На берегу большого озера, в одном тихом белорусском поселке, когда-то давно стоял полусгнивший деревянный дом. В нем жила, как это сейчас принято говорить, одна неблагополучная семья: отец, глава семьи, заядлый алкоголик, работающий в местном колхозе; мать, неопрятная женщина уже преклонных лет и две дочери. Старшую звали Люба. Ей было пятнадцать лет, она была очень худая с некрасивым, почти уродливым лицом с вытянутым, заостренным подбородком. Младшая, Валя, девочка тринадцати лет, была, как ни странно, почти на голову выше своей сестры. Очень тучная и неповоротливая, с тупым выражением лица, Валя производила жалкое впечатление. Она была умственно отсталая и почти лишена речи, все что она могла - это мычать.

Жилось двум сестрам не сладко. Отец, грубый, беззубый, вечно вымазанный мазутом и воняющий навозом, нещадно пил и всякий раз жестоко избивал как дочерей, так и жену за малейшую провинность. Валю он бил обычно за ее неуклюжесть, называя бегемотом или слонихой. Громкое, истошное мычание закрывающейся от ударов девочки, могло вызвать у него скорее не жалость, а еще больший приступ неконтролируемой ярости. Любу он бил за то, что та плохо училась в школе, хотя едва ли смог бы ответить, в каком классе учится его дочь. Их матери доставалось не меньше, но ее, казалось, это совсем не беспокоило, - она вообще была очень странной женщиной: с какой-то особой, почти неестественной любовью занимаясь домашним хозяйством, она с холодом, а иногда даже с открытым презрением относилась к родным дочерям. Тощая корова и визжащие в сарае свиньи за один день выслушивали гораздо больше ласковых слов в свой адрес, чем девочки за всю свою безрадостную жизнь. Она была безумна, и чтобы понять это, достаточно было заглянуть в ее большие искрящиеся глаза, когда она, гладя корову по голове, громко шептала ей на ухо признания в любви.

Валя любила свою сестру так, как могут любить собаки своих хозяев, и ни на шаг от нее не отходила. Ее пухлые неуклюжие ноги всегда несли ее туда, где была Люба, и только с ней Валя чувствовала себя спокойно, только с ней улыбалась и ласково мычала, умиротворенно качаясь всем телом вперед и назад.

Любе, в отличие от своей сестры, приходилось ходить в школу. Училась она очень плохо; можно было бы сказать, что ее учеба сводилась просто к посещению уроков, если бы половину из этих уроков она не прогуливала. Отчасти это происходило из-за того, что девочкой она была не умной, а отчасти из-за отношения к ней одноклассников. Ее неопрятный вид, уродство и замкнутость сделали из нее изгоя, - дети откровенно "травили" ее, а учителя, вероятно даже не осознавая этого, относились к девочке с холодным презрением.

Не ходить совсем в школу Люба не могла: отец просто убил бы ее, поэтому несколько раз в неделю она брала себя в руки и шла в ненавистное место. Часто она не выдерживала целого учебного дня и убегала на озеро. Там ее всегда ждала Валя.

Девочки никогда не сговаривались наперед (у одной не хватило бы разума объяснить, где нужно встретиться, у другой не хватило бы разума понять, что ей объясняют), но, тем не менее, они всегда на каком-то интуитивном уровне знали, где искать друг друга. Их таинственная связь этим не ограничивалась. Когда отец бил одну из дочерей, другая, где бы не находилась, визжала от боли также. Если, к примеру, мать с Валей ведут корову на пастбище, и вдруг Валя как подкошенная валится на землю и начинает бешено мычать и дергаться, то мать знает: отец сейчас избивает Любу. Это была мистическая и ничем не объяснимая связь, из-за которой местные жители с опаской относились к девочкам.

Отец бил их часто, и если в момент порки обе находились дома, визг и мычание сплетались в один мрачный и очень острый звук. Но, тем не менее, если бы вам довелось его услышать, вы бы испытали не жалость, а отвращение. Вы бы ощутили резкий приступ тревоги, овладевающий всем телом, вы бы стали быстро и не глубоко дышать, а если бы были в состоянии, то обратили внимание на странный противный привкус у себя во рту; вам бы захотелось убежать, заткнуть уши - все что угодно, лишь бы избавиться от этой грязи, от этого неестественного чувства брезгливости! Вы испытали бы очень много неприятных эмоций, но среди них не оказалось бы жалости. Девочки несли в самой своей сущности нечто отвратительное, грязное, нечто, что вызывало в окружающих людях презрение к сестрам, а нередко и ненависть. Образ их обеих и каждой в отдельности заключал в себе атмосферу, которую люди, даже очень добрые, переносили с трудом. Этот образ складывался из мелочей: острый подбородок Любы, блеск ее глаз из-под кривых редких бровей, какая-то ведьмина сутулость, редкие волосы; а Валя - тучный зверь, с поросячьими глазками, умеющими выражать только злобу и непонимание. Не удивительно, в таком случае, что их отец в ответ на жалобные стоны бил своих дочерей еще больше, что родная мать предпочла им грязных животных, что учителя в школе старались вообще не подходить близко к уродливой ученице, а одноклассники просто зверели в присутствии Любы, - нужно было бы обладать поистине колоссальным человеколюбием, чтобы не отшатнуться от двух сестер.

