|
|
||
***
Наконец-то горы закончились и поезд выехал на равнину. По горам ехать тяжело: поезд едет очень медленно и сильно трясется, от этого раненым тяжело уснуть и они стонут, мешая отдыхать здоровым солдатам. Но вот теперь мы на равнине, машинист дает гудок и поезд набирает скорость. Впереди нас ждут дома, родные, комфорт мирной жизни, а позади осталась война, которую уж лучше бы забыть, да не удастся. Я высовываюсь в окно и, жмурясь от встречного ветра, закуриваю. Меня зовут Павел Христолюбов и я солдат. Хорошо вот так курить, глядя на поля, деревья, закат. Странно, но за последние годы мне редко удавалось вот так спокойно разглядывать закат... Я слышу гудок встречного поезда и отскакиваю назад, выплевывая сигарету за окно. Это поезд с новобранцами. Проносится он очень быстро, но мне все-таки удается разглядеть бритые головы ребят, которых как и нас 4 года назад, везут на фронт. Поезда даже не притормаживают, проезжая мимо друг друга, и это вполне логично - среди нас много раненых, а это вряд ли поднимет дух тем, кого все "сюрпризы" войны ждут впереди.
***
В вагоне тускло, солнце уже село, но свет включать еще рано. В купе нас четверо: Я, Петя, Коля и Дед Володя. Все они такие же солдаты как и я. Петя спит, Коля пытается писать письмо, он вообще любит писать. Он не бросал этого дела даже в окопах, во время коротких перерывов между наступлениями. Что он писал, зачем и кому, мы не знали. Война вообще научила задавать нас меньше вопросов, то что на гражданке могло показаться абсолютным идиотством, в окопе воспринималось абсолютно нормально.
"А что, Паша? Скоро дом уже... " - обращается ко мне Дед Володя. "Эх, как там моя старуха... Ух я бы ей..." - он закашливается в хриплом смехе. Дед Володя вовсе не стар, ему всего 46, но знал он и повидал столько, что называть его иначе, нам 20 летним мальчишкам, было нельзя. И вот мы четверо трясемся в военном поезде, который все ближе к дому, и от этого трястись даже радостно, ведь еще каких-то 8-10 часов и мы снова встретимся с миром, который уже успел забыть он нас. Да и мы уже мало помним о нем, немного нас связывает с ним.
***
Меня часто спрашивают, зачем я пошел воевать... Причина моего ухода на фронт может показаться нервным порывом пресыщенного мальчишки, но сам-то я так не считаю. Я вырос в семье, какие принято называть "богемными ". Отец - художник, мать - балерина. Родители уделяли нам сестрой мало времени. Днем отец пропадал в мастерской, а по ночам - в компаниях единомышленников, мать постоянно ездила по гастролям. Друзья моего отца, все эти богемные прихвостни раздражали меня еще с детства. От всех их возгласов "Глубоко", "Сильно", "Мощно" веяло пустотой и гнилью. Глядя на то, как бездарно они пыжатся, нахваливая такие же бездарные картины моего папаши ( сына замминистра культуры), мне всегда становилось противно и хотелось сделать какую-нибудь пакость.
Когда мне исполнилось 17 лет, отец собрал всех нас за семейным советом и сообщил, что он стал геем и уходит из семьи к своему новому другу. Он долго объяснял, что это очень тяжелый выбор, умолял нас понять как он страдает и чего стоит ему сделать такой трудный шаг, кричал о том, что для художника как ни для кого другого важно природное начало и что внутренние барьеры разрушают личность. Но понял я вот что, понял я то, что мир, в котором я жил, настолько извратился, настолько пропитался фальшивыми ценностями, что жизнь в нем - это сплошная клоунада перед клоунами, и что пожалуй только мой пес - единственное существо, сохранившее достоинство. Ведь он зверь. И тогда я понял, что мне нужно, я понял, что позволит мне выбраться из этого вставшего с ног на голову мира. Кому нужен такой мир, где 38-летний художник бросает семью, становясь педиком , находит для этого тысячи благородных и светлых причин, хотя на самом деле, делает он это только потому что это модно и может помочь карьере.
Поэтому в 18 лет я пошел в военкомат и подал заявление, что хочу быть добровольцем в Армии конфедерации. Отцу я не сказал ни слова, а мать, мать толком и ничего не поняла, после завершения своей карьеры она начала баловаться кокаином, это часто мешало ей правильно воспринимать реальность. Так я и оказался в горах с автоматом в руках, так я и оказался в этом вагоне, который мчал меня назад, мчал совсем другого человека.
