Чугунова Лариса Сергеевна : другие произведения.

Письма в Канаду

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  

Лариса

Чугунова

  
  
  
  
  
  
  

ПИСЬМА

В

КАНАДУ

2000

Памяти моей тёти

Зои Николаевны Урбановской

посвящаю

  
  
   По бескрайнему полю, похожему на серую холстину, идут бесконечные потоки странников. Все они движутся в одном направлении, но каждый на свой манер: одни идут легко и уверенно, другие плетутся с невыразимой скукой, кто-то бестолково мечется взад-вперёд, мешая себе и другим, а кто-то грубо, по-хамски грохает без разбору сапожищами... Большинство из них не замечает маленьких узелков на холсте, бугорков, образованных более толстыми, неровными нитями ткани. Бредут странники и наступают на эти бугорки, не обращая на них никакого внимания - особенно те, которые в сапожищах...
   Но есть некоторые, кто очень хорошо видит эти узелки, и не просто видит, а ещё и умеет подцепить их. Медленно и осторожно эти умельцы вытягивают из холста за узелок длинную нитку и никогда не знают, что на ней нанизано. И чего только не бывает на этих нитках! Разноцветный бисер и драгоценные камни, яркие перья диковинных птиц и скромные полевые цветы, ослепительно белые кристаллы безукоризненной формы и восхитительно легкая морская пена... Это еще просто, а бывают вещи и посложнее.
   В зашифрованных значках и геометрических фигурах, нанизанных на нити, опытный глаз различит и прочтет жизни и судьбы не только отдельных людей, но целых народов, государств, цивилизаций. Огромного труда стоит не порвать, аккуратно вытащить нить до конца, и умельцы (назовем их творцами) искусно справляются с этой задачей. А справившись, щедро бросают эти сокровища к ногам странников. Странники же по-разному относятся к этим дарам: одни восхищаются их красотой, другие пытаются с пользой для себя применить эти богатства, а многие вообще не придают им значения, не понимая их ценности, - ну валяется что-то, и ладно... Но всех странников объединяет одно: они не знают, откуда берутся эти сокровища. Все они считают: то, что лежит у них под ногами - так и должно быть...
   А творцы продолжают свой титанический труд, находят и вытягивают драгоценные ниточки, чтобы украсить, облегчить нелегкий путь странников, не требуя за это ни похвал, ни вознаграждения, продолжают потому, что не могут не делать того, для чего они созданы. Муки и страдания, неблагодарность и непонимание - вот их удел.
   Редкий странник согреет их улыбкой одобрения, но для творцов и это- высшее признание. Поистине стоические характеры у подлинных творцов, нет у них права на уныние, сомнения, разочарования...
   Но нет-нет, да и охватит душу творца страсть или отчаяние, не выдержит рука, да и дернет с силой за узелок... И тогда расхлестнет с треском холстину, будто кто-то рассек ее ножом, и испуганные странники шарахнутся в стороны от распахнувшейся бездны. Придут в движение силы великие, поднимутся вихри могучие, грянут громы небесные, и в ослепительном блеске молнии перед глазами странников мелькнет на секунду и навеки запечатлеется в них потрясающий в своем величии и простоте лик Истины.
  
  
  
  

ПИСЬМО 1

Здравствуй, дорогая моя тетушка!

   Впервые в жизни пишу письмо в такую даль - в Канаду! И как ты только там оказалась? Мама ничего не говорила мне об этом, да и писем твоих читать не давала.
   Но недавно мне в руки попало твое письмо, в котором ты просишь прислать фотографию моего мужа и рассказать о нем. Вот я и решила написать тебе. Не знаю уж, что ответила тебе моя мама, только давным-давно нет у меня никакого мужа. Разошлись мы, не прожив вместе и трех лет, а потому в фотографии, думаю, уже нет надобности, а вот рассказать о нем попробую.
   Наверно, мама из скрытности своей не написала о нашем разводе, да и не знала она ничего о том, почему мы расстались, хотя и жили мы вместе с моими родителями. А почему я им ничего не говорила, ты поймешь из моего письма.
   С Артуром мы познакомились в 9 классе, когда нам лет по шестнадцать было. Помню, прихожу я в класс после болезни, а на моем месте сидит незнакомый парень, плотненький такой, черненький, вроде симпатичный. Ну, думаю, сейчас сражение за парту предстоит! Мы с нашими мальчишками одним способом разбирались: либо линейкой, либо учебником по башке, только так они и понимали. Я была худенькая, ручки тоненькие, думаю, как с таким здоровяком справлюсь? А он взглянул на меня огромными черными глазами и говорит:
   - Извини, я твое место занял. Садись, я найду другое.
   Встал и уступил мне место! Это меня потрясло. Позже я узнала, что Артур - армянин и что в армянских семьях детей все-таки воспитывают, в отличие от большинства наших, русских. А дальше все получилось само собой: Артур провожал меня домой, приглашал гулять, потом стал приходить в наш дом, понравился родителям...
   Была ли это любовь? Я точно знаю, что нет, и тогда знала. Мы даже никогда не целовались. Это была юношеская, безоблачная дружба, основанная на уважении, симпатии и потребности в общении. Мы могли часами бродить по улицам, и о чем мы тогда говорили - Бог знает! Но, видимо, нам было хорошо вдвоем, если мы проводили вместе столько времени. Артур своей доброжелательностью и общительным характером притягивал к себе людей, и мы часто бывали на многолюдных вечеринках, где он всегда был душой компании.
   У Артура было два недостатка, с которыми все окружающие , в том числе и я, должны были мириться, поскольку перевоспитать его было совершенно невозможно. Во-первых, он всегда и везде жутко опаздывал, на час, а то и на два, и, во-вторых, он страшно любил, ну, скажем помягче, фантазировать. Некоторые употребляли по отношению к нему слово "врет", но мне всегда вспоминалась характеристика Тартарена из Тараскона: "Южанин никогда не врет, он просто преувеличивает". Эти слова как нельзя более подходили Артуру. Его выдумки, может, и не всегда удачные, чаще всего служили оправданием его недисциплинированности, но, поскольку они не приносили никому вреда, их легко прощали. Артур тоже не обижался на то, что его фантазии нередко разоблачали и добродушно высмеивали.
   В общем, у Артура был, что называется, легкий нрав, и это было тем более удивительно, что вырос он сиротой, без матери. Отец его имел другую семью, часто бывал в командировках, и Артур жил с бабушкой - старой армянкой с пристальным строгим взглядом и низким скрипучим голосом: она постоянно курила "Беломор". Я ее очень боялась и старалась избегать посещения их прокуренной комнаты в большой коммуналке. Артур же часто бывал в нашей, хоть и неудобной, но все-таки отдельной квартире, и вскоре все так привыкли к нашим отношениям, что стали называть его моей "подругой".
   Но вот пролетела незаметно школьная пора, отгуляли мы с "подругой" выпускной вечер, и... разошлись наши пути. И не потому, что поступили мы в разные ВУЗы, а потому, что вихрем, ураганом ворвалась в мою жизнь небывалая, потрясшая все мое существо любовь.
   Храм моей любви вознесся так стремительно, так высоко, что я и опомниться не успела, как стала владелицей такого огромного богатства. Это был изумительной красоты, переливающийся всеми красками мира хрустальный храм. Все обилие звуков, ароматов, ощущений, цвета царило в нем, но никакие слова не в состоянии передать глубокое дыхание чувств, то трепетных, как священные птицы, то властных, как зов небес, чувств, безгранично владевших нами в течение двух неправдоподобных лет.
   Надо ли говорить о том, что Артур, как забытый сон, исчез из моей жизни, которая теперь была заполнена не только любовью, но и университетскими занятиями. Перед нами открылся глубочайший кладезь знаний, мыслей, человеческих ценностей, и все это мы постигали в неповторимую эпоху "оттепели" шестидесятых годов, когда самый воздух был напоен головокружительным ароматом свободы.
   Может быть, тетушка, ты не знаешь, что значит слово "оттепель" применительно к тому времени? Зато ты, думаю, хорошо знаешь, что такое сталинский режим, если до сих пор боишься приехать к нам даже в гости. Помнишь конец пятидесятых, когда была разрешена переписка с Советским Союзом, когда ты начала получать письма от моей мамы? Вот это и было наступление хрущевской оттепели в нашей стране после лютой стужи сталинской эпохи.
   Для нас, студентов, те годы были исполнены романтики, чистого и радостного мироощущения и здорового оптимизма. Такими мы и остались навсегда, шестидесятники, заложившие фундамент свободы духа в рабских сердцах наших соотечественников. Мы отмечены печатью того времени, когда формировались богатство и сила наших душ. Низкий поклон тем преподавателям, которые показали нам путь к свету - мудрым, седым, красивым людям, профессорам еще "старой закваски". Пульсация их мысли до сих пор "стучит в наше сердце", гонит по жилам кровь, не позволяя опуститься до уровня корыта, до утомительной и опасной погони за презренным металлом, так страшно захлестнувшей современные умы.
   Мы жили ярко и интересно: незабываемые диспуты на филфаке, поездки в агитбригады, стихи, бардовские песни у костра, театры, музыка и - бескрайнее море литературы, в котором мы купались с восхищением и неистовством, - вот что заполняло до краев нашу жизнь.
   Мой избранник был человеком незаурядным: он хорошо пел, играл на гитаре, имел "золотые руки", а, главное, у него, несомненно, был литературный дар. Стихи его были сдержанными, но пронзительными, а проза - умной и хлесткой. Он был всего на два года старше меня, но казался человеком, прожившим долгую и нелегкую жизнь, столько в нем чувствовалось жизненного опыта, знания и умения. Мне было восхитительно хорошо и интересно с ним. Одно омрачало переполнявшее меня чувство радости: маме не нравился мой молодой человек, а потом она и вовсе запретила мне встречаться с ним. Ну, это, конечно, было смешно. Я, при всей своей нелюбви к вранью, врала и выкручивалась, как могла, и мы, разумеется, виделись каждый день, тем более, что мы вместе учились.
   Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, почему Юрий раздражал ее, а Артуру она симпатизировала. Диктаторскому характеру мамы необходимо было подчинять себе людей, и Артур был для нее мягкой игрушкой, в то время как у Юрия был сложившийся мужской характер, не терпящий подчинения. Он был "настоящий мужик", как теперь говорят.
   После второго курса мы решили пожениться. Родители мои были очень недовольны нашим решением и не хотели, чтобы мы жили с ними. Поэтому нам пришлось снять дешевую комнатушку с печным (!) отоплением, что даже тогда в Ленинграде было уже редкостью. Такой экзотический выбор объяснялся простым отсутствием денег. Тех копеек, которые Юрий подрабатывал, учась на дневном отделении, да моей тощей сберкнижки (до поступления в университет я год работала) только на такое жилье и хватало. Но нас это ничуть не огорчало: главное, что мы были вместе.
   Не помню сейчас почему, но мы отложили нашу свадьбу на пару дней. А поскольку за комнату было уже заплачено, а дома меня ели поедом, то я собрала кое-какие вещички, и мы с Юрой переехали в наше новое жилище . В первый день мы занялись обустройством; помню, как мы весело растапливали печку, жарили котлеты. А на второй день Юра поехал по каким-то делам к своим родителям и... не вернулся. Я бросилась звонить ему из автомата, и он деревянным голосом сказал мне, что не приедет, что свадьба отменяется и чтобы я не ждала его, потому что он уезжает далеко и надолго. Я ничего не могла понять и умоляла его приехать и объяснить, в чем дело. Я звонила ему несколько раз, и к вечеру он не выдержал и приехал. До сих пор помню, как изменилось его лицо, какие глубокие, горькие складки пролегли на его лбу и в уголках губ. Он долго сидел молча и не отрываясь смотрел на огонь в печи, и в неверном свете пляшущего огня я видела в его лице, словно вырезанном из темного дуба, непомерную скорбь...
   Я плохо помню, о чем мы говорили. Я уже чутьем поняла, что ни вернуть, ни исправить ничего нельзя, а потому объяснения его для меня ничего не значили.
   А дело было так. Когда Юрий приехал домой, он застал там мою маму. Как уж повернулся разговор, я не знаю, только Юра сказал мне, что он не мальчик, чтобы сносить оскорбления, что его родители не хотят иметь ничего общего с нашей семьей и что ему самому, действительно, надо встать на ноги, а уж потом создавать семью. А потому он завтра же уезжает в какую-то экспедицию (благо подвернулся случай), переведется на заочное обучение, а там видно будет...
   Я видела, как трудно давалось ему это решение. Но он принял его. А потом встал и ушел. Я сидела не шелохнувшись и смотрела на тот самый огонь, на который только что смотрел Юра, смотрела, как этот огонь пожирает дрова... Если бы я была при этом разговоре, я бы сделала все, чтобы спасти нашу любовь! Я бы унизилась перед всеми, но умолила бы их не ссориться, не вмешиваться в нашу жизнь. Да, я могла бы стерпеть унижение ради него. А он не смог. Он мог переносить безденежье, трудности быта, физическую боль и многое другое, но не мог простить унижения.
   Все это промелькнуло в моей голове, в то время как ноги, подхлестываемые глупой надеждой, уже несли меня по улице. Вот я вижу его удаляющуюся спину, вот я, в тапочках на босу ногу, догоняю его... Я окликнула его, но он не обернулся, хотя улица была пуста и он не мог не слышать. И тогда я закричала. Закричала так дико и страшно, что он бросился ко мне и что было сил встряхнул меня за плечи. Я пришла в себя и увидела перед собой его лицо. По щекам этого "настоящего мужика" катились слезы. И я вдруг поверила, что еще все вернется, что все случившееся - просто мимолетное недоразумение... Он прижал меня к себе, потом быстро развернул, подтолкнул слегка в спину и сказал: "Иди домой". Когда я обернулась, на улице уже никого не было.
   ______
  
   Тетушка, наверное, ты знаешь, как бьется хрусталь? Разбитая ваза или даже рюмка с сильным звоном разлетается на мельчайшие кусочки. В ту ночь в одну секунду рухнул хрустальный храм моей любви, храм, вознесшийся до небес, полный чудных звуков, ароматов и цветов... Сам он никогда бы не рухнул. Он был уничтожен чужой безжалостной рукой. Вообрази, какой силы звенящий грохот потряс, как мне казалось, всю Вселенную! Этот страшный звон лишил меня слуха и способности мыслить. А тысячи мелких осколков впились в каждую клеточку моего тела, и каждая клеточка ныла и кровоточила.
   Смертельно раненная, я доползла до нашего опустевшего жилища, где уже потух огонь, упала на пол и лежала Бог весть сколько времени. Я не знаю, как я не умерла тогда. Хотя, впрочем, я и умерла, осталась жить только моя оболочка. Под безобразной грудой хрустальных осколков оказались погребенными мой божественный дар любви, дивная мелодия моего неповторимого чувства.
   Очнувшись, я поняла, что мне надо вернуться домой и предупредить гостей, что свадьба отменяется. Ни то, ни другое было мне явно не под силу. В голове крутилось только одно: "Если бы я была там, я бы не допустила...". Но меня там не было! И моя мама знала, что меня там не будет. А теперь мне надо возвращаться в дом, где знали, что меня ТАМ не будет... И опять все мешалось, мысли расплывались, как медузы на солнце, и никак было не понять, не ухватить чего-то главного...
   Я не помню, как добралась домой. Помню только, что подошла к маме, взяла ее за руку, почему-то ухмыльнулась и сказала: "Мама, я тебя боюсь". И потеряла сознание.
   Медленно, очень медленно приходила я в себя и включалась в повседневную жизнь. Нет, я не лежала в постели, не обращалась к докторам. Я ходила в университет, что-то делала, но все это происходило как бы помимо меня, без моего участия. Я была - и меня не было. Однообразные осенние дни были похожи друг на друга, как капли воды. Только мне казалось, что это не капли воды, а капли крови, которые потихоньку вытекали из меня и обессиливали и без того худое, ослабленное тело. Прошел день - кап!, прошел другой - кап!.. И все меньше сил оставалось для того, чтобы выжить. Большого труда мне стоило тогда не вылететь из университета. Однако, мало-помалу, молодость брала свое, и через несколько месяцев я почувствовала, что физически окрепла, стала выносливее. Все постепенно приходило в норму, все, кроме дыхания. Я помню, как дышала, когда мы были вместе: широко, свободно, легко. Помнишь, у Бунина "Легкое дыхание"? Так вот, мое легкое дыхание исчезло с тех пор навсегда. Теперь мне всегда тяжело дышать, не хватает воздуха, и я все время вздыхаю. Ну, ничего, живу и так...
   Понемногу и мысли мои стали обретать какую-то форму и крутиться вокруг чего-то главного, что мне необходимо было понять. Все разъяснил телефонный звонок. Звонил Юрий, который вернулся спустя полгода из своей экспедиции. Он предложил встретиться, но я отказалась. Наверное, он этого не ожидал, так как очень удивился и спросил "Почему?". И тут, как у Кая в "Снежной королеве" после долгих мучений сложилось, наконец, из льдинок нужное слово, так и у меня из моих страданий и боли, из метаний и разочарований выкристаллизовалось то главное, что я должна была понять. Да, меня ТАМ не было, но он-то ТАМ был! И не защитил нас! И я, неожиданно для себя самой, сказала спокойно и твердо: "Потому что ты меня предал".
   Теперь, когда истина открылась передо мной, я обрела опору. Позже я даже согласилась встретиться с Юрием, только проку большого не вышло. Ведь я-то была уже не я. Видно, крепко я ему тогда наговорила, потому что до сих пор хранится в моей записной книжке его запись о той встрече: "Даже когда хочется убить - честнее убивать пулей, чем ядом. Даже когда этого очень хочется. Ведь всегда надо помнить, что, в сущности, деяния человека не зависят от него - они обусловлены многими причинами. И это, конечно, не в качестве оправдания, а в качестве того, что не солнце восходит, а просто Земля вертится.
   Я не смогу забыть, даже если б захотел, всех этих слов, мне больно было слышать их от тебя".
   Кто был прав, кто виноват - кто знает? Я думаю, захлестнутые эмоциями, мы оба не ведали, что творили. Но, как известно, даже чашку разбитую не склеишь, не то что храм. Все было кончено, и мы оба понимали это. Расстались мы, даже не подозревая о том, какие трагические жизненные пути нам предстоит пройти поодиночке, ибо каждый из нас так и остался одинок. Лет через десять мы встретились, и я узнала, что Юрий несколько раз женился и разводился, стал сильно пить, бросал и снова начинал. Университет он так и не закончил, переменил массу работ. В его жизни постоянно были то взлеты, то падения. Однажды я видела, как он, небритый и грязный, разгружал на рынке ящики с овощами. А потом вдруг закончил Институт культуры. Жил он неуемно и жадно, не признавая предрассудков и ограничений, высоко ценя свою внутреннюю и внешнюю свободу, словно знал, что немного ему отмерено. Время от времени Юрий звонил мне, словно не хотел совсем терять меня из виду, а потом вдруг пропал, и надолго. Спустя какое-то время я сделала запрос в справочном, так как у нас не было общих знакомых. Но я могла бы и не делать этот запрос. Я сама уже поняла, почувствовала, что его нет в живых, и полученный ответ только подтвердил это.
   Я не знаю, как он ушел из жизни. Не думаю, чтобы это был несчастный случай. Он сам неумолимо шел к своей гибели. Тот огонь, что дается свыше людям одаренным, дабы освещать путь другим, вышел у него из повиновения и, превратившись в бушующую стихию, сжег изнутри его самого. И так и осталась неосуществленной его мечта, о которой он так часто говорил мне - стать писателем.
   Вот перечитала я свое письмо и вижу, что описала происшедшее с позиций того времени, так, как мне тогда виделось все это. А, может быть, этот человек, которым я так искренне восхищалась и которому отдала столько душевных сил, был просто пустоцветом, закономерно пришедшим к такому концу? И только я своей любовью украсила его, наделила в своем воображении теми качествами, которых у него и не было. Кто знает? Да в общем-то, это ведь известное утверждение о том, что любовь не зависит от "предмета", объект любви есть только повод, толчок для развития чувства у того, кто одарен способностью любить. У кого-то это сказано складнее, не помню, у кого. А у Пушкина, как всегда, гениально просто: "Душа ждала... кого-нибудь".
   Ой, да что же это я так в сторону ушла? Ты же просила написать о моем муже, а это совсем другая история. Извини, тетушка, что отняла у тебя столько времени, но без того, что я тебе рассказала, не будет понятно, что произошло со мной дальше. Это, как говорится, присказка, а сказка будет впереди. И сказка эта будет в следующем письме. Целую тебя, моя милая, и обещаю на днях написать новое письмо.
  

ПИСЬМО 2

Здравствуй, милая тетушка!