В классе Любы был один мальчик, от которого ей доставалось больше всего. Звали его Рома. Он был весельчак, чье веселье доводило Любу до слез. Он унижал ее постоянно всеми возможными способами: обзывал обидными словами, плевал ей на спину, когда та не видела, в еду, когда та отворачивалась в школьной столовой, однажды вылил ей на волосы синтетический клей, так, что ей пришлось постричься почти на лысо. Она ненавидела его, но ничего не могла с этим поделать.

Однажды зимой, после очередного унижения, Люба решила прогулять оставшиеся уроки. Она, вышла из здания школы, завернула за угол, и тут вдруг встала как вкопанная. Ее глаза расширились, мимика растянулась в какую-то ужасную бледную маску; худые ноги подкосились, она рухнула на заледенелый асфальт, вцепилась кривыми пальцами себе в волосы и взвыла. Этот вой был таким громким и диким, что проходившие мимо дети с визгом отскочили от нее, не понимая, что происходит. Несколько людей вышло из школы посмотреть что случилось; из разукрашенных ледяными узорами окон, где это возможно, показывались любопытные лица; кто-то побежал к вахтеру, предупредить, чтобы вызвали скорую. Одна молодая учительница, нехотя, но чувствуя свою должностную ответственность, приблизилась к девочке и тронула ее за плечо. Люба резко вскочила на ноги, посмотрела на учительницу (взгляд, который молодая женщина никогда не забудет) и бросилась бежать. Худая, в своем сером потертом пальто и старой юбке, с темными взъерошенными волосами, она напоминала грача с подбитым крылом, безуспешно пытающегося взлететь.

Она добежала до озера, ходила вокруг него, хватаясь за голову, что-то кричала и часто выла неестественным голосом. Наконец, с залитым слезами лицом, она пришла к своему ветхому деревянному дому и, тяжело дыша, вошла внутрь. Несколько мужчин в телогрейках молча расступились перед ней. Посреди комнаты, окруженный людьми, сидел отец Любы. Он был завернут в грязное одеяло и хриплым голосом что-то говорил. Рядом стояла мать с заплаканным лицом. Когда Люба вошла, отец с сожалением и тоской посмотрел ей в глаза. Повисло зловещее молчание; несколько секунд спустя, девочка с криком бросилась на него и впилась ногтями в небритое лицо. Защищаясь, он сильно ударил ее по лицу; тут же несколько мужчин схватили его и Любу и оттащили друг от друга. Она, обессиленная, повисла на чьих-то руках и плакала, плакала.

А случилось вот что. В этот день отец ловил рыбу на озере. Он обычно шел к самому дальнему краю, пробивал дыру, садился с удочкой и тихо попивал себе специально купленное по этому поводу дешевое вино. В этот раз он раздобыл у одного соседа две бутылки самогона, и рыбалка обещала быть продолжительнее, чем обычно. В двенадцать часов мать сварила пару яиц, нарезала несколько кусочков сала, хлеба, положила это все в пакет и, вручив его Вале, отправила ее к отцу на озеро (на такого рода поручения Валя была способна).

Зло ухмыляясь своей беззубой улыбкой, рыбак следил за идущей к нему девочкой; затем отвернулся, быстро снял рукавицы, поднял бутылку, взболтнул ее и отхлебнул несколько глотков. Когда он снова повернул голову в сторону Вали, ожидая увидеть ее ближе, девочки уже не было, - ветер подымал со льда редкий снег и носил его по пустынному полю заледенелого озера. Громко матерясь, отец побежал туда, где еще минуту назад была его дочь.

Валя, как большой тюлень, мычала и захлебывалась, хлопая руками по холодной воде и кускам льда. Отец остановился в нескольких метрах от тонущей девочки, опустился на колени и пополз в ее сторону. Лед трещал. Отец тянул руку и кричал что-то не членораздельное. Лед рухнул. Вода сомкнулась над головой рыбака. Он кричал, тонул, всплывал, снова кричал. Через некоторое время, когда силы уже стали покидать его, сквозь пленку воды, он увидел нечто темное, тянущееся к нему. Длинный бур, изогнутой рукояткой вперед, погрузился в воду. Мужчина пытался схватить его, но промахнулся. Еще рывок, - и его пальцы сомкнулись на холодном металле. С нескольких попыток его вытащили на лед. Перед ним было двое мужчин, еще двое бежало к ним вдалеке. Его дочери нигде не было; вода, где провалился лед, спокойно, едва заметно колыхалась. "Утонула!" - выдохнул он.

Уже дома, завернутый в одеяло, отец вдруг вспомнил и рассказал обступившим его людям, что, когда его вытаскивали, он краем глаза видел нечто большое и темное, погружающееся на дно. Именно за этим рассказом его застала сбежавшая с учебы девочка.

После смерти сестры Люба стала еще более замкнутой. Она почти перестала разговаривать с кем бы то ни было. Отец не винил себя в смерти Вали, но пронзительный взгляд Любы перенести не мог и всегда опускал глаза. Он больше не бил дочь... он ее боялся.