***
"Ну как дела?" - спрашивает меня сестра. Хороший вопрос. Я смотрю на нее несколько секунд и отвечаю: "Да нормально все." Продолжаю смотреть на нее. На фронт меня провожала 16-летняя школьница, а сейчас я вижу перед собой куклу в розовом платье, крашеными волосами и красными ногтями. Встретил бы я ее в увольнении, не зная что она моя сестра, мог бы и чего плохого натворить) "Какой ты большой стал, Паша. Ну как там было-то?" Я улыбаюсь и мычу что-то в ответ.
Мать сильно изменилась. Наркотики высушили ее и без того худое тело балерины. Кокаин уже не дарит ей прежней радости, а видимо перерос в обычный элемент питания, позволяющий удержаться наплаву. "Ну здравствуй, Мама" - говорю я. Проговаривая эти слова, я чувствую себя кинокартинкой из классического фильма советских лет. Но только стою я не на пороге избы, а в квартире пентхауса, находящегося в центре столицы, а вместо седовласой старухи, бросающейся на грудь своему сыну, передо мной сидит пристаркуватая наркоманка, и сидит она не на сбитой из бревен табуретке, а в кресле Ле Корбюзье, на стене висит подлинник Миро, на столе лежит стопка журналов о современной архитектуре, в плазме монитора играет симфонический оркестр.
***
Комната моя не изменилась. Мать уволила горничную из-за нехватки средств, а сама она никогда не занималась уборкой. На фронт я ушел в 18, поэтому комната уже не детская, но еще и не взрослая: на диване сидят губка Боб с другом Крабом, а рядом стоит книжный шкаф с полным собранием Шопенгауэра. Не комната, а сплошной парадокс, как и в то время.
***
"Отец теперь живет на Гоа" - говорит мать, перемешивая сахар в кофе. Его новый друг Клаус - известный галерист из Вены, так что отец стал еще популярней в Европе. "
Я молча курю. Что мне сказать-то? "У него проект там какой-то" - продолжает мать, подставляя мне серебряную пепельницу. "Полгода он будет писать 50 портретов Рамзана Кадырова... А вспомнила, он потом выставит это все в Московском Винзаводе, а называться выставка будет "Лики МужественностиПРамзана".
Я тушу сигарету и иду в гостинную. Сестра смотрит фильм. "Что смотришь?" - спрашиваю я. После войны, мне тяжело строить длинные предложения. "Искупление", это новый арт-хаус от люксембургского режиссера Петера Рейке.
"Арт-Хаус" - проговариваю я. "Папин архив разрыла что ли ?"
"Да, нет"- отвечает сестра. "Я ж говорю, фильм новый, не так давно вышел, года три назад где-то"
Три года, недавно. Там за три года, мне показалось, я стал старше на 63. Там за три года я забыл все, что выучил за 11 лет школы и узнал то, чего не расскажут ни в одной аспирантуре. Там за три года я встретил больше друзей, чем встретил за 18 лет и потерял больше, чем мог бы потерять за 10 жизней.
Голос сестры выбивает меня из ступора. "Тут рассказывается о маньяке который изнасиловал и убил 12 летнюю дочь главного героя, простого полицейского. Весь фильм, главный герой общается с этим маньяком, он приходит к нему в тюрьму. Общаясь с ним он вникает в этого человека, понимает что маньяка из него сделало общество. И в конце фильма он прощает его, тайно выкрадывает улики из участка и делает так, что маньяка признают невиновным. Сильно правда? "
"Надумано" - говорю я. "В реальной жизни, мужчина, даже самый тщедушный, прибил бы гада при любой возможности. "
"Ну Паша" - противоречит сестра, "Такие фильмы... они показывают как может перевоплотиться мировоззрение человека. Ну убил бы он, и что? А так, маньяк признал свою ошибку, он очистил свою душу и отец понял это. Такие фильмы, Паша, несут добро... "
"Да хуйню, несут, твои фильмы, Света!" - не выдерживаю я и иду в комнату.
***
"Так, Паша, ты конечно у нас герой, но что-то ты уж совсем нелюдимый стал." - говорит мне сестра. От части она права. После прихода с фронта, я только и делаю, что лежу на диване, листая книги. Как ей объяснить, что ничего не может быть лучше чем вот так просто лежать и листать книги.
