Чикризов Виталий : другие произведения.

Лилия в янтаре 0 - iii

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    наверное, сразу стоит сказать, что может сложиться впечатление, будто это всё - про попаданство а гг - попаданец. но нет, это не про попаданство. и ещё: тут довольно много реальных людей и событий, раз; и два: я старался минимизировать рояли, а потому нон-стоп мочилова и экшена как-то не вышло.

  ЛИЛИЯ В ЯНТАРЕ.
  
  - -.
  
  [27 Октября, 2019; 03:40]
  
  ─ Смерть - достаточно большая неприятность.
   -- Ва-банк 2, или Ответный удар.
  
  
  
  
  
  Погода за окном была хуже некуда: ветер гудел, завывал и швырялся в стекло холодными струями, обещая всякие ужасы запоздалым путникам и метеочувствительным страдальцам. В такую погоду легко спится лишь детям, алкоголикам, и влюблённым. Остальные же то и дело тревожно поднимаются к поверхности штормовой реальности даже из океанских глубин сна. Инстинкты, древние инстинкты обитателей пещер не дают нам расслабиться в такую ночь. Запертые входные двери (наружняя стальная, внутренняя деревянная), домофон в подъезде, двойной стеклопакет, пятый этаж - никакие технические ухищрения и никакая логика не в силах заглушить голоса бесчисленных поколений перепуганных предков, записанного в нитях ДНК. Плохая ночь. Страшная. Не для людей такая пора. И погода не для людей. И осень. Я вам честно скажу: осень, кроме сентября, вообще дерьмовое время, что бы там классик не говорил. Подумаешь, листья разноцветные. Листья - это не надолго. Лягут на землю и обернутся бурой, дурно пахнущей гнилью. Вот вам и всё очей очарованье. А дожди? А слякоть? А вечная, непролазная грязь везде? А вездесущая, если не сказать это слово с двумя "с", сырость? А промозглый холод? А становящиеся всё короче дни? Нет, никакой благости в этой поре нету. И ведь безнадёжно: зима на носу. Впереди всё хуже и хуже. Гололёд. Тяжёлый, серый (а местами и жёлтый, обоссаный) снег. Сопли. Про короткие дни говорил? Будут ещё короче. Четыре часа вечера - и ночь. А ведь всего несколько месяцев назад было четыре пополудни. Промозгло. Тепла и солнца долго не будет. Тоска. Тем более это была моя последняя осень. Кто-то ещё порадуется и первому, и последнему снегу, будет отдирать примёрзшие дворники, будет принимать "с морозца", будет сверлить лунки во льду; где-то звякнет хрусталём новогоднее шампанское, блаженно хрустнет солёный огурчик в "оливье" утречком первого; будет у кого-то двадцать третье, с которым непонятно, что делать: то ли пить, то ли нет; восьмого марта кто-то, подарком жене, поволочёт на мусорку трупик несчастной, роняющей пожухлые и беззащитные иголки ёлочки (той самой маленькой, которой холодно зимой)... но всё это больше не про меня.
  
  Что ж там так завывает-то...
  
  Cегодня со мной был Басов. Ну, как со мной... Спал он просто. Просто спал, сволочь, в "свинарнике". Подальше от аппаратной. Ну и, как следствие, от меня, поскольку сканерная была как раз между аппаратной и "свинарником". Спать ему здесь негде, да и неумолчный треск обмоток градиентных усилителей из аппаратной не способствует здоровому сну. Звукоизоляция у нас та ещё. А через катушки идёт 400 ампер и, в общей сложности, почти два киловольта. Защёлкаешь тут. Я бы тоже предпочёл спать в другом месте, поскольку если от треска беруши ещё спасают, то от чавкания криокулера под ухом - нет. Предпочёл бы, но увы.
  
  Но Басов всё равно сука. Лучше бы Лила сегодня дежурила. С ней не так страшно. Она успокаивает своими байками. Увереннее с нею как-то.
  
  Хотелось встать и включить свет. Может, хоть немного отпустит страх. Пусть это самообман, пусть. Но хоть чуть-чуть.
  
  Темно в лаборатории, конечно, не было. Тут никогда не бывает совсем темно. Мишаня с Толиком, создавая монструозного голема из ещё живого Сименса Эспри и сдохшего Хитачи, заполнили почти всё внутреннее пространство сканерной огромным количеством дополнительных блоков, перемигивающихся яркими огоньками всех цветов, создавая в помещении непередаваемую атмосферу праздника. Особенно при выключенном свете и налитых бокалах. Особенно, если на огоньки, бокалы, и обильные предварительные комплименты залетали легкокрылые и улыбчивые бабочки. Например из бухгалтерии. Но сейчас мне такое освещение праздничным не казалось. Наоборот. И приглушённый свет настольной лампы, стоящей на полу между кабелями и трубками водяного охлаждения, тянущимся к импульсным преобразователям, навевал ещё большую тоску. Преобразователи, кстати, были барахло и постоянно горели. Ремонтопригодность - почти нулевая а геморроя полная ж. 177, по моему, транзисторов. Одно слово - Сименс. Но они были родными к нашему Эспри и заменить их было нечем. Мишаня с Толиком и так сотворили невозможное, ибо поженить Сименс с Хитачи, да так, чтобы они дали потомство, это как скрестить белую акулу и чёрного аквалангиста. Примерно столько же общего. А скрещивать пришлось, поскольку мощности 1.5 тесла, что штатно выдавал Эспри, для наших целей совершенно недостаточно. Хитачи давал три, но, во-первых, Хитачи к нам попал уже хладным трупом. Бесплатным, но трупом. Во-вторых, и 3 тесла нам тоже мало. Надо как минимум 5. Лучше 7. Но таких монстров у нас в стране нет. Для медицинских целей, особенно частной медицины, томографа с полем 1.5 тесла - за глаза. А вот для исследовательских целей да, надо больше, но только вот прибылей от этого не будет, соответственно и финансирования - фиг вам. То, что нам, наворотив шесть дополнительных градиентных обмоток, собранных с миру по проволочке, удалось сфокусировать поле высокого напряжения и буквально включать-выключать любые участки мозга размером 10 на 10 микрон, что в будущем может принести не просто высокие, а баснословно высокие прибыли, потенциальных инвесторов не интересовало. Не верили наши потенциальные инвесторы в силы добра и разума. И в науку не верили. И бабло за бабло хотели конкретно и в конкретные сроки. А у нас мыши ещё дохли....
  
  
  Сама по себе идея транскраниальной магнитной стимуляции древняя, как сам магнит. И даже обратить магнитную томографию вспять и использовать магнитное поле высокого напряжения терапевтически - тоже не ново под луной. Но тут возникает почти та же закавыка, что и с самой томографией. Протоны в магнитном поле дрожат, как стрелки компаса, частота колебаний различна для разных атомов, и если облучить протоны радиоволной соответствующей частоты, то возникнет резонанс, а потом протон вернётся к равновесному состоянию, при этом тоже излучив радиоволну. И, уловив этот сигнал, можно построить трёхмерную картинку распределения водорода в теле человека. Вот только атомов водорода в человеке где-то 10 в 27-й степени, и в магнитном поле все они превращаются в радиопередатчики. Представьте себе, что у каждого человека на земле, включая новорожденных в Конго, есть миллиард радиопередатчиков, и мощных таких, способных добить до любой точки на планете, и вдруг все они включаются разом и на полную мощь. На одной волне. И передающие одно сообщение. А вам, конечно, совсем не интересны новорожденные в Конго. Вы хотите слышать только вашу Оленьку (Леночку или Юленьку) из Саратова. Как же вам выщемить именно её сигнал среди миллиардов точно таких же, идущих отовсюду? То-то. А нам как увидеть, где и что мы делаем с магнитным полем, облучая мозг радиочастотами? Теоретически, мы с Мишаней эту проблему решили. А практически... Слить уже наработанное за бугор и получить неплохие спасибки конечно можно, но если слить на этом этапе, то всё. Прости-прощай. И авторство, и патенты, и, следовательно, все последующие сливки, уйдут благодетелям. А может даже и нобелевка. А что? Лотербур и Мэнсфил получили нобелевку как раз за решение сходной проблемы, только точно с обратным знаком. За найденный способ локализовать радиоволны, испускаемые протонами тела в ответ на резонансные импульсы. Статей мы с Мишаней уже, конечно, накропали. Термин придумали. Да и книжечка, кому интересно, "Стереотактическая магнитургия", в издательстве "Наука" тиражом 1000 экземпляров вышла. Но чтобы надёжно застолбить участок этого ещё недостаточно. Получит какой-нибудь ушлый индус в Нью- Йоркском Коламбия Юнивёрсити грант тыщ в триста под это дело, и мы из головы поезда, из локомотива, так сказать, враз переместимся на далеко отставшую от этого праздника жизни дрезину. Одной теории мало. Желающих раскрыть рот на этот каравай найдётся - не сосчитать. Потенциально - новое направление в медицине и, значит, не просто абстрактная известность, но и миллионы денежных знаков. Причём ладно бы для таких же лабораторных очкариков, как и мы: эти, в принципе, безобидны. Всё гораздо хуже. Такие деньги для корпораций - или такие же потери - это уже серьёзно. Схарчат. В лучшем и самом гуманном исходе - призовут под свои знамёна армию патентных адвокатов верхом на слепых бронебойных носорогах, и затопчут. Нет. Тянуть это дело надо до конкретных, практических результатов. Статистически достоверных. Повторенных. Закреплённых. Трижды, десятижды задокументированных. Безупречных со всех сторон. Только тогда... Впрочем, тянуть этот груз Мишане теперь без меня. Не дожил я ни до нобелевки, ни до просто.. да ни до чего. И это уже не в будущем: "не доживу". Со мной уже ясно: не дожил. В прошедшем.
  
  Словно в подтверждение этой мысли в живот словно пнули. От внезапного удара боли меня скрючило в апертуре томографа и я ударился головой о серый пластик. Голове не больно. Фиг с ней. Хоть как-то бы забыться, избавиться от этого страха, заснуть... Как тут заснёшь? Умираю. Не до сна.
  
  Последние несколько ночей со мной оставались дежурить. Вроде и поддержка, конечно... Если не понимать, что дежурят мои друзья в ожидании начала моей агонии. Ждут. Готовятся. Поди разбери, где тут дружеское участие, а где профессиональный интерес. Эксперимент, мать его.
  
  Мишаня остался в первую ночь. Тогда я ему был благодарен. А сейчас вот думаю: случайно ли? Или здраво рассудил, что в первое "дежурство" больше шансов, что я не загнусь и не надо будет суетиться? Но морально поддержал, это да. Логикой задавил... Только с Лилой всё равно было легче. Лила не разбиралась в нейрофизиологии. Ладно, что она понятия не имела о частоте Лармора и чему она равна для атома водорода в поле напряжённостью 1 тесла. Анджело Моссо тоже об этом и слыхом не слыхивал, так же, как и о том, что такое спин и каков он у протона, однако ж ещё в 19-м веке придумал, как неинвазивно измерять кровоток мозга в зависимости от эмоций и интенсивной мыслительной деятельности. Нет. Лила не отличила бы дендрита от аксона, затруднилась бы насчёт Шванновских клеток, и не сказала бы, где искать перехваты Ранвье. Не интересовала её так же разница скорости передачи импульса по миелиновым и безмиелиновым волокнам. И о том, что мембраны бывают не только телефонные, но и пре- и постсинаптические она тоже не догадывалась. Ей это было не нужно. Лила была сказочницей, и сказки её были волшебными.
  
  Мишаня-то, скорее всего, таки свою нобелевку получит. Без меня. Моя же фамилия будет в аккуратной рамочке посмертной публикации. Сразу под евоной. И будет Мишаня живым светилом науки. А я - покойным. Даже не успевшим завершить начатое.
  
  Как плохо мне, люди, как плохо...
  
