Я только что простился на перроне с близким мне человеком. Мне было чуть-чуть грустно и одиноко, поэтому, войдя в купе, осмотревшись, поздоровавшись с попутчиками, сел и уставился в окно. Перрон опустел. Остались лишь чьи-то самые верные и стойкие провожающие, посылающие кому-то последние знаки внимания - воздушные поцелуи. Вот-вот и поезд отойдет от перрона.
Мой попутчик (один из трех) сидит напротив и также, как и я, что-то высматривает за окном. Ему не больше сорока, среднего роста, коренаст, с большими залысинами на голове и круглыми, слегка на выкате, карими глазами; на крупном мясистом носу изящные очки; на нем светло-синий джинсовый костюм (куртка и брюки); на левой руке из-под обшлага рубашки выглядывают швейцарские часы, только-только вошедшие у состоятельных людей в моду. Это - Семен Яковлевич... Так он сам назвался.
Семен Яковлевич смотрит и качает головой. Я знаю, в чем дело. Мимо нашего вагона, шаркая обтрепанной обувкой, зорко бегая взглядами по сторонам, высматривая, нельзя ли чем-либо поживиться, идут двое - он и она. В руках у обоих чем-то наполненные грязные сумки.
Этих людей нельзя не заметить на нашем железнодорожном вокзале. Они, можно сказать, постоянно прописались.
- Они, - я киваю головой в сторону перрона, - визитная карточка современного общества.
Семен Яковлевич, вижу, недовольно крутит головой.
- Современного? Только ли? А когда "правили бал" коммунисты бомжей, что ли, не было?
- Не так бросались в глаза, - заметил я.
Семен Яковлевич не преминул сиронизировать:
- Именно "не так бросались в глаза"! Особенно тем, кто не хотел, чтобы они "бросались в глаза". До того искусно лакировали жизнь, что...
Наш вагон внезапно сильно дернулся. Перрон медленно стал уплывать от нас. Вот и обогнали грязную парочку, успевшую уйти вперед. Вагон снова лихорадочно задрожал.
- Чтоб у него руки отсохли! - недовольно пробурчал рядом со мной сидевший сухонький старичок с озорно блестевшими глазами. Я посмотрел в его сторону и кивнул, тем давая понять, что я - на его стороне. Старичок, поцокав языком, добавил. - Не умеешь - не садись... Не дрова, а люди...
Для меня совершенно очевидно стало, что старичок - бывший железнодорожник. Потому что предельно профессионально сразу же оценил "достоинства" машиниста, который ведет сегодня наш поезд: уважающий себя и свою профессию никогда не станет дергаться сам и не допустит того же в отношении поезда.
Семен Яковлевич, которого оборвали на середине фразы неоправданные рывки машиниста, вновь заговорил:
- Я помню их... Не так далеко еще ушли... Поделюсь одним своим наблюдением... Двадцатилетней давности наблюдение. Иду я как-то по второму этажу нашего вокзала. Катится, вижу, по полу апельсин. Женщина - грязная и растрепанная - пытается поднять этот апельсин. Но ей не дают двое молодых парней. Один из них в форме милиции и с дубинкой, другой - хотя и в штатском, но, скорее, тоже служит по этому ведомству. Так вот: как только женщина наклонится, чтобы поднять фрукт, - один из парней пинком откатывает его дальше. Парни явно забавляются. Забавляются на глазах у людей, проходящих мимо, не стесняясь никого, не пугаясь, что их кто-то увидит за этим занятием. И всякий раз ржут, как необъезженные жеребцы. Я подошел к милиционерам и спросил: "Зачем вы это?.." "Ты кто такой? - они не дали мне договорить. - Из дружков ее, что ли?" И вновь, ужасно довольные, заржали. Правда, отступились от несчастной. И пошли дальше. А женщина рванулась к апельсину, жадно схватила его, сунула в нечто похожее на карман и тотчас же затерялась в толпе.
Семен Яковлевич замолчал на минуту, а потом произнес:
- Как можно так опуститься?! - Его вопрос-восклицание можно было отнести и к бомжам, и к милиционерам. Прочитав в моих глазах недоумение, уточнил. - Я - про бомжей... Не понимаю... Ведь теряют человеческий облик... Скотство какое-то!
- Распущенность, - безапелляционно заявил старичок...
Я на это возразил:
- У всех - разные судьбы.
- Какие судьбы, какие?! - загорячился старичок. - Трудиться не хотят... На халяву привыкли жить.
Спорить мне не хотелось, поэтому предложил:
- Хотите, я расскажу одну историю?
В купе появилась проводница: она принесла всем горячий чай, сахар и печенье.
