Я еду в автобусе. Мне двадцать лет. Я некрасивая: лицо блином, доброе (это нынче не модно), губы толстые, какие-то приплюснутые, будто в детстве кто-то ладонью припечатал, да так и осталось, на брови лишь намёк, нос чересчур широкий, мужской, руки-ноги как спички, а телом я плоская. Мать-природа с моей фигурой напутала. Мужчины, которых принято считать приличными, меня почти не замечают. Зато ко мне радостно цепляются разные отморозки и хулиганы, таящиеся в гулких арках и подворотнях и требующие у запоздалых прохожих закурить. Как ни странно, они принимают меня за свою, хотя их-то рожи добрыми не назовёшь. Может быть, они думают, что при скрещивании со мною у них получится среднее арифметическое, годящееся для счастливой жизни. Однако я должна их разочаровать.
Я вздыхаю от счастья: меня полюбил очень умный философ, аспирант Махлеев.
Он говорит, что я замечательная философская девушка.
И часто повторяет, что я добрая.
Да, правда. Я добра к Махлееву, я предана ему как собака. Если на него нападут хулиганы из подворотен, я буду до смерти защищать моего Махлеева. Я страшно добрая!
Ещё мой милый говорит, что я гордая. Мне нравится, как он это говорит, и нравится быть гордой. Я не переношу унижения. Там, где начинается унижение, доброта заканчивается.
Итак, я еду в автобусе. В помятом вонючем ЛиАЗе года выпуска восемьдесят какого-то. Его пора списать на металлолом. Днище ухает, стенки дребезжат, люки сверху лязгают, дверцы смыкаются лишь наполовину. Почерневшие сиденья исписаны и изрезаны Васями, Сёмами и Элеонорами. Обожаю автобусы!
В автобусах прессуется воедино жизнь разных людей. Наблюдать её интересно и поучительно. Управляют спрессованной жизнью двое: шофёр и кондуктор. Около трёх лет тому назад Гайдар объявил в России свободную рыночную экономику. За эти годы шофёр и кондуктор стали от рынка злые. А злость - чувство, каким тянет поделиться.
Мой философ Махлеев построил теорию: будто источник всех человеческих бед, страхов, злодеяний, конфликтов и кризисов - недоверие. Недоверие сплачивает людей, сплачивает на особой, извращённой основе, и вместо созидания люди рвутся разрушать.
Уничтожено доверие - и миром правит ложь. Человек боится жить. Боится человека. Прикрывается пачками беспрестанно размножаемых бумаг: законами, актами, договорами, инструкциями, нанимает армию ловкачей-юристов. Страхуется от обмана многими способами и постоянно изобретает способы новые. Не важны человеческие свершения, а важны документы с датами и печатями. Человек докатился до того, что бумагами подтверждает собственное существование. Унизительно, когда тебя проверяют, когда заставляют предъявить паспорт, билет или принести справку. Значит, тебе не доверяют. Тебе, в сущности, объявляют, что ты неблагонадежен, что у тебя дырявая совесть, что ты способен обмануть и подвести. Взаимное недоверие исключает уважение и порождает страшное унижение. (Эпитет "страшное" философ позаимствовал у меня.) Стоит убрать от людей недоверие и его следствие - унижение, и жизнь наладится. Убрать целиком не выйдет, но надо сменить установку.
- Между людьми не станет бумажных границ, - говорит Махлеев. - Люди будут интересоваться друг другом, станут жить духовно, а не доказывать своё существование справками. Девять десятых чиновников сократится. Эти девять десятых работают ради недоверия и привыкли унижать; унижение просителей они вменили себе в обязанность. Надо отменить юристов. Отказаться от договоров, расписок, справок, удостоверений, билетов в кино, кассовых чеков. Представь: ты купила сапоги, чек потеряла, а у сапога отлетел каблук. Ты приходишь в магазин, продавец требует чек. И жестоко улыбается: "Без чека претензии не принимаются. Мы не уверены, что товар наш". Продавец унижает тебя вдвойне. Во-первых, по его оскорбительным словам выходит, что ты лгунья. Ты беззащитна перед нахалом: его способ жизни защищает неправедный закон. Во-вторых, не ты обманываешь, а продавец тебе лжёт: всучил худой товар и отказывается от соблюдения гарантии. Так вот, - подытоживает Махлеев, - надо сменить установку: не должно быть чеков, квитанций, автобусных билетов, а должно царить доверие и уважение...