   Надеюсь, ты в добром здравии, и у тебя хватило духу прочесть мое предыдущее письмо, ну а теперь наберись терпения на следующее. Итак, я думаю, ты поняла, как тяжело я пережила крушение моей первой любви. Но, кроме того, тяжким грузом легло на меня сознание того, что от меня "отказались накануне свадьбы". Вернее, мне-то было не до моей "испорченной репутации", но представители старшего поколения сумели убедить меня в том, что это ужасно, и настолько преуспели в этом, что у меня возникло чувство бесконечной вины и собственной никчемности. В это самое время и появился снова в моей жизни Артур. Появился и стал для меня "пластырем для нарывов". Обращался он со мной, как с больным ребенком: успокаивал, утешал, отвлекал... А потом взял и предложил мне выйти за него замуж. Будешь, говорит, за мной, как за каменной стеной. Ну, я и согласилась: уж если он готов жениться на мне, зная, что от меня отказались... А мама сказала: "Значит, хороший парень, если женится, зная про все твои художества". Так и сказала: "Художества" - и поджала губы.
   Боже мой, как было глупо, будучи студенткой университета, где нас учили смотреть на мир широко, быть выше всяческой молвы, предрассудков, самой оказаться в плену этих самых предрассудков! Но, видно, я была настолько опустошена всем пережитым, что мое согласие на брак не было сознательным выбором: это была какая-то безнадежная покорность...
   В общем, решилась я стать "мужней женой", но не тут-то было. Судьба приготовила мне очередное испытание. Когда мы встречались с Юрой, я часто думала: как хорошо, что он уже отслужил в армии, иначе я бы сошла с ума ждать его три года. Юра-то отслужил, а вот Артур - нет... Уж не знаю, как это вышло, только очень неожиданно Артура отчислили из института и, вместо ЗАГСа, пошел он в армию. А я осталась ждать его три года. Подумать только, тетушка, три года молодой жизни просидеть, как в заточении, ни с кем не встречаясь, не пытаясь устроить свою жизнь! И все эти годы я ездила навещать его (он служил недалеко от Ленинграда) и верила, что Артур - моя судьба, что такой уж мой удел - ждать его. И ведь дождалась! А вот чего я дождалась - читай дальше.
   Вернулся Артур из армии, и подали мы заявление в ЗАГС. Стали строить планы на будущее, мечтать о том, о сем, и я вроде как и оттаяла под взглядом его больших черных глаз. Поверила расхожей истине, что дружба - более крепкая основа брака, чем любовь. Может, оно и так, но только у нас вышло что-то совсем несусветное.
   Только и было мне счастья, что два-три месяца до свадьбы. Бывало, сядем в парке на скамеечку, я положу ему голову на плечо и так спокойно станет, радостно, что все беды позади...Вот и на следующий день после свадьбы пришли мы в парк на скамеечку, положила я ему голову на плечо, а он оттолкнул меня и говорит:
   - Теперь у нас для этого специальное время есть!
   И постучал ногтем по циферблату. У меня внутри все похолодело. Тогда я
   даже представить себе не могла, как может измениться человек за один день. Я какая была, такая и осталась, а он после свадьбы стал моим хозяином. Но вот что интересно, тетушка: изменился Артур только по отношению ко мне, а с моими родителями (мы жили с ними) он оставался по-прежнему вежливым и предупредительным. Вот ведь какой хитрый был, бестия! Родители мои и не подозревали, какие чудеса у нас с ним происходили. Вот, к примеру, приходит как-то Артур домой очень расстроенный, молчит, против обыкновения, я и спрашиваю:
   - Что с тобой?
   А он и говорит:
   - Если ты останешься одна - не удивляйся. Меня ищут.
   Я шутя спрашиваю:
   - Кто ищет? КГБ, что ли?
   - Да, - говорит, - КГБ. - И дико так на меня поглядывает. А потом и сообщает:
   - Я человека убил.
   Тут уж не до шуток. Я в ужасе, пытаюсь разузнать, что и как было, и Артур объясняет, что произошло это, когда он служил в армии. Он случайно убил человека и никто этого не заметил, а вот теперь докопались, и его ищут. Ты, наверное, смеешься, тетушка, над такой ерундой. Теперь мне тоже смешно, но тогда от страха и от наивности я поверила. Я и сама всегда очень не любила врать, и другим верила безоговорочно. В общем, всю ночь я не спала, в отличие от своего супруга, а утром смотрю - он веселенький такой, ходит себе да напевает. Посмотрел на меня, и теперь уже он спрашивает:
   - Что с тобой?
   - Как, - говорю, - ты разве не помнишь, что вчера мне сказал?
   - Нет, - говорит, - не помню, а что?
   - Ты же сказал мне, что человека убил!
   Тут лицо у него потемнело, и он как налетит на меня:
   - Ты что, сумасшедшая, такое на меня наговаривать? Попробуй только сказать это кому-нибудь, я тебя сразу в сумасшедший дом засажу!
   Как же я его боялась! Но еще больше я боялась признать перед всеми, да и перед собой, свою ошибку, что замуж за него вышла. Уж как мне было жалко и себя, и тех трех лет, что я ждала его! Терпеть, терпеть и еще раз терпеть! - говорила я себе, подкрепляясь народной мудростью типа "Стерпится - слюбится", "Перемелется - мука будет" и т.д.
   Надо сказать, что Артур не все время выкидывал такие штучки. Выкинет - а потом месяц, а то и два все нормально: добрый, веселый, как обычно. Только расслабишься, думаешь, что все хорошо, а он опять - тюк! И выдаст что-нибудь этакое...
   В общем-то все его фокусы развивались примерно по одному сценарию: он говорит или делает заведомую чушь, потом отказывается от своих слов или поступков, сваливает все на меня и рядит меня в сумасшедшие.
   Да, забыла сказать, что его родные были очень против нашей женитьбы. Отец и тетка его не пришли на регистрацию нашего брака, и, честно говоря, идя в ЗАГС, я не очень-то надеялась, что и он придет туда же. Но, к сожалению, он пришел...
   А потом началось: отец Артура приглашает его к себе, а меня - нет. Артур заставляет меня идти с ним. Я иду, но меня в упор никто не замечает: здороваются и говорят только с Артуром, на стол ставят прибор только для него, и он сам достает для меня тарелку из буфета. Мне страшно и стыдно, я растеряна и ничего не понимаю - за что? Но когда мы возвращаемся домой и я задаю этот вопрос Артуру, он страшно возмущается и говорит примерно следующее:
   - Как тебе не стыдно выдумывать такое и наговаривать на моего отца! Он - редкой души человек, и прекрасно к тебе относится!
   Потом вздыхает и добавляет проникновенно:
   - Бедная девочка! Как же ты больна!
   И так каждый раз. Хотя тогда я была еще здорова.
   Жили мы практически на мою зарплату, Артур же свои деньги тратил непонятно куда. Потом выяснилось, что часто он отдавал их отцу. Я спросила, почему он это делает, и он сказал:
   - Отец вырастил меня, и теперь я обязан расплачиваться за все.
   - И за распашонки? - спросила я.
   - И за распашонки, - невозмутимо ответил Артур.
   Интересно, если бы я начала расплачиваться со своими родителями, на что бы мы жили? Они ведь тоже, между прочим, меня вырастили. Ну, это я сейчас такая умная стала, а тогда мне бы и в голову не пришло сказать ему такое. Что со мной было, почему я терпела все это почти три года, уму непостижимо, просто гипноз какой-то!
   Да, много, мягко говоря, странностей моего мужа пришлось мне перенести, всего не напишешь, да и стоит ли пересказывать весь этот бред?
   Бывали, правда, и смешные случаи. Как-то мы с Артуром купили килограммов пять помидоров и выложили их на блюдо, а блюдо поставили на стол посреди комнаты. Тут пришла моя приятельница, и мы с ней ушли куда-то на часок, а Артур остался дома. Приходим - блюдо пустое, помидоров нет. Мы, само собой, интересуемся, где же помидоры, Артур и говорит:
   - Я на них упал и раздавил.
   Ну как это можно - упасть в помидоры на столе? У Артура и на это ответ: перегорела лампочка в люстре, он встал на стол, чтобы поменять лампочку, потерял равновесие и...
   - Покажи зад! - говорю я, видя, что на нем те же брюки, что были с утра.
   .Зад на удивление чист, на брюках - ни пятнышка. Значит, врет. Съесть 5 кг помидоров за час - тоже маловероятно. Вот и думай, что хочешь, а правды так и не узнаешь. Конечно, сейчас-то я понимаю, что он снес помидоры отцу, но тогда эта история казалась нам с подругой какой-то фантастикой.
   Что дальше, то труднее становилось мне переносить все эти фантазии моего мужа. Вспомнить хотя бы его леденящее душу признание об отравлении моего любимого кота, и уж совсем ни в какие ворота не влезающее сообщение об отравлении же его деда, правда, неродного...На мой вопрос - зачем он это делал, Артур ответил:
   - Твой кот меня не любил. Мой дед тоже не любил меня. За это они и поплатились.
   А потом пристально посмотрел на меня и добавил:
   - И так будет с каждым, кто не будет меня любить.
   Яснее ясного, что это относилось ко мне. Надо любить его, иначе следующей буду я...
   Но все на свете кончается, неожиданно пришел конец и моим мучениям. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
   Ушла из жизни бабушка Артура, единственная из его семьи, кто относился ко мне хоть и весьма сдержанно, но корректно. Конечно, Артур тяжело переживал ее смерть, ведь она заменила ему мать. Почти все время он проводил в ее комнате, разбирая оставшиеся вещи и бумаги. Иногда и я ходила с ним разбирать завалы накопленного барахла, столь характерные для старых людей.
   Письмо, найденное среди прочего хлама, окончательно решило дело и придало мне силы порвать с Артуром раз и навсегда. Это было его письмо из армии, адресованное бабушке, которое он почему-то решил почитать вслух. В нем говорилось о тяготах армейской службы, о тоске по дому, о событиях в его жизни. Я вздрогнула, услышав свое имя. "О женитьбе на ней не беспокойся, - читал Артур, забыв, вероятно, что будет дальше. - Отец у нее - большой начальник с большими деньгами, он купит нам квартиру, а дальше видно будет"...
   Тут Артур осекся под моим изумленным взглядом и начал бормотать, что он нарочно придумал это, чтобы бабушка не была против нашего брака.
   Конечно, для меня это был удар. Квартира - вот что он хотел получить, женившись на мне, но жестоко ошибся. Мои родители и не собирались тратить на нас деньги. Артур очень скоро понял это и стал изыскивать способы избавиться от меня (это впоследствии подтвердили его друзья). А поскольку сделать это прямо в лоб было не в его натуре, его изощренный армянский ум стал подвергать меня бесконечным испытаниям. Когда-нибудь я не выдержу и выгоню его. Не он оставит меня (ведь это непорядочно!), а сам станет жертвой, - такова, видимо, была его тактика.
   Так оно и вышло. Это письмо, хоть и причинило мне боль, стало моим козырным тузом. Я заявила, что никогда не прощу ему его "меркантильные интересы" и, в ответ на его предложение переехать вместе с ним в бабушкину комнату, собрала узелок из его неинтересных трусов и носков и велела ему отправляться туда одному. Казалось бы, вот и конец нашей совместной жизни, издергавшей меня до предела. Но предстояло еще пережить последний акт этой затянувшейся трагикомедии.
   Артур заявил, что никуда он один не уйдет, что он без меня не может жить и что если я его выгоню, то он бросится с балкона, и на моей совести всю жизнь будет пятно. Говоря это, он плакал, и я была в ужасе от этого камня на шее. В этот вечер я побоялась выгнать его. Измученная всеми этими страстями, я уснула, но вскоре проснулась оттого, что мне нечем было дышать. Артур душил меня, крепко стиснув руки на моей шее. Увидев, что я проснулась, он отпустил меня и ушел на кухню. Естественно, наутро он утверждал, что все это мне приснилось! Я отправила его на работу, а сама в этот день осталась дома, полная решимости довести дело до конца.
   Как почему-то всегда бывало в тяжелые моменты моей жизни, я была дома одна. Вот Артур приходит с работы, вот звонит в дверь (ключи я еще утром у него вытащила), я приоткрываю дверь на цепочку и высовываю ему его узелок. Мне удается захлопнуть дверь, и я чувствую себя победителем. Но продолжается это недолго: за дверью слышна какая-то возня, чьи-то обеспокоенные голоса и затем частые звонки в дверь. Узнаю голос женщины из соседней квартиры: "Откройте, откройте скорее!". Я приоткрываю дверь, и с возгласами: "Вашему мужу плохо!" сердобольные соседи с трудом втаскивают моего полного мужа в квартиру. Помню, как я была перепугана, мне казалось, что он умрет у меня на руках, но в то же время я бессознательно отметила про себя, что у него отличный цвет лица для человека в обмороке. Соседи помогли мне влить в Артура валерьянку и ушли, оставив мне этого троянского, вернее, армянского коня. А ему только это и надо было - попасть в квартиру. Он быстренько ожил и продолжил свой спектакль, в очередной раз обведя меня вокруг пальца.
   Снова он начал мотать мне душу своими клятвами в любви и угрозой самоубийства. Я молчала. Его мерзкая сцена с обмороком придала мне уверенности и спокойствия. Я знала, что сейчас избавлюсь от него во что бы то ни стало, и внутренне готовилась к последнему "прыжку". Артур, видимо, почувствовал мою уверенность. Лицо его приняло озабоченное выражение, и он вдруг спросил:
   - Ты представляешь себе резиновую грушу?
   - Да, - растерянно ответила я. Груша явно сбила меня с толку.
   - Так вот, - тихо, с расстановкой продолжал Артур, - в грушу набирается серная кислота... Кто-то входит в парадную, и этот кто-то уже никогда не узнает, кто оставил его без глаз...
   - Вон!!! - закричала я что было сил и, распахнув дверь на лестницу, стала выпихивать его на площадку. - Пошел вон! Не запугаешь, хватит!
   То ли силы мои удесятерились от злости, то ли Артур растерялся, но мне удалось выставить его из квартиры, и теперь уже навсегда.
   Каменная стена, обещанная им, хоть и с большим трудом, но была разрушена. Она была преградой на моем жизненном пути, а уж никак не защитой и опорой.
   Еще раз мы встретились с Артуром, когда пришли подавать заявление на развод. Он как-то неожиданно быстро смирился с тем, что мы расходимся (видимо, на это были какие-то причины, о которых я не знала и на которые мне намекали, но для меня это было уже неважно). Он легко согласился указать причиной развода "несходство характеров" - такая формулировка проходила при разводе пар, не имеющих детей. Я понимала, что мы не будем жить вместе, поэтому ни о каких детях и не помышляла. И Артур никогда даже и не заикался о ребенке.
   Когда мы заполняли документы, в ЗАГС пришла пара уже немолодых людей, которые, напротив, собирались вступить в брак.
   - Что же вы, такие молодые, симпатичные и разводитесь? - участливо спросила женщина.
   - К сожалению, моя жена очень больна, она - истеричка, - сокрушенно сказал Артур, состроив жалостливую рожу. Я промолчала. Ладно, пусть мелет, немного осталось. Истеричка - даже и не обидно, а просто смешно, потому что все близкие знали мой выдержанный характер.
   Заполнили мы анкету, я указала причину "несходство характеров", и вдруг вижу - у Артура в графе "Причина развода" написано: "Отсутствие детей". Я так и подскочила:
   - Ну, ты и сволочь! - говорю. - Ты зачем это написал?
   Артур делает театральный жест рукой в мою сторону, поворачивается к сочувствующей паре и проникновенно говорит:
   - Вот, слышите? И вот так каждый день. Меня все время незаслуженно оскорбляют.
   Пара укоризненно смотрит на меня, но мне на это наплевать, лишь бы развели без проволочек. Я заставляю Артура переписать заявление, и через три месяца получаю долгожданное свидетельство о разводе. Но и это еще не все.
   Спустя некоторое время после нашего развода я встретила одного нашего общего знакомого, и мы шли с ним под руку по нашему проспекту. Нас увидел Артур, который, к несчастью, жил через дом от меня. Когда я вошла в свою парадную, он уже ждал меня.
   - Как ты могла, как ты могла с ним, с этим... Ведь я так любил тебя, - трагическим голосом произнес он и вдруг с размаху ударил меня кулаком по лицу. Меня никогда не били по лицу ни до, ни после. Оказывается, это так больно! Мне казалось, что земля с треском раскололась пополам... Я взвыла и, ничего не соображая, бросилась домой. Дома, как и полагается, никого не было. Ну и хорошо, что родители не видели моей побитой физиономии. На следующий день Артур позвонил мне и попросил прощения, сказав, что он погорячился.
   - Слушай внимательно, что я скажу, - железным голосом сказала я. - Если ты еще хоть раз приблизишься ко мне, я тебя засужу и засажу. Переходи на другую сторону улицы, как только увидишь меня!
   Видимо, я объяснила доходчиво, потому что впоследствии он, действительно, обходил меня за километр.
   Для окружающих наш развод был полной неожиданностью. Я никому не рассказывала о том, как Артур вел себя со мной, да мне никто бы и не поверил, так как с остальными он был совсем другим: тем самым добродушным, общительным Артуром, которого я когда-то знала и которому я так опрометчиво поверила. Не помню, чтобы это событие как-то обсуждалось с моими родителями. Ну, разошлись и разошлись, они, разумеется, не знали об истинных причинах нашего развода, но особенно и не переживали. По-моему, им было не до нас, так как они были заняты собственными распрями.
   Многое, очень многое осталось за рамками этого письма: и страсть Артура к помойкам, откуда он приносил в дом чужие, грязные вещи и выкладывал их прямо на обеденный стол; и его привычка болтаться где-то после работы, заставлявшая меня нервничать; и его ботинки, которые он оставлял непременно посреди передней, и все спотыкались об них. Никакие просьбы и мольбы не действовали, каждый день в течение трех лет повторялось одно и то же. И только при разводе Артур сказал мне: "Ты так и не поняла, что это была твоя обязанность - убирать мои ботинки". Хозяин!
   Ясно, что развод был необходим мне как воздух, так как супруг душил меня в прямом и переносном смысле. Да, этот брак был для меня тяжелым испытанием, но, видимо, он был послан мне для того, чтобы я научилась уважать себя, преодолевать страх перед жизнью и рабское послушание, заложенные слишком суровым воспитанием, и укрепить мою душу для дальнейших страданий...
   За этот брак я заплатила жесточайшей астмой, мучившей меня много лет. Ладно, могло быть куда хуже...
   Зато я приобрела драгоценную свободу, которая позволила мне через некоторое время изменить свою жизнь. А вот об этом - уже в следующем письме. Целую тебя крепко. Твоя племянница.
  
  
  
  
  
  

ПИСЬМО 3

  
   Милая тетушка! Хочу рассказать тебе, как и обещала, о том, что было со мной после развода. Перемена к лучшему в личной жизни совпала с моим переходом на работу в университет. До этого я работала редактором в одном НИИ, где мне позволялось исправлять и подчищать бритвой грамматические ошибки на машинописных листах. Сам текст мне править не разрешалось, поскольку я не была специалистом (тексты были геологические), да я и не стремилась к этому, так как ничего не понимала ни в геологии, ни в способах обработки сырья. Естественно, что такая работа после окончания университета меня не устраивала. Поэтому я не чаяла вырваться из этого НИИ, где мне приходилось проводить по восемь часов в день среди "наученных" сотрудников (как говорила одна старушка), просиживавших, как и я, штаны в душных, переполненных комнатах.
   С переходом в университет я несколько потеряла в зарплате, но приобрела относительную свободу, новые знакомства и совершенно иной духовный уровень жизни.
   Как это ни парадоксально для филолога, я поступила работать на математический факультет. Должность моя называлась громко: "Референт по иностранным делам", но, насколько я помню, за все время работы я пообщалась лишь с одной иностранкой, да и та была полькой, которая хотела говорить только по-русски. Зато я прекрасно общалась со своими сослуживцами-математиками, которые оказались великолепными знатоками литературы и вообще всесторонне развитыми людьми. Пребывание в их среде было для меня, безусловно, интересно и полезно. Они казались мне существами из другого мира, недостижимыми и непостижимыми. Помню, как однажды меня пригласили вместе со всеми сотрудниками на лекцию известного астрофизика Амбарцумяна. Посещение им нашего университета было огромным событием, я хорошо понимала это, но я и астрофизика... Я усиленно отказывалась, но, под влиянием общего эмоционального настроя и восхищенного блеска глаз моих сослуживцев, произносивших имя академика, я согласилась.
   Разумеется, я не помню, о чем шла речь на лекции. Но зато хорошо помню, как огромная аудитория была почти зримо пронизана флюидами, исходившими от этого необыкновенного человека. Его высочайший интеллект, мощная энергия и захватывающий темперамент сотворили чудо: я понимала ВСЕ. Тогда я ощутила на себе и осознала значение слова "светило". Бесконечный, негасимый свет знания исходил от этого великого ученого. И я испытала радостное волнение от того, что и меня, пусть краешком, но коснулся луч вечной, всепобеждающей силы человеческой мысли.
   Да, математики, астрофизики были для меня высшими существами. Но и я, в свою очередь, была для них существом из другого мира. Теперь я понимаю, что многие из них, кто явно, кто тайно были влюблены в меня.
   Именно от них я узнала, что у меня "непостижимо красивые глаза", и получила, наверное, самый изысканный комплимент в своей жизни: "Видно, все-таки есть Бог на земле, если он дал одному человеку столько очарования". Это про меня. Но все комплименты и внимание, которым я была окружена, почти не трогали меня, а иногда казались и докучливыми. Меня не интересовали одинокие состоятельные профессора, мне были не нужны перспективные кандидаты наук, увлеченные своими формулами. Мое сердце было отдано самому скромному, немногословному и не расточающему комплименты молодому человеку. Инстинктивно я почувствовала в нем исключительную порядочность, и не ошиблась. За всю жизнь я не встретила мужчину столь любящего и преданного, как N. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что ни он, ни я не были так счастливы, как тогда, когда мы были вместе.
   Помню день, теперь понимаю - самый счастливый день в моей жизни. Жаркий солнечный день в Крыму, мы идем, взявшись за руки, к морю, и вдруг - в небе, над морем - ошеломляюще белый корабль! Этот мираж остался в моей памяти как апогей нашей любви, блистательный венец тех дней, наполненных нежностью, чистотой чувства и бесконечной преданностью.
   Образ сияющего корабля настойчиво требовал словесного выражения, и именно тогда я написала свой первый рассказ. Я не знала, о чем буду писать, в голове был только корабль, все остальное появилось само собой и совершенно неожиданно для меня. Не сочти за труд, дорогая тетушка, и прочти этот дорогой моему сердцу рассказ.
  

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ МАЛЬЧИК

   Я заметил его сразу же, как вошел в зал ожидания. Он был совсем не похож не других пассажиров. Он был один, хотя на вид ему было лет десять. У него не было вещей. Для осеннего дня одет он был довольно легко: на плечах белела маленькая пелеринка, стройные загорелые ноги выглядывали из коротких белых штанишек.
   Большие, отогнутые кверху поля белой шляпы открывали его удивительное лицо. Пропорцию нарушали глаза. Они занимали пол-лица.
   Он стоял у скамьи, забитой пассажирами, и смотрел в окно. За окном была полная темнота, но казалось, он видел там что-то, чего не видели остальные. Лицо его было спокойно и серьезно.
   До поезда, проходящего через маленькую станцию, где я случайно оказался, оставалось часа два. Народу в зале ожидания было много, но я нашел место за облупленным бачком с водой и стал наблюдать за мальчиком. Странно! Проходившие мимо пассажиры безжалостно толкали его, задевали тюками и чемоданами, а он как будто не замечал их толкотни и продолжал сосредоточенно смотреть в окно.
   Мне хотелось заговорить с мальчиком, но я не решался. Я подумал, что если подойду к нему, он не заметит меня так же, как не замечал остальных. От этой мысли мне стало не по себе. Тогда я решил попробовать.
   Я встал и, неловко переступая через тюки, подошел к мальчику.
   - Послушай, - сказал я, - осторожно касаясь его плеча, - тебя здесь затолкают. Хочешь, садись на мое место!
   Мальчик медленно повернулся и посмотрел мне в глаза. И у меня закружилась голова. В лицо мне ударила волна свежего воздуха, выбив из легких затхлый воздух провинциального вокзала, пропитанный запахом карболки.
   Лишь на миг я увидел в огромных глазах мальчика свое колеблющееся отражение. По его зеленовато-голубым глазам пробежали светлые блики, я почувствовал, как тело мое теряет вес и я стремительно лечу в сияющее зелено-голубое пространство.
   Блики становились все ярче, и я закрыл глаза. Но вскоре я ощутил, что полет мой окончился и я стою на земле. Я открыл глаза и увидел, что зеленовато-голубой свет уже не окружает меня со всех сторон, а сосредоточился прямо передо мной. И я понял, что стою на берегу моря.

