Аннотация: Рассказ написан для игры в "чепуху" - по крайней мере, начинал я с этого)) Ключевые слова "туман", "неизвестность", "цветы". Герой, как все добропорядочные граждане, боится темноты...
...Мы к земле прикованы туманом...
Е. Летов
Ланс застегнул куртку. Тащил замочек молнии медленно, чтобы не скрипнуло. Потом зашнуровывал ботинки и холодел от каждого шороха. Еле дышал - лишь бы не нашуметь - но потянулся за ключами и уронил баллон с освежителем воздуха. Раздался такой грохот, будто обрушился потолок - Ланс замер, его бросило в жар: не может быть, чтобы этот адский шум никого не разбудил! - но в комнатах стояла сонная тишина.
Спящие спали. В коридоре было почти совсем темно: слабый свет доходил только из открытой кухонной двери. Подвижный полумрак, наполненный скользящими тенями - даже хуже, чем просто темнота.
Ланс отшатнулся от мучительно искривленной рогатой тени раньше, чем сообразил - ее отбрасывает вешалка. С трудом перевел дух. Напомнил себе, что дверная рама окружена надежной защитной каббалой, что в стены каждого более-менее приличного дома еще при строительстве вмуровывают амулеты, что никакая сумеречная мерзость не может вползти домой с улицы... но все равно было неуютно, и это еще мягко говоря.
Если бы он не делал ничего запретного, не задумывал отвратительных вещей - мог бы зажечь в коридоре свет. А так - крадучись, замирая от страха, бесшумно, как вор, как Бог знает, какая дрянь - за грех приходилось терпеть темноту.
Господь дал ночь для сна. Все нормальные люди спят. Только законченный негодяй шарит в потемках, как нечистая сила...
Ланс снял с крючка ключи - и вдруг углом глаза уловил осторожное движение где-то сбоку, совсем рядом. Резко обернулся - к нему дернулось серое, сгорбленное, взъерошенное... Ланс еле удержался от вскрика - вовремя сообразил, в чем дело.
Хмыкнул, досадуя на собственную глупость.
Не будь дураком. Собственную физиономию в зеркале не узнал, ха-ха. Своего отражения перепугался, как ребеночек. А ведь не может в нем быть ничего другого. Дорогое хорошее зеркало с серебряной амальгамой. Освященное, в рамке из добрых знаков и благословенных слов. Уже лет пять как висит в коридоре - и никогда с ним никаких проблем не было. До нынешней ночи...
Стало немного полегче, и Ланс перевел дух. Подошел к входной двери - и страх снова врезал под дых.
Да, дома не может быть ничего опасного. Просто темно, потому что электричество не горит. А на лестнице?
А на улице?!
Ланс почувствовал, как под курткой на спине намокла футболка. Хорошо было решаться днем, белым днем, при свете, за письменным столом, на котором лежит папино Священное Писание в кожаном кремовом переплете с золотым тиснением - героем себя чувствовал. Этаким восставшим ангелом - днем это кажется шикарным, крутым и вызывающим. А вот дошли твои грешные мысли до дела...
Это тебе не проклясть кого-нибудь сгоряча! Небрежно сказал себе: "Пойду поищу дуру... вечерком". Иди ищи!
Ланс осторожно, дрожащими руками, каждый миг ожидая, что кто-нибудь в доме проснется, боясь этого до мерзкой зыбкости в коленях и втайне от самого себя страстно этого желая, тихонько отпер заговоренный замок. Приоткрыл дверь.
На лестничной площадке горело электричество. Яркий, резкий, бесцеремонный свет моментально успокоил Ланса и придал решимости. Запереть дверь в квартиру оказалось на порядок легче, чем отпереть ее изнутри. Потом он остановился, огляделся и отдышался.
Если не придавать особенного значения темноте за окнами - а лучше не придавать, легче - на лестнице почти как днем. Светло, тепло, припахивает крысами, припахивает мусоропроводом - но что в том плохого? Обычные, в сущности, бытовые запахи.
Дурной запах не раздражает, если он привычен. Вот непривычный - это плохо, это сомнительно и опасно, даже если это какое-нибудь райское благоухание. Как в школе батюшка говорит: всегда обращайте внимание на непривычные явления. Обыденное - благо, необычное - зло.
Очень правильно.
Ланс начал, не торопясь, спускаться по лестнице. На некоторое время он почти успокоился. Даже грязные слова, нацарапанные на стене около входной двери толстым черным маркером, не смутили его особенно. Дети баловались. Ничего от этой надписи не исходило - их авторы и сами не ведали, что писали, просто собственную лихость показывали, отвагу. Сомнительно, чтобы знаки заработали в таком случае - уже три дня как намалеваны, а вреда от них не было.
Но когда Ланс подошел совсем близко к надписи, вдруг увидел, что на линиях дурных знаков неподвижно сидят какие-то некрупные черные букашки, вплотную друг к другу. Рассматривать не стал - вдруг это и не букашки вовсе. И без того встряхнуло.