- Автобусных билетов? - перебиваю его я. Не знаю, почему меня задевают именно автобусные билеты.
И вот я на сиденье, смотрю в забрызганное окно. Думаю о доверии.
Доверие - чувство хрупкое, нежное. Его надо оберегать, защищать. Я спрашивала у моего философа, как быть с теми, кому нельзя доверять, кто обманывает и унижает. Он печально сказал, что там, где нет доверия, непременно случается беда. Унижающих надо наказывать. Обязательно наказывать. Чтобы не были примером, ведь зло ужасно заразительно. Оно вроде гриппа. Пришёл на службу один гриппозный - и отправил на больничный лист сорок бывших здоровых (больничные листы, кстати, тоже надо отменить). Обманщиков мало, но они правят бал, потому что презирают совесть, бьют ниже пояса. Наказание - часть пути на смену установки.
Махлеев - смельчак и бунтарь. Он сам не догадывается, какая мощная сила сидит в его живительной теории. Да, мой философ не Лев Толстой.
- Остановка "Школа"! Следующая "Мебельный магазин"! - звонко объявляет за моей спиной кондукторша. Ох, эти остановки в микрорайонах! Что там дальше? Больница? Детский сад? Гастроном? Сберкасса?
- Кто не обилетился, оплатим за проезд, - говорит кондукторша специфическим языком, далёким от норм родной речи. - На линии контроль. Девушка! - Кондукторша стучит кулаком по моему плечу. Это обидно - кулаком. Как по столу! - У вас уплочено?
Я поворачиваюсь к кондукторше, смахиваю кулак с куртки:
- У меня проездной.
- Так предъявляйте! Ишь какая!
- Зачем?
- Затем, что он для того и существует, чтоб предъявлять!
- А как же доверие? - говорю я. - Я, например, вам верю. Не прошу показывать какое-нибудь кондукторское удостоверение.
- Я рассусоливать тут с вами не собираюсь! - кричит кондукторша. - Автобус сейчас остановим, и сойдёте! Платить нечем - значит, пешочком, ножками! Какие мы умные, оказывается! А я-то сволочь какая! Недоверие-то какое к людям! Оказывается, надо просто спросить - есть билет, да? - и хорошо, и гуляй, Матрёна! Кругом все честные и порядочные! А ты, душка, самая порядочная, самая правильная! У тебя все в школе списывали, да? Отличница круглая была?
- У меня проездной. - Я чувствую, что краснею, будто провинилась. На нас с кондукторшей смотрят: сбоку - мой сосед по сиденью, сидящий с края серо-седой мужчина в сером пальто, с серыми усами (мужчину хочется раскрасить), и спереди - держащийся за поручень парень: невысокий, ражий, с тяжёлой кубической фигурой, словно придавленный. Страшноватый парень. Вот такие парни на меня и таращатся. Глядят, как на собственность.
- И не стыдно? По-твоему, не нужно билет предъявлять? - Кондукторша ухмыляется. Видимо, от созерцания моих щёк. Щёки мои горячи и наверняка покраснели.
- Главное, чтобы он был. - Пальцы мои холодеют. Пальцы холодные, щёки горячие - вот такая я.
- Выпендриваешься? Думаешь, управы на тебя нет? Все показывают, а она не показывает! Проездной ей лень достать! Да нет его у тебя! Проскользной!
Я молчу. Мои пальцы совсем холодные.
- Ну хорошо!.. - бормочет в нос кондукторша. - А ну, посторонись! Посторонись! - Толкнув ражего парня, кондукторша протискивается к кабине водителя. - Паша! Паша! - перекрикивает она рокочущий и стучащий двигатель. - Тормози давай! Безбилетников будем высаживать! Зайцы у нас!
