Когда я учился в институте, мне приходилось подрабатывать. Времена тогда уже были не такие благолепные, как при добром, сытом застое, и даже не такие, как при полуголодной, но всё же спокойной перестройке. Да и соблазны всякие появились для молодого человека, и каждый день появлялись новые. Родители, правда, ворчали. Они считали, что всякая там работа отвлекает от учёбы. Но возражать особенно не возражали, потому что, хоть прокормить они меня, конечно, могли, но учился я в частном вузе, и ежемесячная плата за учёбу каждый раз грозила разразиться финансовым кризисом в нашей не готовой к новой капиталистической реальности семье.
Правда, родительские уступки моей деловой активности не простирались очень далеко. Ни папа, отставной офицер, ни мама, учительница английского, даже и слышать не хотели о переводе на заочное. Поэтому особого выбора у меня с работой не было. Или санитаром в хирургии или сторожем в автобазе. Попробовал я было санитаром - нервишки проверить, испытать себя. И устроился сторожем. Зарплата, конечно, была небольшая, но я с гордостью мог курить купленные "на свои" сигареты, оплачивал половину учёбы, и мог даже иногда сводить какую-нибудь непритязательную девушку в кино.
Автобаза была большая. Директору удалось избежать соблазна распродать ходовое имущество. По-моему, она до сих пор живёт и процветает. Работа моя, понятно, была не особо интеллектуальная. Но зато и не тяжёлая. Обходи иногда территорию вдоль забора и не спи. Последнее требование было просто смехотворное - если бы я не спал на работе, то как бы я жил? Не в институте же мне спать. Начальство это тоже понимало и смотрело на такое нарушение сквозь пальцы. Тем более что дежурили мы вдвоём с напарником и могли спать по очереди. Напарником у меня был такой же студент, как и я, Серёга Мартынов. Большую часть времени мы с ним торчали в тёплой уютной дежурке, с чаем, семечками и сигаретами.
У ночного дежурства есть одна странная особенность. Несмотря на то, что свободного времени на работе, вроде, завались, и можно, казалось бы, посвятить его изучению каких-нибудь конспектов, заучиванию на память английских слов и неправильных глаголов, или даже заниматься спортом, но почему-то никто этого почти никогда не делает. Днём думаешь: "Вот сегодня буду на дежурстве учить английские слова" или "сегодня буду даже заниматься спортом". А на работе маешься бездельем, считаешь минуты до конца смены, но мысль выполнить свои дневные планы внушает непреодолимое отвращение. Даже книгу неохота читать, разве только особенно интересную. Почему так? Необъяснимый феномен природы. Хорошо, когда есть с кем поговорить. Вот мы и вели с Серёгой долгие беседы, от самых простых, например, про девок, до очень заумных, о тайнах бытия и поисках собственного Я. Перескакивали с пятого на десятое и договаривались, чёрт его знает, до чего.
Водителей в автобазе было человек десять-двенадцать, в основном мужики взрослые, семейные. Они охотно с нами шутили, общались "за жизнь", травили свои шофёрские байки. Но серьёзно они нас не воспринимали, и дружбы большой между нами быть не могло. Понятное дело - для них автобаза была вторым домом, ни о чём больше они не помышляли и волей-неволей собирались работать на ней до пенсии. А мы были люди временные, к работе относились несерьёзно. Мы не работали, а подрабатывали.
По вечерам в пятницу водители пили водку. Не все, конечно, но большинство. Они садились в углу гаража возле специального столика, а точнее перевёрнутого набок скелета какого-то комода неизвестного происхождения, стелили на него газету, доставали свои тормозки для закуски и пили. Для некоторых в таких посиделках заключался смысл всей работы. И если их что-то удерживало от полного спивания, то это страх потерять работу, которая даёт возможность пить. В день зарплаты за такими кадрами приходили жёны и вместе с ними получали деньги. Все эти моменты, конечно, могли только отсрочить неизбежный финал. Рано или поздно такой бедолага либо уходил в затяжной запой и вылетал с работы, либо напивался, не дождавшись пятницы. Тогда он, в лучшем случае, лишался водительских прав, и долгие месяцы крутился на подхвате в гараже, выпрашивая у других водителей взаймы и матеря ментов, а в худшем слетал с трассы, сшибая деревья и калеча людей.
