Однажды он пришел ко мне и, смущенно улыбаясь, попросил дать ему Гессе - "Степного волка".
- Ты читал? - задал он вопрос, показывая на собрание сочинений, стоявшее у меня на книжной полке.
Четыре томика Гессе я приобрел в институте усовершенствования учителей, куда забрел совсем по другой нужде - хотел посмотреть методические руководства. Это было счастливое приобретение.
- Он там что-то о волке написал. Как вещь, стоящая? - небрежно поинтересовался он.
Мне почему-то показалось в то мгновение, что ему очень хотелось, чтобы я похвалил роман.
- Нам давали его читать в университете, в обязательной программе, - сказал я. - Помню: тогда казалось, что "Степной волк" написан о нас. Я его недавно перечитывал, с большим удовольствием.
- Можно его взять?
- Конечно.
Затем пришли еще люди, мы играли всю ночь в преферанс, наш традиционный, на четверых, а утром он ушел к себе, унося второй том из собрания сочинений.
Мне всегда было интересно, что он читает. Я знал - книги о рок-музыкантах, современные детективы, опусы из серии боевой и приключенческой фантастики. И вот теперь, неожиданно - Гессе. Почему он? Запоминающееся имя? Или что-то еще? Человек открывался неожиданной стороной, и мне казалось интересным понять его.
Книгу он вернул через две недели. Не пролистал ее на досуге, не повертел в руках мимоходом, но и не бросил на дальнем углу стола, от скуки забыв о ее существовании. От Гессе пахло табаком, когда он возвращал "Степного волка".
- Сильная вещь, - только и сказал он.
Я представил его лежащим на своем диванчике, стоявшем изголовьем к окну, за которым - он жил на втором этаже - грохотали трамваи, раздавались шаги идущих в магазин людей. Он держит книгу в руках под головой подушка, нога закинута на ногу... Звучат ли в его душе те созвучья, которых он ищет в книге?
Здесь я мог бы напридумывать параллелей в его судьбе и судьбе Гарри Галлера. Уж чего проще: кто из нас не блуждал по темным улицам своей жизни и не ощущал себя потерянным незнакомцем, чужим во вселенском маскараде. Однако это было бы фальшью по отношению к нему.
И еще раз возник Гессе в наших отношениях. Стояла ранняя весна: над головой - ликующее солнце, под ногами - прозрачно-коричневые ручьи, бегущие среди стылых снежных полей. Он болел, неделю провалялся дома, никуда не выходя и ни с кем не общаясь. Потом, кажется, пришел в себя, стал появляться у друзей. Ко мне зашел, еще не вполне хорошо чувствуя себя, бледный, с чуть замедленными движениями; несмотря на какое-то постоянное вслушивание в себя, он выглядел человеком, чей внутренний стержень не был сломлен.
Что он мне сказал, я точно не помню, прошло ведь два года. Когда-то я рекомендовал ему "Игру в бисер", и теперь у меня сложилось впечатление, что он боится не успеть. Он сразу же спросил о ней.
- Да, конечно, - отвечал я. - Вещь интересная и такая "размыслительная". Читаешь неторопливо и думаешь...
- Можно ее взять, на недельку?
- Читай, сколько потребуется...
Вероятно, история Йозефа Кнехта была для него очень важна. Вы еще не знаете одного: седьмой год он проводил с сознанием, что скоро должен умереть. Мы никогда не видели в его глазах страха.
Он видимым образом удивлялся своей болезни. Во все годы, которые мы провели вместе в школе, он лишь однажды пропускал занятия из-за ангины. Когда его отправили служить в Германию, мы считали, что нашему другу повезло: повидает заграницу, какого-нибудь барахла оттуда привезет, потом женится. Его девушка жила в соседнем дворе. Весь май он с друзьями ходил на речку, гулял по центральным улицам города, вечерами они сидели на лавочке у подъезда и пели под гитару. После восьмого класса он пошел в музыкальное училище. Еще они ходили на игровые площадки детского сада, это - если какая-нибудь старушка высовывалась в окно и начинала орать на них, возмущенная полуночными концертами. В детском саду они никому не мешали, сидя в любимой беседке, переживали вместе с Кинчевым, Шевчуком или БГ. Сторож был стар и глух, рано укладывался на боковую и ни на что не обращал внимания.
Его девушка жила в соседнем дворе, она везде ходила с нами, играла в футбол. Она была на два года моложе. Русые волосы, заплетенные в косу, открытый, непокорный взгляд, характерный прямой нос, чем-то напоминающий античных женщин. Не сказать, чтобы она отличалась какой-то внутренней красотой, просто была свежа, миловидна, задорна, какими и бывают по обыкновению шестнадцатилетние девушки.
