Аннотация: Рассказ, хоть и написан давно, но никак руки не дойдут правильно концовку написать. Она тут есть, но не очень меня устраивает. Как-то её надо переделать.
РОМАНТИК
Учась в десятом классе, мы считали себя ужасно умными и взрослыми. "Ума-
палата" уже не умещалась в наших головах. Наши родители и школьные педагоги
были вынуждены с этим считаться: время от времени мы проводили неформальные
классные часы без присутствия классного руководителя или собирались у
кого-нибудь дома, а родителей хозяина отправляли погулять.
Однажды такой классный час решил провести я. Говоря на чукотском
диалекте русского языка, я был "шибко умный, однако" - выбранная мною тема была
актуальней некуда: какими будут наши дети в нашем возрасте. Самим нам к тому
времени уже стукнуло по 16-17 лет. Прожитые годы тяжким грузом нажитого опыта
морщинили беспросветной мудростью наши гладкие и выпуклые, как бильярдные
шары, лбы. Самым мудрёным и заумным в нашем классе был, конечно, не Мишка
Яблоков - отличник и зануда, а Борька Белкин - обладатель дивной козлиной
поросли на подбородке, предмета его гордости и нашей зависти. Каждое утро у
всех ребят нашего класса начиналось одинаково: не успев продрать глаза, все
кидались к зеркалу и разочарованно вздыхали, тщетно ощупывая свои голые щёки:
опять ничего не проросло. Поскоблив тупыми отцовскими бритвами свои девичьи
ланиты, мы понуро брели на уроки, терпеть унижения от флиртовавшего с нашими
школьными красавицами Борьки.
До появления этого наглого выскочки я был самым мужчинистым мужчиной в
восьмом классе: на моей груди, на зависть Кольке Усанину и Лёхе Павлову, да и
всем остальным ребятам, пышной порослью заколосилось штук десять волос.
Благодаря ежедневному строгому учёту и контролю с моей стороны, к девятому
классу их количество возросло. Первого сентября я заявился на занятия в
эротично расстегнутой на груди рубашке, выставив напоказ шикарное жабо из
четырнадцати волос. Картина, ожидавшая меня на школьном дворе, была донельзя
оскорбительной: оттабунившиеся от основного гурта однокласницы, разбившись
мелкими стайками по трое-четверо, оживлённо шушукались, стреляя глазами не
в меня, а в табунок новичков, робко жавшихся особняком - трое девчонок и
пятеро ребят. Наш главный разведчик и основной специалист по внеклассным
контактам, Юрка Серкин, уже увивался вокруг них, наводя мосты дружбы и
взаимопонимания. Помахав одной рукой стае ребят, оживлённо обсуждавших свои
летние приключения, а другой рукой небрежно взлохматив дремучие джунгли на
своей могучей груди, которая, как стиральная доска из чана, возвышалась над
моим брюшком, я смело шагнул к ближайшему и наиболее симпатичному мне хлопцу:
мало того, что он был гладок и гол, как маслина, он даже подстрижен был "под
ноль". Звали его Андрюха Карпов и в дальнейшем он стал моим лучшим другом,
хотя, гад такой, больше так никогда и не стригся наголо. Я-то, по простоте
душевной, посчитал, что у него такой стиль, а на деле выяснилось, что виной
его милой моему сердцу причёски - были банальные вши, которыми наградил его
совсем не жадный на такие вещи младший братишка. Другие трое ребят - Олег,
Юрка и Лёшка - тоже показались мне милыми желторотыми юнцами, выгодно
оттенявшими мой мужественный вид в глазах наших одноклассниц. Самолюбие моё
степным орлом поднялось над школьной крышей и осенило могучими крылами
родной класс; я был готов скомандовать своей стае начало учебного года - и
тут из-за спин новеньких девчонок, близоруко щурясь сквозь очки и надменно
выставив вперёд отвратительно небритый подбородок, вышел Борька. Рубашка на