  Надо задёрнуть шторы поплотнее... или не надо? Может, лучше видеть хоть такое небо? Впрочем, какое там небо - хмарь одна. Чёрная, беспросветная хмарь. Да и встать я не мог. Слабость накатывала асфальтоукладчиком и боль усиливалась от малейшего движения. Тонкое одеяло пропиталось потом и мне было холодно, хотя в комнате было градусов 25. Всё равно меня потряхивало и я свернулся в позу эмбриона. "Таким меня и увидит" - мелькнуло в голове. Стало обидно. Я тихонько заплакал, кинув взгляд на электронные часы. Зелёные цифры показывали без двадцати четыре. Какие будут последние, что я увижу? Будет ли без десяти?
  
  Боль рванула кислотной гранатой и мой плач перешёл в тихий вой. То ли мне показалось, то ли со стены на меня глянул кто-то. В комнате ещё больше потемнело. Меня накрыло паникой и я судорожно нашарил пульт, пытаясь ватными, холодеющими пальцами вдавить кнопку. Вроде попал. Надавил, или нет? Не знаю, не знаю! Басов, Басов, сука, где ты там? Узкий стол подо мной дрогнул, заталкивая меня глубже в зев Сименса. Как же мне страшно, Господи... Дверь стала открываться, но почему-то так и не открылась. Жена? Я ждал и ждал, но никто не входил. Неужели там никого? Почему, почему я один? Один сейчас, когда мне так нужен кто-то... Кто-то, кто заберёт от меня этот первобытный, смертный ужас, защитит от неотвратимого. Мама, мамочка, как долго я не вспоминал о тебе... Твой сын умирает, мама. Но ты уже перешла эту грань. Ты уже не поможешь, и, значит, никто не поможет. Нет защиты. Нет спасенья. Нет надежды. Тебе тоже было так же страшно, как мне? Ну, хоть печку затопила, хоть теплее стало. Марина села на кровать и положила мне прохладную руку на лоб.
  
  - Ну вот, сказала она. - Тебе уже лучше. А завтра Сашка приезжает.
  
  - Да ну его, давай лучше в Адлер махнём!
  
  Перед глазами проплыла карта с синим пятном Чёрного моря. Карта, разумеется, бумажная, но облака над нею самые настоящие, ярко-белые, пушистые, хоть и маленькие. На северном берегу моря и в районе Азова всё солнечно и люди в купальниках и плавках пьют лимонад радуются жизни, а вот берег турецкий тёмен, неуютен и покрыт мутью, с запахом прогорклого кефира. Там тяжело и маятно. Там плохо. Туда не хочется.
  
  - Ты авантюрист! - Маришка целует меня. Мне нравится быть авантюристом и я обнимаю её, укладывая поближе к себе, хотя мы летим вдвоём под парапланом и он мягко накрывает нас. Под одеялом я по секрету показываю ей новую машинку, которую мне подарил отец: чёрный грузовик-газик. Жена радуется вместе со мной и трогает ребристое колёсико. На летней кухне бабушка делает блины, а чтобы они получились идеально круглыми, она раскручивает их в плетёной корзине. Мишка сидит у меня на животе и ест вишнёвое варенье, от чего оно затекает мне в пупок и жжётся. Он тяжёлый, и мне трудно дышать, но брату это безразлично, а я никак не могу его скинуть, а мама гладит его школьные штаны и напевает "а я по шпалам, опять по шпалам бреду-у-у-у... да-амой по привычке". Песня пахнет новым годом, смехом, гостями, и салатом "оливье". Все папины друзья, дядьки в брюкак и пиджаках, улыбчиво выдыхающие коньяк, все они, почему-то, кажутся мне совсем пацанами. Им ведь где-то лет по тридцать пять сейчас... Мы с Аделькой залезли под стол и щекочем им ноги. Некоторые ноги взвизгивают женскими голосами и забавно дёргаются. Нам с Аделькой весело. Хороший Новый Год. Наверное, самый лучший в моей жизни. Под ковром кто-то скребётся. Мыши, понятно. Те самые, что уже прогрызли у меня в животе дырку, через которую видно, как человечки, маленькие с такого расстояния, укладывают руду в вагонетки, и паровозик уходит куда-то внутрь пещеры. Там, глубоко-глубоко, в чёрной дыре живёт боль. Я знаю, потому, что как только паровозик изчез, оттуда выплыло целое облако боли, грязной и тяжёлой, как сырая картошка. Я заглянул внутрь, вослед паровозику, человечки махали мне руками, но там было очень темно, и я ничего не увидел.
  
  [27 Октября, 2019; 04:12:33:01]
  
  
  
  
  
  
  i.
  [Год 1263. Август, 8. Вечер]
  
  
  
  Винска принялась тихонько хихикать.
  - Вотъ кто! Если онъ далъ тебе сапоги, то это все равно, что у тебя ихъ нЪть!
  - Какъ, нЪтъ?
  - Такъ и нЪтъ! Ты завтра проснешься, а они исчезли.
   -- Петр Бернгардович Струве. Русская мысль.
  
  ─ Дело, конечно, хозяйское, но если он займётся тобой специально, то в следующий раз ты проснёшься в таком месте, что сегодняшняя ночь покажется тебе райской.
   -- А. Бедрянец. Ангел-насмешник.
  
  
  
  
  - Он очнулся! Ружеро очнулся! - тонкий визг ударил по ушам. Потом дробный топот наверняка детских ног и опять визг, уже удаляющийся.
  
  Правой рукой я ещё шарил в поисках вдруг исчезнувшего пульта, а мозг уже отметил внезапную перемену декораций. Нет близкого пластикового свода над головой, нет отблеска разноцветных огней на стенах, ничего не шумит и не щёлкает привычно. Молчит криокулер. Нет запаха проводки, удивительно смешанного с запахом морских свинок и невыветриваемого парфюма Лилы. Мозг отметил всё это, но ещё не осознал. Разум ещё умирал и был пока занят этим важным делом, не отвлекаясь на мелочи. Страх душил меня. Сердце колотилось. Хотелось в туалет. Пальцы всё никак не находили этот чёртов пульт и я двинул левой рукой, тут же чуть не взвыв от боли. Этого вот только что, буквально секунды назад, не было. Я имею ввиду боли в руке. В животе да, в спине от метастазов да, а в руке нет. Да и вообще, ощущения тела были совершенно другие. Это трудно объяснить, но, оказывается, к своему телу за годы жизни как-то привыкаешь, как к растоптаным ботинкам, и любое микроскопическое изменение, например размера, чувствуется сразу. Так и тут. У меня были другие ощущения, и это изменение было совсем не микроскопическим. Нельзя сказать, что намного лучше. Скорее, было плохо по-другому, не так, как до того как. В голове глухо звенело, как бы странно это ни звучало, и было такое ощущение, что закипающий жидкий мозг перекатывался, плескал и шёл обжигающими волнами при малейшем движении. Шевелить головой было страшно. Но это было не всё. Ещё было больно дышать. Причём я был не уверен, что мои ощущения будто при каждом вдохе в плевру впиваются острые обломки рёбер, вот-вот готовые прорвать лёгкие, были ощущениями неверными. Пусть я и не травматолог, но диагноз ясен: рёбра у меня наверняка сломаны. Характерно, на фоне распирания, дёргает левое плечо. Малейшая попытка движения даже пальцами всё это только усугубляет и раздувает боль до шеи и левого уха. Рентгена не надо: плечо тоже сломано. Наконец, вся левая сторона, включая лицо, горела, словно на мне разожгли костёр. Боль я перетерплю, фиг с ним, мне интересно какой степени ожоги? Какая площадь?
  Вобщем, не надо быть врачом, чтобы сказать: в таком состоянии человек должен находиться в больнице, а то и в абактериальном изоляторе, грудная клетка зафиксирована, больная рука в аппарате Илизарова, в здоровой - капельницы с гемодезом, плазмой, и цефотаксимом, ожоги обработаны противоожоговой мазью и закрыты повязкой с диоксидином; возможно, проведена трансплантация кератоцитов и культуры аллофибробластов, сам больной - на чистой кровати, желательно "Клинитрон", с белой простынёй, рядом попискивает монитор.
  
  Мне было жёстко, едко пахло чем-то медицинским, но непривычным, и, неуместно, мочой. Да ещё, почему-то, навозом, хоть и не сильно. Грудь сдавливала тугая повязка и такая же тугая повязка фиксировала левую руку. Никакого монитора слышно не было.
  
  Где я?
  
  Я осторожно открыл глаза... Глаз. Правый. Левый не открывался.. Маленькая, темная комнатушка. Голые, беленые стены, насколько можно разобрать в полутьме. Потолок не выше метров двух, как бы не ниже, деревянный, с опорными балками, как дистрофичными ребрами наружу. Кровать, вернее, жесткая лежанка с низким изголовьем, у одной стены, еще одна такая же - у противоположной. Там же - большой сундук. Табуретка. Всё.
  
  Убогонько. Многое могу понять, даже отсутствие компа на... кстати да, даже отсутствие стола могу понять. Даже отсутствие кроватей. Хрен с ними. Но чтобы выключателей и розеток на стенах не было?
  
  Со стороны головы - темный проём окна.
  
  Никого.
  
  Впрочем, где-то, сквозь мутный туман, заставляя резонировать Царь-колокол в моей голове, кто-то продолжал вопить человеческим голосом:
  
  - Мама, мама! Ружеро очнулся!
  
  Из всего этого я понял только "мама". Мне, конечно, никто не обещал, что я по-прежнему останусь русским, хотя на самом деле я украинец с примесью осетин, а дед по отцовской линии был немец, но как-то я даже и не подумал, что, в сравнении с прочими народами, нас не так уж много. Тем более если брать с начала времён. А, стало быть, шансов влететь в умирающего русака, или любого другого славянина, чтобы хоть язык как-то понимать, изначально было с гулькин нос. В общем, по наивности мне и в голову не приходило, что могу и в Китае оказаться. И вот на тебе. Вроде по звучанию на итальянский похоже. Против китайцев я ничего не имею, особенно если оказаться в теле императора, а не крестьянина, но язык я вряд ли осилю.
  
  Со стороны ног - полуоткрытая дверь, через которую и проникал неяркий свет. Оттуда же продолжали доноситься голоса: возбужденный девчачий голосок' и недовольное ворчание пожилой женщины:
  
  - Очнулся бездельник' вот ведь какое счастье, что этот дармоед не отдал свою никчемную душу Богу... Видно, и даже Создателю, святый Иисус, она не нужна...
  
  Иезус тоже понятно. Значит Италия или Испания. Надеюсь, уже цивилизованные времена, а то как бы на инквизицию не нарваться. Тут явно не современность.
  
  Дабы осмотреть себя, я правой рукой откинул тряпку, наверняка считавшуюся одеялом, и невольно присвистнул: тельце принадлежало пацану лет десяти-одиннадцати. Потом присвистнул опять, но уже от запоздалого ужаса, что вариант с умирающей старушкой или, скажем, роженицей с родильной горячкой тоже был более чем вероятен. Решив даже не пытаться представить себя рожающим, я продолжил осмотр. Пацан явно не от чумы - тьфу-тьфу-тьфу! - загнулся. Покалечился чем-то. Голова, грудная клетка, и левая рука обильно перевязаны и вот они-то и пахнут этим едким чем-то. Мазями какими-то. Левой стороне не повезло тотально. Даже глаз левый не видит. Как-бы одноглазым не остаться. А, впрочем, все равно лучше, чем рак поджелудочной. Только бы выжить. Накрывшись, я откинулся на маленькую, жёсткую подушку... Опилки они, что-ли, сюда напихали?
  
  Слабость была жуткая и в сон тянуло, но спать было нельзя. Лила предупреждала.
  
  Девчушка, действительно на вид лет семи, прибежала обратно. За нею вошла полная тётка и тоже направилась ко мне. Я покосился на них здоровым глазом, но сказать ничего не рискнул. Одеты не по современному... Нет уж. Нечего тут русским языком светить. Хрен его знает, действительно. Eщё решат, что бес вселился, да и стуканут куда надо. На фиг, на фиг такое счастье. Пусть лучше думают, что у меня память отшибло. Тем более, что по факту так оно и есть - ничего я из жизни несчастного пацанёнка помнить не могу. Помер он, а я даже имени его не знаю.
  