"Сегодня у моего друга, открывается выставка" - говорит Света. На слове "друг" она слегка меняет интонацию, так что мне становится понятно, что это слово синоним слову "любовник".
"Да, и кто этот твой друг?" - спрашиваю я, вставая с дивана. Видок у меня, конечно, не из лучших: синий гольф, зеленые псевдокамуфляжные штаны, носки разного цвета... Это девочка и я, мы из разных миров, я вообще инородное тело в этой квартире. И это радует.
"Джим, модный художник. Ты вряд ли его знаешь, он прогремел в прошлом году в Венеции. И вот сейчас он открывает новую выставку "Апофеоз". Тема очень интересная . Давай сходим... " Я соглашаюсь.
***
Мы подъезжаем к музею. Точнее музеем это здание назвать тяжело, на самом деле это старый цементный завод. Подумать только, раньше здесь работали с утра до ночи 10 000 человек, а вот теперь на нем гордо висит вывеска "ART CENTER". Возле входа толпиться куча людей, безумно гордящихся собою, ведь они пришли приобщиться к искусству. Мы подходим ближе и я вижу, что стена, где раньше видимо находился вход в цех, превратилась в черную пластину с изумрудным черепом, изображенным на ней. Что бы войти внутрь, нужно пройти через открытый рот этого черепа. Сестра показывает охраннику какую-то бумажку и мы заходим без очереди. Внутри темно, все стоят недалеко от входа. Я слышу шепот: "Ой, Джим опять интригует. Что же это будет? Наверняка что-то мощное. " Неожиданно из темноты доносится ужасно низкий (явно компьютеризированый) голос : "Бойтесь люди, бойтесь смертные ибо это АПОФЕОЗ!!!" В темноте огнем вспыхивают буквы, складываясь в слово "Апофеоз". Огонь букв освещает трибуну, похожую на те, с которых вещали диктаторы. На ней стоит маленький человек, одетый в закрытый пиджак, а-ля мундир. "Вы все-таки пришли" - говорит он, манерно вглядываясь в зал. "Вы пришли... Вы пришли потому, что вас привела сюда жизнь! Но сегодня здесь вы увидите торжество Смерти " - он еще более манерно поднимает руки вверх. "Ибо она, Смерть, она прекрасна, она величественна, она СПРАВЕДЛИВА!!!"
***
Васька пришел на фронт в 16, подделав документы . Даже среди нас его можно было назвать сыном полка, потому что лицо его было еще совсем детским. А попал он к нам, что бы не идти в детдом. Родители его погибли в автокатастрофе, после чего государство забрало его квартиру себе, а Ваську и его 5-летнюю сестренку ждало "обеспеченное" детство в детском доме или интернате. Не желая жить в детдоме, он решил идти зарабатывать. Он исколесил полстраны в поисках возможности заработать, пока наконец не оказался в вагоне нашего фронтового поезда. Вася был очень рад, что едет на фронт, ведь военным хорошо платили, а иногда давали квартиры в городе. Квартира дала бы ему возможность забрать из приюта сестру. В учебке он старался больше всех, а по вечерам вслух фантазировал как он обставит свою квартиру и в какую школу отправит учиться сестру...
Его убило осколком, который вспорол ему живот. Я подбежал к нему, но понял, что помочь уже не смогу. Последним, что он сказал было:"Жаль, не вышло... " а сейчас вот этот художник рассказывает о том, что смерть прекрасна и справедлива. Видал я смерть - некрасива она и несправедлива.
***
"Итак, Господа! Хочу торжественно объявить выставку "Апофеоз" открытой! Проходите в зал, пожалуйста." "Здорово, правда?" - спрашивает меня сестра. Пришедшие медленно расходятся по залу с фужерами шампанского и канапе.
Первая экспозиция к которой я подхожу - это автоматы, поставленные в круг, образовавшие некое подобие шалаша. Внутри этого шалаша лежит кукла младенца. Я читаю название "Начало и конец ". "Смотри как интересно", говорит Света. Ребенок - это символ рождения, автоматы - это символ войны. Ребенок - это начало, а Автоматы- это смерть, конец. "Если бы все кончалось автоматами" - думаю я.
