|
|
||
==из цикла "Проводницкие рассказы"== | ||
ГРИБЫ На Севере осень скоротечна. На первые числа сентября ещё выпадают тёплые денёчки, но в середине месяца появляется уже и первый снег. Ложится он на сырую землю вместе с дождём и сильным ветром. Красотой северная осень не уступает осени у нас, в центральной полосе. Разве только по ночам она холодней. А днём на Севере она такая же, как и везде в это время. Солнышко светит, жарко. Растительность, хоть и скудная в тамошних краях, глаз пока радует. Он сел в мой вагон между Воркутой и Чинья-Вореком. Не могу вспомнить название того маленького, не обозначенного на карте полустаночка. Их так много вдоль всей этой изматывающей душу дороги, что все они на одно лицо. Бывало, остановится состав на одном из них, а там лишь три избы да парочка бревенчатых сараюшек. И вывеска покосившаяся, с размытыми на ней буковками, исполненными чёрной или синей краской. Трудно определить её настоящий цвет. Не долго поезд стоит, минуту-две... Не больше... И везде одно и то же — сараюшки без окон (для тепла), станция дощатая, перрон, весь в снегу, фонари над домиками. Как в фильмах послевоенных или довоенных. Светильники одинокие тоскливо на ветру покачиваются и скрипят, скрипят. Вот-вот оторвутся от разболтанных креплений своих и полетят, полетят вслед за ветром. Вдогонку за уходящим со станции 180-м пьяным поездом. Тоскливо становится на душе, когда глядишь на эти Богом забытые местечки. А ведь там люди живут. Хоть и убого, но живут. И не бегут никуда из этих неуютных, оторванных от цивилизации мест. К проходящим мимо поездам выходят, улыбаются приветливо пассажирам. А когда состав с места трогается, пока красные огоньки габаритов в белом сумраке не растворятся, они вслед смотрят. Одинокие, забытые, как эти покачивающиеся на ветру фонари. Кажется, и они готовы сорваться и вслед за составом бестолковыми мечтами своими лететь. Туда, в края тёплые, края далёкие. Так грустны глаза их, так скорбны фигурки скромных северных жителей. Наш скорый поезд несётся всё дальше, дальше. И мысли грустные там и остаются, где возникли они. А там, глядишь, и настроение у проводника уже поднимается, и жизнь ему кажется веселее. Оттого, должно быть, что всё ближе он к своим краям родным. Ещё одна ночь утомительного пути, и вот уже светлая улыбка появляется на лице у проводника, сидящего на нижней полке в купе и глядящего с любопытством в окошко. У него была с собой пара тяжеленных рюкзаков. Он не мог их одновременно запихнуть на откидную площадку вагона, по одному поднимал и двигал в тамбур по ребристой металлической платформе. Потом сам влез. — Здорово, браток,— сказал, приветливо протягивая руку,— спасибо, что дверь открыл. Чуть я тут не остался, понимаешь ли. Никто ведь, представь, не открывает. — Да тут и не садится никто,— заметил я, нехотя отвечая на его дружеское приветствие,— сам знаешь, глухомань какая. — Но ты-то открыл, вышел вот,— продолжал он, всё так же приветливо улыбаясь. — Да я так, случайно,— отвечаю,— можешь считать, что тебе повезло. — Ну, тогда ещё раз спасибо тебе, браток. — Да не за что,— отвечаю, стараясь оставаться равнодушным. — Меня Алексеем кличут,— представился он,— хорошо, что я к тебе попал. Честно сказать, он меня уже раздражал. Терпеть не могу подобных фамильярностей. Ведь я при исполнении, лицо казённое, ответственное. У меня и без него хлопот невпроворот. «С какой это стати они передо мной распыляются?» — думаю я, глядя иной раз на таких типов, как он. — Ну, проходи, проходи, — предлагаю своему настырному гостю в довольно сдержанном тоне. Больше всего боюсь показаться ему радушным и доброжелательным хозяином вагона. Известные каждому человеку приёмы гостеприимства вовсе не входят в мои проводницкие обязанности. Они бы только затрудняли их надлежащее исполнение. — Мест в вагоне полно,— продолжаю так же строго,— пожалуйста, любое можешь занимать. По опыту знаю, такие пассажиры в покое уже не оставят. Прилипнут к проводнику как банный лист. Не сидится им, как и остальным гражданам. Точно шило у них где-то торчит. И пяти минут не пройдёт, как подвалят они в дежурку для налаживания контакта. С водой, с закуской. Репертуар дорожных посиделок всё тот же. Все эти сказки о