  - Дай-кось гляну, - проворчала тётка, наклоняясь ко мне. - И вправду очухался. Ишь, как глазом зыркает. Голова-то небось, болит-то, а? Ну? Чего молчишь? Чего молчишь, говорю? Или онемел что-ль?
  
  - Ружеро, не молчи! Не молчи, Ружеро, ну! - девочка зачем-то потеребила правую руку. Явно меня о чём-то спрашивают... хотя, что тут гадать - о чём ещё можно спрашивать больного? - и беспокоятся, что я не отвечаю. Ну, извините! Не выйдет у нас сегодня беседы. Звёзды не сложились. Но как-то реагировать надо, а то малая руку оторвёт. И я, в надежде, что для раненого сойдёт, изобразил невнятное мычание, по моим представлениям должное быть универсальным даже на суахили.
  
  - Бьянка, не тряси его, вишь больно ему. Речь ему, видать, отшибло. Как бы память не потерял. Да и то - чудо, что жив остался. Синьор дель Гарбо [1], чудесник божий, а не врач, во всей Тоскане лучше не найти, и тот сказал, что отойдёт к утру. Это ж надо, самого синьора дельи Уберти врач этого никчемуху лечит! Не тряси его, кому сказала! И не реви. Послать тебя к господину секретарю, что-ль, или нет? Ночь уж на дворе... А если помрёт, не приведи Господь? Уж больно, видать, синьор Уберти хотел с ним поговорить. И чего синьору от этого вот может быть надо? Вот уж невидаль так невидаль. Ну, не нашего это ума дело. Ночь, не ночь, узнает синьор, что ему не передали - ох, спаси Богородица, Дева Пресветлая! Давай-ка, беги во дворец, Бьянка. Да быстро, кому говорят!
  
  Хлюпавшая носом девчушка куда-то убежала, размазывая слёзы. Тётка тоже удалилась, качая чему-то головой и бормоча что-то недовольно. Семья они моя, что-ли? Девочка запросто за сестру сойдёт, так переживает. Только вот тётка эта на мать не похожа. Ни грамма сочувствия, одно недовольство. Ну, поживем - увидим, кто есть кто. Оставили в покое - и хорошо. Заснуть без их присутствия я не боялся - боль не даст. Думать мне тоже было особо не о чем из-за нехватки информации, планов никаких строить не мог по той же причине; как мой разум должен был сам себя спасти в этом теле - не знал. Так что я просто лежал и наслаждался фактом, что я жив. Пусть больно, пусть слабость, пусть один глаз, пусть хреново мне до одури и тошнит. Это всё фигня, по сравнению с мировой революцией, а мировая революция просто муравьиный пук в сравнении с раком поджелудочной. Я, едрёна мать его нехай, жив! Вот этим я и наслаждался. Я теперь точно знаю: оргазм - это, товарищи, ерунда. Полная, если уж быть честным, фигня, а не настоящий кайф. Мимолётный ветерок эндорфинов, шевельнувший листву синапсов на древе автономной нервной системы, ничего более. А вот проснуться и - оба-на! - вдруг обнаружить, что убивающего тебя рака больше нет, что боль не вернётся, и поездка на кладбище в качестве виновника торжества откладывается - вот настоящий экстаз! Это, друзья мои, круче, чем триста тридцать три оргазма подряд.
  
  Часа через два, однако, ко мне были гости. На этот раз пожаловали два замечательно носатых мужика в чём-то типа плащ-палаток и странных шапках. Один, повыше, имел в руке мешковатую сумку. Вот он-то одёжку скинул, пододвинул табуретку, и сел, наклонившись ко мне.
  
  - Значит, очнулся, и не говорит. Так-так... - он цапнул меня за запястье и надолго застыл. И чего, спрашивается, щупать пульс, если у тебя даже часов нету? Но этому доктору часы, как оказалось, были и не нужны, потому как он глубокомысленно изрёк что-то, что даже мне, ни слова не понимающему, показалось умным. - Пульс слабого наполнения, толчок размазывается, острый пик в начале, но ускользает в средней трети, учащается на вдохе.
  
  Обратной стороной кисти он потрогал мне лоб. Сначала одной рукой, потом, чтоб наверняка, другой. Затем он оттянул мне веко, поднёс свечу и полюбовался моим глазом вблизи. Картина его вдохновила на дальнейшие подвиги: ничтоже сумняшеся, он засунул мне пальцы в рот и вытянул оттудова мой язык. Ознакомившись с его географией, он без спросу залез рукой мне в подмышку а потом обнюхал вытащенные пальцы.
  
  Ещё бы облизал, подумал я, но ему этого, конечно, не сказал.
  
  Пошевелив указательный палец на больной руке и никак не отреагировав на моё перекосившееся от боли лицо, он сказал:
  
  - Ну-ка, пошевели пальцами. Ружеро, сожми кулак!
  
  На что я, понятно, никак не отреагировал.
  
  Тогда из сумки был извлечен деревянный конус, приложен к уху (его) и им он обслушал меня всего, за исключением головы и конечностей. Наконец, он вынес вердикт:
  
  - Ну что ж, явный недостаток лимфы, потеря идёт через верхний кишечник. Требующий разбавления избыток желчи есть результат обожжения дыхательных путей и печени. Ну и ожоги лица и грудной клетки, а также перелом плечевой кости, множественные колотые и резаные раны... тут вот даже размозжение есть... но ткани не гниют и кровь не заражена. Диафрагма и мозг тоже не повреждены, хотя голове и досталось. В общем, не вижу, почему он не говорит.
  
  - Синьор дель Гарбо, - подал голос второй, - он будет жить?
  
  - Да с чего бы нет, любезный Симоне? Как это ни удивительно, но сейчас клиническая картина разительно отличается от того, что я видел еще утром. Раны и ожоги остались прежними, но баланс лимфы и желчи совершенно изменился. Посмотрите также на его глаз, и на то как пациент реагирует и шевелится. Всё свидетельствует о том, что его головная железа и диафрагма полностью в порядке, а ведь только утром я бы поклялся, что они почти размозжены! Тогда я был уверен, что он не протянет и дня. От такого удара головная железа отекает и препятствует нормальной циркуляции крови через неё, от чего наступает горячка, пульс становится напряженным, и пациент умирает через несколько часов. Зрачки в таких случаях начинают быстро расширяться, а дыхание становится частым и очень глубоким, словно пациент набирает побольше воздуха перед тем как нырнуть в пучину смерти...
  
  - Так стало быть, он сможет рассказать синьору Уберти о... ну, вы понимаете?
  
  - Если вы о том, что случилось в...
  
  - Я вас умоляю, синьор, ни слова об этом!
  
  - Вы правы, любезный Симоне. Вы правы. Ну, что я могу сказать? Травмы головы, особенно тяжёлые, могут вызывать потерю памяти на события им предшествовавшие, так что тут пока ничего определённого. Иногда это проходит, иногда нет. Но я не понимаю, почему он не говорит. Ружеро, ты меня слышишь? Ты меня понимаешь? Поговори со мной, Ружеро. Скажи, ты помнишь что произошло? Ружеро?
  
  Это он явно ко мне. Ружеро, Ружеро... кажется, это моё имя тут. Хоть что-то.
  
  - Он меня явно слышит, но почему-то не отвечает. Ружеро, почему ты не отвечаешь? Странно... взгляд вполне осмысленный. Ружеро, ты не хочешь говорить? Молчит... А, ладно. Давайте зайдём завтра. Повязки менять ещё рано. Пеппина!
  
  - Да синьор... - это тётка. Ишь, как быстро проявилась. Уважает доктора.
  
  - Ему нужен полный покой, темнота, прохлада, и много мясного отвара, но без специй. Это поможет восстановить лимфу. Не позволяй ему вставать самому, на горшок поможешь когда надо ему будет. Вот, завари вот эту смесь, это мочегонное, поможет отходу ненужной жидкости. Будешь давать в промежутках между мясным отваром. А вот это от жара, чтобы раны не загнили. Дашь через час и завтра на рассвете, тогда активность флегмы самая низкая.
  
  Доктор явно давал рекомендации по дальнейшему лечению. Знать бы какие.
  
  - Да, вот тебе десять денариев на расходы. Кроме мяса купишь моркови, надавишь сока морковного да смешай с мелко нарезанной сырой бычьей печенью. Ему это тоже будет полезно. Три ложки каждый час.
  
  О, денежки. Это на аптеку, я понял, но почему деньги даёт врач, а не наоборот? Где это видано, чтобы не пациент платил врачу за лечение, а врач пациенту? Что-то тут не чисто. Комнатка простая, тётка с девчонкой простые, а врач-то не простой... да и сопровождающий у него... Что же ты за Ружеро такой был, а, царствие тебе небесное? И как бы мне в туалет попроситься?
  
  
  
  
  
  
  
  
  ii.
  
  [Год 1263. Август, 14; Утро]
  
  
  
  ─ А я сошла с ума... Какая досада!
   -- Фрекен Бок.
  
  
  
  
  Следующие три дня были кошмаром. Докторец наведывался каждый день, мял, давил, щупал, лазил пальцами везде, где не надо; тётка толкала в рот жуткую смесь сырой печени и морковки, и насильно поила бульоном, который тоже был никаким - ни соли, ни специй - и травяными настойками и настоями. Даже в сортир меня не пускали, она меня на руках на горшок сажала. Каждый раз! А жидкости в меня вливали немеряно! Но надо отдать им всем должное: я явно шёл на поправку. Уже через день дергающие боли ушли, только рука болела при попытке поднять. Доктор цокал языком, то ли удовлетворённо, то ли удивлённо. А то, знай наших. Не то, что хиляки в вашем средневековье - закалённый токсинами и канцерогенами организм 21-го века! Да, я уже понял, что тут средневековье. Точно сказать не мог, но до 19-го века явно. Одежда, еда, всё такое... Наверное, даже до Колумба, ибо картошки не было. Впрочем, может, мне её просто не давали. Хотя мне трудно представить больничную диету без пюре. Да и фиг с ним. Главное, что я чувствовал себя всё лучше и лучше, и мог позволить себе спать без боязни не проснуться. Бьянка часто забегала и уже не ревела при виде меня, а подолгу о чем-то щебетала. Новости, видать, переносила. С цветка на цветок. На четвёртый день я смог самостоятельно сесть и самостоятельно наполнить ночную вазу. На пятый я решил самостоятельно её вынести. Я встал с горшка, наклонился, взял его в руку, сделал шаг... и комната, кружась, понеслась в звенящую даль, и хорошо, что я не далеко от лежака отпутешествовал: летел не так далеко и приземлился на относительно мягкое, а не на пол. Потом опять была темнота, но не вязкая, а легкая и наполненная и временем, и какими-то непонятными мне символами, порхающими вокруг любопытными фиолетовыми бабочками. Были просветы в ней. Прибегал доктор и сильно ругался на Пеппину. Та испуганно плакала. Прибегал сопровождающий доктора. Шипел на Пеппину. Та падала в обморок а плакала Бьянка. Ещё кто-то прибегал, но ни на кого не ругался, никто не плакал и в обморок не падал. Была какая-то суета, суета вокруг меня, суета сует, и всяческая суета. А я был выше этого - я был в эмпиреях, в нирване, в прострации, в нигде, и в мозгу у меня что-то щёлкало. Символы то пропадали, то опять появлялись, щекоча меня смыслами. Иногда рябило, как у телевизора без сигнала. Кто-то говорил со мной, и я, почему-то раздвоившись, как будто даже отвечал, осознавая себя со стороны. Беседы были интересными, кисло-сладкими и тягучими, как китайские соусы, и цветными, как сны. Я это точно знал, но слов не слышал. Мне не хватало палочек, чтобы выуживать слова из этих соусов-грез. Кажется, это длилось остаток дня и всю ночь. Под утро я заснул и проснулся только к обеду. В окно светило солнце и приятный женский голос произнес у меня над головой:
  
  - Внимание! В связи с тем, что вы не произвели выбор характеристик аватара в установленное время, была произведена автоматическая переустановка аватара со случайным выбором архетипа и распределением характеристик и настроек навыков и умений.
  