Входную дверь освещала тусклая лампочка, которая горела и днем. Мерно мигал красненький огонек, показывая, что включен домофон. И вообще, все было очень привычно и обыкновенно - обманно, коварно обыкновенно, потому что узенькое оконце рядом с дверью во время оно выбили и заделали фанеркой. Теперь из подъезда нельзя увидеть... это...
Темноту, караулящую прямо за дверью. Всех тех... из сумерек.
Ланса затрясло. Ноги превратились в какой-то кисель, перестали держать - и Ланс прислонился к стене. Ни за что не выйду наружу, подумал он, уже не стыдясь. Ни за что. И так уже наворотил...
Но вот тут-то ему и вспомнилась Лиса. И представилось с болезненной грёзовой яркостью, как она себя чувствовала тем вечером, когда и пойти-то было некуда - девчонка, одинокая, беззащитная девчонка... и просто оглушило видение той сцены в классе.
Лиса, такая бледная - не испуганная, нет, не расстроенная, не оскорбленная даже, а полная безумной, отчаянной, обреченной какой-то решимости - пытается застегнуть блузку, а пуговицы оторваны с мясом, нельзя застегнуть и не запахивается, и классная дама вещает ледяным ядовитым голосом: "Вот до чего ты докатилась со своим гонором, со своей отвратительной гордыней! Ты думаешь, что такое можно скрыть от нормальных людей, да?! Грязная девка, подстилка Тьмы!" И никто даже не смеялся, кроме двух-трех девиц, уж особенно охочих до гнусных сцен - шок у всех был, шок...
И батюшку не дождалась, и сумку в классе бросила, ничего не взяла. Все думали, что побежала реветь в туалет, а она - вон из школы, и домой больше не заходила никогда.
В классе до сих пор все это смакуют и перемывают. Все учителя высказались по поводу, батюшка много говорил, в школе первую неделю проходу не было - "А это в вашем классе училась та, которая? Правда, что Мать Алекса ее прямо на уроке из свитера вытряхнула? Кру-у-то!" Будто позорище бросило на всех некую тень - а ведь никто не участвовал, никто вообще ничего не знал. Друзей у Лисы не было, парней отшивала с необыкновенной злостью, девиц даже близко не подпускала, сидела всегда одна, гордая, действительно. Гордая - всегда грешная, но что за удовольствие так грешить, ведь в сплошной ненависти жила... И хоть бы малейшая отметка от этой ненависти осталась на теле... проклятия, говорят, рикошетят от с рождения проклятых. Добродетельные - все в прыщах, или веснушки на них, или, там, родимые пятна. Добродетельные - полноваты, коротконоги или плоскогруды, у них бесцветные волосы, туповатые лица. Так безопаснее - это никого не раздражает. Другое дело - вызывающая прелесть, она всем страшна, даже мама Лансу говорила: "Ты бы не особенно с этой... вон, ни одного прыщика в таком-то возрасте, да еще с такой фигурой! Хорошие девочки так не выглядят - ее, наверное, все лапают, кому не лень, а то ли еще будет". Ну да. Лапали все, а она дралась.
По-настоящему. Врезала Норму между глаз резной указкой - шрам до сих пор виден. А Ланса огрела толстенным Сводом Дневного Закона, аж в голове загудело. Но игра стоила свеч, вообще говоря...
Ланс потом заходил к ее маме. Она совершенно, оказывается, на Лису не похожа - серенькая такая тетенька, с маленьким сморщенным личиком. Обычная, нормальная, благочестивая женщина. Привычно заплаканная. Пригласила зайти, спросила, не знает ли Ланс чего. Бормотала: "В охранке сказали - почти совершеннолетняя. Добровольно, мол... даже узнать ничего нельзя... даже жива ли... А в храме батюшка сказал, что иногда это поправимо, если вовремя заметить. В монастырь бы ей..." - и зарыдала в платочек. И Лансу оставалось только сбежать, потому что смотреть на такое невозможно, с души воротит.
Некому же ей теперь помочь, некому. Монастырь, ага. Или охранники, которые, известное дело, только так... для красоты. "Приезжайте скорей, меня убивают - Убьют, тогда и приедем". А из нормальных людей кто ходит по улице в такую пору?!
Кожа такая нежная, гладкая, бархатистая - как лепесток цветка, действительно. Простенький, самый дешевый лифчик, бумажный - а над ним, под ключицей и над ее грудкой горит...
Черным и алым. Как же она выдержала, когда это кололи?! Как клеймо. Видеть было ужасно, но Ланс не мог не смотреть.
Как там Ланс читал, когда был совсем маленький, в папиной Памятке Истинно Верующего... "Действие Дневного Закона заканчивается в темное время суток. Темным временем суток мы считаем период с начала вечерних сумерек до окончания утренних сумерек". И от словосочетания этого ужасного "темное время суток" становилось действительно холодно и муторно, жутью веяло, но тянуло перечитывать, как тянет обкусывать заусеницы или больной зуб трогать языком. И снилось оно потом: отдергиваешь занавеску и даже открываешь форточку - а за окном тьма, тьма и худшее, что есть на свете. Зло, грех, смерть и страх. Ночь.