северных богатствах и байки о всевозможных трудностях быта, да о кремниевых характерах северян. Дым в купе коромыслом, на столике чёрт голову сломит, голова медленно чугунеет от усталости. Всякий опытный проводник — персонаж ни в коей мере не положительный. Это циник, негодяй и расчётливый делец. Таковы условия профессии: быть на железке искренним, романтичным и добропорядочным — всё равно, что подписать себе заранее приговор. Подобных слабостей не прощают ни коллеги, ни проверяющие и сопровождающие состав официальные лица, задача которых — как можно больше содрать с нас. Это, пожалуй, и было единственной целью всех тех ревизий, рейдов и внеплановых проверок, которые нам периодически устраивались. Чем серьёзней была комиссия, тем круче она бригаду ошкуривала. И никогда не бывало иначе. В таких условиях проводнику невозможно было оставаться бескорыстным, порядочным и добрым человеком, каким был он до железки. Таких в одночасье могли заклевать, подло, но верно подставить, выжить из дружного коллектива как чужеродный элемент. Для утверждения в таком коллективе приходилось выглядеть отпетым мерзавцем. Не зря говорят: с волками живешь, так и завоешь по-волчьи. Пустые беседы с пассажирами были из разряда тех слабостей, от которых всякий новичок был обязан избавиться, если не желал, разумеется, попасть в разряд изгоев. Любого уважающего себя проводника больше интересовало общение с людьми суровыми, замкнутыми. В отличие от болтунов, эти не философствовали, не изливали душу перед первым встречным, не навязывали себя. Когда кто-то из них оставался один, клещами словечка из него, бывало, не вытянешь. Шахтеры воркутинские, старатели, лесорубы, охотники за пушниной и серьёзные, промысловые рыбаки — вот кто проводнику дорог, вот с кем ему приятно иметь дело. Для шахтёров из Воркуты всякая поездка на материк — событие. Отъезжающих с размахом провожают приятели, родственники. То и дело срывают рычаг стоп-крана, пьют на посошок, целуются, на ходу запрыгивают на подножки, выпрыгивают, опять запрыгивают. Не отъезд состава с перрона вокзала, а просто цирк. Да всё весь с шампанским или со спиртом, которые они поочерёдно отхлёбывают из горлышка, ничем не закусывая. Как воду. В общем, расстаются весело, шумно. А когда поезд уже методично отсчитывает верстовые столбы, затеянное на вокзале пиршество продолжается с тем же размахом почти во всех купе, куда они рассядутся. Шахтёры хлебосольны и щедры, они всех угощают. Водку не жалеют. Тут и проводнику иногда перепадает. И ему приходится за компанию выпить. Отказаться разделить их трапезу невозможно. Страсть как хороша оленья тушёнка в банках на столе. Как крышку вскроют, так от одного запаха можно обалдеть. А что может быть вкуснее строганины из нельмы? Жирная, во рту сама тает. Рассечёшь её всю от брюха до хребта, посыплешь солью крупнозернистой — десять минут и закуска готова. И вот уже наш «пьяный» 180 поезд минует треть пути от станции Воркута до одного из столичных вокзалов. Водка у пассажиров заканчивается, как всегда, неожиданно. И наступает звёздный час для всякого терпеливого проводника. Он ведь всё заранее рассчитал. Бегал вместе с остальными в воркутинский винный магазин. Кому из них не известно это бревенчатое зданьице с двумя крепкими дверьми. Полкилометра пути всего, но в пятидесятиградусный мороз, сопровождаемый сшибающим с ног ветром, одолеть эти пятьсот метров равносильно подвигу. Сопли в носу так промерзают, что две ледяшки из ноздрей свисают над посиневшими губами. И пока проводник в вагон не вернётся, не выпьет чего-нибудь покрепче, разговаривать он не сможет. Вокруг старателей, шахтеров и прочего северного народа с деньгами вьются ужами не только проводники. На железке их целый коллектив — разного рода шулера и проходимцы. Все они в поте лица свой хлеб с икрой зарабатывают. А сливки снимает бригада профессиональных поездных картёжников. Лениво прохаживаясь вдоль состава, изображают они этаких скучающих граждан. — А не сыграть ли нам в картишки? — предложит кто-то из них, как бы невзначай подсев за столик к северянам, обставленный всякой всячиной и пустыми водочными бутылками. — А что, давай! — отвечают ему. — В дурачка? — Можно и в дурачка. Ну и пошло-поехало. Сначала