  Удивился ли я? Да нет, что вы... Конечно, нет. Чего там скрывать? - я не удивился. Я офигел, в натуре! Во-первых, я понял каждое слово, и это уже само по себе было непривычно. Во-вторых, какую пургу она тут гнала? Язык понятен, а смысл - нет. Чтобы обнаружить эту дамочку, разорявшуюся по-русски в средневековой Италии, я задрал голову, и офигел второй раз за последние три секунды.
  
  - Внимание! При автоматической переустановке аватара возможны ошибки регистра. При автоматической переустановке аватара со случайным выбором архетипа и распределением характеристик и настроек навыков и умений вероятность ошибки составляет 95.5%. Рекомендуется обнуление данных. Рекомендуется обнуление статистики отношений с другими аватарами. Рекомендуется очистка логов.
  
  Плохо дело. Более того - дело хреново. Я, забыв про сломанные рёбра и руку, рывком сел, прислонившись к стене.
  
  - Рекомендуется очистка кеша. Рекомендуется...
  
  Липким потом я не покрылся, но испугаться - да, испугался. Вплоть до неприятных ощущений где-то в моей многострадальной поджелудочной. В комнате никого не было. Повторяю ещё раз: в комнате, кроме меня, вообще никого не было! Кроме меня, и голоса:
  
  - Внимание! Ошибка в стартовой локации. Обнаружена критическая ошибка при переносе данных. Внимание! Критический сбой. Нет доступа к серверу. Невозможно изменить характеристики локации. Внимание! Будет произведена переустановка аватара... Переустановка невозможна, нет соединения с удалённым клиентом. Попытка соединения. Соединение установлено. Будет произведена переустановка аватара... Переустановка невозможна, нет соединения с удалённым клиентом. Попытка соединения. Соединение установлено. Будет произведена переустановка аватара... Переустановка невозможна, нет соединения с удалённым клиентом. Продолжить?
  
  Ой-ёooй... Моим мнением интересуется. Продолжить чего-то хочет. А оно мне надо - шизофрению в голове?
  
  - Нет, не надо...
  
  Вообще-то это я сам себе на свой вопрос ответил. Но голос мой ответ тоже, как оказалось, устроил.
  
  - Поиск соединения прекращён. Внимание! Невозможно исправить критическую ошибку. Рекомендуется срочно обратиться к администрации. Для инструкций откройте меню и раздел помощь. Для открытия меню необходимо дать команду "открыть панель управления" затем выбрать "меню".
  
  Тебю, говоришь, выбрать? Ох и выбрал бы я тебю...
  
  - Открыть панель управления сейчас?
  
  Сердце колотилось, мысли щёлкали костяшками на счётах, подводя неутешительное сальдо. Очень, очень плохо дело. То ли пацан больной на голову был, то ли у меня при переносе глюкнуло. Поскольку маловероятно, чтобы средневековый пацан глючил такими терминами, то скорее всего это у меня при пересборке где-то замкнуло.
  
  - Открыть панель управления сейчас?
  
  Н-да... А может одно на другое наложилось. Или мои воспоминания на его травму? Пацанёнка эвона, как калечило, аж убило. Глаз, вот, уцелел, а голова - нет. Вот и искрит теперь. И доктору не пожалуешься. Да и не поможет: нейролептиков ещё не изобрели.
  
  - Открыть панель управления сейчас?
  
  А глюк-то настырный. С таким жить непросто будет. И изолентой его не возьмёшь, и валерьянкой такое горе не зальёшь. Что ж делать-то? Само вряд ли заживёт. Скорее хуже станет.
  
  - Открыть панель управления сейчас?
  
  - Ну, давай, открывай уже. - Ответил машинально. Оно, конечно, не надо бы с галлюцинациями общаться. Бесполезно это. Я, хоть и не психиатр, но точно знаю, что осмысленные беседы с голосами и видениями - это продукт фантазии медицински неподкованных писателей и режиссёров. Галлюцинация - это симптом психоза, результат дисфункции мозга, в частности - лимбической системы, а потому ни ответа на вопросы, ни толкового совета дать не может. Да вот вырвалось как-то. Я ведь раньше голосов не слышал.
  
  - Открыть панель управления сейчас?
  
  - Да итить твою ж мать же ж нехай...
  
  Сработало, очевидно, на самое первое слово в предложении, хотя я просто от отчаяния ругнулся. Прищурившись, хоть в этом и не было вовсе никакой нужды, и сопя носом, я всмотрелся в развернувшуюся во всё поле зрения картину. Ибо да, панель управления таки открылась. И это, надо сказать, нимало не добавило к моему душевному комфорту. Значки, иконки, и кнопочки сверху, снизу и по бокам, как сквозь монитор на мир смотришь. И как с этим бороться? В мультике жить?
  
  Монитор был полупрозрачный, смотреть сквозь него было можно, но разве от этого легче? Это, конечно, лучше, чем помереть, и ещё совсем недавно я не задумываясь променял бы рак на какие угодно глюки... но то ж когда было? Сейчас мне уже хотелось большего комфорта в жизни. Сволочь всё-таки человек, но на том прогресс и стоит: на бесконечных, неудовлетоворимых потребностях. И в мультике я жить как-то не хотел. Страшный это был мультик. И даже не этими конкретно вот глюками, шут с ними, привыкнуть можно, а непредсказуемостью сумашествия. Вот начиналось с милого женского голоса, всего лишь, а уже через несколько минут и зрительные галлюцинации присоединились. Что через день будет? Буду от чертей бегать или землю от абсолютного зла виршами Омара Хайяма спасать?
  
  Я постарался успокоиться, подышал, проморгался, но слабая надежда умерла новорожденной - ничего не менялось. Голоса не было, но картинка перед глазами висела и не тускнела. Напомнив себе, что даже в худшем случае от этого не умирают, я попробовал другой подход, чисто по лабораторной привычке отрабатывать назад в той же последовательности:
  
  - Убрать панель управления!
  
  Нет. Не работает. Впрочем стоп, там не так было, не совсем так...
  
  - Закрыть панель управления!
  
  Есть! Сработало. Открыть-закрыть. Логично.
  
  - Открыть панель управления!
  
  Монитор.
  
  - Закрыть панель управления!
  
  Нормальное зрение. И голос пропал. Ну, так ещё жить можно. Но вообще это странно. Я как-то не слышал, чтобы галлюцинациями можно было управлять. Да так легко. И галлюцинации какие-то...
  
  - Открыть панель управления!
  
  Оглядев изображение пацанчика в таком же, как был на мне, только схематичном и полупрозрачном наряде, понял, что смотрю на себя самого. Да и сам я на этом фото тоже был схематичным и местами прозрачным. Если верить картинке, то лицу может понадобиться аутотрансплантация кожи, иначе уродливый рубец на всю левую половину гарантирован. Волосы слева обгорели до корней. Не факт, что отрастут. Череп цел, но вот серая 3D схемка каверны наверняка показывает имевшую (в прошлом) место быть обширную, во всю теменную долю, субдуральную гематому, достаточно обширную для того, чтобы вклинить ствол мозга в большое затылочное, от чего, скорее всего, пациент и скончался... бы. Теперь её, почему-то, не было. Красным отмечены переломы верхней трети левой плечевой кости, без смещения, хвала мирозданию, и рёбер с третьего по шестое. Седьмое просто треснуло. Глубокие рваные раны на руке, сверху вниз по рёбрам и на бедре надо было бы, по уму, привести в хирургически божеский вид, но местная медицина пока до такого не дошла, а теперь уже и поздно - сами затягиваются, обещая знатные звёздчатые шрамы. Помимо этого розовели пятна на коже левой стороны торса, наружной стороны левой ноги и левой же, многострадальной руки. Ожоги. Интенсивность цвета, очевидно, показывает степень ожога.
  
  Пробежав глазами по многочисленным иконкам и надписям, я выяснил, что если верить этому дурдому, то зовут меня действительно Ружеро Понтини, мне 11 лет, и у меня, почему-то, нулевой уровень чего-то. Также тут отображалась и прочая информация: опыт (2/10), здоровье (4 ТП/10 ТП), энергия (800 Ккал/1000 Ккал), сила (100 Вт/100 Вт), мана (0 Дж/100 Дж), благодать (0/0 тесла), и ещё много чего, от телосложения до интеллекта. Были даже "навыки" и "умения", среди которых, к моему удивлению, нашлись "навык обращения с чертёжным инструментом" и "навык обращения с пером и бумагой". Мало того, что формулировка дикая, так ещё и мимо. На гитаре так то да, есть немного, худо-бедно что-нибудь изображу, да и стрелять из автомата с пистолетом доводилось пару раз, это правда, а вот черчение - это уже не ко мне, да и пера сроду в руках не держал, только на картинках видел. Так что это мимо. Дальше был "Инвентарь" и, согласно этому разделу, был я беднее Маленького Мука. Обыкновенная рубаха, защищающая от холода и механических повреждений на одну единицу чего-то. Причём особо выделено, что не защищает от колющих ударов. В разделе "деньги" ярко светился довольный жизнью круглый, гордый и независимый, как депутат госдумы, ноль.
  
  Голос не возвращался, панель управления послушно реагировала на команды, разворачивая субменюшки, ничто перед глазами не плыло, не скакало, и без команды не менялось. И всплывающие пояснения, и цифры оставались стабильно неизменными. И чё-то стрёмно мне стало. Чё-то засомневался я, что это всё галлюцинации. Нет, в обычных условиях привычной действительности я бы и мысли не допустил. Но, люди, сами посудите: умерев в 21-м веке в России и ожив пацаненком в средневековой Италии - это само по себе не достаточно странно? Как по мне, так жизнь после смерти событие куда менее вероятное, чем что бы то ни было ещё. Вобщем, решил я не торопиться с выводами. И пока не записывать себя в шизофреники. Успеется. А пока потыкался в разные кнопочки и разделы. Большинство, кстати, оказались недоступны а надписи сменились вопросительными знаками. Объяснений этому не было. Панель советовала обратиться к администратору. Ну-ну. А потом я нашёл кое-что интересное в разделе "настройки". Язык. Язык, товарищи! И тут я узнал, что язык "по умолчанию" - русский. Но интересным было не это, а то, что следовало дальше:
  
  ДОСТУПНЫЕ ЯЗЫКИ:
  ИТАЛЬЯНСКИЙ (ТОСКАНСКИЙ ДИАЛЕКТ). АКТИВИРОВАТЬ? ДА/НЕТ
  
  Ну, а почему бы и нет? Раз пошла такая пьянка.
  
  Видимо, активация прошла успешно, поскольку текст изменился, и теперь сообщал мне, что:
  
  АКТИВИРОВАННЫЕ ЯЗЫКИ:
  РУССКИЙ
  ИТАЛЬЯНСКИЙ (ТОСКАНСКИЙ ДИАЛЕКТ)
  КРОМЕ АКТИВИРОВАННЫХ, ВЫ БУДЕТЕ СПОСОБНЫ ПОНИМАТЬ СЛЕДУЮЩИЕ ЯЗЫКИ:
  РУССКИЙ - 6%
  ИТАЛЬЯНСКИЙ (КРОМЕ ТОСКАНСКОГО ДИАЛЕКТА) - 84%
  
  Нелогичность текста развернула ход моих сомнений на 180 градусов, обратно в сторону химического дисбаланса в моей голове, со всеми вытекающими. Во-первых, восемьдесят четыре плюс шесть это не сто, а девяносто. Куда делись ещё десять процентов? Во-вторых, кроме русского, я буду понимать... русский? Да ещё, в-третьих, на шесть процентов? Это как, вообще?
  
  - Закрыть панель управления.
  
