Отчего сны, записал в блокнот Терпандров, взбунтовались, отказав памяти в своих слепках, пускай неверных? Увы, попугайский хитон сновидений истлевает и рассыпается теперь до оффициального пробуждения. Конец ознакомительного фрагмента, ха-ха. Но чем платить за дальнейшее? Он чуял, впрочем, что нынешний их спектр печально подчинился горчичности земли. Ежеутренне, огибая непроснувшуюся пунцовую стелу на площади - подобно тому, как когда-то его гипотетический предок, называемый, скажем, Кудурру, проплывал в носилках мимо искрящего синим зиккурата Иштар - он беззвучно молил кого-то сухими губами, и на слове "аминь" они разлеплялись щелчком разрыва слюнной плевы. Стоит сказать, что Терпандров, существо пишущее, наливаясь соком ремесленной зрелости, все сильнее соблазнялся обратными метафорами - когда, противу обыкновения, роль малой вещи или ничтожного случая исполняется маститым метафизическим тигром, и раструб сравнения, исходящий из какой-нибудь конкретной табакерки или обмена взглядами, всасывает пески абстракций - в итоге крендель оливковой колбасы на зеркальном блюде уподобляется началу темного века. Пока суд да дело, матереющее солнце оловянным огнем подсветило древесные ветви, чашей поддерживавшие мастерски недопеченные облака, а белая, с зеленым высверком, луна скорбно озирала мир, высунув свои три четверти из нежной норы. Терпандров, между тем, размышлял о скрытой гностичности "Человека в футляре", ленты эпохи классического Голливуда с Антоном фон Чехоффом, этим блестящим осколком Дунайской монархии - вспомните ледяной апофеоз, когда доктор Брок, не вняв пророческому шипению пепельного перса, прорезал ромб в лице Эриха, человека-саркофага, и жидкий свет души невыносимо ярко хлынул наружу.
2
Он облапал глазами памяти свою пятку, гладкую, как днище яйца - признаться, он ловко умудрялся вывернуть ступню наружу при забрасывании ноги на ногу - вероятно, картина всплыла в уме по контрасту к тону и фактуре трупно-серых, пылающих скукой кирпичей увиденной им трансформаторной будки, бессрочно закостеневшей в унылой прямоугольности, тогда как прочие дома и сооружения, изрезанные ветвями голой весны, пытались изображать ландшафт в костюмах варварски-изысканного смешения стилей, присущего городу. Вязкий туман, владычествовший ночью и утром, к вечеру иссяк и рассыпался облаками, сплоченными в подобия матричных структур, чьи столбцы пели архангельски белым - лишь какой-то заблудший трагически-баклажанный взмах над горизонтом когтисто рвал, точно Ницше парчу немецкой философии, благостную снежность. Математики, осенило Терпандрова у пирамидальной ели, никогда не задумывались о пространстве, объемлющем их идеальные образы, всяческие ординалы, полиномы, иерархии алефов, о том, в какой цвет оно окрашено и чем пахнет. Вдруг это материнское лоно, зачинающее от черного огня пляшущее многообразие - мягко-голубое и рыхлое, с ароматом банана? Терпандров, в джинсах и рубашке с длинными рукавами - они всегда вызывали у него легкий озноб стыда раздетости, в отличие от обрубленных по плечи поло, по праву свободных от пиджака или свитера - двигался вдоль стрелявшей машинами дороги. Несомненно, глупо было холить свое густое полувековое тело в качестве "нежного сосуда рассветных трансмутаций" (так пишет Филби в "Пирогидрономиконе"). Впрочем, судя по карте натальных светил, построенной по способу Тибериадеса, в миг появления его на свет южная лунная башня пребывала в Раке, а северная, естественно - в Козероге, что, кажется, долженствовало к концу пути преобразить его, рожденного в беззащитной бескожести твердопанцырных, в некоего полного сил и рассудительности атлета. Склон дня отмечен был креслом, чей мощный золоченый торс, похоже, много лет дожидался чести оранжево увенчаться львоподобным котом, привезенным Урсулой. "И коль не на этот раз, то, безусловно, в оный день, час и мгновение, только б не забыть в перламутровом интермеццо невысоко прожужжать темным кентавром и угодить в твое лоно". В полдень следующих суток, сложив кисти рук у лба, он полудремал за рабочим столом, и секундная стрелка часов размыто дергалась у левого глаза, будто хотела выдать себя за ресницу.
