Во времена моего детства, помимо поголовного желания всех мальчишек стать космонавтами, присутствовала ещё острая потребность походить на североамериканских индейцев. Этому немало способствовали импортные художественные фильмы студии ДЕФА и книги об индейцах, которые во множестве появились в шестидесятых и семидесятых годах прошлого века. Если книги Мато Нажина, Сат Ока, Шульца и Серой Совы реально описывали перипетии индейской жизни, то Фенимор Купер и Майн Рид, киностудия ДЕФА и киногерои Гойко Митича поднимали градус романтизма до такой степени, что не походить на индейца не мог ни один нормальный мальчишка.
Орлиные перья в жизни индейцев играли роль орденов и медалей, выдаваемых за военные подвиги. Смастерить лук и стрелы в состоянии были многие мои сверстники, но украсить себя орлиными перьями - мало кто мог. Мне, в этом смысле, сильно повезло: я с раннего детства жил бок о бок с беркутами.
Моё детство прошло на окраине города. Эта окраина больше напоминала деревню: деревянные домики, кое-какая скотина на улицах, домашняя птица во дворах. С ранней весны и до поздней осени в небе над нами парили беркуты. Весной это были две птицы, которые в немыслимой выси сходились, порой, в своём любовном танце. Потом, когда самка откладывала яйца, в небе парила одна птица, а к осени, насколько я помню, над нами висело всегда четыре беркута: родители и молодёжь. Гнездились они где-то в лесу, далеко за рекой. Я любил, забравшись на крышу сарая или устроившись на берегу реки, лечь и смотреть на тёмную точку в небесной синеве. Никогда я не видел, кроме весенних брачных игр, никакой особой осмысленности в этом бесконечном парении: птица просто парила, и могла это делать часами. Но однажды всё поменялось.
Я возился у лужи, когда краем уха услышал куриный гвалт в овраге и, через секунду, заметил большую тень, пересекшую улицу возле меня. Я поднял голову и увидел беркута, державшего безжизненную курицу в когтях, севшего на ворота соседей. Покосившись на меня, орёл наклонился над своей жертвой, явно собираясь начать свою трапезу. И тут с обратной стороны ворот прилетел кирпич. Он угодил прямо в бедную курицу. Беркут бросил свою добычу и тяжело полетел вдоль улицы, быстро набирая ход. Курица, грохнувшись на землю, неожиданно вскочила и побежала в овраг, заорав во всё горло. Из калитки возле ворот выскочил соседский мальчишка - Толик, лет на шесть старше меня. В руке у него был ещё один кирпич, а голова крутилась во все стороны, разыскивая улетевшего орла.
- Улетел? Промазал! - Толька разочарованно бросил кирпич на землю. - Как я умудрился в такой "самолёт" не попасть? Это он, чью курицу-то схватил? Не вашу, случайно?
- Я не разглядел. Надо посмотреть, - я побежал к оврагу, и Толька за мной.
Курица, добежав до склона, упала в траву и умерла. Мы её подняли и рассмотрели: глубокие раны от орлиных когтей и Толькин кирпич сделали своё дело - это была наша мёртвая курица. Я понёс её домой. По каким-то не понятным мне причинам, варить из этой курицы любимый мой суп не стали: мама взяла лопату и закопала орлиную жертву в овраге. Я просто не мог поверить, что всё так нелепо кончилось, путью и не начавшись. Едва дождавшись, когда мать скроется в доме, я побежал в овраг и выкопал мёртвую птицу. Я решил, что если уж нам нельзя её есть, то это за нас запросто сделает изуродованная барсуком в норе такса дяди Серёжи - охотника, жившего на самом краю нашего посёлка. Дядя Серёжа оказался дома. Толик, увязавшийся со мной, был очень не любезно встречен таксой, и дяде Сергею пришлось закрыть её в доме.
- Твоя, что ли, курица? - обратился дядя Серёжа к Тольке. - Я свою собаку сегодня на улицу не выпускал. И она, если до курицы доберётся, обычно голову ей отрывает, а у этой голова на месте. Дайте-ка посмотрю.
- Это наша курица, дядя Серёжа, - я протянул ему мёртвую птицу. - Её орёл схватил в овраге и хотел её съесть у Толика на воротах. А Толька его вспугнул. Мама сказала, что суп из неё варить нельзя. Вот мы и принесли её вашей собаке: она же кур любит.
- Орёл, говоришь? - дядя Серёжа повеселел. - А я, было, подумал, что Толик твой на мою собаку её
смерть повесить решил.
И дядя Серёжа рассказал нам о том, что орёл, схвативший нашу курицу, называется беркут. Что живут эти беркуты в лесу за торфяным болотом. Там, на старой сосне, у них большое гнездо, в котором они каждый год выводят птенцов. И Сергей предположил, что на нашу курицу напала именно молодая птица, поскольку это произошло в первый раз за всё то время, что он тут живёт. На этом и разошлись.