И Лиса бредет где-то в ночи, в грехе, боли, ужасе и одиночестве - даже не верит, что у кого-то дрогнет сердце, что хоть кто-то о ней вспомнит, руку протянет, поможет выкарабкаться... да никто и не поможет! Все проклянут, все отвернутся - с отвращением, с презрением, с гадливостью! Мысль эта окатила Ланса презрением к себе и исполнила злой решимости. Он рывком протянул руку, отпер дверь и распахнул.
И сразу окунулся в этот запах.
Вот оно - это самое благоухание, от которого мороз по хребту. Чужое. Холодный арбузный запах. И темнота, разрезанная электрическим светом, моросящая какая-то, ледяная, которая этот запах источает, прямо-таки сочится этим запахом. И родной двор, который ты уже пятнадцать лет каждый день видишь, ночью тебе чужой, враждебный и чужой.
А дверь за спиной захлопнулась, отрезав путь к отступлению.
Минуту Ланс думал, что с ума сойдет от этого тянущего ужаса. Но ужас мало-помалу отпустил, отступил, дал дышать и даже оглядеться. И Ланс оглядывался, прижимаясь спиной к двери, сжимая ключ в потном кулаке, готовый каждую минуту отступить в безопасность парадной. Он оглядывался и не узнавал двора.
Не просто темень. Хуже.
Туман.
Ее стихи, за которые ее на три дня отстранили от занятий по Дневному Закону. "Откроешь окно - а мира нет. Дорога уходит в небытие. Прими откровение свое - обманный, молочно-белый свет. Из снов я бежала во тьму сама, чтоб в мути и лжи разыскать следы мечты своей детской, своей беды - и тех, кого растворил туман..." Вообще-то, мирские стихи писать грешно, тем более - на такие катастрофические темы... Но сказала она точно.
Ланс блуждал взглядом вокруг - а мира не было. Мутная пелена плавно переходила в глухой мрак. Тусклые-тусклые желтоватые огни еле-еле мерцали сквозь нее - и никак нельзя было понять, что это за огни: светящиеся окна, фонари, фары или чьи-то неподвижные глаза.
Ланс содрогнулся и рывком оторвал спину от спасительной двери. В два шага вышел из-под козырька подъезда. Вокруг - метров двадцать моросящего желтоватого сумрака, а дальше - стена тумана, куда не поверни голову. Ланс запрокинул лицо: в буром пустом небе плыли рваные клочья того же тумана, похожие на клочья паутины - а между них мелькало бельмо луны. В этой слепой бурой туманной бездне не было Бога, там не было вообще ничего, кроме холодного ветра. Спасения не было.
Ланс еще минуту думал о себе и о Лисе. О том, есть ли хоть какие-то шансы спасти Лису и при этом не погибнуть самому. По всему выходило, что шансов нет. Ланс уже так нагрешил, что его личный шанс заключался только в немедленном возвращении домой, омовении, молитве, попытке заснуть - в завтрашнем наказании и попытке все это забыть. Добродетельному молодому человеку нельзя даже думать о проклятых... Только Ланс вдруг понял, что не может вернуться.
Что это подло - думать о себе, пусть даже о спасении своей души, и бросить Лису. Ее все бросили, вычеркнули из памяти, будто ее и не было - должен и Ланс... одинокую, беззащитную, запутавшуюся девчонку!
Я больше не могу быть добродетельным, подумал Ланс, чувствуя привкус крови во рту и влажное прикосновение темноты к лицу. Я не знаю, куда идти, я тоже заблужусь в темноте - но я больше не могу быть добродетельным. Потому что иначе окажется, что я - хуже, чем грешник.
Он порывисто вздохнул и пошел вперед - медленно, в настороженной тишине, в сырую темень и туман, в чужой, ночной город.
Ланс вышел со двора. Улицы не было.
Дом напротив выступал из тумана темной размытой громадой; желтые фонари сеяли мутный свет сквозь туман, как сквозь матовое стекло - а кусок пустынной мостовой справа и слева от Ланса уходил в никуда. Белесое нечто колебалось и зыбилось; в мокром безветрии внутри тумана что-то перетекало, слоилось... Черное дерево, скорченное, как обгорелый труп, влажно блестело под рассеянным электрическим светом.
Супермаркет на перекрестке угадывался в тумане по целому озеру широко растекшегося желтого сияния. Его свет поманил к себе землей обетованной - Ланс почти побежал, и туман расступался перед ним, смыкаясь за спиной.
Площадка перед супермаркетом оказалась такой же тихой и пустой, как и все вокруг; туман тек и моросил вокруг лучезарных рекламных щитов. Грузовой автомобиль, сплошь покрытый капельками измороси, дремал у въезда на парковку. Безлюдье и безмолвие ночи угнетали и давили на сердце и тут, зато было очень светло.
Вряд ли такой яркий свет подпустит... что-нибудь из темноты, подумал Ланс, пытаясь успокоить себя. Может, Лиса ходит сюда? Вспоминать, что такое день?
