В одном крохотном захолустном городишке жили-поживали старик со старухой.
И был у них единственный сын. Ждали много лет, и наконец-таки объявилось на свет Божий сие дитя природы.
Рос сын оболтусом: в огород, чтобы грядку капустную прополоть, не заманишь и калачом; в лес, чтобы грибочков иль ягодок посбирать, трактором не вытащишь; за водицей, чтобы студеной напиться, до колодцу не пойдет ни за какие коврижки.
Одним словом, ленивец, байбак байбаком.
Лежит, бывало, перед избой на лужайке да глазом, проныра, косит на шастающих мимо молодиц. Все норовит снизу да под подол заглянуть. Уж так его туда тянуло, ужас как тянуло!
Голова у лежебоки огромная, а в ней ни одной извилины: дурак дураком! Но... Себе на уме!
Подступят, при случае, старик со старухой с увещеваниями, а тот лишь похохатывает в ответ.
- Не боись, любимые "шнурочки", все будет по высшему разряду. Сам себя прокормлю. На шее у вас сидеть не стану.
- Это как же? - спрашивают "шнурки".
Хохочет сын, а не отвечает: он лишь сладостно чмокает губами. Что делать? Отступились родители. Ежели что Богом дадено, то им же и будет изменено.
Много ль аль мало времени минуло, а только однажды под вечер, когда скотину пастух с лугов пригнал и старуха, громыхая подойников, пошла свою Ласку (коровёнку ихнюю так звали) доить, Петруха (вся деревня оным образом кличет) и говорит старику, отцу, выходит:
- Поеду-ка я, батяня, в столицу рассейскую.
- Эк, выдумал! Не видали тебя только там, дубина стоеросовая!
- Хе-хе! - с усмешечкой откликнулся сын. - Может, видали. Может, и нет.
- Что ж ты там, охламон, делать-то станешь? - с ехидцей в голосе интересуется старик.
- Бизнесом займусь, - важно отвечает Петруха и на закатное солнце щурится.
- Еще чего!? С твоими-то куриными мозгами?
- Зря, бать, тревожишься. На мой бизнес моих мозгов хватит.
- Да что ты говоришь? - продолжает ехидничать старик по адресу сынка.
- Есть даже бизнес-план... По телевизору сказывали, что в столице без ентого самого, значит, бизнес-плана и соваться нечего, - лежит Петруха на лужайке и потягивается. - Ить как? Вона, Петька, - он кивает головой в сторону петуха, вышагивающего важно неподалеку, - с куриными мозгами, а живет не худо, гарем имеет, за курочками надзирает, порядок блюдёт, не только своих всех обихаживает, а и соседских хохлаточек не оставляет без своего внимания.
Старик скептически замечает:
- Там и без тебя хватает петушков, чтобы топтать столичных курочек.
- Мне они - не конкуренты.
- Куда тебе?! С твоей-то ялдой?
- Не дам охаивать, бать, мою ялду! - рассердился сын. - Ялда справная... Куда им, столичным, до меня?
- Широко больно шагаешь... Смотри, последние портки порвешь и ялду вместе с шарами порастеряешь.
- Ничего, бать, - парирует сын, - они у меня надежно сидят... Природа-мать позаботилась.
Старик плюнул в сердцах и пошел восвояси: что толку с дураком лясы точить?
А Петруха на утро собрал котомку, да и подался на станцию.
Старики погоревали чуток, сидя на завалинке, да и отправились свои дела делать: деревня - не столица, здесь без усердия помрешь с голоду.
Год прошел, второй минул, третий бежит к закату, а от Петрухи - ни единой весточки. Будто помер.
- Не иначе, как черти в преисподнюю утащили нашего балду, - качая головой, говорит старик своей старухе.
Старуха концом платка слезинки вытирает.
- Осиротели, видать. Некому будет и гроб заколотить... Беда-то какая... Как доживать-то будем, родимый?
Старик успокаивающе говорит:
- Бог - не выдаст, свинья - не съест.