Как-то в начале лета, отец допоздна засиделся у какого-то знакомого. Было полнолуние; вся природа была залита темно-синим, почти мистическим светом. Отец шел домой не по улице, а со стороны озера, как он часто делал, когда был пьян. На берегу, напротив их дома был огромный камень, на половину утопленный в воде. Отец, уселся на него, чтобы спокойно допить бутылку, которую он держал в руках. Выпив все содержимое, он развернулся и со всей силы швырнул бутылку в озеро. Раздался всплеск воды, после чего вдруг послышался другой звук, от которого волосы у него на затылке встали дыбом, - это было мычание. Он слышал его лишь мгновение, тихое, еле различимое, - затем озеро снова погрузилось в молчание. "Мерещится всякое", - подумал он и, повернувшись обратно, сполз с камня. Кто-то приближался к нему со стороны дома. По силуэту он узнал свою дочь. Достав из кармана сигареты, он закурил одну. Люба подошла к нему вплотную.

-Ну чего, не спится, доча?

-Я позабочусь о ней, - мягким голосом сказала Люба, глядя на него сверкающими в лунном свете глазами.

-Чего? Ты о чем?

-Я позабочусь о ней.

-О ком?

-О матери.

-Зачем о ней заботиться?

Люба молчала, напряженно всматриваясь в лицо отца.

-Иди спать, нечего тебе по ночам шляться... завтра в школу небось... ты не черта не учишь, совсем от рук отбилась. Я вот приложусь как следует - сразу поймешь что учить надо... от рук отбилась... учишь их, учишь, - ни черта! Ни какого толку. Ты же дура... я воспитаю как следует, научу...

-Сейчас каникулы, - тихо и как-то отрешенно сказала Люба, опуская голову.

В этот же момент отец ощутил, как две холодные руки схватили его за ноги, у самых стоп. Рывок, - и он всем телом упал на грудь. Кто-то очень быстро стал тащить его в воду. Над ним стояла Люба и смотрела на все, что происходит безучастным взглядом. Он пытался хвататься за землю, камни, но все безнадежно: кто бы ни был человек, схвативший его - он обладал колоссальной силой. Когда Отец был уже полностью в воде, он стал сильно брыкаться, пытаясь высвободиться. Ему удалось на мгновение вынырнуть и глотнуть воздух. Он увидел Любу, стоящую на берегу, в нескольких метрах от него. Залитая лунным светом, она выглядела так умиротворенно, безмятежно; ее образ был нереальным, призрачным и так контрастировал с его состоянием: мужчина был в безумном порыве, он боролся за свою жизнь, безнадежно хватая губами воздух. Еще один мощный рывок, - и вода поглотила его. Несмотря на ночь и мутную воду, он рассмотрел перед собой лицо Вали. Его мертвая дочь еле заметно светилась холодным, лунным светом. Пузырьки воздуха облепили ее вздутое лицо, стеклянные глаза. Сжимая отца в стальных объятьях, она тащила его на дно.

Утром его тело нашел один местный рыбак. Причина смерти - алкоголизм. Никто не посчитал нужным задуматься над тем, почему утопленник был в одежде, если ему вздумалось покупаться. Он ведь мог и упасть в воду - мало ли что может случиться с пьяным человеком. Каждое лето в поселке кто-нибудь, да тонул. Обычно это был какой-нибудь пьяный подросток. Случай с почти никому неизвестным колхозником никого не тронул.

Мать несколько дней находилась в каком-то гипнотическом состоянии. На похоронах она почти не двигалась, смотрела вперед себя и иногда, встрепенувшись, осматривала окружающих ее людей, как будто впервые их видела. Людей на похоронах было не много, в основном колхозники. Люба, с обмотанной темным платком головой все время смотрела себе под ноги, избегая встречаться с людскими жалостливыми взглядами. Она почти ни с кем не говорила; на соболезнования отвечала лишь едва заметным кивком головы. Никто не видел, чтобы Люба плакала; также, ни одна слезинка не скатилась по бледным щекам матери.

На сороковой день после смерти отца, в двенадцать часов ночи, мать подошла к иконе Пресвятой Богородицы, висевшей в углу кухни, перекрестилась, низко поклонилась и, улыбаясь во весь свой рот, сняла с головы черный платок. Подойдя к комоду, она открыла его, достала неполную бутылку водки, налила себе стакан и залпом все выпила. Почувствовав чье-то присутствие, она оглянулась: в дверях стояла Люба в одной грязной пижаме и непонимающе смотрела на мать. "Теперь жить будем, - улыбаясь сказала женщина, - господь благословит! Он всех любит!" Глаза матери сверкали. Люба молча кивнула ей и вышла из комнаты.

Половину хозяйства было распродано. Со всем остальным (десяток кур и две свиньи) Люба и ее мать вполне справлялись. Женщина пришла в себя и, казалось, даже была счастлива. Она все время улыбалась, охотно говорила с дочерью, приветливо общалась с соседями. Пить перестала вовсе и активно занялась цветоводством, прибыль от которого позволила семье выползти из нищеты. И все-таки между матерью и дочерью по-прежнему был какой-то непреодолимый барьер. Они общались, желали друг другу спокойной ночи, приятного аппетита, говорили друг другу ободряющие слова, - но это было лишь тонкое покрывало, прикрывающее бездну. Мать чувствовала в дочери нечто пугающее; в доброжелательном взгляде дочери она видела какую-то мрачную силу, пробирающую до самых костей.