Семен Яковлевич, которого, видимо, тема занимала больше других, отпив чуть-чуть из стакана, фыркнул и отставил в сторону.
- Сильно горячий... Не люблю... Да и для здоровья вредно, - он поднял глаза на меня. - Расскажите вашу историю... Спать еще рано... Глядишь, скоротаем время...
- С вашего позволения, - сказал я и начал свой рассказ...
Месяца два, пожалуй, еще не прошло... Ну, да: в июне, а сейчас - август... День солнечный, а потому жаркий. Нынче, сами знаете, какое лето - теплынь стоит с мая... Не Урал, а сущая Африка.
Старичок-железнодорожник подтвердил:
- Это так: давненько не видали такой благодати. И ладно: хоть косточки погрели.
Я кивнул головой и продолжил рассказ.
Бегу по главному нашему проспекту. Бегу мимо летнего кафешки. Заскочу, думаю, на несколько минут, посижу в тенёчке да выпью чего-нибудь прохладного. Так и сделал. Присел за свободный столик (посетителей в этот час еще немного было), заказал пивка и соленые орешки к нему. Хотел воблу, но не оказалось. Сказали: к вечеру подвезут.
Сижу в плетеном кресле, отвалившись на спинку, кондиционер обдувает, наслаждаюсь жизнью.
И тут, откуда ни возьмись, перед столиком вырос мужик: обросший и грязный, с полиэтиленовой сумкой в одной руке. Он скороговоркой начал:
- Подайте, сударь, человеку, попавшему в беду... Сколько можете... Да не оскудеет рука дающего... Да не отсохнет рука берущего...
Я внимательно посмотрел в глаза мужику. Глаза мне что-то смутное напомнили... И голос... Знаете, человек может измениться до неузнаваемости, но голос...
Я полез за портмоне, достал и тотчас же передумал. Накормлю-ка я мужика обедом, пронеслось у меня в голове, а деньги... Пропьет же...
Я сказал, показывая рукой на стул:
- Присаживайся.
- Нельзя, сударь, - он кивнул в сторону стоявшего к нам спиной официанта. - Лаяться будет.
Я еще с большей настойчивостью повторил:
- Присаживайся, - и добавил. - С официантом - договорюсь.
Тот покачал головой, но присел:
- Вряд ли, - сказал он. - Нам здесь не место... Это места для чистых.
- Официант! - громко позвал я.
Молодой парень обернулся и сразу изменился в лице. Он быстрым шагом подошел к нам.
- Пристает, да? - не дождавшись от меня ответа, повернулся к бомжу и рявкнул. - Пошел вон, мразь болотная!
Тот хотел встать, но я движением руки остановил.
- Я его пригласил присесть.
Официант мягче заворчал:
- Что ему здесь делать?.. На минуту отвернулся и - нате вам, уже нарисовался.
Я спросил:
- Что-то из горячего есть?
- Есть. На первое - приличный борщ, на второе - котлета по-уральски с жареным картофелем, огурцом и помидором, на третье - чай.
- Принесите, - сказал я официанту. - И побольше хлеба.
- Слушаюсь... Но...
- В чем дело?
- Вы... себе... заказ?.. Или...
- А это имеет значение?
- Хочется знать: кто...
Я не дал договорить. Я понял, что беспокоит официанта.
- Кто музыку заказывает, тот и платит.
- Понял... Сейчас принесу.
Официант ушел. Я спросил мужика:
- Скажи, как тебя звать-то?
- "Борода" - так меня все окликают, - сейчас его взгляд был уже совсем не тем, что еще пару минут назад: тогда - жалостливо просящий, а тут - довольно нахальный. Пощипав лохматую и грязную бороду, щелкнув пальцами по глотке, спросил. - А этого... Никак?
- Хочешь пива?
- С превеликим удовольствием, сударь, но... лучше, если...
Официант принес заказ и брезгливо поставил перед мужиком. Мужик не накинулся на еду, как я ожидал, а продолжал сидеть и чего-то ждать. Я попросил:
- Еще двести граммов... нашей.
Официант кивнул головой и ушел. Вернулся через минуту с водкой в граненом стакане. Мужик, сделав пару больших глотков, жадно принялся за борщ
- "Борода", а нельзя узнать настоящее имя? Не забыл?
- Зачем, сударь?
- Неловко как-то... Клички - для животных, а ты человек.
- Станислав... Стасом когда-то называли друзья.
- Стас... Стас... Стас... - повторил я вслух, пытаясь что-то вспомнить. - Голос очень знакомый... И твои глаза... - я спросил. - Мы не встречались?
- Дороги слишком разные, - неопределенно ответил мужик, продолжая хлебать борщ.
- И все же... Не скажешь фамилию?