  Панель послушно свернулась. Невидимая красотка тоже никак себя не проявляла, что не могло не радовать. Оно, конечно, голос приятный, спору нет. Однако если женщина, даже в виде приятного голоса, забралась не только на шею, но и в голову влезла и там хозяйничает, а выключателя от неё нет, то беда. И только я более - менее успокоился, как пришлось мне охренеть уже в четвёртый раз за эти десять минут. А всё потому, что Бьянка принесла мне бульон и хлебцы. Рот её при этом, как обычно, не закрывался:
  
  - Вот, Ружеро, это куриный бульон, мама специально для тебя сварила. Сейчас поешь, и пойдёшь на поправку. Ты обязательно выздоровеешь. Я слышала, доктор Гарбо говорил у тебя только перелом ещё не сросся, а остальное всё в порядке. И говорить ты будешь, я знаю, хотя ты и раньше не очень разговорчивый был, только с мастером Россини и пропадал целыми днями. И что такое вы там делали? А теперь-то мастер Россини весь как есть сгорел, даже и похоронить-то нечего, и жена его синьора... что с тобой, Ружеро?
  
  - Бьянка, - от удивления я не сдержался и нарушил конспирацию. - Я тебя понимаю!
  
  Девочка этого тоже не ожидала. Она этого очень не ожидала. Она, кажется, тоже охренела. Секунды на две. Пока срабатывали контакты, сгорали предохранители, и прогревались дюзы. Потом самонаводящейся ракетой, по сложной и непредсказуемой траектории, презирая мелкие препятствия и с грохотом сокрушая те, что покрупнее, она вынеслась из комнаты с визгом:
  
  - Мама, мама! Ружеро заговорил!
  
  Надеюсь, все заметили главный нюанс произошедшего: Бьянка поняла меня. Средневековая итальянская аборигенка поняла меня, заскорузлого, коренного русака, кореннее которого только татары, берёзы, да зайцы. Скромничать не буду - знаю английский. Ну, как знаю - в объёме, достаточном для понимания статей. Профессиональный набор слов. Ничего разговорного даже близко нет. Но уж никак не итальянский! Поэтому приходится признать, что тосканский диалект действительно активировался, а русский я теперь понимаю на шесть процентов.
  
  
  
  iii.
  
  [Год 1263. Август, 14; Вскоре после полудня]
  
  
  
  - Продолжайте.
  - Что же мне продолжать?
  - Осведомите правосудие.
  - Пусть правосудие скажет мне, о чем оно желает быть осведомлено, и я ему скажу все, что знаю. Только, - прибавил он с улыбкою, - предупреждаю, что я знаю мало.
   -- A. Дюма. Граф Монте-Кристо.
  
  
  
  
  Новость никто в тайне держать не стал и ещё до конца дня пожаловал доктор Гарбо, а минутами позже и Симоне.
  
   - А ты молодец, - неизвестно за что похвалил меня доктор. - Уже говоришь?
  
  - Говорю, - не стал скрывать я.
  
  - Молодец, - повторил доктор. - Дай-ка я ещё раз гляну... Так, ну, красавцем тебе уже не быть, вон как лицо обгорело, но в остальном просто невероятно. Даже рука уже двигается? М-да. Меньше недели... Поразительно.
  
  Согласен. Поразительно. Трубчатые кости меньше, чем за двадцать один день не срастаются. Так что - да, чудо.
  
  - Его нужно немедленно отвести к синьору Уберти.- вмешался Симоне. - Пеппина!
  
   - Что будет угодно синьору?
  
  - Где его одежда?
  
   - Так нету ничего, синьор. Все вещи так обгорели и прохудились, что пришлось выбросить. Поверите ли, даже и старьёвщик...
  
  - Ну довольно, довольно, Пеппина. Что же делать? Нельзя заставлять синьора Уберти ждать... Вот что, вот тебе деньги, беги купи всё. Да пошевеливайся!
  
  Местный универмаг был недалеко - Пеппина обернулась меньше, чем за полчаса, притащив берет, что-то вроде короткого пиджака, нательную рубаху с пуговицей у горла, штаны, и даже на вид жутко неудобные деревянные башмаки. Облачившись в этот антик, я, нездорового любопытства ради, открыл "Инвентарь" и обнаружил там все шмотки с описанием. Все вещи были "простые" и, как и снятое, защищали закрываемую поверхность от холода, огня, и механических повреждений на одну единицу чего-то. Впрочем, от берета я решительно избавился: обгоревший череп протестовал. А потом, не дав наиграться интерфейсом, меня потащили на улицу. К синьору Уберти, я так понимаю. Во дворец.
  
  Судя по услышанному, синьор был местным большим боссом. И это, мягко говоря, напрягало. Потому как неясна была причина интереса такой шишки к пацанёнку. Хотелось бы знать и характер интереса. Причём до того, как будет поздно сопротивляться. Вот только на мои желания всем было наплевать и возможности прояснить ситуацию никакой не было. И это тоже напрягало.
  
  На улице меня малость повело, регенерация всё ж таки не завершилась, и я чуть не отключился, хотя это быстро прошло, как только доктор дал мне нюхнуть какой-то гадости. Но я, пользуясь случаем, остановился для оглядеться и вообще. Мало того, что это мой первый выход в новый мир, так это ещё и первый выход в новую жизнь. Причём меня аж распирало от осознания того, что это не просто новая жизнь. Это, ни много ни мало, моя вторая жизнь! С самого, практически, начала. Ничего ещё не было... детство ведь от старости не только артритом и одышкой отличается. Главное - это память. Фигня это, что памяти в старости нет. Наоборот. Её чересчур дохрена. Она начинает замещать собой всё. Что ни возьми - есть память о том, как было это же, но раньше. Она вытесняет реальный мир, поскольку мир памяти сродни виртуальному: там творится и делается то, что в мире реальном представляется невозможным. Да, и девки тоже там моложе. Идеальный мир, короче. Но только, вот беда, как и с виртуальностью, жить только в мире памяти невозможно. Хочется там, а приходится тут. Окружающая правда материального мира назойливо лезет в глаза и гадит в душу новостными каналами, обзорами политологов, рёвом - окон не открыть! - харлеев и ямах, звонками безликого телемаркетинга, визитами всяких свидетелей и, особенно, видом на себя через зеркало. Конфликт идеального с реальным не улучшает характер стариков, не замечали? А вот в детстве нет памяти. Ничего не было до. Всё - сейчас и в будущем. "Ещё не могу" и "уже не могу" - это просто охренеть, какая разница.
  
  Понятное дело, что в свете таких эмоций мне не особо и важно было, где именно я очутился. А вокруг, тем не менее, шумел и пах средневековый европейский город. На дворе был яркий полдень и солнце в безоблачной синеве резвилось вовсю, окрашивая окружающую действительность в яркие тона. Дворцы, замки и прочая монументальная недвижимость отсутствовала как класс, как, впрочем, и одноэтажные домишки. Дома вдоль ожидаемо узкой и от этого погружённой в вечную тень улицы стояли сплошь двухэтажные и довольно аккуратные. Кое-где от одного дома к другому на уровне второго этажа через дорогу были переброшены парные брусья. За окнами полоскались на ветерке бельё и одежда неожиданно разнообразных расцветок. Многие дома вместо жилых помещений на первом этаже открывались на улицу мастерскими или лавками. Народу было полно, народ шумел, торговался, ругался, стучал молотками, вопил детскими голосами, зазывал, пел и даже музицировал.
  
  Резиденция синьора Уберти была совсем недалеко: три улочки, маленькая площадь, две ступеньки вверх, поворот налево, и вот он, дворец. Ну, как дворец... большой четырёхэтажный дом. Получше большинства остальных только что виденных мною здесь жилищ, конечно, но дворцом его делала не красота, каковой всё же особенно и не было, а, наверное, высокая квадратная башня, массивная и простецкая каменная махина никак не ниже десятого этажа. Внутри тоже не особо. Вот, я слышал, итальянцы кремль в Москве построили, вот там, говорят, да, там они развернулись всем на зависть и снаружи, и внутри. А тут так себе. Но оно и понятно: там-то Москва, а тут что? Тьфу. Глушь.
  
  Синьор Уберти [2] обретался на третьем этаже, куда мы, пройдя сначала во внутренний двор, поднялись по наружной деревянной лестнице. Там он играл сам с собой в шахматы. Был он невысок, худощав, и имел вальяжные повадки звезды грузинского футбола, ибо глаза на выкате и нос.
  
  - Здравствуй, Ружеро,- голос был под стать внешности: гортанный, с заметной хрипотцой. В нём легко было почувствовать первородную гордость за превосходство тбилисского "Динамо" над всеми остальными динамами мира.
  
  - Добрый день, синьор Уберти.
  
   - Я рад, что ты выздоровел. - он, как это среди грузин почти всегда и бывает, разумеется был аристократом в тридцатом поколении, и фраза прозвучала не как пустая формальность, a большое одолжение, если не сказать - высочайшая милость. В этом месте я явно должен был почуствовать себя осчастливленным до корней волос. Даже пауза соответственная была им сделана. Что на это скажешь? Я так и сказал:
  
  - Благодарю вас, синьор Уберти. Я счастлив, что вы обратили на меня своё внимание.
  
  Ну, а что? От избытка вежливости ещё никто не умирал, а вот наоборот бывало. Пусть ему будет приятно. Вдруг, если ему будет приятно, мне тоже станет приятно?
  
  Синьор Уберти устроил мне короткий, но тщательный допрос, из которого, думаю, я узнал гораздо больше, чем он. А именно: мне одиннадцать лет, сирота, год назад был взят в ученики мастером Россини [3], мастер специализировался на хитроумных оружейных приблудах, типа многозарядной баллисты, и алхимии. Жил я у двоюродной сестры мастера, Пеппины. Мальчик я умный, хороший, добрый, поэтому должен рассказать синьору, что случилось в мастерской, что именно мастер делал в тот момент, на какой стадии была постройка того, над чем мастер работал, и что я помню из алхимического состава.
  
  Я радостно поведал синьору, что не помню нихрена, ну ничегошеньки из своей жизни вообще, а не только что случилось в мастерской, и понятия не имею ни о какой алхимии. Только его мой ответ совсем не обрадовал.
  
  - Очень жаль, - сказал синьор грузинский футболист. И стало понятно, что это действительно невосполнимая утрата для всего мироздания. - Вот тебе флорин, мы ещё поговорим, когда тебе станет лучше. Симоне, распорядись. Пусть мальчика отведут домой и хорошо кормят. Будем надеяться, память ещё вернётся к нему
  
  Дорогу домой я бы и сам нашел, чего там идти-то было, но со мной отправили паренька лет пятнадцати. По дороге он успел экспрессивно поздравить меня с тем, что я вхож к синьору, позавидовать, что мне дали целый флорин -ажнак двести сорок денариев! - высказать уважение к покойному мастеру, и поделиться, что он тоже чуть не стал подмастерьем, только у купца, но ему посчастливилось. Что именно ему посчастливилось, он мне сказать не успел. Сразу за площадью мы наткнулись на двоих обычно, по местным меркам, одетых джентльменов. Один из них деловито, без суеты, худого слова не говоря, тут же сунул ножиком парню в грудь, отчего тот без звука стал оседать. Что делал второй я не знаю, потому как в голове коротко бумкнуло, и когда я открыл глаза, я уже был, как доктор Гарбо и рекомендовал, в прохладном и тёмном помещении.
  
  ...
  
