Моему брату было столько же лет, сколько и мне сейчас, когда он умер. Он увлекался охотой, подцепил туляремию, угасал долго и болезненно. Бредил в лихорадке, никто не мог помочь, а меня старались, тогда еще ребенка, держать подальше от кричащего в агонии брата, запертого в своей комнате, похожей на склеп. Мать говорила, что яркий свет вредит ему, шторы всегда были плотно задернуты, и в те моменты, когда никто не знал, я заходил к брату, и его бледное лицо пятном выделялось на фоне темной комнаты. Все ждали, когда он отмучается и покинет этот мир, никто не пытался действительно помочь ему, как я считал и считаю до сих пор. А однажды крики прекратились. Настало столь долгожданное затишье, и вечером брат умер. Все еще недолгое время старались держать скорбные лица, за которыми я видел откровенное облегчение.
Брата не стало, и о нем будто забыли. Все, кроме меня.
О, как мне не хватало его.
Я пытался заполнить пустоту, перенимая его привычки, манеру, увлечения, сам занимая его место. Я использовал те слова, какие были характерны для брата, ранее тихий и неуверенный, вел себя почти развязно и грубо с женщинами, стал увлекаться охотой, ранее убежденный миротворец. Так мне казалось, что брат не исчез, и он рядом со мной, что я ретранслирую миру его личность как радиовышка.
Родные злились. Но каждый раз, когда я слышал "как ты на него похож", я ликовал. Значит все идет в верном направлении. Я даже начинал думать, что обрету абсолютную гармонию или, быть может, верну его назад в мир живых, замкнув круг и подцепив туляремию. Я терял осторожность. Становился безумным в момент охоты. Друзья отказывались ходить со мной, прикрываясь лживыми причинами, но я видел их страх. И снова убеждался, что делаю все правильно.
Я слышал упреки чаще, чем похвалы. Чаще слышал "ты изменился, ты не был таким". Набирал скорость, уходя в свое осбоенное восприятие мира.
Стоял ноябрь, сезон охоты близился к концу. Я двигался один через лес, заходя все дальше. Ремингтон приятно отяжелял плечо, мой единственный и верный друг. Я уже зашел так далеко, в ту часть леса, где релаксирующие звуки природы остаются позади, где вокруг лишь тишина, которую ты сам невольно нарушаешь хрустом ветвей под ногами, где любой шорох - признак твоей собственной неосторожности. Я внимательно смотрел по сторонам, выискивая движение. Проблема в том, что зверь может заметить тебя раньше, и застынет в ожидании необходимости нападения. Или, как я считал, захочет почувствовать страх жертвы в этот момент. В этом и была моя ошибка: под ноги я смотрел реже. Шаг, громкий шорох, хруст ветвей, похожий на ломающиеся кроличьи ребра, вспышка боли в боку. Я соскользнул на дно искуственно вырытой ямы. Сверху оседали остатки служащих маскировкой листьев. Простонал, попытался пошевелиться: кол, почему-то установленный левее центра, вспорол мой бок, застрял в теле, оставив нарастающее чувство паники. Снова двигаться я боялся. Рана серьезная, чудом не задеты органы, раз я еще дышу, но кровотечение не даст мне выбраться. Или добраться до дороги. Я мог только жалобно скулить от накатывающей волной боли, и сжимал как мог ружье в руках. Что делать? На запах крови придет зверь, готовый отрывать от меня, еще живого, но беспомощного, куски свежего мяса. Но я буду драться до последнего. Левая рука почти не слушалась, онемела. Я использовал ее для упора, держа палец правой на спусковом крючке. Я так просто не..
Темнота отступила.
Отступила и сменилась сумерками. Я с трудом разлепил глаза. Низкий потолок, сквозь хилое покрытие проглядывает наружность, но время суток не определеить, хоть я и склонялся к вечеру. Сил не было, голова кружилась даже в лежачем положении. Я пошевелился, и бок тут же пронзила боль. Простонал, тут же понимая, что успокаивающего веса Ремингтона не чувствовал. Что, черт возьми?.. Прилив бессознательности снова смыл все мысли.
Я очнулся во второй раз уже засветло. Слабость и тошнота накатили при попытке двинуться, но нужда заставляла меня шевелиться. Ощупал правой рукой бок: грубая повязка, не бинт, серые обрывки ткани в мелкий старомодный рубец. Обстановка комнаты лаконичная: кроме узкой кровати - ничего. Хотелось до одури пить. Когда я попытался встать, звякнула цепь на моей лодыжке. Крепление неаккуратное, но выглядящее крепким: жесткий обод окольцовывал ногу, темные со следами ржавчины звенья спускались ниже, теряясь из поля моего зрения. Я попытался крикнуть. Хрип, едва слышный, осел в комнате, будто та просто поглощала и звук, и свет. Упал обратно, понимая, что потратил все свои силы на эти бессмысленные движения.
