...когда по пути на чердак скрипит вторая ступенька от потолка, Анка знает, что она не заблудилась и свернула именно туда.
Дом большой, дом заваленный нагроможденьями старых вещей, пахнущих как покойницы в кружевах из прошлого века. Дом похож на страшное чудовище, изготовившееся к броску. Но если привыкнешь жить в его кишках, другого и не захочешь. А вещей пусть много, но они никуда не движутся и не переползают, лежат себе смирно, так что пройти можно, даже не видя дороги.
Сегодня - странный день.
Дома совсем никого в разгар дня.
Папа на работе - завод отнимает у него всё время и все силы. Анка его почти не видит. Нет, вообще-то, не видит она его совсем, но привычные выражения так удобны, а перекраивать их так долго и непонятно... Анка совсем не чувствует запаха отца в доме - дорогой одеколон и почему-то солёные огурцы. Не чувствует грубого пергамента его кожи под своими маленькими, бледными, суетливыми пальчиками. Не слышит усталого дыхания, чуть теплеющего, когда губы складываются в улыбку - её, опять же, не обязательно видеть, если можно легко нащупать.
Ну, папы-то дома нет никогда, это привычно; а матери нет вообще, может быть, нет в природе - Анка никогда её не видела и ей это слово кажется таким далёким и чужеродным, режущим щёки изнутри. Не женщина, и не понятие, и не тепло - ещё один повод дразниться для соседских ребятишек, изредка заглядывающих в гости по приглашению отца. Анка их не любит. У них грубый смех и хваткие, жёсткие пальцы, заполошные звуки. Они только хотят урвать, и они завидуют бледной, молчаливой девочке из богатого дома - со всеми её дефектами, недостатками и недоимками. Наверное, отдали бы глаза и матерей за такую кровать уютную, такие вкусные пирожные и такие красивые игрушки.
Анка не понимает.
Может быть, она просто никогда не чувствовала голода.
Может быть, она просто никогда не спала на камнях.
Может быть, она просто не видела, какие у её кукол праздничные лица.
Она не любит играть и не любит детей. И нянюшек не любит - только рада, что все они, хлопотливые, ехидные, язвительные, с длинными ногтями, царапающими кожу, когда моют, расчёсывают, одевают и раздевают, разбежались по делам в городе. Анка тихая, они не в первый раз оставляют её одну. Знают, что изучила дом давно и накрепко, как любимое стихотворение. Ничего не сломает ни из мебели, ни себе, не будет плакать и ябедничать. Только не знают, что она пойдёт на чердак. Знали бы - наверное, запретили бы.
Но Анка этого не позволит.
Может, у неё единственная в жизни радость - этот чердак с его пылью и грубой тканью, накинутой поверх ненужной мебели. Куда ни ткнись, куда ни протяни руку - всюду сотни шкафов, которые можно осторожно открыть, ощупать, содержимое перебрать. Анка почти всё может угадать на ощупь - только не старые вещи, давно исчезнувшие из обихода. Например, книги - бумажные, настоящие, страшно думать, на что ради них пошли бы коллекционеры. Всё это ей описал отец как-то раз, когда Анка застала его дома и набралась смелости спросить. И даже не поинтересовался, зачем ей.
В мире сейчас, говорят, совсем не осталось бумаги.
В мире сейчас, говорят, совсем не осталось деревьев.
Зато у Анки - целый лес, прабабушкина библиотека. Прочесть ничего нельзя, зато можно - держать, и нюхать, и гладить, и неуклюже целовать чуть согнутые уголки. Уж очень нравятся. А если лечь на пол и положить одну из них на грудь... Анке, конечно, читают сказки - в основном, металлический голос с электронной панели на стене, - да только какие-то все не те. Вот здесь - да. Вот здесь - настоящее что-то, и Анка истошно, чуть не до рвоты жалеет, что у неё нет настоящих глаз, а люди давно разучились читать сами.