Дворовая романтика непременно включает в себя песни о верной любви, об ожидании девушкой парня, ушедшего в армию. Или же наоборот - о том, что никакой верности чувств не существует. Как сказала совсем недавно моя знакомая, девушка шестнадцати лет:
- Любви нет на свете. Так написано на заборе, крупными буквами, и я подпишусь под этими словами!
Меня и ее разделяли целых тринадцать лет. Мы сидели в романтического вида беседке на берегу маленькой речушки. Время приближалось к полуночи. Я с легкостью увел ее от официального (конечно же!) поклонника, который в недоумении искал теперь свою возлюбленную. Мы собирались купаться - ах, чудо как хороши июльские ночи!
Любви нет на свете, но отчего мы относимся к ним с любовью...
До ужаса, до отвращения банальная история. Русоволосая девушка прекратила переписку на четвертом месяце его службы. Извини, мой дорогой, у меня теперь другой. Ты прости меня, прощай, о хорошем вспоминай. И так далее. Друзья поинтересовались: а что, может, ей мордочку набить? Он ответил, один раз, чтобы не смели, - и больше не упоминал о ней в письмах.
После дембеля, вернувшись в родной город, отправился к ней. Она в то время перешла уже к третьему мужику. Потеряла немного свежий вид, стала слегка подержанной.
- Давай все забудем и начнем нашу жизнь заново, - сказал он.
- Ты прощаешь? - спросила она. Косу она давно отрезала, предпочтя ей прическу каре.
- Прощаю.
- Спасибо, ты великодушный.
Все лето после демобилизации он странно покашливал. Наконец не выдержал и пошел к врачам. Если бы то оказался туберкулез! В поликлинике посмотрели на его анализ крови и ...
- С таким анализом не живут, - только и сказали.
- И когда же умирать? - попытался пошутить он, еще не веря.
- Возможно, завтра...
Их часть обслуживала радиолокационные станции. Вместо двух недель дежурства он сидел вблизи установок почти три месяца. Из-за чего-то о них просто забыли. Одного солдата прямо с дежурства увезли в госпиталь, где он вскоре и умер. Только тогда группу сменили...
Та девушка, с которой он хотел связать свою жизнь, отказалась от него второй раз. Он был очень горд и ничего не рассказывал, но разве существует на свете что-либо тайное! Мы узнали, что она ему сказала. Она не стала врать, придумывать несуществующих мужчин. Узнав диагноз, она просто сказала:
- Извини, мне нужен здоровый муж.
Он никогда потом не произносил ее имени. Словно бы и не было ничего.
Конечно, он пил. Мне кажется, на его месте мы сошли бы с ума. Мы все уже учились в институтах, многие женились, впереди открывались новые горизонты; мы готовились к самостоятельной жизни, работе, верили в то, что обрели любимое призвание; мы все постоянно влюблялись и так же часто разочаровывались, каждый раз искренне надеялись на долгожданную улыбку судьбы... Любая трагедия казалась по прошествии недели незначительной, потому что впереди были месяцы и годы новых обретений себя. У него этого не было. На самодельной деревянной полочке, среди аудиокассет, лежала корочка инвалида. Нас ожидали другие - удостоверения инженеров и мастеров, дипломы вузов...
Мы никогда не задумывались над пропастью, которая разделяла нас. Люди с каким-то протестующим неверием воспринимают всякую вещь, которая отнимает их от остальных. Даже обыкновенные очки, посаженные на нос - в детстве или в старости, все одинаково, - вызывают в человеке странное ощущение и неуверенность. Очки можно снять. Получается это слегка фальшиво, но вполне приемлемо и, при должной тренировке, незаметно. Но как снять чувство обреченности...
Красное вино пользительно для здоровья, говорили ему врачи.
Ему можно было спать по утрам, мы же, мучась похмельем, шли на лекции. Теперь я не знаю, кто из нас мог завидовать другому.
Он заново создавал свой мир.
Его было легко судить со стороны, но так же легко было и ошибиться. Мир вокруг него сдвинулся, изменился, не стал плохим или совсем никудышным, просто - стал другим. Одни называли его существование растительным: мол, подумаешь, что там такого - водочка, преферанс, кассеты и компакт-диски... Другие с интересом фиксировали хронометраж его жизни, это ведь только кажется, что мы - сами по себе, а на деле на нас направлены десятки глаз. Странно, он живет целых два года с такой болезнью! Или: он так любил футбол, удастся ли ему посмотреть чемпионат Европы? Или: ... Или... Третьи даже возмущались: красивый человек, женился бы, завел детей, в заботах бы и дотянул до старости! А так - что за цель перед ним...