Через некоторое время женщина стала замечать, что дочь по ночам часто ходит на озеро, но ничего ей по этому поводу не говорила. Она была уверена, что за этим кроется нечто дьявольское. По ночам, тайно подсматривая из окна за тем, как Люба спускается к озеру, мать тихо бормотала про себя молитву и часто крестилась. Однажды, в одну темную ночь, следя за еле различимым силуэтом своей дочери, мать вдруг со всей ясностью осознала, что Люба у озера не одна. Женщина уткнулась носом в стекло и пыталась рассмотреть хоть что-нибудь (выйти из дома и подойти ближе к озеру у нее не хватило бы духу). В этот момент она ясно расслышала вдалеке до боли знакомое ей мычание. Этот звук она ни с чем не могла спутать: это голос ее покойной дочери! Испытав парализующий шок, она сначала не могла пошевелиться, выдавливая из себя еле слышный гортанный звук, который, если бы не панический страх, мог бы быть диким криком; затем отпрянула от окна, закрывая рот обеими ладонями, и, почти на четвереньках, добралась до своей комнаты. Она молилась всю ночь, в полной темноте, на коленях, низко склоняясь над полом; слезы стекали по ее морщинистому лицу и падали на деревянный пол.

На следующий день, когда Люба ушла в школу, женщина прямиком направилась домой к местному попу: она не знала, кому еще можно доверить такую тайну. Кто ей поверит? Что ей делать? где искать защиту? Батюшка был ее единственной надеждой. Однако очень тучная и добродушная жена священнослужителя сообщила ей, что муж уехал по делам в Минск и будет только утром двадцать четвертого, в рождество Иоанна Крестителя. Подобное известие только укрепило веру напуганной женщины в то, что поп единственный в мире человек, способный ей помочь. Ее разыгравшееся воображение наделила местного батюшку ореолом святости. Все ее мысли вертелись вокруг того, как он, известным ему методом, прекратит все дьявольские проделки и наведет порядок - такой, каким его создал благой Бог и который единственно правильный для людей. Каким должен быть "правильный" порядок вещей - она не знала, но знала наверняка, что то, что мертвые свободно разгуливают в мире живых - это не правильно.

Тем не менее, до Рождества Крестителя оставалось еще три дня, и ей нужно было как-то поддерживать отношения со своей дочерью все это время. Она решила, что сделает все, чтобы Люба не заподозрила ее, чтобы не поняла, что мать знает о ее связи... с мертвой сестрой. Боже! Кто бы мог подумать, что такие вещи могут реально происходить в мире! Мать была напугана, ошеломлена, но, помолившись на икону в углу кухни, укрепилась в своих намерениях.

Накануне святого праздника, о котором почти никто не знал, был другой, о котором знали все. Языческий по происхождению, праздник этот, тем не менее, пользовался у местных жителей большой популярностью и отмечался с таким же размахом, как Новый год или Рождество Христово. Этот праздник - Ивана Купала.

Мать, после событий минувшей ночи, стала еще более суеверной и со страхом думала о празднике, в который, по поверьям, злые духи приходят в наш мир. Она утешала себя тем, что после этой злополучной Купаловской ночи, приедет батюшка и наведет наконец порядок.

Два дня женщина вела себя с дочерью естественно: улыбалась ей, говорила о погоде, спрашивала о школе, готовила ей любимые блюда. Укрывшись верой, как магической тканью, она с тревогой и надеждой ждала, и вот... наступила ночь на Ивана Купала.

Никогда в Белорусских поселках Купала не был просто пережитком старой дохристианской культуры, - напротив, он всегда был вшит в коллективную душу обычных людей веками проживавших на этих территориях. К тому же, само название Ивана Купала - происходит от Иоанна Крестителя (крестившего (купавшего) Христа в воде), но это лишь христианская обертка праздника - содержимое же, имеет более глубокую основу, которую, набожный христианин окрестил бы демонической, и которая является отражением звериной сущности народа. Раз в год, в праздничном ритуале, Белорусы позволяют этому зверю выползти наружу.

Своей связью с душой местного народа этот праздник доказал своей живучестью: из столетия в столетие, из года в год, в ночь на Ивана Купала все улицы белорусских поселков запружены людьми. Вокруг горят огни, работают переносные ларьки, предлагая людям различные напитки (самые популярные из которых, конечно алкогольные), закуски, сувениры, - атмосфера праздника разлита в воздухе: девичий щебет, веселые выкрики подростков, визжащие от радости и снующие между ногами дети - здесь все! Даже старики выходят из своих лачуг, чтобы прогуляться по улице и размять старые кости - в эту праздничную ночь они лягут спать позже обычного. Но самое большое скопление людей конечно же у озера или речки - главного атрибута всего празднества. Здесь стоит сцена, на которой старые бабки в народных костюмах поют песни, смешно приплясывая из стороны в сторону; здесь отовсюду льется музыка, доносятся оживленные разговоры. То тут, то там, вдоль воды, видны костры с молодыми людьми вокруг них. Они пьют, весело разговаривают, прыгают через пламя: по одному, взявшись за руки. Над всем этим - громадное двухметровое чучело, сделанное из деревянного креста, веток и соломы. Оно почти бесформенное, но все знают, что это чучело женщины. Уныло стоящее у самой воды, обложенное бревнами и сухими ветками, оно ждет своего часа. И вот, в двенадцать часов, должностное лицо местного Дома Культуры бросает зажженный факел в эту гору веток, и ведьма горит, пылает под радостные крики собравшихся вокруг нее людей. Жертва покрыта очищающим огнем, и яркое пламя отражается в темной воде, легкая рябь которой играется с языками пламени, как в калейдоскопе. А над всем этим действием глубокая темная ночь - ночь, когда, по поверьям, таинственный потусторонний мир духов и демонов соединяется с нашим. Они, эти духи, разгуливают по улицам, поднимают свои ужасные головы из воды, смело и нагло выглядывают из леса - они здесь, с людьми, - сегодня их ночь! Где-то над глубоко зарытым кладом расцветает "Папараць Кветка", но кто осмелится в такую ночь отправиться на ее поиски? Столетие за столетием, год за годом, - всегда так было, всегда так будет, - ночь, когда Зверь поднимает голову; ночь, когда народ встречается со своей темной стороной.

