Аннотация: Дома немедленно гасил два стакана, делал раздвигающий Мироздание выдох и садился за инструмент...
Одаренность.
(написал Аврич, пребывая по случаю в роли писателя Грина)
Скерцев был человеком высоким по росту, хотя сделался ранимым и молчаливым, незаметным в толпе.
Ходил в пальто и шляпе, но сутулился шеей, плечми, тазом и смотрел, прищуриваясь, как-то сразу сквозь людей. Любил посидеть в одиночестве в глубине унылой кафушки возле окна, где много курил и размышлял о различных страстях человеческих: особенно ему нравились проходящие мимо случайные хорошенькие и стройные женщины. Он даже никогда не знакомился с ними, но мог подробнейше вспомнить из своей обширной коллекции аурелиана какой-нибудь жест, походку, одежду, улыбку в зеркальце ридикюля, рыжий завиток, выбившийся на солнце из-под шляпки, и даже особенный стук каблучков: полетный утренний или прогулочный вечерний. Они, эти очаровательные, незабвенные неожиданности, за ним никогда в ответ не наблюдали; видимо, просто не ощущая на себе его изысканную наблюдательность и пропуская мимо своей мнимой проницательности.
Работал Скерцев грузчиком в порту: вот уж как с ним случилось после того, как был пойман вхват всей пятерней виртуоза-пианиста острейший японский шеф-нож ревнивого идиота, успевшего повертеть им, нервно выдергивая, до сногсшибательного короткого удара в висок.
И далее это нередко из него выходило так, что, соскучившись городским архитектурным и собственным душевным обыкновением он дико, истошно и откровенно демонически запивал: нет, он не валялся в слюне и пыли среди улицы и не засыпал, неестественно запрокинувшись головой, на лавочке в парке; он ночным трамваем с колокольчиком и цветными фонариками отправлялся за каждым порциальным сегментом алкоголя, звенящего в бордовых, не внимающих ничему глазах, и возвращался, мрачно и немного свински улыбаясь, притом мысленно гарцуя на пятиметровом чугунном коне работы Микельанжело.
Дома немедленно гасил два стакана, делал раздвигающий Мироздание выдох и садился за инструмент...
Так или около того проходило обычно две недели: инструмент заметно осточертевал, хотелось других звуков: трубы или виолончели, но - не умел совсем; на обоях, на всевозможных обрывках, на светлом паркете комнаты возникали очередные отрывки невесть как точных описаний прогулок в туманах придуманно пустующей Венеции, да опять - письма несуществующей актрисе-француженке, легко укатившей от него в Америку; часто проявлялись следы портретной манеры импрессионистов в неразборчивых легких эскизах: фрагменты удивленных, кокетничающих лиц, протянутой к нему тонкой женской руки, иногда с сигаретой в длинном изящном мундштуке...
Вобщем, Скерцев - проникнув через это смутное, беспамятно далеко увлекающее время - спокойно, бумерангом с других небес, возвращался в порт, зная, что там ничего без него не произошло, отнюдь не изменилось: как грузчик он был безупречен, не ленив, мог работать и две смены. Это увлекало его отсутствием мысли и впечатлений: так хотелось.
Иногда такая угарная пьяная отвлеченность заканчивалась обретением в довольно низком голосе свойств баса, густого, как смола и звонкого, как блеск купола в солнечный день.
Скерцев на этот небольшой период пел в легкой душе с артистической улыбкой в вокально-хоровом уличном ансамбле на Сербской площади: коллектив был количественно зависимым от повторяющихся состояний участников, хотя репертуар был шлягерным и запоминался легко по радио, и притом даже в тех, часто неподвижных уму состояниях...