  Лужа подо мной была слишком большой и к тому же ничем не пахла, из чего я сделал вывод, что мой организм тут ни при чём. Скорее всего, так меня попробовали реанимировать, и, не добившись результата, бросили мокнуть на каменном полу. Тусклый свет проникал только через маленькое оконце под высоким потолком. Подвал, однако. Было очень тихо, только где-то чуть слышно капала вода. Кап, кап... Тихо и холодно. Скривившись от внезапной боли - голова, казалось, чуть не лопнула - я переполз на сухое место, но это помогло мало. Изо рта только что пар не шёл, а вся одежда насквозь мокрая. Камни пола высасывали тепло из тела. Мне ещё бабушка говорила: "Лёшка, камень жопой не согреешь. Подстели пинджак, а то застудишься". Сейчас "пинджака" у меня не было, а то бы с удовольствием подстелил: окоченел весь. Пришлось поднапрячься и сесть. Небольшое усилие тут же ударило в голову - боль была такая, что я ни о чём другом даже думать не мог, скорчившись и сжимая пальцами виски. Даже коленями рукам помогал. Какое-то время я был занят исключительно головной болью, а потом, когда начало становиться легче, вдруг накатила тошнота. Меня вывернуло желчью - и словно кувалдой по мозгам врезали, заставив взвыть. Пришлось, несмотря на холод, повалиться ничком на пол. Так тошнило меньше, не было позывов на рвоту, и вскоре боль не то, чтобы прошла, скорее - улеглась в голове тяжёлым, мокрым комом, как собака в конуре зимой. Только тогда я и смог задать те самые вопросы: "что случилось?" и "где я?" Переход от только-только начавшей налаживаться жизни к сотрясению и сырому подвалу был слишком внезапным и быстрым. Я прекрасно помнил нападение и убийство Гвидо, но происходящего не понимал напрочь. Меня, очевидно, оглушил один из нападавших, это ясно, после чего и притащили сюда. Но вот кто они и какого хрена им от меня надо? И что за методы, в самом деле? Ну и самый насущный вопрос: что мне теперь делать? В том смысле, что столь печальное начало не обещает мне весёлого конца. Выкручиваться надо как-то, а то, чувствую, грустно мне будет.
  
  Я осторожно, чтобы не разбудить собаку-боль, сначала перевернулся на бок, потом, упираясь руками, перевёл себя в полусидячее положение. Левая рука отозвалась тупым нытьём в плече, колени и правый локоть оказались сбиты до крови. Со мной не слишком церемонились, пока волокли сюда. По лестнице на руках точно не несли. В полутьме напротив видны были ступени, ведущие к низкой двери почти под самым потолком. Больше ничего разглядеть не удалось, кроме того, что справа была глухая стена, а шагах в десяти слева подвал поворачивал буквой "Г". Вряд ли там, за поворотом, меня ждут приятные неожиданности в виде открытой нараспашку двери на свободу, но прикованным к стене я не был, а первая обязанность узника, как известно, осмотреть место обитания...
  Нет, точно сотрясение - в вертикальном положении меня повело и пришлось привалиться к стене, а потом и приложить лоб к холодному камню. Чуть не сполз обратно на пол. Но через минуту отпустило, и я смог стоять самостоятельно. Только мороз пробрал уже до костей и начало трясти. Одубевшие пальцы стянули ворот рубахи, но мокрая тонкая ткань не могла согреть.
  
  - Не нравится мне здесь, - констатировал я вслух, стуча зубами. - Очень плохое место, очень.
  
  С этим я потихоньку двинулся к повороту, но дойти не успел: дверь открылась и появились хозяева этого заведения. Три фигуры спустились по ступеням, двое в балахонистых хламидах молча проследовали за поворот, третий, в обычном для местных наряде - не иначе, вольнонаёмный - подошёл ко мне и ни слова не говоря ударил под дых. У меня вырвался короткий "ык" на вдохе, дыхание перехватило, в глазах потемнело, а в голове опять проснулась нестерпимая боль. Тем временем мои руки оказались вывернуты назад и мужик с сопением принялся стягивать их верёвкой. Сопротивления я ему никакого оказать не мог и только пытался восстановить дыхание. Детина вонял дёгтем и сырой кожей. Закончив с руками, он потащил меня туда, куда я так недавно направлялся сам, и куда прошли те двое - за поворот.
  
  Долговязый в хламиде - монах? - пытался зажечь масляную лампу на стене. Ещё одна такая же уже горела на столе, где сидел второй, пониже и поплотнее сложением, и неторопливо затачивал перо.
  
  - Куда его, брат Альфонсо? - садист поставил меня шагах в пяти перед столом. - на дыбу, или сразу на стол?
  
  - Будем милосердны, Кальцо, - монах продолжил заниматься пером и даже не поднял глаз. - Дадим шанс грешной душе.
  
  - Ага, понял. Ну-ка!
  
  Кальцо оттащил меня назад. Сверху заскрипело. Я задрал голову. Под потолком был блок, один конец верёвки уходил во мрак, а второй оказался быстро привязан к петле на моих руках. Моя постепенно нарастающая тревога перешла в страх. Мне активно не нравились такие приготовления.
  
  Верёвка натянулась, поднимая руки, и я невольно наклонился, оберегая плечи от вывиха. Больно пока не было, но понятно, что это только пока. Задавать дебильных вопросов типа "что вам от меня надо" я не стал. Ясно дело, скоро мне сами объяснят, без наводящих. Может даже, мало не покажется.
  
  Кальцо проверил натяжение верёвки и остался, видимо, доволен.
  
  - Готово, отче, - сообщил он Альфонсо. Второй монах тем временем перешёл к другой стене, разжигая третий светильник. Альфонсо поднёс перо к лампе, любуясь кончиком на свет, и кивнул.
  
  - Хорошо. Брат Бартоломео?
  
  - Думаю, света достаточно, брат Альфонсо?
  
  - Вполне.
  
  - Иду.
  
  Усевшись рядом с Альфонсо, Бартоломео открыл гроссбух на столе и какое-то время сосредоточенно листал его. Найдя нужное место, он двумя руками положил книгу перед главным и переставил светильник поближе. Себе он пододвинул чернильницу и книгу потоньше, явно приготовившись конспектировать.
  
  - Будем начинать по уложению "In examine peccatorum", брат Альфонсо?
  
  - В этом нет необходимости, - Альфонсо небрежно перелистнул страницы взад-вперёд, водя по строчкам заточенным пером. - Данное уложение было бы уместно в дознании святой инквизицией с целью дальнейшей передачи дела в церковный суд. Данный же случай скорее подпадает под действие "Pro defensionem corporis ecclesiae" Его Святейшества Иоанна XVIII от 1004 года. Вы помните, брат Бартоломео: "в отсутствие свидетелей, но при явной угрозе святому престолу".
  
  - О да, - согласился долговязый и склонился над тетрадью, что-то быстро записывая. - Это очень изящное решение.
  
  Я уже попробовал ослабить узы, но бесполезно - запястья, кажется, не верёвками стянуты, а кожанными ремнями. Да так, что уже немеют пальцы. Распутаться - не вариант. Я ж не Гудини. Да и толку-то распутываться? Дальше что? Я ж даже не Джекки Чан и не режиссёр этого триллера.
  
  Стоять в такой позе взлетающего рака - с головой ниже зада - было неудобно. Хотелось или уже взлететь, или приземлиться. Чтобы хоть что-то видеть, голову приходилось задирать, а сил так её долго держать не было. Да и болела она, зараза, не переставая.
  
  - Ответь-ка мне, отрок, - Альфонсо, наконец, нашёл в гроссбухе всё, что хотел. - Как твоё имя?
  
  Это так, для порядку он спросил. Имя они, конечно, знают. Да и не только имя. Подготовились основательно и провели операцию как по нотам: поджидали на пути от дворца Уберти домой, заранее знали и где я был, и маршрут следования. Устроили засаду в людном месте. Не убоялись. Моментом грохнули того парня и меня спеленали в секунды. Беспрепятственно уволокли куда им было надо... Такие профи в этом веке? Аж не верится. Но против факта не попрёшь. Профи. И теперь спокойно, без опаски, без спешки, вдумчиво, будут со мной общаться. Потому имя я скрывать не стал, и притворяться Джеймсом Бондом из Жмеринки - тоже. А вот с дальнейшим у нас с ними возник тот же затык, что и у нас с Фаринатой: по существу я сказать не мог ровным счётом ничего: ни кто я такой, ни откуда взялся, ни чем занимался. Я также понятия не имел, какое отношение имел к Фаринате дельи Уберти.
  
  - Да не помню я! - заявил я на очередной вопрос монаха. - Шибануло меня так, что и дух, и память вышибло.
  
  - И чем же тебя так шибануло?
  
  Хотел бы я сам знать.
  
  - Не помню, - повторил я. - Я и самого мастера-то не помню, а уж чем он там занимался - тем более.
  
  - А ты?
  
  - Что - я?
  
  - Ты чем занимался?
  
  - Да чем... помогал наверное. Принеси, подай. Не знаю.
  
  Бартоломео что-то тихо сказал. Наверное, к Альфонсо обращался. Я уже минут пять пялился на каменные плиты пола, дрожа от холода.
  
  - Ты около часа провёл у Фаринаты, - продолжил Альфонсо помолчав. - Ты разговаривал с ним?
  
  - Ну да.
  
  - Всё это время?
  
  - Да.
  
  - Как интересно. Не часто господин уделяет столько времени слуге. Не так ли?
  
  Если бы я мог, я бы пожал плечами - откуда я, в самом деле, знаю? - но руки связаны так, что делали такое движение полностью невозможным.
  
  - Не поделишься с нами, о чём шла столь продолжительная беседа высокородного магната и никчемного мальчишки?
  
  - Да о том же самом. Спрашивал, что там мастер делал и что я помню.
  
  - И ты?..
  
  - И я ему сказал ровно то же самое, что и вам: ничего не помню. Послушайте, - я поднял голову. - Что происходит-то? Кто вы? К чему это всё?
  
  - Кто мы? - Альфонсо театрально вздохнул. - Мы - скромные братья ордена Святого Франциска. Моё имя - Альфонсо, а это брат Бартоломео. Но это ты уже мог слышать, конечно. Нам поручено провести дознание по твоему делу, и мы со смирением выполняем порученное.
  
  - Моему делу? Какое может быть дело? В чём меня подозревают?
  
  - Подозревают? - францисканец коротко рассмеялся. - Маненте дельи Уберти, также прозываемый Фарината, известный враг святого престола, неоднократно выступавший против его святейшества словом и делом, а ты его приспешник и слуга. Какие тут подозрения? Твоя вина очевидна и не требует доказательств. Дело только в степени вины и мере искупления.
  
  Я, конечно, и до этого момента вовсе не в нирване плавал, но только сейчас понял, насколько влип. Тринадцатый век, Фарината - враг церкви и лично папы, а я - "приспешник" этого врага, вина которого уже очевидна. Твою мать...
  
  Я лихорадочно перебирал в голове варианты, но ни одна из отмазок, годная для двадцать первого века, пусть даже (или тем более) в России, не годилась для века тринадцатого. И ни маклей, ни денег, ни связей. Знакомство, если не считать Пеппину и малолетнюю Бьянку, только одно, и то с тем, из-за кого встрял.
  
  - А это законно? - робко поинтересовался я, понимая всю глупость вопроса. - Я несовершеннолетний, мне одиннадцать только. Я и знать-то ничего не знал...
  
  - Вот уже десять лет, - брезгливо просветил меня Бартоломео. - Как его святейшество папа Иннокентий IV в булле "Аd extirpanda" дал нам право и вменил в обязанность применять телесные пытки для искоренения скверны. О возрасте испытуемых там ничего не сказано, - глаза у подонка при этом были тусклые, как алюминиевые ложки в студенческих столовых.
  
  - Пока, как видишь, мы просто беседуем, - доверительно поведал Альфонсо. - Учитывая в том числе и твой юный возраст... О, я знаю, знаю, как легко, будучи наивным и доверчивым в твои годы поддаться обману! Чем и воспользовался мерзкий Уберти. Он соблазнил, завлёк тебя в тенеты зла. Как паук во тьме ловит легкокрылого мотылька своими липкими сетями... И уже готов был погубить тебя для вечной жизни. Но церковь заботится о чадах своих. Поможешь нам - не только избежишь неминуемой кары, коя неизбежно настигает всех врагов веры, но и немало облегчишь от грехов свою бессмертную душу.
  
