|
|
||
Каждый из нас носит в себе свой Скотный двор. Это пространство, где детская травма ("Гадкий Утёнок") сливается с взрослой обречённостью. Под сенью вечной серой мглы Утёнок - символ потерянного человека - борется с главным тираном: Боровом по имени Амбиция, чья власть держится на самой прочной из зависимостей - привычке. Текст, пропитанный литературными аллюзиями и тонкой психологией, заставит вас остановиться, услышать свой собственный "Скотный двор" и, возможно, впервые произнести свое настоящее слово, чтобы разрушить этот лживый порядок. | ||
" Мои сказки - не для детей, они для тех, кто когда-то был ребёнком."
- Ганс Христиан Андерсен
Скотный двор его души не был единым пространством - скорее бесконечной галереей образов, выцветших от времени и тоски.
Там всегда стояла серая мгла, будто застывший день не мог решиться стать вечером.
Когда Утёнок пытался отдохнуть после долгой, изнуряющей работы, вязкий туман подкатывал к воротам сознания.
Из него выступала знакомая сцена - кривые изгороди, хлюпающая под ногами грязь, редкие голоса.
И неизменно - ощущение сырости, старости и обречённости.
Он знал этот сон. Он приходил из "Гадкого утёнка". Детская сказка - говорили взрослые.
И каждый раз Утёнок горько усмехался: не сказка это, а исповедь, заключённая в безопасную форму.
Андерсен просто нашёл способ выжить, разлив свою боль в слова.
А люди, чтобы не узнавать себя в "Утёнке", объявили эту историю детской сказкой - как будто детство защищает от правды.
На этом дворе царил Боров - свинья по имени Амбиция.
Никто не знал, почему именно он главный, но так было всегда.
Он издавал громкие, уверенно хрюкающие звуки, и все кивали, сами не зная зачем.
Его власть держалась не на силе, а на привычке - самой прочной из зависимостей.
Собаки служили при нём - вечные стражи порядка. Они не умели думать, зато умели лаять по сигналу.
Им не нужна была причина: само существование нарушения уже раздражало их слух.
Лошадь тянула воз, тяжело дыша, и никогда не поднимала головы.
Она работала не потому, что кто-то заставлял, а потому что без работы теряла смысл своего существования.
Каждый её шаг звучал как оправдание - за чужую лень, чужую трусость, чужие мечты.
В углу копошились Куры: они клевали пыль и обсуждали, кто из них клюёт "правильней".
Их разговоры были невыносимы, но они создавали ощущение жизни.
За ними вяло наблюдали Кошки, чьё бытие сводилось к дремоте на сене и притворной ловле мышей, зевнувших от беспечности.
В амбаре, где царствовал Петух-кладовщик, жизнь была упорядоченной до идиотизма.
Петух знал всё о складе, о подписях, о сроках хранения - и искренне считал себя интеллектуалом.
Он читал много, без разбору, лишь бы шуршала страница. Иногда, ради самоутверждения, он говорил словами, которых сам толком не понимал.
Он очень гордился своим утренним кукареканьем, которое будило всех вокруг. Без сомнения - он приносил пользу.
Его слушали два грузчика-барана - огромные, молчаливые, с глазами, где отражался один вопрос: "Когда обед?".
Петух говорил им о философии, об экономике, о том, что "настоящий человек должен мыслить системно".
Бараны кивали. Петух довольствовался этим молчаливым согласием - и чувствовал себя мудрецом среди простецов.
Стайка овец - всегда была стайкой. Это был единый испачканный навозом шерстяной ком.
Временами они призывно блеяли, ожидая с работы своих баранов.
Так существовал этот двор: каждый занят своим делом, каждый убеждён, что делает нечто важное.
И лишь Утёнок видел, что весь порядок держится на гнилых заборных досках и страхе.
Он понимал: это не сон. Это - отражение. Его собственная внутренняя ферма, где каждое существо - облик одной из его мыслей.
Когда он пытался проснуться, туман не отпускал. Словно кто-то за дверью шептал: "Не спеши. Здесь твоя правда."
Просыпаясь, он ещё долго не мог понять, где находится. Его личный уголок казался той же клеткой, что и двор: стены, облупленные, как старый забор, окно, сквозь которое тянуло холодом - напоминание об опасностях внешнего мира.
Он сидел за столом, среди исписанных листов. Чернила подсыхали, буквы теряли чёткость, и это пугало - будто его собственные мысли начинали исчезать сразу после рождения.