Эта мысль его почти развеселила. Ланс как-то упустил из виду, что ярко освещенный кусок ночи нигде не огорожен и не защищен: сияние ламп и рекламы создавало иллюзию защиты само собой, а злая небесная бездна скрылась за козырьком над золотисто освещенными витринами. Ланс улыбнулся, ощутив себя отважным героем романа, и пошел вдоль витрины, гуляючи, небрежно посматривая по сторонам.
Он как-то расслабился, потерял бдительность - и свернул за угол, не думая ни о чем дурном. А за углом оказалась глухая стена, одинокий фонарь, клубящийся туман - и сквозь его белесую муть острым синим и алым светом горела эмблема Детей Сумерек.
Синие перепончатые крылья, красные глаза. Ланс встал, как вкопанный.
Днем тут ничего нет. Вернее - так, пыльный алюминиевый вагончик с вечно запертой дверью. И никогда он не обращал внимания на этот знак - а может, его и нельзя рассмотреть при солнечном свете.
Притон проклятых.
Ну что ты встал, вдруг хихикнул в душе насмешливый голос беса-искусителя. Трус. Иди-иди, посмотри. У тебя какая-то мелочь с собой, кажется? Так вот и купи себе баночку лимонаду - и взгляни, что у них еще продается! Может, Лиса тут шоколадки покупает!
Эта подлая подначка так подействовала, что Ланс сделал несколько шагов к двери проклятой лавчонки, даже вытащил из кармана монетки и подкинул на ладони. И вдруг сообразил, что может быть в таком магазине на самом деле.
Лимонаду тебе? А то не знаешь, что в сумерках пьют!
Вот тут-то и послышались голоса, и дверь в лавчонку распахнулась со звоном колокольчика, очень нежным и странно громким в ночной темноте. Покупатели вышли.
Ланс стоял в тени, а они оказались, если не на свету, то в более-менее освещенном пространстве - горели у входа тусклые синие фонарики и полыхала реклама у Ланса за спиной. Их было очень хорошо видно, эту сладкую парочку. В стоячем мокром воздухе повеяло именно тем дрянным запашком, которым и должно - дезодорантом, тухлым мясом и мятной жвачкой. Типичный запах, хрестоматийный.
Ланс проглотил комок в горле.
Впрочем, он почти сразу догадался, что это не мертвые, конечно. Просто чумные, тьфу ты, пропасть! Причем - запущенные чумные. Ланс видел их и раньше - больше по ящику, но это все равно. Тоже невидаль...
Чума - непонятная штука. Ланс когда-то читал, что она даже, вроде бы, и не болезнь, а нечто типа проклятия. Заразиться ею нельзя, никто до сих пор не открыл, каков ее возбудитель и отчего она так странно протекает. Чумной живет, разлагаясь на ходу, как труп. Гниет, разваливается на части, но живет, бьется гнилое сердце, как-то там функционирует протухший мозг, реагирует непонятно чем на окружающее... отвратительно все-таки.
Всем известно, что чума не заразна - но все равно, чумных все ненавидят. Выглядят они мерзко, воняют - да и бывают не вполне адекватны на последних стадиях, когда из тухлого мяса показываются кости. Ланс непроизвольно сморщил нос и попятился, скорее, от омерзения, чем от страха. Чего этим тварям бояться, чего терять? Они могут шляться в темноте, что им сделается?! Никто не польстится на тухлятину.
А между тем чумной помоложе, стильный такой, в кожаном плаще, и в белом шарфе, и челка выкрашена - пошлая, грешная, проклятая, дохлая тварь! - пол-лица превратились в тухлую отбивную с опарышами, и из глаза течет какая-то дрянь - взглянул на Ланса и усмехнулся.
Подтолкнул своего дружка, старше и выше, с синей, аж черной мордой, вылитого удавленника:
- Дин, смотри-ка - дрист из нашей школы! Эй, малек, поздно гуляешь!
Ланс вгляделся в жуткую маску под шикарной белесой челкой - и обомлел. Пижон Хэлл, из дома напротив - вот кто перед ним стоял! Хэлл должен был закончить школу в позапрошлом году, но заболел чумой. Его родители сперва всем говорили, что у сына туберкулез, а потом, когда все подтвердилось, хотели сдать его в интернат для чумных - так, по крайней мере, болтали в школе. Впрочем, Хэлл все равно исчез без звука и следа.
Одноклассники Ланса считали, что он давно сгнил в интернате. Проклятый красавчик, оплеванный гордец, как и Лиса...
- Ты, малек, - Хэлл ухмыльнулся шире, наклонился, упираясь ладонями в колени, как к дошколенку, - как тебя мамаша отпускает в такую поздноту? А если тебя кто-нибудь обидит, деточка? А?!
Ланс зябко повел плечами, пробормотал негромко:
- Ну ладно, Хэлл, я так... уходи.
- Пойдем, всё, - сказал синерожий, тронув Хэлла за плечо, а Лансу кивнул, - ну хватит. Иди домой. Не время для прогулок.