Ну и пусть, злится сама на себя.
Всё равно больше книг Анке нравится море.
Море заключено в огромную витую раму, которая холодит ладони даже в самые тёплые дни. Анка изучила её до последнего завитка, до мельчайшего узорного элемента, до блеска изгладила - жалко сама не видит. Но об этом ей тоже сказал отец. Как и о том, что нарисовано на картине. Да, как-то раз он застал её на чердаке с поличным. Анка никак не думала, что он вернётся в ближайшие дни, недели, и потому жутко запаниковала, когда услышала внизу шаги. Но прятаться - где? Что слепому тайник, то зрячему - открытое место. Только до смеха довести. А Анка жуть как не любила, когда над ней смеялись. Поэтому она так и осталась сидеть, сжимая в ладонях витую раму, слушая, как скрипит вторая ступенька от потолка (если встать на колени, можно потрогать его пальцами и почувствовать себя великаншей).
Отец не ругался.
Он даже ничего не сказал.
Сел рядом и долго смотрел куда-то - вдаль ли, на дочь ли, на картину.
Анка вздрагивала внутри. Она боялась, что её отлучат от чердака, как всей душой верующего - от церкви. Не было бы кары убийственней, мучительней, больней... Тысячу дней маленькая девочка осторожно взбиралась сюда и гладила витую раму, гадая, что же такое в ней заключено. Она не могла остаться вдали от этой загадки. Иссохлась бы и зачахла.
- Море, - прошептал отец, будто угадав мысли. - Море в истёртой раме.
В такие моменты тишины и натяжения внутренних струн они особенно понимали друг друга. Поэтому сразу после он вышел вон, и больше они об этом не говорили. Ни-ког-да.
Говорят, последнее в мире море.
Оно онемело от горя и одиночества, впиталось в холст на последнем в мире чердаке. Здесь его не достанет копоть заводов, шум и огонь фабрик. Маленькое, трусливое, несчастное море. Краска на нём потрескалась от времени и теперь остаётся на пальцах. Анка любит осторожно её слизывать. На вкус как время. Синяя и зелёная, наверное. Глубокая, до самого дна.
Так прорисовано море.
Анка редко его самого касается - навредить боится. Но когда в особенные дни - вот как сегодня - совершает это таинство, сразу же достаёт до холодного, тёмного дна кончиками пальцев. Если осторожно ими побултыхать в солёной воде, на шум (на вибрации, точнее; Анка умная, она знает больше, чем все эти собачьи уличные дети) сплываются всевозможные подводные жители. Это море - их резервация, последний жилой, дикий уголок. Они относятся к Анке с недоверием, как и ко всем людям, - а ну как отберёт и этот дом, всё сломает.
Анка одними губами шепчет в краску, соль и водоросли: ни-ког-да.
Она уже совсем как взрослые.
Только взрослые губят и рушат, а она - совсем наоборот.
И кажется - никакого на небе ядовитого смога, а, как встарь, солнечные лучи робко золотят пыль на губах, волосах и платье. Анка вся в волшебной пыльце, она верит - только она не видит. А значит, нечему разрушить волшебство. Поэтому море и меняется под настроение - если Анке радостно и легко, там штиль, спокойно, дельфины и черепахи резвятся без опаски. Но если горько и яростно...
Анка тогда называет картину "Горе": там горы волн, так похожие на горы боли в её груди. Горье, взморье, один сплошные горестные горы, куда ни глянь. Нынче никто так не говорит, нынче все должны быть счастливы. И Анка правда пытается... У неё получается, когда скрипит вторая ступенька от потолка.
Когда она перестаёт быть маленькой и одинокой девочкой в пустом доме.
Когда она становится властительницей единственного леса и последнего моря.
Когда она вся в золотой пыли, ведь не знает, что на улице четвёртый день кислотный дождь.
И нарисованное море становится настоящим.