*

   Море было спокойно. Ярко-синее вдали, оно постепенно светлело к берегу и сияло у моих ног нежным зеленоватым светом. В прозрачном небе светило приветливое солнце. Его теплые лучи разбивались на воде на миллионы маленьких золотых огоньков. Море едва заметно покачивало их на своей поверхности.
   Только у самого берега чувствовалось его легкое дыхание. Плоские волны осторожно набегали на берег и тут же отступали обратно, чтобы вскоре опять повторить свое движение.
   Я боялся пошевелиться. Мне казалось, что если я сдвинусь с места или хотя бы поверну голову, сейчас же исчезнет все, что я вижу. Все же я тихонько скосил глаза.
   Мальчик стоял рядом и ласково смотрел на меня. Я осмелел и повернулся к нему. Он улыбнулся и сказал:
   - Меня зовут Глэн. Здесь хватит места для всех. Здесь никто никого не толкает.
   Я огляделся. На берегу мы с Глэном были одни. За прибрежной полосой поднимались розовато-сиреневые горы. У подножия гор зеленел пышно разросшийся кустарник и какие-то незнакомые мне деревья с крупными листьями. В кусты уходила тропинка, а затем снова появлялась, но уже выше, там, где не было никакой растительности, и исчезала в горах.
   На этой тропинке я увидел людей. Одни спускались вниз и пропадали в гуще зелени, другие поднимались вверх и скрывались за склоном горы. Меня поразила та легкость, с которой они преодолевали подъемы и спуски на горной тропе. Движения их были слегка замедленны и очень пластичны. Казалось, эти люди почти не имеют веса и совсем не боятся упасть. Иногда они отталкивались от земли сильнее, чем обычно, и как бы парили в воздухе. Люди были одеты в легкие светлые одежды. Тут я подумал о своем наряде: потертое пальто неизвестного цвета, нелепый черный берет, висящий на одном ухе, сырые от дождя, измятые брюки, забрызганные ботинки... и почувствовал, как щеки мои густо покраснели.
   - Тебе, наверное, жарко, - в ту же минуту сказал Глэн.- Давай искупаемся. - И он взмахнул рукой в сторону моря.
   Это был не взмах и даже не движение, а, я бы сказал, всплеск руки, как бы повторяющий всплеск волны.
   Я разделся и медленно вошел в воду. Она была свежая и прозрачная. Я ощущал ласковое прикосновение воды каждой клеточкой своего тела. Мне стало легко и радостно, как бывало в далеком детстве.
   Глэн бросился в воду прямо в одежде, скинув на бегу только шляпу и сандалии. Он то и дело нырял, стремительно выскакивал из воды и все время смеялся. Видно было, что купание доставляет ему большое удовольствие.
   Вдоволь набарахтавшись возле берега, Глэн быстро поплыл ко мне. Я находился на значительной глубине и уже, было, встревожился за мальчика, но Глэн вдруг штопором ввинтился в воду, молниеносно обогнул меня и вынырнул на поверхность. Тотчас же он повторил свой трюк и схватил меня за ногу. Я хлебнул воды и понял, что Глэн - пловец получше меня и за него не нужно беспокоиться. Я отмахивался от Глэна, пытался отплыть от него, но он тут же настигал меня. Да, я значительно уступал ему и в силе, и в ловкости. Он плавал, как дельфин.
   - Плывем к берегу! - крикнул я. - Утонем!
   Глэн взял меня на буксир, и через несколько секунд я уже скоблил коленями по галечному дну.
   - Что такое - утонем? - спросил меня Глэн, встряхивая пелеринку. Пелеринка сразу же стала сухой.
   - Как, ты разве не знаешь, что значит утонуть? - удивился я. Глэн недоуменно покачал головой. - Ну, это когда человек погружается в воду и уже никогда не возвращается оттуда.
   - Почему не возвращается? - спросил Глэн. - У нас все возвращаются. Мы любим море, а оно любит нас.
   - Но ведь из моря можно не вернуться, - сказал я . - Если человек не может справиться с его силой, он погибает.
   - Что такое - погибает? - опять спросил Глэн.
   Я не знал, как разъяснить ему страшный смысл этого слова, и коротко ответил:
   - Уходит из жизни.
   И он вдруг понял. Словно маленькое облачко пробежало по его лицу, глаза сделались еще огромнее, и он сказал:
   - Я знаю. У нас говорят об этом - уходят за горизонт. Так случается тогда, когда появляются маленькие дети, и старые люди хотят уступить им свое место на этой земле. Тогда приходит корабль, и старые люди уходят на нем за горизонт. Их просят остаться, но они уходят сами. Никто не понимает их, но потом все поступают так же. Ты скоро увидишь этот корабль. Он приходит к нам на закате того дня, когда кто-то хочет уйти от нас. Тем, кто уходит за горизонт, становится грустно, и им хочется хоть издали посмотреть на нас. Тогда мы бросаем в воду цветы. Цветы плавают на воде до темноты, а утром море становится чистым. Они собирают наши цветы ночью, когда мы спим.
   - Пойдем собирать цветы! - неожиданно предложил Глэн и взял меня за руку.
   Я послушно пошел за ним к тропинке. На ходу я оглянулся и увидел, что по берегу медленно идет человек и задумчиво бросает в воду камешки. Этот человек был одет обычно, как я, в черные брюки и плотную серую куртку. Я хотел спросить, что это за мужчина на берегу и почему он не похож на тех людей, которых я видел на склоне горы, но Глэн без умолку рассказывал мне о том, что вот какие чудесные у них цветы, и все такие разные, и их можно срывать сколько хочешь, потому что к утру обязательно вырастают новые, такие же большие и ароматные, и я забыл о мужчине на берегу.
   Мы вошли в заросли кустарника. Здесь было тенисто и прохладно, в воздухе стоял аромат влажных листьев и трав. Неожиданно мы свернули и вышли на открытый луг, залитый солнцем, и я увидел огромный ковер ярких цветов. Мы оказались в самой середине этого ковра. Глэн срывал головки цветов и бережно складывал их в большую шляпу. Но я не мог собирать цветы. Я слушал. Слушал женский голос удивительной красоты, который доносился откуда-то слева, из-за деревьев. До сих пор стараюсь вспомнить эту мелодию, но это никогда не удается мне. Она ускользает от меня, как полузабытый сон. Я сорвал один-единственный цветок и пошел туда, откуда лился этот волшебный голос. Я уже знал, что подарю цветок женщине, что пела эту песню.
   - Тебе нравится, как поет моя сестра? - спросил Глэн.
   - Как? Это твоя сестра? - растерялся я. - Да, у нее изумительный голос...
   - Давай подойдем поближе, - предложил Глэн. - Я люблю смотреть на нее, когда она поет.
   Мы подошли к деревьям, сквозь которые просвечивал небольшой белый домик. Глэн подвел меня к широкому окну, и я увидел ее. Никогда я не видел такой тонкой и изящной красоты. Она была в полной гармонии с той мелодией, что выплескивалась из окна и заполняла все пространство.
   Вдруг она умолкла, быстро встала и вышла из комнаты, не взглянув на нас, хотя мы стояли под самым окном. Вскоре она показалась на крыльце. Солнце сияло на ее открытых плечах. Она смотрела прямо на меня. Она не сводила с меня глаз, таких же огромных и зелено-голубых, как у Глэна.
   Я медленно подошел к ней и положил цветок к ее ногам. Тогда она сжала ладонями мое лицо, привлекла к себе и поцеловала.
   Я не знаю, сколько прошло времени. Я не помню ничего, кроме прикосновения ее рук, ее тела, прохладного и ласкового, как море.
   Меня отрезвил Глэн.
   - Возьми цветы, Гелла! - крикнул он за моей спиной. Я оглянулся и увидел, что мы опять стоим на берегу моря.
   Солнце уже клонилось к горизонту. Шляпа с цветами висела у Глэна на руке. Он вынул несколько цветов и протянул их сестре. Потом немного подумал и дал два цветка мне. Таких красивых цветов я никогда не видел. Я с интересом стал рассматривать их узорчатые лепестки, но тут Глэн схватил меня за руку.
   - Смотри! - крикнул он, и в ту же секунду все вокруг озарилось ярким серебряно-голубым светом. Я поднял глаза и задохнулся. Высоко над горизонтом в серебряно-голубом небе плыл огромный корабль. Он был таким ослепительно белым, что, казалось, светился изнутри каким-то таинственным светом.
   Корабль плыл медленно и величественно. В небе за ним оставался длинный след, такой же, какой остается за кормой на спокойной морской глади. Это было похоже на мираж. Но это был не мираж. Это проплывал, прощаясь с угасающим днем, корабль с людьми, уходящими за горизонт.
   С берега корабль казался безлюдным. Но я знал, что из-за стекол иллюминаторов на нас глядят мужественные и печальные лица людей, которые покинули свою землю, чтобы их дети и внуки могли жить так же независимо и свободно, как жили они сами.
   Первый цветок кинула Гелла. Он закачался и засветился на воде, как цветной китайский фонарик. Вслед за этим цветком полетел другой, потом еще и еще, и постепенно море стало превращаться в ковер из цветов, похожий на тот, что видели мы с Глэном.
   Гелла и Глэн уже кинули в море все свои цветы, я тоже бросил два цветка как можно дальше от берега, а цветы все продолжали падать откуда-то подобно красочному фейерверку. Я оглянулся и увидел, что за нами стоит большая толпа людей. Над этой толпой то и дело взлетали цветы. Это прощались с кораблем жители чудесной страны, в которой жили Гелла и Глэн.
   У большинства женщин на руках были дети. Никто из них не плакал. Они смотрели на корабль большими удивленными глазами. Корабль плавно развернулся в сторону горизонта и постепенно растаял в воздухе. Тогда женщины подняли детей высоко над головами, и все захлопали им в ладоши. Женщины медленно и торжественно двинулись к тропинке. Их провожал слабый ветерок, поднявшийся с моря, и люди, которые рукоплескали крошечным большеглазым детям.
   - Хочешь посмотреть на праздник детей? - спросил Глэн. - После того, как корабль уходит за горизонт, у нас всегда бывает праздник детей.
   От волнения у меня перехватило горло. Я молча кивнул, взял Геллу и Глэна за руки, и мы смешались с толпой.
   Солнце уже село, когда мы вошли в густой темно-зеленый парк. В быстро сгущавшихся сумерках вспыхивали разноцветные огни. Они зажигались в кронах деревьев и листьях кустарника. Огней было много, но густая листва приглушала их яркий свет. От этого освещение было мягким, мерцающим и немного таинственным. В этих разноцветных бликах лица людей казались еще более красивыми и слегка взволнованными.
   Теперь я был в самой гуще людей и мог рассмотреть их вблизи. В лицах мужчин я видел мужество и гордость за себя, внутреннюю красоту и сознание свободы. Глаза женщин были доверчивыми и счастливыми, они излучали тихую радость.
   Мужчины и женщины приветствовали друг друга, улыбались и о чем-то оживленно говорили на непонятном мне языке. Я понимал только Геллу и Глэна, но все равно чувствовал себя спокойно и уютно в этом желанном для меня мире.
   Несмотря на поздний час, малыши еще не спали. Женщины выпустили их на большой луг, по краям которого сидели музыканты и наигрывали какую-то легкую мелодию. Дети танцевали под эту музыку, кто как умел. Было трогательно смотреть, как трехлетние кавалеры приглашали на танец двухлетних дам, и эти пары старательно и сосредоточенно топтались на лугу. Самые маленькие, которые еще не могли приглашать или быть приглашенными, танцевали сами по себе - просто прыгали на месте, забавно перебирая ножками, или радостно махали не в такт ручонками.
   - Сейчас ты будешь угощать нас, - вдруг заявил Глэн и потащил меня в сторону.
   От луга отходила широкая дорожка, которая круто поворачивала вправо. На этой дорожке по обеим сторонам стояли небольшие богато накрытые столы. Меня поразило обилие и разнообразие фруктов. Они были размещены с изяществом и вкусом. Люди подходили, брали со столов то, что им нравилось, и отходили. Мы тоже подошли и стали выбирать. Гелла взяла большую кисть прозрачного винограда, Глэн вытащил откуда-то из середины ветку соломенно-желтых бананов, а я... Я знал, что в моем кармане лежала всего одна монета, и в нерешительности поглядывал на фрукты, выбирая что-нибудь попроще. Я мучительно прикидывал, как бы мне не опозориться, расплачиваясь за угощение.
   - Ну что же ты? Придется мне угощать тебя, - сказал Глэн. - Возьми вон те персики. И эту грушу - смотри, какая огромная! Преподношу с почтением! - И он смешно раскланялся.
   - Видишь ли, Глэн, - зашептал я, увлекая его в сторону. - Получилось так, что у меня сейчас мало денег... и я не могу...
   - Чего мало? - глаза у Глэна стали круглыми. Он даже перестал жевать свой банан.
   - Ну, денег, понимаешь? Всего одна монета...
   - Ну и что? Зачем тебе монета? - Глэн опять принялся за старое - расспрашивать о том, что и так всем ясно.
   - Ох, господи... Монета - это деньги... А деньги - это то, на что можно купить все, что хочешь и сколько хочешь. Вот, например, фрукты...
   - Зачем - купить? Бери так, - просто сказал Глэн. - У нас все берут так.
   Я совсем растерялся.
   - А деньги? Куда же платить деньги? - долбил я.
   - Выброси, - равнодушно сказал Глэн.
   Того, что я сделал в следующую минуту, я ни тогда, ни сейчас объяснить не могу. Я сжал эту проклятую монету в кулаке и, не разжимая его, махнул рукой в сторону кустов. Вообразив, что Глэн поверил мне, я сунул монету обратно в карман, довольный собой.
   Все дальнейшее произошло в считанные секунды.
   - А-ах! - вдруг пронзительно вскрикнула Гелла, словно ее неожиданно ударили.
   Глэн нескладно взмахнул рукой и, прикрывая ею искаженное лицо, как смертельно раненный в голову, рухнул на землю.
   Мир словно раскололся пополам, и, как на изломе, передо мной стремительно пронеслись застывшие в ужасных гримасах, еще недавно красивые лица людей, их нелепые позы - словно они хотят, но не могут удержаться на ногах. Площадка с детьми внезапно круто накренилась, и малыши, сбившись в безобразную кучу, с жалобным визгом покатились с обрыва. И над всем этим, словно гигантская карающая рука, взметнулась огромная, в полнеба, волна и с грохотом накрыла эту жуткую картину. Все погрузилось в полную темноту.

*

  
   В нос мне ударил резкий запах карболки. Я почувствовал, что задыхаюсь. В страхе я открыл глаза. Сначала ничего нельзя было разглядеть. Мутная мгла окружала меня. Потом мгла стала понемногу рассеиваться, и я различил несколько тусклых лампочек. Они слабо освещали каких-то людей, закутанных в платки и полушубки. Люди сидели и лежали среди множества вещей. Я обвел глазами помещение и узнал зал ожидания.
   Я никак не мог понять, что со мной произошло. Было душно. Голова была тяжелая и слегка кружилась. Нужно было выйти на свежий воздух. Я направился к выходу и уже у самой двери увидел мужчину, лицо которого показалось мне знакомым. Я остановил на нем взгляд и заметил, что он тоже смотрит на меня. Он встал и подошел ко мне. На нем были черные брюки и серая куртка.
   - И ты не сумел остаться с ними, - хрипло сказал он.
   И тут я вспомнил, где видел этого мужчину - там, на берегу, где стояли мы с Глэном.
   - А мальчик? Где же мальчик? - вскрикнул я, словно просыпаясь от тяжелого сна. - Что с ним?
   - Не беспокойся, - сказал мужчина. - Ни с кем из них ничего не случилось. Мир, в котором ты побывал, существует и будет существовать вечно. Наверное, ты просто оказался недостоин этого мира, и они показали тебе, что для тебя он исчез навсегда. Этот мальчик и сейчас здесь, среди нас, и, возможно, кто-то видит его, но это уже не мы с тобой.
   - Откуда ты знаешь об этом? - спросил я.
   - Я знаю, - ответил он, - потому что мне удалось быть среди них дольше, чем тебе. Но я..., - замялся он, - оказался труслив, и... Ну, тебе не обязательно знать об этом... В общем, они мне не простили этого, и вот я - здесь..., - закончил он с печальной усмешкой, повернулся и быстро вышел, хлопнув дверью.
   И тут я понял все. Понял, что мальчик пришел за мной, чтобы увести меня в свою удивительную страну. Понял, что люди толкали мальчика, потому что не видели его. А я увидел. И тогда он взял меня с собой в тот чудесный мир, в котором он жил. А я разрушил, погубил для себя этот мир глупой, никчемной ложью. Меня вышвырнули из него навсегда.
   Я знаю, он больше никогда не придет за мной, этот необыкновенный мальчик с огромными глазами цвета моря. Он приходит только однажды. Но я бесконечно благодарен ему за то, что во мне осталась память о нем и его прекрасной земле. Воспоминания о нем и о страшном наказании за ложь - все, что осталось со мной в моей скудной жизни, купленной за жалкую монету.
  

* * *

   Странно, почему в самые счастливые мои дни родилось это горькое повествование о хрупкости человеческого счастья, каждую секунду подстерегаемого предательством и ложью? Был ли это отзвук пережитого, навсегда поселившегося в моем подсознании, или то было предчувствие непоправимой беды, которую злой рок, преследовавший меня всю жизнь, уже готовил мне, потирая свои страшные руки?
   Два года мы с N не видели никого и ничего вокруг, а на третий... Как и всегда в моей жизни, на третий год все разрушилось. Мы по-разному поняли причину нашего расставания, вероятно, потому что не сумели вовремя поговорить. N был чудесным человеком, but... nobody's perfect, как у вас говорят. Как и большинство мужчин, он не хотел вступать в брак. Мало того, он вообще избегал разговоров на эту тему.Я же со своей скромностью и, быть может, ложной гордостью тоже не начинала этого разговора. А в общем-то, я понимала причину его молчания: мы не могли создать семью, так как нам было просто негде жить. О нашей неудобной квартире и моих еще более неудобных родителях я уже упоминала, а N опять-таки жил в коммуналке, в одной комнате с пожилой матерью. Шло время, и происходившие события неумолимо подталкивали нас к расставанию.
   Началось с того, что меня в одночасье вытурили с работы. Случилось это после отпуска, который мы с N провели в Карпатах. В гостинице одного из городков N случайно разговорился с постояльцами и высказался в защиту кого-то из диссидентов, что тогда, в 70-е годы, было уже непозволительно. Хрущевская оттепель закончилась с отстранением Хрущева от власти, и свои политические взгляды не рекомендовалось выносить за пределы собственной кухни. Надо же было случиться, чтобы там, в Карпатах, кто-то куда-то стукнул, и по приезде моего бедного N допрашивали в КГБ! Разумеется, его отпустили, так как на деле он не был никаким диссидентом, но меня уволили на следующий же день.
   Почему меня, а не N? - спросишь ты. А потому, что , во-первых, N числился в штате сотрудников, а я была оформлена по договору, и этот договор администрация могла расторгнуть в любой удобный момент, тогда как уволить штатного сотрудника было тогда не очень-то просто. А во-вторых, это была месть нашего завхоза, который затаил на нас обиду еще с тех пор, как мы с N начали встречаться. Завхоз, или, как он именовался, заместитель директора по хозяйственной работе, был знаком с матерью N. Она еще не знала меня, когда этот самый завхоз брякнул ей:
   - И чаво это он в ей нашел? Длинная, в очках, да ишшо и развяденная!
   Мать рассказала это N, и на следующий день он потребовал от завхоза, чтобы тот извинился передо мной за такую характеристику. Завхоз, разумеется, не понял, за что ему надо извиняться, и заартачился. Мой милый, славный рыцарь N! В прямом смысле слова он загнал замдиректора по хозчасти в угол, тот перевернул мусорную корзину и, зажатый в углу в куче мусора, вынужден был пробормотать мне (да еще при свидетелях!):
   - Ну, извини, ежели чаво не так...
   Было видно, что до него так и не дошло, чего от него хотели.
   С тех пор со стороны завхоза в наш адрес начались мелкие придирки без повода, на которые мы не очень-то обращали внимание. Зато когда появился повод, расправа последовала немедленно.
   Ты, тетушка, наверное, удивляешься, почему мою судьбу решал завхоз и где же были умные профессора и симпатичные сотрудники? По наивности, я обратилась к ним за помощью и поддержкой, но все было бесполезно. Те, кто мог что-то решить, в один голос говорили, что все ставки заняты и что, к сожалению, они не могут мне помочь... И что меня тогда поразило: все они смотрели не на меня, а сквозь меня. Советская система работала! Вызов в КГБ (пусть даже не тебя, а твоего друга) делал человека изгоем, несмотря на то, что каждый мог оказаться в таком положении. Помню, как я уходила с работы в последний раз - ни с кем не попрощавшись, со смешанным чувством обиды, досады и недоумения от внезапности происшедшего.
   Но нет худа без добра! Мама N помогла мне устроиться на факультет журналистики - не бог весть на какую должность, но все-таки это было мне ближе, чем математика, и впоследствии я получила возможность преподавать там в течение ряда лет.
   Итак, кончилась наша золотая пора, когда мы с N могли проводить вместе целые дни. Теперь мы работали в разных местах (N тоже вскоре перешел на другую работу) и встречались реже. Конечно, это не повлияло бы на наши отношения, если бы не кое-что еще...
   Во-первых, N поступил в вечерний институт, и мы стали видеться совсем редко. Во-вторых, как раз в это время состоялась свадьба моей подруги. Она выходила замуж во второй раз, выходила за человека, с которым встречалась гораздо меньше, чем мы с N. Их знакомство (при некотором нашем участии), их роман - все происходило на наших глазах. И вот, пожалуйста, у нее - свадьба, а я - не у дел... Подруга спрашивает: "А когда же вы поженитесь?" , а я не знаю, что и ответить.
   Я была не склонна к слезам, заставить меня заплакать было трудно. Обычно все беды я переживала в себе, с сухими глазами, только каменела. Но всю ночь после их свадьбы я проплакала. Плакала очень тихо, так как тогда у нас гостила родственница из Москвы, и я не хотела, чтобы она слышала, что я плачу. Я чувствовала себя никому не нужной, отвергнутой, я не могла понять, почему N не поговорит со мной, не успокоит меня, не скажет мне, что я нужна ему, что мы будем вместе, только надо подождать... Чего подождать? Когда сам собой решится квартирный вопрос? Когда N закончит институт? А мне 33 года! Я хочу иметь свою семью, хочу счастья, любви, устроенности, а он держит меня, как леденец за щекой! Приходит ко мне раз в неделю, да и то за тем, чтобы я помогла ему написать какой-нибудь реферат... В общем, не помню как, но я заставила себя поговорить с ним, и в результате мы пошли в ЗАГС подавать заявление на брак. Дело было весной, а заявления принимали только на июнь. Что меня дернуло посмотреть на N, не знаю, но от того, что я увидела, у меня все оборвалось внутри. У него было такое лицо, как будто у него вымерла вся семья и он пришел на похороны. Конечно, другая женщина не обратила бы на это внимания, но это - другая. А я... я не могла выйти замуж ТАК. Я ненавижу насилие, а это выглядело именно так. И я зацепилась за этот июнь. Я напомнила N, что в июне у него будет сессия, ему будет не до свадьбы, и предложила отложить ее до осени. Он обрадовался (!) и согласился со мной. И мы ушли. Я чувствовала, что больше мы сюда никогда не вернемся, я всегда все чувствую, я знала, что сама себе подписываю приговор на пожизненное одиночество. Именно себе, а не ему. Ну, а дальше все покатилось, как ком с горы...
   Встречались мы все реже и реже. Все вечера N проводил в институте, тут и не возразишь: конечно же, мужчине нужно высшее образование. А все выходные он работал на пригородном участке - помогал матери. И тоже нужно. Все нужно - кроме меня.
   Чувство ненужности, какой-то обреченности овладевало мною все больше и больше. Все мое существо заполняла пустота; липкая, отвратительная, она расползалась по всему телу, вызывая слабость и дурноту. Этому весьма способствовала и моя новая работа. Продолжая преподавать дважды в неделю в университете, я устроилась опять-таки... редактором в очередной НИИ! Вот уж поистине справедливо высказывание, что наступать дважды на одни и те же грабли - русская национальная забава. Это я и подтвердила с блеском. Как меня угораздило - сама не понимаю, но я опять обрекла себя на ежедневное восьмичасовое сидение над чужими рукописями, в которых ничего не понимала. Только теперь это были теплопроводность и теплопередача. Единственной отдушиной были два выезда в неделю в университет, но за это я была вынуждена сносить косые взгляды начальства и намеки на безделье, хотя, по правде говоря, работы было мало и, в основном, приходилось создавать ее видимость. И домой идти не хотелось, потому что там творилось Бог знает что... Но о доме - в другом письме, это - отдельная история.
   Итак, пустота, неопределенность и душевная боль - вот чем была моя жизнь в то время. И, естественно, случилось то, что и должно было случиться. Ибо природа не терпит пустоты.
   Прости меня, милая тетушка, что посылаю это письмо неоконченным, но на дальнейшее повествование потребуется масса времени и душевных сил, а потому надо сделать передышку и мне, и тебе. Продолжу, как соберусь с силами. Целую. Я.
  