Ланс невольно брезгливо усмехнулся.
Хэлл сбросил руку Дина с плеча, ткнул Ланса пальцем в грудь:
- Что "так"?! Рули домой, Дневной Закон учить, пока жив!
Ланс шарахнулся, крикнул:
- Отвали! Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай, мертвяк вонючий!
Кошмарная физиономия Хэлла перекосилась от ярости. Он сделал шаг вперед, Ланс снова шарахнулся, Дин поймал Хэлла за руку:
- Ну всё, пойдем, не заводись!
Хэлл рванулся - красновато-синяя плоть под рукой Дина скользнула по кости его запястья вперед-назад - и сунул к самому носу Ланса вытянутый средний палец:
- А почему бы мне тебя не трогать, ты, уродец?! Ты хоть знаешь, какая ночь-то сегодня?! Цветение! Ты хоть представляешь такое?! Оближи это и вали домой, в сортире закройся! И защитный знак над задвижкой нарисуй!
- Думаешь, напугал?! - рявкнул Ланс и, преодолевая гадливость, оттолкнул Хэлла изо всех сил. - Гнилье трухлявое!
Очевидно, Хэлл был сильнее Ланса при жизни, но сейчас его тело оказалось неожиданно легким, словно высохло изнутри. Хэлл влетел в Дина спиной - Дин, еле удержав равновесие, тут же сцепил руки у него на груди, удерживая его на месте. :
- Ты, сопляк! - выкрикнул Хэлл, выдираясь из рук своего полумертвого дружка, то ли смеясь, то ли рыдая. - Да ты быстрее меня сгниешь, идиот! Я говорю - сегодня все цветет, ты, удобрение убогое! Тебе что, на хлебушек не хватает? На, жри и убирайся!
Он зарылся пальцами в черную плоть на скуле и, выдернув из нее длинного белого червя, протянул извивающуюся мерзость Лансу:
- Поклюй, ты, ангел!
Ланс сплюнул и пошел прочь. Страх исчез под волной злости и презрения. В гетто бы вас. Или в интернат. Догнить - и в печку! Правильно делали в средние века: чума? В костер! Сумасшедшие зомби...
Хэлл хохотал и всхлипывал, Дин говорил ему что-то вполголоса - и вдруг крикнул Лансу вдогонку:
- Иди домой! Слышишь?!
Да вот еще, подумал Ланс, даже не оглянувшись. Он чувствовал себя победителем, невероятно храбрым и сильным. И ваша ночь - лабуда, и ваши сумерки - лабуда. А найду Лису - за шкирку ее притащу домой... не к себе, конечно - зачем маму пугать, а к ней домой. Пусть ее родители зовут батюшку, чтобы ее в монастырь отправили... все это отмаливать... лет на пять. А там посмотрим.
Смелое, вызывающе красивое лицо Лисы, с яркими глазами, с бархатным румянцем вспомнилось удивительно ясно. Наверное, обрадуется, подумал Ланс. Или наоборот, будет плакать, умолять, что-то доказывать... А, все равно.
Может, потом женюсь на ней, подумал Ланс не без самодовольства. Кому она нужна, проклятая! А я... я ей настоящий товарищ. Я ей все прощу. Я...
Ланс запнулся обо что-то, чуть не упал - и остановился. Он вдруг осознал, что ярко освещенный супермаркет остался далеко позади, а вокруг - темная улица. Фонари светились еле-еле, туман сгустился, дома нависли над мостовой глыбами сплошной черноты, а в настороженной тишине Ланс услышал тихие и странные звуки.
Едва слышный влажный хруст. Шелест. Потрескивание. Вокруг, в тумане.
Звук был вовсе не страшным и не угрожающим. Не вопли, не стоны, не рычание. Ланс не мог даже определить, что может так шуршать - но именно это, пожалуй, заставило его изо всех сил напрячь слух. Что-то чуть стукнуло. Покатилось. На асфальт посыпались мелкие камешки. И снова хрустнуло, как хрустит яблоко, если разламываешь его пополам...
Пристально вглядываясь, Ланс заметил в тумане осторожное движение. Сам туман тек, слоился пластами, длинные бледные ленты его медленно ползли в сыром безветрии по асфальту - и за ними чуть заметно шевелились какие-то серые тени... ночь пахнула парником: влагой, мокрой свежеразрытой землей - и вдруг зеленью.
Терпкий запах растений, похожий на запах лопухов и крапивы, в деревне, ранним октябрьским утром, острый, очень живой, становился все сильнее, будто кто-то растер листок в пальцах и поднес к самому лицу Ланса. Это было неожиданно приятно.
Ланс вдохнул полной грудью и улыбнулся. И тут под его ногой что-то сместилось, сдвинулось - так, что толкнуло его в подошву ботинка.
Ланс отодвинулся в сторону и с удивлением увидел, как гладкий мокрый асфальт вспучился холмиком, треснул, превращаясь в кратер крохотного вулкана - и бледный серебристый росток, расталкивая щебень и песчинки, рванулся вверх с поражающей скоростью.