  Я слушал его приторный голос, и с тоской понимал, что мне кранты. Без вариантов. Не выпустят. И выхода никакого я не видел. Да какой выход? Я далеко не десятый и даже не тысячный в таком положении и в таком месте. Много ли народу от них сбежало? Все или на костёр, или на виселицу отправились... Вот же ж, блин, жить охота, мОчи нет. Боли не хочу, умирать не хочу... вот всего этого вокруг не хочу. Хочу добрых улыбок... Добрых, я сказал! Когда тебе рады. Друзей хочу. Не по расчёту чтоб дружба. Вот чтоб в два часа ночи без звонка можно было. Хоть трезвым, хоть пьяным. Чтоб поняли. Чтоб друзья - как стена за меня. Насмерть! Чтоб люди были не сволочи равнодушные, а чтоб помогли, если что, и не за деньги, а просто так. Просто потому, что люди. Хотя бы посочувствовали чтобы, если что. Но по-настоящему, а не так, "соболезную" . Чтоб всем всё всегда в виде исключения и без очереди. Всем всё по блату. Самое-самое. Всем. Даже одинокой старушке, матери погибшего тридцать лет назад лейтёхи-вертолётчика, от кого выпускная фотка только и осталась на тумбочке рядом с часами. И ей тоже всё и бесплатно. И чтобы женщина рядом не та, что "милый, я тебя люблю, конечно, но...", а чтобы дома - хоть скалкой, хоть сковородкой, а если против всего мира - так до конца патронов и без сомнений. И я чтоб за неё так же. И чтобы потом я не стал к ней скотиной и козлом, чтобы удержался как-то от этого. Вот чтоб волшебство такое. Чтоб каждый поцелуй - как первый. Чтобы солнце в глазах и яркое синее небо. Чтоб в космос летали. Да! На другие планеты, как у Стругацких. Чтобы никто, даже одинокие приезжие девушки, ничего никогда не боялся, даже ментов ночью на вокзале. Чтоб вообще не нужно было бояться, чтоб слово такое забылось. Чтобы люди не врали. Ну, ладно, ладно... пусть врут. Это ведь натура у нас такая - врать. Мы и самим себе врём без конца. Так что пусть врут. Пусть врут, чтобы показаться лучше, чем есть. Пусть врут, чтобы понравиться, я же не против. Пусть врут, чтобы хотя бы притвориться хорошим, а не для того, чтобы поиметь тебя. Пусть будет ложь во спасение, пусть... Но пусть же, блять, хоть кто-нибудь, наконец, спасётся!
  
  Альфонсо ещё минут пять не жалея красок и эпитетов описывал мерзость и подлость моего работодателя, потом начал склонять к сотрудничеству. Златых гор взамен не сулил - ну, так они сразу расставили всё по местам по своему выбору, и при таких наших взаимоотношениях, чтобы сделать меня счастливым, достаточно было пообещать просто отпустить. Я напоминал ему, что ничего не помню, ничего не знаю, настаивал на полной невиновности и взывал к милосердию Христа ради. А потом... Потом он вздохнул, улыбнулся, и кивнул палачу. Тот толкнул меня в спину, наверху скрипнуло, руки мои пошли за спиной вверх, выворачивая плечи из суставов. Но боль была не только и не столько от этого, сколько от недозажившего перелома. Я просто чувствовал, как ломается всё, что мои бедные фибробласты наработали за эту почти неделю. Я заголосил, заходясь криком, и даже не притворялся - боль была жуткая, и информативности в моих воплях было как соплей у стрекозы. Думаю, братья-инквизиторы не подумали о моей сломанной руке и не догадывались, что боль была сильнее, гораздо сильнее, чем они предполагали.
  
   Альфонсо меня долго не перебивал.
  
  - Ружеро Понтини, - наконец подал голос Бартоломео, которому пришлось перекрикивать меня. - Советую тебе говорить правду. Ложь не поможет тебе. Мы хотим установить истину, и мы её установим.
  
  Он говорил что-то ещё, но боль, огромная, как воздушный шар, уже унесла меня в крутящийся красно-чёрный мир, где была только она и мой живущий сам по себе крик, и ничто другое для меня более не существовало: ни братья-францисканцы, ни их вопросы, ни Уберти, ни даже я сам. Потом верёвка резко ослабла, словно обрубленная, и я рухнул на каменные плиты пола, рассадив лоб. Какое-то время меня не доставали, давая прийти в себя. Боль действительно вскоре из нечеловеческой стала просто нестерпимой. Я выл и стонал, но вернулся в реальность и был ещё способен помечтать мимолётно, как хорошо было бы уметь блокировать тропомиозин-рецепторную киназу, да так, чтоб нахрен насовсем. Чтоб такие уроды больше никогда мне больно сделать не могли, как ни старались. Они стараются, а мне - опа! - пофиг.
  
  - Тебе лучше сразу сознаться, Ружеро, - это уже Альфонсо. Он не стал пытаться меня перекричать, а дождался, когда можно было говорить спокойно. - Ты ещё молод, и не знаешь, но никто не может вынести достаточное количество боли долгое время. Сознаются все.
  
  Урод, подумал я. Это ты мне про боль будешь впаривать?
  
  - Продолжишь отпираться, или начнёшь уже говорить правду?
  
  Говорить правду я был бы рад, но всего криминального, что я тут сделал, было одно только переселение души, а как раз это их и не интересовало. В остальном ничего полезного я им выложить не мог при всём искреннем желании. Однако Альфонсо мои прерывающиеся всхлипами уверения не убедили.
  
  - Мне очень жаль, что ты упорствуешь в своей лжи. Как, впрочем, и все... поначалу. Мы покажем тебе немного боли, чтобы ты понял, насколько приятней говорить правду.
  
  Скрипнул блок и верёвка снова потянула руки наверх, поднимая моё тельце с полу. Ай, бляди, что ж вы творите, суки, у меня же рука сломана! Ааааай!! Аааааа... Фьюууть - и сознание со свистом вылетело из меня. Опять. В который уж раз. Тьма безвременья коротко мазнула по глазам и я снова всплыл из блаженства вегетативной нирваны в ад высшей мозговой деятельности.
  
  -Очухался, - сообщил палач, пальцами раздвигая мне веки. Я мотнул головой, вызвав его усмешку. Однако пальцы от моего глаза он убрал. Надо мной склонилась рожа Бартоломео.
  
  Отсутствовал я в этом паршивом месте, к сожалению, не долго - даже боль не унялась - но кое-что изменилось: я был растянут на столе в весьма некомфортной для отдыха позе.
  
  - Ты продолжаешь упорствовать? - Альфонсо был само участие. - Это печально. Не лучше ли сказать правду?
  
  - Какую правду, гады, вы же меня ни о чём не спрашиваете?!
  
  - Не стоит оскорблять служителей церкви. А правда... Правда всегда одна, - поделился Альфонсо, а я невольно продолжил цитату: "это сказал фараон", и подумал, вот, оказывается откуда это! Но как Кормильцев мог узнать? - Богопротивный Фарината, да гореть ему в аду, - задумчиво продолжил Альфонсо, обходя меня по кругу. - Своих замыслов не скрывал: выступить на стороне ещё большего предателя церкви и веры, самозванного короля Манфреда, и возвести его на императорский престол. Для этого он объединил все враждебные понтифику силы Тосканы, всех мерзких гибеллинов, и начал войну, стремясь утвердить власть Манфреда в северной Италии. Это вот и есть правда. И у нас есть подозрения, что в его сатанинском деле ему оказывает поддержку герцог Гвидо Новелло. Однако герцог - тот ещё плут и пройдоха. Он не стал бы рисковать, не будучи уверенным в успехе сих тёмных начинаний. Но откуда бы такая уверенность? У них не так много сил и совсем нет денег, а в Фиренце нет и поддержки - это гвельфский город. Значит, есть нечто ещё, что придаёт им уверенность... Но что, если не число воинов и не деньги? Если армия малочисленна, она может победить хуже вооружённого противника. Это тоже правда. Так, может в этом дело? Последние пару лет на Фаринату работал известный механик Россини, а последний год к нему присоединился и ты... И это правда. Это - правда, а вот то, что рассказываешь ты... Ты состоял в сговоре против церкви и папы?
  
  - Да нет, конечно! - приходилось кусать губы, чтобы не разреветься опять от злости на этих благочестивых вурдалаков и от собственной беспомощности. - Вы с ума тут посходили? Мне одиннадцать лет! Кто меня в заговор пустит?!!
  
  - Ну, о существовании такого заговора ты мог и не знать, - согласился Альфонсо, начиная третий круг. - Но только вот твоё упорное отрицание очевидного внушает сомнения в твоей искренности.
  
  Мои уверения, что я и думать не думаю что-либо скрывать, а просто не помню ничего, его не пронимали. Я клялся, что никогда даже не слышал имён Манфреда и герцога Гвидо, но францисканец продолжал ходить кругами, кивая словно бы моим словам, но, скорее всего, своим собственным мыслям.
  
  - Нет, отрок, - он, наконец, остановился у моей головы и, глядя мне в глаза сверху вниз, сообщил. - Не сходится. Ты без труда ходишь, ешь, пьёшь... Умеешь говорить, пользоваться одеждой, знаешь своё имя, знаешь Фаринату, но заявляешь, что не помнишь ничего из своей жизни... Это сомнительно. Ты, судя по твоей речи, хорошо образован, что уже удивительно для таких юных лет, и весьма умён. Да и тот факт, что Россини взял тебя хотя бы подмастерьем, тоже об этом говорит. То есть, ты не из пополан, а наверняка благородного происхождения. Любое живое отвечает на боль примерно одинаково: что корова, что собака, что человек. Кричит, на что глотка способна, да старается убежать, если может. А если не может, то всё равно старается, да так, что остатки разума теряет, если человек. А если боль только нарастает, то разницы между человеком и тварью бессловесной и совсем не остаётся. На краю смертной боли что собака, что человек - одним голосом кричат, не отличишь. А ты стараешься сдерживать своё естество, помнить себя. Честь свою не уронить. Человеком остаться. Вот почему я думаю, что ты из первых фамилий и прекрасно об этом помнишь. Не можешь ты этого скрыть. А нас пытаешься убедить в потере памяти? Так не бывает. Не стоит путать нас с обществом легковерных дам и развлекать сказками. Баллады о Ролланде и фате Моргане я слышал, но мы не в балладе. В жизни, отрок, я полагаюсь на то, что можно проверить. А я никогда не видел сам и не встречал человека, который бы лично мог засвидетельствовать такую потерю памяти... Ну, если не считать трубадуров да жогларов, конечно. И знаешь, какой из этого следует вывод? То, что ты пытаешься скрыть, будет очень, очень интересно узнать святому престолу...
  
  Отец у меня майором на пенсию вышел, а мама медсестрой за ним по гарнизоном моталась, пока не осели на одном месте, и я таки да, моими родителями и своим происхождением всяко имею право гордиться, но объяснить францисканцу, что к первым фамилиям Италии мои предки никакого отношения не имели, боюсь, не смог бы всё равно. А вот рассуждения монаха о политической ситуации могли иметь некоторое прикладное значение, но - вот беда! - только если я выберусь из этой передряги живым, в чём были большие сомнения.
  
  - Очень жаль, Ружеро, что ты продолжаешь лгать, - судя по тону, вполне можно было поверить, что он мне на самом деле сочувствует. - Правду мы от тебя всё равно услышим. Ты только напрасно тратишь наше время и длишь свои страдания. Да к тому же отягчаешь душу новыми грехами. Ведь говорить неправду - это грех, Ружеро. Неужели тебя не пугает участь душ грешников? Неужели ты не жаждешь спасения?
  
  Вот кто бы знал, с каким удовольствием я сейчас выдал ему всю правду, какую только мог!
  Альфонсо покачал головой и, нe дождавшись ответа, махнул рукой. "Нееет!" - хотел было закричать я, прекрасно понимая смысл этого знака, но не успел. Ступни сдавило так, что я, кажется, слышал треск костей сквозь свой крик. Глаза заволокло красным, вдохнуть не получалось, я задыхался и заглатывал воздух, как рыба. Боль не прошла даже когда давление прекратилось. Точно сломали, твари. Дальше всё было смутно и кусками. Сквозь раскалённую вату, набившуюся в мой череп, в уши, в глаза, я фрагментами слышал голос Альфонсо, продолжавший свои вопросы. Что-то о вере в Господа, о моём крещении, о посещении церкви, об имени священника, где жил, как сюда попал, с кем приехал, кто привёл к Фаринате, когда начал на него работать, что делал, кого видел, что слышал, и так далее, и сначала, и по-новой, и по кругу. Своего голоса, да и вообще себя, отвечающим на вопросы, я не помню. Я был заполнен болью и мыслей о чём-то другом не было. Но, видимо, что-то я говорил. Или кричал. Или хрипел высушенными губами. Потом снова было забытьё, но не полное, потому, что в какой-то момент я с некоторым удивлением услышал свой голос:
  
  - ...да, говорил... да, видел... не помню, наверное... да, делал... - слова с трудом проталкивались сквозь спазмированное горло и пропадали где-то в багровой мгле снаружи. Оттуда блёклым облаком прилетел голос Бартоломео:
  
  - Итак, в силу данных признательных показаний, считается установленным как факт, что Ружеро Понтини является соучастником в преступлении против церкви, а именно: составлению заговора по распространению ереси и лишению власти понтифика. Ружеро Понтини, верно ли записанное?
  