Так все обычно проходило в небольших белорусских поселках, так все было и на этот раз, на берегу озера, сравнительно недалеко от старого дома Любы и ее матери.

Роме, невысокому жилистому парню с широкими скулами и обычно бойцовским, диким выражением лица, было семнадцать лет, но общался он в основном с подростками на год или два старше его. Такую привилегию парень заслужил многочисленными драками и наглостью. Он унижал и часто бил тех, кто слабей его, поддерживая свой статус. От его жестокости страдали многие дети, в числе которых была и Люба. В эту ночь он был со своими друзьями у озера. Их шумная компания, состоящая из пяти мальчиков и двух девочек, расположилась у большого костра, в конце пляжа, за которым начиналась небольшая лесополоса.

Веселье было в самом разгаре. Ребята пили - вокруг лежало много пустых бутылок от пива и дешевого вина. Пил и Рома. Он удобно расположился на полусгнившем пне; на коленях у него сидела неприглядного вида девушка с чрезмерно накрашенным лицом. Она курила и хриплым голосом о чем-то спорила с другой девушкой, сидевшей напротив нее. Рядом, крупный лысый парень с сильно загоревшей, почти коричневой кожей, громко рассказывал Роме о том, как он кого-то огрел бутылкой по голове и как этот кто-то "настучал" на него.

Рома, сначала очень активный и громкий собеседник, как-то притих. Он уже не чувствовал возбуждения у себя в штанах под весом полноватых бедер своей подруги - ему было нехорошо. Весь выпитый алкоголь не мог найти места в желудке и просился наружу. Парень почувствовал, как его рот наполняется слюной. Он, стараясь не произносить лишних звуков, выкарабкался из под своей пьяной подруги и, пробормотав что-то про "отлить" пошел в сторону леса. В нескольких метрах от костра Рому вывернуло наизнанку. Его тошнило, а друзья у костра дружно поддерживали его громкими криками типа: "Молодца!" и "Давай!" Отмахнувшись от них, Рома, еще раз пробормотал предложение, в котором разобрать можно было только слово "отлить", и скрылся за деревьями.

Он прошел вглубь леса, чтобы друзья не слышали, что с ним происходит, и здесь, под большой старой елкой, его вырвало снова.

Почувствовав себя лучше и убедившись, что рвотных рефлексов больше не будет, мальчик поднял голову и осмотрелся. Впереди, сквозь деревья, была видна большая поляна, залитая лунным светом. Это место напоминало дикий пляж: равнинная местность, низкая трава, плавно спускавшаяся в спокойную воду озера, редкие кувшинки и не очень плотный хвощ. Часть поляны была заслонена от парня деревьями и малиновыми кустами, но ему показалось, что он видел там промелькнувшую женскую фигуру. Понадеявшись, что фигура окажется голой (всякое бывает), он отошел немного в сторону, стараясь лучше рассмотреть поляну. Там действительно была девушка; она была повернута к нему спиной и стояла почти по пояс в воде. Свободное платье, в которое она была одета, наполовину всплыло и плавало перед ней. Ее темные волосы были распущены и редкими прядями спадали на голые плечи. Вокруг никого больше не было - только она, темное спокойное озеро и холодная почти полная луна.

Рома плохо видел: девушка двоилась и смазывалась перед ним. Опустошив желудок, он почувствовал, что может продолжать пить и был готов вернуться к друзьям, но эта фигура... девушка могла оказаться очень красивой, кто знает, - к тому же она одна. Рома был пьян и плохо соображал: скорее даже по какому-то внезапному импульсу, чем по инстинкту или любопытству, он пошел в сторону загадочной фигуры.

Чтобы выйти на поляну, ему нужно было сначала спуститься в глубокий овраг, вившийся между деревьями и спускавшийся к самому озеру. Спотыкаясь, падая, он почти скатился в него, а затем, хватаясь за выступающие из земли корни деревьев, выкарабкался на просторную равнину заброшенного пляжа.

Девушки нигде не было. Шатаясь, он подошел к тому месту у озера, где она стояла. Его голова вертелась из стороны в сторону, пытаясь найти исчезнувшую незнакомку. Как такое могло произойти? Он потерял ее из виду всего на несколько минут, пока выкарабкивался из оврага!

