Друг к другу прохладной обшивкой черепов, его гибкие пальцы спросили Урсулу "щека это или уже обморок кобальтового велюра, истаявшего кружевом?", они впечатывались в желтую, будто маленький валун, подушку с вышитым морским ежом, или, вернее, с шипастыми румбами компаса. Прежнее было скульптурным, сизо-зеленым, охристым, иногда, впрочем, процарапывалось до хрустящего пепла, оно вращательно текло упругими барельефами сквозь одно полушарие его гермафродитной двухкамерности, но теперь прежнее отошло - так с устрично-нежного яйца сходит лопнувшая скорлупа, итог свадьбы воды и огня в королевском чертоге кастрюли. Терпандров, голый, с бугристой, как пемза, щетиной шахматной окраски, медузой распластался у раскрытого окна, оттуда несло гнилостной свежестью, сладкой, точно чума - опасное, но непреоборимое наслаждение. Растворяясь, он, наконец, обрел завершенность форм. "Мы дети хаоса и ананке", шепнул он метрдотелю, в то время как Эстебан принимал лоснящийся, словно виниловая пластинка, цилиндр и трость с богиней Баст на набалдашнике. Особый кабинет в "Огигии", отделанный терракотой и строгой бронзой, удачно оттенявшими ее лиловое платье и подобные темному пламени костра под углями волосы, полон был отражений электрических свечей на выпуклых бедрах предметов и в вогнутых глазах зеркал. "Мактуб", произнесла она - или ему послышалось? Потом они гуляли по Индепенденсии. Купол неба напоминал вывернутую наизнанку лысую голову, отшлифованную на темени, но обросшую пурпурным лишайником облаков на висках и затылке стран света. Пустая тайна небес равна его мучительному страху нагого и прямого слова. Башня Библиотеки на площади Консерваторов по обыкновению родила в нем трепет. Все, что выше десятого этажа, несомненно, принадлежит царству Гипериона. Очнулся он длинной мумией, завернутой в плед, и Урсула наливала рыбий жир в оловянную ложку. У него, кажется, жар. Тучи с севера бурной бурой магмой затопили клинья лазури на стекле. "Сегодня мы ели омаров", улыбнулся Терпандров.