- Зайцам не место в автобусе, ведомом ударником капиталистического труда, чей труд неоднократно отмечен высокими и низкими стаканами! - выдыхает в микрофон шофёр.
Автобус съезжает на обочину. Стоящие пассажиры откатываются вправо, кренятся, валятся на сидящих. Голос водителя трещит в динамике:
- Покуда зайцы не заплатят, не поеду. Армейский принцип: все за одного!
Он глушит двигатель.
- Ты давай в игрушки не играй, - говорит мне седой сосед. - Разболталась молодёжь! Плюёте на окружающих!
Повернув голову градусов на десять, я объясняю седому, что плюю не я, плюёт шофёр. Не я остановила автобус, а он. Шофёр унижает вас, развлекается издевательством. Вы боитесь его, как боятся тех, от кого зависят. (Мой голос твердеет, обретает звучность. Так и должно быть: я ведь не политик и не экономист Гайдар, я верю в то, что говорю.) Вы унижаетесь, потакая шоферу. А я - мишень для трусов.
- Почему мы должны показывать билет, а ты не должна? - растерянно спрашивает седой. Своих слов у него нет, он повторяет за кондукторшей.
- И вы не должны! - почти кричу я, косясь на седого, но следя за ражим парнем. - Очнитесь! Никто не обязан унижаться! Заплатили - так пусть вас везут! Вы же люди, не материал!
Ражий расталкивает пассажиров. Он не пробивает путь боком, не говорит "извините, простите", а взламывает человеческую массу широкой грудью. Я представляю, как в лесу он застрял бы меж сосен. Сосны приходят мне в голову потому, что лицо у ражего цвета (да и вида) сосновой коры. Я смотрю в маленькие глаза нахала, посаженные тесно, к самой переносице: они в красных прожилках и слезятся.
Кулак ражего пахнет вялеными чебаками. Я нюхаю кулак, а смотрю в красные глаза. Пассажиры молчат. "Зло заразительно, как грипп, - говорит мой философ. - Наказывать, обязательно наказывать".
Кулак ражего медленно разжимается, и я вижу, как на сгибах ладони, словно в протоках, скопился грязный подвижный пот. Другая ладонь появляется не сразу: ражий отдаёт кому-то бутылку с пивом.
- Ну, подружка, мне самому достать твой проездной? - Харя наклоняется, придвигается к моему лицу. - Слышь, а ты девочка ничего!
Я же говорю, что нравлюсь хулиганам. Но только мне до них никакого дела нет.
- Штраф и пиво - с меня, - заявляет этот квадратный тип. - Столкуемся?
- Иди с шофёром столкуйся, - отвечаю я.
- Ах!.. - по-бабьи вскрикивает ражий и выпрямляется, как от удара.
- Тебе следовало бы доверять мне, - говорю я, ногтями вцепившись в сумочку. - Слышал про философа Махлеева? Умнейший человек. Он знает всё про автобусные билеты. И о твоем будущем знает. Мы сегодня говорили о тебе.
- Н-ну ты, л-лиса бур-рая! - рычит ражий. Он медленно тянет ко мне руки, кажется, размышляя, куда бы их применить. Скорее всего, он тупой, и мучительно соображает, как со мной расправиться. Вырабатывает сценарий.
Глядя в его красные глаза, я достаю из сумочки маленький, матово-чёрный, с виду не настоящий револьвер Р-92.
Мне нравится игрушечность, детскость оружия. В оружии уже заложен элемент недоверия. А в револьвере, похожем на детский, в руках девушки с добрым некрасивым лицом, содержится двойной запас недоверия. Прав Махлеев: где недоверие, там беда.
Ражий смеётся. Короткий чёрный ствол упирается в его живот.
- Предупреждаю: не шучу, - говорю я. - Убью.
У револьвера нет затвора. Он - внезапное оружие, оружие гордых. Не важно, что в барабане Р-92 всего пять патронов. Мёртвые патронов не считают.
Мокрая, солоноватая ладонь ражего залепляет мне рот. Вторая ладонь давит на грудь. Седой даже и не думает вступиться. Может быть, на моей груди ражий будет искать проездной билет. Не будет.