Рома постоял немного на берегу озера, прислушиваясь к стрекотанию кузнечиков, на фоне отдаленного праздничного гула на другой стороне лесополосы.

Нужно было возвращаться: его друзья наверняка заждались. Он развернулся и тут же столкнулся лицом к лицу с Любой. Она стояла почти перед его носом и пристально всматривалась в его глаза. От неожиданности Рома отпрянул назад и ступил правым кроссовком в воду. "Ты! Ты чего?" - выпалил он сначала, но затем, выдохнув воздух и собравшись с мыслями, сказал: " Ты меня напугала прямо! Ты чего здесь одна?" "Я гуляла со своей сестрой", - тихо и даже как-то ласково ответила Люба, внимательно изучая лицо Ромы.

Это ее он видел, стоящей по пояс в воде - в этом не могло быть сомненья: ее платье, наполовину мокрое, облепило ее худое тело. Рома только сейчас заметил, что несмотря на уродливое лицо (которое, при таком освещении, было даже в чем-то симпатичным), у его одноклассницы было довольно красивое тело. Скользя взглядом по соблазнительным формам, явно выступающим под мокрой тканью, он даже не обратил внимания на то, что она сказала про сестру, хотя прекрасно знал, что девочка утонула этой зимой. "Слушай, а ты красивая, - сказал он, приближаясь к Любе, - нет, правда, мне очень нравится!" Люба, не отрывая взгляда, следила за его размашистыми движениями; за стеклянными от выпитого алкоголя глазами, которые похотливо блуждали по ее телу. Она поджала нижнюю губу и злобна сказала: "Ты грязное животное! Пора расплачиваться!"

Это было неожиданно. Рома поднял голову и всмотрелся в искаженное злобой лицо Любы, пытаясь понять, как ему нужно реагировать. Задета ли его честь? Может нужно огреть нахалку по лицу? Или это какая-то сексуальная игра? Для пьяного подростка эти вопросы могли предстать лишь в виде каких-то эмоциональных образов, мелькавших перед ним, как в рулетке. Выбор пал на агрессию: "Слышишь, ты! Крыса!"

Любу прямо передернуло, - когда она услышала ненавистную кличку, которой ее называли в школе, ее лицо, освещенное луной, обрамленное прямыми локонами темных волос, исказилось в страшной гримасе. "Ты сдохнешь, как последняя собака!" - сквозь зубы прошипела она.

Рома не успел ответить: что-то холодное и мокрое обвилось вокруг его талии. Резкий рывок, - и его тело, практически сделав сальто в воздухе, упало в воду. Здесь было мелко, и он, падая, сильно ударил правое плечо о твердое дно. Рома поднялся на ноги, откашливаясь и протирая глаза. Вода доходила ему до пояса. Краем глаза, сквозь пелену, он увидел тучную голую фигуру, поднимающуюся из воды слева от него. Это было некое безобразное подобие женского тела. Лунный свет отражался от бледной, вздутой, слегка зеленоватой кожи, длинные прямые волосы, как водоросли, падали на уродливую обвислую грудь. Рома, испуганный, стал быстро, насколько это было возможно, двигаться к берегу, загребая левой рукой воду. Впереди, на берегу, расплывался перед его глазами худенький силуэт Любы.

Уродливая тучная фигура настигла его, обхватила стальной хваткой и, опрокинув обратно в воду, потащила на глубину. Рома захлебывался; он пытался отбиться целой рукой - все напрасно: уродливое тело, державшее его, обладало немыслимой силой. Он успел глотнуть немного воздуха, прежде чем погрузился на глубину. Светящаяся бледным светом Валя, всплыла перед ним. Ее неживые стеклянные глаза смотрели на него, пронзали его своим парализующим холодом. Уголки губ на ее лице едва заметно поднялись кверху: кажется, она улыбалась. Рома безнадежно пытался всплыть, но Валя заключила его в свои объятья. Тиски сомкнулись - воздух мощным потоком вырвался из его легких.

Люба, склонив голову и прищурив глаза, смотрела, как насильственно обрывается жизнь ее заклятого врага, как безнадежно сражается он с неминуемой участью. Когда на поверхности потревоженного озера всплыл последний, громадный пузырь воздуха, она вдруг услышала слева от себя, в дальних кустах, какой-то шорох. Дернувшись, как от удара током, она резко повернула голову и увидела человеческий силуэт, быстро скрывающийся в темных зарослях. Она узнала его. "Мама", - пробормотала Люба.

Надо было что-то срочно предпринять. Люба перевела взгляд на озеро: темная вода, проглотившая свою жертву, сейчас спокойно, еле заметно колыхалась. Люба вдруг почувствовала озноб, ее трясло, и она никак не могла с этим справиться. Мать все видела - как это могло произойти? Она видела все, что здесь произошло? Она видела Валю? Еще минуту назад Люба чувствовала силу, энергию; она могла решать, жить человеку или нет, и от этого чувствовала неописуемое волнение, - она упивалась сознанием того, что обладает тайной мистической властью, какой нет у других людей; сейчас же, неконтролируемый страх сковал всю ее волю. Она не могла дать себе отчет, почему она испугалась: ее не беспокоило, расскажет мать кому-либо или нет то, что видела; ей было бы все равно даже если бы весь город собрался здесь, чтобы сжечь ее на костре, как то двухметровое чучело, - это все не имело никакого значения, она ни кого не боялась! Но то, что она сейчас возможно потеряла мать, что женщина, увидев свою дочь так хладнокровно расправляющуюся со своим врагом, может отвернуться от нее, напугало девочку до полусмерти.