3
Энгровски-невинные бедра писсуаров и гипсовый цилиндр туалетной бумаги. Сфумато окна - купаж из летаргии крыш и бурых крон, прошитой сбивчивым бустрофедоном невыспавшихся фонарей, и сизого испуга стекла. Ушибленные впечатления обсыпАли, точно шарики шумерской игры "Спортлото", утренний мозг, вздутый мечтами о черном водовороте души Урсулы - запечатанный в ее блистательно пенном теле, со жгучим сожалением оставленном Терпандровым на румяном ложе в их доме, он вырывался туннелями зрачков, колыхаясь в радужках туманным отголоском. Встряхнув цепкие кисти рук, орудовавшие в лоне умывальника, и окинув коршуньим оком младенческий еще ландшафт рабочего дня, он одновременно почти автоматически пытался вскрыть скальпелем изощренности трепещущую разнообразием материю присутствия (Dasein). Надо заметить, что, безудержно предаваясь греху словоугодия и подкидывая его плоды в Сеть, он любил натыкаться на отклики в виде пародий, неуклюже-добросовестных, забавно царапавших его тщеславную снисходительность. Довольными водомерками раскатывали они по толще его текстов, смугло-синей, как чай ма-тонг. Он попробовал восстановить в памяти мерцающую гирлянду последних суток. Вчера небо до слепящих прорех отдраено было двуцветным - индиговым с озерами сахарной ваты - ветром, а сегодня в ранних сумерках слух тщательно исколот дождем, заставившим пустой асфальт пахнуть сырой рыбой. Белая мгла волчьего воздуха, напоенная холодной влагой. Мраморная, в прожилках, рукоятка зонта. Капля, свисающая с кончика его спицы, будто злосчастный альпинист с карниза скалы. Граненая, широкая в кости башня двенадцатиэтажки, нафаршированная туловищами, утварью и патокой вожделений, заскорузло покрытая кожей облицовки, некогда юной и белоснежной, а ныне оттенка грязного снега, обреченно несла безликость сквозь десятилетия славного абсурда, ощерившись на всякий случай кровавыми челюстями балконов. Кажется, она напросилась на портрет - к слову, портретирование домов превратилось в новую насущную неотложность Терпандрова. Засыпая, он успел увидеть в кристальном зеркале вод, как львиный зев давешнего писсуара вспыхнул бешеным бугристым пожаром. Урсула сумеет истолковать, решил он, ибо здесь нужна женская мудрость.