Никто бы не смог уйти от такого зрелища. Ланс завороженно наблюдал, как это туманное диво растет на глазах. Он даже нагнулся, чтобы было повиднее: первые листья, бархатистые, зеленовато-белесые, разворачивались с тихим влажным похрустыванием, туманная морось оседала на них капельками росы, гибкие усики разворачивались из тугих спиралей, покачивались в воздухе в поисках опоры... Стрелка стебля крошечными, но заметными толчками, как секундная стрелка кварцевых часов, поднималась все выше - и уже на уровне груди Ланса на ее конце завязался бутон.
Ланс в темном трансе, бессознательно улыбаясь, ждал, когда бутон распустится цветком - и вдруг ощутил легкое прикосновение к шее. Он небрежно отмахнулся, как от насекомого, но почти тут же что-то снова дотронулось до него. Ланс, не глядя, протянул руку, и пальцы наткнулись на усик, который тут же, как-то радостно и с готовностью обвился вокруг мизинца и потянулся дальше.
В этом показалось что-то неприятное. Ланс дернул руку - и оглянулся. Усик неожиданно оказался прочным, как нейлоновая леска - и двигался с молниеносной, нерастительной скоростью. Ланс вдруг обнаружил себя в зарослях.
Бледные, серебрящиеся в слабом полусвете фонарей, бархатно-пушистые, как мать-и-мачеха по весне, влажно поблескивающие капельками росы, растения-грезы ломали асфальт с реальной и жестокой силой, цеплялись за щебень, цеплялись за фонарные столбы, ерзали усиками по виниловому покрытию автомобилей, стоящих у обочин. Усики ползли по мостовой, отбрасывая с дороги щебенку - и нежно, почти чувственно прикасались к ногам Ланса, взбирались вверх, ощупывали куртку, цеплялись за карманы, поднимались выше...
Упругие зеленоватые сети разворачивались с кажущейся неспешностью, но неуловимо стремительно. Ланс дернулся снова - живые путы врезались в тело проволокой. Ланс запаниковал, рванулся изо всех сил - но ни один усик не подался, они лишь легко спружинили, эластичные и прочные, уже напоминая не части растений, а щупальца отвратительного животного, вроде спрута.
Новые ростки взламывали мостовую под ногами. Усики гладили щеки, ползли выше, ерошили волосы, вплетаясь в них, мягко обхватили шею - не пытаясь удушить, просто намекая на такую возможность, если нелепое человеческое существо не будет благоразумным и вздумает сопротивляться. Стебли, листья и сам туман слегка светились нежным молочным сиянием; Ланс все отлично видел, он видел улицу, затянутую туманом, превратившуюся в неземные джунгли - и бутоны, множество бутонов, содрогающихся перед тем, как раскрыться.
Ночь цветения, орал Хэлл. Вали домой, дрист, учи Дневной Закон в запертом сортире. Удобрение ты убогое, ты хоть понимаешь, что сегодня все цветет, орал бедный Хэлл, выброшенный в ночь, проклятый бывший красавчик Хэлл - и был так глуп, что надеялся доораться до Ланса!
Кого из ночных, сумеречных, из изгоев, обреченных и отверженных Ланс стал бы слушать?!
- Лиса! - в неописуемой тоске закричал Ланс, не смея шевельнуться под прикосновениями осторожных удавок - и тут первый бутон лопнул.
Это показалось в особенности мучительным, потому что Ланс узнал.
Белесые мохнатые половинки треснули и вывернулись наружу; они выглядели вызывающе непристойно, но дальше пошло хуже. Источая нестерпимый запах секса, крапивы, сорванной голыми руками и дешевых духов, цветок постепенно разворачивался, становясь все конкретнее - не образом человеческого лица вообще, а четким подобием конкретного женского лица. Бледно-зеленым, гротескным - и злобно одушевленным растительным портретом Матери Алексы.
Лепестки, напоминающие упругую пористую резину или мертвую человеческую кожу, изгибались и корчились: классная дама, кривляясь, закатывала слепые белесые глаза, похожие на вареную фасоль, вздергивала брови в издевательском удивлении - и потянулась к Лансу бесконечным шершавым языком, из которого у самого его лица вдруг полезли желтоватые пупырышки тычинок.
Зрелище было отвратительным, но с Матери Алексы оно только началось.
Усы-удавки впились в шею до пронзительной боли, Ланс задохнулся и закашлялся - и из второго цветка, из фаллического бутона, лопнувшего на конце с брызгами светящегося гноя, вылезла всклокоченная голова батюшки в зеленых космах извивающихся усиков. Почти одновременно с ним рядом расцвели отец Хэлла, тетушка Гита, мамина подруга, и - к ужасу Ланса - его собственная бабушка. Серо-зеленая, лысая, мертвая голова директора школы на длинном стебле закачалась над ними, таращась выпученными шарами пустых глаз; мутный сок тягучими каплями тек у него с подбородка, как слюни. Ланс содрогнулся от рвотного позыва - и усик из директорского уха заломил его руку к лопатке так, что хрустнула кость. А вокруг парили добропорядочные лица истинно верующих - маски мелкой злобы, похоти, жестокости, глупости - и выглядели так естественно, будто именно эти зеленые монстры настоящие, а те, их спящие двойники - греза или галлюцинация. Каждое лицо - тычинки и пестики, лица - гениталии хищных растений, лица, беспощадно откровенные, как гениталии, в лицах столько же души, сколько в гениталиях...