Из остальных водителей многие в душе не любили эти пятничные пьянки, как они сами признавались. Не потому, что были особенными трезвенниками, а потому что часто это всё заканчивалось скандалами и пьяными разборками. "Ты меня, падла, начальнику заложил!" "А ты, козёл, брал мой прицеп и борт сломал!" И всё в таком духе. Иногда случались драки.
Но дело в том, что в пятницу нельзя было не пить. Следующие два дня им не надо было садиться за руль, нет опасности с похмелья попасть в аварию или нарваться на гаишника. Они пили потому, что ЭТО ИМ НИЧЕМ НЕ ГРОЗИЛО. И это была очень веская причина.
Они постоянно приглашали нас присоединиться. Причём от нас ничего не требовалось - водилы понимали, что их доходы несравнимы с нашими, но мы отказывались. Я никогда не любил это дело, а Серёга вообще был спортсмен.
В одну из таких пятниц случилось два происшествия. Во-первых, Серёга побил Мишаню, а во-вторых, мы с ним всё-таки выпили.
Мишаня был самый здоровый из всех водителей, мы уже по сто раз слышали истории о том, как он в молодости был великим штангистом, и что на его посёлке все его боятся. А также о том, как он побил однажды пятерых хулиганов, которые хотели его ограбить в день зарплаты. Мол, одного он отмудохал до полусмерти и ему за это хотели дать пять лет, но у него все менты - друзья, и даже районный судья - родственник жены. Когда он напивался, то чаще других впадал в буйство, тогда его речь, и так не особенно литературная, становилась совсем бессвязной, её смысл с трудом пробивался сквозь тяжёлые переплетения мата.
Мы в тот вечер зашли зачем-то в гараж. Веселье было в самом разгаре. Впрочем, веселья-то как раз никакого и не было, даже наоборот - лица у водителей выражали неодобрение, так как назревал очередной скандал. Мишаня, грозно выставив вперёд огромный живот, сидя на самом козырном месте у стола - на выдернутом из старого "зилка" сидении, наезжал на Гольдберга.
Гольдберг был ему полной противоположностью. Понятно, что он был еврей, но он всем своим поведением опровергал устоявшиеся представления о своём народе. Гольдберг был щедрым, весь на виду и никогда не отказывался от тяжёлой, маловыгодной работы. Но по внешности это был типичнейший еврей, можно сказать, еврей из анекдотов, какой-то Рабинович из Одессы, маленький Ёся - сын портного. Может быть поэтому его и называли только по фамилии, а имя никто даже не помнил, кроме отдела кадров.
Мишаня, уже порядочно принявший, орал матом на Гольдберга, через каждые полслова обзывая его жидовской мордой.
- Какой аккумулятор я у тебя брал? Шо ты брешешь, скотина жидовская, я тебе его давно отдал! Не, вы видели, мужики, - Мишаня орал, не обращаясь ни к кому конкретно, - какая мутная рожа! - Гольдберг уже понял свою неосмотрительность в выборе момента для разговора и с радостью покинул бы арену, но вопли про жидов его, видать, зацепили и он, стиснув зубы, продолжал гнуть свою линию про аккумулятор, призывая в свидетели остальных. Назревала драка, в которой у него было очень мало шансов.
- Я тебя по стенке размажу, ты мне ещё за Палестину ответишь, - и опять мат-перемат, - Мало вас, жидяр, Гитлер вешал.