Люба никогда особо не любила свою маму, но дело было не в любви: мать была для нее своеобразным связующим звеном с миром, платформой, на которой была построена вся ее жизнь. Она никогда не осознавала своей зависимости от матери до этого самого момента, и теперь, стоя на берегу озера, она чувствовала, как мир рушится вокруг нее. Удивительное дело! Девочка никогда не рассматривала свою маму отдельно от себя - она могла не любить, даже ненавидеть ее, но эта женщина всегда была частью ее самой; той частью, которая отвечала за постоянство, за твердую почву под ногами. Мать в некотором роде олицетворяла для Любы весь внешний мир и только через нее она могла адекватно оценивать как себя, так и этот самый мир. Чувствуя, что теряет необходимую часть себя, что теряет связь с действительностью, с миром, девочка погрузилась в такое отчаяние, что почувствовала, как задыхается.

Один напряженный шаг, другой, такой же судорожный, - Люба, как будто только что пробудившаяся от очень глубокого сна, стала идти в сторону своего дома, туда, куда убежала мать. В голове у нее стремительно проносились различные образы, слова, - бессмысленные, неубедительные слова! Что ей говорить маме? Она не знала, но двигалась все быстрее и быстрее, гонимая таким непреодолимым страхом, с которым она не могла справиться, и который заставлял ее сердце бешено колотиться в груди.

Она прошла мимо огромного камня, поднялась по тропинке к дому, в темных окнах которого отражались луна и звезды. Прежде чем войти в дом, на пороге, Люба на мгновение оглянулась на озеро: Вали нигде не было видно; спокойная вода скрывала свои тайны, - лишь тихий шелест низко склонившихся над озером ив, громкое стрекотание кузнечиков и гул праздника где-то вдалеке. Люба открыла дверь и вошла в темный коридор. Ее рука машинально потянулась к выключателю, но в сантиметре от него замерла. Она боялась света, но вряд ли смогла бы объяснить себе почему. Ей казалось, что лампа осветит нечто ужасное, грязное; ей казалось, что при свете она будет беззащитна. Любу трясло. Постояв с минуту в темноте, она двинулась по коридору, мимо комнат, в сторону кухни. "Мама, - тихо, дрожащим голосом позвала она, - мамочка, ты слышишь меня?"

Люба чувствовала, что мать на кухне. Она вошла туда, не зная, что ей нужно делать, что говорить, напуганная и сжавшаяся. Она уже не напоминала красивую, стройную, уверенную в себе девушку, какой ее увидел Рома, она снова была маленькой запуганной девочкой с такой сутулой спиной, что казалось, она все время хочет свернуться калачиком. "Мамочка... я объясню все... ты слышишь меня? - пробормотала Люба, и, втянув воздух в попытке успокоится, продолжила: - мы будем заботиться друг о друге, правда?"

Из-за плиты виднелась нога. Люба тихо подошла: перед ней, на полу, сжавшись, сидела ее мать и безумными глазами смотрела на свою дочь. В руках она сжимала кухонный нож. Вокруг было раскидано много различных предметов: мать видимо в безумном порыве искала что-нибудь, чем она смогла бы защититься. Женщина напоминала загнанного в угол зверя. Левый глаз ее был в тени, а правый прямо светился в лучах заглядывающей в окно луны. В нем было столько страха!

Сотни слов одновременно проносились перед Любой, но ни одно не подходило. Ее губы беззвучно дергались, выхватывая, нащупывая обрубки этих слов, слогов, букв. В каком-то неосознанном порыве она сделала шаг вперед, - роковой шаг.

Мать, сидевшая как на иголках и чувствовавшая напряжение в каждой клетке своего тела, резка вскочила и ударила дочь ножом. Но сделала она это очень нелепо: как будто отмахивалась, от надоевшей мухи. Забыв, вероятно, что у нее в руке холодное оружие, она просто ударила дочь в голову кулаком с зажатой в нем рукояткой, а лезвие лишь слегка коснулось голого плеча Любы. Тем не менее, удар был сильным и пришелся в висок, и девочка рухнула на пол лицом вниз.

Женщина хрипела и задыхалась от слез; она стояла над телом, и, закрыв руками рот (не выпуская тем не менее нож), с ужасом смотрела на неподвижное тело. Мокрая юбка Любы была задрана, оголяя белоснежные ноги, темные редкие волосы были разбросаны вокруг небольшой головки, - в этом тусклом лунном свете, она действительно напоминала спящую ведьму.