Из-под удавок брызнула кровь. Гибкие стебли вытянулись шеями, цветы-лица потянулись к Лансу, к его крови, как к воде. Ланс задергался, чувствуя себя мухой в паутине, но эти беспорядочные движения изрядно напоминали конвульсии: он кашлял, пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха, а зеленые щупальца струнно натянулись, не подаваясь ни на миллиметр. Шелест трущихся друг о друга листьев показался умирающему Лансу насмешливым шепотом, а мутные фонари в туманных ореолах затопили темноту ослепительным багрово-белым светом...
Удавка лопнула, хлестнув Ланса по лицу, как хлыстом - жгучая боль привела в чувство, и он снова закашлялся до рвоты, смутно осознавая, что может вздохнуть. Растения еще шептались и хихикали - но Ланс сквозь собственный мучительный неудержимый кашель слышал мокрый хруст, треск, щелчки - и как будто человеческие голоса. Боль от врезавшихся в кожу щупалец казалась нестерпимой, в глазах плыли радужные круги, а легкие просто разрывались на части - но горло освободилось, а через несколько мгновений стало чуть свободнее и груди. Воздух рвал гортань наждаком; Ланс отчаянным волевым усилием заставил себя поднять голову - и увидал сквозь кровавый туман, как Лиса кромсает широким мясницким ножом растительную имитацию Матери Алексы, а та корчится, брызжет зеленой кровью и изворачивается, словно резиновая.
Это бред, подумал Ланс - и сознание погасло.
- Пупсик, плесни ему минералки на морду, - сказал Хэлл под самым ухом, но этому совету не вняли.
Пластмассовое горлышко бутылки стукнулось о зубы Ланса - и он жадно глотнул. Вода охладила горящее горло, глотать было больно - но пить нестерпимо хотелось. Ланс выпил довольно много, потихоньку приходя в себя; мало-помалу в голове прояснилось.
Я еще живой, подумал Ланс. Удивительно...
Он полулежал на расплющенной картонной коробке, под фонарем, очевидно, неподалеку от супермаркета. Все тело, особенно спина, плечо и правая рука, разламывалось от тянущей боли. От яркого света в глазах плыли радужные круги, но еще чуть погодя, Ланс рассмотрел, что бутылку с водой держит Лиса, присевшая рядом на корточки.
Хэлл сидел рядом, прямо на мостовой; его шарф, плащ, лицо были сплошь заляпаны зеленым, что делало его похожим на какого-то лешего или тролля. От него несло падалью и зеленью, как от кошки, издохшей под газонокосилкой. Лансу показалось, что поблизости есть еще кто-то: чьи-то маленькие руки осторожно выпутывали обрывки усов-удавок из его волос, а из темноты слышались негромкие голоса.
- Легче? - спросила Лиса с еле заметной улыбкой. Никогда раньше она так с Лансом не разговаривала.
Ланс оперся на локоть и охнул. Лиса подала ему руку - в тонких шрамах, с обломанными ногтями, а под ногтями - зелень. Ланс встал и, наконец, увидел всех.
Синерожего Дина. Незнакомых парня и девчонку с чистой кожей и прямыми гордыми взглядами, каких не бывает у истинно верующих. Крошечное, непонятного пола, ангелоподобное создание лет пяти-шести в громадной грязной куртке - бросившее в урну обрывки усов и отряхивающее ладошки. Лохматую чумную девку, сухую, худющую, с землистым лицом и дикими глазами.
И мертвого, стоящего рядом с ней.
Вамп был хрупкий пацан, по виду не старше их с Лисой, похожий бледным, грустным, красивым лицом на отроду проклятого, темноглазый - но в человеческих глазах горели нелюдские красные огни. Такие же, как у...
Все они, даже мертвый, были забрызганы зеленым.
Ланса вдруг затрясло от холода. Хэлл, встав с асфальта, подошел вплотную, заглянул ему в лицо - и вдруг толкнул в грудь:
- Ну ты, дрист, пшел отсюда! Вали-вали, шевели культяпками, сучонок! Я тебе когда еще сказал?!
И Ланс в оцепенении, похожем на ужас, увидел, как Лиса, невозможно прекрасная Лиса в старой замызганной куртейке и узких джинсах, обтянувших чудные ноги, отважная Лиса с вишневыми глазами и ярким ртом, Лиса с короткими волосами цвета солнечного огня - обняла за плечи этот ходячий труп, притянула к себе и сказала с нестерпимой нежностью:
- Хэлл, пожалуйста, ты не волнуйся, не надо. Я с ним поговорю, он уйдет...
- Как скажешь, пупсик, - буркнул Хэлл, отходя в сторону.