Мы с Серёгой в это время уже выходили из гаража, от греха подальше. Но после последних Мишаниных слов насчёт Гитлера, Серёга развернулся, подошёл к столу и ударил водилу ногой в лицо. Бил он без особенного замаха, но Мишанина туша при этом почему-то кувыркнулась назад вместе с сиденьем. С криком "Ах ты, щенок!" он хотел по-молодецки вскочить, но смог только перекатиться на живот. В таком положении он попытался было дотянуться рукой до валявшейся неподалёку монтировки, но, получив второй удар по голове той же ногой, притих, а через некоторое время вроде бы даже захрапел. Окружающая публика, включая меня, остолбенела от такого поворота событий. Серёга в их глазах был действительно, натуральный щенок. Мы же были простые вахтёры, не секьюрити какие-нибудь, и даже не вневедомственная охрана. На нашем месте вполне могли оказаться обычные бабушки-пенсионерки. Некоторые из них, я думаю, слышали, что Серёга четыре раза в неделю занимается тайским боксом, но и это в их понимании ничего не меняло.
Пока все сидели, открыв рты, Серёга также спокойно отправился в дежурку, я за ним. В дежурке я на него набросился
- Ты чё, с ума сошёл? А если они сейчас очухаются и сюда ломанутся? - я знал, что водители - люди неробкие. Будешь тут робким, когда тебе в каждом рейсе приходится двадцать раз разбираться с ментами, а в те времена ещё столько же с бандитами.
- Не боись, они сейчас пьяные, мы их в четыре руки, как кегли раскатаем. Ты ж подпишешься?
- Даа... - особого энтузиазма проявлять свои бойцовские качества я не испытывал. Честно говоря, их и не было
Как бы там ни было, но мои опасения не подтвердились. Водители ещё немного погалдели и разошлись. То ли действительно прониклись уважением к Серёге и боялись повторить только что увиденный кульбит, а, скорее всего, их самих достала Мишанина дурость. Сам Мишаня сначала спал на полу, а потом перебрался в кабину своего МАЗа. Ушёл он домой под утро и впоследствии никогда об этом случае не вспоминал. Перед уходом к нам заглянул только Гольдберг. Он молча зашёл в дежурку, поставил на стол почти полную бутылку водки и так же молча вышел.
- Да зачем ты к ним полез? - опять начал я, - они же к утру проспятся и опять будут лучшими друзьями.
- Не люблю, когда евреев чморят за то, что они евреи.
- Ну и что, я тоже много чего не люблю, но не драться же со всеми.
- У меня друг был евреем.
- А теперь что, стал негром?
- Нет, он умер. Повесился два года назад. - Серёга открыл бутылку, выпил, не предлагая мне присоединиться, поставил стакан на стол, и задумался на некоторое время, глядя поверх бутылки.
А потом я услышал самый странный рассказ в своей жизни.
- Я ведь в школу пришёл сразу в десятый класс. До этого мы жили в Казани, а когда отец умер, нас с мамой родственники пригласили к себе. Тут обеспечение было получше и обстановка потише. Мне поначалу было паршиво - одиноко, все друзья остались в Татарии. Говорил я по-своему, не так как все, пацаны надо мной посмеивались, передразнивали. Я комплексовал, но терпел, а потом дал одному на перемене в морду и нос сломал. Ну, меня пацаны предупредили, чтобы я после уроков домой не спешил и приготовился к смерти. Я и приготовился, в буквальном смысле. У нас в Казани такие слова вполне могли оказаться реальным обещанием. Слышал, небось, про гопников? Там в драках убивали, не задумываясь.
После уроков потащили меня на пустырь за тиром. Бить сразу не стали, начали словами наезжать. Вижу - сами себя хотят завести. У нас так бы не стали делать - сразу бы начали мочить, может быть, правда, для начала прочитали бы короткую лекцию, в чем я не прав. Но всё равно, думаю, когда закончится лирика - мало мне не покажется, хоть здесь и не Казань.
Но тут появился Давид. Я сразу понял, что это местный школьный авторитет, потому, как у парня, который больше всех на меня наезжал, сразу из голоса пропали блатные командирские интонации. У Давида были длинные мощные руки с крупными кистями - руки прирождённого боксёра, длинные волосы хвостом, и он был одет в настоящие джинсы.