в дурачка, потом в очко. Преферанс, трынка. По двадцать копеек, по два рубля, два червонца... Эти дорожные игры проводнику как рыбья кость в горле. Но его дело маленькое. От него только и требуется водку к столику вовремя подносить. А чтобы хозяина вагона, в котором игра происходит, задобрить, картёжники суют ему щедро купюры. Да всё, знай, подмигивают да пальцами щёлкают, подзывают служивого, называя его начальником. Да не по пятнадцать как обычно, а по двадцать пять, без сдачи отстёгивают за каждую принесённую начальником бутылку. Но только чтоб одна нога туда, понимаешь ли, а другая — тут же обратно. И никаких возражений. Всё! Бегом! И приходится, зажав купюру в руке, бежать. А куда денешься? Всякий сверчок знай свой шесток. Случается, играют до конечной остановки. Уже вокзал, носильщики мечутся, все выходят, грузят вещи на тележки, а они всё играют, играют... И даже в Резерве продолжают свою затянувшуюся игру, не выйдя с остальными на людный перрон столичного вокзала. Они, видите ли, желают отыграться. Вот просто рогом упрутся, не хотят уступать. До трусов проиграются. И куча долгов, которые отдать — дело чести. Правда, одежду им вернут. Грустно было смотреть со стороны на взрослых мужиков, которые на поверку хуже детишек малых. — Браток, а можно, я у тебя приземлюсь,— говорит он,— тащить их мне неохота. Я молчу. Сказать честно, мне эта морока ни к чему. — Так можно? Глаза наивные такие. Налицо безудержная склонность вошедшего к общительности. Я не слепой: вижу, что душу человеку с кем-нибудь отвести хочется. Проводник для подобного общения объект наиболее, пожалуй, подходящий. — Садись,— отвечаю. — Спасибо. Гляжу, пристраивает тяжеленные рюкзаки внизу где-то, между мешков с грязным и чистым пока ещё бельём. С такими рюкзаками обычно они за икрой ездят на Север, браконьерничают. Повозившись с лямками, мой нежданный гость открывает рюкзак и две бутылки водки извлекает. Как я и ожидал. Ещё пара минут сопения, и из рюкзака появляется на свет банка, плотно набитая грибами. Значит, не браконьер. Всего лишь охотник за грибами. Банка трёхлитровая, с тугой капроновой крышкой. Грибов под завязку, крышка слегка даже выпирает. «Ну, вот и началось...» — думаю с тоской, бросая взгляд то на водку, то на грибы. А гостю на мои мрачные предчувствия наплевать. Он по-свойски уже расположился за столиком в служебном купе. И меня, хозяина, приглашает, стало быть: — Садись и ты, браток. Ну, чего ты, как не родной-то? «Ничего себе,— думаю я, поводив ноздрями.— Да это же от грибов пахнет так! Крепкий такой чесночный запах. Обожаю его». — Спасибо,— отвечаю с едва скрываемой улыбкой на лице. Мог бы и не говорить мне этого. Я всё же здесь настоящий хозяин, сам и могу решить: садится, не садиться.... В голосе моём больше лёгкой, едва заметной иронии, а хотелось бы от себя проявления жёсткости. В подобных случаях уметь отказывать куда предпочтительней, чем поддаваться дурной устоявшейся привычке. Но, увы, ещё слаб я для того, чтобы сказать «нет!» Эх, была, не была. И где только наша не пропадала! Сходил в дежурку свою, к посудному шкафу. Грибы грибами, но и мясное блюдо не помешает. Порезал тоненькими ломтиками колбасу копчёную, сыр и хлеб. Хлеб был местный, ноздреватый, с хрустящей корочкой. Присел с ним рядом. Ладно, думаю, выпью немножко. И грибочков заодно пожую. Водка, грибы, хлебец свежий, колбасные колечки, разложенные на чистой тарелке и щедро политые кетчупом. Он водку по стаканам разлил, меня ждёт. — Ну, давай,— говорит,— поехали, браток. Ту-ту. — Ту-ту, — отвечаю и, звякнув заполненными до краёв стаканами, мы с ним одновременно опрокидываем жидкость в себя. — Эх, хорошо пошла,— говорю, выдержав непродолжительную паузу. — Ты это... ты вот грибочек, грибочек ещё мой попробуй. Отказывать себе в подобном удовольствии я не намерен вовсе. Ведь грибочки-то меня как раз и соблазнили. Зацепляю на вилку их — и в рот. Похрустывают грибочки на зубах, ядрёные, крепенькие. И с остротой в самый раз. Эх, хороша закуска! После первой же выпитой порции чувствую, как благодатное тепло по телу и по жилам разливается. Как будто на свет заново родился. Кровь бурлит и в глазах проясняется, всё вокруг кажется ярче, веселее, оптимистичнее. А