И тут под самый Новый год телеграмма. Телеграмма не простая, не столичная, а заграничная. Петруха своих "шнурков" поздравил. А также сообщил:
"Отдыхаю на берегу моря-океана, в Таиланде. Кругом чукчи узкоглазые что-то лопочут на своем непонятном языке. Рядом, развалив по пляжу свои огромные телеса, штучка столичная, баба моя. До того огромная, что в ней три деревенских уместятся. Когда идет, земля под ней гудит. И это всё мое! Особливо, её несметные "бабки". Извиняюсь, деньги, значит, по-нашему, по-деревенски. Работа моя - не пыльная. Приятная, можно сказать. Работаю с удовольствием. Всем желающим оказываю бытовые услуги. Привет соседской Маньке. Побрезговала, дранашшепина, Петрухой, а я вона где - в заморских странах пузо грею, и на сине море устал уж глядеть".
К вечеру вся деревня знала телеграмму наизусть.
Бабы охали в изумлении.
- Это ж надо, а? У нас морозы трескучие и метели зыбучие, а Петруха, этот оболтус, где-то, в неведомых странах, на песочке лежит, пузо, пишет, греет.
Мужики грустно вздыхают и чешут кудлатые затылки.
- Дурачок, а поди ж ты... Эвон, куда маханул!.. А баба-то, баба какая? - они завистливо цокают. - Трех, пишет, наших стоит... Три в одной? Какое богатств! И кому досталось!? Пентюху деревенскому!
Всем и всё ясно, но не матери. Она третий день не дает покоя старику, расспрашивает.
- Скажи, родимый, женился, что ли, Петруха?
Старик в ответ кивает.
- Вроде того.
- Внучат, поди-ка, скоро подарят?
Старик хмыкнул.
- Когда рак на горе свистнет.
Пессимизм старухе не понравился.
- Вечно ты так, - заворчала она. - Почто о сыночке-кровинушке плохо думаешь?
Старик сдвигает к переносице брови.
- Да совсем никак не думаю.
- Сынок-то на большую дорогу, видать, вышел.
- Именно, - замечает старик и сердито сплевывает под ноги.
Старуха продолжает пытать своего старика.
- Родимый, а про какие такие "бытовые услуги" сообщает Петруха?
- Обыкновенные, - усмехаясь, говорит старик. - Не видала, что ли, в райцентре "Дом бытовых услуг"?
- Еще, каким мастером, - подтверждает старик и продолжает загадочно ухмыляться.
На другой год, по лету, Петруха сам заявился в деревню. Своим ходом, на авто, значит. И не узнать Петруху. Деревня смотрит и не надивится: оболтус-то выглядит как большой человек. На нем костюм, по всему видно, дорогущий, штиблеты, в которых по деревенской грязи много не походишь, шляпа с большими и отутюженными гладко полями и красный галстук, который он называет "бабочкой", волосы длинные, сзади забранные в пучок, как у бабы.
Но и это не всё чудо чудное, диво дивное. Деревня обалдела от авто, на котором приехал ихний Петруха. Деревня не видала в жизни ничего такого. Машина черная и вся блестящая. Машина длинная-длинная, как гусеница: три двери слева, столько же и справа. Кто-то из деревенских залез в салон, уселся и утонул по уши в подушках. Петруха называет автомобиль "представительским". Что это значит? Деревня не знает, но не лезет с глупыми вопросами. Деревня догадывается: "представительский" - это что-то неземное, почти сказочное.
Отцу Петруха доверительно сообщил:
- Машину подарила внучка генералиссимуса...
- За бытовые услуги? - спросил отец.
- Само собой, не за даром.
- Потрудился, видно, на славу, - замечает отец.
- Само собой, батя. Три дня шворил эту колоду, внучку генералиссимуса. Семь потов сошло. Визжала, как недорезанная свинья. Потом спросила: "Где ж этакое богатство нарождается?" Сказал: "Россия сильна своей провинцией". Внучка генералиссимуса кивнула: "Славная в России провинция". И потащила снова в постель.
Старик подумал: "Ишь, как гладко говорит, балда. Пообтерся, понахватался, видать, в столице-то".