На следующий день я вышел на улицу с самодельным луком и стрелой. Это был мой первый детский лук, который сделал мне отец, согнув его из обычного сучка нашей владимирской вишни. Этой вишней зарос весь дальний край нашего сада. Стрелу он выстрогал, отколов подходящий кусок от прямослойного елового полена, выбрав его из поленницы.
Выстрелив из лука вдоль кромки оврага, я побежал подбирать стрелу, которая упала на самом краю овражного обрыва. Стрела была странная, на взгляд пятилетнего ребёнка, который видел стрелы не только в книгах, но и в городском краеведческом музее, где они были представлены в виде реконструкций: от палеолитических, с каменными наконечниками, до татаро-монгольских, с железным жалом, зазубренным как гарпун. Стрела, которую сделал мой отец, в головной части имела смешное утолщение, сантиметров десяти длиной, и диаметром раза в три-четыре толще самой стрелы. Благодаря этому утолщению, стрела не теряла ориентацию в полёте, поскольку само древко стрелы служило стабилизатором для этого головного набалдашника вместо отсутствовавшего оперения. Много позже я узнал, что очень похожими стрелами орудовали жители Крайнего Севера и Сибирской Тайги, добывая соболя и белку: тупое утолщение, вместо наконечника, не портило шкурку, а просто убивало зверька, как удар палки.
Я подобрал стрелу и вложил её в тетиву. Повернулся лицом к оврагу и увидел беркута. Он летел, распластав огромные крылья, вровень с краем обрыва. Какой-то невидимый поток воздуха помогал ему парить вдоль самой овражной кромки. В когтях у него безжизненно висела курица. Беркут был не дальше двух метров от моих ног - я видел шевелящиеся кроющие перья, которые приподнимались от разрежённого воздуха, демонстрируя подъёмную силу его огромных крыльев. Маховые перья, растопыренными пальцами, слегка шевелились, подруливая вдоль кромки земли. Хвост слегка отклонялся, помогая крыльям удерживать поток ветра, отражённый от вертикали обрыва. Я, не задумываясь, растянул лук и пустил стрелу прямо в орлиную спину меж крыльев. Стрела с глухим стуком ударила птицу и отлетела куда-то в овражную бездну. Беркут от неожиданности бросил курицу, и я поймал на себе его злой, строгий взгляд. Надо заметить, что у всех хищных птиц присутствует "строгость" во взгляде. Это вызвано самой анатомией головы хищника: некий аналог насупленных бровей, только из перьев, служит, своего рода блендой, козырьком над всевидящим глазом, не пропускающим ни единого движения на земле. Тогда я ещё этого не знал и воспринял сердитый взгляд птицы буквально: я прочитал в нём агрессию. Стало жутковато - орёл-то был больше меня тогдашнего. Но он и не думал на меня нападать, ограничившись нагнанной жутью. Беркут просто величественно удалился вдоль оврага. И нападения на наших и соседских кур прекратились.
Прошёл почти год. Мой сосед Толька, помня рассказ дяди Серёжи о гнезде беркутов, вместе со своими друзьями разыскал в лесу за болотом сосну, на которой гнездились птицы. Пацаны выкрали из гнезда двух уже оперившихся слётков и принесли их к нам на улицу. Ребята уселись на лавочке перед соседским домом, и их окружила вся наша уличная ребятня. Влекомый любопытством, подбежал к ним и я. По возрасту я был самым мелким на улице, и никто не обратил на меня внимания. Ребята безумолку галдели, требуя рассказать в очередной раз, как это Толька не испугался залезть на сосну и вытащить из гнезда орлят. Польщённый Толик, дав подзатыльник Маринке, которая попыталась примерить своё старенькое платье на одного из птенцов, в сотый раз начал рассказ, а я просто не мог глаз оторвать от беркутов. Все знакомые мне животные в той или иной степени проявляли неудовольствие, оказавшись в моих руках: мыши кусались, лягушки вырывались, птенцы вороны пытались клюнуть, насекомые удрать или улететь. А эти два орлиных подростка производили впечатление совершенно ручных птиц: они никак не подавали вида, что попали в руки человека всего пару часов назад.
Первое издание Красной Книги увидело свет в 1963 году. Больше того - в то время, которое я описываю, на Западе выходило уже её второе издание, и беркут там был, но в нашей стране про Красную Книгу знали разве только в Академии Наук. Судьба тех двух слётков печальна. Первого я через неделю обнаружил мёртвым на пустыре. Второго случайно нашёл в овраге на картофельной грядке дня через три после первого. Они умерли от голода. В то время мясо не часто бывало на обеденном столе. Для молодых беркутов мяса в семьях ребят, которые взяли слётков себе, просто не оказалось. Итогом гибели двух "краснокнижников" стал мой индейский головной убор из орлиных перьев и исчезновение беркутов из заклязьменского леса: больше беркуты там не гнездились.