***
Когда заканчивались патроны, часто приходилось идти в рукопашную, и тогда концом обычно становились штыки, ножи, камни. А это куда страшнее. В одной такой рукопашной схватке один из повстанцев проткнул меня, но к счастью подскочил Петя со своим штыком и прикончил ублюдка.
***
Я наблюдаю за тем как люди смотрят на все эти шедевры с каким-то отстраненным выражением лица. Выражение полной пустоты. На каждом лице читается немой диалог:
- Что это?
- Не знаю , но сказали что это круто...
- Значит круто...
И все вот так тыняются из одного конца зала в другой, толком не понимая, что же находится вокруг них.
Я подхожу к следующему экспонату. На белом пьедестале лежит лошадь, разрубленная пополам так , что только кишки соединяют ее тело. Пасть лошади открыта, язык вывален, а сама пасть до отвалу забита долларами. "Сбитая мощь " - читаю я название. "Послушай, Паша, почему ты все время молчишь " - спрашивает Света. "Посмотри, ведь это же новый символизм. Завтра эти произведения уйдут за миллионы, а через года и вовсе станут бесценными"
"Знаешь, Света, в таком случае любой патологоанатом - просто Леонардо Да Винчи по сравнению с твоим Джимом, разница лишь в том, что его рабочее место находится не в галерее, а в морге. "
***
Когда враг отступал, сдавая город или село, то обычно сжигал все дотла. Все что могли, они забирали с собой, но все остальное - уничтожалось. Таковы правила войны, так делалось веками. Однажды ночью, тьма над окопами зазвенела. Зазвенела не от выстрелов и не от взрывов (хотя уж лучше бы мы пережили 10 атак). Все пространство вокруг заполнилось адским криком. Таких воплей я не слышал никогда. Казалось, что в один момент зловещая мать душит тысячи младенцев. Мы с дедом Володей решили выяснить, что же это было. Пройдя вперед, мы увидели, что горят хлева и конюшни, а крики принадлежат запертым там животным. Лошади, коровы, свиньи смешались в один демонический рев. Иногда стенка сарая падала, и оттуда выбегали горящие животные и метались в безумии по полю. "Ну и твари" - сказал Дед Володя. "Лучше бы просто пристрелили их". "Нет", отвечаю я. "То что сделали эти мрази, это хуже десятка атак. Главное что бы новобранцы не увидели этого, им хватило услышанного." Я бегу назад в окоп за базукой. Через пять минут, я стою рядом с Дедом Володей. Выстрел такой плазменной пушки мгновенно выжигает площади радиусом 50 метров, поэтому я поднимаю пушку на плече, целюсь и делаю выстрел, два, три... Крики умолкают.
***
Вместо музыки в выставочном зале звучит пульс. Играет зацикленный трек. Сначала слышен стук живого сердца, потом он стихает и слышны "пики" больничного прибора, отмеряющего пульс, пики становятся все реже и реже, в итоге сливаясь в единый писк. Мы с сестрой подходим к небольшому залу, над которым весит вывеска "Интерактивная смерть". Внутри стоит стол размером с биллиардный, стол этот зашит стеклом черного цвета, и только в середине через него проходит прозрачная полоска. Под стеклом находится белая дорожка, на некоторых участках которой нарисованы красные круги небольшого диаметра. Человек, стоящий возле стола, нажимает кнопу и по дорожке как и в боулинге катится белый шар. Неожиданно шар попадает на красную точку и взрывается, разлетевшись на осколки. На дорожке остается лежать бумажка, на которой написано 2102. Человек, говорит своей спутнице "Ну что, Оксана, еще 50 годков у меня есть в запасе-то". Они оба смеются и выходят из зала. Внутри каждого шарика, который катится по этому псевдоминному полю находится дата смерти того, кто запускает его... оригинально...
***
На минном поле погибла наша медсестра Люда. Мы все развлекались игрой в волейбол возле лагеря. После взятия небольшого городка нам дали трехдневный отпуск. В такие моменты каждый солдат забывает о том, кто он, и становится обычным человеком, способным любить, радоваться, переживать. Нашей способности перевоплощаться позавидует любой актер, еще вчера мы с ревом шли в штыковую атаку, а сегодня мы мирно стоим в круге и пасуем друг другу мячик. Это не система Станиславского, это совсем другая система. Дед Володя становился ужасно неуклюжим во время таких свободных минут, по этому он постоянно промахивается мимо мяча, а в итоге и вовсе выбивает мяч в поле. Поняв по нашим взглядам, что нам все равно, что он старший, он с кряхтением побежал в заросли. Неожиданно мы слышим его пронзительный крик :"Гадский еж!!! Я наступил на ежа, помогите! " Мы вместе с Людой побежали на помощь. Я прибежал к Володе быстрее. "Ну что ты тут" - спросил я, как вдруг раздался хлопок и Люда исчезла в клубе дыма. "Лююда!!!" - заорал я. Зря.