На следующее мое пробуждение обнаружил у кровати в зоне доступности обгоревшую кастрюлю, очевидно, должную заменить ночной горшок, и кружку с водой. У кружки была отколота ручка, некогда белая керамика желтела разводами, но я дошел до той степени, когда беспокоиться о гигиене не приходилось. Вода имела странный привкус. Не химический, нет, то ли природный манеральный источник, то ли отравлена, думал я, глядя на дно уже пустой посудины. Слабость не покидала меня и вновь тянула принять горизонтальное положение. Мелькнула мысль, что искать меня если и кинутся, то не скоро. И безуспешно. Я не сообщал никому куда и когда ухожу, брал ружье и все. Потом отвозил родителям охотничий улов, радуясь их мрачным лицам. Занятно, что я ударялся в воспоминания, а не пытался анализировать происходящее сейчас. Может быть это защитная реакция.
Шла бог знает какая по счету ночь, когда я проснулся от прикосновения. Кто-то приподнял меня в сидячее положение, придерживал, с поразительной ловкостью разматывая повязку. Тряпка пропитаась кровью и липла к коже, а человек, которого я пытался разглядеть сквозь пелену сна и накатившей вновь боли, грубо отдирал ткань, после принимаясь чем-то, пахнущим резко и с травяными нотами, промакать рану. Я успел понять, что это был похожего на меня роста и комплекции человек так же мужского пола с отросшими и лежащими сами по себе, беспорядочно, волосами. Мой взгляд не пересекся с его ни разу. Он занимался своим делом привычно, с легковесной сосредоточенностью, какую я обычно видел на лице брата, когда тот освежевывал тушу, если по какой-то причине не делал это в лесу. Обработав, наложил свежую повязку уже из другой, более темной, возможно, вовсе цветной ткани. Не смотря на меня, вышел из комнаты, прихватив старые тряпки и странно пахнущий настой, оставляя меня наедине с ноющей болью и домыслами. Незнакомец пытается меня вылечить. Это хорошо. Но остальное не понятно. Зачем ему это? Его ли рук дело - яма? Я, уже погружаясь в сон, вспоминал разные истории об отшельниках, живущих в лесах, но закономерности не находил.
Я вновь проваливался в сон, похожий на калейдоскоп, рассматриваемый в полной темноте. Перемешанные обравки воспоминаний, того, что могло произойти, будто варианты моих жизней. Реальность мешалась с видениями, и каждый раз, пробуждаясь, я не был уверен, что бодроствую. Рана, вероятно, заживала, я то и дело чувствовал этот специфичный запах мази. Меня кормили, но крайне умеренно, что мешало набирать силы. Была ли та какофония, в которую я погрузился, побочным эффектом, оставалось на уровне домысла.
Но в очередной раз я вернулся в сознание резко, тревожно, и когда сел резко, хотя мне лишь так казалось, человек, тот самый, сидел напротив на краю моей кровати и пристально не моргая смотрел на меня. В полумраке глаза влажно блестели, я не мог понять ничего по его выражению, которое практически никогда, как я успел заметить, не менялось. Нет, мне не казалось, что он вот-вот заговорит. Он не был немым, но человком, который уделяет словам минимальное значение, человеком несоциальным, живущим собственными идеями и принципами. Заговорить первым я боялся, как будто на речь наложено негласное табу. Сидел и смотрел так же не моргая, но то и дело водя взглядом по сторонам, нервный и неуверенный из-за этой неопределенности. Паузу он разбил первым. Подтянулся ко мне, глаза вдруг замерцали ярче, прижал к кровати, накрывая собой. Я воспринимал происходящее, осознавал уже постфактум, не имел представления, что делать. Может быть обострился инстинкт самосохранения или видоизменился, теперь готовый считать за удачу любое событие, какое меня не убьет. Я не мог сопротивляться или не хотел, отказываясь принимать то, что должно произойти. Влажное касание губ этого человека, на которое я почему-то отвечал, разшышляявяло, отчего же всё происходит именно так, что им движет и к чему приведет. Но я будто разучился говорить за это бессчетное время, превратился в органы восприятия. И сейчас впитывал с готовностью нечто новое. Руки сперва изучающе, потом напористо скользили по моему телу. Я чувствовал странное спокойствие от этой близости. Даже когда его пальцы блуждали вокруг ануса, я не оказывал сопротивления. И дело не в слабости тела. Бассловесное тактильное общение создавало связь. Мне не хватало ее. Не хватало с момента смерти брата, и только теперь в этом доме одному богу известно где с человеком, чьего имени я не знал, я понимал, насколько был одинок все это время. Тихий стон нарушил тишину, и человек, будто получив официальное разрешение, перешел к более активным действиям. Я думаю, в его лекарствах было нечто, что снимало или притупляло любую боль, как будто на это и был рассчет. Когда он вошел в меня, абсолютно девственного в этом понимании, я только задышал часто и тяжело, переполняемый забытыми и отчасти незнакомыми чувствами. Он двигался размеренно, держа мои ноги на своих бедрах, а я виел, как мир рассыпается цветными пятнами. Из всех звуков он расщедрился только на глухой короткий стон в самом конце, когда я уже изнемогал от удовольствия то ли в самом деле физического, то ли столь ярко воплотившегося душевно. Так же молча он ушел, оставив меня с еще большим количеством вопросов. Но теперь я понимал, что вовсе не спешу покинуть этот странный дом.