ПИСЬМО 4

  
   Дорогая моя тётя Зоя!
   Не знаю, стоит ли мне писать дальше, от тебя пока нет никакого ответа на мои прежние письма. Но я думаю, сказавши "А", надобно сказать и "Б", а потому продолжу свой рассказ.
   Итак, хоть и реже, но мы продолжали встречаться с N., и внешне всё выглядело так, как и было раньше, но, на самом деле, всё было уже давно не так, по крайней мере, для меня. Сознание отверженности вело во мне свою разрушительную работу, разъедало душу и тело. Я думаю, именно в то время сформировалась моя тяжёлая болезнь, приведшая затем к таким ужасным последствиям. Осознай я это тогда, возможно, и не случилось бы со мной несчастья, но уж, видно, что быть должно, то быть должно.
   Конечно, у меня уже возникало некое предчувствие беды. Но относительно молодой еще организм цеплялся за жизнь, отмахиваясь от всяких предчувствий. Ну, и как ты думаешь, что могло произойти в моей опустошённой, мятущейся душе? Правильно, тётушка, я - влюбилась. Влюбилась слепо, безудержно, как влюбляются в первый или в последний раз в жизни.
   Я уже писала о том, что поступила редактором каких-то технических рукописей в институт. Так вот, в этом институте была комната под названием "НИС" (научно-исследовательский сектор), где сидело человек десять, занимавшихся самой разнообразной деятельностью: кто патентным делом, кто экономикой, кто чем-то ещё, ну и я со своими (вернее, с чужими) рукописями. Справа от меня, чуть впереди, был стол Толи Астахова, организатора какой-то работы с молодыми кадрами, в общем, я в это не вникала. Толя был парень "свой в доску", симпатичный, обаятельный, неглупый, и очень быстро его взяли на повышение куда-то в ректорат. Несколько дней стол пустовал, и все гадали, кто же придёт на Толино место. И тут появился Он.
   "Нет имени тебе, мой дальний..." Я не буду называть имени (пусть даже
   вымышленного) этого человека, хотя ему и суждено было, без всякого его на
   то желания, сыграть роковую роль в моей жизни. Он - и всё. Надо сказать, я
   не сразу обратила на него внимание; всё получилось как-то постепенно и
   независимо от меня. Он был постоянно в поле моего зрения - справа и чуть
   впереди. Высокий, красивый, воспитанный, он держался со всеми нами вроде
   и приветливо, но на расстоянии, и это придавало ему некоторую таинственность. Он всегда беспрекословно сдавал положенные три рубля на
   коллективное сборище по какому-нибудь очередному поводу (это тогда было очень принято), но почти никогда не приходил, а если и приходил, то ненадолго. Я же стала замечать, что сдаю свои три рубля не столько для участия в компании, сколько для того, чтобы встретиться с ним в "неслужебной" обстановке. И каждый раз меня постигало горькое разочарование: он словно нарочно ускользал от меня, на самом деле нисколько не думая об этом. Видимо, он просто не любил шумные компании.
   Неизбежные контакты по работе, невзначай брошенные фразы - всё имело для меня какой-то тайный смысл, меня тянуло к нему, как магнитом. Я всё больше и больше попадала под его очарование и в конце концов поняла, что не могу не думать о нём. А что же Он? - спросишь ты. А Он относился ко мне, как и положено относиться к коллеге по работе, хотя, может быть, с чуть большей симпатией. Иногда делал мне дежурные комплименты, как-то сказал даже, что я очень хороший человек, но не предпринимал никаких попыток к сближению. Со мной же творилось что-то невообразимое: меня буквально сжигал изнутри какой-то сумасшедший огонь, хотя внешне я старалась выглядеть спокойной.
   Странное это было чувство: я любила только глазами, всё, что мне хотелось - это только видеть его, видеть его обаятельную улыбку, смотреть в его серо-голубые глаза, слушать его голос, быть рядом с ним - и всё...
   Я совсем не знала его как человека, но даже и не пыталась узнать. Я была совершенно уверена в том, что у него нет никаких недостатков. Я воспринимала его как совершенство природы, нисколько не сомневаясь, что в нём совершенно всё.
   Можешь представить себе, тётушка, как меня буквально разрывало пополам. С одной стороны - определённые обязательства перед человеком, с которым меня связывали годы дружбы и близости, с другой - совсем иной мир, исполненный сильного, не подвластного мне чувства.
   Как я уже говорила, с N. мы встречались редко, и чаще всего я была одна. Но я и не хотела ни с кем общаться, мне было до боли хорошо в мире грёз, где царил Он, моё удивительное чувство и ...поэзия. Да, в те дни в мою жизнь вошло столько стихов, сколько я не прочла за все предыдущие годы. Самый воздух казался мне сотканным из стихотворных строк, так созвучных моему "непонятному пылу". Конечно же, рифмовались и какие-то собственные строки, но всё это было так бледно по сравнению с тем, что горело во мне. Однако, жажда самовыражения стучала в моё сердце, и тут родилась "Сказка о Принце".
   Замысел её возник неожиданно и странно, без всякой связи с Принцем. Мне взбрело в голову вырастить на подоконнике огурцы, и N. принёс мне металлический ящик, в который мы и посадили семена. Каждый день я наблюдала, как проклёвывались семена, как прорастали, набирали силу и, увы, погибали. И почему-то этот ящик показался мне очень похожим на нашу рабочую комнату "НИС", где я просиживала целыми днями. Так и появилась "Сказка о Принце", которая, быть может, лучше передаст состояние моей души в то время.
  
   СКАЗКА О ПРИНЦЕ
   Неизвестно, откуда появился этот ящик. Никто не знает, кто бросил в него семена. Но, по-видимому, почва оказалась благодатной, да и солнце с дождиком так бережно ухаживали за семенами, что они быстро взошли и дали прекрасные зеленые ростки. Каждое утро ростки с улыбкой раскрывали навстречу солнцу свои лепестки. А если вдруг начинал плакать дождик, они радовались его теплым слезам. Ростки думали, что он плачет от счастья. Они еще не знали, что на свете бывает печаль, да это и понятно -- ведь они были детьми.
   Она была таким же ростком, как и все остальные. По утрам Она раскрывала свои лепестки, по вечерам прятала их от холода и темноты.
   Всем известно, что по ночам ростки спят. Обычно они не видят снов, а если и видят, то тут же забывают их. Никто никогда не узнает, что случилось в эту ночь: то ли ветер был сильнее обычного, то ли пришел первый в ее жизни ночной мороз... А, может быть, тяжкая духота обрушилась на ящик с ростками или молнии стягивали небо ослепительными шнурами? Все может быть, но нам это никогда не будет известно, так же, как не будет известно, когда это происходило. Да и в этом ли дело? Главное, что это - произошло. А произошло вот что.
   Итак, в эту ночь Она спала беспокойно. По-видимому, об этом узнал Сон и пришел к Ней, и Она увидела его. Мало того, что увидела - Она его запомнила.
   Что может присниться ростку, который растет в тесном ящике? Конечно, такой же росток, как и Она сама. Ведь больше Она ничего в жизни не видела. Но, несмотря на такую житейскую неопытность, Сон выбрал почему-то именно Ее и помог Ей узнать кое-что, о чем Она и не подозревала.
   Сон взмахнул своей волшебной рукой, и от этого взмаха один из ростков - ее сосед справа - вдруг стал стремительно расти. С необыкновенной быстротой он взвился в небо и там, в вышине, неожиданно распустился прекрасным нежным цветком.
   Легкие росинки слегка вздрагивали на его тонких лепестках, словно им было неловко отягощать такую красоту. Но цветок снисходительно держал их на своих лепестках, и росинки сияли от счастья. Те, к кому приходит Сон, знают, что у него свои законы. Он делает все, что захочет. И вот Сну захотелось, чтобы Она увидела, как росинки ожили, и радужные огоньки засверкали на них. Росинки стали быстро увеличиваться, отчего сверкание огоньков стало ярче, и, наконец, засияли так ослепительно, что у Нее перехватило дыхание. Но Она не закрыла глаза. Она продолжала смотреть на это изумительное сияние.
   Тысячи мерцающих огоньков вливались потоками в ее глаза, пронизывали все ее тело. Что еще может излучать такой волнующий блеск, кроме человеческих глаз? И действительно, это были глаза, да-да, сияющие человеческие глаза! Они светились такой нежностью и теплотой, улыбались так ласково и приветливо, что не оставалось никаких сомнений - это был добрый человек.
   Наверное, это был Принц: уж очень он был хорош собой. На тонком, прекрасном его лице лежала длинная тень от густых ресниц, а когда он поднимал их, его глаза вспыхивали неожиданным голубым светом. Неожиданной была именно эта светлая голубизна на фоне его смуглого лица и темных, почти черных волос. Слабый ветерок отбрасывал его легкий белый плащ, и тогда загорался бело-голубым огнем его широкий серебряный пояс. Да, это определенно был Принц. Она смотрела на него и никак не могла насмотреться. Он улыбнулся ей своей удивительной лучистой улыбкой, подошел и бережно взял ее за талию. Тут Она впервые в жизни ощутила, что у нее, оказывается, есть талия. А Она-то считала себя неразвившимся ростком!
   Неожиданно перед ними открылся большой зеленый луг, и они медленно побрели по этому лугу. Вдали, на высоком холме, виднелся замок, видимо, его замок, ведь Он же был Принц!
   Она не помнит, что Он говорил ей, что Она отвечала ему. Она помнит только тепло его сильной руки и пронзительную нежность, которая была во всем: и в утренних лучах солнца, и в свежести молодой травы, и в самом воздухе, наполненном ароматом луговых цветов и легким свистом птичьих крыльев. На мгновение Принц исчез, но тут же появился, ведя под уздцы белого коня. Вероятно, желая показать свою удаль, он вскочил в седло и несколько раз пролетел над лугом, как стремительное белое облако. Пролетая мимо Нее в очередной раз, Принц подхватил Ее, и Она почувствовала всем телом резкий удар ветра...
   Но, как известно, сны кончаются. Сон покинул Ее именно в тот момент, когда Она должна была ощутить радость этого волшебного полета. Она открыла глаза и увидела, что все ростки, как и обычно, раскрывают лепестки солнцу. Вероятно, существует на свете какая-то сила, которая притягивает сильнее, чем солнце. Именно эта сила и потянула Ее направо, к соседу-ростку, - Она поняла, что это именно Он приснился Ей ночью. Она слегка наклонилась в правую сторону, и при этом довольно сильно вытянулась, что склонило Ее еще больше.
   - Солнце вверху, а не справа! - крикнул Ей самый сильный и зеленый росток. Она молча улыбнулась, приветливо кивнула и опять потянулась к растущему справа от нее ростку. Ей было трудно, как начинающей гимнастке, которая хочет, но пока еще не может удержать красивую и четкую линию изгиба.
   - Ты что, не слышишь меня? - опять крикнул самый зеленый росток. - У тебя своё солнце, что ли?
   Наверное, ветер подул с той стороны, откуда кричал этот сильный росток, потому что все остальные ростки -- кто громче, кто тише -- зашептали:
   - У неё свое солнце, ой, у неё своё солнце...
   Она опять улыбнулась, но ничего не ответила. Ей пока что нечего было ответить.
   Она с нетерпением ждала вечера, чтобы Сон опять пришел к Ней. Только бы снова увидеть Принца, ощутить теплый свет его глаз! Она чувствовала - с ним Она узнает, что где-то еще есть жизнь, кроме ящика, и, может быть, в той жизни тоже есть солнце? Вот тогда Она сможет что-то рассказать росткам, а пока...
   Как только стемнело, под взмахом волшебной руки Сна все ростки заснули, и только единственный росток сильная рука Принца подхватила в седло. Вновь ее закружил сильный ветер и поток сияющих огней.
   - Летим? - с восторгом крикнула Она.
   - Ну, конечно, летим, - чуть насмешливо ответил Принц.
   - Куда? - выкрикнула Она с трудом, задыхаясь от скорости ветра.
   - К Солнцу!!!
   Тут Она догадалась, наконец, отвести глаза от Принца и увидела впереди россыпь золотых и алмазных огней. По тому, как быстро приближались эти огни, Она поняла, что Солнце было уже совсем близко. Они летели так быстро, что ей стало немного страшно, и Она слегка обняла Принца за шею. Но Принц тотчас же отбросил ее руки и сказал:
   - Привыкай! Теперь ты будешь летать одна!
   Вероятно, Принц не успел сбавить скорость, потому что при посадке Она ощутила такой сильный удар, что на мгновение потеряла сознание. А когда очнулась, то услышала команду: "На зарядку!" и увидела, что ростки опять расправляют свои лепестки и тянутся вверх. Она тоже потянулась и, конечно же, нагнулась вправо. Её сосед старательно выполнял упражнения и даже не заметил, как Она склонилась в его сторону.
   Сильный зеленый росток, который за ночь успел ещё подрасти, сказал ей, стараясь быть спокойным:
   - Надо стоять прямо!
   Она опять кивнула ему, но тут какая-то сила так повлекла Ее направо, что сильный росток, который от возмущения вытянулся еще на один миллиметр, не выдержал и крикнул:
   - Ну и плевать на тебя! Расти, как хочешь!
   Даже у ростков темнеет в глазах от плевка. Потемнело и у Нее в глазах, и Сон воспользовался этой темнотой. Опять он взмахнул своей рукой, и тут же тьма снова вспыхнула золотым и алмазным светом.
   Они стояли на поверхности Солнца -- Она и Принц. Принц взял Ее за руку, и Она увидела, как кожа ее под его пальцами как будто вспыхнула, хотя Ей и не было больно. Через несколько секунд все ее тело сияло золотыми и алмазными огнями. Она попробовала стряхнуть хотя бы один огонечек, но это Ей не удалось: оказалось, что огоньки были где-то внутри, в Ней самой.
   Она, сияющая изумительными огнями, положила руки на плечи Принца и с легкой тревогой спросила:
   - А почему я буду летать одна? Разве ты не можешь летать?
   Принц улыбнулся и взглянул на Нее своими лучистыми глазами, отчего Она стала еще красивее, потому что теперь Её тело излучало не только золотой и алмазный, но и серебряно-голубой свет, и этот серебряно-голубой свет был отражением глаз Принца.
   - Я могу летать, - задумчиво сказал Принц, - но с тобой - нет.
   Он опустил ресницы, и на лицо его легла густая тень.
   - Ты слишком красива и слишком хороша для меня, - сказал он. - А я - что? Я - обыкновенный, рядовой принц, который иногда может и полетать...
   - Ты... ты говоришь что-то не то! -- вскрикнула Она. - Ты открыл мне такую красоту, какую я без тебя никогда бы не узнала! И ты называешь себя обыкновенным?
   - Да, - с печальной усмешкой ответил Принц, не поднимая глаз. - Тебе только кажется, что я всемогущ. А я - я просто сделал свое дело. Я только показал тебе Солнце. И ты увидела его, потому что я вижу, как ты светишься. Теперь, когда ты видела настоящее Солнце, ты можешь рассказать об этом другим. Ты можешь щедро делиться своим Теплом и Светом с теми, кто стремится к ним из темноты, потому что теперь твои Тепло и Свет бесконечны. И ты будешь счастлива этим, запомни, ты будешь счастлива!..
   - Без тебя?
   - Да, без меня.
   - Но ведь я теперь не могу без тебя!
   - Сможешь.
   - А где же будешь ты?
   - Не знаю, - коротко ответил Принц. - Прощай. Мне пора.
   -Нет!!! - крикнула Она так сильно и страшно, что солнце мгновенно взорвалось огромными столбами. Вместе с огнем взметнулись в небо фонтаны раскалённых камней и с грохотом обрушились рядом с Ней. Она почувствовала, что падает в черную бездну, и последнее, что Она увидела в темноте - это две мерцающих голубых звезды, которые быстро - и навсегда - удалялись от Нее, а потом и совсем исчезли...
   Наверное, очень сильная гроза была в эту ночь, потому что ящик содрогался от грохота грома и потоков воды. Ростки прижали свои лепестки и со страхом пережидали стихию. Все, кроме одного. Один из ростков почему-то стремительно рванулся вправо, и тут же его верхушку с силой вбило в землю мощным ледяным потоком.
   ... Наутро в ящике было необыкновенно тихо. Все знали, что случилась беда: один из ростков погиб. Ну, конечно, он сам был виноват. Его предупреждали: не надо было гнуться в сторону, ведь именно это его и погубило. Теперь от погибшего ростка осталась только дуга, так как корни его были еще в земле, а макушка тоже вошла в землю. Справа от корней. Эта дуга засыхала на глазах, и на лепестках остальных ростков появились капельки росы. Это были их первые слезы. Так как ростки узнали, что на свете бывает печаль. Но печаль вместе с днем угасала, и солнце клонилось к закату, и росинки высыхали на лепестках, не оставляя следа... Ростки уже готовились ко сну, когда в наступившей темноте вдруг появилось какое-то странное сияние.
   - Смотрите! - крикнул один из ростков, указывая лепестком на погибший росток. И тут все увидели, что засохшая дуга лучится каким-то непонятным светом. Постепенно дуга стала увеличиваться, свет становился все ярче, и вскоре стало ясно, что это вовсе не дуга, а светящаяся арка. Ее изящный изгиб сиял алмазным, золотым и серебряно - голубым светом.
   Наиболее любопытные ростки столпились у арки и заглянули за неё. Там, несмотря на вечерний час, хлестали солнечные потоки, заливая цветущие луга, светлые реки, прозрачные леса, гордые, мудрые горы...
   Среди ростков, стоявших у арки, был и тот, к которому Она так напрасно тянулась. За последнюю ночь этот росток подрос и окреп, стал красивее других, и ему было непонятно, как это можно умереть от какой-то грозы в таком молодом возрасте. Да и сознание того, что это случилось рядом с ним, вызывало в нём не то чтобы страх или жалость, а чувство лёгкой досады. Он- такой молодой, стройный, стремящийся вверх, и рядом - какая-то нелепая, ненужная смерть...
   - Не бойся, входи, - сказал откуда-то сверху тихий женский голос, - Здесь никогда не заходит Солнце, не исчезает Красота, не проходит Любовь. Здесь - всё богатство мира, и это богатство - вечно, потому что это - сад Бессмертия.
   Росток в раздумье замер на пороге. С одной стороны, было страшновато покинуть привычный ящик и вступить в совершенно новый, не знакомый ему мир. Но, с другой стороны, слово "бессмертие", да и слово "богатство" (которое он понял как-то уж очень по-своему) вскружили ему голову. Обрести вечную жизнь, обладать вечным богатством в сияющем, полном солнечного света мире за аркой, или оставаться в тесном и скучном ящике и неизбежно умереть, как это случилось с тем несчастным ростком слева от него? Нет, пока он крепок и силён, он войдёт в сад Бессмертия и навечно останется молодым, сильным и богатым!
   Повинуясь голосу, росток шагнул за арку, и его охватило такое огромное, пьянящее чувство собственной силы и свободы, что он рассмеялся от счастья.
   - Теперь ты бессмертен! - крикнул тот же женский голос.
   - Бессмертен!.. Бессмертен!..- Окружило его многоголосое эхо. Сделав шаг вперёд, он широко распахнул свои лепестки навстречу новой жизни, и вдруг - внезапная боль, как тонкая игла, пронзила его сердцевину.
   "Я - бессмертен, я - вечен", - услышал росток свой собственный голос. "Я счастлив, но почему же не всем дано это счастье? Почему не вечны другие? Почему погиб тот росток, там, в ящике?". Росток попытался отогнать эту мысль, но она никак не уходила. Напротив, она входила в него всё глубже и глубже. И он вдруг понял, что именно она и причиняла ему боль. Да-да, печаль о маленьком ростке, погибшем в ящике, вошла в него тонкой иглой.
   Время шло и шло, но печаль ни на минуту не покидала его, и, наконец, ему стало ясно, что эта печаль останется с ним навсегда. Он был бессмертен, но теперь мысль о бессмертии, ещё недавно доставившая ему такую радость, стала для него бесконечной болью. Так и живёт этот росток до сих пор - вечно молодой, вечно зелёный и с вечной иглой в своём бессмертном сердце.
  
   * * *
  
   Мне самой очень нравилась эта сказка, это был мой мир, моя душа, но в то же время у меня было желание показать её кому-нибудь ещё. Показать человеку, который поймёт её и увидит не только тривиальный набор из Принца, белого коня и т.д., но самую суть, подтекст этой сказки. И я решилась показать её двоюродному дядюшке. Ты, конечно же, помнишь своего двоюродного брата Михаила - музыканта, бабника и любителя хорошо покутить? С годами он остепенился, стал домоседом, обременённым кучей болезней и жизненным опытом - той самой штукой, которой так не хватает молодым. Безусловно, он был человеком одарённым, и не только в музыке. Дядюшка прекрасно разбирался в людях, в житейских ситуациях и обладал удивительным даром убеждения. Убедить он мог кого угодно и в чём угодно. Язык у него был подвешен изумительно. Кроме того, он относился ко мне с отеческой нежностью - это было то, чего мне так нехватало дома - и проявлял сочувствие к моей нескладной судьбе. Этого было более чем достаточно, чтобы я доверилась ему. И дело тут было, разумеется, не столько в сказке, сколько в желании поделиться с умным и чутким человеком теми противоречивыми проблемами, что вот уже почти год раздирали мою душу и требовали разрешения. И дядюшка нашёл выход. Он убедил меня в необходимости признаться в своих чувствах человеку, чей образ преследовал меня во сне и наяву.
   - Ты - изумительная женщина, - говорил он мне. - Нет, гораздо больше, ты - поразительной красоты белая птица, парящая высоко в небе. И так же красивы и чисты твои чувства. Когда ты откроешься ему, он будет потрясён, ошеломлён, он не сможет не ответить на твою любовь - такой бесценный подарок! Мужчина не в состоянии отвергнуть такое счастье!
   И так далее, в том же духе. Одновременно с этим дядюшка высказывал своё мнение об N., отнюдь не лестное.
   - Ты связалась с мальчишкой, который в грош тебя не ставит. Ему не дано оценить тебя по достоинству, он даже не понимает, каким богатством владеет, - внушал он мне при каждой нашей беседе. Смысл его многословных речей сводился к тому, что если мужчина не хочет связать с женщиной свою судьбу, то нечего о нём и думать. Вроде и не возразишь!
   Сама жизнь подтолкнула ситуацию к развязке. Он внезапно уволился с работы, и через кого-то я узнала, что Он поступает инженером на судно и уходит в море на полгода. Поступок в его стиле. Было ясно - сейчас или никогда! - я должна поговорить с ним. Вдохновлённая дядюшкиными проповедями, я позвонила Ему, сказала, что наши отношения были достаточно дружескими, чтобы расстаться вот так по-английски, не прощаясь. Он пошутил в ответ, что тоже считает, что наши отношения несколько выходили за рамки служебных. Что мы имели в виду, совершенно непонятно, ведь кроме работы мы никак не общались. Вероятно, подразумевалась обыкновенная человеческая симпатия, которую испытываешь к тому или другому человеку, не более того. Я, разумеется, вообразила себе Бог знает что и дерзнула пригласить Его к себе домой на прощальный ужин. Неожиданно для меня, Он сразу же согласился.
   С каким волнением готовилась я к этому вечеру! Всё, что я хотела сказать Ему, было продумано до мельчайших подробностей. С не меньшим тщанием был приготовлен стол. Одно беспокоило меня - это мой отец, который, будучи по своему обыкновению нетрезвым, мог вмешаться и всё испортить. Но и тут на помощь пришёл всё тот же дядюшка. Зная о моём предстоящем свидании, он пригласил моего отца на этот вечер к себе, чтобы дать нам возможность спокойно поговорить. Мама была в деревне, отец - в гостях, всё складывалось как нельзя лучше.
   ...Он пришёл ко мне с цветами, пришёл в сияющий солнечный летний день, и я могла смотреть на него сколько угодно, и говорить с ним о чём угодно, и всё было так, как и должно было быть. И на мою исполосованную душу опустился небывалый покой, и весь мир лежал у моих ног, а я была высоко-высоко...
   И тут раздалась серия тревожных звонков в дверь. Звонки были настырными, без перерыва, и мы с недоумением пошли открывать дверь. На пороге стояли мой отец и дядюшка. И оба пьянее вина.
   -М-м-м, это и есть твой кабальеро! - промычал дядюшка и рухнул на стул в передней.
   -А м-мы сейчас по р-рюмочке! - прорычал отец и потащил моего гостя к столу.
   Я бросилась к телефону и вызвала такси, чтобы отправить дядюшку домой - хоть одним меньше! Но тот упирался, домой не хотел, и я до сих пор не понимаю, как у меня хватило сил вытащить из квартиры и затолкать в машину его огромное обмякшее тело.
   Но оставался ещё отец, которому явно не понравилась моя расправа с дядюшкой. По-хозяйски усевшись за столом, он запросто подливал "рюмочки" моему гостю, как своему привычному собутыльнику, и обличал меня, насколько ему позволял заплетавшийся язык:
   -Ты не смотри, что она тут глазами хлопает! Ишь, и очки сняла! Она - вонючка! Она только что дядю родного с порога выгнала!
   Мною овладело какое-то безразличие. Мне уже было наплевать, что и дядя не родной, и меня клеймят ни за что ни про что. Я видела, что наливаемые рюмочки отец выпивал целиком, а Он отпивал понемножку, и терпеливо ждала, что вот-вот отца развезёт и он уснёт, оставив нас в покое. Действительно, вскоре так и произошло, и мы опять остались вдвоём, только теперь всё было иначе. Мне было так стыдно за всё происшедшее, так обидно, что дядюшка так поступил со мной, что все подготовленные заранее слова были совершенно неуместными. Правда, Он, как человек интеллигентный, отнёсся к этой ситуации с достаточным тактом и присущим ему юмором - всякое, мол, бывает... Так-то оно так, но всё же для первого визита в дом это было "явное не то", как говаривала моя мама. Посидели мы ещё, поговорили о том о сём, я немного успокоилась, и тут Он вдруг уходить собрался. А ведь самое важное я ему так и не сказала!
   - Подожди, - говорю, - ещё несколько минут. Я тебе сказку расскажу.
   Удивился Он, но остался, и я рассказала свою "Сказку о Принце" - читать уж не было времени.
   -Да ты у нас прямо поэт, - сказал Он. - Замечательная сказка, только конец печальный.
   - Да, печальный, - согласилась я. -Но я хочу изменить её конец.
   И, собравшись с духом, говорю:
   - Ведь эта сказка о нас с тобой. Я люблю тебя.
   Помню, он даже слегка покачнулся, словно его в грудь ударили, и так смутился, что какое-то время не мог ничего сказать. А потом и говорит:
   - Ты - замечательный человек, редкий человек. Я очень ценю и буду ценить дружбу с тобой, но, понимаешь... тяги нет... Давай останемся друзьями.
   Когда женщине говорят: "Давай останемся друзьями" - это полный провал. Я ещё что-то пыталась бормотать, что Он меня мало знает, а когда узнает, то непременно полюбит... Хотя кто-кто, а уж я-то точно знаю, что тяга либо есть, либо её нет. И ничего тут не поделаешь.
   - Ведь у тебя же есть друг. Ты встречаешься с ним? - спросил Он внезапно.
   - Там всё плохо, - сказала я. - Если тяги нет, то как я могу?
   - А я как могу? - спросил Он, глядя на меня в упор. Убедительней некуда.
   На прощание Он сказал мне, что всё у меня будет хорошо, что я обязательно найду своё счастье в жизни, говорил ещё что-то утешительное. А под конец улыбнулся своей удивительной улыбкой и сказал:
   - Напридумывала ты всё себе... Никакой я не особенный, такой же, как все.
   Ну прямо как в моей сказке! Вот и всё. Что было делать? Что делать? Это была звезда с другой орбиты. Мы разошлись, но я бесконечно благодарна ему за то, что он, сам того не ведая, открыл для меня мир неизведанного чувства, чувства прекрасного, хоть и с горьким привкусом очевидной безысходности; открыл иной мир, что сродни высокому искусству, который, я убеждена, виден далеко не каждому.
  