  - Да... - багровая мгла сменилась радужными пятнами, океанским приливом пришла тошнота. - Верно...
  
  - Ружеро Понтини вторично подтвердил, уже и без причинения ему боли, что записанное с его слов - верно. - Я пытался успокоить дыхание. Зажурчала вода. Кто-то из братьев, утолив жажду духовную, утолял телесную. Я бы тоже не отказался, но мне никто не предложил. - Теперь тебе будет легче, сын мой. Сказав правду раз, продолжать уже просто. Больше нет смысла лгать.
  
  Я, наверное, всё-таки кричал: горло саднило. Невольный кашель прошёлся по нему изнутри наждаком и ударил молотом по переломанным костям, чуть вновь не вышибив из меня сознание.
  
  - Кто ещё состоял с тобой в заговоре?
  
  - Не знаю... Пишите, кого хотите... Я... подтвержу.
  
  - Это лишнее, Ружеро, - Альфонсо снова подошёл ко мне. - Нам нужны имена тех, кого мы ещё не знаем. А о тех, о ком нам уже известно, мы поговорим позже.
  
  Его лицо, нависшее надо мной, жёлтым пятном выделялось на фоне тёмного потолка, и, почему-то, постоянно менялось, плыло, словно воск в пламени свечи. Я не мог остановить это движение, от которого вдруг закружилась голова, и зажмурился.
  
  Альфонсо не стал повторять вопрос или долго ждать ответа: у ног скрипнуло и я снова зашёлся в крике. На этот раз я почти потерял сознание, но теперь палачи уже знали границы моих возможностей и не дали мне ускользнуть в небытие.
  
  - В наших сердцах нет гнева и зла, Ружеро. Только сочувствие, - признался мне францисканец. - Эта боль не наказание тебе за ложь, нет. Кто мы, чтобы брать на себя право наказывать? Мы хотим помочь тебе, ведь эта боль - ерунда, поскольку она временна. Неприятна? Да. Но она спасёт тебя от гораздо худшей боли, что будет длиться вечно. Ты поймёшь, что будет ждать тебя, если ты попробуешь солгать, и осознание этого поможет тебе удержаться ото лжи. Тем самым, через боль мы спасаем твою душу.
  
  Боль была черная и противная, как расплавленный пластилин. Вонючими толчками она разносилась по всему телу, била в голову, капала из глаз, и не было от нее спасения. Она была чужая и неизбывная, как неприятный сосед. Она не помещалась в меня, я чувствовал, как она, накачавшись в каждую клетку, начинает разрывать меня изнутри, и как же я хотел, чтобы, прорвав кожу, она выплеснулась, наконец, наружу. В глазах, даже закрытых, что-то плыло и мелькали странные какие-то картинки. Снизу выплыла вдруг тонкая короткая полоска, а под ней я разглядел, опять-таки закрытыми глазами: "ЗДОРОВЬЕ 1 ТП/10 ТП". Соотнести увиденное со своим состоянием пришло в голову не сразу, но всё-таки пришло. Чёрт, я же умираю!!!
  
  Даже сейчас умирать мне не хотелось. Очень не хотелось, почему-то. От отчаяния слёзы потекли потоком по щекам. Как же больно и холодно! Как страшно...
  
  - Скажи мне, отрок, ты работал с еретиком и отступником Джованни Россини?
  
  Я хотел было кивнуть, но не смог, и только хрипло выдавил из горла ответ.
  
  - Кто ему платил? - продолжил монах.
  
  - У... Уберти...
  
  - Значит ли это, что Фарината дельи Уберти был главой заговора, заказывающим и оплачивающим услуги богомерзкого каббалиста, чернокнижника, и еретика Джованни Россини?
  
  - Да... - даже такой тихий шёпот давался с трудом. Горло саднило, жуткий холод и дёргающая боль в ногах и плече не давала сосредоточиться, понять вопрос было сложно, а сформулировать ответ и подавно.
  
  - С какой целью Фарината дельи Уберти заказывал услуги означенного чернокнижника?
  
  Мысли словно тонули в ледяном масле, но совсем думать я не перестал. О работе в мастерской уже не спрашивают. Сменили тему? Похоже, сейчас под Уберти копают. Да и хрен с ним, с Фаринатой этим...
  
  - С целью... распространения ереси и... убить папу... святейшество.
  
  - Что именно делал Россини? - а, не. Вот опять про мастера.
  
  - Оружие.
  
  - Какое именно?
  
  - Всякое... Баллисты, катапульты, самострелы... - тут я подумал, что ни мои попытки честно рассказать всё, что мне известно со слов Уберти, ни эта самая "истина", о которой так разорялся Альфонсо, на самом деле им и на пуп не сдались. Оружие - это, конечно, тема, но главное - им надо накопать компромата на Уберти, и пока они не услышат от меня всё, что хотят услышать, не успокоятся. В амнезию мою они, похоже, ни за что не поверят, а вот если буду сливать Фаринату, то, может, выкручусь. Так что простите, синьор Уберти. И Платон мне не друг, и на истину мне плевать. Бодайтесь с инквизицией сами. - Он... на всё оружие знаки наносил... Тайные... Каббалистические... И талмуд в полночь читал. Ещё... синьор Уберти и мастер Россини вызывали... демона, чтобы... продать душу и... получить тайный яд, который... действует только на католиков... От этого яда на лбу... проступает красная звезда... а в той звезде - серп и молот... И по этому знаку... будут узнавать настоящих... сынов церкви и папы...
  
  - Почему - звезда? - растерянно обратился Бартоломео к старшему товарищу. - Символ нашей церкви - святой крест... Почему звезда? Откуда серп?
  
  - Не обращай внимания, брат мой, - пояснил Альфонсо. - Мальчик лжёт. Он хочет нас отвлечь, усыпить наше внимание, и сбить нас с толку, завалив ложными сведениями. Ещё он хочет выиграть время и отдохнуть от боли.
  
  - Вот как! - Бартоломео скривился, глядя на меня, как на что-то совсем уж мерзкое. -Так он больший грешник, чем казался!
  
  - Ничуть, брат мой. Ничуть. Это естественное желание каждого испытуемого на первых допросах.
  
  Альфонсо подошёл ко мне и погладил по голове.
  
  - Сейчас он ненавидит нас. Ему кажется, что мы - плохие, злые люди, и именно в нас причина его бед и его боли. В его несовершенной душе бушует желание хоть как-то навредить нам, хотя бы перед смертью. Он ещё не понял, что причина - зло в его, а не в чьей-то другой душе. Но он это поймёт, брат Бартоломео. Боль и страдания очистят его душу, и он поймёт, что мы любим его, и тогда он возлюбит нас и будет благодарить за это очищение, и примет Бога в сердце своём. Всё это будет. Не надо спешить. Что такое единорог, Ружеро?
  
  - Животное такое, - хотелось, ох как хотелось этому психоаналитику сраному ответную характеристику выдать, но грубить им желание у меня они отбили напрочь. - Лошадь с рогом. Сказочная. Девственниц любит, - говорить было тяжело. Я обнаружил, что опять плачу и всхлипы позорно прерывают мою речь. Боль билась в горло криком, который было трудно сдерживать.
  
  Альфонсо улыбнулся.
  
  - Нам известно про зверя. Но ведь я тебя спросил про то тайное оружие, которое изготовлял Россини, и которое он прозвал "Единорогом". Только не лги и не придумывай ничего про баллисты с тайными знаками.
  
  Всё, шандец. Приплыли. Опять конкретные вопросы, а что нового я могу сказать?
  
  - Если не лгать... то я... не знаю... Пытать меня бесполезно... я память потерял. Если бы знал, давно... рассказал... Но... Там что-то случилось в лабо... в мастерской. Меня... по голове сильно ударило, я... чуть не умер... Не говорил... несколько дней... сегодня только... хоть кого спросите.
  
  - И спросим, - кивнул Альфонсо. - Конечно спросим. Но сейчас спрашиваем тебя.
  
  - Если... опять пытать будете... я со всем... соглашусь, но... как тогда вы узнаете, что правда, а что нет? Рассказать, чего не помню... я всё равно не смогу.
  
  - Фарината дельи Уберти расспрашивал тебя об этом оружии?
  
  Ёксель-моксель! Ну конечно расспрашивал! В чем я тут же сознался. Как и в том, что и сам Уберти ничего нового от меня не узнал.
  
  - Он спрашивал тебя об алхимическом составе?
  
  Ещё бы! Тут Альфонсо стал совсем ласковым.
  
  - Тебе нужно вспомнить, - он почти шептал мне в ухо. - Обязательно вспомнить этот состав, Ружеро.
  
  - Я... мог его не знать... не помню...
  
  - А, может быть, всё же знал? - покачал он головой.
  
  - Может... знал. Не помню... ничего... Будете кости ломать... я... без остановки... говорить буду... боли не хочу... только всё, что под пыткой скажу... совру. Вам такое зачем? Вы ж не узнаете... пока не проверите, а... как проверить? Получается, что... смысла меня пытать... нет.
  
  - Это только так кажется, Ружеро. - улыбнулся он моей наивной логической ловушке. - На третий, пятый, может десятый день, ты поймёшь это сам. Сейчас ты еще не полностью тут. Часть твоей души еще в том мире, где нет ни боли, ни страха. Эта часть еще живет надеждой, что вот-вот - и боль уйдет, все страшное кончится, и ты опять заживешь прежней жизнью. Ты еще не понял, что этого уже никогда не будет и ничего не вернется. Никто не придёт за тобой и не заберёт тебя отсюда. Никогда. И твои мучения в этой жизни не кончатся. И вот когда ты окончательно потеряешь всякую надежду, когда всё на свете, кроме одной минуты, одной секунды без боли потеряет всякое значение, когда твоя душа освободится от всех и всяких обещаний, клятв, привязанностей, дружбы и любви, когда сами понятия чести, верности, и даже добра и зла утратят всякий смысл и превратятся в пустое сотрясение воздуха, когда ты возненавидишь своё собственное тело, приносящее столько страданий и начнёшь мечтать о смерти, пусть даже самой мучительной, вот тогда ты будешь готов сказать всю правду. Поверь мне, Ружеро, так и будет. Нам надо только подождать. Нам ведь некуда спешить. В нашем распоряжении - вся вечность, созданная Господом. А сейчас продолжим, брат Бартоломео, - тон его стал назидательным, как у хорошего учителя. - Испытуемый слишком долго отдыхал от боли. Так он может забыть о ней, а этого допускать нельзя. К тому же пора на сегодня заканчивать. Продрог я. А вы?
  
  - Очень холодно. Да и сыро тут, а это очень плохо для здоровья. Надо вам, брат Альфонсо, будет горячего вина потом с гвоздикой и корицей принять.
  
  - Это да. Ну, давайте напоследок.
  
  Клик, хрусть, треск. Чёрная, пластилиновая боль взорвалась, брызнула раскалёнными стеклянными осколками, обернулась ярко-жёлтой змеёй и ударила изнутри в затылок, отчего глаза мои лопнули, как рыбьи пузыри, и потекли кислотным дождём, а язык стал радугой в в солёной и шершавой пустыне..
  
  ЗДОРОВЬЕ: 0 ТП
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"