- Был когда-то Елохин, а сейчас... Зачем спрашиваете, сударь? Какая нужда вам в моей фамилии?
- Нужды нет никакой, но я знавал лет двадцать назад одного Елохина... Тоже Стас, кстати... Странное совпадение... И глаза... И голос... А по отцу ты как?
Мужик, очистив тарелку с борщом, отставил в сторону и придвинул к себе второе. Он ухмыльнулся:
- Как судья, честное слово... Все расскажи... Ну, ладно, сударь: Дмитриевич.
- Станислав Дмитриевич Елохин?!
И я тут же вернулся в свою молодость... Вот я студент ВГИКа... Знаете?
Семен Яковлевич попытался ответить:
- Точно не скажу, но то ли институт, то ли училище... Вроде, киношников готовят.
Я утвердительно кивнул головой.
- Всесоюзный государственный институт кинематографии...
Я на сценарном факультете... Я - неказист был и ничем внешне не выделялся. Впрочем, и в знаниях не блистал, честно признаться. В середнячках ходил. Зато Стасик Елохин с режиссерского... Мало того, что отличник, подающий огромные надежды советскому киноискусству, но и высокий, красивый парень с густой и слегка вьющейся шевелюрой на голове, вызывающий огромный интерес у девчонок всего нашего курса. Табуном они ходили за Стасиком. Ни на минуту не оставляли одного. Своим таким успехом широко пользовался. Девчонки ему не отказывали. Считали за честь лечь под него. Однако захомутать ни одной не удалось. Вывернулся парень. Стасик с отличием защитил диплом... У него дипломной работой стал документальный фильм, который, кстати, в 1985-м с успехом прошел по экранам страны и получил хорошую критику. Он и распределение получил завидное: на "Ленфильм". Вот так и разъехались: он - в город на Неве, а я - в город на уральском хребте.
Я сижу, смотрю на Станислава и качаю головой.
- Боже мой, какая встреча, какая встреча... Трудно верить даже тому, что вижу своими глазами.
Мужик отрывается на пару секунд от котлеты, смотрит мне глаза и спрашивает:
- Разве встречались?
- Стас, мы же учились вместе! - воскликнул я
Он, осмотрев меня более внимательно, отрицательно покачал головой.
- Не помню... Не знаю...
Я не обижаюсь. Я всё понимаю. Во-первых, двадцать лет ведь прошло. Во-вторых...
- С чего, Стас, тебе знать-то меня?
- А вы... кто?
- Мамаев... Григорий Алексеевич...
- Мамаев Григорий Алексеевич? - переспросил он, силясь вспомнить. - Нет... увы... Сия фамилия, сударь, мне ничего не говорит.
- Еще бы! Ты был всеобщим любимцем на курсе, а я... Серая мышь со сценарного отделения...
- Это не шутка, сударь?
- Какая шутка, Стас, если я знаю, что ты с отличием закончил режиссерское отделение ВГИКа?! Признайся, что это так, Стас?
- Ну... Дела давно минувших лет... Преданья старины глубокой, - вновь неопределенно произнес он и сделал несколько глотков из граненого стакана. - Значит, однокурсники?.. Мда... Пути Господни неисповедимы...
Стас повеселел. Видимо, водочка начала свое действие. Он отвалился на спинку кресла.
- Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя...
Я прервал и за него закончил фразу Лермонтова:
- Богатыри - не вы!
Стас понял, в чей огород брошен камешек.
- К сожалению... Кому-то, как выражается официант, надо быть и "мразью болотной"... Жизнь... А она разная... Имеет тона и полутона... У сценариста Мамаева, я вижу, всё путем... И слава Богу! Кому-то должно было повезти?
- Как ты мог, Стас, пасть так низко?
Стас решительно ответил:
- Возражаю: я никуда не падал... Я ушел в другую жизнь...
- Как так? Творческой работой занимался, а теперь...
- Объясню: тогда у меня была одна жизнь, теперь другая. Жизнь, какая бы ни была, но она моя и только моя.
- Пусть так. Но все же... Как ты перешел из одной жизни в другую? Слишком поворот оказался крутым.
Стас недовольно фыркнул.
- Вспоминать не хочется - неприятно. Главное - больно. И мерзко!
- Неужели то, что было более мерзко, чем нынешняя жизнь - жизнь побирушки, жизнь в грязи?
- Да! Сейчас грязь на теле, но душа чиста. На меня плюнуть может каждый, но в душу никто не смеет залезть грязным сапогом. Это несравненно важнее.
- Согласись, Стас: если бы каждый так поступал, как ты, то общество состояло бы из одних бродяг.
- Каждому свое: одни приспосабливаются к той жизни, другие - не могут.
- Господи, - продолжаю настаивать я, - что же все-таки случилось?