Зови.
Входит убийца, бережно держа в руках драгоценную ношу.
-- Позволь! -- говорит Сулла. -- Ты чего принес? Это что?
-- Обыкновенная-с голова... Как велели приказать...
-- Велели... Да этой головы у меня и в списках-то нет. Это чья голова? Господин секретарь, будьте любезны посмотреть, что это за голова.
-- Какая-то, видать, посторонняя голова, -- говорит секретарь, -- не могу знать... Голова неизвестного происхождения, видать отрезанная у какого-нибудь мужчины.
34. Убийца робко извинялся:
-- Извиняюсь... Не на того, наверно, напоролся, Бывают, конечно, ошибки, ежели спешка. Возьмите тогда вот эту головку. Вот эта головка, без сомнения, правильная. Она у меня взята у одного сенатора.
-- Ну, вот это другое дело, -- говорил Сулла, ставя в списках галочку против имени сенатора. -- Дайте ему там двенадцать тысяч... Клади сюда голову. А эту забирай к черту. Ишь, зря отрезал у кого-то...
-- Извиняюсь... подвернулся.
-- Подвернулся... Это каждый настрижет у прохожих голов -- денег не напасешься.
Убийца, получив деньги и захватив случайную голову, уходил, почтительно кланяясь своему патрону".
Никаких белых плащей с кровавым подбоем. Обычная человеческая низость, смешная и подлая: господин Сулла, как жулик-коммерсант, "заказавший" киллеру конкурента, торгуется самым базарным тоном. И ему, римскому диктатору, и убийце, корыстной твари, равным образом безразличен тот несчастный, на которого "напоролись" по ошибке. Голая суть - смех сквозь слёзы.
Эту голую суть и видели те, кто травил Зощенко во время известного процесса. Этот писатель умел раздевать до костей любую эффектную позу и любое громкое слово. Кого-то "жало художественной сатиры" кольнуло так больно, что ушибленный выдал ярлык "человеконенавистник".
Никогда Михаил Михайлович, воевавший за людей и в окопах, и за рабочим столом, не испытывал к ним ненависти. Но понимал он их отменно, а понимание для многих и многих тяжелее самого страшного оскорбления.
Голая суть. Человека раздели не на партсобрании, не в толпе - перед ним самим, его внутренним взглядом. И этого хватило, чтобы он сам себя понял. Именно поэтому в те времена часты резолюции товарищеских судов: "отослать фабулу дела товарищу Зощенко, чтобы он написал об этом рассказ". Обнажение сути многие и многие современники Зощенко воспринимали, как наказание. Легко смеяться над другими; осознание, что это - смех над собой, воспринимается неожиданной оплеухой.
И заставляет думать.
Именно поэтому же рассказы Зощенко до сих пор так уморительно смешны. Времена меняются, люди - нет. С приходом новой эпохи "башмак стаптывается по ноге", как любил говорить Зощенко: новые и новые "уважаемые граждане" пытаются рядиться в новые "дорогие лозунги" и "ураганные идеи", приносимые социальными изменениями - и остаются при своей старой сути: "Подавитесь вы, Марья Петровна, вашим ёршиком!" Для "уважаемого гражданина" нет разницы между великой империей и его затхлой комнатёнкой в коммуналке рядом с кухней. "Голубая книга" - отличная иллюстрация к тому, как кухонные разборки из-за ёршика, меняя масштаб на всемирно-исторический, сохраняют суть. И какая, право, разница, грошовая корысть толкает человека на подлости или он подличает ради миллионных сделок, заставляет ли его мелкая злоба плюнуть в кастрюльку соседу или по-крупному нагадить конкуренту-олигарху? Глубинные мотивы не просто схожи - они одни и те же.
Меняются только декорации.
Читая и перечитывая Зощенко, я думаю о его методе, уникальном и блистательном. И мне представляется, что этот метод - выход. Свет в конце тоннеля.
Вот кому мне хочется подражать.
У меня, конечно, не тот уровень. Владение Зощенко словом очаровывает меня, как увиденное воочию чудо. Я не смею эпигонствовать, лишь благоговейно цитирую, не удержавшись. Ну как удержаться от таких дивных словечек, как "маловысокохудожественный"? Ведь само это слово - шедевр...
Не подражая исключительно самобытной литературной манере Зощенко, я пытаюсь приложить к современности саму концепцию.
Элитарная проза... Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри. Элитарную прозу читают в специальных местах, где читают элитарную прозу. А толпы наших нынешних "неописуемых людей" читают продукт массовой культуры: вывески и рекламу, криминальное чтиво и фэнтези.
Следовательно, нынешний "ржаной хлеб литературы" должен выпекаться из криминального чтива и фэнтези. И тексты есть смысл делать проще, как можно проще. Из того материала, который признаётся негодным эстетами от литературы: расхожей штамповки, мэри сью и попаданцев, стереотипных сюжетных ходов, обломков идей и художественных приёмов. Но этому всему нужно дать те искры божественного огня, какие Зощенко в своё время вдохнул в газетный фельетон: литературный талант, тщательнейшую проработку текста, психологическую достоверность и хлёсткость языка. Он может быть сколь угодно синтетическим, язык нового времени. Все слова, доступные "уважаемым гражданам", годятся в дело.
Важна цель.
Идея, ради которой и будет сооружена эта забавная конструкция - постмодернистский монстр, прикидывающийся массовым чтивом. Язык, который позволит по-новому услышать речь, окружающую нас в быту. Может быть, это выход в нашей ситуации? Голая суть очень ясно видна на фоне пёстрого тряпья фантастических декораций. В сущности, фэнтези может сработать, как "Голубая книга" Зощенко: карнавал, который рядит истинные человеческие души в экзотические одежды. Шокировать. Удивить. Рассмешить. Напугать. И так заставить думать.