нём была расстёгнута самым бессовестным образом, и его грудь являла миру не
менее сорока противных в своей наглой рыжине и даже каштановости волос. Пока
этот тип бормотал мне свои заумные приветствия гнусавым голосом и противно
хихикал, я насчитал сорок три кудряшки. Орёл моего самолюбия камнем упал под
Борькин башмак и, раздавленный каблуком его наглости, обратился в кучу
безжизненных перьев. Если бы дело происходило в девятнадцатом веке, я
швырнул бы ему перчатку в очки, и сатисфакция была бы скорой и справедливой,
но двадцатый век повязал нас кучей условностей и ограничений: помня свой
предыдущий и печальный опыт в установлении иерархии, я, для начала,
поинтересовался: не сирота ли он? Нет ли у него старших братьев? Не занимался
ли он боксом или ещё каким непотребством? Ответы на два последних вопроса
меня удовлетворили, а вот отцов я не боялся - я очень быстро бегал, но
матери... Эти противные тётки постоянно отравляли мою жизнь своими склочными
манерами: вечно получалось, что их наивные чада попадали под моё дурное
влияние - то они со мной собак жрут, то заиграются со мною в индейцев и по
ошибке, приняв за бизона, украсят частоколом стрел колхозную бурёнку, то
"запорются" за мной на заброшенную колокольню, а потом без пожарных и слезть
не могут... Словом, я - чёрт, а не ребёнок. А то что мой одноклассник,
Серёга Дорофеев, курить кубинские сигареты меня научил (страшная дрянь -
гораздо хуже болгарских) и пить неразбавленный технический спирт, как
большие дядьки, а не разводить его водой, как я учил девчонок из старших
классов, - до этого никому и дела не было. Словом, сразу ощипать этого
наглеца - Борьку Белкина - я поостерёгся, но "дружелюбие" на него затаил.
Не стану утомлять вас перепетиями нашей с Борькой дружбы и
взаимовыгодного партнёрства, скажу только, что к концу десятого класса меня
осенила простейшая, как амёба, мысль: скоро я останусь вождём без племени и
генералом без войска. Как эти любимые мною недотёпы, мои одноклассники,
жить-то без меня будут? Они же без меня ни училке нагрубить, ни грача
пожарить, ни взрывпакет смастерить не могут! Десять лет я и школа готовили
их к самостоятельной жизни, и вот буквально уже на днях эти бездушные
педагоги вытолкают нас отсюда взашей - и как же я их после в табун собирать
стану? Они и гуртовались-то вокруг меня не потому, что мы необходимы
друг другу (на это у них ума не хватало), а потому, что их ко мне привязала
школа. Не успеешь и глазом моргнуть, как они, словно овцы, разбредаться
начинают: одному уроки нужно учить, другая, барыня такая, должна постельное
бельё маме постирать, а то, что, например, лягушка изнутри устроена гораздо
интереснее, чем снаружи, так их, видишь ли, тошнит... Ну, о чём тут говорить?
Просто никаких моих нервов на их глупость не хватает! И вот этих желторотых
птенцов хотят вырвать из-под моей опеки?
И в моей голове созрел план. Я был просто потрясён внезапно открывшейся
во мне мудростью, затмившей зануду Мишку Яблокова и заумного Борьку Белкина.
Я сам решил стать тем стержнем, вокруг которого обьединился бы наш класс по
окончании школы.
На классном часе я предложил пофантазировать о том, какими будут наши
дети в шестнадцать лет. Личные фантазии я предложил каждому записать на
бумаге, запечатать и сдать мне. Со своей стороны, я поклялся на протезе
Гуляй-Ноги, нашей классной руководительницы - училки по химии, что зарою эти
бумаги в своём саду, и вскроем мы всё это дело на встрече Нового года дома у
Лёшки Иглина в двухтысячном году. Я предложил всем - и меня поддержали, -
прийти на будущую встречу с детьми, чтобы можно было сравнить наши проекты
с готовыми изделиями.