Но наутро (а утром я все еще считал каждый отрезок времени после своего пробуждения) на меня нахлынула волна страха. Что, если ему нужно именно мое нежелание быть здесь, моя немая паника, что, если принятие приеведет к последствиям необратимым? Например.. к смерти.
Я с нарастающим ужасом ждал его визита, то и дело проваливаясь в подобие сна, где как проклятие Морфей демонстрировал мне самые отвратительные картины развития действительности, и пробуждаясь не сразу мог понять, что это было лишь воображение. Моё лицо красноречиво выражало тревогу, потому что когда он, наконец, вошел, то задержал на мне изучащий внимательный взгляд, как врач смотрит на пациента, оценивая его состояние. Чем больше пытался я выглядеть непримечательно, тем более это бросалось в глаза, как то кровавое пятно, что не могла оттереть с ключа жена Синей Бороды. Но все шло как обычно. Он проверил рану, вновь напомил меня лекарством, и на этот раз я спал без сновидений.
Я вяз во времени как в болоте, уходя всё глубже.
Бодроствование сменялось более затяжными периодами сна. Рана заживала, судя по ощущениям, но начинало закрадываться подозрение, что помимио прочего загадочные лекарства не дают мне восстанавливать силы. Я по-прежнему чувствовал себя вялым, едва способным на физическое усилие. И если так, то зачем?
В эти дни я много думал. Миг страха прошел, разюился об отсутствие возможностей. Я пытался понять цели и мотивации, с каждым циклом только убеждаясь, что не могу найти рационального объяснения. Его попросту нет. Оставалась нереализованная идея заговорить со своим врачевателем. Но я боялся.
Он словно почувствовал мои намерения. Придя в очередной раз снова смерил взглядом, забрался на кровать, сел сверху, прижимая мне горло рукой. Дышать я мог, но поверхностно.Уставился на него испуганно, но даже не допустил мысли о собственной попытке контроля событий.
- Никаких вопросов.
Его голос звучал негромко и глубоко, отражая все происходящее в моей душе сейчас. Он сдавил глотку сильнее, ставя жирную точку. Я захрипел, попытался кивать. Иначе исход ясен. Никаких вопросов. Странно, но отчего-то умирать я боялся. Он кивнул, поднялся на колени, оказываясь пахом у моего лица. Развязал ширинку штанов, удивительно, но он всегда выглядел чистым. Не ухоженным, но не таким, как описывали порой не следящих за собой психопатов. Ткнул членом мне в губы, заставляя открыть рот. Но даже здесь я не имел возможности руководить происходящим. Он двигал бедрами, практически насилуя, я лишь всхлипывал, истекая слюной и его смазкой, а вскоре и спермой. Но он не был зол на меня. А я трактовал его грубоватый характер как восстановление доверия и снова мог спать спокойно.
А время шло дальше.
Рана давно зажила, но я продолжал пить обессиливающие зелья, предавался этой странной близости, уже теряя окончатеьно понимание минут, ценностей, значение себя самого.
Когда однажды он коротко спросил, как меня зовут, я ответил, что не знаю. Тот, кем был я, умер давно, той холодной осенью в волчьей яме, я воображал, как тело нашли, изуродованное, объеденное животными, в моей одежде, и узнать смогли только по личным вещам. А может быть я видел это в самом деле, когда мой человек водил меня гулять, тогда уже выпал снег тонким слоем, но я действительно мог видеть на дне ямы это тело будто себя самого. Кто это был в самом деле, меня не интересовало. Ведь если так, меня не станут искать. Меня того, безымянного, в неизвестном доме у полного загадки человека. Умер мой брат на охоте, я последовал его примеру. Яблоко от яблони, скажет мать и продолжит жить дальше.
Он потянул меня за рукав, уводя от ямы с моим телом на дне, уводя прочь в закрытый ото всех его индивидуальный мир.