Мои одноклассники, захлёбываясь от возмущения и перебивая друг друга, изложили ему суть проблемы. Давид внимательно выслушал и сказал, что бить меня толпой не за что, драться должен кто-то один. Вызвался самый здоровый, тот, кто громче всех орал. В той драке мне тоже, конечно, порядочно досталось, но меньше, чем могло бы. Я даже свёл, можно сказать, поединок вничью. Зато больше ко мне никто не лез, постепенно я стал своим, да и акцент быстро пропал. А Давид на следующий день подошёл ко мне, мы разговорились. Он меня похвалил
- Молодец, со злостью дрался. Только бестолково - руками махал столько, что можно было десять человек завалить.
Короче, это он пригласил меня на карате, и я потом подсел на это дело - сначала карате, потом тайский бокс. И как-то мы с ним незаметно подружились. Сам Давид долго не прозанимался, такая уж была натура - сегодня одно, завтра другое. В то время все увлекались восточными единоборствами, верили, что легко можно научиться драться так, как в фильмах. Вот и он загорелся, а потом, когда выяснилось, что в кино всё немного преувеличивают, бросил. Но дружба наша осталась.
Серьёзно Давид относился только к живописи. Всё время пытался мне что-то втолковать про разные стили, да в чём секрет улыбки Джоконды. Я слушал, пытался понять, кивал, стесняясь сказать, что мне наплевать на Джоконду, на её улыбку и на всё итальянское Возрождение. Меня тогда кроме бокса, девок и машин ничего не интересовало. Но в компании с ним было классно. Жил он один в трёхкомнатной квартире. Представляешь - старшеклассник живёт один! Родители его уехали в Израиль, а он не захотел. Они его долго уговаривали, а потом согласились. Оформили на тётку опекунство, чтоб квартира не пропала, и присылали ему потом из Израиля деньги на жизнь.
Квартира у него постепенно превратилась в мастерскую. А ещё в место сборищ разной богемы. Мне у него очень нравилось, ребята к нему всё время приходили интересные, хоть и чудные - художники, журналисты, какие-то хипари.
Когда вся эта история началась, мы уже год, как закончили школу. Я учился в институте, а Давид так и продолжал свою богемную жизнь. Художество своё он не бросал, даже пару раз где-то выставлялся. Я к нему часто заходил. Вся эта живопись мне ближе не стала, хотя я благодаря общению с ним и его друзьями, уже не был такой дремучий, как раньше, но мне нравилась атмосфера в их компании. По сравнению с остальным миром это была как будто другая планета. Немного нелепая, шумная, но очень тёплая.
Мне только не нравилось, когда он сильно напивался. Этот момент можно было легко определить: все вокруг продолжают смеяться, или спорить о чём-то, а он замрёт, как филин, лицо каменное, смотрит в одну точку и ни на что не реагирует, или отвечает что-нибудь невпопад. Как будто он сейчас не здесь, а летает где-то в неведомых другим мирах.
И ещё мне картины его не нравились. Это было ни на что не похоже. Рисовал он разными цветами, красок не жалел, но всё равно, они были какие-то мрачные, эти картины. Замысловатые такие переплетения то ли длинных корней, то ли конечностей. Если на них долго смотреть, то они начинали складываться в очертания каких-то жутких монстров. Я, конечно, не специалист, но думаю, что талант у него был и немалый. Цвета так прекрасно гармонировали, что казалось, изображение как бы, понимаешь, дышит - по-другому не подберу слов. Но мне они всё равно не нравились, я не люблю то, что не хотел бы увидеть в темноте. Я его спросил как-то:
- Это что, сюрреализм?