Со стороны ребят моё предложение не встретило никакого сопротивления -
они привыкли слушать меня, открыв рот, и, судя по всему, как и я, собирались
начать размножаться если уж не на этом уроке, то сразу же непосредственно
после него. А вот девчонки восприняли моё новаторство без энтузиазма, что
лишний раз подтвердило у них недостаток ума: эти глупые куклы ну никак не
желали видеть во мне единственного достойного их мужчину. Я уже лет
семнадцать готов был к признанию себя живым божеством, а эти обожаемые мною
легкомысленные одноклассницы видели, почему-то, во мне только вертопраха и
лоботряса. Они, как своевольные кобылы в косяке у жеребца, всё норовили
найти себе кавалера на стороне. Ну, скажите мне на милость, какой такой
кавалер мог бы одним выстрелом из самопала, сделанного своими руками, зараз
отстрелить ухо зимней шапки Вадика Столярова, надетой на голову Лёшки Иглина,
и разбить бутылку из-под шампанского? Или поймать на удочку чайку, разделать и
пожарить её так, чтобы от неё не воняло рыбой? Да доведись их кавалерам
угостить их чайкой - они бы и жрать не стали...
Помню, завёлся у Наташки Филипповой такой хлюст... К счастью братьёв у
него не было, сам он был детдомовский, а слово "бокс" едва ли видел даже на
афишах. Как только он мне во всём этом сознался, причём, заметьте, без пыток
редкий идиот в окрестностях нашей школы мог сказать о себе такую страшную
правду, (вот они - мой мужской шарм и джентельменская дипломатичность), я тут
же накостылял ему по шее, даром, что он был старше меня года на три. Вы думаете,
что благодарная Наташка тут же бросилась мне на шею? Уже через неделю она
прохаживалась с каким-то спортсменом, и я махнул на неё рукой...
Словом, преодолев некое сопротивление со стороны наших красавиц, я
заставил-таки писать о своих будущих детях весь класс. Сам-то я поступил, как
всегда, мудро: взял да и подписал чистый лист своим автографом - и время на
пустое сочинительство не потратил, и проявил недюжинную широту ума и чадолюбия
к своим будущим детям - пускай, дескать, они становятся какими сами пожелают,
а не выгибаются под заготовленный мною шаблон. Да и не в шаблоне дело: главная
цель - объединить класс - была достигнута, так что стоило ли огород городить?
Пускай мои любимые однокашники стараются, а у меня появился повод встречаться
с ними в течении двадцати двух лет, отделяющих нас от назначенной даты, и
обсуждать условия нашей будущей встречи.
Собрав тетрадные листочки, сложенные треугольничками, я добросовестно
запаял их в жестяную коробку и закопал в своём саду. Сам до сих пор удивляюсь,
как это у меня хватило выдержки не прочитать всё сразу в тот же день. Терпения
хватило дня на полтора: логично рассудив, что встречать Новый год придётся,
судя по всему, зимой, а раскапывать сугроб и долбить мёрзлую землю - занятие
не из лёгких, я решил перепрятать рукописи в подполье своего дома. Как
выяснилось, это был лишь предлог: едва извлечённая из земли жестянка
оказалась в моих руках, мой любопытный нос заострился и вытянулся, как у
Буратино. Мне вполне хватило выдержки, чтобы не проткнуть коробку своим носом,
но ждать пока разогреется паяльник я уже не мог - в дело пошёл консервный
нож, по наитию оказавшийся в моём кармане. Изуродованная жестянка полетела
за смородиновые кусты, а я уселся у разорённого тайника под яблоней и
погрузился в изучение рукописей. Даже заумный Борька Белкин ничего
оригинальнее, чем все остальные не написал: сплошные безликие характеристики -
все отпрыски моих любимых однокашек, как один, должны были быть умными,
честными и добрыми. Если бы я играл в эту игру по честному, я бы написал, что
все мои двадцать два ребёнка станут художниками и писателями, капитанами и
пиратами, сыщиками и гангстерами, космонавтами и золотоискателями и среди них
окажутся и нечестные, и злые, а некоторые будут не умнее моих одноклассников.