А ангелоподобное дитя мурлыкнуло, глядя снизу вверх:
- Только недолго, Лисичка, ладно? - и доверчиво всунуло ладошку в покрытую трупными пятнами ладонь чумного.
Больше никто ни звука не издал. Только мертвый проводил недобрым взглядом.
Потом Ланс и Лиса стояли за углом супермаркета, в золотистой полутьме. Поднялся холодный ветер; он нес запахи далеких лесов, чистых рек, дикого, далекого, загадочного мира... Ветер разогнал туман; ночь стала обсидианово-прозрачна, и луна в паутинном разрыве облаков вспыхнула белым электрическим светом. Мостовая блестела, как черное стекло - и ни малейшего следа цветов на ней не было, будто они рассеялись вместе с туманом. Страх отошел куда-то вглубь души - но страх казался более легким испытанием, чем то тоскливое смешанное чувство, от которого Лансу хотелось взвыть и врезать кулаком по стене.
Лиса смотрела на него и щурилась, будто ее слепил фонарь.
- Ну и зачем звал меня? - спросила снисходительно и чуть насмешливо. - Домой тебя проводить?
- Лиса, - взмолился Ланс в отчаянии, - я тебя хотел... забрать отсюда! Я за тобой пришел.
- Ага. Это ты меня спасти хотел. Понятно. А забрать - куда?
Ланс замолчал.
- Если я вернусь с тобой, тебя мама не заругает? Или не покажешь меня? В чулане будешь прятать, как бездомную кошку? Долго?
- А к тебе домой? - предложил Ланс неуверенно.
Лиса улыбнулась, пожала плечами.
- Зачем? Маме без меня легче. Грустно - но легче: ей в лицо не тычут. Некуда мне идти, Ланс. Но за попытку - спасибо.
Ланс потянулся взять ее за руку, но Лиса чуть отступила.
- Не надо.
- Да кошмар же здесь у вас! - выкрикнул Ланс, не выдержав. - Мертвяки эти, цветы эти!
- Знаешь, эти мертвяки насчет этих цветов тебя предупреждали... а цветы - это пустяки. Цветы - это быстро. Страшно, когда цепляются точно так же, а жизнь вытягивают постепенно, год за годом, день за днем... Ты не понимаешь, наверное...
- Понимаю, - возразил Ланс и снова замолчал, не зная, как это доказать.
- А раз понимаешь - значит, должен понимать, что некуда мне возвращаться. И им некуда. Прости. Ты неплохой - и ты храбрый, я не шучу - но тут никому нельзя помочь. Ничем.
- Но как же... как же... как жить-то?!
- Не мучай себя, Ланс. Так уж устроен мир: желание сделать добро в нем - проклятие или чума. Уходи скорее, пока у тебя не начало меняться лицо.
Ланс тронул горящую щеку.
- Я не...
- Нет, нет, поторопись. А то - как будешь жить с тем, что увидел, и с тем, что поймешь? Всё, прощай.
Лиса повернулась, чтобы уйти; Ланс хотел ее остановить, но едва он протянул руку, фонари вдруг начали гаснуть - один за другим, с еле слышными глухими хлопками, будто кто-то задувал их, как свечи. Провал кромешного мрака разверзся на месте супермаркета - и Лиса печально ушла во тьму, а за ней ее компания чумных, мертвых и проклятых...
Ланс рванулся вперед, чтобы попытаться их остановить - вдруг почувствовав странную близость к ним всем, даже к бесноватому Хэллу - но тут мрак лопнул с грохотом и звоном, рассыпавшись вдребезги...
Ланс рывком сел в постели, весь в поту, с колотящимся сердцем.
Будильник надрывался от звона. Ланс с досадой хлопнул по нему ладонью.
- Ланс! - крикнула мама из кухни. - Не засни снова, сегодня Дневной Закон первым уроком!
За окном, в щели между штор, еле брезжил тусклый осенний рассвет. Начинался нормальный день нормального мальчика из семьи истинно верующих.
Я проспал, подумал Ланс. Я вчера прилег на минуточку, подождать, когда все заснут - и сам вырубился, дурак, подлец, тупая скотина! Это - как трусость: нашел-таки способ не грешить, удобрение убогое...
Я проспал все попытки что-то изменить...
Он встал с постели, чувствуя сонную истому и ломоту во всем теле, и поплелся в ванную, в тоске и крайней досаде. Включил воду. Долго смотрел на свое отражение в зеркале: замученная физиономия с синяками под глазами - и откуда-то тонкая красная полоска через лоб и щеку, вроде ожога, и лицо кажется почти незнакомым...
- Ланс, возьми полотенце! - сказал из-за двери бабушкин голос.
Ланс открыл дверь в ванную - и отшатнулся. Над воротом бабушкиного халата мертвая серо-зеленая голова с белесыми слепыми глазами растянула рот в резиновой улыбке - а из ноздри уже ползет усик, покачиваясь в воздухе в поисках опоры и живой человеческой плоти.
Нестерпимый запах лопуха и крапивы наполнил легкие.