   На следующий день после нашей встречи я ушла из дома. Ушла, потому что не могла находиться там, где рухнули мои фантастические мечты, где всё было опошлено пьяным отцом, который уверял, что не помнил, как они с дядюшкой, изнемогая от любопытства, ввалились и устроили смотрины. С неделю я моталась по родственникам и плакала беспрерывно, с утра до вечера на работе, с вечера до утра на чужих кроватях. Мне самой было страшно, что я ни на минуту не могу остановиться, но сама я не могла помочь себе, так как мой разум и воля были парализованы, а больше помочь мне было некому. На исходе этой страшной недели меня нашёл N., мы пошли куда-то, почему-то оказались в кафе на Васильевском, и там я сказала, что люблю другого.
   Знаю, знаю, тётушка, что ты на этом месте охнула. Не ты одна. Знаю, что под дулом пистолета нельзя говорить мужчине эти слова. Знаю, что в высшей степени безрассудно было говорить это, уже получив "онегинскую" отповедь и не имея никаких шансов на взаимность. Но я сказала. Почему я это сделала? Проще всего думать, что по глупости. Можно свалить всю вину на дядюшку, который, безусловно, принял самое активное участие в развале моей судьбы.
   Позже я узнала, что, оказывается, разрушение человеческих судеб было дядюшкиной страстью, и я была далеко не первым его экспериментом. Он помог разрушить семью своего брата, пытался разлучить другие пары среди наших родственников, хотел вбить клин между моей мамой и её двоюродной сестрой. Зачем ему это было нужно? Кто знает! Думаю, что, будучи человеком достаточно одарённым, он не добился в жизни ничего, поскольку посвятил её "зелёному змию". Единственно, что оставалось подвластным ему, это его красноречие (его жена говорила, что он и мёртвого убедит). И он использовал этот свой дар убеждения, чтобы манипулировать судьбами людей. Видимо, чужое горе доставляло ему удовольствие, подпитывало его прогнивший организм. Если бы я знала это тогда...
   Но было ещё что-то, что заставило меня поступить именно так. Спустя годы я понимаю, что дело было ещё и в состоянии моего здоровья, которое к этому времени пришло в полный упадок, чего ни я, ни N. тогда не осознавали. Единственно, чего я хотела тогда - это чтобы меня оставили одну и дали возможность и время успокоиться и подлечить нервную систему, которая явно не справлялась с тем, что ей предлагала жизнь.
   Тётушка, ты спрашивала в своих письмах, почему я так часто болею. Видимо, речь шла о моих детских годах, когда я часто болела ангиной, бронхитом и пр. А потом ещё стали сдавать и нервы. Нет ничего удивительного в моих многочисленных болезнях - ведь я родилась в блокадном Ленинграде. Мама рассказывала, что я, ещё совсем маленькая, часто плакала от голода, а у неё не то, что молока - сахара не было, чтобы подсластить водичку для меня, в лучшем случае - сахарин. Чудо, что я вообще выжила, видимо гены сильные, но организм был, конечно, с самого рождения очень ослаблен. Не буду перечислять всех недугов, которыми одарила меня судьба, я вспоминаю о них лишь в связи с теми событиями, о которых пишу.
   Итак, я всем всё сказала. И теперь уже плакали мы оба - и я, и N. Первая его реакция была весьма естественной - он предложил мне выйти за него замуж. Всё по логике жизни: когда нет, тогда дай, когда есть, тогда не надо. Но до того ли мне было? Я просила, умоляла его расстаться на время, дать мне возможность прийти в себя, но он, ослеплённый ревностью, болью, внезапностью происшедшего, видимо, не понял всей серьёзности моего состояния. Он продолжал настаивать, а я, как раненый зверь, старалась уползти туда, где меня было бы не найти. Я даже взяла отпуск и уехала на Кавказ, но N. приехал ко мне через несколько дней. Тяжело, очень тяжело расставались мы с ним. Мы рвали по живому, а это так больно! Ничто уже не могло спасти нас, даже тот букет цветов, который до сих пор стоит у меня перед глазами.
   Мы шли по шоссе, когда рядом с нами остановилась свадебная машина, и из неё вышли молодожёны с букетом. Невеста в белом платье протянула нам цветы и сказала: "Мы так счастливы сегодня, что хотим пожелать вам, чтобы и вы были так же счастливы, как мы". Это был знак свыше! Но я не могла услышать его. Мой мозг был блокирован, закрыт для какой бы то ни было информации. Это я сейчас понимаю, а тогда я упиралась в своём нежелании продолжать отношения с N., настаивая на временной разлуке. N. понял это временное по-своему. Он заявил, что не хочет ждать, когда я улажу (или не улажу) свои отношения с ним, с другим, и не хочет зависеть от его решения. Он считал, что меня связывают какие-то отношения с тем человеком. Но дело-то в том, что у нас не было и быть не могло никаких отношений! Всё было выяснено раз и навсегда.
   Короче, постепенно мы расстались. Но это не улучшило моего самочувствия. Напротив, мне становилось всё хуже и хуже. Руки и ноги стали плохо слушаться меня, а в голове был полный развал. Мама ни о чём не спрашивала меня, хотя и видела, как я загибаюсь. Но как-то она ни с того ни с сего поинтересовалась весьма презрительным тоном, просверлив меня своим ледяным взглядом:
   -Ну, и из-за которого ты так убиваешься?
   Я ответила сразу же, не задумываясь, и мой ответ буквально потряс меня своей неожиданностью.
   -Конечно же, из-за N., - сказала я так убеждённо, словно только об этом и думала. - Ведь мы были так дружны, а того человека я совсем не знаю, он для меня - чужой.
   Наверно, вот такое и называют моментом истины. Я прозрела в одну секунду, увидев в подлинном свете теперь уже одинокие, застывшие от горя фигурки двух любящих людей среди груды облетевшей блестящей романтической мишуры. А ведь я всерьёз была уверена, что страдаю от неразделённой любви к сказочному Принцу! Ах, если бы этот вопрос мне задали чуть раньше! Если бы со мной поговорил хоть кто-нибудь... Я думаю, ты бы, тётушка, помогла мне выбить клин, застрявший в моей голове. Но ты была так далеко...
   В общем, прозрела я, да поздно. Припомнила я, как сказала N., когда мы расставались с ним:
   -Когда ты встретишь другую женщину, будь ответственным за её судьбу. Не тяни, женись, создай семью, сделай всё вовремя.
   Видимо, N. очень внимательно слушал меня, потому что довольно скоро я узнала, что он женился. И тогда же я узнала, что такое психиатрия. Пророчества моего бывшего мужа Артура сбывались! Не он, так другие обстоятельства привели меня к тяжкому недугу - да ведь и было от чего: я навсегда потеряла любимого, друга, единственного, данного мне судьбой; навсегда утратила сильное плечо и верное, преданное сердце.
   Ну, будет, тётушка, пора и честь знать. Дам тебе отдохнуть, а через недельку пришлю продолжение.
   Целую тебя крепко.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПИСЬМО 5

  
   Дорогая тётушка! Наверно, я испугала тебя словом "психиатрия". Я не совсем верно выразилась: лечилась я у психоневролога, причём диагноз мой относился ко второй части этого слова (по крайней мере , врач очень убедительно объяснил мне, что я не сумасшедшая, что уже приятно). Болезнь оказалась достаточно серьёзной, но моя способность мобилизовать все силы очень помогла мне, и через несколько месяцев лечения я даже смогла вернуться к преподавательской работе, расставшись, наконец, со своим редакционным бездельничаньем и, слава Богу, навсегда. Успех лечения я вознамерилась укрепить поездкой в Крым, но и тут судьба подбросила мне некое препятствие, о котором у меня сложился рассказ "Зина". Позволь мне иногда раскрашивать своё повествование такими "вставками", дабы не очень утомлять тебя, тётушка, перипетиями своей жизни.
  

ЗИНА

   Наверное, во всём была виновата карта Крыма - средней величины лист бумаги, сложенный в несколько раз и уже слегка обтрёпанный по краям. Этот небольшой прямоугольник имеет надо мной какую-то магическую власть. Годами он может пропадать где-то в недрах книжного шкафа, но вдруг наступает момент, когда он сам по себе, неожиданно попадает мне в руки, я разворачиваю его и ...
   Знакомые и малознакомые географические названия завораживают меня, звучат в голове, как древние заклинания (чего стоит хотя бы Папайя-Кайя!), в одну минуту кровь превращается в искристое вино, и вот оно уже бежит горячим потоком по всему телу, заставляя действовать быстро и решительно. Крым "берёт меня за горло", и нет преград, которые могли бы помешать моей поездке. При хроническом безденежье откуда-то появляются деньги, при отсутствии билетов найдётся-таки местечко, и даже не всегда пресловутое "верхнее боковое у туалета", чаще всего предлагаемое любезными кассирами.
   И вот уже мчит к югу любимая "семёрка", наполняясь постепенно томной духотой, вагон кидает из стороны в сторону, и традиционная куриная нога попадает в ухо вместо рта, и стакан норовит дать по зубам, и всё это необыкновенно смешно, весело и радостно.
   Так бывало каждый раз, когда появлялась карта, так было и в этот раз, о котором пойдёт речь. Правда, и карта, и я были тогда значительно моложе, и мне предстояло ещё получить одобрение отца на поездку, несмотря на то, что я уже давно сама зарабатывала на жизнь (внешне я ещё оставалась послушной девочкой). Обыкновенно, мнение моего отца никогда не совпадало ни с моим, ни с чьим-либо вообще, но тут он совершенно неожиданно поддержал меня и, мало того, начал строить планы моего путешествия, предвкушая его, как своё собственное. Тут вспомнился какой-то Степан (по словам отца, "очень заводной мужик"), его фронтовой друг, живший на склоне лет в Севастополе. Сразу же нашёлся его телефон, нашёлся и сам Степан по этому телефону. Старики откричали шумные приветствия, после чего выяснилось, что Степан Кузьмич с супругой своей Анной Ивановной отбывают на лето к родственникам куда-то не то в Ковно, не то в Ровно, но что ключ от квартиры они оставят для меня у соседки, и я могу жить у них, сколько душа пожелает.
   Отдельная квартира в Крыму! Да ещё бесплатно! Да ещё живи, сколько хочешь! Такое не могло даже присниться. И тем не менее, это была самая настоящая правда. Всё-таки нет-нет, да и выпадет в этой жизни счастливый билет, пусть редко, но зато какой!
   ...И вот уже мчит к югу любимая "семёрка", и хлопают за спиной необычайной величины крылья, готовые раскрыться навстречу долгожданной свободе. Ночью снится никогда не виденный мною Степан: большой, добродушный, улыбчивый и непременно с бородой, этакий русский богатырь с широкими плечами и широкой душой.
   И слышу сквозь сон, как отстукивают колёса: "Хороший мужик, Степан Кузьмич!"
   В Севастополе без труда нахожу нужный мне дом и поднимаюсь по лестнице на третий этаж. Сейчас соседи по площадке дадут мне ключ от моей (!) квартиры ...
   Навстречу спускается пожилая женщина. Она внимательно смотрит на меня и называет меня по имени. "Вот это сервис! - думаю, - прямо на лестнице с ключом встречают!"
   - С приездом, - говорит женщина, но ключа пока не видно. - Я - Анна Ивановна, жена Степана Кузьмича. Степан Кузьмич приболел, второй день как в больнице, вот мы никуда и не поехали.
   Чемодан мой, видимо, теряет сознание, и я слышу, как он глухо ударяется о ступени севастопольской лестницы. Но я-то, видно, пока ещё в сознании, потому что отчётливо слышу голос Анны Ивановны:
   - Я вас сейчас впущу в квартиру, пока отдохните, а я поеду на вокзал встречать старшую сестру. Она у нас погостит месяцок, ну да вы не беспокойтесь, как-нибудь разместимся. Квартира - то у нас однокомнатная, но зато раскладушка есть ...
   На ватных ногах я поднимаюсь вслед за Анной Ивановной. Она ещё что- то говорит, но её слова проскальзывают между полушариями моего мозга, которому уже ничто не интересно и ничего не нужно.
   Хозяйка открывает дверь, открывает тем самым ключом, который уже никогда не будет моим. Затем она закрывает меня тем же ключом в квартире, так что мне никуда не выйти. Я тупо смотрю на телефон, и мне кажется, что надо куда-то позвонить. Но я не звоню, потому что звонить мне некуда. Потом решаю позвонить в справочное, чтобы узнать насчёт гостиницы, но не знаю телефона справочного. Набираю 09, но телефон молчит. Видать, у них там всё не так, как у нас. Решаю принять душ, чтобы как-то прийти в себя, но из дырочек выпадает несколько ржавых капель. Воды нет. Стало быть, и с этим у них не так, как у нас.
   Наконец, слышу, как поворачивается ключ в двери. Слава Богу, мое заточение окончено. Анна Ивановна знакомит меня с сестрой Зинаидой Ивановной. Та смотрит на меня, наклонив голову набок, долгим оценивающим взглядом с прищуром и неожиданно говорит:
   - А я думала, ты красивее. Вы что там, городские, все такие?
   Неплохое начало. Я, естественно, молчу, так как не улавливаю суть вопроса.
   Анна Ивановна говорит извиняющимся тоном:
   - Ну, что ты, Зина, очень симпатичная женщина, зачем ты так...
   Ладно, хоть эта нормальная.
   Зина наклоняет голову на другую сторону, и из-под верхней губы высовывается устрашающий клык. Она смотрит на меня ещё некоторое время, потом тычет пальцем в мой чемодан и спрашивает:
   - Это и все твои вещи, что ли?
   Этот вопрос понятнее, и я согласно киваю.
   -Бедненько.... Вон мне 72-й год, а у меня в три раза больше твоего взято, - гордо заявляет Зина и вдруг требует:
   - А ну, покажи, что у тебя там?
   - Зина, не надо, это неудобно, - увещевает её Анна Ивановна и предлагает мне повесить вещи в шкаф. Я открываю чемодан, достаю свой немудреный гардероб, и Зинино любопытство удовлетворено.
   - Да, бедненько...,-повторяет она и тут же опять следует её фирменный вопрос:
   - Вы что, городские, все такие бедные?
   - Нет, я одна такая,- отвечаю я не очень учтиво.
   Но мой тонкий юмор не доходит до Зины, и из неё, как из мешка, сыплются вопросы: какие там у нас, "у городских", зарплаты, квартиры и т.д. Хоть бы отдохнула с дороги. На моё счастье, Анна Ивановна приглашает нас перекусить, но выясняется, что нет хлеба, и меня командируют в булочную, снабдив дырчатой сеткой наподобие рыболовной, которые когда-то использовались для ношения продуктов.
   Я возвращаюсь с полной сеткой гостинцев, которые увенчивает здоровенный батон. Дверь открывает Зина. Она видит сетку с продуктами, лицо её мгновенно перекашивается, и она истошно кричит:
   - Нюра, Нюра! Ты посмотри, как эти городские хлеб носят! В открытой сетке прямо по улице!
   - Ты хоть соображаешь, сколько микробов в дом принесла? Или ты отравить нас приехала? - обращается она уже ко мне.
   ...Давно ли, любезный читатель, нам стали продавать хлеб в упаковке? Думаю, все помнят, как, бывало, нашивали мы его в сетках-авоськах, и просто в руках, а то и подмышкой, прижав буханку рукавом к боку и отщипывая на ходу ароматные кусочки.... И ничего, выжили.
   Я пытаюсь оправдаться тем, что сами же хозяйки не дали мне мешочка, и в булочной упаковочных мешков не продают, но мне нет оправдания. Зина сует батон под кран и яростно намыливает его мочалкой, после чего накалывает на вилку и долго коптит над газовой горелкой, продолжая ворчать.
   Анна Ивановна молча устраивает сквозняк, пытаясь избавиться от стойкого запаха палёного. Она явно под пятой у старшей сестры.
   После обеда получаю, наконец, возможность пойти к морю. Для меня это священный ритуал - свидание с Черным морем после долгой разлуки. Но свидания не получается: старухи увязались за мной, а мое воспитание не позволяет мне отказать им. Они считают, что без них я не найду в Севастополе Черное море.
   "И день сгорел, как белая страница..." - печально прокручивается в голове строка Мандельштама.
   Спать ложимся сразу после программы "Время", то есть около десяти часов вечера. Я уже предупреждена, что в этом доме всегда так ложатся. Вообще-то я - сова, но сейчас об этом лучше не думать. Я стараюсь не шевелиться на скрипучей раскладушке и успокаиваю себя тем, что утро вечера мудренее. Но еще мудренее оказывается ночь.
   Среди ночи я просыпаюсь от жуткого, душераздирающего вопля. Кто-то отчаянно зовет маму, но я не понимаю, ни где я, ни кому понадобилась мама среди ночи. Зажигается свет, и я вижу Зину за столом, с распущенными волосами. Это она кричит и трясет рукой, и в руке у нее что-то серебрится.
   - На кого ты нас оставила! - рыдает Зина, и я слышу, как из угла тихим всхлипыванием вторит ей Анна Ивановна.
   Я сажусь на раскладушке, и сестры замечают, наконец, что разбудили меня. Они перестают рыдать, и я узнаю, что, оказывается, недавно умерла их 96-летняя мать, и с тех пор Зина по ночам не может спать.
   Постепенно все затихает, Анна Ивановна разжимает Зинину руку и вынимает из нее клок седых волос - память о матери. Волосы она убирает в ящик стола, вероятно, до следующей ночи. Снова ложимся, и опять я просыпаюсь от какого-то непонятного звука. Скрежет перемежается с пиликаньем, и до меня доходит, что Зина включила радиоприемник и ловит там неизвестно что.
   - Зина, выключи приемник, давай спать, - слабым голосом говорит Анна Ивановна.
   - А я не хочу спать! - очень бодро заявляет Зина, как будто и не она только что рыдала так безутешно.
   Наигравшись с приемником, Зина затихает, но через некоторое время вспыхивает свет, и комната наполняется громким шуршанием: Зина принялась читать газеты. Я смотрю на часы - половина пятого утра. Очень хочется спать, и единственно о чем я могу думать - это о кольце Соломона, на котором написано: "Все проходит". Скорее бы!
   Видимо, Зину, все-таки сморило, потому что под утро все заснули крепким сном.
   - Вставай скорее! Уже без десяти семь!
   Кто-то трясет меня за плечо, и нетрудно догадаться, что этот кто-то - Зина... Спросонья я не могу понять, куда мне надо скорее.
   - Ты что, спать сюда приехала? На пляж надо идти, загорать! Ты должна каждый лучик ловить!- не унимается моя доброжелательница. Я понимаю, что спать мне все равно не дадут, и собираюсь выспаться на пляже.
   Однако на улице довольно холодно, несмотря на июль, и я, добежав до ближайшего пляжа, заворачиваюсь в полотенце и ложусь на топчан - все же теплее, чем простывший за ночь песок. Меня трясет озноб, и я очень надеюсь, что солнце скоро начнет греть, а не только светить.
   - Опять спишь? Иди купаться!
   О, как знаком мне этот голос! Зина уже здесь, она преследует, меня, как страшный сон.
   Воздух прогрелся, и солнце начинает припекать. Я поднимаюсь, вижу Зину и с трудом узнаю ее. О, непредсказуемая женщина! Зина - в парике! Как раз по погоде. Струйки пота стекают по ее багровому лицу, парик скользит в горячем поту и поминутно съезжает то на одну, то на другую сторону. Но Зина стойко выдерживает эти муки ради какой-то ей одной известной цели.
   После пляжа втроем едем в больницу навещать Степана. У меня на него большие надежды: представляю, как я расскажу ему о "страшной ночи" и он, как хозяин, поставит все и всех на свои места (интересно, где будет Зинкино место?).
   Степан долго не выходит, наконец, он появляется в сопровождении медсестры. Я вижу тощего, поникшего старика с невидящими глазами, в рубахе наизнанку. Он безразличен ко всему,- к ужасу Анны Ивановны.
   - Господи, что они с тобой сделали! - чуть не плачет она. - Напихали таблетками до того, что себя не помнишь!
   Ах, Степан, Степан - народный заступник! И сердце мое сжимается не от того, что рухнула моя последняя надежда, а от мысли: что я отвечу отцу на вопрос: "Ну, как там Степан?"
   После посещения больницы моя - увы! - уже постоянная спутница вдруг предлагает мне поехать на пляж Омега. Я с радостью соглашаюсь, и не потому, что хочу на другой пляж, и уж тем более не потому, что хочу остаться с ней. В моей голове моментально созревает план, и я с блеском осуществляю его. Я знаю, что на Омегу надо ехать на троллейбусе, и знаю также, что на троллейбусной остановке много народу ( я слышала, как женщины на пляже сетовали на это). Мы идем на остановку, я чуть отстаю, якобы не успеваю сесть в троллейбус, который Зина берет с бою, и - прощай до вечера, подруга! Не нужен мне никакой пляж, я иду на Графскую пристань, на Малахов Курган, брожу по Историческому бульвару и возвращаюсь домой к концу программы "Время". Зина набрасывается на меня, как собака на кость: где была, почему не приехала на пляж, почему отстала от нее и т.д.
   - Уж завтра я тебя не упущу, поедешь со мной на Омегу, - припечатывает она. И тут я зачем-то начинаю сочинять, что встретила одного питерского знакомого, который оставил у меня в сумке часы и поэтому мы завтра обязательно должны с ним встретиться... в общем, несу какую - то чушь. Жалко ее, старую, хоть и хрычовка.
   Зина опять вываливает клык, смотрит на меня с тупым крестьянским недоверием, но молчит. Видимо, идет работа мысли.
   Вдруг ее осеняет, и она истошно вопит:
   - Нюра, Нюра, она с мужиками шляется, а потом сюда грязь приносит! Она же в нашей ванне моется, Нюра!
   От бешенства у меня темнеет в глазах.
   - Извините, - зачем -то говорю я, еще пытаясь спасти положение.
   - Она еще извиняется, у, интеллигентка!
   Вот он, апогей! Классовая борьба налицо.
   - Интеллигентка, а врешь! Нету у тебя никаких часов! А ну, покажи часы, покажи!
   У меня еще две недели отпуска, я должна, я обязана спасти свою крымскую мечту, но не могу найти подходящих слов. И тогда, неожиданно для себя самой, мои интеллигентные пальцы складываются в две большие, залихватские фиги, и я выбрасываю их прямо к Зинкиному носу ловким движением рефери на спортивном поле.
   - Нюра, Нюра! - визжит Зина, но все это меня уже не касается.
   Я хватаю сумку и в чем была, то есть в футболке и шортах, выбегаю из квартиры.
   - Куда Вы? Вернитесь! Уже поздно ! - кричит в пролет Анна Ивановна.
   Нет, Нюра, не поздно, а в самый раз.
   - До свидания, Анна Ивановна! Спасибо за приют, но меня очень ждет Южный берег Крыма! - кричу я в ответ и скатываюсь с лестницы.