.
2
Второй раз я близко столкнулся с этой птицей во время службы в армии. Я стоял в оцеплении во время учебных стрельб нашей части. Оцепление выставили вокруг стрельбища. Был конец августа, жара стояла удушающая, и я смотрел на парящего в небе беркута. Если быть точным, то в небе висело четыре птицы. Видимо это была семья из двух подростков и их родителей. Я, разумеется, наблюдал за ближайшей птицей. В это время начались стрельбы. Неожиданно в небо взлетела сияющей звездой трассирующая пуля, срикошетившая от какого-то камешка. Была полная иллюзия, что эта "звезда" пролетела где-то очень далеко за парящей в небе птицей, но беркут неожиданно начал, неуклюже хлопая крыльями, падать по спирали на землю. Он свалился, подняв облако пыли, метрах в двухстах от меня. Я бросил свой пост и побежал к птице. Беркут, ошалевший от падения, сидел на земле, широко раскинув крылья, и смотрел на меня. Я быстро скинул гимнастёрку и накрыл её птицу. Потом я взял его на руки, обмотал ему голову своей майкой, а гимнастёрку надел на себя. Не видя света, птицы ведут себя смирно, и я внимательно осмотрел орла, разыскивая рану. Оказалось, что пуля чиркнула по самому кончику крыла, срезав под основание последнее маховое перо и повредив крайнюю в крыле косточку. В общем и целом, не такая уж страшная рана. Правда, она не гарантировала ещё полноценного восстановления всех лётных качеств, но надежда на благоприятный исход была. И я взял его на излечение, увезя его на машине в часть после окончания стрельб. Служил я уже второй год, вдобавок, был я художником и имел в своём распоряжении мастерскую. В ней-то я и поселил раненого беркута. Как и те два птенца-беркута из моего детства, эта птица тоже сильно меня озадачила своим спокойным отношением к людям: агрессии или испуга в ней не было совершенно. Устроившись на шкафу, беркут невозмутимо взирал на меня оттуда, спокойно переносил прикосновения к себе и сразу же стал брать из рук сырое мясо, которое я притащил из столовой. Метаболизм у птиц в несколько раз интенсивней нашего, и выражение: "Заживает, как на собаке", слишком слабо. Уже через неделю беркут стал перелетать с одного шкафа на другой, разметая каждый раз бумагу со столов и роняя на пол кисти и карандаши взмахами своих нешуточных крыльев. Мне это быстро надоело и я, придя однажды утром в разорённую свою мастерскую, просто взял его в охапку и вынес на улицу. Мастерская моя располагалась в учебном корпусе, который стоял между тополиными аллеями. Я поставил орла на землю и отошёл. Беркут покрутил головой, осмотрелся, взлетел и сел на тополиный сук, метрах в четырёх от земли. Просидел он там минут пять, по-прежнему вертя головой во все стороны. Потом он уставился на взвод курсантов, который строем шёл на занятия в учебный корпус, а когда солдаты грянули строевую песню, взлетел и был таков. Посчитав свою миссию законченной, я пошёл в мастерскую, собирать с пола плакаты и вытирать разлившуюся гуашь из упавших банок.
Следующим утром я не побежал на зарядку, а отправился досыпать в свою мастерскую. На том же самом тополином суку сидел мой пациент и пристально меня рассматривал: похоже, что он ждал от меня привычного уже для себя завтрака. Я быстренько сносился в столовую, раздобыл там сырую треску и вернулся. Завидев в моей руке полуторакилограммовую рыбину, беркут слетел на землю и раскачивающейся походкой пьяного боцмана заспешил ко мне. Я бросил ему треску, и он тут же в неё вкогтился. Поклевал немного, потом с усилием протолкнул в глотку какой-то особо большой кусок, посмотрел на меня, что-то обдумывая, и взлетел обратно на дерево, таща рыбу в когтях. Я немного поудивлялся про себя не столько даже самому факту появления беркута с требованием кормёжки, сколько тому, что эта молодая птица, впервые в жизни увидев рыбу, так вот просто взялась её есть. Часть наша стояла в степи. В радиусе восьмидесяти километров не было никаких водоёмов, и вряд ли родители имели возможность хоть раз покормить своих детей рыбой.
Насытившись, беркут просто уронил на землю тресковые останки, посидел ещё немного, но когда его глаза начали, было, закрываться в сытой дрёме, внезапно встряхнулся, осмотрелся и улетел. И так продолжалось недели полторы, с той только разницей, что кормил я его мясом. Граммов по сто пятьдесят - двести. Он каждое утро встречал меня, ждал, пока я сбегаю вместо зарядки в столовую, потом слетал на землю и получал свой завтрак. А потом он погиб. Погиб самым обычным для полуручных животных способом: его застрелил на тополином суку какой-то пьяный офицер, решивший обогатить свой интерьер чучелом беркута.