он, пользуясь ситуацией, ещё по одной разливает. Я и не возражаю. — Ну что, ещё раз поехали? Ту-ту? — С удовольствием, — присоединяюсь к нему, — ту-ту... Думаю, вот выпьем мы ещё по одной, да и разбежимся кто куда. Тут главное вовремя остановиться, не переборщить. И так уже хорошо ведь, куда и желать лучше. Но разве устоишь? Я к его бутылкам и свою прибавил. Из тех, которая была у меня для продажи клиентам. Чувствую ведь: хорошо пошла, авось и пригодится. Вот и ещё по одной мы выпили, покурили, слово за словом, да и разговорились постепенно. И беседа наша, чувствую, бесконечно долгой получается. Он мне всё о чём-то своём рассказывает, а я ему о своём. Вот мы друг друга и перебиваем, и один другого уже не слышит. Тут главное: себя, любимого, поднести достойно, желая переплюнуть собеседника. Так время за полночь незаметно и перевалило. А ближе к рассвету объявился в купе, где мы сидели, Глаз. Это сосед мой, фамилия у него была Глазов — отсюда и кличка. «Вот кого принесла нелёгкая»,— подумал я, подняв голову на грохот рывком открываемой двери и поймав его колючий взгляд. Он всегда её открывал так, что дверь в купе едва с колёсиков не слетала. Тип он был неприятный. И заглянул ко мне неспроста. Нюх у Глаза собачий. Спиртное он за версту чует. Только присядешь за столик, по стопкам водку разольешь — и он тут как тут. В довершение других недостатков Глаз был большим любителем пожрать. Стоило поставить на стол открытую банку тушёнки и отвернуться на пару минут, как её и след простыл. Водка на месте, а вместо закуски лишь банка пустая. И вылизать её, гад, успевал. — Интересно, а где тушенка? — спросишь его, нахмурясь. — Чем закусывать будем? — А вот где она,— ответит Глаз, нагло улыбаясь,— у меня в брюхе твоя тушёнка, понял? Глаз был изрядно поддатый. Это можно было видеть по его физиономии. Чуть узкоглазой, красной, как у одного чеховского героя, регулярно злоупотреблявшего спиртным. Её трудно было отличить от надраенного до блеска медного самовара. Говорили, что в молодости Глаз занимался боксом. У него был кривоватый, с горбинкой нос, характерный для людей ринга. Даже среди проводников выделялся он грубостью, ни единой фразы не произносил без мата. От цепкого взгляда вошедшего не ускользнул скромно обставленный закуской столик, где только-только была открыта третья, выставленная мной уже бутылка. — Что, клиент твой? — спросил Глаз, протягивая мне руку. Пришлось пожать её. — Ну, да. — Ну, так, разливай. Чего тянешь-то? Не дождавшись приглашения, Глаз присел на мешок с бельём и тут же подхватил что-то с тарелки длинными жердеобразными лапищами. Налил себе водки, выпил и продолжал жевать. К его наглости я привык. Бессмысленно было ставить этого поездного монстра на место. Ведь этого можно было добиться лишь с помощью кулаков, так что у меня, пожалуй, не было никаких шансов. Оставшуюся водку разлили поровну. Глаз перед этим ещё раз выпил в наглую один, не предложив нам присоединиться. Вот такой гость... Ладно, проехали, не впервой. С третьей бутылкой расправились в одно мгновение. И грибы из глубокой тарелки так же, как и водка исчезли — Глаз глотал их, не разжёвывая. — Ну что, может ещё одну? — спросил он и взглянул на моего клиента. А, между прочим, не имел права отбивать его у меня. Согласно существующей негласно конвенции. Помните, как в золотом телёнке у детей мятежного лейтенанта Шмидта? И будь на его месте другой кто-нибудь, так мог бы и в рыло получить. Но я знал, что Глаза мне не одолеть. Однажды мы с ним сцепились. Кажется, во втором рейсе это было. На станции Глаз решил сбегать к кассам за безбилетниками, а меня попросил сорвать стоп-кран, если не успеет вернуться к отправлению состава. Я забыл об этом, наш поезд ушёл, Глаз с собранными безбилетниками остался на перроне. Через сто километров догнал нас на такси. Я вышел на перрон, он приблизился со зловещей улыбочкой и неожиданно ударил. Круги в глазах, кровь, потеря равновесия. В ответ мне не удалось его даже зацепить, нас растащили пассажиры. Пару следующих рейсов я вынашивал в голове способы мести. Один из них был следующий. Ближе к утру вхожу в купе. Глаз лежит почти бесчувственный, он только-только уснул, приняв изрядную дозу алкоголя. Разбудить