Вдруг мать охватил непреодолимый приступ ненависти к этому телу. Как будто вся неприязнь, которую она испытывала к своей дочери все эти годы, собралась в один пиковый момент. Скривив рот и глубоко дыша, она смотрела на дочь и ненавидела ее так, как может ненавидеть одно существо другое. Резкий импульс, - и мать, рухнув на колени у тела, принялась со всей силы бить рукояткой ножа, по неподвижной голове дочери. Женщина держала нож обеими руками и лезвие, сверкая в воздухе, торчало из ее рук, как свечка. Она била долго, усердно, пока ее руки не стали липкими от крови; затем вскочила, отшвырнула от себя нож и принялась ходить по кухне из угла в угол. "Помилуй, помилуй! - бормотала она. - Ижи еси на небесех, помилуй... О, Господи! Да что это? Иже еси... как же это? Кто я теперь? чем она была? ...еси на небесех".

Женщину через шаг схватывала какая-нибудь судорога: то рука дернется, то все тело как-то по странному свернется. Она держала кровавые руки перед лицом, и почему то ее все время тянуло лизнуть эту липкую дрянь на них. "Я схожу с ума, - думала она, продолжая бессвязно бормотать отрывки из разных молитв, - человек ли я вообще?"

Взгляд женщины остановился на канистре с бензином, стоящей у печки. Обычно она была в погребе, но несколько недель назад, в одну холодную ночь, женщина принесла ее сюда, чтобы с ее помощью растопить печь. Дело в том, что за растопку печки обычно отвечал отец, а у нее с этим вечно не ладилось, вот она и прибегала часто к помощи бензина, оставшегося еще после отца. Сейчас было лето, и канистра была не нужна; несколько недель женщина напоминала себе снести бензин опять в погреб, но все как-то забывала, - судьбоносная небрежность!

Женщина схватила канистру, откупорила ее и принялась поливать бензином сначала свою дочь, а затем все вокруг нее.

"Прияхом, Боже, милость Твою посреде людей твоих".

Трясущиеся руки вывернули все содержимое шкафчика на пол в поисках спичек.

"По имени твоему, Боже, тако и хвала Твоя на концах земли, правды исполнь десница Твоя".

Мокрые руки безнадежно чиркали промоченными в бензине спичками.

"Да возвеселится гора Сионская и да возрадуются дщери Иудейския судеб, ради твоих, Господи".

Пламя заиграло на поломанной спичке, - все вспыхнуло: пол покрылся огнем, кухня осветилась желтым, режущим глаза светом.

"Яко Той есть Бог наш во век и в век века, Той упасет нас во веки".

Распростертое тело Любы горело, волосы противно шипели, а белые ноги стали медленно покрываться желтой пузыристой пленкой.

Женщина подняла голову: перед ней, освещенная погребальным огнем, стояла в углу кухни икона Пресвятой Богородицы. Захлебываясь, вся в слезах, она подошла к иконе, сняла ее с полки и, прижав к груди, стала потихоньку выбираться из горящей кухни.

Она выбежала из дома, на мгновение остановилась и посмотрела на дом: в окнах было светло, пламя доходило до подоконника и уже облизывало края грубых коротких занавесок. Она перевела взгляд на цветы, росшие вокруг дома, - прекрасные творения! Сколько счастья они приносили женщине, когда она с ними возилась, а сейчас они - свидетели такой трагедии!

Она спустилась к озеру.

"Ты видишь это? - кричала она, прижимая икону к груди. - Она там! Она мертва! Горит... ты видишь это?"

Женщина быстро ходила по берегу озера и кричала. Она была так возбуждена, что совершенно не чувствовала страха, - только ярость.

"Она там! Ты слышишь? Я расправилась с ней!"

Громко лопнуло окно в доме.

"Я вас ненавидела! Всегда ненавидела... Будьте вы прокляты, исчадия ада!"

Вдруг она увидела Валю и замерла, как парализованная. Бледно-зеленое тело девочки виднелось в кустах. Она была на половину в воде и держась рукой за склонившуюся ветку ивы; большими стеклянными глазами Валя смотрела на горящий дом.

Со стороны улицы стали раздаваться чьи-то голоса, крики.

Мать с ужасом смотрела на свою дочь. Она больше не кричала: все ее тело было парализовано страхом. Валя медленно повернула голову, и ее стеклянные глаза остановились на матери. В них было столько боли! Губы женщины задрожали, она расплакалась. Как рыба, попавшаяся на крючок, она не могла отвести взгляд от этих стеклянных больших глаз, в которых отражались огни горящего дома. В них было страдание, горе, тоска и, наконец, в них был немой вопрос, распознать который могла только родная мать.

Женщина стала пятиться назад, оступилась, упала. Икона почти выскользнула из ее рук, но мать судорожно схватила ее. Развернувшись, она побежала обратно к горящему дому, но на полпути снова упала.

Все больше людей собиралось вокруг горящего дома. Какой-то молодой парень подбежал к ней, и хотел помочь подняться, но она так дернулась от его прикосновения, что он сам испугался. "С вами все в порядке? - сказал он, снова протягивая руку. - Давайте помогу".

Левой рукой она схватила склонившегося над ней парня за верхнюю часть футболки, у него под подбородком, и с силой притянула его лицо к своему:

"Теперь все... кончено! Одна принадлежит воде, другая - огню! Пускай теперь попробуют встретиться!"

Женщина с силой отпихнула от себя перепуганного паренька и залилась пронзительным, диким смехом. Икона Пресвятой Богородицы прыгала на ее груди. Безумная женщина извивалась на земле и все смеялась, смеялась.