4
Ах да, сюжет, как я мог запамятовать. Кульминация, завязка. И герой обязан быть внятен и обозрим. Так учат Гомер, Геродот и Габриэль Гарсия Маркес, об этом же неустанно твердит Ванда Августовна из Когалыма. Он проворно шагал, почти подкрадывался, вслушиваясь, точно в тиканье тающего сердца, в матово-бильярдные удары подошв своих брогов о плитку, ну и какая там ясность, если даже дворники, завернутые в цвета Оранской династии, вылупливались на него египетскими божествами, смерчевидно расширяющимися в бездну, анх, жезл мой, ты облапошил нубийца-убийцу, о, чем бы заарканить актуальную масть облачных плоскогорий (кажется, кто-то подсыпал в фиолетовую краску сажи). Он подспудно досадовал, что взращенное им в молодости подобие журнала наблюдений, заполняемое полутонами листвы и формами неба, пропало втуне. На том берегу безводности улицы карминно надмевался многоочитый, хоть и узкоглазый банк, твердыня вечно юной иерократии со скошенным подбородком пилонов, обремененный обязательным со времен Хаммурапи геометрическим элементом. Вогнутость крышки черепа Терпандрова шершаво прожег переход мысли в картинку, бугрящуюся тонкими штрихами и бархатно-ореховую, а поле его взгляда рассек кшатрий на "мустанге", жилистом, со вздутыми бицепсами обводов, напоминавшем престарелого бодибилдера. Воскресенье блаженно подсвечено зеленоватым ужасом понедельника, он и Урсула валялись и растворялись в урчаниях, что рождались попеременно в их чревах и корреспондировались со смутными мандорлами древесного узора на жухлой дверце шкафа, матрешечно утягивавшими в провал шри-янтры. До того: креветки с пивом. До того: круглоносый нож кладет масло на черный хлеб, словно прослойку Чили меж Аргентиной и океаном. Купоросный скользкий огонь шелковых китайских шальвар. Это было вчера. И вот - вечер понедельника. Урсула. Дом. Организм тихо ревел, пока он подымался по лестнице, органы, осклизлые и цветастые, будто жабы, раздувались и сжимались, бултыхались и сталкивались. Она за дверью, в серьгах с огромными адальбертинами неверной огранки, оттенка кожицы молодых кабачков. Точка росы, тоска розы, ты знаешь толк в американских горках души. Секрет мастерства прост, союзное думание мозгом и плотью. Равновесие и солнце - лишь случайное плато, диковинный гапакс в книге его жизни. Какие еще, к лешему, сюжеты? Фабула одна - смерть, она же - ...
5
Вчерашнее небо, плотно и коряво замазанное гипсом, сорвано и сменено, подобно скатерти, на новое, лучшее. Колтун медузообразных корней, он же мыслительный жир мозга, медленно - так заторможена и узловатая ветка медной, отборной молнии, терпко-чуждой легковесным надрезам фантомного циана - пропитался и замерз неоспоримостью пронизывающе-потусторонней идеи, а именно: что за морок насиловал его и принуждал причислять себя к "гомо сапиенс"? Я - не человек, присудил, наконец, Терпандров. Мясистый кончик языка, оплетенный венами, башмаки из морщинистой кожи и написанные книги во внимание не принимаются, ибо глаза беспощадно выдадут правду. И действительно, он ополоумел, примирившись со своей втиснутостью в тесный саркофаг туловища, головы и конечностей. Между тем мысли, откромсанные от этого вошедшего в него философского монолита, желтые, как моча, клочковатыми псами поскакали оплодотворять рыхлую данность. Днем не случилось ничего примечательного, кроме легкого изнеможения от бешенства света и перехода в паганизм, а серебристым вечером, он и Урсула, молчаливые и собранные, стояли в лесу, на дне огромной чаши оврага. Странно искривленные верхушки голых крон, точно крюковатые пальцы сведенных ладоней, смыкались, образуя капиллярную сеть, залитую жидким холодом склоняющегося солнца. Обряд. Ножны, нож. Обнаженность. Земля. Яйцевидный огонь. Ее отец - рыжебородый моряк, мелькнуло в памяти. Когда они раздумчиво, чуть шатаясь, брели домой, пузырь луны вскарабкался по стеблям деревьев и, украшенный брутальным шармом раннего, еще не убийственного ущерба, заскользил по шершавой ткани юга. Кругом в ясной тьме цвели кавказские туфельки, сапфирные, пахнущие молоком. Он вдруг понял, что в одиночной камере воображения пишет не черным по бледному, а негативом - снежным пламенем по поверхности ночи. Забавно, на днях некто обнародовал позорную тайну - он, Терпандров, выпекает тексты с помощью искусственного разума. Массы прозрели мгновенно. "Это откровение. Ах, а ведь мы ему так верили!" - жарко закудахтала Вита Ноябрева, вождь ячейки скудомлынских поэтов. Он посмеивался, пия ворсистый кофе. Суббота. На тумбочке у кровати стоят два зеленых ребристых фужера, тяжелых, будто каменных, с выжатой кровью цитрусов, легшей слоями: контрабас, виолончель, скрипка (грейпфрут, апельсин, лимон), и вот она, Урсула, нагая и белая, почти прозрачная, заходит в комнату, шорох ковра, острое чувство - так было, и так будет. Потом второй наплыв всколыхнул вязь нейронов и синапсов его кортекса. Кто изобрел дикое слово "истина", эту мертвую шкуру священной змеи? Вечное биение мгновения есть божество. Хочешь избавиться от долгов - придется стать метафизическим банкротом. И пуститься в плаванье.