его невозможно, даже стреляя из пушки. Привязываю к его ноге тонкий стальной тросик. Работаю, естественно, в перчатках, чтобы не оставить отпечатков. Второй конец тросика закрепляю на крюке стоящего на соседнем пути вагона. Жду, когда состав тронется. Тросик натягивается, затягивая петлю на его ноге всё туже и туже. А дальше можно и не описывать. План этот продумывал до мелочей, готовился к его осуществлению, перебирал все возможные варианты. Взял из дома тонкие кожаные перчатки. Так и не удалось раздобыть тросик. И ещё одно помешало осуществить задуманное: я оказался трусом. Так и не решился на этот шаг, боясь возможных последствий. Особенно неприятным, думаю, было бы для меня разоблачение. И поскольку мозг мой работал в этом направлении лихорадочно, к утру я пришёл к непреклонному выводу, что оно последует непременно, если следователь, не будь дурак, составит точную картину преступления с момента его задумки до исполнения. Алексей не очень охотно полез в карман. Извлёк смятую двадцатипятирублёвку. — Браток, только со сдачей — сказал Глазу. И, протянув ему купюру, вздохнул с сожалением,— эта последняя, думал на такси оставить... ладно, видимо, не придется на такси-то. — Ну, так я мигом,— повеселел Глаз, ловко подцепил купюру и, подмигнув мне, исчез. Оставшись одни, мы на некоторое время примолкли. Мне показалось, что не только я, но и Алексей был заметно подавлен появлением моего соседа. До прихода Глаза Алексей уже изложил мне вкратце всё о своей жизни. Она, как я и предполагал, оказалась горемычной. Обычное дело, банальное, распространенное среди неудачников, которые то и дело пытаются излить наболевшее первому встречному. А проводник чем не кандидатура для этого? Похожих историй я слышал сотни. Он развёлся с женой. Причина — безденежье, неопределённость взаимоотношений. Жена регулярно изменяла. Взял в жёны фотомодель — будь готов к её фортелям. Терпел, очень любил потому что. Ревновал к каждому столбу. Стал следить и однажды эту суку застал. Хотел убить и её, и его, но ограничился только им. Но не убил, а всего лишь избил до неузнаваемости. Отсидел срок, вернулся к ней, она не приняла. Из квартиры выписала, прописывать по новой — ни в какую. Пришлось возвращаться туда, где отбывал срок. С тех пор на Севере околачивался, деньгу зашибал, душевные раны зализывал. В результате всей душой полюбил сурово красивые северные края, где от первозданного воздуха грудь так и распирает. Он здесь, на Севере, а она там, в столице. Смазливая, избалованная, гулящая. Такую забыть невозможно, а жить с ней — вообще труба дело. Но он надеется, что она когда-нибудь примет его обратно. Нагуляется вволю и рада будет его возвращению. Вот так, мол, браток... Он всё меня братком кликал. — Домой-то тянет, небось? — интересуюсь. Хотя, по правде говоря, только для поддержания разговора спрашиваю, бросая в рот кусок хлеба с грибочком, которых он снова успел навалить из банки. — От столицы я уж отвык давно,— отвечает он, задумчиво держа стакан с водкой в одной руке, а вилку с наколотыми на зубья грибами в другой,— если бы не любил её так сильно, ни за что бы туда не вернулся. Знаешь, эти пробки на дорогах, загазованность, суета, нервы, вода с хлоркой, шум-гам. — А здесь что, всё ещё работаешь? — спросил я. — Да нет, уже не работаю. Живу, как и раньше, в Москве, теперь у родителей, правда. А сюда за грибами вот езжу, в отпуск. — А что, грибов нет в Подмосковье? — спрашиваю автоматически. Хочется спать, надоело и пить, и курить, и болтать тут с ним о всякой чепухе. Голова от всего этого распухла, а всё никак мы не закончим, не разойдёмся кто куда. — У нас не то. Да разве ж это грибы. А в этих краях полно их,— отвечает.