***
Фальшь, вот что пронизало этот мир.... Я осматриваю зал. И люди радуются этой фальши, этой надуманной, высосанной из пальца за отсутствием воображения, реальности. И этот фейк, он везде: в отношениях, в мыслях, в словах. Люди напоминают мне белые экраны, на которые проецируют эту жизнь, а они опускают голову вниз, смотря на себя и им нравится. На этом экране им показывают непостижимый идеал, разный для каждого, и человек, подобно охотничьему псу, бегущему за механическим зайцем, бросается в погоню за этим идеалом. И в се эти люди, пьющие тут шампанское и поедающие канапе, настолько пресыщены, что им уже не светит понять, что такое настоящая жизнь. Им показывают лишь искаженное отражение этого мира, они - восковые болванки, заправленные сиропом из псевдопонятий. Вот посмотрите на эту тетку в леопардовом платье, расхваливающую очередной шедевр нашего Джима. Она - это сгусток абсолютного счастья и самоудовлетворения. Вот ее личный апофеоз, стоять здесь и рассуждать с Джимом о смерти - высшая привилегия для нее, свидание с пророком. Я начинаю понимать, чем берет людей такое искусство. Его можно толковать как захочешь, любое толкование будет правдивым. В таком случае любой зритель - искусствовед.
"Скажите, Джим, а вы лично встречались со своей натурщицей?" - спрашиваю я художника. "Простите, не понял?" - отвечает мне Джим с манерной улыбкой. "Ну вы ведь тут экспонируете смерть? " - продолжаю я. "А... Встречался ли я со смертью? Да пожалуй, я встречаюсь с ней каждый день. Когда садится солнце, день ведь умирает..." - он заливается громким смехом остряка и все ему вторят, а баба в леопардовом платье и вовсе складывается пополам. "Нет, Джим, я говорю про настоящую смерть. Смерть человека. " Джим мне улыбается. "Так как же вы можете говорить о том, чего не знаете? Строить теории на теориях?? Это похоже на надувательство, не так ли? Но я помогу вам, Джим, я помогу вам выйти из этой неловкой ситуации. Я организую вам... встречу." Я достаю пистолет и приставляю его ко лбу художника. "Теперь вы можете познакомится поближе.." Люди вокруг кричат, часть оцепенело, часть убежала вон. "Паша, прекрати!" - кричит мне моя сестра. "Ну же Джим! Кстати "Джим" это настоящее имя?" - я сильнее упираю ствол пистолета ему в лоб. "Боря, Борис. Меня зовут Борис" - процеживает он. "Ну вот везде трюк, скоро детей в школах будут обучать фокусники. Ну что же Джим-Борис, сегодня для вас самый важный день в жизни. День, когда ваше искусство станет хоть капельку правдивей." Я стреляю ему под ноги. Зал отвечает гулом. "Пожалуйста, не надо!" - плачет он, захлебываясь в соплях. "Простите меня! Простите!" - на его штанах появляется мокрое пятно и он падает на колени. "Красиво и справедливо. Красиво у нас уже есть" - я показываю на его мокрые штаны, "А справедливо будет через три, два, один.." "МАМА!!!" - визжит Джим как подрезанный хряк. Я нажимаю на курок, раздается щелчок и Джим падает на пол. Пистолет разряжен, последний патрон я выпустил ему под ноги. Джим лежит на полу, обоссаный и весь в слезах. "Ну вот вам и художник" - говорю я...
***
В камере сыро и холодно, но мне не привыкать. Тут я всего три дня, а на фронте мне случалось сидеть в окопах и дольше. За мое хулиганство меня упекли. Но я не расстроен, я должен был сказать все что думаю этому миру, и я сказал. Слов моих испугались - лучше слушать ложь, чем горькую правду. Так было и будет всегда, такова уж суть людей. Не думаю, что что-то изменится в этом киносценарии. "Христолюбов!"- слышу я голос надзирателя. "Собирай монатки, твой художник забрал заявление".
|