6
Ему пора выходить. И он вышиб себя из оливковой, с гнильцой, курослепости подъезда, будто разворотил изнутри и отверг тяжкую сладость материнского чрева, и, сдержанно-алчно ощупывая нервами подошв ботинок ороговения асфальта, кое-где перебиваемые костными заплатами плитки, споро зашагал по троттуарам, прохладным и еще не впавшим в жаркую кому. В ушах пел гонг легкого удара пестика о внутренность чаши, Урсула забавлялась, отмечая этими склянками зарубки на коже времени. Сквозь написанные выпуклой синей тушью стволы пепельнолистых флегреций, насаженных меж шершавых лип - в растительном царстве местообитания Терпандрова юг и север счастливо взаимосцеплялись - ему поблазнился узкий и полупрозрачный, чуть текучий силуэт. Подойдя ближе, он рассмеялся тихо, поняв, с откровенным облегчением, что это одиноко торчащий обрубок дерева. Неверный, призрачный час! Грейпфрутовый мрамор рассвета, пропитанный благородной пыльной крошкой, невостребованный пустым городом, вкупе с нестерпимо-осколочно сверкавшими непотушенными фонарями, рождал избыток люминозности. В окне автобуса слоисто бежал назад ландшафт, и каждая его страта струилась с разной скоростью - от калейдоскопа ближних фасадов, яснооких и пучеглазых, ряби листьев, индустриальных вкраплений с их гладкими животами, зигзагами и зазубринами - до почти застывших коробок и башенок, зубчато тающих по кромке высокого скайлайна. Ему вспомнился отрывок из "Возничего" Фултона: "румяная громада Буколеона в дымке на горизонте, чудовищный керуб на крыше кажется парящим без опоры". Сегодня впервые несколько лет он не упустил между пальцев памяти воду сновидения - и это оказалось продолжением его стержневого сна. Все его знают, вкратце: глаз над морским побережьем, черный кубок на лиловом постаменте, сотканный срезами глазной радужки, нечто в стиле иллюстраций к Дайсоновым Парадигмам. Теперь, обогащенный мудростью любовных утех с нею, он знал, что кубок должен наполниться его мужским эликсиром, изливаемым силой созерцания красоты, глаз же возникнет на поверхности, подобно серебряной рыбе. Дома Терпандров, обнимая Урсулу, хлопнул стопку ликера, а после записал:
"Ему уж время идти. Он выстрелил собой из маслянистой мглы парадного, как если бы взорвал и покинул вязкое злато утробы матери. Со скрытым вожделением пальпируя подошвами башмаков нежный асфальт, перемежающийся панцырем плитки, он быстро пошел по троттуарам, еще хранившим звонкость ночи перед погружением в летаргию зноя. Где-то глубоко в горле, на стыке носоглотки, слуховых лабиринтов, и мысли, мерцал отпечаток щелчка палочкой о тонкую чашу, это Урсула шутя исполняла роль звуковых часов. Иззелена-красные ветви виттенбаховых флегреций, разросшихся промеж старых лип - благо, его географическое обиталище удачно споспешествовало слиянию северных и теплолюбивых видов - не то окутывали, не то раскрывали некий колыхавшийся абрис. С замиранием подходил он к нему, еще не веря, что это лишь остаток спиленного дерева. Фантомная минута! Розовое, прошитое прожилками золы зеркало восхода, ненужное спящему городу, соперничало с дробинками непогашенных фонарей в сотворении чрезмерной светлоты. В окне автобуса скакал назад урбанистичный пейзаж, разделенный, в строгом следовании канонам классической живописи, на передний, средний и дальний планы, разнствующие преобладанием умбры, веронеза