— Да ещё какие грибы. Ты просто, браток, не поверишь мне! — А, какие они, интересно, северные-то грибы? — переспрашиваю безо всякого интереса, так, скорее уж прикалываясь. Сам прекрасно знаю, что северные грибы — особая тема для разговора. Их здесь так много и они такие огромные бывают, что глазам не верится. В пяти метрах от вагонов растут. Ножки у северных грибов толстенные, высокие. А шляпки их краснющие. Дразнят они глаз, вглубь тундры заманивают. Чтоб местный гнус своей кровью кормили. Сплошь подосиновики. Выбежал с ножичком, пять минут — полное ведёрко. Только успевай срезать. Уезжать иной раз не хочется. Всё режем их, режем и на ходу в поезд запрыгиваем, запрыгиваем. Кто-то стоп-кран сорвёт, продолжаем резать. Машинист, из окна тепловоза высунувшись, сквозь зубы матерится, но понимает нас. И пассажиры, глядя на проводников, тоже рядышком с вагонами в густых клюквенных кустах пасутся, точно барашки. Срывают ягоды горстями, и рты ими набивают. После водочки хорошо-то как! — Нет, ты только посмотри сюда, браток,— восхищается он, указывая на свою трёхлитровую банку, — крепкие все, ядрёные, сплошной стеной стоят,— сообщает он мне то, о чём я и без него давно знаю. — Ну, да,— вынужден я ему поддакивать, продолжая сонно зевать в ладошку,— точно стоят стеной, я это помню. Только не в банке. — Ясное дело, что не в банке,— соглашается он.— Я тебе, браток, вот так скажу: там любая коса так и застрянет в этих грибах. Вот стоит лишь ей, этой косой, как следует размахнуться. — Да,— продолжаю поддакивать,— точно застрянет, браток. Не прокосишь их ни за что, эти северные грибы. Я такие грибы только в Зауралье ещё встречал. — А я только на Севере встречал их. У нас в Подмосковье таких грибов сроду никогда не было. Даже в самые урожайные годы. Да они там и не знают, что такое настоящие-то грибы. Я так зеваю, что судорогой мне просто сводит мышцу на подбородке, вот и приходится до боли вдавливать в неё палец, чтобы вернуть в нормальное состояние. — Да, точно они не знают,— как сомнамбула, в полусне-полуяви, поддерживаю беседу,— потому что они таких грибов и не ели никогда,— и не собирали их ни разу, потому, что такие грибы там и не растут никогда... Как же хочется спать! Никогда так не хотелось, как сейчас. Да если бы мне удалось избавиться от него, я тотчас бы и свалился, пожалуй, прямо там, где сидел. — Точно, у нас там они не растут, потому что такие грибы можно встретить только на Севере или на дальнем Востоке. Хотя в тех краях я не был ещё никогда. — А вот я там бывал неоднократно, но грибов я там почему-то не видел. В океане купался, а грибов не видел. Произношу это машинально, нисколько не вдумываясь в свои слова. На голосовом автопилоте произношу их. В глазах туман, мне едва удается держать веки открытыми. — А когда ты был? Не зимой случайно? — Нет, я там был в середине лета. Уснуть бы и проспать хоть и до самой Москвы. И плевать на всех. Никого не хочу видеть и слышать ничего не хочу. — А они ещё, может быть, не созрели. Как же мне всё это надоело! Грибы, Север, водка, сигареты... Ну почему я такой мягкотелый? Взял бы и сказал ему об этом прямо. Иди-ка ты к себе, друг разлюбезный. Устал я, спать хочу! Понимаешь? Как всё это банально, скучно, уныло. И то, что он мне рассказывает, и то, о чём я ему в ответ говорю. Вру иногда. В три короба вру. Так же, как и он врёт мне. И всё это повторяется из поездки в поездку, входит в привычку, становиться такой же обыденностью, как и регулярные поездки сюда. Хоть и стараюсь быть предельно кратким, но голова моя быстро теряет ту свежесть, которая возникла после первых двух выпитых рюмок. И вот всё уже повторяется точно так же, как во всех предыдущих поездках. Ничего нового, всё то же и так же. — Зато собирать их на Севере как приятно: ни одного червивого не встретишь. Черви, они холода северного боятся, черви не любят Север,— нудно продолжает он гудеть,— черви, они ведь не дураки, они всё больше где-то на югах ошиваются... — Почему только на югах? — преувеличенно вскидываю я брови, из последних сил пытаясь изобразить на лице удивление.— Они и в центральной европейской полосе тоже водятся. Да ещё какие черви: не успеешь грибы домой донести, глядь — а они уже все сплошь червивые... Глаз с бутылкой водки не заставил себя ждать. Я задрёмывал, слушая очередной рассказ Алексея и смутно различая перед собой его лицо в колеблющейся туманной дымке. Помню, такое же ощущение испытывал я, будучи дневальным у тумбочки. Спишь стоя, всё вокруг видишь, но не сразу среагируешь на появление фигуры со звёздочками на погонах или с лычками. Но когда они тебя беспардонно разбудят, ни за что не сумеют доказать, что ты уснул на посту: ведь стоял, не лежал же! Меня разбудил Глаз. Будоражили также и толчки