* * *

   Ну, разумеется, всё было не так уж и плохо в этой поездке: я поехала в Алупку и там спокойно провела остаток своего отпуска. А на следующий год я даже выбралась за границу - в Болгарию, правда, но всё же... В общем, здоровье моё наладилось, выглядела я отлично, и окружающие стали поговаривать: "Ты обязательно кого-нибудь встретишь!" Хотела ли я этого? Даже и не знаю. Прошлое я старалась задвинуть куда-нибудь подальше, как ящик с ненужными вещами. О "Принце" остались лишь редкие воспоминания, как о когда-то виденном красивом фильме, причём без моего участия. Никаких эмоций эти воспоминания не вызывали, и это меня очень удивляло. У Густаво Беккера есть строки:
   Вздохи - воздух и уходят на ветер,
   Слёзы - вода и уходят в океан,
   Скажи мне, женщина, когда любовь забывается,
   Знаешь ли ты, куда уходит она?
   Вот уж, действительно, куда?
   Зато N. сидел в сердце занозой, и со временем становилось очевидно, что это - навсегда. И я привыкла к этому, как раненые привыкают к осколку в теле: неудобно, временами больно, но ничего, живу...
   Итак, с прошлым всё понятно. В настоящем всё было вроде бы и ничего,
   я уже привыкла к одиночеству, только ещё тянулись к кому-то во сне руки, ещё теплилась надежда на ласку, заботу, внимание, тем более, что я так мало видела этого в своей семье. С будущим вообще было неясно, хотя смутные очертания одинокой бездетной старухи, потрясающей иссохшей от злости рукой, временами маячили передо мной.
   В какой-то песне были слова: "Мои дедушка с бабушкой познакомились в церкви, мои родители познакомились в театре, а мы познакомились на улице". Вот последние слова как раз о нас. Случайно разговорились, случайно я правильно назвала ему свой телефон (обычно я нарочно путаю цифры при таких поверхностных знакомствах). Ну, роман как роман - цветочки, конфетки, всё, как положено. Вроде неглупый, вроде интеллигентный, вроде образованный...
   Теперь я понимаю, что старалась наделить своего героя теми качествами, которые хотела видеть. Типичная ошибка! Даже наш гений русской поэзии, и тот, по собственному признанию, был "сам обманываться рад!"
   Да, было приятно, да, было иногда интересно, поскольку этот человек относился к неизвестному, загадочному для меня миру - миру музыки. Только вот очень он всегда торопился, этот музыкант, объясняя это своей чрезвычайной занятостью, а потому встречи наши были кратковременными и нечастыми. Тем не менее, примерно через полгода со дня нашего знакомства я поняла, что у нас будет ребёнок. Впервые в жизни передо мной открывалась перспектива - иметь свою семью, нормального мужа, ребёнка. Тут бы и моим письмам конец, happy end, и у вас, и у нас так называемый. Да только... ну, конечно, тётушка, - моя звезда мне не изменила! Сказала я ему о ребёнке, а он и говорит мне, лучезарно улыбаясь:
   - Я бы с удовольствием на тебе женился, но, к сожалению, я уже женат.
   Это Остап Бендер, по-моему, почувствовал себя так, как будто ему выстрелили в ухо. А мне выстрел пришёлся прямо в мозг. Долго я ничего не соображала.
   Но соображать надо было. Отец ребёнка (будем называть его для краткости О.Р.) сказал, что других детей у него нет и этот ребёнок будет ему дорог. Что он обещает мне материальную помощь, но не более того, так как с женой он разводиться не собирается. Я что-то пролепетала про католическое средневековье, что мы, мол, не там и не тогда живём, но он сказал мне очень жёстко:
   - Это данность, которую надо принять.
   Ну, что ж, отказ - как шест, как говорят в народе. Нужно было принимать эту данность, да ещё кучу других данностей, которые были явно не в мою пользу. Я, и только я должна была принять решение и взять на себя всю ответственность за жизнь и судьбу ребёнка, короче, стать одинокой матерью. Но не это пугало меня. Почему-то я была совершенно спокойна и уверена в том, что смогу одна вырастить ребёнка. Куда страшней был всё тот же жилищный вопрос (всё та же проклятая квартира!) Отношение моих родителей к будущим внукам было однозначным: когда я, где-то за год до описываемых событий, обмолвилась матери, что-де пора бы мне иметь ребёнка, она просто отходила меня шваброй, хотя это были лишь теоретические рассуждения. А отец каждый день бывал пьян, а потому чрезвычайно неуравновешен. Я даже представить себе не могла, как сообщу родителям такую новость - настолько сильно было моё чувство безотчётного страха перед ними.
   Мои родители (не тем будь помянуты) были озлобленными людьми, и этой, зачастую непредсказуемой, злобы я и боялась больше всего с раннего детства и на протяжении всей жизни. Однако, здравый смысл победил, и я решила поставить родителей перед фактом тогда, когда ничего уже нельзя будет изменить.
   Мама уехала на лето в деревню, где она приобрела домик и скрывалась от "царского гнева", то есть от отца. Я собралась с духом и поехала к ней со своей благой вестью, но, добравшись, обнаружила пустую избу и замок на двери. От соседей я узнала, что мама в больнице в районном центре за шестьдесят километров от нашей деревни. Что случилось, я не знала, но почуяла недоброе. Почти пробежав три километра до ближайшего телефона, я дозвонилась до больницы и узнала, что у мамы тяжелейший инфаркт и что мне немедленно нужно приехать туда, так как на следующий день может быть уже поздно.
   Было десять часов вечера. Чтобы добраться до шоссе, надо было пройти пешком около двадцати километров, и я пошла, пошла в ночь по темной лесной дороге, не думая ни о чем, кроме того, что мне необходимо успеть, во что бы то ни стало успеть застать маму в живых... Конечно, это был шок. Мама никогда не жаловалась на сердце и вообще выглядела вполне здоровым человеком. Мне даже и в голову не приходило, что она когда- нибудь может умереть, тем более так внезапно. Помню, как поразило меня какое-то жуткое противоречие: середина лета, вокруг - праздник солнечного света и воздуха, и тут же, совсем рядом, такая страшная и такая нелепая в своей неожиданности смерть...
   Я прошла примерно треть пути, когда меня нагнал лесовоз. Шофер ехал в райцентр за водкой. Машину кидало на ухабах из стороны в сторону, и я с ужасом думала - перенесет ли мой ребенок такие испытания. Но, видимо, ребенок оказался в меня - жизнеспособный, и, слава Богу, к полуночи мы благополучно добрались до больницы.
   Мама была так плоха, что не узнала меня. А я не узнала ее: исхудавшее бледное лицо с темными провалами вместо глаз, тело, периодически сотрясаемое приступами удушья...Я сидела рядом с ее кроватью, вцепившись руками в табуретку, и не отрываясь, с ужасом смотрела на эту неистовую борьбу жизни со смертью. Так продолжалось семь дней и семь ночей. И, как всегда, я была одна, и помочь мне было некому.
   Я почти не спала и ничего не ела - надо ли говорить о том, как ужасно это было для ребенка. Именно в этот срок закладывалась нервная система будущей малышки, и я понимала, как это может сказаться впоследствии на ее здоровье. Но что я могла поделать? Бросить все и уехать? Мне даже в голову такое не приходило. Все нелады с мамой, все обиды, непонимание - все было вмиг забыто, напрочь выброшено из головы, как что-то второстепенное. Осталось главное: мама умирает, и я должна быть с ней. И я была рядом, все время рядом, до того момента, когда на восьмой день она... открыла глаза и узнала меня! С этой минуты началось ее выздоровление, и врачи посоветовали мне уехать домой, то бишь, в деревню, и навещать маму три раза в неделю, как то позволяло расписание местного транспорта. Лето было жаркое, и я помню, как тряслась по ухабам в маленьком автобусе, обливаясь потом и почти теряя сознание от духоты. И так - через день, в течение двух месяцев. Но я была счастлива: ведь я ехала к живой маме, и ребенок мой, выдержав все испытания, тоже остался жив!
   А через два месяца маму выписали из больницы, и я нашла в этой глухомани машину и привезла ее в Ленинград. Это была моя и ее победа, и она очень сблизила нас. Мама поняла, что она может надеяться только на меня, и ее отношение ко мне, и не только ко мне, очень переменилось. Она стала мягче, внимательнее и даже душевнее, чего в ней раньше не очень-то замечалось. Тогда я еще не знала, что, заглянув Т У Д А, люди очень меняются, причем к лучшему. Не знала я, что и мне вскоре придется заглянуть Т У Д А...
   Но не будем о мрачном. Итак, настало время сообщить маме, что она скоро станет бабушкой. Я очень волновалась, подготовила себя к любой реакции с ее стороны, даже самой отрицательной (помнишь, тетушка, она даже тебе писала, что не хочет внуков!). Но мама совершенно неожиданно для меня обрадовалась и на мои сбивчивые объяснения по поводу того, что, вот, придется растить ребенка без отца, махнула рукой и коротко сказала:
   - Ничего, вырастим сами.
   Как это замечательно она сказала: "Вырастим сами!"Двумя словами она выразила свою готовность стать моей союзницей. Наконец-то, я была не одна, наконец-то, в моем тяжелом положении (как физическом, так и моральном) я обрела опору, единомышленника и друга.
   Помню, как я, уже располневшая, каждый вечер тяжело садилась к маме на кровать (она частенько прикладывалась, особенно к вечеру), она с шутливой поспешностью отодвигала ноги, чтобы я их не отдавила, и мы говорили, говорили... словно пытались восполнить все то, что потеряли.
   Ты, вероятно, спросишь, тетушка, где же были наши мужчины, когда я принимала весь груз случившегося на себя? А нигде. Вернее, быть-то они были, да только толку от них никакого. Отец мой как пил водку, так и продолжал пить, не желая нарушать привычный ход событий. Правда, справедливости ради, должна сказать, что и он не осудил меня и даже с любопытством ожидал, кто же родится, только почему-то очень ужасался, что это случится зимой. А отец ребенка... Он почти не встречался со мной, ссылаясь на обремененность делами (а я верила!), только иногда назначал мне встречу на какой-нибудь остановке, когда пересаживался с одного транспорта на другой. Так, на бегу, я сказала ему, какое имя хочу дать будущему ребенку, и он на бегу согласился. Так же на бегу он попросил дать ребенку его отчество. А еще сказал, что через год-два официально оформит отцовство...
   Надо ли говорить, что днем, при родителях, я держалась спокойно, а каждую ночь плакала от обиды и унижения. Любой женщине необходимо внимание, а уж беременной - тем более.Это знает всякий, только не отец моего ребенка. За несколько дней до родов он позвонил мне (появляться в доме он не решался), и я попросила его передать мне в роддом записку с поздравлением, когда родится ребенок. На это он сказал мне, что сделает это, если у него найдется время (!). Я почувствовала, что у меня земля уходит из-под ног, и, еле сдерживаясь, чтобы не взорваться, сказала ледяным тоном:
   - Ну, уж, придется найти.
   Записку он передал и с рождением дочки поздравил, что было для меня, конечно же, очень важно. Ведь все молодые мамы получали от своих мужей письма и передачи. Вообрази, как бы я себя чувствовала, если бы единственная в палате не получила поздравления. Хорошо, что заранее попросила.
   В записке говорилось, что теперь жизнь переменится, и не только моя. Что уж он имел в виду, я не знаю, только моя-то жизнь, естественно, переменилась, а у него всё как было, так и осталось: жена солидно старше его, неродная дочь от ее первого брака и... налог за бездетность, так как официально у него детей не было.
   Дочка у меня родилась красавица - крупная, гладенькая и, слава Богу, здоровенькая. Всё произошло в течение часа, и я очень радовалась, что так быстро и без осложнений. Только потом я узнала, что у меня всё было не так, как положено, и только чудом мы обе остались живы. Если бы я приехала в больницу на полчаса позже, и я, и дочка могли бы погибнуть. Но тогда я этого не знала, и хорошо, что не знала.
   Приехали мы с Машуткой домой, и то-то было радости! Мама нарисовала плакат: "Добро пожаловать к деду с бабой!", не спускала ребёнка с рук и хлопотала каждую минуту. Самое забавное в том, что до появления внучки она очень категорично заявляла: "Никаких рук! Нечего ребёнка приучать к рукам!". Ну, ты, наверное, хорошо знаешь эту её категоричность. Так вот, все её незыблемые правила были забыты, как только она увидела Машутку. "Боженька!" - окрестила её мама и так и называла обожаемую внученьку. В общем, наступили счастливые дни, полные забот и смысла в нашей с мамой жизни. Дед не возникал, но и не принимал участия в уходе за малышкой, как истинный представитель мужского пола. Он только наблюдал, как рядом с ним не по дням, а по часам вырастает новое непонятное существо. О.Р. "рассекретился" и стал иногда появляться у нас в доме, также, в свою очередь, удовлетворяя своё мужское любопытство.
   Ощутив себя в новом качестве, я почувствовала прилив новых сил и энергии, сменивших слезливую тоску месяцев беременности. Мама достаточно окрепла и настаивала на скором отъезде в деревню (дело шло к весне). Близкие отговаривали меня от этой затеи, полагая, что очень опасно ехать в глушь с трехмесячным ребёнком и такой больной мамой. Но я чувствовала в себе достаточно сил и уверенности, чтобы пуститься в этот, быть может, и рискованный путь.
  
   Отъезд мы наметили на начало мая, а в конце апреля мама наклонилась над ванной (она полоскала пелёнки, что ей было строжайше запрещено) и не смогла разогнуться от боли в сердце. С трудом я дотащила её до кровати, вызвала скорую помощь, и уже через час она была в реанимации. Это был второй инфаркт.
   Опять потянулись дни и ночи, полные тревоги и ожидания, только теперь я узнавала о мамином состоянии по телефону, так как в реанимацию посетителей не пускали. Я благодарила судьбу за то, что мы не успели уехать из города. Здесь ей помогут, обязательно помогут! И действительно, скоро наступило улучшение, и маму перевели в общую палату. Это давало надежду на выздоровление, но вместе с тем, создавало для меня определённые трудности, которые там у вас, наверное, покажутся дикостью. В палате маму нужно было кормить, поскольку ей нельзя было даже садиться, а лежачих больных в наших больницах медперсонал не кормит. Нанять сиделку мне было не на что, так как я тогда не работала, а отец денег не дал. "Ты - дочка, ты и ухаживай", - сказал он. Так-то оно так, но у меня на руках грудной ребёнок, которого мне не с кем оставить. Отец категорически не хотел оставаться с малышкой, поэтому я шла в больницу с коляской, оставляла её под окном палаты, кормила маму, поминутно вскакивая и подбегая к окну, потом стремглав бежала с коляской домой, распугивая прохожих, так как пора было кормить ребёнка. И так по три раза в день в течение трёх недель.
   А через три недели маме разрешили садиться, и она очень радовалась этому. Лёжа в больнице, она всё время собиралась в деревню и даже велела мне написать туда письмо, чтобы соседка сообщила, сухая ли дорога. Объясняю, тётушка, для вас, иностранцев, что у нас там можно проехать только по сухой дороге, а в дождливую погоду машина может увязнуть по брюхо в грязи. Письмо я написала, но сама с ужасом думала о том, что маме после второго инфаркта ехать в это Богом забытое место - совершеннейшее безумие. А она и слышать не хотела о том, чтобы на лето остаться в городе - она просто рвалась уехать. Её, конечно, можно было понять, очень уж они с отцом не ладили. Я думала, что он изменится по отношению к ней после того, как она вернулась чуть ли не с того света, но ошиблась. Он даже успел поколотить её, пока я была в роддоме. Не хотела я об этом писать, да уж к слову пришлось.
   В общем, когда я пришла навестить маму, она уже сидела на кровати и сама обедала и - вот жизнелюбие! - велела мне записать рецепт консервирования мяса для нашей поездки. Короче, собиралась в дорогу вовсю. Как я была рада видеть её бодрой и жизнерадостной! Мы о чём-то поговорили ещё, потом она спросила, почему отец ни разу не пришёл к ней, хотя больница была в одной остановке от дома. Я сказала, что он каждый день "под градусом" (что, конечно же, для неё не было новостью) и, видимо, стесняется в таком виде идти в больницу. Она сказала: "Не больно-то он здесь нужен!", но мне показалось, что её это немного огорчило. Я посмотрела в её глаза и увидела, что они синие-синие, таких ясных синих глаз я у неё никогда не видела. И взгляд был глубокий и печальный, а не с холодком, как обычно. И она сказала:
   - Знаешь, я ведь думала, что умру в реанимации. Я видела: там реял ангел смерти.
   - Как это - реял? - удивилась я.
   - Вот так - реял ангел смерти, - повторила она, четко произнося каждое слово, и вроде слегка обиделась на мою непонятливость.
   Я постаралась увести разговор от этой темы, она снова повеселела и мы простились, как всегда, до завтра - мне пора было кормить Машутку. А через два часа мне позвонили по телефону, и сообщили, что мама умерла. Я почему-то сказала "Спасибо" тому, кто звонил, и застыла у телефона. Видимо, я стояла довольно долго, и из оцепенения меня вывел звонок в дверь - это принесли телеграмму. Я машинально раскрыла бумажный квадратик. В нём были всего четыре слова: "Дорога сухая выезжай Вера".
  
   Тётушка, я достаточно подробно написала это письмо, так как ты просила сообщить, как же это случилось. Вот так и случилось. Дальше был какой-то калейдоскоп, причём сломанный. Какие-то люди, знакомые и не очень, какие-то события, хаотичные и как бы не связанные друг с другом. Я плохо помню, что было потом, помню только, что очень винила себя, что я чего-то не сделала, а если и сделала, то не так... Конечно, все теряют родителей и все, в большей или меньшей степени, переживают это. Но для меня в то время это был запрещённый удар. Полгода я продержалась на автопилоте, а потом пошли больницы - одна страшнее другой. А Машутку взяли к себе мои троюродные сёстры (они жили за Полярным кругом) и буквально спасли её от гибели. Всё-таки есть добрые люди на этой земле, способные помочь в самые трудные минуты. И я всегда помню об этом. Прощаюсь с тобой, тётушка, до следующего письма.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПИСЬМО 6