Он рассмеялся над моей серостью и назвал какой-то другой термин, я уже забыл какой. Потом мы говорили уже о чём-то другом, и вдруг он посмотрел мне прямо в глаза таким взглядом, что у меня по спине пробежали мурашки, и сказал каким-то не своим голосом, очень медленно:
- Я рисую свои сны.
Я замешкался, не зная, что ответить, а он засмеялся и сказал, что это шутка, а его картины - это чистой воды коммерция. Насчёт коммерции было правдоподобно - он их неплохо продавал, хотя лично мне кажется, что повесить такой кошмар у себя дома на стену может только полный психопат. Я старался не обращать внимание на то, что когда он смеялся, глаза у него оставались замороженными. Не хотелось думать, что у него не всё в порядке с головой.
Но потом его странностей уже нельзя было не замечать. Когда появилась Дверь.
Не возьмусь судить, откуда она взялась, хотя не проходит и дня, чтобы я об этом не думал. Я за эти два года прочитал столько книг по психологии, что счёт потерял. Кроме того, ещё всякие книги про сны, про жизнь души после смерти и тому подобное. Даже сходил в церковь и поговорил с попом. Но про Дверь я не понял ничего, и от всех попыток что-либо понять, только больше запутался, и сам чуть не свихнулся. Иногда, когда не спится, и я вспоминаю Давида, мне кажется, что эта Дверь родилась вместе с ним. Он рос, росла его душа, и в душе росла Дверь. А когда она стала слишком большой и не смогла помещаться внутри, то она выбралась наружу и материализовалась. И тогда Дверь и душа поменялись местами. И дверь проглотила душу.
Это случилось осенью. Наша компания к тому времени распалась. Из-за Давида, он стал раздражительным и агрессивным, видно было, что много людей в доме ему мешают. Да и пить он стал, почти не просыхая. Я пытался с ним поговорить, выяснить, в чём дело. Он говорил, что у него всё нормально, просто творческий кризис, и он ищет тему.
Однажды, после того, как я не был у него целый месяц, мы встретились на улице. Он шёл из гастронома с двумя пакетами. В одном была еда, а в другом водка. Давид был похож на настоящего бомжа - по крайней мере, десятидневная щетина, и весь этот месяц он, похоже, не мылся. Он пригласил меня домой. В квартире был ужасный бардак, кругом объедки, вонь. В зале в углу были свалены его картины. Все, которые он больше всего любил и не продавал, а также много набросков. Они валялись забытые и не нужные, как старые газеты после ремонта. А на стене была нарисована Стена. А на Стене - Дверь. Давид содрал со стены обои и прямо посередине от пола до потолка нарисовал чёрный квадрат, получился как бы фрагмент какой-то другой стены. И уже на этом квадрате он нарисовал Дверь. Очень красивую деревянную дверь в натуральную величину. Каждый квадратный сантиметр был прорисован очень тщательно так, что возникал эффект, как в каморке у Папы Карло - пока не ткнёшься носом в котёл, не поймёшь, что это фальшивка.
- Что это за хрень? - я остолбенело уставился на этот шедевр.
- А...Это, понимаешь, моя новая картина. Ладно, давай выпьем.
Пить я не собирался, да ему, видать, компания для этого была не нужна. Казалось, что его сознание на какие-то мгновения выныривает из тёмной трясины собственной души и быстро ныряет обратно. Он попросил меня поставить посередине комнаты стол. Когда мы его несли, то я случайно своей стороной проехался по картине. На том месте, где дверь соединялась петлями со стеной появилась небольшая царапина. Я начал извиняться, но Давид махнул рукой и сказал, чтобы я не расстраивался, что он за две минуты всё исправит. Стол был завален пустыми консервными банками, заплесневелыми корками хлеба, покрыт пятнами краски и ещё какой-то высохшей гадости. Давид ничего этого не замечал. Он разложил прямо на этом мусорнике еду, разлил водку в грязные стаканы. Я пить отказался. Это его не расстроило, и он выпил подряд оба стакана. Мы немного поговорили ни о чём, мне было тяжело в этом сортире, особенно от того, что я всё время вспоминал, как здесь было хорошо раньше, наши сборища, весёлых увлечённых людей.