Совсем уж было, разочаровавшись и убедившись лишний раз в том, что мои
однокашники без меня на этой планете долго не протянут, я развернул последний
листок. За нестандартный подход я присудил бы этой рукописи первое место:
анонимная одноклассница признавалась мне в любви. Нельзя сказать, что это
сочинение было на заданную тему, но если пораскинуть мозгами, то косвенная
связь была налицо: любовь склонна приносить плоды в виде детей.
Признаюсь честно, что за пролетевшие двадцать два года лучшего признания
в свой адрес я больше не читал и не слышал. Первые лет пять я был настолько
заинтригован, что места себе не находил: встречая своих одноклассниц, я
пытливо всматривался в их лица, ожидая какого-либо знака или намёка на
авторство в адресованном мне признании, но тщетно.
А жизнь, между тем, шла своим чередом: мы закончили школу и мои
одноклассники, вопреки моим пессимистичным прогнозам, вовсе и не думали
вымирать, а продолжали жить и без моей опеки - служили в армии, выходили замуж
и женились, рожали детей, заканчивали институты, работали.
Моя мать получила квартиру и перевезла в неё наши рукописи, пока я два
года был на службе в армии. Женщины, которые соглашались связать свою судьбу
со мной, вовсе не настроены были рожать для меня каждый год по ребёнку. Больше
того - они и рожали-то не мне детей, а себе кукол и растили их не как
закалённых разбойников, а как ничего не умеющих тепличных созданий, по своему
образу и подобию. Я со страшной силой выбивался из собственного графика:
больше одного ребёнка мои дамы рожать не хотели, а жениться каждый год у меня
не получалось. Воспоминание об анонимной однокласснице теплым угольком
согревало мне душу. Лет через пятнадцать после окончания школы я перебрался в
другой город. Смена обстановки и уклада жизни усилила ностальгию и я вдруг
открыл для себя, что уже давным-давно, когда вспоминаю о наших школьных
рукописях, думаю не об абстрактной анонимной однокласснице, а о конкретной
воображение уже давно и незаметно для меня сосватало её на роль единственно
возможного автора признания в любви. Где-то в глубине сознания эфемерным
росточком, параллельно с укоренившейся фантазией, шевелилась крамольная мысль,
что она, эта девочка, ставшая женой моего одноклассника и матерью двоих,
если не считать её мужа, детей, никак не может быть автором анонимного
признания: она, со свойственной ей аккуратностью, добросовестнее всех отнеслась
к моему заданию и написала самое большое и обстоятельное сочинение о своих
будущих детях, но я упорно игнорировал это обстоятельство в угоду своему
воображению.
Наступил 1999 год. Чем меньше времени оставалось до двухтысячного года,
тем всё меньше и меньше мне хотелось ехать в родной город на встречу с одноклассниками. Я вдруг понял, что эта романтическая тайна, прожившая со мной бок о бок всё это время, стала родной и привычной. Без неё мне будет житься гораздо хуже, чем с ней. Хотя моё воображение и выбрало одну из моих одноклассниц, на самом деле выбор этот оставался ещё достаточно широким - одноклассниц у меня было почти двадцать человек. И только одну из них, кривляку и задаваку, я откровенно не любил и ни за что не желал бы видеть её автором милого признания в любви. Словом, я никуда не поехал: простите меня, ребята, - вдруг моей милой анонимной воздыхательницей окажется вовсе не Наташка Селезнёва, а эта самая кривляка - Верка Дурнова?