или сиены в сочетании тонов. Глядя на зыбкость граненых строений по линии окоема, он мысленно процитировал "Подругу космократора" Фонсеки: "румяная громада Буколеона в дымке на горизонте, чудовищный керуб на крыше кажется парящим без опоры". Тот сон, что он видел утром - и запомнил впервые за много лет! - являл собой толкование его корневого сновидения. Оно общеизвестно. Глаз в пустом фиолетовом небе над морем, кубок, составленный из отслоений глазного ириса, в общем, что-то вроде гравюр к Парадигмам Дайсона. Сейчас, по опыту насладительных игр с нею, он знал, что в этот кубок, поднимаемое, словно из артезианских пучин, лицезрением прекрасного, должно пасть его семя, глаз же, ртутная рыба, проступит на жидкой плоскости. Прийдя домой и выпив из уст Урсулы вина, он набросал следующее: "Пора отчаливать. Он изблевал себя из потемок ротовой полости дома, точно вырвался из густого масла утеруса, и, осязая подошвами туфель упругую корку асфальта, перемежающуюся наростами плитки, двинулся по троттуарам, блаженно отдохнувшим от гипноза пылающего полдня. Змеевидные всполохи flegretia vulgaris, оттенявшие шероховатость бархатно-серых лип - к радости, провинция его жительства благоприятствовала бракосочетанию южной и северной флоры, о чем упоминал еще средневековый землеописатель Мизан ан-Набим - беременны были..."
7
Друг к другу прохладной обшивкой черепов, его гибкие пальцы спросили Урсулу "щека это или уже обморок кобальтового велюра, истаявшего кружевом?", они впечатывались в желтую, будто маленький валун, подушку с вышитым морским ежом, или, вернее, с шипастыми румбами компаса. Прежнее было скульптурным, сизо-зеленым, охристым, иногда, впрочем, процарапывалось до хрустящего пепла, оно вращательно текло упругими барельефами сквозь одно полушарие его гермафродитной двухкамерности, но теперь прежнее отошло - так с устрично-нежного яйца сходит лопнувшая скорлупа, итог свадьбы воды и огня в королевском чертоге кастрюли. Терпандров, голый, с бугристой, как пемза, щетиной шахматной окраски, медузой распластался у раскрытого окна, оттуда несло гнилостной свежестью, сладкой, точно чума - опасное, но непреоборимое наслаждение. Растворяясь, он, наконец, обрел завершенность форм. "Мы дети хаоса и ананке", шепнул он метрдотелю, в то время как Эстебан принимал лоснящийся, словно виниловая пластинка, цилиндр и трость с богиней Баст на набалдашнике. Особый кабинет в "Огигии", отделанный терракотой и строгой бронзой, удачно оттенявшими ее лиловое платье и подобные темному пламени костра под углями волосы, полон был отражений электрических свечей на выпуклых бедрах предметов и в вогнутых глазах зеркал. "Мактуб", произнесла она - или ему послышалось? Потом они гуляли по Индепенденсии. Купол неба напоминал вывернутую наизнанку лысую голову, отшлифованную на темени, но обросшую пурпурным лишайником облаков на висках и затылке стран света. Пустая тайна небес равна его мучительному страху нагого и прямого слова. Башня Библиотеки на площади Консерваторов по обыкновению родила в нем трепет. Все, что выше десятого этажа, несомненно, принадлежит царству Гипериона. Очнулся он длинной мумией, завернутой в плед, и Урсула наливала рыбий жир в оловянную ложку. У него, кажется, жар. Тучи с севера бурной бурой магмой затопили клинья лазури на стекле. "Сегодня мы ели омаров", улыбнулся Терпандров.