  
   Милая тётушка! Пишу тебе письмо за письмом без перерыва, чтобы ты не забыла, о чём идёт речь. Итак, сначала я попала в клинику неврозов. Через пару месяцев меня поставили на ноги, после чего, к счастью, пришла весна, и я поехала к своим сёстрам и Машутке в те самые места, где находится наш с мамой дом в деревне. Сёстры были родом из этих мест и проводили там каждое лето. Их дом был в пяти километрах от нашего, и я иногда заходила в нашу осиротевшую избу, которую обокрали сразу же после маминой смерти, и не просто обокрали, а устроили там настоящий погром, оставив кучи обломков мебели, битой посуды и ещё кое-чего. Кто это сделал - я не знаю, все жители деревни валили друг на друга, на цыган, на каких-то мифических приезжих заключённых.Я не стала выяснять - зачем? Всё уже произошло, и теперь мне нужно было привести всё в порядок и показать всем, что в доме есть хозяйка, и эта хозяйка - я.
   Я написала "к счастью, пришла весна", потому что мне необходимо было уехать. Дома я просто физически не могла находиться. Отец без матери совсем распустился (хотя и при ней не очень-то стеснялся), каждый день бывал пьян и очень агрессивен. Он цеплялся буквально ко всему, особенно к тому, что я не работала, хотя я была в отпуске по уходу за ребёнком и на больничном, а не просто тунеядствовала. Поэтому жизнь в нормальной трудовой семье (мои сёстры ни минуты не сидели без дела), деревенская пища, свежий воздух и здоровая атмосфера в доме очень помогли мне окрепнуть. Особенно ощущался этот радостный дух крепкой семьи, когда из Москвы приезжал их родной брат, племянник, друзья. Тогда дом становился похожим на пчелиный улей, где каждый что-то делал, всё было как-то очень толково и разумно. Особенно радостными были наши трапезы, когда, уставшие после крестьянских трудов, все садились за длинный стол, половину которого занимал пирог, а вторую - деревенские блюда из русской печки, и всё это дружно сметалось под чьи-то весёлые байки - на это все были мастера. Машутка тоже очень любила принимать участие в застольях, мостилась к своей любимой троюродной бабушке на колени и лепетала с гордостью: "Семья! У нас - семья!" И у меня каждый раз болезненно сжималось сердце. Я с ужасом думала о возвращении в нашу прокуренную и проспиртованную квартиру, где меня не ожидало ничего, кроме страдания и болезней. И это была моя семья.
   Лето подходило к концу, когда в нашу глушь неожиданно пришла телеграмма, подписанная отцом ребёнка. Он срочно вызывал меня на телефонный разговор (ближайший телефон был за пятнадцать километров от нас). Мы устроили семейный совет и решили: надо ехать. Раз человеку, который знал, как нелегко мне добраться до телефона, необходимо поговорить со мной, значит, что-то серьёзное.
   Мне повезло: до почты меня подбросили на мотоцикле. Я заказала разговор по указанному телефону и услышала в трубке своё имя. Я остолбенела, потому что ко мне обратился не мужской голос, а женский. И этот женский голос, пересыпая отборным матом, стал объяснять мне, что нельзя уводить чужих мужей. Я сказала: "Я и не увожу", - и повесила трубку. Домой я вернулась только к вечеру, так как обратно всю дорогу пришлось идти пешком. Все уже ждали на крыльце и с нетерпением набросились на меня:
   - Ну как, поговорила?
   - Поговорила, - мрачно ответила я и, в свою очередь, запустила матюгом, хотя обычно мне это не свойственно. Милые, добрые, доверчивые люди! Они, конечно, и представить себе не могли такой подлости.
   Через несколько дней я получила письмо от О.Р. с извинениями по поводу активных действий его жены. Он сообщал, что рассказал ей всё, в том числе и о ребёнке (!). Что она сожалеет о содеянном и больше так не будет. Но, видимо, это было не совсем так, потому что вскоре на моё имя пришла открытка, в которой она требовала прекратить материальные претензии к её мужу. Надо сказать, что я никогда не предъявляла этих самых материальных претензий, если О.Р. и помогал мне , то только по собственной воле. Но обидно было не от этого несправедливого обвинения. Обидно было то, что он так "подставил" меня, как сейчас выражаются. Он имел право сказать о ребёнке, только если бы собирался уйти из той семьи. Но в том-то и дело, что он не собирался! И в этом случае его откровения я расценивала как предательство (и той, и другой стороны). По прошествии многих лет я могу назвать это просто беспредельной глупостью.
   Кончилось лето, и возвращалась я домой с тяжёлым сердцем. Любимая Машуткина бабушка плакала, провожая нас, как будто чуяла недоброе... Я знала, что меня ждёт дома: тяжкий гнёт отца, неприятности на работе, преследования жены О.Р.... Все мои ожидания сбылись в точности.
   С сентября я должна была выходить на работу. Но работниц с малыми детьми никто не любит, и понимая, что я уже не смогу вкалывать в полную силу, как раньше, администрация поставила мне такие условия, что я была вынуждена уволиться. Надо было подыскивать что-то, но подыскивать было некогда, так как отец каждый день кричал, что я не должна прерывать стаж, и я сунулась на первую попавшуюся работу - машинисткой в военную часть. Главное - это было близко от дома, и я могла несколько раз в день навещать мою малышку, так как в яслях она сразу же заболела и надо было лечить её дома.
   Помещение, где я работала, было тёмным, сырым и холодным, и очень скоро я заболела сама, причём ко мне вернулась астма в самом махровом виде. В декабре Машу опять взяли к себе сёстры, а я снова загремела в больницу. Видно, я была хороша, потому что потом в палате вспоминали, что, увидев меня, они решили, что это пришла смерть с косой. Там, вдобавок, я подцепила грипп и чуть не отдала Богу душу, даже в реанимации лежала. Потом меня терзали всякими обследованиями, самым тяжким из которых была бронхоскопия. Её результат показал, к моему удивлению, что у меня туберкулёз, хотя уж чего-чего, но этого в нашей семье не бывало. Пришлось делать вторую бронхоскопию, и тогда выяснилось, что никакого туберкулёза у меня нет, просто в первый раз у них были плохо вымыты пробирки. Врачи предложили проделать мне эту процедуру в третий раз, я их послала подальше, после чего меня быстренько выписали за непослушание. Но я уже окрепла, подлечилась и опять вернулась к своим неприятностям. Когда я пришла на работу и поздоровалась со своим полковником, для которого я печатала на машинке, он в ответ сказал мне: "Вы - свинья. Мне нужно было отпечатать срочный отчёт, а вы легли в больницу".
   Надо ли говорить, что я тут же подала заявление на увольнение, отсидела в полковничьей конуре положенный месяц, на который он имел право меня задержать, и с радостью покинула это заведение.
   Была весна, и я решила никуда не устраиваться, пожертвовав непрерывным стажем, поехать на лето в деревню (дочку я уже отправила к сестрам), а уж с осени думать о чём-то более подходящем. Разумеется, отец не должен был узнать о моём увольнении, но он узнал. Он позвонил мне на работу и, ошарашенный тем, что я там больше не числюсь, устроил мне грандиозный скандал. "Непрерывный стаж! Деньги!", - только и слышала я от него. Я пыталась убедить его, что деньги у меня есть на сберкнижке, что я не так хорошо себя чувствую, чтобы идти на новую работу, но он орал и орал, он буквально изводил меня каждый день. Вдохновлённый винными парами, он вопил: "Бездельница! Иди работай!" И я не выдержала. Я тоже что-то закричала во всю мочь, потом что-то швырнула, а потом... Потом у меня совсем пропали жизненные силы. Я ничего не хотела и ничего не могла. Потом у меня стала волочиться правая нога. Потом я ослепла на один глаз. Потом - и это самое страшное - у меня нарушилась речь. Меня отправили в параличное отделение, но там выяснили, что паралича у меня нет, что это всё на нервной почве. Подправили, выписали, и я опять осталась один на один с этим чудовищем, которое не отставало от меня, пока я не взорвусь. Позже я узнала, что это называется вампиризм и что не надо было отвечать ему, но я заводилась моментально и всё время старалась что-то объяснить, что-то доказать...
   В начале мая, не выдержав его натиска, я, вместо того, чтобы ехать в деревню, устроилась на работу, и не куда-нибудь, а в школу - преподавателем. Я рассудила так: дотяну до конца мая, там каникулы, а с осени видно будет. Но до конца мая я не дотянула. Слишком большой, непосильной нагрузкой для меня оказалась работа в школе. Через несколько дней мне стало плохо на работе, вызвали неотложку, пришлось брать больничный.
   - Та-ак, опять дома, - угрожающе проговорил отец на следующее утро. Я молчала.
   - Значит, не желаем работать, - тем же тоном проговорил он. И опять продолжалось всё то же противостояние. Он никак не мог понять, что я не могу, физически не могу работать. Надо было помочь мне, а не добивать меня, как делал мой отец. И я ненавидела его за это. Страшно подумать, что иногда я хотела дать чем-нибудь тяжёлым по его пьяной голове, по толстой багровой шее. И это был тот самый отец, которого в детстве я обожала, с которого я буквально не слезала, осыпая его поцелуями, когда он приходил с работы.
   Как могло так случиться, что я потеряла контакт с самыми близкими мне людьми - с родителями? Маму я обрела за несколько месяцев до её смерти, обрела, чтобы тут же потерять, вот почему этот удар оказался для меня слишком страшным. А с отцом не было и не могло быть никакого сближения, напротив, мы всё дальше и дальше удалялись друг от друга. Конечно, во всём была виновата водка. Разрушение его личности происходило у меня на глазах, и я ничего не могла изменить. Но и окончательно смириться я тоже не могла. Не могла я и не замечать его выходок, его скандалов, его мракобесия, иначе и не назовёшь. Всё это подтачивало мои силы, и вновь вернулись все симптомы моего заболевания. Я еле доходила до врача, еле объяснялась с ним - язык мой был, как под наркозом. Сначала из речи выпала буква "р", потом стали выпадать и остальные.
   Теперь, анализируя всё то, что произошло со мной тогда, я понимаю, что, в первую очередь, во всём был виноват врач. Я обвиняю его, так называемого психотерапевта, этого равнодушного хомяка с толстенькими розовыми щёчками и пустым взглядом, который по чистой случайности чуть не прохлопал человеческую жизнь. Я бывала у него через день, и он должен, обязан был увидеть, что происходит со мной, обязан был поставить правильный диагноз. Но его методы лечения ничуть не отличались от взглядов моего отца. Почему-то он тоже решил лечить меня трудом, не соображая того, что труд труду рознь, и болезни тоже бывают разные, и, глядя куда-то мимо меня своими маленькими безразличными глазками, монотонным голосом пробормотал:
   - В понедельник придёте ко мне в последний раз, во вторник я вас выпишу на работу. Ваша болезнь - от нежелания работать.
   Сговорились они с отцом, что ли? От волнения и отчаяния я почти не могла говорить. Растягивая слова, я пыталась объяснить ему, что не не хочу, а не могу выйти на работу, да ещё в школу - принимать экзамены. Хорош экзаменатор! Но он был непреклонен. Видимо, кончился лимит на больничный лист.
   Домой я доплелась еле-еле. Было ясно, что со вторника ни в какую школу я не пойду. Я не могу явиться в таком виде. Не явиться я тоже не могу, так как меня выписали. Убедить врача, чтобы он назначил мне ещё какое-то лечение, направил бы меня в больницу, я не могу. Пожаловаться на него я тоже не могу, так как не знаю, куда идти, и у меня нет на это сил. Сражаться с отцом я тоже больше не могу. Я устала. Я смертельно устала. Жизнь вытекает из моего тела, как из проколотого мяча, и я не в силах это остановить. У меня болит и отказывается работать всё, что только может: руки, ноги, спина, глаза, голова, а больше всего болит душа. Кто хоть раз в жизни пережил настоящую душевную боль, знает, что это такое. Душа болит не меньше, чем любой другой орган, даже сильнее. Ведь она - живая... Меня загнали в угол, как паршивого пса, и никто не скажет мне: отдохни, не думай ни о чём, всё наладится, и чёрт с ним со стажем и с деньгами, ведь есть же на что жить, главное, чтобы ты успокоилась и поправилась. Это должен сказать отец (у которого, кстати на сберкнижках лежали немалые деньги), но он говорит совсем другое. Вот я слышу его шаги, и у меня начинает болеть кожа. От его приближения у меня всегда болит кожа...
   Безысходность. Выхода нет. Последние силы на исходе. И я нахожу выход. Я пишу письма всем близким мне людям, прощальные письма. Пишу всю ночь, так как знаю, что завтра меня уже не будет.
   Потому что завтра - воскресенье, а в понедельник меня выпишут на работу, чего я никак не могу допустить. Вся жизнь, весь мир сузился, сошёлся клином не бесцветном хомячке, и я не в силах что - либо изменить.
   Не хочу говорить, каким способом я решила уйти из жизни. Всю первую половину дня я перебирала в памяти события моей жизни, как бы ища, за что зацепиться, но события эти ускользали от меня, рассыпались, как карточный домик, я ни на чём не могла сосредоточиться. Мне было безумно жалко себя, свою трепетную, нежную, любящую душу...
   А больнее всего было думать о моей двухлетней дочке, которую я оставляла сиротой, надеясь на то, что сёстры по моему завещанию вырастят её. Но я понимала, что в таком состоянии я ребёнку не нужна. Это была бы не опора, а тяжкая обуза на всю жизнь.
   Во второй половине дня я, воспользовавшись тем, что отец задремал, выкрала у него бутылку с водкой, налила себе целый стакан и разом хлопнула его. Для храбрости. Видимо, этот стакан и спас меня. Мой ослабленный организм развезло моментально, я потеряла бдительность, промедлила, а отец в это время зашёл ко мне в комнату и прочёл адресованное ему письмо, которое я оставила на видном месте. Он бросился в ванную, где я находилась, и закричал: "Сейчас же ложись в постель!".
   Я, размягчённая, без возражений повиновалась, он довёл меня до постели, и я тут же погрузилась в сон, сквозь который слышала, как отец звонил кому-то, плачущим голосом кричал: "Что мне делать? Что делать?".
   Не знаю, сколько прошло времени, только что-то толкнуло меня, я проснулась и с ужасом вспомнила, что не выполнила своё намерение, а ведь завтра меня выпишут, и меня ждёт неминуемый позор: безъязыкий учитель, едва стоящий на ногах. Кровать моя стояла у окна. Я повернулась к нему... Окно! Вот выход! Недолго думая, я распахнула раму и с трудом вскарабкалась в оконный проём.
   Я посмотрела вниз и пошатнулась. Это было так страшно, что я инстинктивно подняла голову вверх. И увидела небо - чистое, голубое, бескрайнее небо светлого майского вечера...
   Я почувствовала сильный рывок и поняла, что падаю, но не ТУДА, а назад, в постель, и увидела отца, который с криком: "Что же это такое? Что это такое?", - плотно заворачивал шпингалеты окна. Войди он минутой позже, всё, возможно, было бы уже кончено. Но было бы? Решилась бы я шагнуть вперёд? Я всё-таки думаю, что - нет. Потому что в тот момент я увидела небо. И при виде этой бесконечной чистейшей святыни что-то как - будто переломилось в моём сознании.
   Очутившись в постели, я опять крепко уснула и опять не знала, сколько прошло времени, когда меня разбудили и какие-то чужие люди повели меня в машину и куда-то повезли. Помню, что мы долго сидели в какой-то приёмной и долго ждали чего-то, и я всё время держалась за руку сухонькой пожилой женщины, сопровождавшей меня. Позже, в течение нескольких лет, она время от времени заходила проведать меня и каждый раз не могла удержаться от слёз, вспоминая, как я цеплялась за её руку, как за соломинку. Оказалось, что эта женщина работала в милиции по сопровождению заключённых, видала всякое на своём веку, но даже её закалённое сердце не могло остаться равнодушным к моему страданию.
   Ночь, к моему удивлению, я провела в милиции. Я ожидала, что утром меня выпустят, и с ужасом думала о том, что мне делать дальше. Но утром за мной приехала скорая помощь, и опять меня куда-то повезли. Я пыталась выяснить куда, но мне ничего не отвечали. И вдруг мне стало безумно весело: пусть везут куда угодно и делают со мной что угодно, но, главное, осенило меня, главное - я спасена, я буду жить! Сознание этого так вдохновило меня, придало мне такие силы, что в беседе с врачами я даже моим еле повинующимся языком смогла так красочно живописать свои злоключения, что они слушали меня с огромным интересом, и в результате мою медкарту впоследствии назвали бестселлером.
   Из комнаты врачей меня привели на отделение, и там я вспомнила что-то, о чём забыла сказать врачам. Сочтя, что это важно, я хотела вернуться, но дверь, через которую меня привели, оказалась закрытой, а ручки почему-то не было. Досадуя на то, что ручка отломана, я стала ломиться в эту дверь, пытаясь открыть её силой, но тут две санитарки крепко ухватили меня за руки и, не отвечая на мои вопросы, привели в процедурную, где мне немедленно был сделан укол. И я поняла, что нахожусь в сумасшедшем доме.
   Подтверждение этому я получила немедленно. Передо мной предстала вереница безумных, несчастных, больных людей, у каждого из которых были свои странности. Меня охватил такой ужас, что от моего веселья не осталось и следа. Однако мне предстояло жить среди них, и как долго, я не имела понятия. Ни на какие вопросы здесь не отвечали, связи с волей практически не было, кроме впускных дней, когда разрешались короткие свидания с близкими. Отца я видеть не хотела, считая его причиной своих бед (и это было недалеко от истины), но он, конечно же, приехал ко мне, и я никогда не забуду его буквально опрокинутое лицо.
   Я по сей день благодарна двум своим родственницам и сотруднице, которые навещали меня и поддержали в такой тяжёлый момент. Все же остальные (а у меня всегда было много знакомых и родственников) отвернулись от меня, в том числе, две мои подруги, которых я считала самыми близкими. То ли они сочли мой поступок недостойным, то ли просто человек с проблемами никому не нужен... Я же очень переживала случившееся, полагая, что в той ситуации я, действительно, не могла поступить иначе. Это был мой единственный, мужественный и честный выход. Однако же нашёлся другой выход! Кстати, хочу пояснить, почему меня запихали в психиатрическую больницу. В то время каждого, кого что-то не устраивало в нашем социалистическом раю, и он выражал свой протест, помещали в дурдом. И для этого вовсе необязательно было быть сумасшедшим. Мне вот тоже врачи утверждали, что я не сумасшедшая.
   Длительное лечение, отдых, раздумья о происшедшем постепенно проясняли мою голову, и мне уже виделись самые различные варианты решения моих проблем. И всё больше крепла во мне уверенность в том, что не бывает безвыходных положений, что самое главное - во мне и в моём отношении к окружающему. Страшная обстановка, в которой я находилась, подействовала на меня просветляюще. Ведь там больные могли вытворять какие угодно глупости (вплоть до того, что мазали меня своим калом), но я поняла одно: надо быть только спокойной и верить в себя, иначе я стану такой же, как они. Но я этого никогда не допущу!
   Поняла я и ещё одну вещь: любое психиатрическое заболевание имеет в своих истоках распущенность, если не самого человека, то его предков. А потом эта распущенность переходит в привычку, а привычка - уже в болезнь. Конечно, я не специалист, это только мои личные выводы, но я теперь убеждена, что нельзя давать волю своим страстям, иначе потеряешь над собой контроль - вот тебе и дурдом... Разумеется очень трудно управлять собой, особенно человеку эмоциональному, но в моём случае сработал какой-то защитный механизм, и после случившегося я стала менее болезненно реагировать на негативные моменты. Но всё это произошло уже позднее, а в начале моего пребывания в "доме скорби" было, конечно, невыносимо трудно. Приходилось мыть посуду в каком-то невероятном количестве, драить полы, ухаживать за больными, чистить овощи, стирать бельё - и вот эта трудотерапия была действительно нужной и полезной в моём состоянии.
   Каждый день нас выводили гулять в садик, огороженный решёткой. И сквозь эту решётку я видела, как к концу дня уходили домой врачи - красиво одетые, подкрашенные, пахнущие духами. А я лежала на грязной рогоже, служившей нам подстилкой во время прогулок, в страшном халате с торчащей на полметра ночной рубашкой, и твердила себе: я буду такая же, как они, я поднимусь, я встану!
   На пути к садику выставляли "посты" из наиболее "надёжных" больных. Довольно долго я ходила в цепочке, даже и не помышляя о высокой должности постового. Но в один прекрасный - действительно прекрасный!- день мне выдали новенький голубой халат с белой отделкой, который казался мне красивее всех королевских нарядов, и поставили на самый ответственный пост: у поворота к шоссе, куда, при желании, мог драпануть кто-нибудь из больных. Это была огромная победа для меня. Мне доверили пост!
   Я стояла на небольшом холмике на повороте, тёплый ветер развевал полы моего прекрасного халата, и я чувствовала себя полководцем, выигравшим сражение. Это было настолько изумительное чувство, что даже теперь, много лет спустя, когда мне трудно, я вспоминаю этот миг - символ торжества жизни над смертью - и на душе сразу становится легко и светло.
  
   В конце лета меня, наконец, выпустили на волю. Я вышла, полная надежд на новую жизнь, на то, что отец, после всего, что случилось, изменит свое поведение и все наладится. Отнюдь! Его хватило на несколько дней, он никак не мог долго быть хорошим. И все началось сначала. Но если он остался прежним, то я-то стала другая. Это было просто жизненно необходимо, так как впереди меня ожидали еще девять долгих лет испытаний "на прочность". Конечно, были и взлеты и падения, были обострения болезни и больничные листы, но уже больше никогда дело не доходило до такой критической точки.
   В течение первых шести лет после моего лечения в психбольнице отец еще был крепок, пил вовсю и влезал в каждую щель моей личной жизни (если считать, что таковая у меня была). Я терпела, терпела и терпела, и, казалось, этому не будет конца. А через шесть лет его свалил страшный недуг, он стал тяжелым урологическим больным, и наша квартира в течение трех лет была, как вокзальный туалет. Но и тогда он не перестал пить, только за водкой уже ходил не он, а я. В то время с продуктами и со спиртным было тяжело, и я, бывало, часами выстаивала в забегаловках с вонючими мужиками, чтобы достать ему бутылку. Казалось бы, зачем я это делала? Только тот, кто живет с пьющим человеком, сможет меня понять. Так изведет, что, как говорится, от себя отрежешь, да дашь.
   Под конец случилась катастрофа: отец упал, сильно разбился и уже больше не вставал. Он кричал день и ночь, не разбирая времени, кричал не столько от боли, сколько капризничал. Конечно, как очень тяжкий больной, он требовал круглосуточного ухода. Через месяц постоянного недосыпания и нервотрёпки, перевязок и процедур мне стало совсем плохо. Я сама еле могла передвигаться по квартире, а в магазин ходила Маша, которой тогда было уже одиннадцать лет. Знакомые, которые по телефону узнавали о наших делах, очень сочувственно говорили, что при таком раскладе он меня переживет, что первая уйду я, и все в таком роде.
   Это настраивало на определенный лад. И я, чтобы спасти себя и ребенка, настояла на том, чтобы отца взяли в больницу.
   Стоило больших трудов определить в больницу умирающего старика, несколько раз его привозили домой и сваливали, как бревно, но я опять отправляла его, так как дома ничем помочь не могла, а у него уже начиналась кома. Умирал он долго и мучительно, и я, несмотря на наши отношения, тяжело переживала это. Одна знакомая сказала, что на похоронах она боялась, что я могу переломиться пополам - такая я была худая и слабая.
   Буквально через несколько недель после смерти отца я почувствовала значительное улучшение. Силы прибывали, я смогла несколько расчистить квартиру, хотя ремонт, который очень был нужен, я не в состоянии была сделать, так как тут случилась перестройка, и все деньги - и мои, и отца - пропали. Помню, был момент, когда у нас с Машей не было денег даже на хлеб, а я еще не устроилась на работу ( мне все-таки пришлось оставить работу, чтобы ухаживать за отцом). Сижу я и думаю: елки-палки, что же делать? И вдруг - телефонный звонок, кто-то просит позаниматься с ребенком - вот тебе и деньги. Что это были за люди, откуда они узнали мой телефон, даже и не знаю, но это неважно. Важно другое: подтверждалось мое знание того, что безвыходных положений не бывает. Судьба может посылать нам тяжкие испытания, но в самый трудный момент Высшие Силы все-таки помогают.
   - А как же О.Р.? - спросишь ты. Отвечу: отличительная его черта - уходить в подполье в трудные периоды моей жизни. Когда у меня более или менее жизнь налаживалась, он появлялся, правда, приходил, как всегда, на тридцать-сорок минут и убегал стремглав, будто где-то что-то у него горело. Деньги, хоть и незначительные, он на ребенка давал, но я не видела от него ни внимания, ни заботы, ни участия, ни ласки. Бывало, попрошу его: " Скажи мне что-нибудь хорошее!" А он пожимает плечами и говорит: "Я не знаю, что сказать". И - бежать куда-то. Долгое время меня это очень огорчало, но потом я сообразила, что просто не нужна ему, и все встало на свои места. Постепенно мы совсем отошли друг от друга, наши редкие встречи носят чисто формальный характер и, хотя он официально установил отцовство ребенка, фактически это ничего не изменило. Никакая бумажка не даст ребенку ни души, ни тепла. Ей-богу, я иногда просто поражаюсь на себя: как я, такой эмоциональный человек, могла налететь на такого сухаря?
   А впрочем, все закономерно. Это жизнь проучила меня за то, что я отказалась от своего счастья. Не хотела хорошего, на тебе ... такое...
   В общем, милая тетушка, после смерти отца больше рецидивов моей болезни у меня не было. Закончился страшный период в моей жизни, затянувшийся, к сожалению, на много лет.
   Время все рассудило и поставило на свои места. С каждым годом, с каждым месяцем крепло и улучшалось мое здоровье, мое самочувствие и, соответственно, настроение и отношение к жизни. Я стала моложе и красивее, чем была двадцать лет назад. Разумеется, это пришло не само собой, много мне пришлось потрудиться над тем, чтобы воссоздать себя почти что из ничего. Да и новые времена настали, появились новые методы лечения, открылись пути духовного развития, возможность приобрести массу знаний о том, что делается вокруг человека и внутри него. Не зря говорят: познай себя. Вот я попыталась познать себя и открыла в себе столько возможностей, стала такой работоспособной, что сама диву даюсь. Вот бы сейчас хомячок на меня посмотрел, сволочь...
   Только вот прежние мои друзья - приятели как отошли от меня, так и не вернулись. А может, они вовсе и не были друзьями, так, случайные попутчики, не выдержавшие испытания жизнью? Ведь нашел же меня N., нашел через много лет, и нет у меня теперь вернее друга, потому что он один приходит мне на помощь в трудную минуту, и только на него я могу положиться.
   Многое изменила я в своей жизни, и изменила к лучшему. У меня интересная работа, и я без устали тружусь, отдавая людям свои знания и душевные силы.
   Я сумела одна вырастить дочку в очень трудное время, когда все мы оказались выброшенными из привычной, стабильной жизни и были поставлены перед необходимостью ежедневно приспосабливаться к условиям небывалого, дикого русского капитализма. Даже в это время я изыскала возможность съездить с дочкой в Крым.
   Крым - это всегда бездна впечатлений, зачастую неожиданных. И об одном из них - мой рассказ.
  