тепловоза, и скрежет колёсных пар и рессор под вагоном, и голос Алексея, то и дело выплывающий откуда-то извне, но Глаз так шарахнул дверью купе, что от грохота её и мёртвые бы пробудились. Я встряхнул головой и широко распялил слипающиеся глаза. Вижу, Глаз. Жалко, что я не обладаю нокаутирующим ударом, а то врезал бы ему в подбородок. Хоть душу отвёл бы. Напротив — сонное лицо Алексея. Как и сам я когда-то, у тумбочки. А вот Глаз всё так же бодр и полон каких-то тёмных, явно разрушительных сил. Что-то долго он копался там. Видимо, водка у него спрятана в туалете с нерабочей стороны, под листом пластика, или дальше, в стекловате утепления вагонной обшивки. Держать водку в дежурке или купе для отдыха было рискованно. Там её могли обнаружить обэхээсники. Пришлось бы выложить вездесущим шнырям этим кругленькую сумму, отмазываясь от их посягательств на проводницкую прибыль. Иногда вся выручка от продажи водки как раз на это и уходила. Чтобы этого не случилось, проводники изощрялись в устройстве надёжных тайников. — Опа! — бодро произнес Глаз и, точно фокусник, выставил на столик сразу две бутылки. Что-то он задумал, промелькнуло у меня в голове. Если на двадцать пять рублей Глаз принес целых две бутылки — жди сюрприза. Он не настолько щедр, чтобы раскошеливаться без определённой цели. Просто так Глаз ничего не делает... Вот такая тревожная мыслишка возникла на какое-то мгновение, но я тут же постарался и отогнать её от себя. И так всё грустно в этой поездке. В общем, в очередной раз не удержался я от соблазна. Эх, гулять — так гулять! Ночь-то всё равно уже пропала. Уснуть мне вряд ли удастся. И мы продолжили затеянное нами грибное пиршество. А ведь Глаз-то моего клиента перехватил, получается! Жалко, что драться я не умею так, как он. Вот и приходится за эту слабину расплачиваться. Я что же, не мог свою водку принести для своего же клиента? Что же мне, деньги не нужны? У меня водка, что ли, в загашниках не припрятана, как и у других проводников? С появлением Глаза беседа приобрела какой-то тягуче-тяжёлый характер. Я при нём и вовсе замолчал, предпочитая мотать головой в знак согласия или несогласия с кем-то из них. Да и Алексей, заметно подустал. Все эти маты-перематы, каскадом обрушившиеся на нас с появлением Глаза, подавили его. Наверное, и не рад уже был гость мой, что приземлился он в проводницком купе. Да ещё лишившись последней купюры, оставленной на такси. А Глаз, несмотря на всё выпитое, продолжал говорить. Он больше всех пил, больше всех ел, но самое неприятное, что больше всех и болтал. Какую же он нёс ахинею! Монолог Глаза состоял из воспоминаний о том, как он лупил когда-то всех подряд, и как продолжает лупить любого, кто хоть слово вякнет ему против. А особенно хорошо удавались ему удары в нижнюю челюсть. Мол, это его конёк. Он этих раздолбаев вырубал сходу. Одной правой или одной левой. Хуком слева или крюком справа. А всё потому, что не любит он, ё-кэ-лэ-мэ-нэ, когда перед ним кто-то залупается. Да ещё и строит из себя, понимаешь, что-то, козёл вонючий, о-пэ-рэ-сэ-тэ... Выговаривая всё это, Глаз прямо и без улыбки смотрел на меня, как будто намекал, что и меня это тоже касается. Не в меньше степени, чем остальных. Всех тех, кому от него уже досталось и непременно ещё достанется, если Глаза что-то в их поведении не устроит. Алексей после нескольких новых порций спиртного потерял координацию. Наконец, он ткнулся лицом в столик, чуть не опрокинув недопитую бутылку водки. — Ну, ты совсем, смотрю я, хорош уже,— сказал Глаз и, заговорщически подмигнув мне, предложил: — А ну-ка, давай, паря, на улочку-то выйдем, да воздухом свеженьким там подышим... Давай-давай... Ножками топаем, ножками. Вот так, вот так... И, не мешкая, Глаз выволок Алексея из купе в коридор. Потеряв способность не только держаться, но и соображать, пассажир мой не мог взять в толк, где он, и что с ним. — Ну, давай-давай, паря, шевелись. Ну, что ж ты как не родной-то? — продолжал Глаз, ловко подхватывая его под-руку. Двигались они к выходу. Глаз вытащил Алексея на перрон маленькой станции, которая возникла посреди безжизненного северного пространства. Алексей едва переставлял ноги, как паралитик. Устав от выпитого, от болтовни, от