Целью стала сама жизнь.
Рассуждения о благородных книжных героях красивы и правильны. Герои осознают хрупкость человеческого бытия, надеются на лучшее, страдают. Мы страдаем вместе с ними, но в любой момент можем закрыть книгу и с нею закрыть наши побуждения. Смех литературного персонажа редко бывает похожим на хриплое квохтанье прокуренных глоток.
Целью для него стала жизнь.
В детстве, юности он мог позволить себе пренебрежение к другим. Он действительно был умным, сильным, красивым, он подавал надежды. Он шел по жизни как герой, парадным шагом, незаметно теряя свои таланты, однако вместо одних тут же находил, открывал другие. Так случается - лидер редко замечает маленьких людей.
В последние годы, осознав ужас возможного небытия, ужас собственного отсутствия, он стал не героем, но человеком. Его прекрасный мир сократился до незначительных пределов, до колеблющихся промежутков между приемом лекарств и сеансами химиотерапии. Его гордое сознание было поражено необходимостью входить в зияющую черноту наших подъездов, когда тебе изменяет зрение, играть на гитаре, когда тебе отказывает слух, наконец, просто, без посторонней дружеской помощи садиться в автобус, когда все смешалось в голове после инъекции сильнейшего препарата. В этом состоянии не оставалось места никакой романтике.
Мы узнавали нового человека.
Быть может, внешне мало что изменилось. Все то же увлечение роком, тот же любимый кофе, те же друзья... Как и в юности, на него временами находила неподражаемая загадочность, он словно бы маску надевал, за которой скрывался в только ему известном убежище.
Как часто мы утомляли его, и он уходил - чтобы на следующий день вернуться. В этих возвращениях - мы едва ли умели почувствовать - открывался новый человек. Мы были слишком заняты собой, чтобы почувствовать. Годы бежали, как трава колышется под ветром. Он болел, и все знали о том. Ему предстояло уйти первым. Никто уже не удивлялся поразительной и простой мысли: вот странно - ты молод, и молодо твое поколение, но и ты, и твои друзья скоро познаете первую потерю. Годы шли, и острота той мысли притуплялась. Мы женились, рожали детей, устраивали пикники в лесу, переживали за городскую футбольную команду. Мы выбирали депутатов и президентов, обсуждали телесериалы, а по ночам играли в карты или пили водку и пели под гитару.
Он всегда был с нами.
Мы сваливали на него домашние заботы. Он участвовал в ремонте наших квартир. Его приглашали в коммерческие предприятия. К нему ходили за музыкальными новинками. Если кому-то становилось худо, то можно было сесть с ним на кухне и без затей, по-мужски выпить, поговорить.
Поминая новопреставленного раба Божия, принято говорить о добром. А мы все пребывали в растерянности. Воспоминания о нем оказывались воспоминаниями о нас. Его жизнь оказывалась нашей жизнью, а наше - его. Мы поминали человека.
Июль в том году начинался прохладными, негромкими днями. Он любил такую погоду. В воздухе - свежесть, аромат трав и деревьев, нет удушающей жары; во всем - словно грустная задумчивость, иногда проливается дождь, и за ним - снова свежесть.
Мы так привыкли к тому, что он всякий раз выкарабкивается из своего будущего... В этой привычке тоже была жизнь, чуть грустная. А он, скорее всего, знал, что подошел последний срок. Он не хотел верить тому, удивлялся странности происходящего. Мы занимались в ту неделю своими делами, тем более что он не любил представать перед кем-либо в болезненном состоянии. И так незаметно, без внешнего эффекта, за чередой житейских дел оборвалась какая-то важная нить. А потом он умер.
Монашки читали над ним псалтирь и переживали. Человек, помогавший священнику, сам здоровый и высокий, что-то спросил тихонько, и голос у него дрогнул. Такой молодой, и не на войне... И мы вокруг, еле сдерживаем слезы.
На поминовении его души была и светловолосая девушка, та девушка... Она сидела скромно в середине стола, больше молчала, некоторые и не узнали ее. Сколько мы помним себя, он испытывал постоянное удивление в общении с женщинами. Скрывал это за напускным цинизмом, независимой позой. Он удивлялся им и - уважал их. Даже она пришла, семь лет спустя. Горячие головы хотели возмутиться, но потом остыли и отчего-то с сожалением посмотрели на нее. Именно с сожалением.
Все люди идут к чему-то важному в своей жизни. Шли и мы, и продолжаем идти. А что он? Он, казалось, остановился, смирил себя в отказе почти ото всего, в чем мы видим смысл существования. И - он распахнул себя, без ложного эффекта, так, что лишь в июле мы смогли понять величие его духа. Он достиг главного, став человеком.