Летать - вот чего он хотел. Не вверх, не в облака, а внутрь.
Полёт для него был словом, ритмом, мгновением, когда строка вдруг начинала звучать сама собой.
В такие минуты он чувствовал - живёт.
С трепетом - смесью надежды и ужаса - Гадкий Утёнок иногда зачитывал свои тексты обитателям скотного двора, надеясь, что их сердца откликнутся.
Он читал не ради похвалы, а чтобы проверить: видит ли кто-нибудь вообще, кроме него самого.
Но вместо отклика слышал только тишину. Не злую, не враждебную - равнодушную, как сцена после праздника.
И в этой тишине было всё, чего он страшился: чужое безразличие, усталость, скука.
Она росла внутри, превращаясь в тяжёлое эхо, в его истинную боль.
И всё же - он продолжал писать.
Казалось, Петух - единственный кто способен понять его мысли. Он протянул ему исписанные бумажные листы - свой новый рассказ о запахе дождя.
Но тот даже не стал смотреть:
- Скажи, - важно начал он, приосанившись, - а ты вообще читаешь? Какие книги ты читал?
Утёнок растерялся.
- А что? Раньше читал много, - ответил он тихо. - Но теперь понял: чужие мысли, как чужие запахи, въедаются.
Потом долго не выветриваются. И мешают услышать себя. Зачем мне читать чужое, если я хочу писать своё?
Петух нахмурился. Его клюв нервно дрогнул.
- Ну как это... надо! Так принято! Есть книги лёгкие, а есть тяжелые, понимаешь?
Скажу по секрету, - он нагнулся к Утёнку, чтобы его не расслышали Бараны. - Иногда сам не понимаю что читаю!
Разные книги ко мне попадают. Трудно идут, но я все равно их читаю. Надо развиваться!
Последние слова он произнес намеренно громко, ища поддержки своих подчиненных.
- Но зачем читать трудные книги? - заметил Утёнок. - Что тебе дали те, что "трудно идут"?
Петух задохнулся, закашлялся словами.
- Просто... надо! Все читают!
- Значит, ты читаешь, потому что все? - уточнил Утёнок с наивной прямотой.
Петух вспыхнул, обиделся и быстро ретировался к своим Баранам, которые встретили его равнодушным блеянием.
Боров заставил каждого обитателя скотного двора примерить на себя маску писателя.
У кого-то она держалась пару минут, у кого-то - секунду. В глазах вспыхивала искорка - и тут же гасла.
После короткой паузы следовал один и тот же приговор:
- Не, я так не могу... Я нормальный, не то что этот поэт, Гадкий Утёнок.
Это слово звучало как оскорбление. "Поэт" означало: бесполезен, непрактичен, не встроен в систему.
- Я не поэт, - пытался возразить он. - Я писатель. Создаю миры.
Но в ответ, хором, звучало одно и то же:
- Поэт, поэт...
И от этого многоголосого блеяния становилось стыдно за саму попытку быть иным.
Стыд обжигал. Утёнок бросился прочь в свой уголок. Ветхая дверь не спасала от всеобщего гомона.
Ночь на скотном дворе стояла неподвижно. Туман застыл между постройками, а ветер, казалось, забыл, что такое движение.
Всё замерло в ожидании.
И вдруг из-за старого хлева донёсся знакомый скрежет - Амбиция проснулся. Его шаги были тяжёлыми, как рокот неизбежности.
Из мглы вынырнула туша, которая сияла жиром и властью. На боку - шрам в форме стрелы вверх, символ прогресса.
- Опять пишешь? - спросил Амбиция, не глядя на него.
Голос густой и тягучий, словно ложка, забытая в чашке остывшего сиропа.
- Немного. - Утёнок сглотнул. - Просто записываю мысли.
- Мысли? - хрюкнул Боров. - Мысли - это побочный продукт безделья. Успешные не думают, они действуют.
Прошёлся кругом. Его копыта звенели по камням.
- Мы тут не ради вдохновения, а ради пользы. Порядок, выработка, стабильность - вот твой рай.
Нужно быть как Лошадь - сильной, нужной, незаменимой. А не как... - он сморщил пятачок, - вот это.
Свинья ткнула копытом в его исписанные листы. Чернила растеклись, слова расползлись, будто им стало больно.
- Это - паразитирование на труде других. Это - самопотакание. Стыдно, Утёнок.
- Я просто хотел... - начал он, но Амбиция перебил.