Когда я уходил, Давид проводил меня в коридор. Я поспешил побыстрее попрощаться, скрывая неловкость. И тогда он тихо спросил, стоя в дневном проёме:
- Помнишь, я тебе говорил, что рисую свои сны?
- Помню.
- Мне уже давно не снятся никакие сны. Только эта Дверь.
- И что она значит?
- Через неё я когда-нибудь уйду.
После этой встречи я два дня ходил сам не свой. А на третий день Давид мне позвонил. Я сразу даже не узнал его голос. В нём была уверенность и сила. Это был голос того Давида, который когда-то спас меня от коллективного избиения в школе. Он сказал, что после разговора со мной у него в голове всё прояснилось, что всё уже в порядке. Потом сказал, что приглашает всех назавтра к себе на день рождения. Я был рад без памяти, тут же стал звонить нашим общим друзьям. Все обрадовались не меньше моего.
На следующее утро мы собрались и стали решать, что подарить Давиду. Нам захотелось приколоться, мы поехали в контору ритуальных услуг и попросили, чтобы нам сделали венок с надписью "Дорогому Давиду в день перехода к новой жизни". Не особенно великий образец остроумия, но ничего лучше придумать не удалось, потому что все шумели, толкались, и каждый предлагал свой вариант, один другого глупее.
Да вот только не смог Давид оценить нашего юмора. Когда мы подошли к его квартире (оказавшейся незапертой) и ввалились внутрь, то, пройдя на удивление чистую прихожую, попали в зал, и обнаружили, что наш друг висит на крючке для люстры в петле из старой бельевой верёвки, а сама люстра аккуратно лежит на полу.
Можно долго рассуждать, что это было. Может быть сумасшествие, которое всегда сидело в нём, наконец встало в полный рост. Или его достала старая добрая белая горячка от беспробудного пьянства. Никто этого уже никогда не узнает.
После этого было много шума. Даже в местной газете была статья. Все обсуждали смерть Давида и то безумие, которое ему предшествовало, обсуждали дверь на стене. Я тоже, как только смог оторвать взгляд от раскачивающихся над полом ног Давида, посмотрел на его последнюю картину. Эта была всё та же картина, правда, краска в некоторых местах начала отшелушиваться - видимо Давид не был специалистом в росписи по штукатурке, а сбоку, где Дверь соединялась со Стеной, всё так же белела оставленная мной царапина. Давид её так и не закрасил. Вот только сама Дверь..., видишь ли, в этот раз Дверь оказалась ПРИОТКРЫТОЙ...
Я сразу сообразил, что никто, кроме меня, эту дверь вообще раньше не видел. Поэтому я никому ничего и не сказал. По правде говоря, ты первый, кто услышал эту историю.
К тому времени, как Серёга закончил рассказ, бутылку мы уже распили. Говорить, или что-то обсуждать не хотелось. Я включил приёмник. Никаких коммерческих FM-радиостанций в то время ещё в помине не было. Шёл обычный тоскливый "концерт по заявкам" с песнями военных лет и трудовых побед, в исполнении любимых народных артистов, типа Муслима Магомаева и Людмилы Зыкиной, в общем, такой концерт, который годился только на то, чтобы служить звуковым фоном где-нибудь на кухне, специально такое никто бы слушать не стал. Но в тот момент почему-то поставили песню группы "Кино".
Мне есть, чем платить,
Но я не хочу
Победы любой ценой,
Я никому
Не хочу ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой,
Просто остаться с тобой,
Но высокая в небе звезда
Зовёт меня в путь...
Не то, чтобы текст этой песни как-то соответствовала содержанию Серёгиного рассказа, но она чудно` переплелась с моим настроением. Скоро Серёга заснул, а я сидел и курил. И даже ни разу не пошёл обходить территорию автобазы. А делать это положено не меньше, чем один раз в два часа.