сигаретного дыма, я не мог даже приподняться. Голова тотчас начинала кружиться, ноги не подчинялись мне. Спать очень хотелось. Спать, спать, спать — и больше ничего. Хотя я знал, что уснуть даже ненадолго в ближайшее время не удастся. Скоро будет большая станция, Ухта. Придётся высаживать старых пассажиров, новых встречать... А после и ревизоров жди, и ОБХСС, и ментов, косяками пойдут. И каждому чего-то дать надо! Каждый найдёт повод придраться. Есть работа, нет работы — без разницы: им на свой кусок хлеба, будь добр, подай. Да и хлебушек-то у них не простой, а всё с икоркой, да с маслицем. Опять же бельё раздать надо, чаем напоить пассажиров, а то и водкой из своих закромов. И убраться в вагоне придётся. Подмести, полы тряпкой повазюкать. В купе у себя и в туалетах. А ещё надо сведения для бегунка на ходу сочинять, за топкой следить, за состоянием раковин в туалетах, об унитазах не забывать. Хотя и не зима ещё за окнами, но ветер-то шальной какой. Насквозь, кажется, продувает он. Так и свищет из щелей под окнами. Была не предусмотренная расписанием остановка. Так иногда случается в пути. Что-то выбрасывается, выгружается или высаживается из прицепного вагона в голове или в хвосте состава: почта, хлеб, зэки, подгоняемые лаем овчарок и конвоирами. Только и успел заметить я полустаночек, каких большинство здесь. Тусклых, однообразных, утопающих в плотно слежавшихся непроходимых снегах. Лишь несколько огоньков на верхушках фонарных столбов позволяли иногда разглядеть их среди бесконечной темноты в пронизывающей всё вокруг стуже. А летом или осенью более приглядны были местные пейзажи тем замечательным, вспыхивающих на короткое время многоцветьем окружающих такие вот маленькие станции мелких и чахлых полярных кустиков и деревцев. В основном это были хилые карликовые берёзки и худосочные редкие осины. Ах, эта парочка унылых вокзальных фонарей и невнятная надпись на верхней части фасада станционного дощатого здания! И ни одной живой души на перроне не обнаружишь, выглянув случайно из окошка купе, в котором посиживаешь, куря одну за другой сигареты. Разве только дежурную в ярко-красной фуражке, которая выходит ко всем проходящим мимо поездам. И всякий раз эта дежурная с красным или зелёным сигнальным колечком в руке. Колечко закреплено на полуметровой ручке. И стоит она на фоне нескольких деревянных срубов, потемневших от морозов и дождей. Сорокалетняя красная шапочка, розовощекая, с глубоким задумчивым взглядом. Стояли там минуту, а может быть, и две. Я начал уже засыпать, когда состав тихонько тронулся и медленно, но верно стал набирать ход. Дверь в купе с грохотом раскрылась. На пороге возник нехорошо лыбящийся Глаз. Странно, он достаточно твёрдо стоял на ногах, лишь чуть покачивался от неожиданных резких толчков тепловоза. Словно и не выпил больше нас с Алексеем, вместе взятых. — А где Алексей? — спросил я, борясь со сном, который всё сильнее наваливался на меня. Кружащей волной захлестывал сон обмякшее тело и затуманенные алкоголем мозги. — Да там, на лавочке... Прилёг он,— с нехорошей ухмылкой обронил Глаз. — Отдыхает твой братан. — Ты что же, оставил его на этой станции? — Ну да,— ответил он, равнодушно пожав плечами,— а чё? Тебя что-то не устраивает? И, не дождавшись ответа, Глаз по-хозяйски прошёл в купе, приподнял один из рюкзаков, брошенных на мешки с использованным бельем. — Тяжелый какой. То же повторилось и со вторым рюкзаком. — Ого,— потрясши им в воздухе, сказал Глаз,— а этот-то ещё тяжелее будет. Закончив ревизию рюкзаков, Глаз взглянул на меня. И тут до меня дошло. — Ну, вот что,— покачав в воздухе обоими рюкзаками и выбрав себе тот, что был потяжелее, подвёл он итог,— один рюкзак — твой, а второй я себе забираю. Годится? — Можешь оба себе забрать,— ответил я. — А вот и заберу. Но ты, козёл, не дай Бог, проболтаешься где! Хоть слово лишнее кому-нибудь вякнешь, так башку сразу оторву. Понял? Я промолчал. Подхватив рюкзаки, Глаз вышел, с треском задвинув дверь ногой. А я почти сразу уснул. Хватит с меня! Плевать мне на пассажиров, на ревизоров, на Глаза. Будь что будет. Гори всё синим огнём! Устал я смертельно. Думать ни о чём больше не хотелось. Эта поездка была четвёртой подряд без смены. |
|