- Хотел летать? - усмехнулся. - Полёт - иллюзия слабых. Летят те, у кого нет веса.
А у нас, у настоящих, есть задачи, отчёты, обязательства. Это и есть небо зрелых.
Он наклонился ближе. Глаза блестели как два холодных уличных фонаря:
- Знаешь, чего я боюсь? Что однажды ты заразишь остальных своим "творчеством".
Что Лошадь перестанет работать, Кошки начнут рисовать, а Петух перестанет кукарекать по расписанию. Это будет хаос.
Он замолчал, прищурился.
- Так что, милый мой, если хочешь быть полезным - убей в себе мечтателя.
Утёнок ощутил, как внутри что-то сжалось - будто чужая рука легла ему на горло. И он смолчал.
Он смотрел на свои листы, где разрасталось чернильное пятно. Слова потускнели, но не исчезли. Они жили.
Еле заметно пульсировали, будто дышали.
- Я попробую, - тихо сказал он.
- Вот и славно, - удовлетворённо хрюкнул Амбиция и, развернувшись, удалился, оставляя за собой запах перегретого железа.
Когда Боров скрылся, он взял в руки перо и снова начал писать.
Уже не для других, не для аплодисментов, а чтобы просто дышать.
С каждой строчкой скотный двор дрожал. Где-то далеко залаяли Собаки-страхи, но теперь их лай казался не грозным, а жалким.
В темноте, под тяжёлым куполом тумана, Утёнок писал своё первое: "НЕТ".
Утро пришло внезапно. Без привычных звуков, без петушиного крика, без тяжёлого топота лошадиных копыт.
Воздух стоял неподвижный, как вода перед бурей.
Первой отключилась Лошадь. Не в буквальном смысле - просто замерла посреди двора и не смогла больше тянуть повозку.
Шея дрожала, глаза стекленели. Её мышцы - прежние, могучие, как канаты, - теперь казались изношенными тросами, что вот-вот лопнут.
- Вставай, - хрипло сказал Амбиция. - Рабочий день никто не отменял!
Лошадь не ответила. Её дыхание было коротким, как обрывки сна.
- Вставай, я сказал! - рявкнул Амбиция, но голос его предательски дрогнул.
Петух стоял на мешках с зерном, растерянный, с книжкой под крылом. Грузчики-бараны молчали, будто забыли, что делать.
Даже Собаки - те самые сторожа порядка - смотрели по сторонам, ища указаний, которых не было.
Мир лишился центра.
Амбиция, осознав это, издал визг, похожий на гудок заводской сирены:
- Все по местам! Сейчас же!
Но никто не двинулся.
Тогда он повернулся к Утёнку - тому, кто ещё мог слушать.
- Ты же понимаешь, что натворил? Это катастрофа! - прохрипел он. - Ты должен что-то сказать. У тебя есть слова.
У тебя всегда были слова.
Утёнок стоял посреди двора. На перьях - пыль, в клюве - тишина.
Он посмотрел вокруг: на выдохшуюся Лошадь, на Петуха с осоловевшими глазами, на серых, потерянных баранов.
И впервые понял: все они - не звери. Они - отражения его самого.
Его страх работать без смысла, его стремление казаться умным, его готовность повиноваться.
- Я... не утёнок, - сказал он.
Тишина ответила эхом.
- Я - Человек!
С этими словами воздух над скотным двором треснул, будто лопнула натянутая струна. Амбиция отпрянул.
Из его глаз потёк густой чёрный свет - жгучая горечь власти.
- Замолчи, - простонал он, - ты рушишь систему!
- Пусть рушится, - ответил Человек. - Её держала только наша покорность.
Тогда Лошадь подняла голову. Медленно. Тяжело. Но подняла.
Петух осторожно раскрыл клюв и, впервые не по приказу, произнёс:
- Утро!
Это было не кукареканье, а слово. Настоящее слово.
И когда оно разнеслось по двору, Амбиция закричал. Не от боли, а от страха.
Его тело стало прозрачным, как пар, и вскоре растаяло.
Остался запах жжёной бумаги и слабое ощущение пустоты - но не страшной, а освобождающей.
Утёнок - уже не утёнок - посмотрел на небо. Оно было странно чистым. Без тумана, без копоти.
- Пора лететь, - сказал он и улыбнулся впервые по-настоящему.
Никто не возразил. Даже ветер, тот самый старый извечный свидетель, подул навстречу, будто благословляя.
|