  
  
  
  
  
  

ЛЮСЯ

  
   Наконец-то мы в Крыму!
   Виноградная лоза с поспевающими гроздьями образует прозрачный навес над хозяйским двориком. Солнечный свет проникает сквозь листву, которая отбрасывает ажурную тень. Здесь не надо дышать: воздух сам вливается в лёгкие, наполняя тело живительной силой. Лёгкая, тонкая энергия Крыма пронизывает нас, создавая ощущение радостного ожидания чего-то необычного, какого-то нового впечатления, встречи, какого-то чуда, которое, быть может, вспыхнет неожиданным лучом и осветит нашу будничную жизнь.
   Первое "чудо", появившееся во дворе в образе Леры, не очень-то нас обрадовало. В свои год и семь месяцев этот бедный ребёнок не успел ознакомиться с элементарными правилами воспитания, а потому оглашал окрестность бессвязными выкриками, требовательным рёвом, беспрестанно писался и мешался у всех под ногами.
   Родители Леры постоянно говорили друг другу: "Займись ребёнком", "Посмотри за ребёнком", но ни один из них не выполнял указаний другого, и все продолжали заниматься собственными делами, в том числе и Лера.
   А она тем временем безнаказанно таскала со столов чужие фрукты, стучала в чужие двери, лазала вверх-вниз по лестнице, ежесекундно рискуя проломить себе голову, и от её победных выкриков звенело в ушах. Видно было, что никому до неё нет дела, что растёт она, как чертополох, и становилось грустно при мысли о том, что её ждёт впереди...
   Наконец, настал долгожданный день, и Лера с родителями уехали в своё Запорожье, и светлый дворик, увитый виноградом, погрузился в покой и тишину... И тут появилась эта собачка.
   Она пробежала по двору мимо двери нашей комнаты, похожая на мочалку для посуды, только чёрную мочалку, как будто выпачканную сажей. Не скажу, что я в восторге от собак, но по сравнению с Лерой это было уже что-то... Лишь бы она не лаяла попусту, как это часто делают глупые собаки. Но это была отнюдь не глупая собака. Она не звякала без толку, не бегала, где попало, всё время была со своими хозяевами и только под вечер забежала к нам в комнату, вероятно, с визитом вежливости. Познакомившись с нами в высшей степени дружелюбно, собачка скоро удалилась, ещё раз показав этим свою воспитанность.
   На следующий день мы узнали, что собачку зовут Люся, что она - помесь пуделя со шпицем, что на завтрак она предпочитает котлетку с яичком, что к котам она относится лояльно и что год с небольшим назад её подарили хозяину, и с того самого дня он души в ней не чает. Хозяйка тоже обожает собачку, она платит им взаимностью, и можно только позавидовать такой счастливой собачьей судьбе...
   Казалось, ничто не могло предвещать бурь и потрясений в Люсиной жизни. Хозяева собаки мирно беседовали во дворике, а Люся дремала у их ног. Но вдруг хозяева встали и явно начали куда-то собираться. Люся засуетилась, намереваясь отправиться вместе с ними, подбежала к воротам, но тут хозяин произнёс слова, которые, как мы потом поняли, были самыми страшными в её жизни:
   - Люся! Дома!
   Дома! Это приказ оставаться дома, это запрет идти с хозяевами, куда бы то ни было. Дома! - это как удар хлыста. Дома! - это приговор.
   Дверь в железных воротах захлопнулась. Люся забегала, пытаясь подлезть под ворота, испачкала нос в пыли, потом отбежала немного и села, уставившись на ненавистную преграду, отделившую её от обожаемых ею людей. Но это была уже не та радостная, беззаботная собачка, которая сидела у ног любимого хозяина. В одну секунду она превратилась в сгорбленную, убитую горем старушку. Она сидела тихо, почти неподвижно, и только слегка покачивала головой с запачканным пылью носом.
   Мне стало очень жалко эту собачку, и я тихо позвала её:
   - Люся! Люсенька!
   Она как будто очнулась от оцепенения, подошла ко мне и доверчиво прижалась к моей ноге. И я почувствовала, как мелко дрожит её тельце. Люся не двигалась, только время от времени тяжело вздыхала, и так мы и сидели вместе - собака, отягощённая своим горем, и человек, который хоть как-то пытался помочь ей.
   Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг Люся встрепенулась и стремглав бросилась к воротам. Она узнала его издалека и не ошиблась - да-да, это был он, её единственный, её самый любимый на свете человек, её хозяин. Он подхватил её на руки, и собачка прижалась к его груди, обхватив лапами шею. А хозяин гладил её мягкую кудрявую шёрстку и ласково приговаривал:
   - Люсенька! Девочка моя! Я никогда не оставлю тебя! Я никому тебя не отдам! Девочка, девочка моя!
   А я смотрела на них, потрясённая силой их взаимной любви, и в который раз подумала, что способность любить даётся человеку так же редко, как и все остальные.
   ...Далеко позади осталось лето, море, Крым, тёмной осенней ночью я не могу уснуть от холода в своей питерской квартире, в голове роятся не всегда приятные мысли, и я стараюсь вытеснить их воспоминаниями о чём-то хорошем. И тогда всплывают в памяти Крым, море, лето и... Люся, которая трогательно прижимается к груди хозяина, и я опять становлюсь свидетелем этого великого чуда, когда он говорит ей единственно нужные слова, и я забываюсь под эти слова, спокойная и счастливая оттого, что собачка и хозяин нашли друг друга. Воспоминания эти - как огоньки любви, которые светят нам и согревают нас на нашем нелёгком жизненном пути.
  
   * * *
  
   Кстати, о моей питерской квартире. Я обменяла ее, обменяла ту самую квартиру, в которой еще ты была не очень счастлива до войны, в которой стены были буквально пропитаны ненавистью, злобой и страданием поколений. Я знаю из писем твоего отца, моего деда, как он мучился в этой квартире, умоляя мою мать выделить ему отдельную комнату, и так и не получил ее. Он закончил жизнь беспомощным стариком, разбитым параличом, лежа на узенькой кушетке в углу кухни. В моей детской памяти осталось, как он, лишенный возможности говорить, с трудом произносил: "Па-па-ро-сы...", протягивая свою иссохшую руку, - единственное удовольствие, оставшееся в его жизни.
   Я не могла оставаться в этом огромном, неуютном хранилище человеческого горя и страстей, похожим на равнодушный вокзал, откуда родные мне люди, настрадавшись вволю, один за другим уходили в небытие. Где потолок осыпался в борщ и горячая вода из труб отопления текла за шиворот, а у меня не было денег на ремонт. Где летом была несусветная жара, а зимой - неизбывный холод. Где невозможно было открыть окно из-за шума, гари и выхлопных газов потока машин. Где было то самое окно... Единственным достоинством этого жилища было то, что оно находилось в престижном районе, почти что в центре города. И все говорили: " Такая квартира!" А потом почти все осуждали меня, что я обменяла "такую квартиру" на современную, чистую, уютную квартиру в зеленом районе.
   Я продала всю старую мебель (уж прости, тетушка, твою мебель!) и полностью сменила обстановку. Мы с дочкой зажили совсем другой жизнью, и если я и испытываю иной раз неприятное чувство, то только тогда, когда в силу необходимости попадаю на Петроградскую сторону. Ту самую Петроградскую, на которой жилье стоит сейчас больших денег. Ну, дай Бог, может быть, другим повезет там больше, чем нам.
   Недавно один актер сказал, что он - человек второй половины жизни. Наверно, это можно сказать и обо мне. Я не перечеркиваю первую ее половину, хотя в ней было достаточно печальных моментов, и я рассказала тебе о некоторых из них. Было много всего: и плохого, и хорошего. Но осознание себя как личности, обретение душевного покоя пришло лишь во второй половине жизни. Какой-то французский писатель утверждал, что человек как личность формируется к шестидесяти годам. Что ж, у меня еще есть время поформироваться!
   Тут бы и закончить мою грустную сказку с хорошим концом, только есть еще кое-что. А это - уже в следующем, последнем письме, которое я напишу тебе на днях. Целую Я.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПИСЬМО 7

Здравствуй, милая, родная моя тетушка!

   Вот и настала очередь моего последнего к тебе письма. Почему последнего? Уж не знаю, как и признаться тебе, а, вернее, себе, в том обмане, который я совершала на протяжении всего своего повествования. Ведь с самой первой строчки я знала, что тебя давно уже нет в живых, что ты ушла на следующий год после моей мамы. Почему же я писала тебе, говорила с тобой, как с живой, все это время? Почему именно тебе доверила строки, полные боли и горечи?
   "Сказал - и облегчил душу",- говорили древние. Я чувствовала, что мне необходимо высказать все то, что тяжелым грузом лежало на сердце. А кому я могла поведать самые искренние, самые сокровенные свои переживания, не боясь быть непонятой, не боясь вызвать чье-то возмущение, раздражение или, быть может, запоздалое сочувствие? Только тебе, потому что, я верю, ОТТУДА ты и поймешь, и простишь меня за совершенные мною ошибки. И еще потому, что лишь недавно я узнала тебя по твоим письмам и поняла, каким мудрым и чутким человеком ты была, поняла, что именно с тобой я могла бы поделиться всем пережитым. Под впечатлением от твоих писем я написала рассказ, который назвала твоим именем.
  
  
  
  

ЗОЯ - ЭТО ЖИЗНЬ

   Передо мной лежит пачка писем - стопка конвертов различной величины из плотной белой бумаги, надписанных одной и той же такой знакомой мне с детства рукой. Рукой человека, которого я никогда не видела и не увижу. На обратной стороне каждого конверта размашистым, но аккуратным почерком написано слово "Canada".
   Я знаю, их было гораздо больше, этих весточек из неведомой и волнующей воображение Canad`ы, но время и небрежность моей матери, которой они были адресованы, сделали свое дело. Часть писем безвозвратно исчезла, а те четыре десятка конвертов, что лежат передо мной, я находила после смерти матери в самых неожиданных местах.
   Почему я собрала, сложила по датам и прочитала эти письма только сейчас, когда адресата нет в живых почти два десятка лет? Что это - равнодушие, безразличие к чужой судьбе, таящейся в этих письмах, отсутствие элементарного любопытства или... Я думаю, это, скорее, природная деликатность (я никогда не читаю писем, адресованных не мне), помноженная на боязнь нарушить запрет матери - ведь она никому не давала читать эти письма.
   Но сейчас, наконец, время снимает это табу. Я снова перечитываю уже знакомые мне строки, и необыкновенное тепло - тепло родной души - вливается в меня, и, может быть, впервые в жизни, я ощущаю то, что называют кровным родством. В этом нет ничего странного: ведь письма эти написаны моей родной тёткой, сестрой моей матери. И все же - это поразительная близость, и, видимо, рождена она не только кровью, но и сходством её и моего мироощущения.
   Происходит удивительный процесс узнавания близкого человека и какой-то частички себя в этом человеке, и всё моё существо наполняется небывалой радостью: наконец-то я обрела мудрого старшего друга, которого мне всегда так нехватало.
   Но я знаю, что эта радость - обман. Я знаю, что судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку: пачка писем появилась на моем столе почти через двадцать лет после смерти моей тётушки.
  
   Одно из самых ярких воспоминаний моего детства связано с весной 1956 года. Этот солнечный мартовский день, как фотовспышкой, выхвачен из множества серых однообразных дней, загубленных моими бесконечными болезнями.
   В это день мама была какая-то необычная. Она загадочно поглядывала на меня и явно хотела что-то сказать. Мама была скрытным человеком, но всё же желание поделиться со мной своей тайной было так велико, что она, наконец, решилась. Трижды взяв с меня слово никому не говорить, она произнесла радостным полушёпотом: "Тётя Зоя нашлась!". Вот он, взрыв радости, ослепительная вспышка света, отблеск которого достиг меня через четыре десятилетия и вновь озарил мою жизнь пусть мимолетным, но таким ярким лучом.
   Чем могло обрадовать это известие меня, тринадцатилетнюю девочку, которая никогда не видела своей тёти Зои? Самим ли фактом получения письма (да ещё из Канады!) после долгих лет молчания? Или детское чутьё угадало в ней родственную душу и предвосхитило такую удивительную и такую запоздалую заочную нашу встречу?
   Так или иначе, моему ликованию не было границ. Я даже не сразу сообразила спросить, почему об этом нельзя никому говорить. А когда спросила, получила от мамы не очень-то понятный ответ: "Нельзя, чтобы кто-нибудь знал, что у нас есть родственники за границей".
   Только спустя несколько лет мне стало понятно, почему мама скрывала эти письма. Всего три года прошло со дня смерти Сталина, когда она получила первый конверт с надписью Canada. Воображаю, какого страха она натерпелась, теребя в руках этот конверт и представляя себя врагом народа со всеми вытекающими последствиями. Страх это жил по инерции в ней и все последующие годы, хотя уже наступила хрущевская оттепель, и письма из-за границы стали у нас обычным явлением. Да и мой нежный возраст, как, по-видимому, считала моя мама, не располагал к тому, чтобы посвящать меня во все перипетии тётушкиной жизни. Поэтому мне позволялось рассматривать только поздравительные открытки изумительной красоты и переводить написанные на них посвящения - я тогда начинала изучать английский.
   Помню посылку с отрезами тканей и великолепными гольфами, которые были предметом моей любви и гордости в течение нескольких лет, пока совсем не развалились. А обожаемый мною костюм из шерстяной ткани цвета электрик я донашивала, уже будучи студенткой. Таким образом, мои отношения с канадской тётушкой были чисто потребительскими, я толком ничего не знала о ней, и с годами забылась, улетучилась та дивная радость мартовского дня. Образ её стал далёким и отвлеченным, тем более что и меня закрутила моя собственная взрослая, далеко не безоблачная жизнь.
   Я не знаю, как тётя Зоя оказалась в Канаде. Понятно, что она с сыном эмигрировала туда во время войны. Но каким образом они попали в далёкий Торонто из Ростова, куда уехали из Ленинграда незадолго до войны, навсегда останется тайной. Да и в этом ли дело? Война разбросала тысячи людей по всему свету, вот и на долю моей тётушки выпала участь обрести свою новую жизнь, а затем и покой в далёкой заокеанской стране.
   "Женщина судьбы!" - сказал недавно один мой знакомый, увидев её фотографию, сделанную ещё до войны. Он ничего не знал о её жизни, но каким-то чутьём сумел уловить в её облике черты, которые как бы предрекли необычные и трагические изломы её судьбы.
   Можно только догадываться, сколько жизненных сил и оптимизма потребовалось одинокой женщине, чтобы не только достойно выжить в чужой стране, но даже в семьдесят лет (судя по фотографии) выглядеть блистательной русской леди с красивым породистым лицом и стройной фигурой молодой девушки. Трудно было представить, что скоро её не станет, и не будут больше приходить конверты из плотной белой бумаги со множеством красивых марок...
   Женщина судьбы! Как мало я знала о тебе, моя милая, добрая тётя Зоя! И что за удивительная сила была заключена в тебе, если даже спустя много лет после своей смерти ты сумела протянуть мне руку и согреть меня своим теплом! Оказывается там, за океаном, ты заботилась о моем здоровье и, единственная на Земле, молилась обо мне... Какая ты живая, почти осязаемая в своих письмах, полных житейских забот, добра, юмора и любви к жизни. Не зря говорят, что имя определяет сущность человека. Зоя! Только такое имя и могло быть дано тебе, ведь Зоя - это жизнь!..
   ... Я смотрю на пачку писем на моем столе и отчётливо осознаю, что не существует никакой смерти. Смерть - это только для нищих духом. Жизнь, тепло и свет бесконечны. Вот они - вырвались из плотных канадских конвертов и перетекли в мои строчки, чтобы потом зажечь огонёк ещё в чьей-то душе, потом ещё и ещё, как по волшебной цепочке, которая приходит из бесконечности и уходит в неё.
   Несётся Земля в бесконечном пространстве, но не чёрная пустота окружает ее, как казалось мне раньше, а бесчисленные незримые флюиды. Взаимодействуя, переливаясь, мерцая, они поддерживают вечный, божественный огонь Вселенной, имя которому - жизнь. Зоя...
   * * *
   Вот и все. Стало ясно, что я - единственная читательница этих писем, адресованных в никуда. Я переворачиваю рукопись и прочитываю ее с первой страницы до последней. И происходит чудо. Я не чувствую больше ни боли, ни гнева, ни обид. Я смотрю на события своей жизни как бы со стороны, и мне становится понятен каждый человек, с которым меня сталкивала судьба. Ведь я и они - это единое целое. Они создавали меня, а я создавала их. Как яркие капли крови, эти люди горят в моем сердце, и каждый дорог мне, несмотря ни на что.
   Я начинаю понимать, почему они поступали так, а не иначе. Ведь они были такими, какими их сотворила природа, а я хотела, чтобы они соответствовали моему представлению о них. Происходит переоценка ценностей - мощнейший процесс, в результате которого рождается удивительное чувство - потребность ПРОСТИТЬ. И как дети обрезают ниточку, чтобы отпустить шарик высоко в небо, так и я отпускаю шарики своих обид, прощаю всех, кто причинял мне горе и боль.
   Я прощаю тебя, Юра, потому что теперь понимаю - ты действительно любил меня, но обстоятельства развели нас, так как мы были еще слишком юными, чтобы противостоять им. Прости и ты меня за то, что не поняла твою горячую, мятущуюся душу, что по молодости не могла дать тебе ничего, кроме рабского обожания. Ведь тебе было нужно гораздо больше, иначе ты бы не ушел из жизни так рано. Лети, шарик, лети...
   Прости и ты, добродушный толстяк Артур. До меня только сейчас дошло, что таким чудовищем, каким я тебя описала, ты был только со мной, да и то далеко не сразу. Стало быть, тут есть и моя вина. Я ждала от тебя утешения только для себя, искала в тебе избавление от своих бед, не думая о том, что и у тебя была своя внутренняя жизнь, свои горести. С ума сойти, ведь я ни разу не подумала о том, что ты - сирота, что ты вырос без матери! Что тебе больше других были нужны тепло и ласка! Давай срежем шарик взаимных обид и обвинений. Лети, шарик, лети...
   Мой милый, славный рыцарь N! Для меня ты навсегда останешься рыцарем, потому что я знаю: ты, как никто другой, способен на поступок, жизнь сделала из тебя настоящего мужчину. Я прощаю тебя - за то, что ты оставил меня в таком состоянии, когда меня надо было не бросать, а лечить. Ведь ты и представить себе не мог, что дело зашло так далеко. Я потеряла тебя из-за своей проклятой болезни, меня несло без руля и без ветрил, и я знаю, сколько боли причинила тебе. Нас разлучил несчастный случай, а не мое предательство или измена, как ты расценил в свое время. Ведь именно я и сохранила верность своему чувству на долгие годы, несмотря на то, что ты обрел другие жизненные интересы... Ты знаешь - за свою ошибку я заплатила непомерную цену, расплатилась, как говорится, с лихвой. И я думаю, что мы уже давно отпустили наш шарик высоко в небо...
   Вот и добрались мы до тебя, О.Р. Много, ну очень много претензий было у меня к тебе. Я почти всегда молчала, и как-то сказала тебе: "Не дай Бог, если я заговорю!" А, собственно, на каких основаниях? Я знала, на что иду. И если на каком-то этапе я почувствовала, что переоценила свои силы, надо было набраться терпения и переждать, а не психовать. Ибо время все лечит. Ну что с тебя взять, с балбеса? Разве тебя переделаешь? Да и какое я имею на это право? Ведь ты - единственный, кто дал мне счастье стать матерью, и за одно это можно отпустить все твои прегрешения. В конце концов, мы живем - каждый в свое удовольствие и не треплем друг другу нервы, так на что обижаться? Так что лети, шарик, болтайся...
   Я прощаю врача - того самого хомячка, который чуть не стал душегубом, и, возможно, не только моим! Ведь, обращаясь с больными подобным образом, он, хотя бы в глубине души, не мог не сознавать своей профессиональной непригодности. А самый страшный суд - этот суд собственной совести. Он куда страшнее моих обид и обвинений, и ему - то я и вверяю его заблудшую душу.
   И вот, наконец, самый огромный шар - это мой отец. О нем можно было бы написать отдельную книгу, много не показалось бы. Все-таки он был личностью, даже в своих странностях и слабостях.
   Знаменательно, что сломала его не война, не голод и нужда, а наша социалистическая действительность, где личные судьбы людей вершил партком. Их несовместимость с мамой сделала из них монстров, а ведь они были умными, одаренными людьми. Но они не могли разойтись, потому что партком, этот "всесильный Бог", лишил бы отца работы, высокой должности, всего того, что составляло его жизнь. И они продолжали ежедневно убивать друг друга, а заодно и меня. От бытовых проблем отец уходил в пьянство, не помышляя о том, что можно было бы решить их как-нибудь иначе. Да тогда и нельзя было ИНАЧЕ. Инакомыслящих, известно, куда помещали. А я осуждала, обвиняла его, не понимая, что он сам был жертвой беспощадного Молоха, поглощавшего тысячи и тысячи человеческих жизней.
   Но я не буду вспоминать последние годы его жизни, когда водка и болезнь разрушили его могучий организм. Пусть он останется в моей памяти тем обожаемым, любимым папулей, каким он был в молодости. Ребенок никогда не ошибается в своих чувствах, и если я так любила его в детстве, значит, было за что. Веселый, остроумный, большой любитель розыгрышей, обладавший до самой старости отличной памятью, красивым голосом (он очень любил петь), прекрасно разбиравшийся в людях, считавший, что главное в человеке - это душа, - а это дорогого стоит! - вот каким я буду помнить и любить его.
   Да, я люблю тебя и прощаю тебя, папа, ибо твои грехи - это твоя боль и твои страдания, глубоко запрятанные в твоей душе, и если не я, то кто же простит тебя? И я отпускаю этот огромный шар, огромный, как твоя душа, - непонятая, нелюбимая, искалеченная, но способная нежно и сильно любить. И ты любил меня, папа, очень любил меня до конца своих дней. Ведь та боль, которую ты причинял мне, выковывала мой характер, и именно ты помог стать мне сильной и выстоять в жизни. Теперь я понимаю это и благодарю тебя. Слышишь ли ты меня? Прощаешь ли меня за несправедливые обвинения, за мое упрямство и эгоизм? Прощаешь ли? Верю, что да.
  
   Ну вот, дорогая тетушка, теперь ты понимаешь, какую огромную роль ты сыграла в моей жизни. Ты помогла мне познать себя и очистить душу. Вечная тебе память и вечная благодарность за то, что с твоей помощью мне открылась очень простая истина. А истина эта в том, что я люблю каждый день, каждый миг этой жизни. Истина в том, что я люблю свою прекрасную дочку, умную и чуткую девочку, которая в свои восемнадцать лет уже понимает, что счастье - оно во всем: в солнечном лучике, в кусочке свежего хлеба, в добром слове; она умеет радоваться даже самому малому и ценить его. Истина в том, что я люблю человека, с которым жизнь так несправедливо разлучила нас. Люблю не с пылкостью молодой девочки, когда в груди полыхает пожар, а потом остаются угли и пепел. В моей груди горит ровный и теплый огонь любви, согревающий меня и все вокруг меня, огонь непостижимо вечный, дающий ощущение постоянного счастья и душевного покоя. Как хорошо, что ты есть на свете, мой благородный рыцарь! Хоть и далеко от меня...
   И я, переломавшая себе и в себе все, что только можно было переломать, восставшая из грязи и крови, из обломков и боли, я, возрожденная, - нет! - перерожденная для новой жизни, высоко поднимаю голову и говорю: ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!
  
  
  
  
  
   1
  
  
   124
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"