В слух же спросил про другое:
- Мужиков, кроме тебя, нет, что ли, в матушке-столице?
- Какие это, батя, мужики?! Дерьмо!
- Ну-ну! Ври, но не завирайся.
- Мужиков-то там нету, батя.
- Как это "нету", если миллионы...
- Разве то мужики? Слабые они по бабской части. Сунул, вынул и - готов. А тамошние бабы не изробленные, кобылицы холеные. Им этого мало. Им подавай настоящую работу, чтобы пот тек в три ручья, чтобы над ними трудились часами.
- Такие неугомонные? - спросил старик и хмыкнул.
- Хиляки...
- Бабы, что ли?
- Мужики... Чем им работать-то?
- Поди, есть чем.
- В штанах-то у них стручки высохшего гороха. У меня же... Как завидят, так начинают ссать на голяшки.
- Скажешь тоже, - отец недоверчиво качает головой.
Сыну не нравится, что отец недооценивает.
- Столичные бабы говорят: "У мужей меж ног всего лишь пипетки, а у тебя, Петруха, цельный пожарный шланг, который под давлением превращается в дубину".
- Отчего ж тамошние мужики такие слабенькие?
- Днюют и ночуют в своих конторах. Домой приезжают лишь под утро и в дупель пьяные. Тут их самих в пору... а не они кого-то... Так вот... А жены ихние ни хрена не делают. Цельными днями шастают по парикмахерским да по фитнес-барам. Скучают сильно. Кровь-то кипит... Им надо, а некому. Стручочками-то много не наработаешь. Так и живут: мужья - без удержу деньгу зашибают, а жены ту деньгу тратят и по заморским курортам разъезжают, сопровождаемые группой поддержки.
- Это ты, что ли, "группа поддержки"?
- А что, не похож? - Петруха распрямил широченные плечи, выдвинул вперед грудь и сжал руки, на которых взбугрились мышцы.
Вечером старик заметил, как Манька соседская вертится возле машины. Он хмыкнул, но ничего не сказал. Только подумал: "И она туда же".
Потом Петруха решил Маньку покатать. Уехали. А через несколько минут с лесной опушки донесся визг Маньки. Деревенские, прислушавшись, закачали головами: "Не иначе, как Маньку нашу режут". Однако ни один не сдвинулся с места.
Отец Петрухи подумал: "Нашим бабам не меньше по нраву, чем столичным. Ишь, как надрывается, бедняжка".
Петруха уехал, и деревня зажила своей обычной жизнью.
Через год, во-первых, Манька принесла богатыря, как две капли похожего на Петруху. Все подумали: "Не напрасно визжала". Во-вторых, слух прошел, что Петруха ездит по окрестным деревням и проводит "кастинг". Кинулись деревенские рыться в словарях, но даже там такого мудрёного слова нет.
Шепотом, на завалинках, передавали друг другу новости.
- Слышь, Митриевна, наш Петруха-то главным на фирме стал.
- Это так, это так, Семеновна. Сказывают, что учредил первый в столице "Дом бытовых услуг".
- А это не брешут, Митриевна, когда говорят, что рабочих Петруха из деревенских набирает?
- Это так, это так... Правда аль нет, но слышала, что отбирает лишь молодых и ядрёных мужиков... Заставляет всех раздеваться... Ходит и шшупает ихние "шишки", линейкой измеряет длину. Многих тут же отбраковывает. Говорит, что нет в них настоящей мужицкой силы.
Семеновна качает головой.
- Опять деревенских оставляют ни с чем. Столичным - жеребцов, а нам остаются изработанные одры. С этими - не шибко завизжишь.
Отец Петрухи также тяжело вздыхает, но по другому поводу. Он жалеет, что не ко времени родился. Уж с его то ялдой он бы задал пороху столичным бабам. Потому как его ялда намного круче, чем у сыночка, у Петрухи, значит. Он ходит по двору и произносит:
- Уж я-то бы поработал! Уж Москва бабская вздрогнула бы от удовольствия! Слава Богу, сынок, кажется, не подкачал и марку держит.