Петр Андреевич Мамонов был человек тихий. Никому не мешал, никого не трогал. Товарищи звали его Петруня, товарищи помоложе Андреич. Жена никак его не звала. Сынишке их было десять лет. Сорванец -сорванцом. Любили они его. Души не чаяли.
Работал Петр Андреевич на домостроительном комбинате. Стоял у гибочного станка и гнул петли. Работа мерзкая. От ржавой арматуры поднималось облако пыли. И все восемь часов стоял он в своем облаке и выполнял план. С виду человеком он был хилым. Но это было обманчивое впечатление, которое дополнялось свисающими вниз жиденькими усиками. На самом деле тяжелая физическая работа постоянно поддерживала Петра Андреевича в прекрасной физической форме.
Завод, на котором работал Мамонов, был убыточным, и как водится, зарплату Мамонову, не платили. Денег не было. Этот тезис, часто убедительно выдаваемый директором, вступал в жесткое противоречие с его дорогим костюмом, дорогой машиной и большим уютным особняком в центре их небольшого городка. Но вслух как-то об этом было не принято говорить. То есть говорить - говорили, но все как-то тихонько, полушепотом. В курилке. В глаза - неудобно. Петр Андреевич все время мечтал, как он наберется смелости и выскажет все напрямую, прямо в глаза. Скотина, мол, ты..., ворюга бессовестный! Он даже несколько раз порывался сказать все, что он думает, на очередном собрании, но когда ему дали слово, скис, промямлил какую-то глупость и сел на место, за что потом долго себя корил.
Еще неприятнее была главный бухгалтер завода, толстенная баба, злющая и постоянно брызжущая слюной. На любой, даже самый невинный вопрос, она отвечала резко и грубо, словно, не отвечала, а стреляла из пистолета мерзкими обидными словами. Постоянное ее поведение, однако, по мановению ока преображалось, когда она говорила с директором. Тогда она говорила вежливо, спокойно, четко выделяя главную мысль и не украшая ее разной нецензурной бранью. Ей Петр Андреевич тоже намеревался высказать все, что он о ней думает. И даже в мечтах своих неоднократно высказывал все, однако, в реальности до дела так никогда и не доходило.
Его непосредственный начальник, Самоходов, человек, в общем-то, неплохой, но очень требовательный. И требования свои он всегда выкрикивал в ухо, стараясь перекричать шум цеха. Петр Андреевич относился к нему неплохо, хотя доставалось ему от Самоходова частенько.
Но больше всего угнетало Мамонова безденежье. Шесть долгих месяцев он уже не получал зарплату. Вся семья перебивалась на небольшую зарплату жены. И все время, постоянно, днем и ночью он изводил себя. Уйти с завода он не мог, до пенсии оставалось совсем чуть-чуть, да и делать-то он больше ничего не умел. Шутка ли, тридцать лет на родном заводе, за родным станком. Как говорится, от звонка, до звонка. А ему так хотелось побаловать своего сынишку. Купить ему мороженого и покатать на новой импортной карусели, совсем недавно привезенной в город. И так он извел себя, так натаскал, что днем и ночью видел эту карусель, видел счастливые глаза сынишки, видел, как он, довольный, быстро уплетает мороженое. Все это он видел и, даже, радовался в своих фантазиях в предвкушении праздника. И вот наконец-то, случилось. В среду обещали выдать зарплату. В среду. Всего через два дня сбудется шестимесячная мечта. Счастливые глаза Мишки. Мороженое.
И вот среда. На работу Петр Андреевич прилетел раньше на полтора часа. Ему захотелось сделать что-то полезное, что-то нужное для завода, для нелюбимого директора, для себя, наконец. Он сделал. Сделал много. Делал хорошо. Качественно, Надежно. Ах, как он работал в этот день! Петли вылетали из под его руки. И какие это были петли. Не петли. Шедевр.
В двенадцать часов прошел слух, что деньги привезут после обеда. Ну, ничего. После обеда, так после обеда. А потом вечер, парк, карусель, счастливые глаза Мишки, мороженое.
Время шло, летело. Петли становились все обыденнее, и, главное, какое-то нехорошее предчувствие стало пробирать душу Мамонова. Какой-то червячок что-то грыз внутри, что-то хотел сказать. Но Петр Андреевич его не слышал. Или не хотел слышать. Он, как мог, глушил его. Глушил его счастливыми Мишкиными глазами, мороженым. Но червячок все рос, рос и рос. Окреп, возмужал и к концу рабочего дня странным образом превратился в Самоходова, который и сообщил, что денег не привезли. Возможно, привезут на следующей неделе. Все внутри у Петра Андреевича рухнуло. Развалилось, не оставив осколков. Пепел. Один только пепел.
Привычный к такому повороту событий люд привычно двинулся по рабочим местам. Ни на кого, не глядя, шел к своему станку и Петр Андреевич. Туман перед глазами. И одна фраза, разрядами бьющаяся в голове: "Возможно на следующей неделе. Возможно на следующей неделе. Возможно на следующей неделе". Это были уже не петли, это было уродство. А тут еще Самоходов стал выговаривать в ухо какие-то свои претензии. Он кричал, махал руками, пытаясь донести какую-то свою правду до сознания Петра Андреевича. Но его сознание было в этот момент занято. Оно пыталось склеить разлетающиеся осколки счастливой Мишкиной улыбки и мороженого. Оно честно пыталось их склеить. А Самоходов что-то кричал, жестикулировал, требовал. И вдруг Мамонов понял, как-то сразу, раз и навсегда, что следующей недели не будет, не будет счастливой Мишкиной улыбки, не будет мороженого. Ничего этого не будет. Никогда. И так его сжало, так сжало, что он уже не смог бы никому ничего высказать. Сперло дыхание, сперло сознание. Напряглись сухожилия. Весь он превратился в один пульсирующий нерв, глаза которого видят разлетающиеся осколки счастливой Мишкиной улыбки и мороженое...
Мамонов взял прут и со всей силы ударил Самоходова по голове, с первого же удара проломив ему череп. Как в тумане, Самоходов медленно свалился на пыльный бетонный пол. Кровь текла из головы. Мамонов смотрел на него и не испытывал никаких эмоций. Осколки счастливо смеющегося Мишки пропали, однако и сожаления по поводу случившегося не наступило. Ему казалось, что он наконец-то отомстил. Отомстил всем. Всей этой демократически - коммунистической сволочи, каждый раз ругающейся на телеэкране перед выборами, правительству, президенту, государству, директору, главбуху, и вся эта месть вылилась на Самоходова, единственного человека, которому из всей руководящей сволочи он симпатизировал.