8
Ухо слышит вечнобегущие в недвижности формы, сетчатка страстно осязает кожу предметов, кожу младенческую, млеющую и рдеющую, иногда заскорузлую и песчаную, цветовые пупырышки мокры от наслаждения - все это, полумертвое до вокзальной теофании Урсулы, мерцает теперь и потрескивает, подобно нежно наэлектризованному скальпу под вдумчиво ерошащей его ладонью, и муха, вырезанная из синей хризоколлы - племянница Терпандрова, обновленная в водах мистерий - стучит крючьями ног по географии асфальта, возможно, у нее иссяк керосин, а может, она пытается вырулить на взлетную, огромные, точно звезда Денеб, сферические соцветия голландского лука - пурпурные тюрбаны, венчающие нагие стебли - на холсте стены молочного кирпича, нагретой полуденным, пахнущим сеном теплом, стразы минувшего дождя от Сваровски, чудом не соскальзывающие со змеиных языков вечерней травы, и я знаю, записал себе Терпандров, что томление - питательный бульон сновидений, чем оно гуще и благоуханнее, тем огневиднее черное сияние сна, о Урсула, возродительница онейрической памяти, ведь в том сне дева послала к сестре, отделенной тонкой и непроницаемой плевой инобытия, двух бабочек, она в другом мире, но вернулись и спикировали на нее две осы, сотканные из дыма, хотя в запретной глубине подразумевается, что все было наоборот, здесь какой-то темный ребус, толпа собралась поклониться тому нерожденному, кем тяжела была сестра, перед гигантской колыбелью, похожей на инопланетный космический аппарат, с многоугольниками стекла, разграниченными рамами не то палисандра, не то тикового дерева, и сон этот, как цветная капуста, бел и безвкусен при первом засосе, но поистине нуминозно его послевкусие, решил Терпандров, и насколько холоден он в дневном буквомарательстве к сюжетной изощренности, настолько архитектоника вещи являла себя завершенной и совершенной, до дрожи согласной - во снах, а в подоплеке неизменно тайна и сладкий ужас, утренний альков насыщен мускусом, читая алхимические гимны Бангальтера, переведенные, якобы, со средневекового санскрита, он ощутил мягкую и гибкую, будто алюминий пивной банки, мембрану меж словами-символами и реальностью магии, не мешающую пониманию, а воздух, тем временем, охладился, они смотрят в окно, а потом выходят на улицу, небо взморщилось вздутиями - торс культуриста (стиральную доску оставим на будущее) изысканного исчерна-сизого тона, облицовка, одежда знатных домов, и голые шкуры прочих набухли бархатно-чугунной влагой, игрушечность красной и желтой окрасок машин, прижавших в страхе ушные раковины зеркал, стала столь очевидной, что...
9
Пустота (скри)пела ее башмаками, скроенными ладно, наподобие языков вегетативного пламени, из замши гелиодельфийского рогача. Иногда они могли унести ее в землю Офир, а возвращалась она, оседлав сотканную из малиновой слепоты молнию, к закату, с ларцом, полным желтых треугольников семян анемолунарии, или морщинистой дробью фиолетового перца, или мускатными орехами, похожими на бутылочные пробки. Густой и тягучий, точно у мартовского кота голос Терпандрова окликнул: "Есть хочу!", кот же по рождению молчал и мерцал рыжим золотом. И вот на плиту водружен надраенный до зарева корабельной меди котел в форме перевернутой мертвой головы. На столе, на толстых разделочных досках лежали длинные куски ажурного мозга герцинского вепря. Пряности взорвались бетховенскими красками. Урсула в платье ночи с узким, но бесконечным декольте молола в кофейной мельнице черную соль, Терпандров в балахоне помешивал варево мечом. За окном лиловый ветер вздувал медузы древесных крон. "Как только воздух напитается тонким огнем, готов будь к левитации". И вписав утром эту заключительную фразу в алую поваренную книгу, Урсула закрыла ее.